ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АЛЕКСАНДРА СВИРИДОВА
Пятно на фоне
Рассказ
Она купила эту оранжевую нейлоновую куртку в южном портовом городе у курсанта мореходки, пришедшего из загранки. Японскую, легкую, яркую, заметную в московской толпе середины семидесятых. Таких красок унылая Москва не знала. Студентка журфака, на занятия она вбегала последней — вместе со звонком, сбрасывала на ходу куртку, хватала номерок, уносилась по лестнице, и только гардеробщицы знали, сколько поклонников напрасно дожидались ее у двери. А уж когда она в этой куртке появилась в тайге на Дальнем Востоке, совсем стало невмоготу: ни один человек не помнил ее имени. Бригадиры звонили друг другу и кричали в трубку сорванными голосами: «Ты там присмотри, к тебе эта, в оранжевой куртке… Ага, из Москвы… Проследи, чтоб не дай бог чего там не…»
Московский фотокор, прибывший в командировку, увидел ее, едва укрепив треногу. Приник к камере и не успел навести резкость, как яркое цветовое пятно на фоне развороченного пейзажа полоснуло по глазам. Он не сразу разглядел, что это девочка. Что-то яркое разрушило атмосферу первозданной тайги и потребовало изменить композицию. Он переставил треногу, чтобы пятно не размывало кадр. «Понаехали», — процедил он про себя и усмехнулся: трудно было придумать более нелепое слово для БАМа. Строителей согнали со всей страны в Москву, а потом прямиком из Кремлевского дворца съездов, где их напутствовал Брежнев, проводили на Ярославский вокзал.
Пока поезд тащился через всю страну, корреспонденты пролетали над ним, и кто на самом деле первым ступил на новую просеку в тайге — строитель или журналист, — история умалчивала. Каждый день фотокор выходил из гостиницы, навьюченный аппаратурой. Выбирал новый объект — палаточный городок у реки, мост через реку, штаб комсомола, столовую, санчасть — и ждал, когда солнце поинтереснее осветит неказистые сооружения. Нацеливал объектив, наводил резкость и… всюду видел оранжевое пятно. Куда бы он ни добрался — на отсыпку полотна в десятке километров от Тынды или на укладку первых шпал в полусотне, на первую стенку кирпичного дома в центре столицы БАМа, на расчищенную от леса площадку аэродрома, — оранжевая курточка уже мелькала там. С кем-то болтала, смеялась, приветственно махала шоферам проезжающих грузовиков. Стоило приземлиться первым вертолетам, как кто-то достал мяч, и, пока он добирался туда на попутке, она уже играла в волейбол с экипажем и звала всех по имени. Он почувствовал себя задетым, когда услышал, как она азартно предлагала пари седому путейцу, склонившись над его «синькой», и уверяла, что одноколейка не выйдет к мосту, а ляжет рядом.
— Я была у мостовиков, когда они заводили нули, и видела, где у них на кальке мост.
Утешало, что фотокамеры у нее не было — только блокнот. Через неделю плотного, как сгущенное молоко, тумана яркое пятно апельсиновой куртки неожиданно порадовало глаз в унылом монохроме тайги, где мутное небо клочьями лежало на горбатых сопках цвета солдатской гимнастерки. Кто их представил, он не запомнил. Куртка тут же повернулась к нему спиной, и его задела ее небрежность. Где она ночевала — в чьей палатке, в каком вагончике, — он не знал. Они встречались в рабочей столовой в обеденный перерыв, и он раздраженно дергался: классовое чувство должно было подсказать ей, что из всех собеседников ей следовало выбрать его, но она топталась с шоферюгами в промасленных куртках, шепталась с каменщицами в заляпанных робах и распевала в обнимку с какой-то маляршей новую песню с листа. Ее «хождение в народ» раздражало, но цветовое пятно манило по законам классической компоновки кадра. Вскоре в маленькой гостинице в центре Тынды, где он жил, освободился номер. Фотокор готов был заключить пари, что оранжевая курточка переедет сюда, но не нашел с кем. В сумерках он сидел на лавочке у двери большого барака, разделенного жидкими стенами на номера, и почесывал за ухом беспородного пса, который вышел к строителям из тайги. Оранжевая курточка появилась в темноте — выпрыгнула из газика, взмахнула рукой в свете фар, и фотокор услышал ласковое:
— Конечно, Васечка! Когда приедешь, тогда и спасибо.
Он дал ей войти и потом поднялся, отодвинув ногой пса, который ринулся за ним следом.
— Соседи? — произнес в спину.
— Да, — порывисто обернулась она.
— Я не уверен, что вы запомнили мое имя. Антон.
— Анна, — доверчиво откликнулась она.
Вахтерша приняла ее паспорт, спрятала в сейф, а взамен выдала ключ.
— Откуда будете? — Пошел он за курточкой по коридору.
— Москва.
— Опять соседи, — усмехнулся он. — Моя дверь напротив. Заходите, чайку попьем, — услышала вахтер.
Вода шумела у нее в номере, и вахтер поглядывала на часы — волновалась, что бочка на крыше вытечет до дна и среди ночи придется вызывать водовоза — заливать, чтобы этим приезжим утром тек на голову душ, как они привыкли в своей Москве. Конечно, она пошла к нему на чай, с досадой отметила вахтер. Фотограф был видный мужчина, но девочке годился в отцы.
Антон ловко нарезал в номере большим охотничьим ножом сухую венгерскую колбасу и подкладывал ломтик за ломтиком на сухарики настоящего «Бородинского» хлеба. Расспрашивал, и она рассказывала, что приехала на лето, слоняется по трассе и ждет отправки в десант, как многие, кому хочется быть первопроходцами.
— Первопроходцами вряд ли получится, — сказал он. — Тут трасса с тридцать седьмого…
— С двадцать первого, — поправила она. — Антанта проложила визирку. Я далеко по ней прошла. Смешная такая веревочка — от колышка к колышку…
— Ишь какие у вас подробности, — поморщился он. — Откуда?
— Слонялась по разным кабинетам в МПС, — сказала она. — Карты изучала, прежде чем лететь. Они все на французском, представляете?
— Неужели? — подивился Антон. — Хорошо бы снять…
— А вы что здесь ищете… с тридцать седьмого? — подколола она.
— Мне до тридцать седьмого дела нет, — зябко передернул он плечом. — Мне первополосный сюжет семьдесят четвертого нужен. Я под него командировку выбил. Люблю летом сбегать из Москвы на природу.
— Природа здесь невеселая, — сказала девочка. — И небо такое низкое, что давит на плечи. Жутко от него устаю. Как старая кариатида, — усмехнулась она. — Ладно, пойду, а то глаза не смотрят… Спасибо за чай.
Она поднялась, пожелала доброй ночи и ушла к себе. Он ворочался, слушая, как где-то звенела расстроенная гитара и пели, перевирая слова Окуджавы: «Заезжий музыкант целуется с трубою. Пассажи по утрам… А я тебя люблю».
— Оранжевая курточка ушла? — спросил он утром у дежурной.
— Ни свет ни заря, — хвастливо ответила та.
Он слонялся по стройке в надежде увидеть оранжевое пятно, но она словно провалилась сквозь землю. Кроме огромных японских «магирусов» ничего оранжевого в окрестностях Тынды не встретилось. Не было ее и вечером в гостинице. Потому едва не бросился к ней, увидев утром в столовой.
— Доброе утро, — небрежно сказал он, совладав с собой. Она кивнула. Так равнодушно, словно не он скормил ей четверть палки венгерской салями накануне. Вечером, когда солнце село за лысую сопку, он откинулся на лавочке подле гостиницы и, не зная, чем бы себя занять, принялся учить приблудного пса. Подманил его ломтиком колбасы, обошел с ним барак, похлопывая себя по ляжке.
— Рядом! К ноге.
Пес охотно выполнил.
— Лапу, — сказал он, и пес услужливо подал. — Сидеть… Лежать…
Антон гадал, что бы еще скомандовать, но пес знал все, на что Антону хватило фантазии. Даже брошенную палку принес в зубах и положил к его ногам.
— Хороший хозяин у тебя был, — задумчиво потрепал он пса за ухом и ловко выдрал из шерсти у него несколько репейников. — Куда же он делся, а?
Фары газика высветили крылечко барака-гостиницы, пес метнулся под скамейку. Оранжевая курточка полоснула цветом по мраку.
— До завтра! — крикнула Анна водителю и едва не налетела на Антона, которого не заметила в темноте.
— Добрый вечер, — сказал он. — Не устали?
— Устала, — выдохнула она, обходя его.
Взяла ключ у вахтерши и пошла к себе. Антон вошел в свой номер, налил два стаканы воды. Открыл дверь в коридор и прислушался к шуму воды в номере напротив. А когда душ отзвенел, коротко стукнул в ее дверь.
— Минутку, — ответила она и вскоре открыла.
«Мокрая курица», — отметил он, глянув на ее влажные волосы.
— Не хотите ли?..
— Чаю? — улыбнулась она. — Конечно, хочу. С вами или без? — спросила она так, словно речь шла о сахаре. Он смешался.
— Я с удовольствием принесу вам стакан сюда, — бодро соврал он.
— Сомневаюсь, — ответила она. — Дайте пару минут.
Он оглядел свой номер, что-то переложил с места на место, осмотрел себя в зеркале. Курчавые темные волосы, тронутые сединой, лежали жесткой стружкой и их легче было поправить ножницами, чем расческой. Она вошла без стука, опустилась на стул и сама потянула к себе стакан с золотистым чаем. Он что-то спрашивал, она отвечала — как подружилась с вертолетчиками, потому что помогла выиграть им соревнования по волейболу, и теперь летает. Зависть кольнула где-то под ребром: он ногами наматывал десятки километров, таская с сопки на сопку штатив, а она рубила винтом по воздуху тысячи…
— И ни души кругом, — ошеломленно сказала Анна. — Идем низко — над самыми верхушками, и никого. Только брошенные лагеря да кресты кое-где на сопках. Зато я нашла ответ на сводивший меня с ума вопрос: почему никто не бежал из лагерей? Когда читала «Архипелаг…», мозги вспухали: зэков всегда было больше, чем вохры. Они могли охрану расконвоировать! А сейчас поняла, что бежать некуда: зимой — лед, летом — болото…
Антон невольно втянул голову в плечи и стрельнул глазом в сторону тонкой стены. Она заметила это, осеклась.
— А вы природу снимаете, — с насмешкой закончила она.
— А вы хотите, чтобы я лагеря снимал? — парировал он негромко. — Мне семью кормить.
— Кипяточку не добавите? — пододвинула она стакан, в котором осталась заварка.
— С удовольствием, — поднялся он.
— Семья-то большая? — спросила она в спину.
Он поставил кипятильник и только потом ответил:
— Не очень — жена да дочь. Такая же, как вы.
— Что делает?
— Балерина.
— У‑ужас, — протянула Анна.
— Почему? — удивился Антон.
— Это же ни поесть, ни родить…
— Да, — расплылся он в невольной улыбке, которая всегда трогала его губы, стоило заговорить о дочери. — Поесть она горазда. А родить — еще родит, пока даже замуж не собирается. Вы не поможете мне? — сменил тему Антон. — Мне нужно яркое цветовое пятно… Хотел попросить вас постоять в кадре в вашей курточке.
— Меня много снимали, — усмехнулась она. — Но роль пятна никто не предлагал.
— Это термин, — он потянулся к камере. — Смотрите: если картинка не в фокусе, то, что ни поставь, читается как набор расплывчатых пятен. Любой человек. Пятно важно не само по себе, важен контраст по отношению к фону. Цветовые пятна вступают в отношения…
— Можно поподробнее? — иронично усмехнулась она и откинулась на хлипком гостиничном стуле.
— Смысл контраста — конфликт, — запнувшись, сказал он. — Когда одно пятно яркое, а другое тусклое, нарушение равновесия создает напряженность…
— Всё как у людей, — протянула она.
— Нет, — возразил он. — В жизни побеждает сильнейший, а в живописи маленькое пятно иногда притягивает больше внимания, чем целое полотно. Оно звучит пронзительно, как короткий крик…
— Цвет имеет значение? — с интересом спросила она.
— Конечно, — кивнул Антон. — Светлое пятно выделяется больше, чем темное. Свет сильнее мрака…
— Это приятно, — заключила она. — И где вы хотите, чтобы я вам постояла?..
— На фоне этой облезшей гостиницы, например. Она заиграет… Можно и там, — он указал в черное окно. — На фоне кирпичного дома.
— Я там сама клала кирпичи, — сказала Анна.
— Прекрасно! Покажете мне свой кусок стены.
Утром она стала на фоне своей стены из белого силикатного кирпича, и затертое пегими облаками солнце рифмовалось с ее оранжевой курткой, придавая улице ощущение праздничной принаряженности. Анна легко переходила с одного дощатого тротуара на другой, а он снимал и снимал, и пейзаж менялся, озаряясь от одного яркого пятна. Посреди дороги среди колдобин в огромной луже пацаны в резиновых сапогах пускали бумажные кораблики.
— Можешь с ними поговорить? — подтолкнул ее Антон, не заметив, как перешел на «ты». — Только в камеру не смотри…
— Конечно, но откуда они взялись?
Она засунула руку в карман оранжевой курточки, достала пригоршню семечек и крикнула: — Эй, кто-нибудь семечек хочет?
— Давай, — откликнулся один. Отер руку о штанину и протянул ладонь. Она насыпала семечек, присела и спросила у другого: — Что это вы делаете?
Антон не слышал слов — он отступал все дальше, ожидая, когда откроется сопка и на буром фоне крикнет на обочине раздолбанной грузовиками дороги оранжевое пятно.
По узкой просеке они поднялись на сопку, перевалили ее и вышли в жидкую тайгу. Шли быстро — Антон показал, как переступать с кочки на кочку, — и, когда миновали еще одну сопку, обернулись, и оба поняли, что не знают, за какой из них скрылась серая невзрачная Тында. Анна не поспевала за Антоном и вскоре принялась поскуливать:
— Топтыгин, сядь на пенек, съешь пирожок!
— Выйдем к реке, там и отдохнем, — не поддавался на ее скулеж Антон. — Она тут уже, я на карте видел…
Просека вскоре пошла под горку, и они вышли к узкой речушке. Антон осторожно сошел с просеки, старательно запоминая, где она. Ощупывал ботинком с широким рантом грунт под ногой и только тогда кивал Анне — ступай, дескать. Выбрал пятачок чуть поодаль от просеки — между рекой и стеной жидкого леса. Потоптался на нем, подивился, какой прочной была земля, разбросал ногой прошлогоднюю листву и показал Анне черный след старого костровища.
— Вот теперь садись, — кивнул он на широкий пенек. — Болваны — сразу видно, что зимой дерево валили: по сугробу пилу завели, а там под снегом видишь, какой пень остался?..
Антон сбросил рюкзак, бережно поставил на пне кофр с камерой и объективами и медленно потянулся, расправляя плечи. Анна увидела, как хорошо он сложен. Антон достал из-за ботинка большой складной нож и ловко обстрогал одну ветку, другую… Ковырнул землю ножом и воткнул две палки с рогаткой вверху. На них уложил третью, на которую повесил маленький жестяной котелок.
— Можешь теперь сучья собирать, шишки — что посуше. Разведем костерок и сварим чаю…
— А ты куда? — испуганно спросила Анна.
— К реке спущусь — за водой, — не скрывая радости от того, что ей не хотелось оставаться без него, весело сказал Антон.
— Я с тобой! — вскочила Анна с пня.
— Трусиха, — протянул Антон и обнял ее за плечи.
— Ага… а вдруг медведь какой выйдет?
— Прежде чем выйдет, он еще сучьями потрещит — успеешь убежать.
— Нетушки, я лучше с тобой…
Они осторожно сошли к реке вытоптанной тропинкой. Антон пошел вдоль берега, выбирая местечко, где зачерпнуть воду так, чтобы не промочить ноги. Анна принялась разглядывать деревья.
— Смотри! — испуганно вскрикнула она.
— Что там? — откликнулся Антон и в два прыжка встал рядом с ней.
— Во-он, — перешла она на шепот. — Белые лягушки!
— Тьфу, напугала, — отмахнулся Антон. Вернулся к реке, набрал воды в большую фляжку. Обнял Анну и, подталкивая впереди себя, повел в гору — к костру. Налил в котелок воды, развел костер, наломав сухих веток с деревьев вокруг, и наконец опустился на землю, подстелив куртку. Анна опустилась рядом, но он толкнул ее.
— Нечего на земле сидеть… С вечной мерзлотой шутки плохи.
— А ты почему? — поднялась Анна.
— Мне не рожать, — ответил Антон. Лег, вытянулся, распрямив тело, полежал минуту и вскочил. Засы`пал в котелок с водой чай, сгреб с ветки ели несколько зеленых иголок и посыпал ими сверху кипящую воду. Достал камеру и пошел снова к реке.
— Ты куда? — проскулила Анна.
— Лягушек щелкну…
Вернулся невеселый, озадаченный. Упаковал камеру, опустился на землю, плеснул чаю в маленькую крышку от фляги и подал Анне.
— В Казахстане упражнялись с управляемыми облаками на взрывах, и это вполне могут быть они, — беспомощно огляделся он.
— При чем тут Казахстан? — наморщила лоб она.
— Когда взрывают атомную бомбу… Грибок видела на картинке, когда про Хиросиму кричат? Наши грибок двигать научились: поднимался в Джезказгане, а дождем выпадал в верховьях Лены и Енисея…
— Откуда знаешь? — всмотрелась в Антона Анна.
— Дружбан у меня эти взрывы снимал.
— Давай позвоним ему.
— На тот свет, — перебил Антон. — Помер после восьмой пересадки спинного мозга. Смотри, вон еще одна, — ткнул он веточкой в сторону белой лягушки.
— Плесни мне, — протянула крышку фляжки Анна.
— Не боишься? — серьезно спросил Антон. — Тут уровень радиации может быть выше Семипалатинского…
— Боюсь, а чаю все равно хочется.
Они успели выйти из тайги по последнему лучу заходящего солнца. До гостиницы добрели затемно. Анна от усталости еле отрывала ступни от земли. Они прошли коридором до своих дверей. Антон строго велел ей сбросить оранжевую курточку в коридоре — прямо на пол. Без приглашения вошел в ее номер, оглядел такой же, как у него, стол, стул, мутное окно и сбросил брюки.
— Снимай быстро все, — строго сказал он. — Тут все забито клещами. Видела, сколько кривых-косых ходят по Благовещенску? Это энцефалит.
Она молчала. Он открыл кофр, достал бутылочку, отвинтил крышку, и комнату залил аромат керосина.
— И чего теперь — полить и поджечь?
— Балда… Клещ забирается под кожу, а когда запечет — главное не оторвать, потому что голова его там так и останется. Его нужно заставить выползти назад, — сказал он скучным голосом. — Одно спасение — керосин, клещ его не выносит. Раздевайся, — поторопил он.
Анна медленно сбросила одежонку.
Он подошел к ней голенькой и принялся пристально оглядывать ее тело, как доктор. Приподнял одну руку, другую.
— Они любят забираться, где тонкая шкура, — тронул он подмышки.
— Щекотно, — дернулась и засмеялась она.
— Потерпишь, — Антон опустился на колени и нежно тронул пах. — Чисто, — сказал он и попросил: — Глянь, нет ли у меня в волосах клещей. Они сыплются тут с кустов, просто ужас.
Она склонилась над его головой. А он прижался горячим лбом к ее животу…
Вахтерша утром не ответила на его приветствие. Стрельнула глазом исподлобья с такой ненавистью, что Антон вздрогнул. Вспомнил, что не подумал про слышимость в бараке. Анну, напротив, она обняла.
— Слышь, дочка, — сказала по-родственному. — Вася приехал ни свет ни заря, да я сказала, чтоб не будил…
— Спасибо, Никитична, — ласково ответила Анна.
«Дочка» — гулким эхо отозвалось в нем слово, и он невольно окинул Анну другим взглядом.
— Она постарше тебя, — почему-то пришлось к слову в столовой. — И потоньше.
— Небось колбасу кружочками ты ей не нарезаешь.
— Еще как нарезаю! Она ее страшно любит.
Они вышли на трассу вместе. Добрались по гравию туда, где урчали моторы, позванивало железо и шла укладка шпал. По новым рельсам подползала все ближе к Тынде дрезина, груженная неизвестно чем, груз подхватывали машины и развозили по расхлябанной дороге.
— Новых строителей привезли. Солдатики, — определил Антон. Те разгружали вагон, сбрасывая на насыпь белые толстые мешки.
— Как ты опознаёшь?
— Бритенькие малолетки, что ж тут? Вот если бритые головы разного возраста, тогда беда.
— Почему?
— Зэки. Я слышал, что на реке досрочники стали табором. Смотри, не суйся — никто не спасет.
Она кивнула, а в сумерках, когда солнце село и лужи подернулись тонким льдом, спросила, зябко кутаясь в оранжевую курточку:
— Досрочники — это кто?
— Заключенные из лагерей, отпущенные досрочно, но без паспортов — чтобы не сбежали.
— А где тут милиция, Никитична? — спросила Анна вечером в гостинице. — Вдруг понадобится…
— Да вон она — милиция, в ресторане сидит, — махнула та на дверь и гневно посмотрела на Антона.
В маленькой комнате на четыре стола, где был буфет — стойка с выпивкой и засохшими бутербродами, — сидел худощавый паренек в синей форменной рубашке милиционера.
— Добрый вечер, — сказала Анна. — Я из Москвы, корреспондент…
— Да кто ж вас не знает? — бодро выпалил милиционер и указал на соседний стул. — Надо же — бываете без курточки! Присаживайтесь.
— Говорят, на реке табором стоят какие-то досрочники… — начала она.
— Есть такое дело, — кивнул он.
— А можно с ними познакомиться?
— Э‑э… — неуверенно протянул паренек. — Вы чего хотите?
— Посмотреть на них, поговорить.
— Посмотреть — можем попробовать, а поговорить, боюсь, не получится. — Он смерил ее взглядом гробовщика: рост, ширину плеч. — Я посажу вас в воронок, мы вас запрем, там решетки надежные. И прокатим — в окошко посмотрите на них. Зэков, что ль, не видали?
— Зачем воронок? — вытаращила она глаза.
— А потому что один я тут, — он похлопал по пистолету на боку. — Шофер не в счет — он за рулем, и, если они на нас пойдут, мы вас не отобьем. Они люди мирные, стирают пока шмутки в реке, моются, рыбу ловят… Руками, представляете? Но, увидев женщину, кто знает, на что способны?
— Понятно, — грустно сказала она. — А вам за себя не страшно?
— Не-ет! — беспечно отмахнулся он. — Мне они ничего сделать не могут. Я им не враг, я работу приискиваю на трассе. Никто на зону возвращаться не хочет. А страшно — это там, где я был. — У него глаза побелели, словно в них изнутри плеснули молока.
— Где это?
— Кунашир, тут неподалеку, подле Владика. Туда со всей страны бабы на путину приезжают за длинным рублем…
Она не знала, что значит «путина», не слышала ни про «Кунашир», ни про «Владик», но не стала перебивать.
— Вот когда они напьются и стеной на тебя идут, тогда жуть. — Он замолчал и замер, словно на фотографии.
Анна поняла, что зэков не увидит. И никогда не поедет на «Кунашир».
Антон выглядел увереннее день ото дня. Анна лепилась к нему все теснее. Сначала от страха, а дальше — ощутила, что с ним надежно: он умел и костер развести под дождем, и вести машину, когда у шофера Васи поднялась температура, и посох срубить, когда долго взбирались на сопку. Он заботился о ней и по-отечески ворчал:
— Не пей сырую воду, не лезь, промочишь ноги, простудишься, а тут…
Иногда замолкал посреди фразы, потому что ловил себя на том, что следующим будет крик «Галка!» Вздрагивал среди ночи, пугаясь, что назовет ее именем дочери, когда укутывал ее, подтыкая тощее одеяло со всех сторон. Его страхи были ей не известны: он не путался у нее в памяти ни с кем. Отличался от мальчиков-ухажеров, а потому смущение, что она сошлась с мужчиной вдвое старше, отступило. Да и выглядел он прекрасно для своих сорока с небольшим: стройный, подтянутый. К ним привыкли на трассе, а многим казалось, что они так — вместе — и приехали.
— Вы от какой газеты? — спрашивали работяги.
— Мы от издательства, — отвечал Антон за двоих.
Все сопки и отрезки трассы, где была отсыпана щебенка или уложены звенья будущей железки, он обснял, оттенив для контраста оранжевым пятном. Командировка подошла к концу, ночи становились длинней и холодней, она прижималась к нему все теснее и жарче, а звонкого первополосного события не было. Поутру они стали расходиться в разные стороны — закидывать сеть пошире, но Анна набредала только на какой-то сентиментальный молодняк, где читали стихи, бренчали под гитару песни про несчастную любовь и дорогу, которая уведет от нее. Август начался проливным дождем. Антон вернулся в гостиницу раньше обычного — сушить утюгом вещи, а Анны не было. Не вернулась она и к ночи. Он растерянно помялся перед стойкой вахтерши, но та старательно смотрела в газету. Озираясь, увидел в буфете голубое пятно рубахи милиционера.
— Слышь, командир, я вот что спросить хотел… — начал он неуверенно. — У нас тут в гостинице девушка живет… И не пришла ночевать.
— А вы, папаша, кто ей будете? — двусмысленно усмехнулся тот.
— Коллега, — заикаясь, ответил Антон. — Мало ли… Тайга, все-таки…
— Зовут как?
— Меня? Антон…
— Ее! На кой ты мне?..
— Анна Андреева.
— А‑а! — протянул милиционер. — Оранжевая курточка у нее такая?..
Он вышел в коридор, жестом велел вахтерше подвинуть ему телефон поближе. Постучал по рычагу, и крикнул:
— Смольный на проводе! Оранжевую курточку никто не видал? Семенов это. Ага…
Он выждал минуту-другую и обернулся к Антону.
— Ушла с вертолетчиками на Тахтамыгду. Не скоро выберется — там взлетную полосу развезло. А вы молодец, гражданин, что озаботились. — И он пожал руку Антону.
Антон захлопнул дверь своего номера с такой силой, что дрогнула хлипкая стена.
— Кто вы ей будете?! — передразнил он милиционера и принялся мерять шагами комнату — от окна до двери и обратно. Наконец сел, сбросил башмаки и лег поверх одеяла одетый.
Анна появилась через неделю. Повзрослевшая, осунувшаяся. Скользнула мимо него пустым взглядом.
— Прости, мне нужно побыть одной.
Он слушал звон струй в душевой, но стучать не рискнул. Потом согрел чаю, но, когда вышел в коридор со стаканом, столкнулся с Никитичной. Та несла полный чайник. Через двое суток Анна сама стукнула ему в дверь, вошла как ни в чем не бывало и улыбнулась, увидев нарезанную ломтиками колбасу.
— Где ты ее берешь? — Села она за стол и положила перед ним два серых камешка. — Это с насыпи тридцать седьмого. Мы нашли ветку старого БАМа.
— А позвонить нельзя было? — вырвалось у Антона.
— …Ее разобрали на Сталинградскую рокаду, представляешь? Всю дорогу. Повывезли рельсины и вязали из них противотанковые ежи. Решишь снять — я вертолетчиков попрошу, чтоб взяли тебя на Тахтамыгду.
— Что ты мне про Сталинградскую рокаду?.. Ты где болталась неделю? — сдерживая бешенство, спросил Антон и брезгливо сдвинул камешки к краю стола.
— «Тахтамыгда» в переводе с эвенкийского — «стой, стреляю», — сказала Анна, забирая камни. — Там лагеря до сих пор. Его так слитно и пишут — «стойстреляю»…
— Понятно, — совладал с собой Антон.
— А сцены ревности для семьи прибереги, — подняла на него потемневшие глаза она. — Вдруг пригодится…
Антон стушевался, встал и принялся ополаскивать стакан под рукомойником.
— Значит, не поедешь, — сказала ему в спину Анна. — Жаль. Редкий объект пропадет: могила Нади Курочкиной. Сейчас решают — переносить или плюнуть и засыпать новым щебнем.
— Кто такая? — безо всякого интереса спросил Антон.
— Дочь начальника БАМлага. Ее зэки за..ли насмерть. Отец выстроил весь лагерь вдоль железки и сам прошел на дрезине… с помощником. Расстрелял лично каждого второго. Помощник перезаряжал.
— Я бы каждого первого грохнул! — крикнул Антон, и стакан выскользнул из рук, упал и разлетелся на мелкие осколки. — Нелюди поганые…
Анна вышла. Вернулась с совком и тощим веником.
— Понимаю твой отцовский гнев, — сказала она, сметая осколки. — Всё так, кабы не начальник БАМлага он был…
Она вышла в коридор, бережно неся осколки к мусорнику.
— Дети за родителей не отвечают!.. — крикнул ей вслед Антон.
— Правда? — обернулась Анна. — А дети врагов народа за кого по лагерям отвечали? — громко через весь коридор спросила она. Ссыпала осколки в бочку для мусора, отряхнула веник, поставила в угол, прошла мимо Антона и скрылась за дверью своего номера.
В столовой Антон нашел ее в теплом углу — за самым близким к печи столом. Анна сидела, склонившись над ворохом бумаг, и переписывала с разрозненных листочков в тетрадь текст. Повар вынес ей чайник и поставил на уголке стола.
— Смотри не ошпарься. Я заварил.
— Спасибо, Володечка, — коснулась она его руки, и повар зарделся.
— Как ты их всех по именам можешь помнить?
— Как ты — по цвету, — прищурилась Анна. — Оставь меня, ладно?
Только вечером она вошла к нему в номер.
— Я нашла героя. История замечательная, и мужик прекрасный. — Она протянула Антону листочки.
Он пробежал глазами страницу.
— И куда ты с этим пойдешь? — взмахнул он листочками у нее пред носом. — Кто это тебе напечатает?
— Да пусть не печатают, — вырвала она листки, исписанные школьным почерком. — Меня интересует история, и она тут есть. Потому что тут такая концентрация несчастных судеб, что… — она поискала сравнение. — Вся эта дорога провалится в черную жижу. Нет ни одного человека, который бы приехал строить светлое будущее. Они все сбежали от… себя, понимаешь? У каждого какая-то жуть.
У Антона метнулся взгляд, словно она поймала его за руку.
— Если видеть человека, а не цветовое пятно, — съязвила она, — то все откроется очень печально: то несчастная любовь, то конфликт с родителями, какая-то московская тоска и пошлятина. Один парень занятный, но он не заговорит…
— А что у него? — с трудом выдавил Антон.
— Какую-то вину искупать приехал. То ли отца, то ли деда. Из Белоруссии. Что-то они не то в войну сделали, — она усмехнулась. — Вкалывает за троих, а выговорить, что дед полицаем служил, — не может.
— Ишь как ты лихо: полицаем с ходу… А вдруг нет?
— А какая еще вина может быть, если ты ее тридцать лет после войны все искупить не можешь? В советской истории на самом деле никаких загадок: назови место и время, скажи, сколько героям лет, и я тебе расскажу, что там было, что сталось…
— Не понял, — поморщился Антон.
— Что непонятного? Петроград, октябрь семнадцатого, Саша-Маша, им по семнадцать. Какие есть варианты? Он красный, она белая, он — на штурм, она — в эмиграцию…
Он задумчиво расчистил уголок стола, достал палку салями из авоськи за окном и принялся медленно резать тонкими ломтиками острым охотничьим ножом.
— Ишь как у тебя все просто…
— А что непростого, Антошенька? Белоруссия, сорок первый, вина. Да нет вопроса какая! Тында, семьдесят четвертый, ей — за двадцать, ему — за сорок. Столичные корреспонденты в командировке. Какие варианты? Любовь не любовь, а вариантов два: он разводится и женится на ней либо не разводится и не женится. Остальное — детали.
Антон затаился.
— Что меня, например, сюда приказом прислали — жизнь рабочего класса изучать, а ты — фотограф с именем — за длинным рублем прикатил…
— Ошибаешься, — нож дрогнул в его руке. — Я в тайгу ухожу, чтобы кремлевские парады не снимать.
— Извини, — потерлась она щекой о его плечо. — Все равно от хорошей жизни ни один нормальный человек сюда не попрется. Что-то не так в твоей Москве. А парторг — сосланный, как я. — Она мечтательно улыбнулась. — Снимешь мне его?
Антон раздраженно передернул плечом.
— Ну не снимай. — Она сгребла нарезанную ломтиками салями и пригоршней запустила в рот.
— Хватит жрать, растолстеешь! — воскликнул он.
Она медленно прожевала колбасу, вытерла губы тыльной стороной ладони и сказала с расстановкой:
— Я не балерина, мне можно.
Краска медленно залила его лицо.
Они лежали на сдвинутых впритык кроватях.
— Он светится, понимаешь? И она светится. Никаких цветовых пятен — только свет. Если их в темноте поставить — они могли бы освещать площадь, как два фонаря… У него какая-то жена, взрослые дети, он кто-то был в каком-то горкоме. Влюбился. Жена доносы писала: мой муж подлец, верните мужа в семью. Но он развелся. Его выгнали отовсюду…
— Конечно, за аморалку, — сказал Антон.
— …но из партии не успели, а потому быстренько сослали сюда парторгом.
— И сколько у них разница? — выдавил Антон.
— Как у нас, — откликнулась Анна. — Она родила, и он с детенышем бегает как полоумный. Первый счастливый человек на трассе.
— А где ты его нашла?
— Всё на том же доме. Она каменщицей работает. Учила меня угол заводить. Я же дурю их всех — говорю, что на работу приехала, а не могу выбрать, какая лучше. Она мне показывала, как кирпичики пригонять. А он с коляской носится с объекта на объект. Смешнючий счастливый мужик. Привозит ей в термосе еду — и ребеночка кормить по часам. Ладно, прости, меня завтра рано увозят, — сказала она, поворачиваясь спиной.
— Опять Вася? — задето спросил он.
Она не ответила — только фыркнула, а там засопела, заснула, а он все смотрел в дощатый потолок.
Он не слышал, как она ушла утром, и не поверил, что сон сморил его вечером раньше, чем она вернулась. За завтраком в рабочей столовой она взяла свою тарелку с густой манной кашей из общего котла и отправилась за стол к своему герою — счастливому парторгу — выпытывать, нет ли чего интересного в дальних десантах, где рубили лес и прокладывали просеку.
— В десант? Подожди, поставят там вагончик потеплее — я тебя отправлю, — кивал парторг, покачивая ногой коляску, что стояла подле столика. — Пока там палатка и лед лежит, тебе там нечего делать.
— Почему это? — не поняла она. — Парни же ушли…
— Тебе еще рожать, нечего спать на льду, — ласково пояснил он. — Как нары срубят, поедешь. Есть у меня одна бригада, которой могу тебя доверить.
Антон подсел к ним.
— А мне не подскажешь какой-нибудь материал, начальник? А то возвращаться пора, а я с пустыми руками…
— Тут все материал, — обвел рукой столовую парторг. — Любого возьми — заслушаешься.
К парторгу подошел повар в белой робе.
— Товарищ Ветров, а фрукты какие-нибудь к свадьбе завезут? — тихонько спросил он. — Хоть консервированные…
— Даже не сомневайся! — похлопал его по плечу Ветров.
— Потому что хорошо бы какую вишенку на пирог…
— Свадьба? — не поверил своим ушам Антон. — Что ж вы молчите? Тебе разве не интересно? — обернулся к Анне Антон.
Она посмотрела на него долгим взглядом и неожиданно горько сказала:
— А что мне за дело до чужих свадеб?
— Правильный подход, — кивнул Анне Ветров. Медленно поднялся и ушел с поваром.
— Пошли в сельсовет, узнаем, когда тут что, — решительно сказал Антон.
Анна допила чай. Они прошли дощатым тротуаром, проложенным поверх широкой трубы, к деревянному срубу. Антон толкнул дверь.
— Тут выдают свидетельства о браке? — строго спросил он у миловидной женщины.
— Ой, вы решили расписаться? — просияла та.
— Да при чем тут я? — осадил ее Антон. — Я слышал, свадьба строителей будет.
— Обязательно будет, — снова улыбнулась женщина. — Но никто пока заявлений не подавал. — Она развела руками.
— Они явно что-то скрывают, — уверенно сказал Антон, когда они вышли.
Анна кивнула и пошла в другую сторону.
Солнце стояло в зените, когда она стукнула в окно вагончика Ветрова.
— Открыто! — крикнула изнутри Настя — его жена.
— Я не выдам, — сказала Анна, входя. — Свадьба будет?
— Дверь закрой, а то выдует, — потише откликнулась из глубины вагончика Настя. Она кормила сына. В вагончике было тепло, уютно. Сохли на веревочке под потолком разноцветные пеленки. Анна села к столу, расстегнула куртку. Настя прижала палец к губам, призывая молчать. Стало слышно, как сопел и причмокивал малец, да с трассы доносились клаксоны «магирусов». Вскоре сын затих, задремал под грудью у Насти, да и сама Настя прикрыла глаза.
— А кто женится? — шепотом спросила Анна.
— Володя Мучицын.
— Командир отряда имени семнадцатого съезда? — воскликнула Анна. — Он же на всех экранах был, когда Брежневу рапортовал…
— Ну и что? — в вагончик вошел Ветров. — Свадьба — это личное дело.
— У него не может быть ничего личного, когда он публичная фигура, — отрезала Анна.
— Может, представьте себе, — жестко осадил Ветров, переходя на «вы». — Даже у Брежнева может быть много чего личного, — сказал он Анне.
Анна быстро прошла гостиничным коридором, без стука вошла к Антону. Пес зарычал на нее, приподняв морду.
— Мучицын женится, — выпалила Анна.
— Ничего себе! — вскочил Антон — Это на обложку!..
Ветров нисколько не удивился, когда Антон вырос у него в дверях.
— Даже не мечтайте, — остановил его жестом Ветров. — Корреспондентов не будет. Это пожелание новобрачных.
— А свадьба в столовой?
— Да, но туда вас не пустят.
— Да вы не можете меня не пустить! — взорвался Антон. — Это единственная столовая на весь поселок.
— Очень даже можем: она после ужина закроется. На спецобслуживание, — с ехидцей прищурился Ветров.
— Посмотрим, — зловеще сказал Антон. — Я тут, понимаешь, комаров кормлю, а вы первую комсомольскую свадьбу блокируете…
— Ага, — согласно кивнул Ветров. — Что вам, залетным, материал, то людям — жизнь.
…Нарядный народ стекался к столовой. Анну пропустили: она пришла под руку с Ветровым. После того как отгремело первое «горько», открыли дверь и народ повалил на крыльцо курить, ворвался Антон.
— У меня украли объективы! — крикнул он Ветрову.
— Ничего, найдем, — спокойно ответил Ветров. — У нас тут ничего не пропадает.
— Горько, горько! — скандировала столовая, и рослый мордатый Володя Мучицын обнимал свою любимую. Им вручали подарки.
— Ключ от вагончика! Ваш личный дом — подарок МПС. Мебель с большой земли!
— У‑у-у! — встречала одобрительным гулом каждый подарок столовая.
Антон, набычившись, сидел в стороне у двери. Наконец кто-то достал фотоаппарат. Все стали сбиваться в кучу вокруг молодых и сниматься на память. Антон тяжело поднялся, подошел к пареньку с камерой и сказал:
— Иди к ним, я щелкну…
Он встал на стул, прицелился, покомандовал, кому куда передвинуться — по росту и по цвету, снял несколько кадров, спрыгнул и вернул камеру владельцу.
Утром у вагончика Ветрова они сошлись, словно дуэлянты, — в одно время. Ветров повернул ключ, пригласил Антона в вагончик парткома, открыл сейф. Антон заглянул в сейф и процедил ругательство: там рядком стояли его объективы.
— А что ругаться-то? — спросил Ветров. — Замужем наша невеста.
— Это аморалка, — потрясенно осел Антон.
— Ага, — глубоко кивнул Ветров. — С точки зрения парткома. А так-то — любовь. Там у нее на Большой земле семья, дочка. С отцом гулять пойдет, а в ларьке — фотка с мамой. Они с Володькой давно знакомы. Он на БАМ от того и уехал, чтоб семью не ломать, а она, вишь, села, прилетела… Я им знаешь, что подарил? Билет на Москву, — мечтательно протянул Ветров. — Полетит разводиться…
Мрачный Антон бережно укладывал объективы в кожаный кофр.
— А ты, коль так припекло, камеру мне дай, — прищурился Ветров. — Я тебя с оранжевой курточкой сниму, а фотку — хоть на обложку «Огонька» лепи. Читателю наплевать, кто там женился — ты, я или Володька.
Антон поджидал Анну на крылечке столовой. Большой кофр стоял рядом.
— Ты знала? — прищурился Антон. — Что твой Ветров…
— К сожалению, не мой, — поправила она. — Ветров украл? Ай да молодец! Настоящий мужик, несмотря что парторг.
— А что она замужем, он тебе сказал?
— Нет, — откликнулась Анна. — Я думала, Мучицын женат.
У Антона от обиды задрожали губы. Он взвалил кофр на плечо, сделал два шага, остановился и, запинаясь, спросил:
— Ты мне можешь постоять на укладке? Шпалы до нас дошли…
— Нет, — ответила Анна.
Антон молчал.
— Что, небось никогда не слышал, чтобы пятна разговаривали человеческим голосом? — спросила она.
Антон побрел в сторону путеукладчика, где на фоне влажных изумрудных сопок ревели моторы оранжевых «магирусов». Лебедка подъемного крана подхватывала с железнодорожной платформы секцию просмоленных до черна шпал, на которой блестели стальные рельсы, укладывала перед собой и по ней продвигалась вперед по насыпи все ближе к поселку. Антон остановился на подступах, расставил треногу в рыжей колее, закрепил камеру, глянул и не понял: в кадре все выглядело черно-белым. Серое небо сливалось с серыми сопками на горизонте. Оранжевый «магирус» взревел, из выхлопной трубы вырвался клок черного дыма и закрыл его, закрасил в пепельный цвет.
Анна лежала поверх серого сиротского одеяла и что-то писала. Антон в ночи ходил кругами вокруг барака, дожидаясь, пока у нее в окне не погас свет. Потом быстро прошел коридором, коротко стукнул. Послушал, как она прошлепала босиком по деревянным половицам, и глухо сказал, когда она приоткрыла дверь:
— Я понимаю, что мне повезло, и я могу все бросить, развестись и начать новую жизнь. А куда моя старая жена?.. Моя дочь никогда…
— Прости, мне холодно, — сказала Анна и закрыла дверь. Пятки простучали назад — к кровати. Он постоял, уперевшись в дверь взмокшим лбом, и пошел назад — на улицу. Тихонько свистнул, и пес выглянул из-под скамьи.
— Пошли, кабысдох, — сказал он ему.
В номере достал из-за окна палку салями, нарезал, скормил псу добрый кусок колбасы, постелил махровое полотенце на пол подле кровати, лег и долго гладил пса по кудлатой шерсти.
Они вместе сдали ключи вахтерше. Никитична придирчиво оглядела его номер, пересчитала простыни, наволочки, подушки. Коснулась полотенца, увидела на нем собачью шерсть и с глубоким укором посмотрела на Антона.
— И никто тебя не научил, что нельзя так с собакой?..
— Что? — не понял упрека тот.
— …взять на ночь, согреть, прикормить, а наутро выкинуть. Собака — не человек, она не поймет…
Анну Никитична обняла и даже всплакнула у нее на плече. Анна погладила ту по волосам, подивилась, какие они шелковистые.
— Чем вы их моете?
— Снегом зимой и дождевой водой летом, — хлюпая носом, сказала вахтерша. — Эту ж бочку на крышу только для вас, москвичей, впендюрили…
Они летели из Тынды одним маленьким самолетом, который дважды в неделю уходил на Большую землю — в Благовещенск-на-Амуре. Анну знали все — экипаж, пассажиры — и обнимали на прощание, когда самолетик сел. Дальше был Ту, который с пересадками в Новосибирске и Красноярске летал в Москву.
— Ты в гостиницу? — спросила она Антона.
— Да, — кивнул он, и она увидела, что глаза его пожухли, как у пса в Тынде.
— Сейчас отмоешься в горячей ванне, — с завистью протянула она.
— Ты тоже можешь… — вскинулся он, и глаза засветились надеждой.
— Не сейчас, — уклончиво сказала она. — Мне в редакцию.
— А потом?
— Я найду тебя, — сказала она и увидела, что он не поверил. — Наливай ванну, — потверже скомандовала она, и в глазах его снова мелькнул цвет.
В гостинице в центре Благовещенска он вымылся и заварил чай. Налил ванну, и вода простыла. Спустил холодную воду и снова налил горячей. Вода едва не перетекла через край, когда он почувствовал, что засыпает. Она не пришла и не позвонила. Заночевала в редакционном общежитии — большой трехкомнатной квартире, где жили еще двое корреспондентов. Пила из горлышка дешевый портвейн, плакала, хлюпала носом, что-то писала. Никто ее не трогал: благовещенские привыкли к московским барышням, с которыми вечно случалась на трассе какая-нибудь последняя любовь.
Он понуро прошел на посадку. Долетел до столицы. Отлежался дома в ванне, натянул джинсы и ушел — засел в мастерской: проявлял, закреплял пленки. Сушил, развесив на веревочке под потолком, и рассматривал, щурясь, цветные кадрики. Все сияло и переливалось — не зря потратил деньги на кодак. Ночью при свете красной лампы отпечатал несколько снимков на плотной фотобумаге. Утром в комиссионном на Арбате купил складной японский зонтик, который редакторша просила привезти с трассы, и поехал в издательство. Она поцеловала его, принимая зонтик. Села, поправила очки и склонилась над снимками. Он едва успел пролистать свежий польский журнал, как она сложила фотографии в стопочку и ногтем сдвинула на край стола.
— Если найдешь хоть одну без оранжевой курточки — позвони, — сказала она, брезгливо поджав губу.
Он вышел в растерянности. Почти бегом вернулся в мастерскую. В недоумении разложил фотографии на полу. Лаокооном, путаясь в длинных, закрученных змеями пленках, проглядел кадрик за кадриком. Всюду — на сопке, под деревом, у реки, на стене недостроенного дома и на новеньких шпалах, на закате и на рассвете — стояла Анна. Длинноногая худышка с большими глазами и доверчивой улыбкой, обращенной к нему, куталась в низкий воротник оранжевой курточки…
Наутро Москва пожелтела, словно на светофоре переключили свет, — зелень исчезла. К полудню поднялся ветер, а среди ночи дождь застучал крупными каплями по жести подоконника. Он слушал барабанный бой капель в ночи и думал, что на трассе развезло дорогу… «Да там уже снег, если тут дождь», — подсказал опыт. Он проснулся, глянул в окно и обмер: большой оранжевый кленовый лист распластался на стекле широкопалой пятерней, словно приветствуя его. Антон испуганно втянул голову в плечи и воровато оглядел комнату: не видит ли кто, что ему машут с улицы? Постучал по стеклу в надежде, что лист отвалится. «Кыш», — скомандовал ему, словно птице.
Но лист не шелохнулся.
Антон выглянул в коридор. Ни жены, ни дочери дома не было. Торопливо, боком он выскользнул из квартиры. Шел по голубым лужам, в которых отражалось небо, по оранжевым листьям и мало удивился, когда ноги привели на телеграф. Телефонистка выслушала его в недоумении.
— Вы не знаете ни одного номера?
— У вас все получится, — гипнотизировал ее Антон. — Вызовите просто Тынду… А там — кто ответит, у того и спросите партком. Он один…
Она удивилась больше Антона, когда ее соединили.
— Тында, шестая кабина, — крикнула она.
— Ветров, ты? — прокричал Антон и голос его дрогнул. — Москва беспокоит. Ты у меня объективы украл, помнишь? Я вот чего… Эта… в оранжевой курточке, вам адрес случайно не оставляла? Или жене твоей. Ну мало ли… Да знаю, что из Москвы. У вас что сейчас? Снег? Я так и думал… Ночь? Ох, извини, старик… Ну будь…
Антон повертел трубку в руке, не очень понимая, куда ее девать, но опамятовался и положил на рычаг. Втянул голову в плечи, засунул руки поглубже в карманы куртки и побрел к Манежу. Дошел до старого корпуса МГУ, воровато огляделся и поднялся по старинным ступеням.
— Куда? — загородил ему дорогу вахтер.
— Бог его знает, — сказал Антон и подышал на озябшие пальцы. — А куда мне нужно, если я ищу студентку?
— Какой курс? — строго спросил вахтер.
— Не знаю…
— Лет сколько?
— Двадцать два, — выпалил Антон, радуясь, что знал ответ.
— Дочка? — потеплел вахтер, и Антон отшатнулся.
— Нет, — мотнул он головой и почувствовал, как краснеет. — Не дочка, — сказал он, круто развернулся и пошел к выходу.
Широким шагом он прошел пол-Москвы, не видя города перед собой, вошел в дом, задыхаясь и кашляя, разделся, лег, крикнул:
— Ты дома?! Градусник дай!
Никто не откликнулся. Среди ночи, когда он босой вышел в кухню и принялся жадно пить воду из носика чайника, в дверь заглянула нарядная дочь.
— Живой? — весело спросила она. И тут же укорила: — Что ж ты делаешь? Ты нас всех заразишь. Чашку возьми…
Он допил, поставил чайник на плиту и строго спросил:
— Ты куда вырядилась в такое время?
— Ты что, папуль? Я вернулась. У меня спектакль только в одиннадцать закончился…
— Оставь его, — оттащила дочку жена. — Ты что, не видишь, что он еще не вернулся? У него там утро, когда у нас полночь. Есть будешь?
Антон мотнул головой и закашлялся.
Двадцать пять лет спустя, когда двадцатый век кончился, чего никто не ожидал, на окраине Манхэттена, у подножия зеленой горы над Гудзоном седой Антон вошел в небольшое здание, где оказывали помощь эмигрантам. Стройный, подтянутый, с погасшими мутно-голубыми глазами, заглянул в кабинет и игриво поздоровался с начальницей.
— Антуан, — радостно подалась она навстречу. — Заходите. Чем могу помочь?
Секретарша с интересом обернулась на кокетливый голос начальницы и закусила кончик карандаша.
— Я решил переехать в Сиэтл, но не знаю, как перевести туда пенсию…
— Что значит «я»? Один, без жены?
— Да куда ж я без жены! — протянул он с интонацией «рад бы в рай, да грехи не пускают».
— А жене вашей нравится Сиэтл?
— Она это решать будет, когда переедет, — отмахнулся Антон небрежно.
— Я сейчас уточню. Наша новая сотрудница все узнает…
Антон повернул голову в сторону секретарши, небрежно кивнул.
— Ну-ка поздоровайся со мной как следует, — строго сказала та с хрипотцой в голосе, выдающей волнение.
— Ты? — выдавил он и бросился к ней. Обхватил ее голову двумя руками, прижал к груди и, словно слепой, ощупал волосы, лоб. Наклонился, поцеловал ее в обе щеки и стремительно вышел.
— Вы знакомы? — растерянно спросила начальница.
Была весна, снег таял, и отмытый ручейками асфальт чернел блестящими пятнами меж грязно-белых сугробов. Анна вышла, набросив красную куртку.
— Светофорчик ты мой, — попробовал пошутить он, но губы дрожали.
— Пятно, — кивнула она, прислонясь спиной к кирпичной стене. — Должно помочь тебе ощутить глубину пространства…
— Ты поправилась, — оглядел он ее.
— После родов. Зато ты все такой же. Ты давно тут?
— Да, выиграл в лотерею грин-карту…
— И что ты тут делаешь?
— Ничего. Языка нет, я учил немецкий, а по-английски могу только уйти, — снова постарался пошутить он. — Перегонял машины, актеров приезжих возил — Галкиных друзей, натурщиком в Академии художеств сидел. Представляешь?
— До деталей, — кивнула она. — Как тебе удается быть в такой прекрасной форме?
— Одно хорошее горе, — сказал он. — И всё.
Она вскинула на него глаза в вопросе, а он открыл рот, хотел сказать, но закашлялся и почувствовал, что не может выговорить, что Галка… забежала на день рождения между репетицией и спектаклем, поздравила мать, поклевала ягоды, сказала «Папуль, я должна…», он кивнул. Они с женой спустились, машина ждала, симпатичный парень… Пока поднялись назад в квартиру, позвонил сосед — он видел, как ее грузили в скорую помощь в двух кварталах от дома. Антон добежал до угла, но никого уже не… Только красное пятно. Его оттащили, когда он принялся руками сгребать ее кровь, нет, свою, с асфальта… Похороны плохо помнил — ему подсыпали что-то… А потом началось: когда шел дождь и красный глаз светофора отражался в мокром асфальте, он видел кровь и терял сознание.
— Уезжай, — сказала жена. Куда хочешь.
Первую зиму он просидел на даче и не очень понял, что надо, когда она привезла кофр.
— Что ты хочешь, чтобы я снял?
— Меня, — сказала жена. — И себя. На паспорт.
— Мы выиграли эту дурацкую лотерею, — повторил Антон и припал к Анне.
Обнял ее, уткнулся носом куда-то в шею.
— Господи, какая же это была любовь!