ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Александра Свиридова
Проще в роще
Мне было чуть больше двадцати пяти, когда я окончила институт и вышла замуж за одноклассника моей подруги. Мы расписались в Кровавое воскресенье — 9 января 1977 года, и это был дурной знак. Собрали мои пожитки — две-три картонные коробки с книгами и бумагами, взяли такси и перевезли их с «Водного стадиона», где я снимала квартиру, на «Сокол», в большую комнату в красивом доме, построенном пленными немцами. Там жил мой муж-мальчик, оставленный родителями. Ему было пятнадцать-шестнадцать, когда у родителей случилась любовь — у каждого своя. И поскольку все были большими интеллигентами (произношу это слово с глубоким презрением к людям, которые бросают детей), они оставили его одного не на улице, а в хорошей квартире. Папа был театральный критик, мама — телеперсона, делала передачу «Человек и закон» и всегда точно знала, что можно, а что наказуемо. Романы родителей развивались параллельно, решение о разводе было обоюдным, а потому разошлись полюбовно, разменяли жилплощадь, и сыну досталась комната в том самом дворе, где прошло детство. Окно выходило на песочницу, в которой он сначала делал куличики, потом учился курить, а потом выпивал с друзьями, и все было привычным и знакомым. Только родителей не было. Но они звонили, давали деньги, забрасывали продукты, и ему завидовал весь класс. Стали собираться у него после уроков слушать «Битлз». Подруга однажды сказала: «Пошли к Толику битлов послушаем», и так я попала к нему. Толик год встречал и провожал меня, потом мы окончили институт — каждый свой, и он твердо сказал, что нам пора расписаться. Мне и сегодня жаль, что он меня бросил, когда я думаю о себе. Но, когда думаю о нем, я рада, что он оторвался от меня. Жаль, что со следующей женой тоже не повезло, но история не об этом. Мы прожили пять бестолковых лет. Я больше была на съемках, чем дома, и в памяти остались только нарекания Толика и его родни. Они собирались на праздники за большим столом: жеманная телемама с молодым телемужем, театральный папа со строгой женой-завлитом, папина сестра — милейшая тетя Тома, переводчица Шиллера, с мужем — театральным режиссером — и пасынком-радиорежиссером. После язвительного обзора новостей, из которых осталось в памяти, что на юбилее Виктора Ардова кто-то сказал, что он спал со всеми проститутками, кроме Каменева и Зиновьева, семья разворачивалась ко мне, и все начинали поучать, что, как и когда я должна делать. Сходились во мнении, что кино — это хорошо, но нельзя постоянно летать на съемки и оставлять Толика одного, чтобы после работы его некому было дома накормить, обстирать и обогреть. Я соглашалась с ними, ковыряя в тарелке вечный салат оливье, и говорила, что сама бы хотела, чтоб ему кто-то готовил и стирал, чтоб он не рос сиротой. Толик с улыбкой наблюдал, как семья замолкала. Длинный, худой, в очках под Джона Леннона, он тихо спился к тридцати со всех уровней секретности Главкосмоса до ремонтных работ в колодцах телефонных подстанций на улице. Я его жалела, но помочь не могла: мне нужно было ехать, лететь, снимать. На помощь он и не рассчитывал. Он женился на мне, чтобы показать семье, что они его оставили со своими театрами и телевидением, а он завел себе кинематографиста. То, что я ему нравилась, было не главное. Все кончилось, когда в него вцепилась коллега, которая решила его присвоить, и жаль, что у них не сложилось, но в ту пору, когда я почуяла, что у него роман, я опечалилась. Страдать не успевала — нужно было сдавать сценарий, и я стучала день и ночь на серой «Эрике», доставшейся от отъехавшей в Израиль переводчицы московского кинофестиваля. А когда закончила, решила сделать хоть что-нибудь из того, что требовала от меня семья. Каждое лето меня настойчиво зазывали на дачу что-нибудь сеять, сажать, и раз в неделю Толик начинал фразу, от которой я вздрагивала:
— Тетя Тома звонила, спрашивала…
— Опять пятница? — изумлялась я.
— Представляешь, да. Пятница каждую неделю, и завтра утром все едут. Тетя Тома просила помочь…
— Обещаю: поставлю точку, и мы поедем, — говорила я.
— Пятый год одно и то же, — понуро отвечал Толик и ехал один.
Я решила позвонить тете Томе. В нашей коммуналке сделать это было непросто. За стеной слева бренчал на гитаре сосед Левка, который сидел в отказе, ожидая разрешения на выезд в Израиль, а по вечерам подрабатывал в кабаках, а справа угрюмо пил отраву, настоянную на варанах, контуженый ветеран вьетнамской войны. В коридоре сидела у общего телефона офицерская жена и либо диктовала, либо записывала рецепты засолки огурцов. Наверняка было что-то еще, но мне всегда доставались огурцы, стоило выйти в туалет-ванную или кухню.
— Укроп пучком, чеснок — целую головку, предварительно очистив…
— Я позвонить могу? — спросила я, и она с негодованием прервала сессию, уступив мне теплую трубку. Она не любила меня за то, что я пользуюсь телефоном, ничего не солю, и полагала, что я вообще выхожу из комнаты с единственной целью — соблазнить ее мужа.
— Тамара Демьяновна, — торжественно начала я. — Я готова ехать на дачу. Хоть на выходные, хоть на всю неделю.
В трубке раздался всхлип или хрип, а дальше тетя рассмеялась, потом, перемежая прокуренный кашель со смехом, сказала, что дачу заколотили до лета, и бросила трубку. Я подивилась ее ответу и пошла посмотреть в окно. Я не заметила, как кончилось лето, и пропустила, когда на Песчаной сначала пожелтели, а потом облетели платаны. Небо было в цвет тротуара, и голые ветки за грязным окном стояли нечитаемым иероглифом. Хотелось протереть стекло. Окно у Толика было немыто с предыдущих хозяев. Дворничиха как-то остановила меня во дворе и показала, что оно самое грязное в доме. Но помыть его было невозможно, так как у Толика была страсть: он собирал маленькие кактусы, размером с куриное яйцо. Ему привозили их со всего света. Он построил им этажерку, и она высилась решеткой на фоне окна, прикрепленная к раме. Он поливал их, пересаживал, любовался ими и в приливе нежности — то ли к ним, то ли ко мне — иногда приглашал потрогать. Двигать кактусы он не хотел, и я не настаивала.
— Еще окна мы не мыли в угоду дворничихе, — говорил Толик. — Больше никто ничего мне сделать не велел — там, во дворе? А то пойди спроси. Проще надо быть, проще: выслушала, кивнула и иди дальше.
Мыть это окно было вправду нелепо: зачем? Чтобы разглядеть заросший кустами запущенный двор и посеребренного гипсового пионера-горниста с отбитой у локтя рукой, который блестел под луной, как юбилейный рубль? Было трудно поверить, что его вылепили пленные немцы, когда строили «генеральские» дома на Песчаных. Хотя, может, пионера завезли потом генералы. А может, он вправду был «гитлерюгенд», как говорил Толик. Я ничего не хотела видеть в этом окне и дворе. Было ясно, что нужно расходиться, а с чего начинать, я не знала.
За окном посыпался мелкий дождь, он мыл окно снаружи. Толик пришел вымокший, навеселе и сказал, что забыл зонтик в трамвае. Я сказала, что закончила сценарий, звонила тете, но дачу забили.
— Оказывается, кончилось лето.
— Знаешь, — сочувственно посмотрел на меня Толик, — я раньше думал, что ты меня дуришь, когда обещаешь, что поставишь точку, и тогда… А теперь знаю, что нет. Ты правда думаешь, что однажды поставишь точку, и мы пойдем, поедем, полетим? Так вот, я тебе скажу: ты ее однажды поставишь, — голос его зазвучал зловеще. — И увидишь, что мы все уже у-у-умерли!
Соседка крикнула из-за двери, позвала его к телефону.
— Нет, тетя Тома, она не издевается, — долетело из коридора. — Она действительно только сегодня увидела, что листьев нет. Думала, химическая атака, радиоактивное облако, отравленный дождь. Ну а что, были листья, а потом сразу — пионер. Что значит какой? Который стоит за песочницей. Он за кустами не виден, а осенью стоит и блестит с горном. Ну да, из моего окна, а наши на Песчаную выходили…
Голые деревья за окном подрагивали в большой растерянности.
— И где обещанное бабье лето? — спросила я, когда он вернулся.
— Какие бабы, такое и лето, — проворчал Толик, укладываясь у стены.
Второй месяц мы лежали на широком диване параллельными столбиками, как железнодорожные шпалы. На нас можно было стелить стальные рельсы, настолько мы были не способны гнуться.
Утром, когда Толик ушел на работу, без звонка явилась моя приятельница.
Раздраженно швырнула на столик в прихожей двести рублей. Год назад она взяла их взаймы с моего студийного гонорара и не собиралась возвращать, о чем я сказала ее мужу при встрече. Муж отчитал ее и велел вернуть.
— Ну и что, вы стали богаче от этих денег? — прошипела она, прищурившись.
Я кивнула, понимая, что вижу ее в последний раз, и не предложила войти. Она развернулась и пошла вниз, нарочито цокая каблуками по широкой лестнице.
— Дверь закрой! — крикнула из кухни офицерская жена. — А то сквозняк.
Я закрыла дверь и принялась разглядывать деньги. Я на них не рассчитывала, а потому, при всей неприглядности сцены возврата, в них присутствовал элемент чуда. «Деньги с неба надо возвращать на небо», — учила меня в Одессе знакомая девушка легкого поведения. Когда к ее босоножкам прибило зеленую трешку в горсаду, она повела меня пить кофе в первое попавшееся кафе на Дерибасовской.
Думаю, я кому-то позвонила, потому что у меня образовался адрес надежного человека в Крыму. Бросила в портфель стопку недописанных рассказов, пару тряпочек и вышла из дома. До аэровокзала было недалеко. Я не хотела при соседях звонить и узнавать про билеты. Все должно было складываться само. Или не складываться. Позвонила только верной подруге Наташке и попросила подъехать на аэровокзал. Она приехала, пока я топталась в очереди за билетом. Я отдала ей сценарий, чтоб она отнесла его на студию. Взяла в кассе единственный билет на ближайший рейс до Симферополя и забралась в автобус, что шел во «Внуково». Хотелось тепла. К вечеру, когда я вышла из самолета и на трапе вдохнула сухой теплый воздух с ароматом лаванды, поняла, что все сбылось. Автобусом доехала до Алушты, там пересела в другой — до поселка, корнем названия которого было слово «солнце». Нашла дом и назвала чье-то верное имя. Рослая полноватая хозяйка годами сдавала коечки творцам. Она приветливо встретила меня, сказала, что постояльцев нет и я могу выбирать себе лучшую комнату. Провела меня по пустому саду, рассказала, какие звезды жили у нее, кто с кем приезжал. Море шумело со всех сторон, но его не было видно. Шум обживался в ушах, как галлюцинация.
— Как к вам обращаться? — спросила я хозяйку.
— Серафима, — ответила она нараспев глубоким грудным голосом. — Саша Градский вообще меня «мама Сима» зовет. Пойдем, комнату покажу.
— А к морю можно?
— Нечего шастать ночью, утром пойдешь, — сказала она. — Выйти-то к морю можно, а обратно как дорогу найдешь?
Она шла впереди с фонариком вдоль дома. За домом к стене примыкала пристройка — комната с двумя койками и электроплиткой в тамбуре.
— Тут тебе чайник, кастрюлька, чашки чистые, но можешь ополоснуть, если хочешь, — вода там в колонке. Уборная тут. Если что — стучи в стену.
— А звезд почему не видно?
— Утром увидишь, — мягко сказала Серафима, и я не стала уточнять, как можно утром увидеть звезды. Я умылась с дороги, разделась, легла, послушала, как качнулась панцирная сетка кровати, и уснула под шум моря. Утром вышла босая и первым делом глянула в небо. Его не было: плотной крышей над большим подворьем Серафимы лежал виноградник. Огромные листья закрывали небо, коричневую лозу, и туманные гроздья свисали низко — руку протяни — и чудом не падали под собственным весом.
— Я тебе потом срежу, когда скажешь, — услышала я ее мягкий голос.
— Доброе утро, — сказала я.
— Да где ж то утро? — усмехнулась Серафима. — Уж скоро полдень. Ну как, на новом месте приснился жених невесте?
— Я замужем, какие мне женихи?
— Иди умывайся, и, пока до ларька дойдешь, я тебе пару яиц отварю. Ничего что на «ты»?
— Спасибо, нормально.
Я умылась у колонки, а когда вернулась, в комнате на цветной клеенке ждали ломоть хлеба с маслом, два яйца и большая чашка в крупный горох.
— Тебе на море сначала, да? Пошли, дорогу покажу.
За калиткой, что выходила на узкую улицу, за деревьями, лежала крупная серая галька, по которой до моря было идти и идти, но им был наполнен воздух. И, когда наконец показались белые гребешки волн, соль уже осела на губах, стоило их облизнуть. Я сбросила босоножки, платье, придавила камнями, чтоб ветром не унесло, и пошла к воде. Над волнами низко носились и орали чайки, две фигурки брели по берегу вдалеке, а в небе, словно приклеенный, висел самолет. Только в воде никого не было. Я обернулась, пытаясь зацепиться за любую примету в пейзаже, чтобы найти обратную дорогу, но примет не было. Одинаковые высокие серебристые тополя стояли стеной, заслоняя дорогу и дома поселка, и только одна новенькая крыша поблескивала за деревьями лезвием бритвы. Я вошла в море и замерла — вода оказалась холодной, волна высокой, и я не рискнула окунуться. Огляделась, словно можно было у кого спросить, почему так холодно, обхватила себя за плечи и побежала назад к деревьям. Дошла до дома, скрипнула калиткой, и тут же с участка донесся голос:
— Что так быстро?
— Замерзла, — сказала я, прячась в свою комнату.
Серафима выросла на пороге.
— Ты второе одеяло возьми, — стянула она с соседней кровати тощее бордовое одеяло. — А ты чего — без вещей совсем?
— Купальник взяла. Мне лето тут обещали.
— Раз на раз не приходится. Ты что, в октябре в Крыму не была?
— Я никогда в Крыму не была…
— Ишь ты… А куда ж ты на лето в отпуск?
— Нет у меня отпуска. А на лето — на Дальний Восток, в Якутию, Заполярье — куда зимой не доберешься.
— Ну и как там? — растерянно спросила Серафима.
— Днем плюс двадцать пять…
— Ну это ж хорошо.
— Ночью минус.
— Сколько?
— Те же двадцать пять, когда вечная мерзлота под ногами.
— И что ж ты туда берешь из вещей?
— Купальник и дубленку. Там солнце вот так ходит, — я провела пальцем по стене слева направо и обратно. — И не садится.
— Совсем? — с легким ужасом спросила Серафима.
— Ага. Летом по радио так и говорят: «Ночью сухая солнечная погода», — передразнивая диктора, сказала я. — Вообще-то оно садится, но не сразу, а постепенно, — я снова повела пальцем по стене. — Полгода походит туда-сюда по горизонтали, спустится ниже, ниже, пока совсем не исчезнет за горизонтом.
— И чего тогда? — Глаза Серафимы расширились от изумления.
— Долгая полярная ночь. Еще полгода. Мрак и холод, и летать по приборам.
— Это оттуда, наверное, ко мне приезжали. Незамерзающий порт Тикси, — старательно выговорила она. — Белые-белые все такие, аж вены голубые видны, арбузы с корками ели, виноград — с веточками, сгорели все сразу на пляже, волдырями покрылись и обдристались тут. Я тебе носки принесу. Согреешься — и пойдем виноград выбирать. А что ты там на холоде делаешь?
— Кино. То снимаю, то показываю.
Я забралась в кровать, свернулась клубочком и смотрела в маленькое окно, кутаясь под двумя тонкими одеялами, слушала шум моря, который был настолько везде, что казалось, я на корабле. За грязным, как на Песчаной, окном вместо серебристого пионера стояло чучело в соломенной шляпе.
— Иначе птицы весь виноград склюют, — сказала Серафима.
Она назвала цену вдвое ниже базарной и посоветовала выбирать поклеванные гроздья: «Птица не ошибется: раз гронку выбрала, значит, эта самая вкусная».
На следующий день я завернулась в одеяло и так пошла к морю. Сидела, лежала, одетая, под солнцем, задремывала, просыпалась. И, когда солнце склонилось к закату, побрела вдоль моря. Вышла на дорогу, увидела на обочине ларек, а за стеклом на витрине большую бутылку вина с красной этикеткой — «Бычья кровь».
— Открыть есть чем? — спросила я продавщицу.
— А ты прям тут пить собираешься? — презрительно уточнила та.
— А что — запрещено?
— У меня стакана нет.
— Был бы, я б все равно побрезговала, — утешила я ее.
Продавщица задето поджала губу и ловко выдернула пробку штопором. Поставила бутылку на прилавок, но руку не отвела.
— Заплати сперва.
— Бери, — я протянула ей кошелек и, пока она неуверенно рылась в нем, взяла бутылку и запрокинула, как серебристый пионер — горн. Опростала ее на треть, заткнула пробку и сказала:
— Еще одну.
— Тоже открыть? — испуганно уточнила продавщица.
— Да нет, спасибо. Все взяла?
Продавщица отсчитала еще какую-то сумму и вернула кошелек.
— Проверь.
— Зачем? Там уже всё посчитали, — ткнула я пальцем в небо. — К Серафиме по этой дороге?
— Да, но в ту сторону. Мимо калитки не промахнись, оно в ноги шибает, — кивнула она на бутылку. — Там почтовый ящик синий такой.
Я не промахнулась. Прошла в пристройку, разогрела в алюминиевой кастрюльке вино, завернулась в одеяла и занялась бумагами. Пила, читала, черкала, согрелась вином и уснула к полуночи. Пол подо мной покачивало, как палубу, под шелест волн.
Утром Серафима, глядя в бок, спросила:
— Хорошо спалось?
— Нормально, — сказала я.
— Ты б с початой бутылкой тут не ходила, а то…
— Уже донесли?
— А как же? Народ у нас жалостливый: за хлебом пришла, а все сочувствуют, что опять я пьянь московскую приютила.
— А то, что я замерзла, это не в голове?
— Да я ж ничего не говорю. Здесь тебе никто не запрещает.
— Не может быть! Окно бы помыли за такие деньги, а не замечания делали.
— Какие такие? Там вон вдвое дерут, а до моря два километра.
— И что там с окнами? Мытые?
— Да помою сегодня! И сиди себе пей, но зачем было это говно брать.
— А там выбор был?
— Мы из «лидии» свое делаем.
— Но я-то взяла что было…
Я набросила одеяло, взяла бумажки, огляделась и пошла села за дальний стол в винограднике. Серафима стояла поодаль, как статуя, и не сводила с меня глаз. Потом срезала крупную гроздь винограда, приблизилась к столу на цыпочках и положила гронку на самый край стола. Я подняла на нее глаза.
— Угощайся, — не своим голосом сказала она и попятилась.
Когда солнце поднялось повыше, я ушла к морю. А когда вернулась, окно было вымыто, и комната сияла.
— Ух ты! Спасибо, — сказала я. — Страшилу теперь разглядеть можно. Привет! — помахала я соломенному человеку в окне. — Он у вас с мозгами или еще без?
Серафима напряженно всмотрелась в меня.
— Сказка такая есть, «Волшебник Изумрудного города». Там чучело мечтает заиметь мозги и стать правителем…
— Ой, вот только не начинай про Москву, — закрылась локтем Серафима.
— Да я спасибо сказать…
— Это ему, — кивнула Серафима в сторону мужика, что бесшумно в глубине сада на высокой стремянке подрезал виноград.
— Спасибо! — крикнула я погромче.
— Николай, — подсказала она. — Приехал вот.
— А куда люди из Крыма ездят?
— Шоферит дальнобойщиком.
— Это хорошо: долго жить будете.
— С чего это? — заинтересованно спросила Серафима.
— Не третесь жопа к жопе с утра до ночи, отдохнуть успеваете друг от друга, соскучиться. У вас тут заметно, что хороший мужик есть в доме…
— Бабы в поселке тебе другое скажут, — сдержанно откликнулась она.
— Сима, вам не с бабами жить, а с мужиком своим. Мой всегда говорит: «Проще надо быть, проще — выслушала, кивнула и иди себе».
— Проще в роще, — неожиданно грубо отрубила Серафима, развернулась и отошла.
— Спасибо, Николай! — крикнула я. — Я вам тоже что-нибудь хорошее сделаю.
Так появился муж Серафимы. Крепкий загорелый шофер, он пришел из рейса и мог бы отдыхать, но впрягся в домашнюю работу и с раннего утра до заката что-то чинил, сколачивал, клеил, красил и цементировал повыбитые плиточки на тропках в саду. Как покорный батрак, он ходил тенью за Серафимой в ожидании указаний. Серафима не смотрела в его сторону. Она знала, что тень неотрывно следует за ней. А он искал, как заглянуть в лицо. Она ставила перед ним еду на ближнем к дому столе, как ставят ее перед чужим работником, справно делающим дело за тарелку супа. А когда работа по дому была закончена, он шел в гараж что-то менять в машине. Спросил Серафиму, не поможет ли она ему, но она мотнула головой. Я крикнула от дальнего стола, который обжила своими бумагами, что готова. Он вскинулся с благодарностью, быстро нырнул в яму под машиной. Все, что ему могло понадобиться, лежало по краю, и он только просил подать ему то гаечный ключ, то какую-то трубку, то подержать лампу, посветить. Это были железки, которых я отродясь не видела, то и дело путалась, переспрашивала, но он не раздражался, а был признателен не столько за помощь, сколько за то, что я вообще с ним разговаривала. Удивлялся, что я не вожу машину. А когда закончил, выбрался из ямы и пошел мыться. Сима позвала меня третьей к ближнему столу, поставила мне вторую тарелку с салатом из свежих помидоров с брынзой и сама села подле. Я даже подумала, что, как офицерская жена коммуналки, она тревожится, не посягаю ли я на ее мужа. Но что-то другое было в ее взгляде. Николай объяснял, какой прекрасный болт ему удалось купить и как машина теперь запоет с новой деталью. В сумерках после ужина, когда я снова побрела к морю, Серафима спросила, не помешает ли, если составит мне компанию. Я обрадовалась. Хотела послушать ее рассказы про жизнь у моря. Мы шли босиком по крупной гальке, и я сказала, что хороший у нее мужик, но пусть она не думает, что я… Серафима не дала договорить. Сказала, что ей интереснее послушать, чем он хорош. Я стала перечислять, что успела заметить, какой он открытый, спокойный, рукастый, как споро все получается у него, он любит машину и слышит, как у нее сердце стучит: сам так сказал. И как небеса благосклонны к нему: даже дождь отменили и солнце дали на весь день, когда он цемент замесил.
— И похоже, не пьет, — с тоской вспоминая мужа, закончила я.
Она кивнула, засмеялась едва ли не впервые за неделю, что я стояла у нее. Послушала, склоняя голову набок, и глазами словно попросила: «Говори еще, у-говори». И я уговаривала ее, чувствуя, что у них что-то произошло. Объясняла про своего — пьющего, про виноградник, который ласковую руку чует. Предлагала пройти по улице посмотреть, что у других растет, но она отмахнулась: знаю, дескать. Хотелось сохранить их союз. Он был не похож на мой бестолковый брак.
— Знаете, даже просто — из корыстных целей— я хочу, чтобы вы были вместе, — остановилась я у воды, кутаясь в одеяло.
— Тебе-то зачем?
Волна шумела так, что приходилось почти кричать.
— Чтоб мне было куда приехать. Вы хорошая! — прокричала я. — Дом у вас большой, виноградник, одной такое хозяйство не потянуть. А он вас любит, любит дом.
— Сам ставил, — кивнула Серафима.
— Ну так что ж еще?
Я подобрала тяжелый голыш и что есть силы запустила куда подальше в волну.
— А я скажу. — Серафима тоже наклонилась, подняла покрупнее камень и не бросила, а вложила мне в руку, и сказала.
Я не помню, какими словами, потому что оглохла от ужаса. Сказала, что был у них мальчик, сын. Окончил восемь классов и дальше учиться не хотел — хотел работать, как отец. Пошел в техническое училище, отучился, дипломную работу написал, сдал, поехал на практику. Вечером не вернулся, а утром привезли его мертвого. Он на электрика учился и то ли упал со столба — влез и не удержался, то ли током убило. В гробу лежал чистый — каким утром ушел. На том самом столе, за который я выбрала сесть в саду. Училище на себя все расходы взяло. Колька в рейсе был, но вернуться должен был. И, пока она сутки билась головой о дальний стол в винограднике, где гроб стоял, кто-то из соседей пришел. Сказал, что машину Колину видел за магазином, а сам он у бабы. Сима про бабу ни сном ни духом не знала. Ей показали, в каком она доме, — приезжая, на лето в столовую нанялась. Серафима утерлась, умылась-причесалась и пошла той бабе в окно стучать. Стучала-стучала, а они не открыли. И Колька к ней от этой бабы не вышел.
— А все знали, что он точно там.
Мужики из гаража увели ее. Все на похороны пришли, гроб на руках вынесли, как положено, в грузовик поставили с опущенными бортами, до кладбища довезли под клаксоны через весь поселок. Как свои своего хоронили. А Колькина машина исчезла. Бабу они прогнали. С квартиры, из столовой и из поселка, хотя она-то в чем виновата? Лето минуло, а по осени забор у Симы осел, покосился, и проснулась она под стук молотков. Глянула в окно, а Колька с мужиками новые опоры поставил. Теперь уж она не вышла на стук. А он починил все, покрасил и ушел как пришел. Мужики ему свои рейсы уступали — чтоб делом был занят. Потом похолодало, кто-то заглянул свитер ему попросить. Она свитер вынесла, показала и не отдала — велела, чтоб сам пришел и забрал. Сложила в стопку всё, что его в доме было, положила у двери на простыне, чтоб в узел удобно завязать, а он вошел, воздух втянул и заплакал. Страшно так, громко.
— Выл, как скотина какая. Таким за руль сесть — только убиться, — сказала Сима. — Ладно бы сам-один — оно не жалко, так он же на трассе мог кого еще зацепить.
Она постелила ему, как постояльцу, да так он и остался — на коечке в уголке. Третий год пошел.
Меня трясло под одеялом. Мы стояли рядом, смотрели на море. Его не было видно, если бы не луна. А так — лунная дорожка серебрила то белую пену, то сизую сталь воды. Я приподняла край одеяла, и Сима шагнула под него. Мы накрылись, прижались бок к боку, постояли еще и вместе пошли. Такими — сиамскими — вошли в мою каморку. Сима посмотрела на ворох бумаг на столе. Я сдвинула их, придавила камнем, что принесла с берега, но она жестом остановила: «Не надо». Поставила чайник. Села на свободную койку и осмысленно уставилась на бумаги, словно видела в них что-то свое. Ни звука не проронили ни я, ни она. Я пила кипяток, а она налила себе в граненый стакан моего вина, выпила, утерлась рукавом, сказала: «Я тебе завтра верну», — и ушла.
Утром под дверью у меня стояла бутыль вина «Бычья кровь».
— Если тебе чего надо в центре, — подошел Коля к умывальнику, — могу подбросить.
— Да нет, спасибо, — ответила я, пряча лицо в полотенце.
Он потоптался, уехал, а Сима позвала меня в дом.
Я села с краешку стола — думаю, на то место, где сел тогда Коля. Она поставила чашку и подвинула два яйца на блюдце.
— Это всмятку, это вкрутую — не знаю, как ты любишь, — ткнула пальцем в каждое.
Сама села поодаль, поглаживая большую толстую тетрадь, и сказала:
— Ты попей, а потом я тебя чего спрошу.
И, пока я пила чай, сказала, что вино не такое поганое, как казалось, и что правильно вчера было выпить: и согрелась, и заснула, и за помин хорошо пришлось. Я снова кивнула и почувствовала, что хочется спрятаться в эту большую чашку, влезть в нее по ободок.
— Ты не бойся, — погладила она тетрадь. — Тут ничего страшного, бумага одна. Как у тебя. Кажется, ты сможешь мне объяснить. — Сима придвинула стул поближе. — Может так быть, чтоб ты в тетрадь что писал-писал, а потом ни с чего взял и нарисовал что?
— Конечно, — облегченно сказала я. — Достаточно посмотреть рукописи Пушкина, Лермонтова — они рисовали на полях…
— Что рисовали? — напряженно перебила Сима.
— Когда что. Женские головки, ножки, Пушкин мог свой профиль нарисовать. Лермонтов — фигурки со шпагами. Когда его на дуэли убили, эти рисунки показались провидческими, хоть он не на шпагах дрался, а стрелялся. Сергей Эйзенштейн вообще лист пополам делил: тут текст, а тут рисунки, сиськи.
— Эйзен-штейна не надо, — по слогам сказала Серафима. — Лермонтова хватит.
— Эйзенштейн «Броненосец „Потемкин“» сделал, кино такое.
— А так, чтобы писал-писал, а в конце рисунок?
— Наверняка и такое было.
— А у тебя было? — Сима легла на тетрадь грудью, чтобы поближе всмотреться в меня.
— Было, — твердо сказала я. — Бабушку в школу вызывали. Я могла писать, писать что-нибудь, что велено, в столбик, сложение-вычитание или дроби, которые ненавидела, а потом елочку нарисовать. Под снегом. Я ее до сих пор рисую, могу показать.
— Я знала, — выдохнула Сима и пододвинула мне тетрадь. — Теперь смотри.
Это была дипломная работа ее сына-электрика. Физика — с расчетами, цифрами и схемами передачи сигнала. Чертежи, на которых чашечки на перекладине столба с проводами отделяли провода друг от друга.
— Красиво, — нашла я хоть какое слово.
— Ты листай, листай… — поторопила Сима, чуть задыхаясь.
Листок за листком шли исписанные красивым почерком страницы. А когда я перевернула последнюю, там во всю страницу был выписан под линейку красивый электрический столб. Только чашечек не было наверху и проводов. Зато была косая перекладина посредине и табличка с инициалами. Три буквы, средняя — «Н».
— Николаевич? — уточнила я.
— Георгий, — кивнула Сима. — Мы его Юркой звали. Когда паспорт пошли получать, только тогда и узнал, что он Георгий. И что ты мне скажешь, что это значит?
— Еще рисунки есть? — помедлила я.
— Нет. Никогда рисовать не хотел. Вот лепить — лепил. Из песка, глины, хлебного мякиша, я еще по рукам била. Птиц всяких, кораблики, фрукты, овощи. Яблоко вылепит, раскрасит, в вазу подложит и ждет — спутаю или нет. Ну я и сказала ему, что зубы себе обломаю по ошибке, будет знать. Обрадовался, что похоже у него выходит, но подкладывать перестал. Игрушки на елку лепил, дарил всем. Улитке домики строил, они у нас тут утром выходят на дорожку…
— Не видела.
— Так тебя утром тоже никто не видел. По росе куда-то идут через наш двор.
Вошел Николай.
— Хозяйка, воду открой, чтоб я кран не пачкал, — показал он грязные руки.
Сима поднялась, не отрывая взгляда от тетради, прошла к крану, что был рядом в кухне, повернула его и продолжила:
— Юрка однажды увидел, что одной кто-то домик сломал, улитка голая ползла, и просто с ума сошел — все лепил эти домики и ставил на дорожке по краю, чтоб она себе взяла.
— Я сам заверну, — сказал Николай, увидев боковым зрением тетрадь на столе.
Сима вернулась к столу.
— Плотники у вас в поселке есть, чтобы хорошие, с руками? — спросила я глухо.
— Ну ты ж забор видишь, — ответила Сима.
— Тебе зачем? — подал голос Николай, закрывая кран.
— Крест заказать — такой, как нарисовано. Вы где тетрадь эту взяли?
— Мне портфель его отдали…
— Значит, вам и нарисовал. Надо плотника найти, крест этот выстрогать большой и поставить.
— Ты думаешь? А почему мне это в голову не пришло? — потрясенно спросила Сима.
— Потому что живой он вам, ваш Николаич, — закрыла я тетрадку. — С чего живому кресты ставить? Уехал на практику, не вернулся и растет где-то там, другим улиткам домики строит, чтобы они голыми по небу не ползали. — Я неопределенно повела рукой в воздухе, и Сима поймала ее, сжала в ладонях, закрыла глаза и прижалась лбом к моей руке.
— Я плотника найду, — сказал Николай, наматывая полотенце на кулак. — Сделает.
Я тихонько отняла у Симы руку, поднялась, вышла, спряталась в каморке и утром не удивилась, когда Сима толкнула меня в плечо:
— Иди посмотри, как они идут, а то уедешь и когда еще…
По мокрой от росы плиточной тропке медленно ползли большие — с ладонь — мокрые бежевые улитки с выпущенными длинными рожками-перископами и волокли на себе ненадежные домики. Я стояла босая над ними и не могла глаз отвести от этого зрелища.
— Улитка, улитка, где твои рожки? — вырвалось у меня.
— Ага, — кивнула Сима и закончила: — Дам тебе картошки.
— Они нас не боятся, — потрясенно прошептала я.
— Не нас, Юрку, — погрозила она пальцем. — Это он выследил их дорожку и велел батьке плиточки положить, чтоб им легче было ползти голыми животами…
В тот же день на море поднялся шторм. Земля гудела, и все прятались по домам. Николай дал мне большой прорезиненный плащ с капюшоном, чтобы я могла пойти посмотреть, как выглядит Айвазовский в жизни. Я вышла за деревья, стояла на гальке, но подходить близко к морю не рискнула. К утру стало ясно, что поплавать в этом сезоне не удастся. И, когда волна улеглась и ветер стих, я сложила бумаги и сказала, что поеду.
— Мы тебя отвезем, — непререкаемо твердо ответила Сима. — Носки себе оставь, а то зазябнешь там в самолете.
Николай медленно катил в старой машине по улице поселка, и Сима, что сидела на заднем сиденье, помахивала соседям из открытого окна. В Симферополе мы обнялись с ней на прощание.
— Приедешь еще? — спросил Николай из-за ее плеча.
— Приедет, — ответила за меня Сима, а я только пожала плечами.
Она вложила мне в руку пакет с виноградом.
— Гостинца своему отвези.
И я пошла на посадку.
В Москве колючий дождь норовил стать снегом. На Песчаной ругались за стеной офицер с женой. Радиатор был холодным. Я стащила одеяло с постели, привычно завернулась в него и села разбирать почту, что скопилась, пока меня не было. Толик вернулся с работы трезвый, как я просила, когда позвонила из Симферополя. В недоумении повертел в руках большую виноградную гронку.
— Из нее можно люстру сделать. Это у них такое само растет? — он отщипнул виноградину, положил за щеку и продолжил: — Был в «Шереметьево», встретил кучу твоих знакомых.
— Кого?
— Рома вроде его зовут, из Одессы на свадьбу к нам приезжал с женой.
— Рома был в Москве и не позвонил? Что он там делал, в «Шереметьево»?
— Да не он, а вся семья, на самолет «Москва — Вена» с баулами. Нина с Костей тоже…
— А они куда?
— Туда же. Посмотри, сколько черных окон в домах. Сваливает народ.
Я подошла к окну.
— А ты что там делал? — спросила я.
— Лёвку провожал. Он мне гитару оставил…
— И кто же там теперь? — кивнула я на соседскую стенку, за которой было тихо.
— Пока никого. Надька пытается себе эту комнату отбить у ЖЭКа, — он кивнул на другую стену.
— Может, я там пока попечатаю, чтоб тебе тут не мешать?
Он молчал.
— А хочешь, я вообще окно вымою? Ты только кактусы сдвинь.
— Плюнь, — сказал Толик, отщипнув еще виноградину. — Танюшка вымоет. Пошли подадим на развод.
— Дурак ты, — сказала я. — На всех, с кем спишь, не женишься, а лучше меня жены у тебя не будет.
— Я знаю, — кивнул Толик и обнял меня со спины.
За окном стемнело, и мы смотрели на свое отражение, как на вылинявшее фото, где стояли в обнимку, когда все только начиналось.
Фанг-шен
Этот маленький городок чертополохом пророс по обе стороны узкой дороги, некогда протоптанной медведями Америки и Канады — они ходили сюда к ручью пить воду и ловить рыбу. Следом пришли почтовые кареты поить лошадей. Когда появились автомобили, водители останавливались поесть и передохнуть, но, когда проложили скоростное шоссе неподалеку, городок остался предметом, оброненным на обочине. Из него никуда нельзя было попасть. Медвежьей тропой ходили старожилы да лыжники, что наезжали зимой. Это был город-тупик пенсионеров, которые жили праздной жизнью, завоевав право на нее годами трудов. Дома отстояли друг от друга на почтительном расстоянии, каждый уважал желание соседа побыть в тишине и главное американское право на неприкосновенность частной собственности. На окраине стоял неприметный дом и всеми окнами смотрел на залив. Дощатый пирс на сваях уходил туда, где на дальнем конце причала покачивался катер. Другой стороной дом смотрел в лес. Солнце вставало из-за леса, переходило серый гравий дороги, что сворачивала к скале на берегу, и на весь день зависало над водой. Шелест листвы и шорох волн прекрасно обходились без человека, воде и небу хватало рыб и птиц, но человек пришел, и они потеснились, уступая ему клок пространства.
Рослая сорокалетняя хозяйка дома вышла на пирс босая, в легком халате, прищурилась, словно выбирая, куда нырнуть — в воду или в небо, посмотрела на жирную чайку, что повисла над ней, как застывший снаряд, и замерла, стараясь ее не спугнуть. Чайка плюхнулась вниз, что-то ухватила, поднялась и… сбросила сверху большую ракушку. Женщина инстинктивно закрыла руками голову. Ракушка упала на пирс, разбилась, и чайка опустилась на доски. Выклевала содержимое открытой ракушки и отошла к краю причала, переваливаясь, как гусыня. Женщина сбросила халат и пошла нагишом, глядя под ноги, чтоб не наступить на осколки ракушек, что во множестве засыпали причал. Грубые рубцы шрамов на спине выглядели китайским иероглифом. Она стала на краю пирса, вытянула руки вперед, прыгнула, словно с большой высоты, и плавно ушла под воду. Вынырнула поодаль от пирса и легла на спину. Чайка косила на нее глазом, опасаясь за свои ракушки. А та сделала несколько взмахов, распугивая рыб, проплыла вдоль лодки, вышла на берег и отряхнула воду с волос. Прислушалась к пению птиц. К ним неожиданно примешался шорох прибрежной гальки. Она присмотрелась и разглядела в глубине, под причалом, две вырезанные из фанеры фигурки. Люди замерли там, полагая, что она их не заметит. Женщина цыкнула на чайку, но та не шелохнулась, словно литая из чугуна. Схватила халат, поднялась на пирс и, нарочито громко стуча пятками по настилу, пошла в дом. Там сняла со стены ружье, взвела курок и только потом подняла телефонную трубку.
В отделении полиции зазвонил телефон. Дежурный снял трубку, послушал и крикнул:
— Вдова Стивена! Говорит, что у нее на участке люди! Сказала, перестреляет!
— Эта может, — буркнул шериф, поднимаясь из-за стола. — Я в пути! — крикнул он так, чтобы вдове было слышно.
— Шериф в пути, мэм, — повторил дежурный в трубку.
Шериф одернул форменную рубаху, которая едва сходилась на животе, поправил кобуру и пошел на выход. Сел в полицейскую машину, взвизгнул сиреной, распугивая птиц, и выключил: ни души не было на дороге.
— Кто такая? — спросил молодой дежурный старика за дальним столом.
— Вдова Стивена. Был тут у нас странноватый парень. Его толком никто не знал и вообще мало кто видел. Приехал в начале девяностых, купил никому не нужный кусок земли на воде, поставил дом, причал, купил лодку, сходил пару раз на рыбалку и уехал. А ключи нам оставил, чтоб мы за домом присматривали. Разрешил пользоваться и пляжем его, и причалом. Наезжал пару раз в год. Говорил, что служил в Европе в охране посольства. Но Тим как-то столкнулся с ним в аэропорту и видел, как Стивен протянул погранцу паспорт, а тот открыл его и — встал. Вытянулся, сказал «Welcome home, Sir» и взял под козырек. Так охрану посольства не приветствуют. Потом привез жену откуда-то из Европы, повеселел, вышел на пенсию, сел на своем причале. И умер. Его имя уже забыли бы, если бы не вдова. Ее никто иначе не зовет — только «вдова Стивена».
— Ну да, она так представилась, — кивнул дежурный.
Шериф уткнулся бампером в серый валун у дома, вышел из машины. Вдова Стивена стояла на крыльце с ружьем наперевес.
— Ствол опусти, — миролюбиво сказал шериф. — Иначе я в тебя должен стрелять.
Она опустила ружье. Благодушный полноватый блондин с пшеничными усами, шериф поднялся по скрипучим ступеням к входной двери.
— Показывай, где они.
— Там… — кивнула вдова.
Шериф по-хозяйски прошел знакомый ему дом насквозь, вышел на пирс, огляделся. Мелкая волна била в сваи, кричали птицы, и он невольно втянул поглубже голубой воздух.
— Не вижу, — обернулся шериф.
— Внизу, — ткнула она пальцем в землю.
— Сколько?
— Двое вроде, — шепотом ответила вдова.
— А что ты шепчешь? Ты на своей земле, — нарочито громко сказал шериф и прислушался.
Под мостками шуршал гравий. Шериф топнул по доске, и каменная чайка взлетела, пронзительно крикнула, пугая шерифа, и повисла над ним. Шериф спрыгнул, заглянул под пирс. На гальке стояли, притаившись, двое китайцев — старик и старуха с маленьким пластмассовым ведерком в руках. Всматривались в набегавшую волну, что била в сваи. Шериф представился, ткнув в свою бляху пальцем. Сообщил, что они не имеют права находиться тут, что это частная собственность. «Прайвит проперти», — погромче повторил он. Посмотрел в их пустые глаза, убедился, что старики ничего не поняли, и жестом велел выбираться из-под мостков. Старики покивали, но не двинулись с места. Молитвенно прижимая руки к груди, они умоляли позволить им остаться. Шериф снял с пояса тонкие пластиковые браслеты-наручники и поднес их к пергаментному лицу старика. Старик покорно кивнул. Втроем они вышли из-под пирса. Китайцы, опустив глаза, прошли мимо хозяйки так понуро, словно наручники были защелкнуты у них на горле. Стали у полицейской машины. Старые, сосредоточенные на чем-то своем. Их желтые лица выглядели, как листья гербария, у которых открылись глаза. Вдова Стивена приподняла повыше ружье. А старик неожиданно прытко шагнул к крыльцу и показал ей ведерко, где на дне звякали панцирями маленькие черепашки размером с долларовую монету.
— Это что? — подивилась вдова.
Ответ пришел незамедлительно: старик склонился к гальке и подхватил с земли мелкого черепашонка. Показал его на сухощавой ладони и бережно опустил в ведро. Не обращая внимания на ружье, опустился на валун, снял башмаки и вылил из них воду. Шериф ждал. Ему неловко было помыкать высохшими стариками, и полегче обычного он подтолкнул их пальцем в тощие спины, усадил на заднее сиденье, отгороженное от переднего решеткой, сказал вдове «Подъезжай составлять протокол» и уехал.
Она вошла в дом. Повесила ружье на крюк у входной двери, умылась, пригладила волосы, в кухне пощелкала кнопками — кофемолкой, кофеваркой, тостером, где поджарила хлеб. Включила радио, послушала сводку погоды, трафик, пригубила кофе. И встала из-за стола. Влезла в джинсы, взяла сумку, ключи, глянула на себя в зеркало, вышла, заперла дом и села в машину. Скатилась узкой дорогой до большака и выжала газ. Городок открылся, как зонтик: узкая дорога вывела на круглую площадь, к ратуше со старинными часами. Слева и справа высились здание пожарной команды из красного кирпича, усадьба с колоннами городской управы и магазины поодаль — продукты, одежда, игрушки. Особняком держалась в стороне церковь, и между магазинами открывался вокзал. Ряд столиков тянулся по краю привокзальной площади, где торговали зеленью. А дальше снова вилась дорога с аккуратными домиками по обеим сторонам.
Вдова Стивена заглянула в кафе, вышла с бумажным пакетом и дошла до полицейского участка. С ловкостью официантки достала стаканчики кофе, поставила перед дежурным, шерифом, старым полицейским в углу и спросила, где нарушители.
— Я передачу принесла. Могу отдать?
— Можешь, — шериф кивнул. — Проводи, — сказал он дежурному.
Тот проводил вдову по коридору к комнатке, где за решетчатой дверью сидели понурые старики с ведерком. Она протянула чашечку кофе, а старик поднял заплаканные глаза и показал ей ведерко, где скребли лапами маленькие черепашки.
— Вота! — жалобно протянул он и показал рукой, как пьют воду из запрокинутого стакана.
— Он просит воды, — обернулась к дежурному вдова.
— Иди, — равнодушно сказал дежурный, открыл дверь и показал дорогу в туалет.
Старик засеменил в дальний конец коридора. Зашумела вода, и вскоре он вышел, благодарно кланяясь. Обнял ведерко, в котором черепашки теперь плескались, сел на прежнее место, поставил ведерко у ног и тогда взял кофе.
— Садись, — придвинул вдове стул шериф в просторной комнате полицейского участка. — Пиши, что ты сказать хотела: что на твоей «проперти» чужие люди, что они нарушили. А потом объясни, как это укладывается в одной голове: пристрелю и накормлю одновременно.
— Очень просто: сейчас они не представляют угрозы, а тогда я не знала, кто там. Они теперь узники, — улыбнулась вдова. — А у вас тут, говорят, даже приговоренных к смерти кормят.
— Да, я сам слыхал, что за день до казни последний поганец может заказать все что хочет из ресторана, — поддержал дежурный. — Это правда?
— Ага. За деньги налогоплательщиков, — уточнил шериф. — Твои и мои.
— Не представляю, чтоб перед смертью хотелось есть, — сказал дежурный.
— Но ты же ешь каждый день, — обернулась к нему вдова. — Хотя знаешь, что тебе не уйти отсюда живым.
Дежурный потрясенно молчал.
— А ты бы что заказала, если бы тебя приговорили? — спросил вдову шериф.
— Ты так спрашиваешь, будто я не приговорена. У нас просто мораторий на исполнение смертной казни. А заказала бы то же самое, что каждое утро ем: кофе и гренку с сыром.
— А если в последний раз? — пришел в себя дежурный.
— Тогда стакан «Лагавулина», — мечтательно протянула вдова.
Этого слова никто не знал, а потому шериф подвинул ей листок бумаги.
— Пиши: посягательство на прайвит проперти. Как вы тут быстро становитесь буржуями, — покачал он головой. — Все у вас должно быть прайвит. Стивен говорил, что ты из нормальной страны, откуда-то из Европы. Там же вроде социализм, все общее…
— Да, у нас ничего своего не было, — согласилась вдова. — Трусы да майка. А когда появилось, мы ждали, что придут и отнимут. Так что это мания преследования, — подумав, добавила она. — Паранойя, что за нами следят.
— Кому вы тут нужны? — пожал плечами шериф.
— Но это не капитализм, — продолжила вдова. — Если б могла, я бы обнесла свою землю забором с колючкой, а по углам еще вышки с автоматчиками поставила. Тогда б ты увидел, что это не буржуйское, а родной социалистический лагерь. Ты узнал, что им от меня надо?
— «Ноу инглиш», — развел руками шериф. — Переводчика жду.
Вдова Стивена склонилась к листу бумаги, написала несколько фраз. Шериф пробежал листок глазами, сдвинул в сторону и пригубил кофе. Она взяла свой стаканчик.
— А когда он будет? — спросила вдова, и шериф не успел ответить.
— Вызывали? — заглянул в участок смуглый рослый парень.
— Нет, просили зайти помочь, — встал и подал ему руку шериф. — Спасибо, Сонам. Тут у нас задержанные старики и молодая хозяйка. Они вторглись на ее землю, ни слова не говорят, а у нее разрешение на оружие. Снайпер… Хотелось бы от греха подальше…
— Спросите, кто их прислал следить за мной, — строго наказала вдова Стивена, оглядев парня в пестрой рубахе.
— Попробую, — кивнул он.
— Этих? Кто их прислать может? — фыркнул шериф в усы и покачал головой.
Дежурный привел китайцев.
Сонам подошел к ним, что-то сказал, и они ожили, схватили его с двух сторон за рукава и заговорили хором с такими интонациями, словно он был Бог, у которого можно выпросить вечной жизни. Он опустился на стул рядом с ними, обмяк, а они продолжали говорить над его головой. Наконец он поднял ладони вверх, призывая к молчанию, и повернулся к шерифу.
— Фанг-шен, — сказал с улыбкой Сонам.
— Ага, порк-фрай-рай, — с насмешкой сказала вдова.
— Они, — кивнул в сторону стариков Сонам. — приносят извинения, но должны снова прийти. Они тебя не знают, только твоего мужа. — Сонам обернулся к китайцам, и старик громко подсказал: — Стивен.
— Стивена, — повторил Сонам. — Так его зовут?
— Звали, — сказала вдова. — Он умер.
Сонам помолчал и продолжил:
— Тебе воздастся, не сомневайся. Ты не обижала их?
— Нет, даже не пристрелила! — весело ответил за нее шериф. — А могла. Ты мне напишешь пару слов для протокола?
— Выбери сам, что тебе пригодится, — развел руками Сонам. — Дело в том, что у буддистов есть один главный праздник: День Весак, и отмечается он ежегодно в день полнолуния в мае…
— День рождения Будды? — уточнила вдова.
— Не вполне. Он отмечается в честь рождения, просветления и смерти Будды. И в этот день принято делать ему подарки.
— На моей территории? — перебила вдова с сарказмом, но он не слышал.
— Самый большой подарок — даровать кому-то свободу. Потому что только свободная сущность, свободное сознание может стать на путь. Когда-то отпускали животных, которых должны были зарезать, а потом сам Будда похвалил монаха, который отпустил зверя, попавшего в ловушку, и все стали отпускать невольников ему в подарок. Мы детьми в Тибете ловили птиц, несли в клетках к дацану, и каждый покупал у нас птичку, чтобы выпустить ее, дать ей свободу однажды стать Буддой. — Сонам плавным движением руки описал в воздухе клетку, показал, как открывается дверца, приподнял ладонь на уровень глаз, раскрыл кулак, подул и показал, как птица улетает.
— И как это относится к моему конституционному праву защищать свою землю? — спросила вдова погромче.
Сонам не повернулся к ней.
— …А тут в Америке беда, — продолжил он. — Люди не понимают сути традиции и сделали из нее бизнес: разводят черепах, продают в Чайна-тауне, а покупатели выпускают их в соленую воду, где черепахи гибнут.
— Америка из всего делает бизнес, — согласился шериф. — И дарит свободу тем, кто от нее может только сдохнуть.
Вдова метнула в него острый взгляд, и шериф стушевался.
— Старики приезжают спасать их, — продолжил Сонам. — Там какой-то залив у твоего дома, куда волна сносит малышей, и есть шанс подобрать живых. Они не первый год ездят. Муж твой им разрешал…
У вдовы округлились глаза.
— А собственность им не нужна, твоя «проперти»… Просто так лег путь.
— Чей? — не поняла вдова.
— Их, черепах, твой.
— И твой тоже, как я понимаю? — с насмешкой уточнила она.
— Теперь да, — серьезно кивнул Сонам.
— И что с этим делать? — Она обернулась к шерифу, но тот развел руками. — Не знаешь? Тогда передай им, — подбирая слова, проговорила она, — что если еще раз я увижу их у себя, в полицию звонить не буду, а пристрелю. Меня первой сюда течением прибило, понятно? Путь у них, фак!.. — ругнулась она. — Переведи.
Старики вжались в кресла у окна.
— То, что ты убийца, — это понятно, — мягко кивнул Сонам. — Можно не переводить.
— Повтори, — недобро сказала вдова.
— Всякий, кто родился в человеческом теле, — убийца, — грустно повторил Сонам. — Наше тело не оставляет нам выбора: мы убиваем животных, чтобы есть, одеваться. Туфли твои — корова, сумка — свинья. Мы убиваем все время, даже просто наступая на муравья. Ты же сразу прихлопнешь комара на руке, да? Это инстинкт, привычка убивать. У тебя даже в мыслях такого быть не должно.
— Давно мне не указывали, что у меня должно быть в мыслях, — язвительно откликнулась вдова. — Скажи ему, чтоб перевел, что это мое право, — повернулась она к шерифу.
Шериф молчал. Сонам смотрел на шерифа, старики — на Сонама.
В тишине стало слышно, как скребли черепашки по стенке ведерка.
— Понятно, — сказала вдова шерифу и махнула рукой. — Отпускай их. С днем рождения Будды вас…
— Заявление забери, — шериф подвинул ей лист бумаги.
Она порвала бумагу и выбросила в мусорное ведро у стола.
— Я еще нужен? — спросил шерифа Сонам.
— Да, — ответила за шерифа вдова. — Скажи этим, — она кивнула на стариков. — что я отвезу их, куда им надо.
— Им к тебе надо. Черепах собирать, — хмыкнул шериф, стараясь поддеть ее.
— Скажи, что я их подброшу в мотель, — закончила она, и Сонам с интересом взглянул на нее.
— У них ни денег, ни документов, — сказал шериф. — Только билеты на автобус.
— У меня всё есть, — сказала она. — Ладно, пошли, — скомандовала она старикам.
Старики не пошевелились.
Шериф выдержал паузу и взмахнул рукой:
— Гоу!
Старики поднялись, последовали за вдовой. С крыльца участка шериф смотрел, как Сонам помог им забраться на заднее сиденье, а сам сел спереди.
Вдова медлила, скребли черепахи в ведерке.
— Так, — сказала она. — Спроси, где их автобус.
Сонам спросил и ответил:
— Он только завтра.
— Окей, а где остановка?
— Автобусная станция у нас одна — у вокзала, — сказал Сонам.
— Я не тебя спрашиваю, — нарочито грубо сказала вдова.
Сонам внимательно посмотрел на нее и перевел.
— Да, там.
Она резко взяла с места, и вода из ведерка плеснула вверх.
— Машину загадят, — процедила вдова, глядя в зеркальце на то, как китаец смахнул с себя воду. Нащупала салфетку между сиденьями и бросила ее назад — китайцам.
— Скажи, чтоб вытер как следует.
Сонам промолчал.
Минуты через две они были на привокзальной площади. Вдова приоткрыла окно, окликнула фермера, что торговал яблоками, спросила, где мотель. Длинный, как коровник, одноэтажный мотель тянулся вдоль Мейн-стрит. Полотно железной дороги открывалось за ним. Вдова Стивена притормозила, вошла в мотель, подала водительское удостоверение и кредитную карту. Потребовала на сутки номер с большой кроватью. Администратор с глумливым интересом смерила взглядом молодого Сонама за спиной вдовы. Вдова взяла ключ и направилась в номер.
— Веди их, — скомандовала она Сонаму.
Он позвал китайцев, те выбрались из машины.
Широким шагом вдова обошла номер, щелкнула выключателем, проверяя, есть ли свет. Спустила в туалете воду и жестом поманила старуху в ванную: показала, как поворачивать краны.
Старик, согнувшись вдвое, рвал на газоне траву.
— Что он делает? — спросила вдова.
— Думаю, будет кормить черепах.
— Понятно. Скажи, что я сейчас вернусь, чтоб не уходили.
Сонам перевел.
Они вышли, сели в машину, и вдова включила радио.
«Как сообщила пресс-служба, Питер среди ночи услышал шум за окном и, выглянув в окно, увидел медведей, что грабили кормушки для птиц у крыльца. Питер выбежал на крыльцо и стал прогонять медведей, но медведь пошел на него. К счастью, Питер успел забежать обратно в дом. Граждане, не оставляйте еду снаружи, закрывайте мусорные баки. Помните, это не медведи пришли к вам, а вы пришли на медвежью землю…»
Она выключила радио, проехала два квартала и притормозила у китайского ресторана.
— Вот и порк-фрай-рай, — с сарказмом сказала вдова. — Тебе что взять?
— Спасибо, я китайское не ем, — ответил Сонам.
— Не голоден, значит, — сказала она и скрылась за дверью.
Вернулась с пакетом. По-хозяйски поставила его на колени Сонаму, села за руль.
У мотеля они вышли. Она пропустила вперед Сонама с пакетом. Он стукнул в дверь номера, они вошли. Старик сидел у стола. На большой тарелке перед ним ползали три маленькие черепашки, а он мелко крошил траву и подвигал им поближе. Слезы стояли у него в глазах.
— Вот, — сказал Сонам, водрузив пакет на стол.
Старик не смотрел в их сторону. Он смотрел, едят ли черепашки, и вытирал слезы.
Вдова подошла к столу, достала из пакета две высокие пластиковые банки с желтым бульоном, в котором плавали вермишель и овощи. Коричневые картонные коробочки с рисом, пакетики приправ, печенья с цитатами из Конфуция. Никто не пошевелился.
— Спасибо говорить не обучены, сердобольные, — с насмешкой сказала она. — Может, они, как ты, китайское не едят?
У Сонама дернулась щека.
— Ладно, скажи, что я мотель оплатила, у них есть двадцать четыре часа. Пусть едят, спят и выметаются отсюда. Но если еще раз увижу их у себя — пристрелю.
Старик задрал рукав и что-то показал Сонаму, не отрываясь от черепах.
— В него уже стреляли, — сказал Сонам. — Руку ранили.
— Стивен? — спросила она.
Китаец отрицательно мотнул головой.
— А что ж он лезет? — с досадой поцедила вдова.
— Бывает, когда чужая жизнь важнее, чем смерть, — сказал Сонам.
— Своя? — с вызовом уточнила вдова. — Фак, — выругалась она и вышла.
Сонам что-то сказал старикам, они поклонились ему, и он вышел за ней.
— Тебя куда подбросить? — спросила вдова, открыв дверцу.
— Спасибо, я могу дойти, — улыбнулся Сонам.
— Куда дойти? — раздраженно переспросила она.
— Да куда угодно на самом деле.
— Тоже правда: если ты сюда из Тибета добрался, то уж тут куда-нибудь дойдешь.
— Да-да, — согласился Сонам. — А ты в какую сторону?
Она замялась. Качнула дверцу машины, но не спешила садиться. Уезжать ей не хотелось, это было заметно даже администратору мотеля, которая следила за странной парой, сдвинув на окне занавеску.
— Ты говоришь, черепахами торгуют в Чайна-тауне? — сказала вдова. — А я не помню, как туда добраться. Стивен знал.
— Дай руль — быстрее будет.
— А ты водить-то умеешь? — прищурилась она, уступая Сонаму место.
Сонам мягко тронулся и заговорил, глядя на дорогу.
— Когда я в Америку летел, меня научили руль держать. Даже экзамен сдал. Вышел в «Кеннеди» с полтыщей долларов, меня встретил друг брата, продал за четыреста старую машину, я заправился и поехал вдоль воды на север.
— Куда? — недоверчиво спросила вдова.
— Докуда бензина хватит. Ровно тут машина стала: и бензин кончился, и мотор заглох. Я пошел к жилью. Спросил, нет ли работы. Сказали, что лесорубы нужны. Нашел их, но, когда увидел, что они делают, не смог… дерево убить. На другой ферме взяли яблоки собирать, — он улыбнулся. — Так и собираю.
У вдовы брови медленно поднялись вверх.
— Это что ж, дерево срубил — и сразу убийца? — недоверчиво переспросила она.
— Дерево — это большая, долгая жизнь. Кому-то дали родиться деревом, чтобы немного передохнуть…
— А язык откуда? — спросила вдова.
— Английский тут выучил, — продолжил Сонам. — Мне все помогали, а китайский — в тюрьме.
— Ты сидел? — настороженно покосилась на Сонама вдова. — За что?
— Я из Тибета, а Китай нас… — он помолчал. — Они…
— И ты им после этого помогаешь? — вспыхнула она.
— Я Америке помогаю, как она мне, — поправил вдову Сонам.
— Ты потому китайское не ешь?
— Да, они меня насильно кормили, когда я объявил голодовку.
— Может, этот китаец охранником был в твоей тюрьме, а ты!..
— Может, — согласился Сонам.
— Да я бы их всех!..
— Тс, — прижал Сонам палец к губам, и она увидела, что палец сломан. — Нельзя. Это самое трудное: не начать их проклинать. Нельзя мешать им собирать урожай своей кармы. Однажды она накопится и прольется.
— Как дождь? — уточнила вдова.
— Как дождь, — согласился Сонам. — Это не китайцы, а их руководители причиняют нам зло. Хотя Китай сделал много полезного для Тибета…
— Что?! — воскликнула вдова.
— …вывел нас из изоляции. Благодаря их изуверству все теперь знают, что такое Тибет, а раньше думали, что это маленький пушистый зверек. Но молиться за них трудно.
— За тех, кто тебя пытает? — ее брови взлетели.
— Неважно, что делают они, важно то, что делаешь ты. Или не делаешь.
— Не делать тоже важно? — уточнила вдова в полном недоумении.
— Конечно. Тебе сегодня было важно не пристрелить стариков.
Машина въехала в Чайна-таун. Пестрые фонарики, флажки и зонтики вились над улицей, создавая атмосферу праздника. Сонам прижал машину к тротуару, вышел и огляделся. Китайский квартал в маленьком городке на границе с Канадой был таким же, как везде: ярким, манящим разинутыми пастями драконов на символических воротах города и дурно пахнущим рыбой.
— Стивен ездил сюда за креветками, — протянула вдова. — Говорил, что они здесь свежее, чем в магазине. Я пройдусь, вдруг увижу этих торговцев.
Она пошла по улочке, заглядывая в двери лавок, увешанных сумками, шапками-шарфиками и всякой чепухой. Все было свалено вместе: духи, часы, заводные игрушки, которые шевелились как живые. Сонам следовал поодаль. Наконец она увидела черепах в небольшом тазу. Подле таза на тротуаре стопочкой высились маленькие аквариумы.
— Сколько? — спросила вдова.
— Доллар, — откликнулся китаец и открыл аквариум, чтоб переложить туда черепашку.
— Стоп! — остановила она его. —У тебя еще есть? Я много возьму…
Китаец радостно закивал.
— Покажи сколько.
Он встал со складного стульчика, крикнул в глубину лавки и пошел, увлекая вдову за собой. За углом, в соседнем квартале, где не было магазинов и не вились у дверей шары, он толкнул дверь в подвал и проворно сбежал по ступеням, призывая вдову следовать за ним. Она сделала несколько шагов вниз и замерла — вонь шибанула навстречу. Вдова закрыла лицо рукавом рубахи, сошла вниз, увидела грязную ванну, кишащую зелеными панцирями, и рванулась назад. Выскочила на тротуар и сделала жадный вдох.
— Сколько тебе?
— Полсотни, — сдерживая приступ дурноты, ответила она.
— Кэш оунли! — бодро крикнул китаец из подвала.
— Сейчас принесу.
Вдова вернулась к машине, села на сиденье пассажира, взяла бутылку воды и жадно выпила половину.
— Гони в участок, — сказала она Сонаму.
— С ними никто ничего не сделает, — ответил Сонам, включая мотор.
— Со мной тоже, — сказала она сквозь зубы. — Пристрелю их всех, но этих подарков Будде больше не будет.
— Все будет. Только тебя не будет: тебя посадят. — Сонам вырулил на шоссе.
— Если догонят, — недобро усмехнулась она. — Тут до границы с Канадой рукой подать.
— Какая Канада? — с тоской протянул Сонам. — Ты хоть куда сбеги — уже не спасешься. Убивая негодника, ты берешь его дурную карму на себя, а его отпускаешь чистым. И расплачиваться за все, что он сделал, будешь ты. В тюрьме или не в тюрьме, в Канаде или не в Канаде, в этой жизни или в следующей. — Сонам горестно качал головой.
— Плохо, если так, — коротко глянула на него вдова.
В отделении полиции было шумно: полицейские и их гости стояли у большого экрана телевизора и смотрели футбольный матч. Болели за разные команды, подбадривали игроков.
— Эй, босс, — окликнула шерифа вдова. — Я нашла торговцев в Чайна-тауне. Если ты их до сих пор не повязал, означает, что ты в доле.
— Хэй-хэй, поаккуратней, — погрозил ей шериф.
— Где ваши общества по охране зверья? Там все в таком дерьме, что они должны были их давно разогнать.
— Да они понятия не имеют о черепахах!
— Как это может быть, что я знаю, он знает, — кивнула вдова на Сонама, — Стивен знал, китайцы знают, а ты — нет? Не может хозяин не знать, что у него в доме творится. Ты должен этому положить конец.
— Тебя забыл спросить, что я кому должен, — шериф побагровел.
— Поехали, покажу, чтобы ты знал наверняка.
Шериф с тоской глянул на экран, где гоняли мяч, кивнул дежурному, и тот последовал за ним. Они сели в полицейскую машину, вдова — в свою. Сонам вырулил на дорогу и вскоре притормозил в знакомом квартале. Вдова вышла, стала у двери, ведущей в подвал. Шериф выбрался из своей машины.
— Там, внизу, — шепотом сказала вдова.
— А что ты шепчешь?! — громче обычного прикрикнул на нее шериф и пошел вниз по ступеням. Слышно было, как стукнула дверь, открываясь под ударом, возглас на китайском, и следом шериф с не свойственной полным людям прытью выскочил из подвала, отвернулся к стене, уперся в нее руками…
— Воды дай, там, на дверце! — сдавленно крикнул он.
Дежурный проворно достал из машины бутылку и протянул ему. Шериф ополоснул рот, сплюнул.
— Ну и вонища! Фак! — проникновенно выругался шериф.
В это время грянула музыка, и в улочку ввалилась толпа — нарядные люди били в барабаны, бубны, дудели в свистки. Над ними вились бумажные змеи, драконы, ленты. Шериф оторвался от стены, проводил колонну долгим взглядом, отвернулся к стене и принялся шумно блевать.
— Можем ехать, — сказала вдова, и Сонам сел в машину. Сдал назад, на первом повороте свернул в улочку, где не было следов парада, а только воняло рыбой, что-то крикнул по-китайски в окно, и один из прохожих указал ему дорогу. Они выехали на знакомое шоссе.
— Это пытка — смотреть на то, что они сделали с фанг-шен, — сказал с болью Сонам. — Такой светлый ритуал был, а теперь — только страдание там, где Будда видел освобождение от страдания. Всё извратили…
— А что ж ваш бог это позволяет? — спросила вдова.
— Какой бог? — не понял Сонам.
— Ну Будда, который у вас в один день и родился, и умер…
— Он не бог, — возразил Сонам. — В этом все дело! Он человек, который просто задумался. Ты тоже можешь. Только думать нужно постоянно, каждую минуту…
Они вернулись на площадь с ратушей и вокзалом.
— Дальше ты знаешь, — остановил машину Сонам. — Я только спросить хочу…
— Спрашивай, — живо откликнулась вдова. — Все что угодно.
— Можно посмотреть на залив, куда выбрасывает сирот?
— Черепах? — уточнила вдова.
— Да, — кивнул Сонам.
— Если нет других важных дел, поехали, — сказала она.
— Нет ничего важнее человека, который сейчас перед тобой, — ответил Сонам.
— Действительно? — удивилась вдова. — Окей, погнали, выпьем чаю, хотя он может оказаться китайским, — добавила она и жестом велела освободить место у руля.
— Тогда я выпью кофе, — улыбнулся Сонам, перебираясь на сиденье пассажира.
Вдова Стивена осторожно тронулась с места, словно забыла, как водить машину.
— А почему ты зовешь их «сироты»? — спросила она.
— Черепахи единственные, кто никогда не видит своих детей, а дети — родителей.
— Как это? — не поняла вдова, всматриваясь в дорогу.
— Они кладут яйца в глубокие ямы в песке, чтоб никто не украл, не съел, не раздавил. Роют их, потом сносят яйцо, зарывают его. Вот так, — Сонам поскреб пальцами по колену. — Роняют на них слезу и уходят. А яйца лежат, и в каждом растет черепашонок. Пока не треснет скорлупа и он вылезет. Мамы не высиживают их, как куры. Они уходят. Но вылупливаются только те малыши, о которых помнила мама. Если мама забыла про свое яйцо — оно сгнивает.
— И ты во все это веришь? — с легкой ироний спросила вдова.
— Это не вопрос веры, — сказал Сонам. — Так есть даже если я не верю ни во что. Но какая это печаль: жить без детей, с памятью о них… И так веками — поколение сирот.
Вдова молчала, глядя перед собой.
Дорога уперлась в стену леса, в серый валун.
Сонам выпрыгнул из машины и погладил его.
— Иногда летом он так нагревается, что можно поджарить яйцо, — сказала вдова и уточнила: — Куриное.
Она хлопнула дверцей и пошла в дом. Сонам замешкался на крыльце, снимая обувь. Вошел следом, поклонившись дому. Она показала, где помыть руки, а когда он вышел из ванной и сделал шаг в гостиную, открылась стеклянная стена и вид на воду. Он задохнулся от восхищения.
— Можно? — указал он на дверь, ведущую на причал.
— Конечно, — усмехнулась вдова и открыла дверь.
— Какая красота!.. И в эту воду можно войти? — он потянулся к воде, как сомнамбула.
— Конечно, там лесенка. Я сюда чай принесу.
Когда она вернулась, Сонам стоял, закатав джинсы, по щиколотку в воде, разбрызгивал воду руками и разглядывал брызги. Она опустилась в кресло на причале, пригубила кофе. Сонам поднялся на причал, но не мог отвести глаз от воды.
— А у вас в Тибете есть реки? — спросила вдова.
— У нас есть горы и снег, — ответил Сонам. — И очень много неба. На самой высокой вершине есть озеро, но в него нельзя входить: оно священное. Это чаша, куда наша богиня Тара роняет слезы, когда плачет.
— Почему плачет? — удивилась вдова
— Смотрит на то, что люди делают с людьми, и плачет. А когда Тара затихает, по берегам остается соль. Тогда наши мужчины идут в поход — собирать слезы Тары. А ты сюда как попала? — спросил Сонам.
Вдова порывисто встала, метнулась в кухню, что-то уронила, а когда вернулась, вцепилась в спинку кресла и, глядя в голубое, сказала, что жила в Европе на берегу большой реки.
— Там в девяностых вдруг все начали стрелять…
— Война? — уточнил Сонам.
— Ну какая война, когда соседи вдруг утром проснулись и пришли тебя убивать? Убийство. В ООН назвали это «этнические чистки», слыхал?
— Да, — кивнул Сонам.
— Я жила у моста, мы детьми с него прыгали в речку, а соседи стали расстреливать нас на этом мосту. Тела сбрасывали в воду. Там плотина внизу, когда ее чинили потом, нашли сотни тел. ООН прислала нам на защиту солдат из Голландии, а они струсили и сбежали. Весь батальон. И за два дня в нашем городе убили десять тысяч мужчин. Тогда Америка стала бомбить дороги, мосты. Промахнулись немного, разнесли мой дом у моста. Меня не было — я как раз плыла по реке. Меня только ранили на мосту… Я выгребла ниже по течению, пряталась. Пока вернулась — американцы отбомбились. Стивена прислали посмотреть, что осталось от дома. А я там сидела, что-то искала. Как-то объяснила, что мой дом тут был, и Стивен отвез меня на базу, поселил, врача привел. Потом сказал, что есть два варианта: мне могут выплатить компенсацию — на новый дом — или он покажет готовый. Я выбрала готовый. Он посадил меня в джип, привез в аэропорт, и часов через семь мы тут вышли…
— Прям тут? — уточнил Сонам.
— Да, — кивнула вдова. — Привез сюда. Я посмотрела и осталась. А он уехал. Но скоро вернулся, вышел в отставку, учил меня языку и вообще всему, что умел. Хотел начать новую жизнь, а сам сел смотреть на закат, сказал «Печет», попросил льда, а пока я принесла, уже всё…
— Страшная история, — сказал Сонам. — Он, наверное, боялся тут быть один…
— Нет, говорил «Я не один» и держал это рядом, — она кивнула на ружье на стене. — Научил меня стрелять. Сказал, что в этом штате можно без предупреждения — если видишь кого-то на своей проперти и фил ин денжер. «Выстрелив, даже не подходи, а просто звони в полицию, скажи: я убила человека».
Она замолчала. Сонам тоже прочно молчал.
— Я сделала все, как он учил, — сказала вдова. — Набрала девять-один-один, сказала «Приезжайте». Прощаться пришел весь городок: кто-то знал его по церкви, кому-то он успел помочь. Похоронили его на старом кладбище, и шериф тогда навестил меня. Сказал, что, если будет в чем нужда, звони, и дал длинный телефон полиции, а не три цифры. Я не знаю, сколько я просидела на причале. Стивен называл его «порч». Языка не знала, но вдруг все слова ожили; чего ни коснись — было названо его голосом. Каждая кастрюля, каждый кран в подвале, куда я наконец спустилась, чтобы постирать. Такое ощущение было, что он шел за мной, как в первые дни жизни в доме, — следил, чтобы я всё правильно делала. Английский стал естественным. Я позвонила священнику, когда кончились свечи, что я жгла, сказала «Это вдова Стивена», и он приехал. Отдала ему одежду Стивена. Шериф сам приезжал, помогал со всякими документами…
Она замолчала.
— Ты правда умеешь стрелять? — спросил Сонам.
Вдова встала, сняла со стены ружье, взяла со стола бутылку из-под минералки, дала ему.
— Иди, брось повыше.
Сонам прошел по причалу ближе к воде, примерился, бросил бутылку вверх, вдова выстрелила и не промахнулась.
— Беда, — огорченно покачал он головой. — Ты вправду можешь убить. Это самое страшное, что может случиться. Когда ты убиваешь, ты сокращаешь свою жизнь…
— А когда тебя убивают — нет? — спросила вдова.
— Будда учил не убивать. Потому так тяжко видеть, что сделали с фанг-шен: думают, что дарят свободу, а на самом деле несут смерть.
— А смерть — не свобода? — прищурилась вдова.
— Смерти нет, — протянул Сонам. — Есть только череда рождений.
— Ну как же нет, когда Стивена нет? — вдова обвела рукой пустое пространство.
— Да Стивен тут в каждой досточке! — возразил Сонам и похлопал по столу, по поручню балкона. — Я не знаю, почему умер Стивен, если он тебя освободил. Освободить живую тварь — это лучший способ продления жизни даже для больных стариков, а чтобы крепкий мужчина внезапно умер — не знаю. Такое бывает от накопленной кармы… убийства. Но он уже снова родился. В хорошем месте, потому что спас тебя, — улыбнулся Сонам. — Жаль, стрелять научил.
— Да я и без него умела… А вы в Тибете куда черепах выпускаете? — спросила вдова.
— В Тибете нет черепах. У нас есть книги, где про них написано. Вернее, про всё: что есть воздух, а что земля, вода; но, когда доходит до тонких вещей, которые нельзя потрогать, тогда сложнее. И в одной книге объясняют про память на примере черепахи, которая помнит о своем яйце. Я долго искал картинку, чтобы увидеть, какая она — сирота, о которой помнила мама. У тебя тут священный берег, куда прибивает их, политых слезами.
Вдова Стивена молчала.
— А в твоей стране были черепахи? — спросил наконец Сонам.
Вдова поднялась, принесла из дальнего угла черный глобус и поставила на стол.
— Вот здесь моя страна, — показала она точку. — И черепахи, и мама.
— Странный какой, — удивленно повертел глобус Сонам. — Почему вода нарисована черным?
— Это не вода, это небо.
— А небо почему черное? — еще больше удивился Сонам.
— Чтобы были видны коридоры для самолетов. Это глобус Стивена. Выходит, мне надо какую-нибудь птицу выпустить, — задумчиво сказала она.
— Тебе ничего не надо, — ответил Сонам. — Ты уже выпустила.
— Кого? — недоуменно подняла на него глаза вдова.
— Стариков. Ты узникам подарила свободу.
— Но я сначала их посадила, — возразила вдова.
— Да, но тут же исправила… Теперь осталось пожелать им добра.
— Это ты пожелай, — съязвила она. — И помолиться за них не забудь…
— Я тебе пожелаю, окей? — неожиданно твердо сказал Сонам. — А ты — им.
— Я их накормила — мало?
— Это хороший по-сту-пок, — сказал по слогам Сонам. — Но важно устремление, с которым ты его совершила. Может, ты ждешь за него награды? Тогда всё иначе.
Солнце медленно клонилось к воде. Вдова зажгла свет на причале и в доме. Помешкала и сказала:
— Прости, я тебя ночью не повезу и пешком не пущу: медведи. Хочешь — бери машину, но утром пригонишь, а хочешь — можешь заночевать тут.
— Я останусь, — легко согласился Сонам. — Чаю можно еще? Любого…
— Сейчас. Диван тут раскладывается, если что.
— Спасибо, мне хватит.
В четыре руки они внесли столик и чашки в дом, вдова потушила свет и сказала:
— Смотри, какие тут звезды.
— Вот звезды у нас есть. Покрупнее ваших, — улыбнулся он.
Она поднялась на второй этаж, крикнула оттуда «Лови!» и бросила сверху подушку.
— А плед на кресле.
— Спасибо, — откликнулся Сонам.
На рассвете она проснулась от шуршания гальки. Вдова встала, подошла к окну.
Старик со старухой, стараясь не касаться земли, шли вдоль кромки воды по берегу с прозрачным ведерком. Она смотрела на них, сдвинув край занавески, а они шли, согнувшись вдвое и пристально вглядывались: он — в воду, она — в прибрежную гальку. Издали походили на двухголовых сиамских близнецов, настолько спаяны были их тела в одном движении наклона. Вдова Стивена спустилась вниз, приподняв подол длиннополой ночной рубахи, стала над Сонамом и взвыла:
— Ну почему? Я дала им свободу. Почему они снова тут?
— Тебе тоже дали свободу, — сказал заспанный Сонам. — И ты тоже тут.
— Что? — осеклась она.
— Стивен освободил тебя от всего: от твоей страны, войны, даже от себя. Это он разбомбил твой дом, а ты… Села с ружьем и твердишь: «Пристрелю». Тебя никто не держит, иди! Я никогда не видел, как даруют пробуждение, а вчера ты очнулась, пошла, накормила — и опять за свое… Ты дала им свободу? Вот они и делают что хотят. И никому не причиняют боли. Пожелай им добра и живи, иди на все четыре стороны и делай что хочешь!
Он проговорил это быстро, не открывая глаз, словно спешил рассказать сон, пока не забыл.
Вдова замерла. Потом отпрянула от Сонама, открыла дверь, вышла на мостки, сбросила ночную рубаху и нагишом пошла к краю пирса. Оттолкнулась и ушла с головой под воду. Сонам встал и занервничал, озирая воду сквозь стекло большого окна. Она вынырнула далеко от пирса, перевернулась на спину и раскинула крестом на воде руки. Сытая чайка зависла над ней, разглядывая ее, как добычу. Китайцы притаились под пирсом. Голая вдова вышла на берег, прошла над их головами, мимо Сонама, прямиком в ванную. Набросила халат и вышла в кухню. Свистнул чайник, щелкнул тостер, выстреливая поджаристый ломтик хлеба.
— У тебя ай-ди есть? — спросила она наконец.
— Есть, — сказал Сонам и достал из кармана джинсов бумажник, вынул маленькую карточку, подал ей.
— Поешь, пока я соберусь, — сказала вдова.
— Можно там? — Сонам кивнул на балкон.
— Нет, — отрезала она. — Еще налюбуешься, — добавила она так зловеще, что ему стало не по себе.
Вдова поднялась на второй этаж. Было слышно, как она ходила от стены к стене, отрывала-закрывала дверцы и ящики. Спустилась в джинсах, мужниной рубахе не по росту, свитере, с курткой-ветровкой в руках. Большой солдатский рюкзак был застегнут на все молнии. Набрала воды в бутылку, сунула в карман рюкзака.
— Готов? Ай-ди спрячь, — вернула она Сонаму картонку. — Поехали.
Она оглядела пространство, словно снимая невидимой камерой, и закрыла дверь на ключ. В машине включила радио. Диктор просил ставить замки на мусорные баки: «В них роются медведи. Помните, это не они приходят к вам, а вы пришли на их землю…»
Дорога была безлюдна. Минут через десять она съехала на пятачок привокзальной площади. Вышла из машины, попинала колеса, поправила зеркальце на дверце. Взяла руку Сонама, открыла ладонь, словно собираясь ему гадать, но гадать не стала — вложила в руку ключи.
— Ты прав. Это все ваши дороги и ваша карма, а я тут ни при чем, — сказала она с легким сожалением. — Доверенность найдешь на столе.
Вдова Стивена повернулась к нему спиной и не прощаясь пошла к платформе.
Сонам закусил губу, глядя ей вслед. Стоял, пока не пришел поезд, и видел, как она запрыгнула в него.
P. S.
Десять лет я покупала у него на фермерском рынке яблоки, сидр и пироги с грецким орехом. Он торговал с друзьями, потом появилась девушка, а через год маленькая девочка ползала между столами. Наконец я спросила, где они живут, и Сонам рассказал эту историю.
— И она ни разу не позвонила, не дала знать о себе? — спросила я.
— Нет, — отрицательно покачал он головой.
— И ты даже не знаешь, жива ли она?..
— Жива, — уверенно перебил меня Сонам.
— Откуда? — спросила я, ожидая, что вдова, например, дала знать о себе шерифу.
— Если я могу улыбаться — значит, она жива, — сказал Сонам и расплылся в улыбке.