ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ИГОРЬ АРХИПОВ

А. И. ГУЧКОВ: ЛИБЕРАЛ, ДУЭЛЯНТ, ЗАГОВОРЩИК

Первый выстрел сделал жандармский подполковник С. Н. Мясоедов. Медленно опуская тяжелый дуэльный пистолет с нарезным стволом, он долго целился и спустил курок, когда уставшая рука уже начала дрожать. Пуля не причинила вреда противнику — невысокому, коренастому господину лет пятидесяти с круглой «французской» бородкой. Выждав несколько секунд, он спокойно поднял пистолет и выстрелил вверх. Секундантам он объяснил, что Мясоедов, которого он считает австрийским и германским шпионом, должен умереть на виселице! Этот поединок — самый известный из всех дуэлей с участием А. И. Гучкова — произошел на окраине Петербурга, в Старой Деревне, 22 апреля 1912 года...

* * *

Александр Иванович Гучков часто прибегал к дуэли как к инструменту политической борьбы. Эта особенность поведения в полной мере соответствовала его незаурядной личности, дополнительно подчеркивая хорошо известные черты характера — решительность, личное мужество, энергичность, наконец, определенный авантюризм. Один из основателей и лидеров партии октябристов, депутат III Государственной Думы, являвшийся ее председателем в течение года, весьма влиятельный человек в либеральных политических и буржуазных кругах, Гучков любил действовать неординарно. И не случайно накануне фе­враля 1917-го именно Александр Иванович стал инициатором «дворцового переворота» — отчаянной попытки ценой отречения Николая II предотвратить революцию. «Человек слова и чести», либерал по своей политической философии, он любил действовать, как подсказывала ему интуиция и чувство здравого смысла. Ради спасения страны Гучков не боялся нарушить некие заповеди парламентаризма и законности — тем более что ни первого, ни второго, по большому счету, в России начала ХХ века не было.

Некоторые любят поострее

Александр Иванович Гучков родился в Москве 12 октября 1862 года, в известной купеческой семье. Стремление совмещать занятия предпринимательством с активной общественной деятельностью, добиваясь тем самым заметного положения (причем выходящего за собственно сословные рамки), было традицией семейства Гучковых.

Родоначальник клана — Федор Алексеевич Гучков (1779—1856), сын кре­постного крестьянина, привезенный в Москву из Калужской губернии и отданный для учебы на ткацко-прядильную фабрику. Очень быстро он выбился в мастера, а затем открыл свое ткацкое производство, в 1840-е годы ставшее одним из крупнейших текстильных предприятий России. Еще в 1835 году Гучковых причислили к потомственным почетным гражданам — высшему городскому сословному разряду, а в 1839 году, с разрешения Николая I, производившуюся на семейных предприятиях продукцию дозволили маркировать гербом Российской империи. Впрочем, несмотря на эти знаки официального признания, в 1853-м, в разгар кампании по борьбе со старообрядчеством, Ф. А. Гучков был арестован и остаток дней провел в ссылке в Петрозаводске. Вина его состояла в том, что он возглавлял старообрядческую общину Преображенского кладбища и ко всему прочему отличался несговорчивостью в отношениях с московским градо­начальником — отказался дать взятку под видом явно убыточной коммерче­ской сделки. Тем не менее сыновья Ефим (1805—1859) и Иван (1809—1865), которые еще при жизни отца взяли в свои руки всю торгово-промышленную деятельность, успешно расширяли бизнес. Е. Ф. Гучков, наиболее деятельный по своему складу, назначался членом Московского отделения Мануфактурного совета, членом совета Коммерческой академии, наконец, в 1857 году его единогласно избрали московским городским головой.

Отец будущего политика-либерала Гучкова — Иван Ефимович Гучков (1833—1904), купец первой гильдии, имел звание мануфактур-советника, выбирался в старшины Московского биржевого комитета, был одним из учредителей и руководителем Московского учетного банка (в первопрестольной — второго по величине). В течение нескольких десятилетий выполнял обязанности почетного мирового судьи и состоял гласным городской думы. Постепенно коммерческая деятельность Гучковых переориентировалась с производственной на торговую и кредитно-финансовую, но это ничуть не сказалось на их авторитете и влиянии в деловых и общественных кругах Москвы. И. Е. Гучков был женат на принявшей православие француженке Корали Петровне (урожденной Вакье), у них родилось четверо сыновей — близнецы Николай и Федор, Александр и Константин. Наибольшей известности и успехов на общественном поприще достиг Александр, но и его братья отличались жизненной активностью и тягой к публичной деятельности.

По окончании Второй московской гимназии Александр Гучков, первоначально проявлявший склонность к гуманитарным дисциплинам, поступил на историко-филологический факультет Московского университета. В 1885 году, завершив обучение, он был призван рядовым в первый лейб-гвардии Екатеринославский полк и, прослужив около года, уволился в запас в чине прапорщика. Александр готовился к защите магистерской диссертации, посвященной Гомеру, в 1886 году слушал лекции по истории и философии в Берлинском и Гейдельбергском университетах. Но научная карьера в итоге не сложилась. Виной тому — чрезвычайно увлекающаяся натура Гучкова, испытывавшего потребность в практической, общественно значимой работе. С 1886 года Гучков неоднократно избирается почетным мировым судьей. В 1892—1893 годах, во время голода, он был чиновником особых поручений при нижегород­ском губерна­торе, заведовал продовольственным и благотворительным делом (оценкой его работы стало награждение орденом Анны третьей степени). В 1893 и 1896 годах Гучкова выбирают членом московской городской управы, некоторое время он даже исполняет обязанности товарища городского головы, а в 1897 году становится гласным городской думы (как в свое время его отец и братья Николай и Константин). Впрочем, ответственная, но весьма будничная хозяйственная деятельность, связанная, к примеру, со строительством водопровода и канализации, его не удовлетворяла.

Темпераментному Гучкову, с его энергией и непоседливостью, постоянно хотелось каких-то острых ощущений, позволяющих сполна продемонстрировать свою храбрость, испытать судьбу в рискованных, подчас безрассудных приключениях. По своему психологическому складу Александр Иванович был «экстремалом». Сказывалось здесь и понимание того, что удовлетворить амбиции и каким-то «незаурядным» образом реализовать свои способности, скажем, в сфере общественной деятельности или на государственной службе, не представлялось возможным. Вплоть до 17 октября 1905 года отсутствовали и условия для занятия легальной политикой, любая же революционная и особенно террористическая деятельность (несмотря на ее героическую романтичность, признаваемую Гучковым) была ему органически чужда.

В результате Гучков довольствовался бесконечными экспедициями, не лишенными авантюризма, — лидер кадетов П. Н. Милюков, познакомившийся с Александром Ивановичем еще во время учебы в университете, саркастически называл их «спортсменскими поездками». Так, в 1895 году Гучков совершил опасный вояж по Оттоманской империи во время обострения там антиармян­ских настроений. На следующий год предпринял рискованный переход через Тибет. В 1897 году отправился в Маньчжурию и, поступив на службу в охранную стражу Китайской Восточной железной дороги, был зачислен младшим офицером в казачью сотню. В это время он много путешествовал верхом — по Китаю, Монголии, Средней Азии. В 1899 году служба в Маньчжурии завершилась скандалом. Гучков, уже имевший репутацию дуэлянта и «флибустьера», был уволен лично министром финансов С. Ю. Витте за то, что ударил инженера, отказавшегося от дуэли. В 1900 году Гучков прославился вояжем в Южную Африку, где в качестве волонтера воевал на стороне буров против Англии. Провоевав несколько месяцев, был ранен в ногу (с тех пор он стал прихрамывать) и попал в плен к англичанам. Но и после этого жажда приключений не покидала Александра Ивановича. В августе 1903 года, не оставшись равнодушным к обострению ситуации на Балканах, он отправился в Македонию, чтобы сражаться с турками. Характерный штрих к портрету: в Македонию он уехал за месяц до собственной свадьбы, назначенной на сентябрь! На этот раз все обошлось, и, возвратившись в Москву, Гучков женился на Марии Ильиничне Зилоти (1871—1938), родственнице С. В. Рахманинова, с которой познакомился еще в начале 1890-х. В 1904 году у них родилась дочь Вера (умерла в 1986 году), и в 1905 году — сын Лев (умер в 1916 году).

Во время предсвадебной поездки на Балканы Гучков, ежедневно писавший М. И. Зилоти письма, не без кокетства заверял: «Маша, Вы отняли у меня все. Вы вынули из моей души любовь к приключениям и исканию нового, прежде захватывавший меня интерес к большим политическим событиям, около которых приходится стоять. Вы уничтожили во мне дух смелого и предприимчивого — и все это заменили собой…»1 Тем не менее в марте 1904 года, после начала русско-японской войны, Гучков как помощник главноуполномоченного Российского общества Красного креста выехал в зону боевых действий в Маньч­журии. В январе 1905 года, после поражения русской армии в Мукденском сражении, Александр Иванович отказался эвакуироваться и остался в занятом японцами городе вместе с несколькими тысячами раненых. Московская городская дума в своем постановлении назвала это «подвигом самопожертвования». Возвратившись в Москву в мае 1905 года, Гучков тотчас активно включился в политическую жизнь. Свершилось: теперь и в России, переживавшей революционные потрясения, Александр Иванович мог погрузиться в увлекательные, отличавшиеся небывалой остротой события. А главное — появлялась реальная возможность быть востребованным в большой политике.

Конституционалист и государственник

Гучков стремительно выдвинулся в ряды наиболее авторитетных и влиятельных фигур либерального движения. Вскоре после съезда земских и город­ских деятелей в мае 1905 года, когда впервые были четко сформулированы требования либеральной оппозиции, Александр Иванович, проявивший себя как один из лидеров ее правого крыла, был приглашен в Петергоф, к Николаю II. Более двух часов он рассказывал о своих маньчжурских впечатлениях, об удручающем состоянии русской армии, о крепнущем во всех слоях общества недовольстве властью и т. д. Гучков убеждал государя незамедлительно созвать выборный Земский собор и заявить на нем о конституционных изменениях государственного строя по окончании войны — это «последний момент, когда вы можете таким шагом умиротворить страну». О политической умеренности Гучкова свидетельствует то, что он оказался одним из немногих либеральных общественных деятелей, которые с удовлетворением встретили утвержденное в августе 1905 года положение о так называемой Булыгинской Думе, предполагавшейся как совещательный орган. В конце октября 1905 года Гучков участвовал в составлении программы «Союза 17 Октября», а через несколько месяцев, после бескомпромиссного размежевания с другими «отцами-основателями», оказался фактически единоличным руководителем партии. Это было вполне в его стиле — властность, волевой напор, претензии на неоспоримое лидерство будут постоянными спутниками в его дальнейшей политической деятельности.

Несмотря на давний конфликт с Гучковым, премьер С. Ю. Витте в конце ноября 1905 года приглашает его в качестве эксперта и представителя общественности на совещание под председательством Николая II — для обсуждения проекта закона о выборах в Государственную думу. Не отвергая идеи избирательных цензов и воздерживаясь от выдвижения формулы «четыреххвостки»  («всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права»), за которую ратовали левые, от социалистов до кадетов, Гучков настаивал на необходимости выборов с участием представителей всех сословий и национальностей. И в целом эта идеология нашла отражение в принятом законе. Некоторое время спустя Витте предложил Гучкову и еще нескольким общественным деятелям войти в правительство. Но компромисса между представителями либеральных кругов и властью не получилось. Помимо оставшегося открытым вопроса о программе будущего Совета министров, переговоры сорвались из-за разногласий по кандидатурам на конкретные министерские посты. В частности, предложенное Александру Ивановичу Министерство торговли и промышленности расценивалось как «чисто техническое». Ключевую роль должна была играть фигура министра внутренних дел, но на эту должность предполагался известный своей консервативностью П. Н. Дурново.

Принципиальной идеологической установкой для Гучкова, никогда не боявшегося высказывать непопулярные мысли, было убеждение: в России только государственная власть, сохраняющая свои традиционные атрибуты (но при этом, безусловно, должен действовать режим конституционной монархии), способна проводить либеральные реформы. В отличие от либералов левого крыла, он ратовал за сотрудничество конструктивно настроенных общественных сил с властью, за поддержку ее прогрессивных инициатив. Ставка должна делаться на представителей «просвещенной бюрократии», способных справиться с управ­лением страной и осуществлением либеральных преобразований гораздо успеш­нее, чем не имеющие практического опыта оппозиционные политики. Сомневаясь в «государственных способностях общественности», выступая против парламентского принципа формирования кабинета, Гучков при этом полагал, что Дума должна быть действительно независимым и самостоятельным народным представительством: она призвана контролировать власть, поднимать самые острые и актуальные для общества вопросы, но при этом оказывать правительству необходимую поддержку. Либерализм, как это казалось Гучкову, отнюдь не противоречит идее сильной центральной исполнительной власти, обеспечивающей в том числе и сохранение «единого и неделимого» государства. Полностью разделяя озвученную позже П. А. Столыпиным формулу: сначала — успокоение, затем — реформы, Гучков публично поддерживал жесткую борьбу с революционным движением, с какой бы то ни было анархией и даже однозначно одобрял введение военно-полевых судов.

Назначение премьером П. А. Столыпина во многом предопределило и линию поведения Гучкова на последующую «пятилетку». Александр Иванович познакомился со Столыпиным 27 апреля 1906 года, в день открытия I Думы, в доме его брата — известного журналиста и одного из основателей партии октябристов А. А. Столыпина. Между ними сразу установилось взаимопонимание, основанное на близости политических взглядов. Хотя, как и в случае с Витте, комбинация с вхождением в правительство Столыпина Гучкова и других умеренных либералов не удалась. Не сумев пройти ни в Первую, ни во Вторую Думу, в мае 1907 года Гучков при поддержке Столыпина был выбран представителями промышленности и торговли в Государственный совет (ранее от предложений стать сенатором по назначению он категорически отказывался). Впрочем, уже в октябре 1907 года он сложил с себя звание члена Государственного совета — в связи с избранием в III Думу. Вступив на путь парламент­ской деятельности и считая главной задачей поддержку столыпинских реформ, Гучков вряд ли мог предположить, что в конечном счете окажется в лагере оппозиции, станет рьяным разоблачителем высокопоставленных сановников и «дворцовой камарильи».

Говорим — Столыпин, подразумеваем — Гучков

В III Думе, избранной по новому закону, правительство Столыпина получило устойчивое большинство. Фракция октябристов, возглавляемая Гучковым, была самой многочисленной (154 депутата во время первой сессии, позже их число выросло до 170). Надежной опорой кабинета стал блок октябристов и групп «умеренно-правых» и националистов (97 человек), выделившихся во многом благодаря расколу на правом фланге, который также инициировал Гучков. В Адресе «Всемилостивейшему государю», составленном по предложению Александра Ивановича, вновь избранная Дума заверяла: «Верьте нам, Государь, мы приложим все наши силы, все наши познания, весь наш опыт, чтобы укрепить обновленный Манифестом 17 октября Вашею Монаршею волею государственный строй, успокоить отечество, утвердить в нем законный порядок, развить народное просвещение, поднять всеобщее благосостояние, упрочить величие и мощь неразделенной России и тем оправдать доверие к нам Государя и страны»2.

Октябристы, которых за их лояльность власти называли поначалу «партией последнего правительственного распоряжения», ассоциировались прежде всего с вездесущим, находившимся в центре всей думской жизни Гучковым. Очень скоро Александр Иванович стал своего рода олицетворением Думы, которая, как это порой виделось обывателям, занимается в основном малозначительной, будничной «парламентской вермишелью». Не случайно Гучков был постоянным персонажем сатирических стихов, в частности, Саши Черного:

Что будет? Опять соберутся Гучковы

И мелочи будут, скучая, жевать,

А мелочи будут сплетаться в оковы,

И их никому не порвать.

Или другой пример:

Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка…

Мой близкий! Вас не тянет из окошка

Об мостовую брякнуть шалой головой?

Однако в действительности Гучков-политик демонстрировал чрезвычайно резкий, жесткий стиль поведения, безапелляционность суждений, не останавливался перед уничижительными характеристиками оппонентов. Все его усилия были направлены на поддержку Столыпина и проводимой им политики реформ, которые нужно было защищать от нападок как слева, так и справа (этой же линии придерживалась и издаваемая Гучковым газета «Голос Москвы»). Например, первоначально излюбленной мишенью для нападок были кадеты. Гучков обвинял их лидера П. Н. Милюкова в том, что партия кадетов своими симпатиями к революции, склонностью к политической демагогии «сыграла роковую роль в истории нашей молодой политической свободы», «ловко подсела на запятки русской революции, приняв ее за ту триумфальную колесницу, которая довезет их до вершины власти, и не заметив, что это просто дрянная, скрипучая, домашней работы телега, которая в конце концов завязла в грязи, увы, в кровавой грязи»3. В то же время доставалось и крайне правым, пытавшимся дискредитировать Думу, парламентское большинство, конструктивно взаимодействующее с правительством, наконец, лично Гучкова. В частности, лидер октябристов бросил с трибуны по поводу очередного выступления Маркова 2-го: «Я всегда радуюсь, когда вижу его своим противником, и я усомнился бы в своей правоте, если бы когда-нибудь увидел его своим союзником». В ответ на выпад В. М. Пуришкевича, назвавшего патриотизм Гучкова «хлопчатобумажным», он отвечал: «Мне не хотят простить эти господа, что я купеческого происхождения. В моем «хлопчатобумажном патриотизме» вы, может быть, найдете отзвук другого патриотизма, патриотизма черноземного, мужицкого, который знает цену таким барчукам, как вы. (Продолжительные и бурные рукоплескания центра, левых и части правой.)»4.

Используя привычные для себя модели поведения, для сведения счетов со своими оппонентами Гучков нередко провоцировал дуэльные ситуации.
К примеру, вызвал на дуэль лидера кадетов П. Н. Милюкова, который усомнился в правдивости какого-то из его утверждений. Александр Иванович знал, что Милюков, как и многие представители «профессорской» интеллигенции, негативно относится к дуэлям. Таким образом он попытался унизить его и в целом партию кадетов — в расчете на отказ от поединка. Вопреки ожиданиям, Милюков принял «правила игры», но в итоге секундантами была найдена компромиссная формула примирения5. Совсем иные задачи решал Гучков, вызывая на дуэль графа А. А. Уварова. Рядовой член фракции октябристов, Уваров раздражал тем, что пытался бестактно демонстрировать свою якобы близость к Столыпину, играл роль «осведомителя» правительства о думских делах, интриговал против Гучкова. Дуэль состоялась 17 ноя­бря 1909 года. У секундантов сложилось впечатление, что Гучков всерьез, «хладнокровно и с намерением убить противника выцеливал Уварова», но промахнулся, и граф получил лишь касательное ранение спины. После этого Уваров покинул фракцию и превратился в политически ничтожную величину, чего Гучков и добивался.

При всей ангажированности Гучкова как политического союзника Столыпина, он тем не менее отнюдь не был марионеткой. В 1908 году, являясь не только руководителем фракции октябристов, но и председателем Комиссии по государственной обороне, он развернул вызвавшую огромный общественный резонанс кампанию за наведение порядка в военном ведомстве и осуществление военной реформы. Так, в выступлении с докладом о смете военного министерства, Гучков потребовал удаления от руководства армией малокомпетентных в военных делах великих князей, кадровой чистки в верхах армии «большой лопатой», обвинял в бездарности военное руководство, ответственное за поражение в русско-японской войне, возмущался царящим в среде высшего офицерства «духом собутыльничества и однокашничества». Систематической яростной критике подвергал Гучков бесхозяйственность и лихоимство руководителей Главного интендантского управления, предлагая организовывать «военно-полевые суды для вороватых интендантов». Сообщая о том, как возмущен государь этими выступлениями, выставлявшими в особенно неприглядном виде великих князей, Столыпин замечал: «По существу я с вами совершенно согласен». Это был первый случай, когда в Царском Селе всерьез обозлились на Гучкова…

Кстати, избрание в Думу и превращение в одну из ключевых фигур столичной политики по-своему отразилось и на «бытовой» стороне жизни. Александр Иванович, до этого не имевший собственного дома (в Москве и Петербурге он жил с семьей у родственников или нанимал квартиры), теперь, перебравшись в Петербург, приобрел роскошный особняк вблизи Таврического дворца (Фурштатская ул., д. 36). Здесь он прожил вплоть до сентября 1917 года. В большей степени с Петербургом теперь оказались связаны и его предпринимательские интересы (в 1902—1908 годах он являлся директором Московского учетного банка). Он вошел в совет Петербургского учетного и ссудного банка, стал членом правления страхового общества «Россия», «Товарищества А. С. Суворина» и т. д.

Ошибка спикера

На вершине думского Олимпа Гучков оказался 8 марта 1910 года — в кресле спикера он сменил ушедшего в отставку октябриста Н. А. Хомякова. Коллег-октябристов очень удивило его решение выдвинуть свою кандидатуру. В частности, полагали, что в качестве председателя Думы он не сможет по-прежнему активно заниматься Комиссией по обороне, а главное — руководить крупнейшей фракцией, составляющей основу парламентского большинства, примиряя или просто подчиняя своему авторитету имеющиеся в ней течения. Но, как вспоминал секретарь фракции Н. В. Савич, отговаривать Гучкова было бессмысленно, тем более что у него имелись вполне определенные психологические мотивы для избрания председателем: «При большом уме, талантливости, ярко выраженных способностях парламентского борца Гучков был очень самолюбив, даже тщеславен, притом он отличался упрямым характером, не терпевшим противодействия его планам <...> Он верил в свою звезду, в свое уменье ладить с людьми, подчинять их своему влиянию. Было ясно, что пост председателя Государственной Думы ему нужен для того, чтобы иметь возможность подойти к Государю, постараться путем личного воздействия на последнего разбить лед между Царем и народным представительством, завоевать личное доверие Государя и получить таким путем влияние на внутреннюю политику. С этими надеждами у него были связаны отнюдь не личные, карьерные расчеты, прежде всего он хотел устранить то междустение, кое все еще существовало между Царем и народным представительством, а также противодействовать тем силам, кои вели тогда подкоп и против нас, и против Столыпина»6.

И поначалу казалось, что эти надежды сбываются. Складывалось впечатление, что Николай II, который раньше всегда настороженно относился к представителям Думы (за исключением крайне правых), теперь весьма охотно встречается с Гучковым, доброжелательно и обстоятельно беседует с ним, не ограничивая его форматом «всеподданнейшего доклада». Со своей стороны, Гучков стремился обеспечить в Думе максимальную поддержку всем правительственным инициативам. Более того, как вспоминал глава думской Канцелярии Я. В. Глинка, Гучков, нарушив сложившуюся ранее традицию, оказывал министрам особый знак внимания: при необходимости он сам посещал их в Министерском павильоне, вместо того чтобы назначать аудиенции в собственном кабинете.

Однако усилия по выстраиванию отношений с государем оказались в одночасье перечеркнуты. Гучков поведал подробности очередной встречи с Николаем II слишком широкой аудитории, и детали, не подлежавшие широкой огласке, просочились в печать. Царь, усмотрев в этом элементарную непорядочность, был возмущен и впредь свел общение с председателем Думы к редким, подчеркнуто формальным аудиенциям. Гучков понимал, что, лишившись доверия государя, он потерпел поражение в своей политической миссии, при этом, естественно, серьезно поколебался его авторитет и во фракции, и в целом в Думе. Для Александра Ивановича такой поворот был «личной кровной обидой», прощать же обиды он никогда не умел. Подобное не могло не отразиться  на его психологическом настрое и, соответственно, на стиле его политического поведения. «Мало-помалу Гучков начал видеть в Государе, в личных свойствах его характера, основную помеху благополучию страны. Он стал явно тяготиться ролью председателя Думы, искать предлог отказаться от этого почетного поста»7.

Отставка последовала неожиданно. В марте 1911 года Столыпин добился роспуска на три дня (в порядке ст. 87 Основных законов) Думы и Государственного совета для проведения закона о введении земства в западных губерниях. Мера была направлена против Государственного совета, который, в отличие от думского большинства, воспротивился этой, явно прогрессивной и либеральной инициативе. С точки зрения «буквы» конституционного законодательства действия Столыпина были допустимы, но они противоречили «духу» формировавшихся взаимоотношений между народным представительством и верховной властью. Гучков усмотрел в принятом решении опасный прецедент и, ссылаясь на принципиальность ситуации, сложил полномочия спикера. Убедившись, что даже во фракции нет однозначного отношения к его поступку, Александр Иванович удалился из Петербурга. В качестве уполномоченного Красного креста он отправился в Маньчжурию для организации борьбы с чумой.

Думский боец

В сентябре 1911 года в Киеве был убит Столыпин. Это стало потрясением, знаком крушения надежд на проведение властью реформаторского курса и диалога с обществом. Гучков вносит запрос, поддержанный думским большинством, и выступает с дерзкой речью. «Есть ли это простое служебное нарушение долга, неряшество, бездействие власти, или за этим скрывается нечто хуже — сознательное попустительство, желание устранить человека, который стал уже неудобен?» Учитывая распространенное мнение, что убийца Столыпина Д. Г. Богров был агентом охранки, лидер октябристов поднимает проблему не только «несо­стоятельности нашей политической полиции», нуждающейся в основательной «чист­ке», но и порочности, безнравственности используемых для борьбы с террористами методов политической провокации8. Жандармский полковник ­А. И. Спи­­ридович, начальник дворцовой полиции, ответственный за то, что охрана государя допустила в его присутствии покушение на Столыпина, посчитал себя оскорбленным и хотел вызвать Гучкова на дуэль, но не получил разрешения от своего начальства: «В правительстве не хотели таких осложнений, ему приказано было сидеть смирно».

Гучков был убежден, что премьер стал жертвой «темных сил», имеющих отношение к «дворцовой камарилье» и Департаменту полиции. Во время послед­ней встречи со Столыпиным, за несколько дней до его роковой поездки в Киев, Александр Иванович был поражен душевным состоянием Петра Аркадьевича: «Я нашел его очень сумрачным. У меня получилось впечатление, что он все более и более убеждается в своем бессилии. Какие-то другие силы берут верх<…> Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти». Гучков вспоминал, что убийство Столыпина оказалось для него еще одним доказательством того, что «в нашей государственной жизни играют решающую роль не те видные носители власти, которые представляют собой как бы ее фасад, а закулисные силы, которые… главным образом прочное гнездо свили себе в дворцовых сферах, откуда они невидимо управляют судьбами России». Тяжелый осадок остался у Гучкова и от решения Николая II не присутствовать на похоронах Столыпина. Подтверждались его опасения, что «от назойливого и властного человека», олицетворявшего «минимум либеральных реформ», более того, масштабом своей незаурядной фигуры «заслонявшего» государя, просто «отделались»9. Понятно, что все это самым непосредственным образом влияло на психологию Гучкова, на его готовность к более резким выступлениям, дискредитирующим представителей власти. И он стремительно превращается в заметного и влиятельного оппозиционного лидера, бескомпромиссного бойца.

 И действительно, первым, кто начал открыто обличать с думской трибуны влияние Григория Распутина в дворцовых и правительственных сферах, был Гучков. Его выступления о Распутине — о появлении «мрачного призрака средневековья», «проходимца-плута», за спиной которого «стоит целая банда», о произволе властей, запрещающих газетам печатать информацию о «старце», были сюрпризом даже для членов фракции.

Огромный резонанс вызывали выступления Гучкова по вопросам обороны, его критика военного министра В. А. Сухомлинова за неудовлетворительную работу по укреплению обороноспособности, перевооружению и т. д. Завоевав в военной среде популярность, репутацию «друга армии», Гучков установил доверительные отношения со многими высокопоставленными представителями военного руководства — в министерстве, в Ставке Верховного главнокомандующего, в военных округах. Благодаря этому он конфиденциально получал самую разнообразную, подчас сенсационную информацию. Так, весной 1912 года Гучков публично обвинил в шпионаже подполковника С. Н. Мясоедова, входившего в близкое окружение Сухомлинова и пользовавшегося его покровительством. Не надеясь на объективность официального расследования, Гучков устроил в газете «Вечернее время» публикацию своего интервью о неблагополучии в военном ведомстве. Как и ожидалось, разразился скандал (еще бы, не часто в газетах открыто заявляют: «Русское военное министерство — в руках банды проходимцев и шпионов»!), в уязвимом положении оказался Сухомлинов, которому пришлось оправдываться в Думе. Мясоедов же сначала нанес «оскорбление действием» редактору газеты Б. А. Суворину, а затем вызвал на дуэль Гучкова. Условия поединка были сформулированы жестко — в частности, для дуэли были выбраны нарезные пистолеты. Продолжение последовало спустя три года. В марте 1915 года военно-полевой суд, вынесший Мясоедову смертный приговор, фактически подтвердил правоту разоблачений Гучкова. Это станет серьезным политическим фактором, сыгравшим на руку думской оппозиции. В контексте «дела Мясоедова» компромат, направленный против представителей власти, начинал восприниматься с гораздо большим доверием.

Оппозиционный выбор

Громкие выступления не прошли бесследно, и Гучков, наживший много влиятельных врагов, не был избран в IV Думу. При помощи «административного ресурса» власти попытались образцово-показательно наказать не только неуемного и ставшего неуправляемым политика, но и в целом партию октябристов. Как был убежден Александр Иванович, итоги выборов бесстыдно сфальсифицировали — благодаря этому фракция октябристов в Думе сократилась со 170 человек до 100.

Дальнейший раскол между властью и умеренными либеральными кругами был запрограммирован. Николай II и его приближенные уповали на прочность своего положения (как бы то ни было, но «умиротворение» достигнуто, революционное движение подавлено и т. д.). Но в сиюминутных политических интригах, во многом продиктованных личными обидами, подозрениями, неприятием ярких, умных, самостоятельных людей, они не задумывались о том, что сами же создают себе непримиримых противников. Пример Гучкова крайне показателен: сильный, волевой, популярный лидер, пришедший в III Думу с идеей защиты основ государственности, поддержки политики правительства Столыпина, обеспечения эволюции монархии в конституционном ключе, был отторгнут властью и стал ей враждебен…

 Отныне, не стесненный думскими правилами игры, не обремененный официальным положением, он с новой силой развил политическую активность.

Россия стоит на пороге революции, к которой ее ведет бездарная власть, — таков смысл текущего момента! Об этом Гучков заявил в ноябре 1913 года, на конференции партии октябристов, созванной по его инициативе. Его новейшие идеологические установки вызвали шок и в партийной среде и в правящих верхах. Оценивая результаты политической стратегии октябризма, который изначально был «молчаливым, но торжественным договором между исторической властью и русским обществом, договором о взаимной лояльности», Гучков приходил к безутешному выводу: попытки реформировать царский режим на принципах либерализма провалились! Гучков, разумеется, не желал революции, но он отдавал себе отчет и в том, насколько сложна задача ее предотвращения, стоящая перед умеренными, буржуазно-либеральными силами: «Историческая драма, которую мы переживаем, заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти — против носителей этой власти»10.

Практический вывод из этой ситуации может быть только один. Либералы должны переходить в открытую оппозицию, иначе они рискуют потерять влияние в обществе, полностью разделить ответственность за политику властей и в случае каких-либо потрясений или даже революции оказаться на задворках политического процесса. «Нельзя оставлять в данный момент за профессиональной оппозицией, за радикальными и социалистическими партиями, монопольной оппозиции против власти и принятого ею гибельного курса, ибо это создавало бы опасную иллюзию, будто власть борется против радикальных утопий и социальных экспериментов, между тем, как она противодействует проведению самых умеренных и элементарных требований общества, получивших когда-то признание со стороны самой власти», — пояснял Гучков11. Позже Александр Иванович признавал, что сознательно рисовал «запугивающую картину» грядущих событий, надеясь, что переход умеренной либеральной партии в резкую оппозицию все-таки «образумит власть и вынудит ее на уступки». Но этого не произошло, а время, когда еще были возможны какие-либо реформы, истекало.

«Заговорщик»: против царя и революции

Как «человек дела и чести», сразу после вступления России в войну Гучков отправился на фронт. В качестве особоуполномоченного Красного креста он занимается организацией госпиталей, обеспечением их медикаментами, оборудованием. В отличие от многих либералов, Гучков не питал иллюзий относительно «священного единения» верховной власти и общества, способного привести Россию к победе над внешним противником. На фронте, в действующей армии, ведущей тяжелейшие бои, Александр Иванович отчетливо наблюдал: сохранились фактически все пороки и недостатки в организации русских во­оруженных сил, «грехи нашего прошлого», за которые ранее критиковалось военное ведомство. И, как отмечал впоследствии Гучков, увиденное на фронте уже в августе 1914 года привело его к «твердому убеждению, что война про­­­играна, если только не создать быстрого поворота».

Возвратившись к общественной деятельности, летом 1915 года он становится председателем организованного во многом по его инициативе Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК). Комитет, созданный при участии ведущих представителей промышленных и финансовых кругов и призванный содействовать более эффективному обеспечению армии всем необходимым, вместе с тем являлся организационным центром умеренных либеральных сил. Политические задачи решало и создание по предложению Гучкова и видного московского предпринимателя, депутата Думы, прогрессиста А. И. Коновалова Рабочей группы ЦВПК — ей отводилась роль транслятора либеральной идеологии в пролетарской среде. В значительной мере залогом влияния на Рабочую группу и ее лидеров была личность самого Гучкова. Правда, это влияние не всегда оценивалось однозначно. «Очень либеральный начальник, внешне поразительно простой и внимательный, А. И. Гучков был крут и жесток, когда шел к привлекавшей его цели <...> Людей, которых он приближал, он гнул, обезличивал, и, вероятно, поэтому подбирались около него люди всегда беспринципные, карьеристы», — вспоминал Д. А. Лутохин, знавший Александра Ивановича по совместной работе в ЦВПК12.

В сентябре 1915 года, будучи избран в Государственный совет от торгово-промышленной курии, Гучков стал одним из лидеров Прогрессивного блока, включавшего целый спектр либеральных, центристских и умеренно правых сил. На фоне усиливающейся хозяйственной разрухи, непрекращающихся воен­ных поражений, недееспособности власти в деле «организации обороны» Гучков склонялся к необходимости решительных действий. Он надеялся, что жест­кая публичная критика не приближает революцию, а, напротив, «открывает глаза» власти и дает ей шанс избежать катастрофы — благодаря опоре на широкие общественные слои. Гучков продолжал предупреждать либералов о том, что они рискуют уступить инициативу левым: «Я выставил бы боевые лозунги и шел бы на прямой конфликт с властью. Все равно обстановка к этому приведет. Молчание будет истолковано в смысле примирения <…> Режим фаворитов, кудесников, шутов. Это новая нота, которая должна быть сказана. А это — разрыв отношений с властью. Я готов бы ждать конца войны, если бы он был обеспечен — благоприятным. Но нас ведут к полном внешнему поражению и к внутреннему краху…»13 Однако проходили месяцы, усиливалась резкость звучавших с думской трибуны оппозиционных речей, и Гучков все более убеждался: бессмысленны надежды, что власть можно вынудить к уступкам с помощью публичных выступлений, дискредитации правящей верхушки в общественном мнении и т. д. Не желая мириться с подобной ситуацией, он принялся искать способы действовать как-то иначе. Однако, тяжело заболев в начале 1916 года (ходили слухи, что он был отравлен агентами придворной камарильи), Александр Иванович был вынужден надолго уехать лечиться в Крым.

Осенью 1916 года Гучков окончательно пришел к мысли о «дворцовом перевороте». В этом крайнем средстве он усматривал единственный шанс избежать революционного взрыва с насильственным свержением монархии и, как следствие, массовыми политическими катаклизмами, чреватыми распадом русской армии и поражением в войне. Как вспоминал лидер октябристов, стремительно крепло убеждение, «что час близок, что мы быстрыми шагами приближаемся к тому событию, которое в феврале и свершилось. Для нас это было настолько ясно, что я и некоторые из моих друзей ждали этого не позднее Пасхи, таково было общее напряжение»14. Вместе с Гучковым план «дворцового переворота» разрабатывали Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко (кстати, все трое входили в масонскую ложу «Великий Восток народов России» и после Февральской революции получили министерские портфели во Временном правительстве). По различным сведениям, в обсуждении и подготовке планов «дворцового переворота» участвовали такие представители финансово-промышленных и либеральных кругов, имевшие отношение к деятельности ЦВПК и Земско-Городского союза, как А. И. Коновалов, Г. Е. Львов, М. М. Федоров, П. П. Рябушинский, М. В. Челноков и др. Идея переворота в последний год существования самодержавия была чрезвычайно популярна в общественном сознании, по выражению В. В. Шульгина, об этом «воробьи чирикали за кофе в каждой гостиной». Появлялись даже анекдоты на тему готовящегося заговора, ассоциировавшегося в первую очередь с фигурой Гучкова. Как вспоминал А. Ф. Керенский, скорее всего, посвященный в планы Гучкова, «он был незаменим в том дворцовом перевороте, который готовился в зиму 1916 года и все несчастно откладывался»15.

Результатом «хирургической операции» должно было стать отречение Николая II в пользу сына Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. По мнению Гучкова, наилучший вариант — передача власти Алексею — «мальчику, по отношению к которому ничего нельзя сказать дурного», «личность маленького наследника должна была бы обезоружить всех». Что же касается Михаила Александровича как регента, то он «никогда бы не пользовался если не юридически, то морально всей властностью и авторитетом настоящего держателя верховной власти». В итоге «народное представительство могло окрепнуть и, как это было в Англии, в конце XVIII столетия, так глубоко пустило бы свои корни, что дальнейшие бури были бы для него не опасны». Переворот, спасая институт монархии, создавал бы предпосылки для ее полноценной конституционной эволюции. Залогом стабильности будущей власти Гучков считал формирование правительства из профессиональных управленцев-бюрократов, а не политизированных «общественных деятелей». Это была давняя установка Гучкова, отличавшая его от многих либеральных политиков, которым создание «парламентского кабинета» казалось панацеей16.

Продумывая сценарии «заговора», Гучков учитывал различные психологические последствия силовых действий, в том числе угрозу, что они станут толчком к разгулу революционной стихии. Чтобы переворот был легитимен в глазах широких слоев населения, нужно было избегать кровопролития — значит, нельзя устраивать штурм Царского Села или Петергофа. Проблематичен и захват Николая II в Ставке — пришлось бы привлекать к заговору высшее военное командование. Между тем, как позднее пояснял Гучков, «мы не хотели, чтобы эти лица, которые после переворота будут возглавлять русскую армию, чтобы они участвовали в самом перевороте»17. Предполагалось задействовать небольшое количество гвардейских офицеров. Очевидно, таким образом, психологически просчитывая ситуацию на будущее, планировалось обезопасить «новый порядок» от угрозы бонапартизма — опыт Франции здесь весьма уместен. Оптимальным считалось получение отречения в императорском поезде, захваченном, к примеру, между Царским Селом и Ставкой. Причем важно, чтобы отречение было добровольным или выглядело бы таковым: предполагалось, что утром просто будет обнародован соответствующий Манифест, исходящий от самой верховной власти. «Я убежден, что если бы такой переворот удался, он был бы принят и страной, если не во всех ее слоях, то, во всяком случае, в значительных массах и армией вполне сочувственно», — утверждал Гучков18.

Стихийно возникшее в феврале 1917 года движение опередило «заговорщиков». Отречение Николая II было получено, причем тоже в поезде и, по исторической иронии, Гучковым, но уже при совсем других обстоятельствах. Иным было и его воздействие на ход дальнейших политических процессов. Впо­следствии Гучков, неоднократно возвращаясь к замыслу неудавшегося «дворцового переворота», возлагал вину не столько на отдельных политиков, сколько на общество в целом: оно «в лице своих руководящих кругов недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не движимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию»19. Об этом он начал говорить уже летом 1917 года — на фоне неумолимо нараставшей анархии и бессилия Временного правительства.

Запоздалое отречение

С первых же часов Февральской революции Гучков был в центре событий. Он порывался каким-то образом «действовать», что-то «предпринимать», не мог мириться с объективной реальностью, превращавшей лидеров оппозиции в беспомощных наблюдателей. Гучков был подавлен, наблюдая стремительное разложение правительственной власти, отсутствие пригодных для наведения порядка военных сил, кровавую волну самосудов над офицерами и т. д. Александр Иванович еще 27—28 февраля поднимал во Временном комитете Государственной думы вопрос об отречении Николая II, полагая, что это поможет ослабить разгул революционной стихии. Между тем на фоне бурных событий в Петрограде, поисков компромиссов между думским комитетом и Исполкомом Петроградского Совета (до созыва Учредительного собрания) вопрос об отречении государя оказался в стороне. «Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал. Никто, кроме одного человека: А. И. Гучкова», — признавал П. Н. Милюков20. Об этом же свидетельствует и В. В. Шульгин, вспоминавший, как в эти дни метался Гучков, буквально умоляя думских деятелей: «В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию <…> Но, видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя <…> Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода <…> И сам расправится с монархией…»21 Позже, поясняя мотивы своей активности, Гучков говорил, что для него были «не безразличны те формы, в которых происходил разрыв, и те формы, в которые облекалась новая власть», он считал необходимым переход «от старого строя к новому произвести с возможным смягчением <…> хотелось поменьше жертв, поменьше кровавых счетов, во избежание смут и обострений на всю нашу последующую жизнь»22.

Решение направить за отречением именно Гучкова и Шульгина (Александр Иванович считал психологически важным, чтобы отречение было «передано в руки монархистов и ради спасения монархии») приняли в ночь на второе марта. Накануне из-за противодействия Петроградского Совета не смог выехать на встречу с царем на станцию Дно председатель Думы М. В. Родзянко. Гучков настаивал на решительных мерах: «Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая <…> ни с кем не советуясь <…> Надо поставить их (Совет. — И. А.) перед свершившимся фактом <…> Надо дать России нового государя <…> Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать...»23 Ранним утором Гучков и Шульгин в сопровождении пяти солдат отправились в Псков — в спешно снаряженном для выполнения «поручения особой важности» поезде с одним вагоном. В Пскове делегатов должен был ожидать царский поезд, который, покинув утром 28 февраля Ставку в Могилеве, безуспешно пытался пробиться в Царское Село. До Пскова экстренный поезд добрался лишь к десяти часам вечера. Помимо неразберихи на железнодорожных путях, задержки происходили из-за того, что на некоторых станциях Гучков выходил из вагона и произносил речи перед толпами, — публика уже откуда-то знала, с какой целью едут представители думского комитета.

Николай II, еще днем решившийся на отречение, внимательно выслушал Гучкова (с ним он не встречался с 1911 года, а на прощальном приеме для депутатов III Думы демонстративно прошел мимо, не подав руки).

«Говорил Гучков, — вспоминал Шульгин. — И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил не гладко… и глухо.

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо…

Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя…

Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия…»24

Когда Николай II сообщил, что решил отречься в пользу великого князя Михаила Александровича, а не Алексея, делегаты были потрясены. Они пытались возражать — ведь принятие такого отречения нарушает намеченный в Петрограде сценарий и выходит за пределы данных им полномочий. Иного выхода не оставалось. Примечательно, что Гучков с Шульгиным предложили датировать Манифест об отречении 15 часами дня, акт о назначении главой правительства князя Г. Е. Львова — 13 часами. Беспокоясь о легитимности новой власти, они не хотели создавать впечатление, что решения Николая II были «вырваны».

Отречение государя, происшедшее совершенно иначе, чем это рисовалось Гучкову, поразило своей будничностью, более того, в Николае II он увидел «человека с пониженной чувствительностью, сознательностью»: «Как же все-таки такой важный акт в истории России, — не правда ли? — перемена власти, крушение трехсотлетней династии, падение трона! И все это прошло в такой простой, обыденной форме, и, я сказал бы, настолько без глубоко трагичного понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем в этой сцене, что мне пришло прямо в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком»25.

Воля и бессилие

Входить во Временное правительство Гучков не хотел. Подобно Милюкову, он не соглашался с мнением о необходимости отказа от престола Михаила Александровича, которое возобладало среди членов Временного комитета и деятелей формирующегося кабинета. Как признавал Гучков, «я тогда очень скептически относился и даже с полным недоверием к общей политической комбинации, которая перед нами предстала»26. Тем не менее после долгих уговоров согласился возглавить военное и морское министерство — считая этот шаг вынужденным.

Конечно, Гучков осуждал изданный Петроградским Советом приказ №1, подрывавший основы дисциплины в армии. Однако в первое время он рассчитывал на возможность взаимодействия с «революционной демократией» и предпринимал действия по реформированию армейских порядков «в духе времени». Министр утвердил положения о войсковых выборных комитетах, в своих приказах заменил понятие «нижний чин» на «солдат», потребовал обращаться к солдатам и матросам на «вы», разрешил военнослужащим участвовать в деятельности политических организаций. Прапорщик запаса, до революции воспринимавшийся в среде офицерства как самый популярный «штатский», рискуя вызвать серьезное недовольство в военных кругах, провел радикальное обновление высшего командного состава: в марте—апреле было заменено 8 главнокомандующих армиями, 35 командующих корпусами (из 68), 75 начальников дивизий (из 240).

Убежденный сторонник продолжения войны «до победного концы», Гучков надеялся, что меры по демократизации армии, а также масштабная чистка командного звена вызовут подъем боевого духа солдат и офицеров, усилят бое­способность. В меру своих сил он пытался соответствовать атмосфере «медового месяца революции», имитировал оптимистичную веру в «свободный народ», в «гениальные силы, заложенные в душе русского народа». «Победив нашего врага — старую власть, мы теперь должны еще победить самих себя, мы должны овладеть собой, вернуть себя к спокойной, нормальной жизни и начать скучную, будничную, повседневную, но великую плодотворную работу <…> и к этой скромной трудолюбивой муравьиной работе, которая осуществит нашу давнишнюю мечту, мечту о великой России, я призываю вас»27. Вряд ли Гучков специально задумывался о своем имидже, о том, чтобы выглядеть более «демократичным». Но он был единственным министром Временного правительства, отказавшимся от министерского оклада (15 000 руб.) и средств на представительские расходы (12 000 руб.). Не пользовался он и охраной, без караульных оставался и Дом военного министра на Мойке, 67, где он проводил много времени, как считали друзья, рискуя в любой момент оказаться жертвой самосуда.

Вскоре, убедившись в нарастающей деморализации армии, Гучков стал требовать решительных мер по восстановлению дисциплины. Традиционно вы­ступавший за сильную государственную власть, Александр Иванович настаивает на необходимости «дать бой Совету», превращающемуся в параллельный орган власти. В дни апрельского кризиса он предлагал пойти на силовые меры для ликвидации двоевластия. В частях Петроградского военного округа, которым командовал назначенный по его ходатайству генерал Л. Г. Корнилов, начали формироваться подразделения «Народной свободы» — из наиболее «надежных» войск, призванных обеспечивать защиту «существующего государственного строя». Более того, Гучков задумывал назначить Корнилова командующим Северо-Западным фронтом (хотя в военных условиях он командовал лишь корпусом) и подчинить ему Петроградский округ. Но принятие сколько-нибудь действенных мер было невозможно без политической воли Временного правительства, предпочитавшего и далее идти на компромиссы с «революционной демократией». Гучков приходит к выводу, что Временное правительство в политическом отношении оказалось лишено прочной опоры и «повисло в воздухе». Оно «держалось только иллюзиями», ибо отвергло в дни переворота Государственную думу, решив принять на себя «всю полноту власти». Военный и морской министр, тяжело переживая невозможность реально влиять на ход событий, пребывал в глубокой депрессии. С точки зрения пропагандистского эффекта не слишком успешными были и его поездки в действующую армию. «Чужой и ненужный, ходил среди солдат на фронте этот «барин» в теплом пальто с палкой или зонтиком в руках. Среди матросов Балтийского флота он и вовсе показаться не мог», — писал двадцать лет спустя А. Ф. Керенский28.

После апрельского кризиса, который выявил бессилие власти и ее неготовность к жестким шагам по наведению порядка, Гучков в ночь на 30 апреля обратился к премьеру Г. Е. Львову с просьбой об отставке. Не соглашаясь с решением о создании коалиционного буржуазно-социалистического правительства, Гучков говорил о невозможности дальнейшей работы во Временном правительстве — «ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, в частности власть военного министра, в отношении армии и флота, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями и армии, и свободе, и самому бытию России…». Через несколько дней, на частном совещании членов Государственной думы, он скажет: «Я ушел от власти, потому что ее просто не было». Оправдывая свой шаг, он указывает на порочность конструкции власти, при которой правительство зависит от Совета по формуле «постольку — поскольку». Он сравнивает членов правительства с «кормчими, которые связаны по рукам и ногам, но от которых все-таки требуют, чтобы они вели корабль по правильному руслу, причем все время их дергают и подталкивают»29.

И вновь Гучков оказывается в привычной роли оппозиционера, организатора «живых общественных сил», идеолога политических комбинаций, призванных содействовать установлению «сильной власти», наконец, «заговорщика».

В мае 1917 года, вернувшись к руководству ЦВПК, Гучков возглавил также созданное по его инициативе «Общество экономического возрождения России». В деятельности организации участвовали видные представители делового мира — А. И. Путилов, Н. Н. Кутлер, А. И. Вышнеградский и другие. Средства, собранные обществом на поддержку умеренных буржуазных кандидатов на выборах в Учредительное собрание, после назначения Л. Г. Корнилова Верховным главнокомандующим решили предоставить в его распоряжение — для организации борьбы с Петроградским Советом и восстановления порядка в стране. После поражения «корниловского мятежа» Гучков, находившийся в штабе 12-й армии, был арестован как «сообщник» несостоявшегося «диктатора». Впрочем, почти сразу, по приказу Керенского, его освободили — все-таки несолидно держать в тюрьме политика, столь активно боровшегося со «старым режимом», да еще экс-министра Временного правительства! В конце сентября 1917 года Александр Иванович навсегда покинул Петроград — сначала выехал в Москву, а накануне Октябрьского переворота — в Кисловодск.

Безнадежность

Создание М. В. Алексеевым Добровольческой армии в декабре 1917 года Гучков поддержал не задумываясь — и своим политическим авторитетом, и деньгами (перевел 10 000 руб.). Весной 1918 года, когда в Кисловодске установилась советская власть, перешел на нелегальное положение, в одежде пастора бежал и несколько месяцев скрывался недалеко от Ессентуков, а затем перебрался в Екатеринодар. В начале 1919 года по предложению А. И. Деникина Гучков выехал в Западную Европу во главе специальной миссии, задачей которой была организация помощи белому движению. С неиссякаемой энергией он встречался с лидерами разных государств, вел переговоры о поставках вооружения, боеприпасов, продовольствия, настаивал на полной изоляции Советской России.

В конце 1920 — начале 1921 года, после падения белого Крыма и эвакуации армии генерала П. Н. Врангеля, Гучков вместе с женой и дочерью обосновался в Париже. Как и его брат Н. И. Гучков, Александр Иванович входил в руководство Красного креста, помогавшего русским беженцам. К новоявленным эмигрантским организациям не примыкал, хотя активно участвовал в политической жизни русского зарубежья. В 1921—1923 годах Гучков состоял председателем Русского парламентского комитета, который включал членов Государственной думы и Государственного совета и должен был защищать «русское дело» перед правительствами европейских стран. Страсть к рискованным предприятиям не покидала Гучкова и на чужбине. В конце 1922 — начале 1923 года он выступил одним из инициаторов государственного переворота в Болгарии: свержение правительства А. Стамболийского рассматривалось как гарантия безопасности находившихся в Болгарии остатков врангелевской армии. Гучков был среди тех деятелей эмиграции, которые продолжали выступать за активную борьбу с большевистским режимом — вплоть до организации покушений на советских лидеров, проведения террористических акций на территории СССР и т. д. Считая Л. Д. Троцкого «человеком реальной политики», Гучков был даже готов приветствовать свержение им режима И. В. Сталина и установление собственной диктатуры, опирающейся на Красную армию.

Естественно, фигура Гучкова, пользовавшегося авторитетом и среди эми­грации, и в правящих кругах европейских стран, не могла не интересовать советскую разведку. Как выяснилось позже, «кружок» Гучкова находился «под колпаком» — за ним присматривали, в частности, сотрудничавший с ОГПУ-НКВД С. Н. Третьяков (бывший товарищ министра торговли и промышленности Временного правительства) и певица Н. В. Плевицкая. Наконец, агентам иностранного отдела ОГПУ удалось завербовать дочь Веру (с помощью ее любовника К. Родзевича). Вера Александровна в 1932 году вступила во Французскую компартию, ее вторым мужем был шотландский коммунист Р. Трэйл, в 1937 году погибший в Испании (в первом браке она была замужем за основателем евразийства П. П. Сувчинским). «Вера — высокая, некрасивая, в манерах и разговоре резкая. «Коммунизм», «Советизм» к ее резкости и манерам шел», — вспоминал Р. Б. Гуль30. В 1936 году дочь Гучкова посетила СССР и, судя по последующим рассказам, имела контакты с наркомом внутренних дел Н. И. Ежовым, который, кстати, во избежание ареста заставил ее уехать из страны. Во время Второй мировой войны Вера Александровна, проживая в Париже, оказалась в концлагере, бежала, перебралась в Англию, где и оставалась вплоть до своей смерти в 1986 году. После войны она вышла из компартии, некоторое время была переводчицей советского «невозвращенца» В. А. Кравченко, сотрудничала с английскими лейбористами…

Кампания по организации помощи голодающим Украины в 1933—1934 годах была последней заметной общественной акцией Гучкова. В 1935 году он заболел — у него обнаружили рак кишечника, была сделана сложная операция, которая лишь немного оттянула смертельный исход. Правду о своей болезни Александр Иванович узнал только за неделю до кончины, последовавшей 14 февраля 1936 года. Тем не менее даже на этой неделе он продолжал принимать посетителей, диктовать воспоминания, приводить в порядок свой архив…

На заупокойной литургии в храме Александра Невского в Париже присутствовали русские эмигранты, принадлежавшие к различным политическим течениям, — П. Н. Милюков, А. И. Деникин, В. Л. Бурцев, Н. Д. Авксентьев, Б. И. Николаевский, Р. Б. Гуль, М. А. Алданов и другие. По завещанию Гучкова урна с его прахом была помещена в колумбарии на кладбище Пер-Лашез. Другая часть завещания — чтобы его прах перевезли «для вечного упокоения в Москву», «когда падут большевики», до сих пор так и остается не­исполненной…

Примечания

1 Боханов А. Н. Александр Иванович Гучков // Исторические силуэты. М., 1991, с. 75—76.

2 А. И. Гучков в Третьей Государственной Думе (1907—1912 гг.): Сборник речей. СПб., 1912, с. 1—2.

3 Там же, с. 31.

4 Там же, с. 108—111, 162.

5 См: Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991, с. 294—295.

6 Савич Н. В. Воспоминания. СПб., Дюссельдорф, 1993, с. 80.

7 Там же, с. 81—82.

8 А. И. Гучков в Третьей Государственной Думе, с. 158—168.

9 Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993, с. 110—111; Падение царского режима, т. VI. М.—Л., 1926, с. 250—253.

10 Гучков А. И. Речи по вопросам государственной обороны и общей политики. 1908— 1917. Пг., 1917, с. 98—112.

11 Там же.

12 ОР РНБ, ф. 445, оп. 1, д. 10, л. 13, 30.

13 Прогрессивный блок в 1915—1917 гг. // Красный архив. 1932, т.1—2 (50—51), с. 147—148.

14 Падение царского режима, т. VI, с. 261.

15 Керенский А. Ф. А. И. Гучков // Современные записки. № 60. Париж, 1936, с. 461.

16 Александр Иванович Гучков рассказывает… с. 15—23; Падение царского режима, т. VI, с. 262—263, 277—278.

17 Там же.

18 Там же.

19 Падение царского режима, т. VI, с. 261.

20 Милюков П. Н. Воспоминания, с. 464.

21 Шульгин В. В. Дни. 1920. М., 1989, с. 233.

22 Падение царского режима, т. VI, с. 261.

23 Шульгин В. В. Дни, с. 233.

24 Там же, с. 251—252.

25 Падение царского режима, т. VI, с. 268—269.

26 Там же.

27 Гучков А. И. Речи по вопросам государственной обороны и общей политики. 1908—1917, с. 116—117.

28 Керенский А. Ф. А. И. Гучков, с. 462.

29 Буржуазия и помещики в 1917 году. Частные совещания членов Государственной Думы. М.—Л., 1932, с. 3—6.

30 Гуль Р. Я унес Россию. Апология эмиграции. М., 2001, т. II, с. 62.