ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Юлия Латынина. Нелюдь. Роман. — М.: Эксмо, 2007.

Латынину Юлию — да, наверное, люблю. Читать в Интернете, слушать по радио. И вот романы. Хотя романы — не так сильно.

(Будучи лично не знаком, предполагаю, что на этой фразе она подумает: видимо, дурак. Да навряд ли она читает рецензии.)

Или выбрать глагол посуше — но все равно подворачиваются только допотопные: уважаю; восхищаюсь; верю ей; боюсь за нее. Вижу отчетливо, что случись (может быть, правильнее: объявись или: возомни себя — собой) диктатура — и звук этого голоса сделается в пространстве разрешенного нестерпим. Когда какую-либо страну поражает диктатура, несколько таких голосов, пересекаясь, держат над страной небо. Что и позволяет иной стране диктатуру пережить.

А это не важно, насколько данный автор известен и влиятелен. И дело даже не том, что он талантлив, правдив и храбр. Бывают вот какие натуры: характер обладает свойствами ума, ум — чертами характера, и у них общая режущая грань. Впивающаяся в идеально твердую поверхность.

В вещество, например, наиболее банального вопроса: есть ли в жизни смысл. (Извините, конечно.) И вот как подступим. Если смысл есть — в жизни хоть чьей-нибудь, — то должен же он как-то присутствовать и в истории всех людей. Где такую заметную роль играет борьба за власть, именуемая политикой.

Да-с, милостивые государи и милостивые государыни (или в другом порядке). Так и вижу ваши презрительные мины. Как же: политика — это такая грязь, такая грязь! Т. н. интеллигентный человек огибает ее на цыпочках и зажав нос платком, по дороге из своей благоуханной privacy в магазин и обратно.

А тут напрашивается такая безумная гипотеза — и за ней явно просвечивает потребность сердца: а вдруг возможна — чисто теоретически — такая политика, при которой искра смысла в жизни каждого из многих и многих как бы разгорается. А то ведь несомнен­но, что миллиарды душ потеряли себя в полной темноте ни за понюх (представим древнего какого-нибудь ассирийца из школьной тетрадки, в чернильной чешуе; или строителя Беломорканала). Так не политика ли — когда стремится к ложным целям — превращает человека в ненужное, напрасное во Вселенной существо? То есть нужное только собственному организму и биологическому виду. Наподобие, предположим, таракана: тоже, знаете ли, вид.

Но хорошая политика хороша, лишь если успешна. То есть если целесообразна. То есть если аморальна — не правда ли? В таких случаях подразумевается, что мы все читывали Макиавелли. А не прочитанный, признайтесь, Кант у нас для случаев других (звездное небо, тыр-пыр-нашатыр).

Однако же очевидный факт: успешная аморальная политика непременно приводит — рано или поздно — к дурным результатам. И вынуждена — рано или поздно — прекратиться, хотя бы на время.

Потому что, как выясняется, существует такая плоскость, в которой, вполне вероятно, эти две прямые — целесообразность и моральный императив — параллельны. А не расходятся в разные стороны бесконечности.

Экономика!

В которой Юлия Латынина, похоже, разбирается. И очень много знает про то, как тут, у нас, делаются дела.

И пишет и говорит всегда, в сущности, одно и то же: диктатура — дура. Самоубийственный режим. При котором государство превращается в кровососущий труп. И, разлагаясь, пожирает самое себя. Пытаясь, но не успевая уничтожить все человечество. (Последний и предпоследний раз не успев, как извест­но, едва ли не чудом.)

Латынина не восклицает: диктатура, ты — чудовище! Она сообщает с легкой насмешкой, а впрочем, невозмутимо: дело в том, что ты очень глупое чудовище, диктатура. Морально, прости за игру слов, устарелое. Как субъект современной экономики — продуешь все, и даже война не поможет. Вот смотри: я сейчас покажу это на пальцах. Или, лучше, докажу, как дважды два.

И доказывает.

Понятно, не диктатуре (которой ведь нигде поблизости нет, а и была бы — не стала бы читать), а номенклатуре. Коллективному Сталину, гниющему в коллективных номенклатурных мозгах. Фосфорецирующему, как телеэкран, в подсознании остальной страны.

А также самой себе, самой себе. На текущих фактах — в публицистике, на теоретических моделях — в прозе.

Хотя какой она теоретик. Я же говорю: страстный ум. И с воображением все в порядке. А как владеет, как это говорится, техникой сюжета (это когда волей-неволей читаешь до самого конца). Ей необыкновенно нравится выдумывать т. н. настоящих мужчин, их т. н. настоящие мужские поступ­ки. Соответственно — груды разнообразного супероружия и поединки, поединки. Как в неподдельном рыцарском романе.

От которого, однако же, маленько устаешь. Слишком чистый воздух, слишком прозрачный какой-то мир. Двоичный: из коварства и благородства. И одно всю дорогу притворяется другим. То есть коварство притворяется само, а благородство за коварство принимает введенный автором в заблуждение (намеренно: техника сюжета!) читатель. Пока все не разъяснится, причем так, как вы не ожидали абсолютно.

А действие происходит в одном из будущих (между прочим, невдолге) столетий, на нескольких планетах, населенных разными космическими расами, — в Империи людей. Где возобладала ошибочная политэкономическая схема. Отчего коррупция и застой. И заговор, и контрзаговор, и пестрый фараон приключений — словом, крутизна.

Но, вот увидите, то ли еще она напишет, Юлия Латынина.

Андрей Тургенев. Спать и верить: Блокадный роман. — М.: Эксмо, 2007.

А за эту вещь — брался с опаской, с предубеждением. Буквально заставил себя открыть, и то лишь потому, что двое понимающих знакомых сказали: вроде хорошо.

Но про блокаду ведь хорошо не бывает. Невозможно. А бывает страшно и скучно — в разных пропорциях.

Страшны — факты. Страшны цифры. Смертной скукой скучны слова. Особенно — которые якобы с чувствами. Хотя которые якобы с мыслями — хуже еще.

Я не про вранье, не про полу-, не про на три четверти вранье, из которого делался советский худ- и умеренно документальный лит. Не во вранье была там сила, превращавшая ужас в скуку. Само и вранье-то там было неизбежный помимо всякой внешней цензуры элемент. Происходило из трусости не сугубо физической, но и — ума. А это же — приглядитесь — оксюморон. Переходящий в антоним.

Скажу, как понимаю, кратко и грубо: за без малого четверть столетия партия и ГБ превратили т. н. Совет­ский Союз в страну недалеких людей. То есть сообразительных только по-детски. Не способных к адекватному осмыслению даже своей повседневной реальности. В труде и в бою это им не особенно мешало. В лагерях — не известно, хотя умнели главным образом там.

А блокада была реальностью другого порядка. Там внутри ада был еще какой-то ад. Или даже несколько. Что-то такое, чего психика бывших там людей не воспринимала. А в чьей случай­но отразилось — тот сразу же забыл. Или погиб. Из бывших же там  (не нахожу слова — ну, возьмем термин
условный, высокопарный: допустим, дьяволов) ни один не проговорился.

Но партия-то и ГБ — они знали. И сделали все, чтобы ничего похожего на правду никто никогда.

Так что ее можно только угадать — более или менее приблизительно.

И, по-моему, Андрей Тургенев угадал.

Хотя никакой он, говорят, не Андрей Тургенев. Псевдоним, говорят, одного литературного критика. Довольно известного. Хотя довольно молодого.

Вот и что критик, было против него: разве критик сочинит не занудный роман?

А что молодой — оказалось необходимым преимуществом: все-таки уже не обязательно советский.

Представляю, что с ним сделают — попытаются сделать — советские (как старые, так и молодые). Как будут поливать. Надругался над священной темой. Бесцеремонно, факты, исказил, в душу, драгоценные документы, плюнул, пляска, народная память, на костях, жертвы в братских могилах вопиют, ныне живущие ветераны взывают, дошел, аморальный постмодернизм, до того, что.

 Весь этот негодующий вздор прошумит, а роман останется. Во-первых, потому, что он очень ярко написан. То есть не сказать, что чисто художественное создание: конструкция проглядывает (то-то и есть, что автор по происхождению критик), — но удивительная конструкция. Необыкновенная и блестящая. Ледяная такая архитектура.

Во-вторых, невероятно страшно — а читаешь как в лихорадке: неужели ни один, за кого волнуешься, не спасется? И понимаешь ведь, что, конечно, нет, а ждешь вроде как чуда. Автор как будто и сам надеялся, — а как увидел, чем все кончается, расстроился и почти что оборвал.

В-третьих, это одна из тех — наперечет — русских книг, в которых нашла себя сущность Петербурга, его т. н. душа. Тут бы надо цитату — какое-нибудь описание, — да ничего цитата не даст, потому что город и роман вдвинуты друг в друга и акустика там, внутри романа, не такая, чтобы выписывать предложения.

Ну и последнее, главное. Но тут уж кто как чувствует. Лично я — что здесь, несмотря на все (почти сплошь умышленные) анахронизмы, на гроте­скную как бы путаницу (да, самого вслед за Сталиным могущественного негодяя зовут не А. А. Жданов, а Марат Киров — ну и что?), — здесь впервые изображен, что ли, сам воздух блокады. И впервые обозначено: на самом деле то, что происходило, было гораздо, несравненно хуже, чем просто полтора миллиона смертей. И я думаю, что это правда.

Роман войдет в историю, — а вот будущность автора не берусь предсказать. В смысле дальнейшей прозы. Эксперимент удался, но повторить его нельзя. Текст выполнен в специальной, заведомо архаичной манере: как если бы автором был советский писатель 1960-х, скажем, годов, но не трус. Вроде, предположим, Гроссмана или, скорее, Солженицына. Разве что немного искусней, немного резче.

Марк Солонин. 25 июня. Глупость или агрессия? — М.: Яуза; Эксмо, 2008.

Четвертая книга этого автора. Про первую и третью я вам писал. На этот раз — про вторую советско-финляндскую войну. Забываемую еще старательней, чем первая. Про ее причины, ход и последствия. Одно из последствий — как раз ленинградская блокада, которая была бы неосуществима, если бы Финляндия сохранила нейтра­ли­­­тет, — а Финляндия сохранила бы его, считает автор, если бы СССР
25 ию­ня 1941 года на нее не напал.

Напал — утверждает и доказывает автор, — не только под фальшивым предло­гом, но и без настоящей причины; в оправдание Сталину можно разве только предположить, что его развели.
В смысле — дезинформировали. Какой-нибудь гитлеровский агент, прокравшийся, например, в Генштаб, доложил, что будто бы на финских аэродромах сосредоточены огромные силы немецкой авиации. Якобы 600 боевых самолетов («т. е. даже больше, чем было в реальности в составе всего 1-го Воздушного флота люфтваффе», — уточняет автор). Ну и последовал приказ об упреждающем ударе.

Кто привык к дотошному методу Марка Солонина, тот легко представит себе структуру данного труда. Разумеется, тут подсчитано:

— сколько в действительности было немецких самолетов на территории Финляндии (3, если я ничего не забыл: «два „Дорнье“ Do-215 и один „Хейнкель“ He-111»),

— сколько самолетов там было фин­ских (148 штук),

— какими силами были атакованы аэродромы (значительно превосходящими, но М. С. приводит цифры по отдельным авиаполкам, а мне, в отличие от него, калькулировать лень),

— какой нанесен был урон (выведен из строя один-единственный финский бомбардировщик, поврежден один-единственный аэродром — Турку, на летном поле которого также убито 5 лошадей),

— ценой каких потерь (сбит как минимум 21 советский самолет).

Это, значит, в первый день авианалетов. Так же подробно изложены результаты дня второго, примерно такие же плачевные для нас. На третий день налеты прекратились, но фин­ский парламент («под аккомпанемент взрывающихся в пригородах Хельсинки бомб») уже принял решение считать Финляндию находящейся в состоянии войны с СССР.

Все это отчасти отдает абсурдом. Насколько разумней официальная версия (автор приводит ее, мне кажется, не без удовольствия, злодей):

«Рано утром 25 июня 236 бомбардировщиков и 224 истребителя нанесли первый массированный удар по 19 аэродромам. Враг, не ожидая такого удара, был фактически застигнут врасплох и не сумел организовать противодействия. В результате советские летчики успешно произвели бомбометание по стоянкам самолетов, складам горючего и бое­припасов. На аэродромах был уничтожен 41 вражеский самолет. Наша авиация потерь не имела…»

Не в пример приятней. Одно нехорошо: впечатляющие цифры, как замечает ехидно Марк Солонин, — «невозможно даже отдаленно связать с какими-либо реальными событиями».

Ну ничего. Специалисты ему покажут. Тем более таких эпизодов у него тут полно.

Что бы выписать вам на всякий случай? На тот, если эту книгу запретят. Как Молотов поздравлял германского посла с падением Парижа?

«Молотов пригласил меня сегодня вечером в свой кабинет и выразил мне самые теплые поздравления советского правительства по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил…»

Или как Сталин строил Черчилля. Тот пишет (в июле 1940 года):

«В настоящий момент перед всей Европой, включая обе наши страны, встает проблема того, как государства и народы Европы будут реагировать на перспективу установления Германией гегемонии над континентом…»

А в ответ: «тов. Сталин считает долгом заявить, что при всех встречах, которые он имел с германскими представителями, он такого желания со стороны Германии — господствовать во всем мире — не замечал…»

В действительности он обмозго­вывал аферу — присоединить Совет­ский Союз к Тройственному союзу («ось Рим — Берлин — Токио») — за­ключить пакт четырех держав. При условии, что Гитлер отдаст ему Финляндию, Болгарию, а если Турция не присоединится к оси, — то чтобы и Турцию разделить по-братски «в духе определения центра тяжести аспирации СССР на юге от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу».

Что черным по белому предложено в Заявлении, переданном послу Шуленбургу 25 ноября 1940 года. (Которое американцы опубликовали в 1948 году, а советские специалисты сразу же разоблачили как грубую фальсификацию, а через полвека машинописный экземпляр с автографом Молотова внезапно обнаружился в Архиве Президента России.)

Но Гитлер поступил не по-пацански: Болгарию взял в союзники, Финляндию велел пока не трогать, про Турцию пропустил мимо ушей. С этого момента Сталин на него и затаил. Намереваясь проучить летом 1941-го.

Вот примерно так обрисована в этой книге международная обстановка.

Как дилетанту, мне интересней образность, пользуясь которой мастера советского пера разъясняли народу суть событий. Вот, к примеру, еще в 1939 году газета «Правда»: «обуздать ничтожную блоху, которая прыгает и кривляется у наших границ». Не хилая, кстати, метафора. «Финская козявка» — тоже, в общем, остро, но кривляющая­ся блоха — самое то, что надо. Чтобы спать и верить.

С. Гедройц