ПОРЕФОРМЕННАЯ РОССИЯ: ОТ РАСЦВЕТА ДО ОТКАТА

Дмитрий ТРАВИН

1988: «Великая схизма»

Спустя ровно три года и три дня после смерти Константина Черненко, считающейся отправной точкой новой эпохи, перестроечная общественность пребывала в шоке. Утром 13 марта 1988 г. люди, открывшие газету «Советская Россия» и прочитавшие огромную статью никому доселе не известного ленинградского преподавателя Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», сразу пришли к выводу: горбачевская оттепель (как ранее хрущевская) завершилась, номенклатура дает команду на «отстрел» прорабов Перестройки.

«Совраска» взбрыкнула

Сейчас даже трудно представить себе, почему в тот момент отдельная статья в отдельной (далеко не самой влиятельной) газете вызвала такой переполох. Но в начале 1988 г. страна все еще жила по законам советской тоталитарной системы, в которой пресса рассматривалась как орудие централизованной пропаганды.

Андреева высказалась с ортодоксально коммунистических позиций, полностью отрицая те новые перестроечные ценности, которые стали (причем пока еще довольно робко) просачиваться на страницы газет и журналов. Советские интеллектуалы даже представить себе не могли, что подобный выпад мог быть случайностью. Тем более, что буквально на следующий день Егор Лигачев, имевший славу главного противника реформ, на совещании с редакторами ведущих изданий (которые он курировал в качестве партийного идеолога) настоятельно рекомендовал статью к изучению. А подобная рекомендация фактически означала требование поддержать курс, намеченный «Советской Россией» — «Сов­раской», как презрительно стали именовать ее в демократических журналист­ских кругах.

Значение самой Андреевой было ничтожно. На какое-то время она, правда, стала знаменитостью и даже создала свою собственную, наиболее ортодоксальную компартию. Но никакого влияния на политическую жизнь ни сама тов. Андреева, ни ее организация не оказали. Понятно, что автором статьи просто попользовались. Вопрос только в том, кто и зачем.

Чтобы попробовать на него ответить, надо вернуться к событиям более чем годичной давности, положившим начало интриге, вышедшей на поверхность
13 марта 1988 г. Примерно в то же время, когда было решено начать разработку первой экономической реформы, горбачевское руководство наметило и мягкую политическую либерализацию. Выразилась она в решении Политбюро от 25 сентября 1986 г. о прекращении глушения западных радиоголосов и в разрешении публиковать некоторые запрещенные ранее художественные произведения. «Первой ласточкой» стали «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, опубликованные в основном благодаря личной поддержке секретаря ЦК Александра Яковлева и прочитанные за несколько месяцев буквально всей советской интеллигенцией. За «Детьми» потянулись другие романы, а также материалы разоблачающих сталинизм историков и аналитические статьи экономистов.

1987 год в основном прошел под знаком узнавания старых имен. Лавиной пошли биографические публикации, воскрешающие Николая Бухарина и других представителей правого крыла, членов первого большевистского правительства, партийных деятелей, репрессированных по «ленинградскому делу». Вновь откровенно критиковался Сталин (пока, правда, лишь за «культ личности»). Вновь заговорили о возможности пересмотра стратегического курса страны. Правда, исключительно в рамках социалистического выбора.

Появлялись на этом фоне и более яркие штрихи. Статья Николая Шмелева «Авансы и долги», опубликованная «Новым миром» в середине года, фактиче­ски уже без особых оговорок констатировала необходимость перехода к рынку. Возможно, экономистам с их «птичьим» языком прорваться было легче, чем историкам и философам, за каждым словом которых бдительно следило начальство.

Но как бы ни были значимы достижения 1987-го, новый, 1988 год начался с принципиальных прорывов. В феврале Бухарин и ряд других политиков были официально реабилитированы. В июне (уже после письма Андреевой) реабилитировали Зиновьева, Каменева, Пятакова, Радека… Но самое главное — дискуссия в прессе все больше выходила на уровень серьезных обобщений. Аркадий Ваксберг еще в январе оспорил большевистскую «царицу доказательств» — выколачивание признания вины, основанное на отказе от презумпции невиновности. А Анатолий Бутенко все острее ставил вопрос о том, что есть социализм?

Позднее Рой Медведев опубликовал свои подсчеты числа жертв сталинских репрессий. Счет шел на миллионы, и объективно выходило, что суть людоедского строя уже не могла укрыться за официальными фразами об отдельных отступлениях от ленинского курса.

Фактически Перестройка стала медленно выходить за пределы партийного аппарата. Пусть и косвенным образом, в политической жизни страны начала участвовать интеллигенция, особенно творческая. Конечно, до 1989 г. (до первых свободных выборов) она ни на что серьезно влиять не могла, но публично обнародованные взгляды, вызревшие в интеллектуальной среде, внезапно углубили разногласия среди преимущественно андроповского по своему менталитету партийного руководства. Оказалось, что народ о чем-то размышляет вне партийного контроля, и итоги этих размышлений заводят так далеко, как многим аппаратчикам и не снилось.

Занесенная извне инфекция стала разрушать псевдоединое горбачевское Политбюро. Между Лигачевым и Яковлевым еще в 1987 г. наметился острый конфликт. На фоне полемики по экономическим вопросам идейные разногласия становились еще более заметными, хотя на публику их не выносила ни та ни другая сторона. Однако в конце года один из нарывов прорвало так, что скрыть кризис партии было уже невозможно. Речь идет об отставке Бориса Ельцина.

На октябрьском пленуме ЦК Ельцин «наехал» не только на Лигачева (за провалы в оргработе), но и на самого генсека — за славословия, постоянно раздающиеся в его адрес. Борис Николаевич, бесспорно, был раздражен тем, что на него «повесили» Москву, заставили разгребать гришинское наследие, но не поддержали должным образом. Первый секретарь МГК КПСС уже чувствовал, что в свете горбачевского подхода к управлению он запросто может оказаться крайним, то есть ответственным за перегибы.

Ельцин решил обострить конфликт, подав в отставку. Никаких демократических новаций им не предлагалось. Скорее всего, он ожидал, что генсек не допустит раскола и вынужден будет ограничить кураторство Лигачева, дабы сохранить столь нужного ему лидера московской парторганизации. Угроза отставки согласно этой логике должна была лишь укрепить позиции Ельцина.

Но Горбачев пошел иным путем. С одной стороны, он, вероятно, был раздражен растущей популярностью Ельцина среди москвичей. А с другой — сознательно поддерживал центристский курс, дабы иметь возможность управлять страной по принципу «разделяй и властвуй».

Устраняя со своего пути крайних консерваторов, он в то же время не мог поддерживать и крайних радикалов. А Ельцин своим популизмом, своими нападками на права номенклатуры ставил себя именно в положение радикала. Радикализмом тогда выглядела не столько реальная демократизация, в возможность которой никто всерьез не верил, сколько покушение на партийные привилегии, спецраспределители и служебные машины. Ельцин заронил в умы москвичей сомнение в справедливости особого положения «слуг народа», а это не могло устраивать никого из аппаратчиков.

Когда его вышибли, глубоко шокированный столь неожиданным признанием отставки, он оказался более чем на полгода полностью деморализован. Лигачев, напротив, стал держаться уверенней. Горбачев же почувствовал, что допустил некоторый крен в сторону консерваторов, который — ради сохранения равновесия — следует исправить. Все это и определило разрастание, казалось бы, скромного эпизода с письмом Нины Андреевой в глобальный политический кризис.

На момент публикации генсек как раз отбыл за рубеж, однако отреагировал сразу, лишь только прочел статью. Он оценил ее как антиперестроечную и вскоре после возращения в Москву собрал Политбюро. Кроме того, было проведено расследование: каким образом материал появился в редакции «Совраски»?

Многие полагали, что случайно такого рода вещи не происходят, а значит, Лигачев фактически сам организовал появление статьи, дабы можно было без прямых приказов дать руководителям прессы понять, как следует интерпретировать ситуацию. Однако явных свидетельств коварства секретаря ЦК так и не было обнаружено.

Даже в 1990-е, когда Лигачев публиковал воспоминания, где всячески демонстрировал свое несогласие с горбачевским курсом, предположение об инспирировании письма Нины Андреевой он резко отвергал. А ведь Егору Кузьмичу тогда было выгодно подчеркнуть, как рано он начал бороться с демократами.

Мы можем, конечно, предположить, что Лигачев отдавал приказ о публикации негласно, а редактор «Совраски» потом просто принял ответственность на себя и подчеркнул тем самым значимость своей газеты. Но не исключено и другое. Весной 1988 г. уже разгоралась знаменитая война газет и журналов. Издания демократической ориентации («Московские новости», «Огонек», «Новый мир», «Знамя») схватились в полемике с патриотической прессой («Совраска», «Москва», «Молодая гвардия»). Рубились несколько лет не за страх, а за совесть, без всякого поощрения свыше. Должны ли мы считать, что 13 марта такое поощрение обязательно требовалось?..

Принцип на принцип

Как бы то ни было, решительного столкновения сил, по-разному понимавших Перестройку, ждали все. Былое андроповское единство не могло сохраниться, и письмо Нины Андреевой стало лишь поводом для окончательного выяснения отношений. Лигачев полагал, что после уничтожения Ельцина добьет и других своих идейных противников. Но сами эти противники лучше оценили ситуацию и, поняв, как важно Горбачеву остаться в центре, нанесли удар по Лигачеву, который при обсуждении статьи на Политбюро остался в явном меньшинстве.

Егор Кузьмич не был сталинистом, как полагали многие. Более того, в молодости этот принципиальный партиец женился на дочери репрессированного генерала и в 1949 г. был даже снят с должности первого секретаря новосибир­ского обкома комсомола,  на семь месяцев оставшись без работы. Но бедой Лигачева стало то, что он застрял в прошлом и оказался неспособен развиваться. К 1988 г. его время кончилось.

На первый план вышел Александр Яковлев. С согласия генсека он написал резкий ответ на письмо Андреевой. Пятого апреля текст был без подписи опубликован в главной партийной газете «Правда» и, таким образом, воспринимался в качестве однозначной установки, заданной высшим руководством. Теперь все знали, что консервативного поворота уже не будет. Гласность достигла апогея, страх исчез, разоблачительные публикации пошли еще более широким потоком.

Роль Яковлева в данном процессе трудно переоценить. Этот родившийся на Ярославщине в 1923 г. сын крестьянина за долгие годы работы в сфере идеологии и пропаганды своим умом дошел до полного отрицания коммунистических идей и теперь, получив карт-бланш на борьбу с «не могущими поступиться принципами», взялся энергично проводить в жизнь такие принципы, которые еще недавно казались немыслимыми.

Его духовный поиск начался еще в детстве. Как-то раз мать принесла из церкви бутылку святой воды и велела выпить. Сын отказался и получил ложкой по лбу. Но тут вмешался отец: «Не тронь. Ему жить, ему и решать. Пусть выбирает сам». С тех пор Александр Николаевич всю жизнь выбирал сам.

Драться этот странный деревенский паренек не любил и не умел. Зато любил и умел читать. Он оказался единственным из ребят-односельчан, кто после седьмого класса пошел в среднюю школу. Ходить надо был через темный лес, по восемь километров ежедневно. Впрочем, этот путь был еще не самым страшным. Сразу после школы Яковлев оказался в армии. В свои восемнадцать лет понял, что едет на фронт в качестве пушечного мяса.

Провоевал он недолго. Получил четыре пули и на всю жизнь остался инвалидом. Вернулся с фронта домой — и снова выбор. Мог остаться в деревне, но предпочел учиться. Окончил истфак Ярославского пединститута. Затем стал делать партийную карьеру. Сначала в Ярославле, а затем в Москве.

Наверное, это был компромисс с совестью. Порой он стыдился смотреть в глаза людям. Но человеку деятельному, активному трудно было уйти «в кочегарку» и на всю жизнь превратить себя в маргинала.

Благодаря компромиссу удалось окончить Академию общественных наук, пройти стажировку в Колумбийском университете, взглянуть на реальный Запад еще тогда, когда никто в СССР его не знал. К началу хрущевской оттепели сорокалетний Яковлев воспринимал мир совсем не так, как его сослуживцы в ЦК КПСС.

Когда же оттепель завершилась, он порвал с ЦК, написав в «Литературку» неортодоксальную статью, после которой оказался плавно перемещен на пост посла СССР в Канаде. Характерно, что, когда Брежнев лично распекал автора, идущего «вразрез с линией», Яковлев откинул тактику компромиссов и возразил генсеку.

В Канаде с ее рыночной экономикой и политической демократией завершилось «образование», сделавшее Яковлева человеком, из всех советских руководителей наиболее подготовленным к реформам. После апрельского пленума 1985 г. Горбачев именно Яковлеву (совместно с Михаилом Полтораниным) поручил подготовить самый первый реформаторский манифест — правда, так и не обнародованный. Позднее, в 1986 г. с подачи Горбачева став секретарем ЦК, Яковлев уже на деле начал активно выводить идеологию из-под крыла Лигачева. Он активно поддерживал прогрессивную прессу. Лично пригласил в Москву из Киева Виталия Коротича, чтобы тот возглавил журнал «Огонек».

Скорее всего, именно Яковлев сформулировал для Горбачева концепцию Перестройки. Ведь на апрельском (1985 г.) пленуме генсек вел речь всего лишь о перестройке хозяйственного механизма. О Перестройке как системном явлении он впервые обмолвился на заседании Политбюро 2 января 1986 г., а дальше пошло… В марте на встрече с руководителями ведущих СМИ он требует «не заболтать» Перестройку. А в апреле 1986 г., приехав в Тольятти, излагает развернутую концепцию перестройки всех сфер жизни. Это было как раз то время, когда Яковлев набрал наибольший аппаратный вес.

Неудивительно, что к 1987 г. скрытый конфликт между Яковлевым и Лигачевым резко обострился. Но письмо Нины Андреевой фактически поставило в этой борьбе точку. Лигачев отступил. Несмотря на формальное сохранение цензуры и однопартийной системы, общество при Яковлеве почувствовало себя свободным. Пожалуй, даже более свободным, чем сегодня.

В 1988 г. мы начали говорить все, что думали, читать все, что хотели. В Прибалтике возникли оппозиционные движения, напрямую ставившие задачу прихода к власти. Когда глава республики Эстония Арнольд Рюйтель, присутствуя на конгрессе Народного фронта, подсел к председателю этой организации Эдгару Сависаару, стало ясно, что власть вынуждена не только реформироваться, но и считаться со взглядами общества на реформы. Казалось, идея демократии охватила широкие массы и остановить тягу народа к свободе не удастся уже никому.

Горбачев снова торжествовал. Сохраняя свой центристский курс, он медленно, но верно сдвигал центр в сторону демократизации. И этот дрейф вполне соответствовал массовым ожиданиям. Неудачи в экономике к середине 1988 г. еще не были абсолютно очевидны обществу, а успех политического маневрирования убеждал в том, что генсек — чуть ли не гениальный государственный деятель, умело ведущий страну между рифами и водоворотами.

Горбачев даже написал книгу с длинным названием «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», и она сразу стала бестселлером. Вождь вступил в прямой диалог с народом, и народ откликался на его обращения.

Венцом этого блестящего маневрирования стала проведенная летом 1988 г. XIX партконференция. На ней Лигачев бросил Ельцину свое знаменитое «Борис, ты не прав», а опальный деятель пытался реабилитироваться в глазах соратников по партии. В жесткой словесной схватке схлестнулись писатели: консерватор Юрий Бондарев и реформатор Григорий Бакланов. «Великая схизма» достигла апогея.

Бакланова затопали, Ельцина не реабилитировали. И мало кто понял, что, несмотря на кажущийся перевес консерваторов, под шумок Горбачев получил карт-бланш на осуществление глобальной политической реформы, после которой однопартийная система оказалась обречена.

К сентябрю генсек завершил свой тонкий маневр, убрав с идеологии как Лигачева (на сельское хозяйство), так и Яковлева (на международные отношения). Формально это было логично. Партия наивно желала погасить конфликт, масштабов которого даже не осознавала. В результате идеология оказалась в руках абсолютно лояльного Горбачеву Вадима Медведева, а на передний край политических преобразований уже выдвигался Анатолий Лукьянов.

С заменой руководителя КГБ Виктора Чебрикова на Владимира Крючкова андроповский призыв фактически полностью уступил место призыву горбачевскому. То, что Крючков и по биографии и по мировозрению был на самом деле чисто андроповским кадром, казалось непринципиальным. Генсек уверенно двигался к тому, чтобы полностью выйти из-под контроля партии, встав во главе народных депутатов СССР. Казалось, что это давало ему абсолютную свободу в деле дальнейшего реформирования страны.

Дела внешние и внутренние

«Великая схизма», скорее всего, не стала бы столь великой, если бы произошел раскол лишь во взглядах на внутреннюю политику. Однако в 1988 г. случился перелом и в системе международных отношений.

В начальный период Перестройки позиция Горбачева существенным образом не отличалась от той позиции, которую занимали его предшественники. Хотя последний генсек искренне стремился к налаживанию отношений с Западом и своей открытостью вызывал симпатии у западных партнеров (особенно у Маргарет Тэтчер), суть советской внешней политики оставалась прежней. Мы вели переговоры с американцами как два врага, больше всего опасающихся, что один из переговорщиков вдруг зазевается и получит от другого ядерной боеголовкой по кумполу. Кстати, этим объясняется и печально знаменитый провал встречи Горбачева с Рональдом Рейганом осенью 1986 г. в Рейкьявике.

Лишь в 1988 г. советская внешняя политика стала частью общего курса на обновление общества. Судя по всему, именно тогда советский лидер перестал смотреть на США и НАТО как на врагов, мечтающих нас уничтожить. Он почувствовал, что уступки американцам являются не сдачей позиций, а, напротив, шагом к построению более прочного мира.

Вряд ли Горбачев или Рейган предвидели 11 сентября 2001 г. Но интуитивно движение к новому миру, где цивилизация в целом противостоит терроризму, началось именно в 1988-м.

Характерно, что наша страна сделала шаг, важность которого так и не была осознана американцами. СССР заявил о выводе войск из Афганистана, тогда как США оказались неспособны воспрепятствовать последующему приходу к власти поддержанных ими талибов. Вашингтон по инерции продолжал смотреть на СССР как на «империю зла» даже несмотря на то, что лично Рейган в мае 1988 г. согласился смягчить свою формулировку.

На советской же стороне ситуация быстро менялась. В декабре Горбачев, выступая в ООН, заявил об одностороннем сокращении советской армии и о приоритете общечеловеческих интересов во внешней политике (эту речь даже прозвали «Фултоном наоборот», противопоставляя ее выступлению Черчилля, положившему начало «холодной войны»). А вскоре последовало наше согласие на объединение Германии и на вывод войск из Европы.

Как это ни парадоксально, СССР активно двигался в XXI век, тогда как США упорно готовились к прошедшей войне. Даже выступление в ООН американские эксперты, по мнению бывшего британского посла в Москве Родрика Бретвейта, не приняли во внимание, посчитав его очередной коммунистической уловкой. Атмосфера, царившая в среде аналитиков, не благоприятствовала более проницательным и тонким толкованиям. Один из руководящих специалистов ЦРУ в 1988 г. признавал, что его управление вообще никогда всерьез не изучало возможность каких-либо политических перемен в Советском Союзе. «Если бы я написал и распространил такого рода исследование, — заявил он, — народ потребовал бы моей головы».

Долгое время односторонняя политика сближения с Западом, начатая Горбачевым в 1988 г., трактовалась у нас многими как глупость и даже как предательство интересов отчизны. Подобные настроения особенно усиливались на фоне приближения НАТО к российским границам.

Однако, глядя на то, что происходило в 1988 г., из XXI века, мы вряд ли станем столь скептически оценивать тогдашнюю смену внешнеполитического курса. Если бы в сентябре 2001 г. Россия находилась в столь же конфронтационных отношениях с Западом, как, скажем, в сентябре 1983-го (когда наши ВВС сбили гражданский корейский самолет), последствия терактов для всего мира могли бы быть куда более печальными. Наша страна была бы вполне способна попытаться извлечь выгоду из действий террористов (ведь подобный подход полностью соответствовал курсу, проводившемуся ранее), и тогда человечество могло оказаться на грани мировой войны.

К счастью, Горбачев разрушил конфронтацию. Но оплачивать преодоление внешнего раскола пришлось углублением раскола внутреннего. В число предателей отчизны «не могущие поступиться» наряду с Горбачевым и Яковлевым записали министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе.

Этот седовласый, аристократического вида грузин оказался сравнительно случайной, но очень удачной «находкой». Если Яковлев на протяжении всей своей предшествовавшей жизни подспудно готовился к тому, чтобы возглавить Перестройку, то Шеварднадзе вряд ли стал бы главой МИДа, не окажись он в 1970-х «соседом» Горбачева. Один возглавлял ставропольский крайком КПСС, другой работал первым секретарем ЦК компартии Грузии. Оба были сравнительно молоды (Эдуард на три года старше Михаила), симпатизировали друг другу и, по-видимому, общаясь в неформальной обстановке где-нибудь на кавказских курортах, делились соображениями о том, как выйти из кризиса, поразившего страну.

Грузинский лидер совершенно не был готов к руководству иностранными делами. Более того, он скорее специализировался на делах внутренних, поскольку во второй половине 1960-х гг. возглавлял республиканское МВД. Но Горбачев рискнул поставить его во главе МИДа и не ошибся.

Шеварднадзе, много испытавший, прошедший у себя на родине через сложные катаклизмы и переживший как минимум два покушения на свою жизнь, оказался человеком внутренне свободным, раскованным и последовательным. При нем внешняя политика не знала тех судорожных метаний, которыми позднее ознаменовался период Примакова — Иванова — Лаврова. Шеварднадзе знал, чего хочет достичь, и шел к этой цели не сворачивая.

Его первое появление «на публике» в качестве главы МИДа еще летом 1985 г. произвело фурор. Контраст с хмурым, неуступчивым Андреем Громыко был разителен. Вот взгляд очевидца — посла США в СССР Джека Мэтлока:

«Седовласый, оживленный человек с не сходящей с лица располагающей улыбкой вошел в комнату, пожал руки американцам и начал встречу с обращения к своим помощникам на русском языке с грузинским акцентом: «Я в этом новичок. Обязательно поправьте, если дурака сваляю».<...> Когда встреча закончилась, Шеварднадзе повернулся к своим сотрудникам и спросил: „Ну, ребята, как у меня получилось? Сколько блох насчитали?”»

А через пять с половиной лет этот столь ярко вступивший в большую политику человек покидал ее уставшим и опустошенным. Он громко хлопнул дверью, публично подав в отставку и предупредив страну о возможности установления диктатуры.

Потом было еще целое десятилетие управления независимой Грузией: лавирование в условиях кризиса, еще одно покушение, полная потеря авторитета и бесславный уход из власти после «революции роз». Казалось, Шеварднадзе плодит конфликты буквально всюду, где ступает его нога. Но если сегодня в мире нет конфликта между Востоком и Западом, то это во многом обусловлено теми усилиями, которые были предприняты Горбачевым и Шеварднадзе во второй половине 1980-х.

* * *

А 1988 г. закончился страшным землетрясением в Спитаке. Рушился налаженный быт, дома разваливались прямо на глазах, гибли люди. Армянская трагедия стала в каком-то смысле прообразом тех социальных катаклизмов, к которым мы вплотную подступили, пройдя через «великую схизму». Страну трясло, и выйти из кризиса она смогла, лишь разрушив, а отнюдь не «перестроив», старые советские конструкции.

1989: Последний аккорд перестройки

15 декабря 1986 г. в горьковской квартире полностью изолированного от общества Андрея Дмитриевича Сахарова внезапно появились агенты КГБ, для того... чтобы установить телефон. Делалось это ради одного лишь звонка. Но звонившим был сам Михаил Горбачев. Генсек ЦК КПСС сообщил академику о завершении его ссылки и о возможности вернуться в Москву. Догадывался ли в тот момент кто-нибудь из них, что два с лишним года спустя они схлестнутся в ожесточенной публичной полемике?..

Орденоподносец

Перестройка закончилась, когда Горбачев исчерпал все методы мягкой трансформации экономической и политической систем. Он сам с помощью гениального маневрирования постепенно подвел страну к той черте, за которой ни генсек, ни ЦК, ни сама КПСС, ни однопартийная административная модель уже не требовались.

Идея разработки новой политической системы возникла у Горбачева еще в 1988 г. Для этой цели он в феврале пригласил к себе в помощники Георгия Шахназарова — юриста по образованию, партийного функционера по должности (заместителя заведующего отделом ЦК) и писателя-фантаста в свободное от работы время (псевдоним — Шах). Особенностью Георгия Хосроевича было также то, что он, будучи дипломированным юристом и занимаясь вопросами государственного строительства, мог считаться одним из немногих сравнительно профессиональных политологов советской эпохи. Горбачев вроде бы даже (если не приврал, чтобы польстить авторскому самолюбию нового помощника) читал пару его книг.

История с письмом Нины Андреевой ускорила демократизацию, а XIX партконференция непосредственно поставила вопрос о реформе на повестку дня. К началу 1989 г. концепция новой системы уже имелась. Страна двинулась навстречу выборам, которые состоялись весной.

Избирательная система была до предела странной. Создавалось впечатление, что Горбачев намеревался «левой рукой чесать свое правое политическое ухо». Вместо обычного парламента, которому передавалась бы реальная власть, ранее принадлежавшая партийной номенклатуре, формировался чрезвычайно громоздкий корпус народных депутатов, два раза в год собиравшихся на съезды. А для постоянной работы съезд выбирал Верховный Совет, члены которого должны были регулярно подвергаться ротации. Самым же странным стало избрание трети депутатов от различных общественных организаций, что явно нарушало принцип равенства. Некоторые люди голосовали по пять раз (по двум округам, как все, плюс, скажем, как член КПСС, как писатель и как женщина).

Шахназаров, если верить мемуарам, был против всего этого смешения французского с нижегородским, но Горбачев принял точку зрения другого эксперта — Анатолия Лукьянова, который затем и возглавил изобретенную им под себя верховно-советскую конструкцию. Скорее всего, по-настоящему вопрос о выборе между схемами Лукьянова и Шахназарова даже не стоял, поскольку политическая реформа задумывалась отнюдь не ради демократизации, которой так ждали наивные обыватели. Перед Горбачевым стояла гораздо более сложная задача, и Лукьянов, знакомый с ним еще по студенческим годам на юрфаке МГУ, предложил, казалось бы, оптимальный для генсека вариант.

Анатолий Иванович, запомнившийся всем своей хмурой физиономией, нудным голосом и неприкрытым содействием ГКЧП, не снискал в обществе особого уважения. Однако на самом деле он представлял собой фигуру значительно более интересную, нежели рядовой путчист типа Янаева или Стародубцева. Думается, он потому и близок был Горбачеву на протяжении почти всех лет Перестройки, что имел сходное образование, сходный менталитет и сходное видение перспектив (по крайней мере, до тех пор, пока генсек сам не запутался в своем политическом маневрировании).

Мы видели Лукьянова на телеэкране еще в то время, когда никто и представить себе не мог, насколько важной персоной ему предстоит стать. В качестве главы Секретариата Президиума Верховного Совета СССР он подносил Брежневу коробочки с орденами на церемониях награждения. Поскольку данные церемонии были главным делом брежневской эпохи, «орденоподносец» оказывался фигурой по-своему значимой.

На досуге Лукьянов писал стихи (псевдоним — Анатолий Осенев), что выдавало в нем типичного шестидесятника — возможно, не слишком талантливого, но думающего, чувствующего, ищущего.

Впрочем, коробочками и стихами дело не ограничивалось. Лукьянов тесно примыкал к той знаменитой группе советников, что работала при ЦК КПСС в 1960—1970-е гг. (Александр Бовин, Георгий Арбатов и др.). На элитной даче в Завидово (в условиях, «приближенных к шашлыку») под руководством самого Брежнева писались речи, доклады, документы. Лично Лукьянов, как правовед, делал упор на разработку новой советской конституции, которая впоследствии получила название «брежневской». В перерывах между «Весь советский народ, как один...» и «За дело Ленина к победе коммунизма...» сочиняли стихотворные экспромты и бегали за водкой в соседнюю деревню.

Творческая «молодежь» внешне сохраняла полную ортодоксальность, но при этом держала фигу в кармане. Типаж у всех был один, но судьба оказалась разной. Умный и склонный к выпендрежу Бовин (автор идиотского лозунга «Экономика должна быть экономной») навсегда остался кумиром интеллигенции. Арбатов, вовремя успевший «выбить» для себя должность руководителя Института США и Канады АН СССР, сделался уважаемым старцем. Лукьянов же, непосредственно включившийся в большую политику, взлетел выше других, но затем потерял все.

К началу 1989 г. он был уже секретарем ЦК. И наверное, даже более близким к Горбачеву человеком, чем Лигачев или Яковлев, растратившие свой пыл на предыдущем этапе. Теперь именно Лукьянов должен был на месте, расчищенном ранее этими двумя патриархами, возвести такое «здание», в котором генсек чувствовал бы себя достаточно комфортно, осуществляя самые решительные экономические и политические преобразования.

Горбачев прекрасно понимал, что такие вещи, как остро назревшая либерализация цен (половинчатая рыжковская реформа к этому времени уже полностью провалилась) и трансформация почти что унитарного СССР в жизнеспособную федерацию (прибалты уже вовсю бунтовали против Москвы), вызовут резкий взрыв консервативных настроений. И не только в партийной номенклатуре. В народе.

Таким образом, получалось, что радикальные реформы неизбежно выбивали Горбачева из кресла руководителя партии. Но пересесть в кресло свободно избираемого народом президента он не мог по той же самой причине. Толпа в своих антиреформаторских настроениях была ничуть не лучше аппарата. Требовалось изобрести сложную конструкцию, позволяющую сидеть сразу на двух стульях — генсека и президента, — с тем чтобы лавировать между разбушевавшимися стихиями и по возможности опираться на интеллектуальный слой, представители которого были готовы идти на риск осуществления непопулярных начинаний.

И вот вместо реальной демократии, о которой мечтали такие люди, как Яковлев и Шахназаров, получилась «демократизация» — растерянный съезд полуобразованных депутатов, которых раздраженный Юрий Афанасьев с трибуны окрестил «агрессивно-послушным большинством». Горбачев опять победил, добившись искомой политической цели. Цитируя стихи самого поэта Осенева (написанные, правда, намного раньше по поводу правки очередного брежневского доклада), можно подвести итоги лукьяновской политической реформы:

Итак, свершилось!

Серп замечаний

Прошелся по яйцам текста.

И там, где ромашки

Цвели отчаянно,

Теперь — унылое место.

На двух стульях

Впрочем, надо признать, что место, где весной 1989 г. собрался Первый съезд народных депутатов, было все-таки отнюдь не унылым. За этим уникальным зрелищем с напряженным вниманием следила по телевизору вся страна.

Народ выбегал на трибуну без приглашения из президиума. Зал топал и хлопал не по сценарию. Словесные перепалки возникали чуть ли не постоянно. Отсутствовали разве что парламентские драки — этот элемент телешоу Владимир Жириновский внес позднее.

Если 1988 г. дал фактически полную свободу печатного текста, то 1989 г. поз­волил развернуться устному политическому творчеству, мгновенно оцениваемому десятками миллионов телезрителей. Население стало быстро политизироваться. Но самое главное — формирование депутатского корпуса впервые предоставило возможность выдвижения новых политиков не через партийный аппарат, а непосредственно из народных масс или, по крайней мере, из «прослойки».

Главной оппозиционной фигурой уже тогда становился Борис Ельцин. За полтора года, прошедших со дня его скандального вылета из горбачевской элиты, он успокоился, подлечился, набрался сил и обрел дополнительную поддержку масс. Журналист Михаил Полторанин пустил в народ фактически сфальсифицированную речь Ельцина на знаменитом октябрьском пленуме 1987 г. В ней Борис Николаевич представал не растерянным партократом, а перспективным лидером, сознательным оппозиционером.

В качестве несправедливо обиженного Ельцин был буквально обречен на народную любовь. Сибирский делегат съезда Алексей Казанник даже уступил ему место в Верховном Совете, дабы вождь мог оказывать непосредственное влияние на процессы. В последующие два года репутацию Ельцина не могло подорвать уже ничто. Ни таинственное падение в реку, навевавшее мысли о том, что народный любимец плохо держался на ногах вследствие излишних возлияний. Ни показанные советским телевидением откровенно веселые выступления во время гастролей по Америке. Народ верил в свой идеал и во всем видел стремление чуждой ему власти опорочить честнейшего Бориса Николаевича.

Впрочем, при всей популярности Ельцина самой яркой личностью этого года был все же не он, а легендарный Андрей Сахаров, впервые материализовавшийся из множества слухов и сплетен, которые о нем в прошлом распространяли как друзья, так и враги.

В тот последний год своей жизни, когда он достиг пика политической активности, Сахарову исполнилось 67 лет. За плечами были долгие годы занятий физикой, разработка водородной бомбы, награждение тремя Золотыми Звездами Героя, уход в диссиденты, изоляция и всеобщее шельмование. Стать делегатом съезда ему удалось только посредством попадания в ту треть, что избиралась от общественных организаций. Недемократическая лукьяновская затея несколько неожиданно стала у нас аналогом цензового голосования, при котором право выбора предоставлялось людям вполне осведомленным, а не темной массе, искренне считавшей, что Сахаров — предатель Родины.

Этот «предатель» оказался плохим политиком, нескладным и неумелым оратором, теряющимся от наглых наездов делегатской шпаны. Он говорил не как человек, имеющий шанс воздействовать на принятие государственных решений, а как диссидент, для которого важен сам факт произнесения слова правды. Он не выбирал время и место для заявлений, не просчитывал комбинации, не пытался выстраивать альянсы, то есть не следовал тем правилам, которые являются азами политической деятельности в любой демократической стране. И самое главное — он не стремился к власти, а это для политика абсолютно недопустимо.

Даже Горбачева, бесспорно Сахарову симпатизировавшего, академик к концу года стал откровенно раздражать. Со своей старомодной честностью он не столько помогал двигать страну вперед, сколько мешал, поскольку консолидировал единое в своей злобе «агрессивно-послушное большинство». Он оказался Ниной Андреевой наоборот, явив собой символ демократии, преждевременно пугающий реакционеров.

У Сахарова не было ни малейших шансов обрести ту любовь толпы, которая, скажем, есть у Путина. Но для интеллигенции он на короткий срок оказался высшим моральным авторитетом. В соседней Чехии моральный авторитет — писатель Вацлав Гавел — стал президентом. В СССР он так и остался маргиналом.

Ближе к образу современного политика был ректор историко-архивного института Юрий Афанасьев. Складный, мощный и в то же время интеллигентный 55-летний профессор производил впечатление образцового парламентария западного типа. Казалось, что именно таким — умным и представительным — должен быть президент демократической страны.

Афанасьев почти всегда говорил к месту и по делу, но со временем выяснилось, что по складу мышления он все же не более чем университетский профессор. «Драйва», столь необходимого каждому политику, у него не оказалось. Как и Сахаров, он боролся не за власть, а за идеи. Но идеи без власти это не более чем развлечение для узкой группы интеллектуалов.

Идеи все чаще выводили Афанасьева на улицу. Он стремился контактировать с народом, поскольку как историк знал, насколько велико влияние взбунтовавшихся масс. Однако как профессор он недоучитывал тот факт, что реальный политический процесс делается все же не массами. Нужно уметь работать с элитами, находить тактических союзников, топить противников и подтягивать соратников. С этим у Афанасьева дела обстояли неважно, а потому он вскоре сошел с политической сцены.

Другой профессор-демократ Гавриил Попов, известный экономист из Московского университета, напротив, был, в отличие от Афанасьева, слишком прагматичен. Маленький, шустрый, с лукавым выражением лица, Гавриил Харитонович, казалось, так и норовит пробиться повыше. В Москве этот хитрый и умный «византиец» смог сделать карьеру и даже стать мэром, однако во всероссийском масштабе ему, конечно, ничего не светило. Впрочем, любопытно, что Горбачев именно его считал идеологом демократов.

Оптимальное сочетание качеств, как тогда представлялось, обнаружилось в фигуре третьего профессора, на этот раз ленинградского. Анатолий Собчак вписался в политический контекст 1989 г. практически на все сто. Он был всего на три года моложе Афанасьева, но, казалось, принадлежал к другому поколению. Прагматичность политических действий и явное стремление к власти, выразившееся позднее в обретении поста мэра Санкт-Петербурга, каким-то чудом уживались в Собчаке со взглядом на жизнь, характерным для типичного шестидесятника. Однако наивность шестидесятника проявилась позже. В 1989 г. доминировал прагматизм.

Собчак мог говорить об идеях получше Сахарова и Афанасьева, но при этом обладал способностью ущучить конкретного оппонента, задев его самые болезненные точки. Николая Рыжкова он почти что довел до слез разбором одного коррупционного скандала, а затем (видно, чтоб доконать) публично прозвал «плачущим большевиком». Двух видных партийных иерархов — Воротникова и Власова, — избранных на съезд от Адыгеи и Якутии, Собчак выставил на смех как «адыгейца» и «якута». Кроме того, ленинградский делегат всегда способен был дать витающему в облаках съезду конкретную юридическую справку, что порой автоматически поворачивало ход заседания в нужную сторону.

И в то же время при всем своем прагматизме Собчак обладал способностью внушать любовь миллионам демократически настроенных россиян. Его яркость и уверенность дарили людям надежду, заставляли идентифицировать себя с этим лидером. Даже такой жесткий и циничный человек, как Альфред Кох, некоторое время служивший в Петербурге под началом Собчака, впоследствии писал: «Господи, как я его любил! Как я хотел ему помочь! Работать. Работать. Круглые сутки. Чтоб с пользой. Чтоб вызвал и похвалил».

В итоге Собчак, страстно любимый друзьями и беспощадный к врагам, начал быстро набирать «политические очки». На фоне травоядных демократов этот внезапно появившийся хищник стал котироваться даже выше вчерашних властителей дум. И не случайно именно Собчак соревновался с Лукьяновым за пост главы Верховного Совета после ухода Горбачева в президенты.

А еще раньше он оказался главой парламентской комиссии, разбиравшей причины произошедшего в Тбилиси столкновения армии с горожанами. Профессор ЛГУ стал вызывать для дачи свидетельских показаний Лигачева и Чебрикова, принимал объяснения от Горбачева, Шеварднадзе и Лукьянова. Работа «тбилисской комиссии» ненадолго перевела страну из советских реалий в европейские.

Темпы трансформации в 1989 г. не просто удивляли. Шокировали. Правда, к решению главных проблем страны казусы типа вызова Лигачева «на допрос» не имели практически никакого отношения. Пока Собчак эффектно входил в большую политику, Горбачев не слишком эффективно пытался в ней удержаться.

С одной стороны, Горбачеву действительно удалось поставить депутатский корпус под свой контроль, получить пост председателя Верховного Совета, а весной 1990 г. даже стать президентом, сдав руководство парламентом Лукьянову. Реакционная часть КПСС не могла всерьез давить на генсека, опасаясь, что он просто выбросит партийный аппарат на свалку и уйдет к демократам. А демократы вообще не были достаточно сильны, чтобы позволить себе наезжать на Горбачева, и потому оказывались вынуждены «условно его поддерживать» (формулировка Сахарова) ради продвижения хоть каких-то реформ.

Но с другой стороны, постепенно выяснилось, что сидеть на двух стульях — генсека и президента — не слишком удобно. Падать не падаешь, однако работать толком не можешь. Все силы уходят на сохранение баланса. Любые реформаторские или антиреформаторские порывы оказываются чреваты тем, что стулья разъедутся. Возможно, Горбачев сумел бы обрести большую свободу рук, если бы стал (как многие ему советовали) всенародно избранным президентом, но он предпочел получить свой мандат от съезда. Популярность в народе к концу 1989 г. была уже совсем не та, что три-четыре года назад.

В итоге оказалось, что, взойдя посредством ряда хитроумных политических комбинаций на самую вершину власти и устранив несколько эшелонов соперников, Михаил Сергеевич вынужден был вместо реформирования общества вступать в мелкие перепалки с депутатами. По сути дела, это был конец Перестройки. Как половинчатая экономическая реформа, так и половинчатая трансформация политической системы лишь разрушили старый мир, не создав но­вого.

Дальнейшее развитие страны могло быть связано только с переходом к рынку, а переход этот мог осуществить лишь харизматический лидер, получивший президентскую власть на основе свободного, равного и тайного волеизъявления всех граждан. В 1990 г. общество стало предпринимать первые попытки решения этой проблемы, ознаменовавшие начало принципиально нового этапа преобразований.

Где взять китайцев?

Но прежде чем обратиться к рассмотрению этого этапа, надо ответить на вопрос: можно ли было обойтись без «великой схизмы»? Можно ли было сохранить единство КПСС и двинуться к рынку так называемым «китайским» путем? До сих пор люди, считающие Перестройку серьезной ошибкой, упоминают этот вариант в качестве главной альтернативы.

Вряд ли есть смысл отрицать успешность такого сценария развития. Ведь демократия — это не самоцель, а лишь средство политической организации общества. Если бы наша страна действительно могла двинуться по китайскому пути, глупо было бы искусственным образом обострять внутренние противоречия. Беда лишь в том, что наше общество — европейское по своей сути — в принципе не способно сегодня развиваться методами, адекватными азиатской, патриархальной культуре.

Кто-то в шутку сказал: «Китайский путь хорош. Вопрос лишь в том, где взять столько китайцев?» И действительно, тем «мыслителям», которые часто говорят о значении национальных культур и недопустимости копирования западных методов, стоило бы, скорее, подумать о том, какая «китайская стена» отделяет нас от юго-восточного соседа.

Китайцам удалось принять решение о начале крупных, сильно подрывающих традиционные позиции аппарата, экономических преобразований и действительно провести их в жизнь. Не будем сейчас рассуждать о том, было ли это обеспечено культурной спецификой страны (исключительной лояльностью китайцев к власти), особым личным авторитетом Дэн Сяопина или чем-то еще. Важнее другое.

В СССР 1985—1989 гг. реформы не могли осуществляться китайскими методами по причине отсутствия у элиты единства в понимании сути преобразований. Одни хотели идти андроповским курсом, другие уже глядели на Запад, а третьи все еще были не способны «поступиться принципами». Как лебедь, рак и щука, представители различных элитных группировок тянули страну в разные стороны, а потому вопрос «Кто в доме хозяин?» неизбежно должен был предшествовать вопросу «Что делать?».

Можно жалеть о том, что мы не китайцы. Можно, напротив, гордиться нашей европейскостью. Но нельзя желать китайских методов для общества, в котором люди (по крайней мере люди, находящиеся во властных структурах) проявляют индивидуальность, отстаивают свою позицию и вступают в политическую борьбу с оппонентами.

Есть, правда, еще один важный вопрос. Может быть, следовало бы, наоборот, резко активизировать раскол созданием двухпартийной системы, как это хотелось Яковлеву, а не притормаживать разрушение квазиединой КПСС, как это делал Горбачев? Может быть, надо было в максимально возможной степени приблизиться не к китайскому, а к восточноевропейскому сценарию политических преобразований?

Скорее всего, и в этом случае ничего бы не вышло. Практически всюду в Восточной Европе общество само формировало оппозицию («Солидарность» в Польше, Венгерский демократический форум, литовский «Саюдис», эстонский Народный фронт и т. д.), перехватывало власть, а затем уже оказавшиеся в кризисе коммунисты раскалывались на социал-демократов и догматиков.

В СССР общество смогло породить лишь узкую прослойку депутатов-демо­кратов, страдавших от внутренних противоречий даже больше, чем от внешнего давления. Попытка коммунистов-реформаторов сформировать «Демократиче­скую платформу в КПСС» завершилась победой консерваторов и созданием реакционной компартии РСФСР. И даже после того как в 1991—1992 гг., уже при Ельцине, были начаты реальные преобразования, большая часть абсолютно демократически избранных российских депутатов встала на антиреформатор­ские позиции.

Думается, что, если бы в 1989 г. у нас возникла двухпартийная система и вопрос о реформах был полностью вынесен на суд общественности, СССР уже к началу 1990-х получил бы нечто вроде путинского правления, но только не в растущей рыночной экономике (как сегодня), а в стагнирующей советской. Не исключено, что развитие событий пошло бы даже по югославскому сценарию, поскольку Москва для оправдания хозяйственных провалов и «защиты русскоязычных» стала бы искать «Чечню» в быстро пробуждающихся Прибалтике, Закавказье и даже на западе Украины. А тем временем «истинные патриоты» занялись бы медленной номенклатурной приватизацией, не допуская той быстрой и массовой, что была осуществлена Анатолием Чубайсом.

Великое счастье нашей «несчастной» страны в том, что участь «возведенной в степень» Югославии нас все же миновала.

* * *

17 декабря 1989 г., практически ровно через три года после знаменитого звонка Горбачева в Горький, Москва хоронила Сахарова. Академик умер почти сразу же после того, как раздраженный генсек согнал его с трибуны съезда. Начало и конец Перестройки вступили в мистическую связь.

Сотни тысяч людей пришли проститься с телом. Ни зимняя усталость, ни декабрьский мороз не могли разогнать толпу, собравшуюся в районе Лужников, где был выставлен гроб. Среди лозунгов, поднятых над огромной человеческой массой, выделялись: «Простите нас за то, что мы молчали, когда Вас мучили», «Вы указали нам на долг русской интеллигенции» и «Больше никогда не утратим мы мужества в борьбе с тиранами».

С тех пор прошло не так уж много лет, но понятия «долг интеллигенции» и «борьба с тиранами» совершенно вышли из моды. К счастью, Сахаров этого не видит.

Продолжение следует