ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Мария Тхоржевская

Черная дыра

Рассказ

С Юлькой мы дружили не разлей вода. Жили по соседству на Моховой, ходили в одну школу. Беляночка и Розочка: она — блондинка с голубыми глазами, я — с темной косой и глазами зелеными в крапинку, как говорила моя бабушка — «глаза с веснушками». В Юльку влюблялись, мне доставались герои второго плана, но я не очень переживала, принимала это как должное, потому что признавала Юлькины красоту и совершенство. Она была одета лучше всех в классе, у нее были родственники за границей, которые присылали ей посылки. От ее одежды всегда пахло каким-то удивительным стиральным порошком и почему-то кофе. Я спросила, и загадка объяснилась просто: оказывается, на таможне делали дырки в пачках кофе и в пакетах стирального порошка. Зачем — непонятно. Скорее всего, из зеленой зависти: так не доставайся же ты, стиральный порошок, никому! И кофе тоже — не доставайся! Юлькина мама, Наталья Петровна, работала в Доме радио, не знаю кем, но подозреваю, главной по связям с «Елисеевским» магазином. И вообще главной по связям. В самые темные, в самые голодные годы, когда в магазинах стояли пирамидой только трехлитровые банки с березовым соком вперемежку с консервированной морской капустой, у Юльки на кухне резали тонкими ломтиками твердокопченую колбасу и называли ее «салями». А когда мы были маленькими, в школу Юлька притаскивала французскую булку с докторской колбасой. У меня был хлеб с сыром, но Юлька, добрая душа, всегда давала мне откусить. Она вообще была хорошая и добрая. И мама ее, Наталья Петровна, тоже была хорошая и добрая.

Мы вместе ездили в школу: встречались на углу Пестеля и Моховой, а оттуда уже шли к трамваю, по Пестеля, потом по Литейному. Сверкал инеем купол Преображенского собора, трамваи и троллейбусы оставляли за собой в темном небе снопы искр. Утра были застывшими в морозе, холодно-скрипучими, ко второму уроку свет за окном класса становился нежно-лиловым, шесть уроков тянулись томительно. Зато возвращаться домой было вeсело. Заснеженные тротуары были посыпаны песком, но вдоль поребриков тянулись катки, и мы неслись, перескакивая с одного на другой, отталкивались левой, катились на правой, взмахивая портфелями для равновесия. В сумерках улица Пестеля пахла мандаринами, продававшимися с лотков, а весной, когда небо поднималось, открывая простор белым ночам, улица пахла огурцами, и это значило, что на лотках продавали корюшку. Мы ожидали от жизни только подарков, и она дарила нам Летний сад, котят во дворах, булочки со взбитыми сливками (на Некрасова! в «Метрополе» на Садовой!). Мы были готовы к чудесам и принимали их как должное.

Судьба щедро рассыпала перед Юлькой свои дары: красоту, способности, обаяние. Мама добавляла к этому приданому связи со всеми жизненно важными точками города. Но, несмотря на это, мы обе не поступили в Университет. Она срезалась на истории, я — к стыду своему — на сочинении. Ни ей, ни мне не хватило одного балла. Я, немножко поплакав, пошла в Педагогический на французский, а Юлька, посоветовавшись с Натальей Петровной, на вечерний филфак. На русистику, с прицелом перевестись на дневной русский для иностранцев (хотя ходили слухи, что туда принимали только парней). Наверное, здесь судьба в первый раз нахмурилась, увидев, с каким рвением Наталья Петровна бросилась искать обходные пути. Юлька поступила, точнее, ее пристроили на этот самый перспективный русский для иностранцев, а на работу ее взяли (пристроили) секретаршей в деканат, и она тут же закрутила роман с проректором. Роман был настоящий, Юлька все еще была самой красивой девушкой, пробегавшей по Университетской набережной, и сердце проректора Петра дрогнуло.

Я часто приходила к ней на Моховую. Мы к тому времени уже переехали из нашей коммуналки в Купчино. Со слезами, надо сказать. Особенно когда пришлось расстаться со старинным резным буфетом, на дверцах которого были бронзовые рельефы с греческими богами и героями. Буфет категорически не влезал в малогабаритную квартиру, где потолки буквально лежали на голове. Буфет отдали в комиссионку, трехметровое зеркало просто вынесли во двор, и через пятнадцать минут его уже унесли в неизвестном направлении.

Я возвращалась к Юльке на Моховую с душевным трепетом, как возвращаются в детство. У нее была удивительная квартира: на двух этажах. Вход сразу со двора, налево — кухня, прямо — лестница наверх. Я не знала никого в Ленинграде, кто бы жил на двух этажах. У Натальи Петровны связи были, по всей видимости, и в домоуправлении, и в обкомаx, и с различными серыми кардиналами, иначе непонятно, как ей удалось забрать и переоборудовать первый этаж. Когда-то у них была нормальная двухкомнатная квартира, но Наталья Петровна развелась с Юлькиным отцом, и квартиру они разделили сначала ленточкой с красными флажками, за которую ступать ни-ни, а потом просто выстроили стенку. Юлькиному отцу досталась кухня с местами общего
пользования, а две комнаты отошли Юльке с мамой. Отец был моряком дальнего плавания, претензий не предъявлял, поставил в кухне раскладушку и был доволен. А Наталья Петровна дернула за все ниточки и стала обладательницей дворницкой, преобразованной впоследствии в кухню, ванную и туалет. Вход в туалет был прямо из кухни, поэтому для стеснительных при входе висела ободряющая надпись: «На миру и смерть красна». Юлька с мамой жили свободно, секретов друг от друга у них не было. Мама все еще пыталась устроить личную жизнь, поэтому претендовала на изолированную комнату, а Юлька жила в проходной.

До начала ее романа с проректором мы часто ездили вместе на каникулы — то в Грузию, где за нами толпами ходили аборигены и где один раз нам пришлось выдерживать осаду в телефонной будке: я держала дверь, пока Юлька вызванивала Мираба, друга Гии, брата нашего приятеля Гочи, чтобы он приехал нас спасать; то в Михайловское, где мы дни и ночи напролет читали стихи, объяснялись в любви к Пушкину и ревновали его к Аглае; то в Болгарию, где случайно попали на нудистский пляж и, к своему ужасу, оказались окружены немцами из ГДР, целыми семьями загоравшими нагишом. Немцы были толстые, с пивными животами; немки, наоборот, худые, с сиськами до пояса. Среди нагой толпы ходил мрачный болгарин, одетый чуть ли не в ватник и продававший вареную кукурузу. Немцы стояли за кукурузой плотной голой очередью. Мы бежали с этого пляжа, прикрывая все, что удавалось прикрыть. За нами увивались болгары, за нами увивались грузины, грустно смотрели нам вслед женатые немцы, но всегда и везде лучшие экземпляры доставались Юльке.

Юлька меня долго не знакомила со своим проректором. И была права. Потому что, улучив момент, проректор предложил мне встретиться, погулять по городу. Друзья моих друзей — мои друзья. Встретились. Погуляли. Петька говорил о высоком. Он водил меня по Коломне и читал Блока. Да, представьте себе, в те далекие времена девушек соблазняли именно чтением стихов, и Пастернак, Блок, даже Вяземский были ключиками, которыми открывали сердца. После прогулки Петька стал писать мне письма со стихами, теперь уже своими. Но я держалась твердо, делала вид, что двусмысленных предложений не понимаю и согласна только на дружбу между мальчиком и девочкой, тем более что сама писала стихи совершенно по другому адресу. Юльке о Петькиных поползновениях не сообщала. Зачем? Она бы поссорилась со мной, а не со своим Петечкой, а он бы перекинулся на кого-нибудь другого и стал бы изменять Юльке банально-вульгарно, на койке с простынями полугодовой свежести. То есть я его придерживала на коротком поводке, чтобы он не изменял моей подруге. Согласитесь, логика в этом была.

Вот тaк ни шатко ни валко добрались до свадьбы. Но со свадьбой тоже получилась какая-то чепуха, потому что уже был назначен день, уже я чуть ли не цветы купила, как вдруг звонок: у Юльки воспаление придатков, она в больнице, свадьба переносится. Поженились они через месяц, вместо дворцов и набережных нас ждал местный загс. Впрочем, тетенька была такая же толстая, хотя и менее торжественная. Вздохнула, спросила, согласны ли оба, велела обменяться кольцами и расписаться. Обменялись, расписались, сфотографировались, поехали к Юльке в кухню праздновать. Гостей было столько же, сколько свидетелей: двое. Со стороны невесты — я, со стороны жениха — какой-то профессор с княжеской фамилией. Петька мне тихонько объяснил, что профессор действительно князь, но одновременно стукач и гэбист. Физиономия у него была скорее гэбистская, чем княжеская. И поведение тоже. Он надрался сразу, едва сев за стол, смотрел на меня гнусным глазом и в два часа ночи заявил, что пойдет меня провожать. Я вывела Юльку на лестницу, зашептала: «Я не пойду с ним! Юлька! Мне от него не избавиться». Но Юлька и сама догадалась, что отпускать меня нельзя. Князя-гэбиста выставили за дверь одного, оставив меня ночевать. Ночевать было негде. В доме было две комнаты и две кровати. Одна кровать с периной — Юлькиной мамы, другая — раскладной диван, супружеское ложе. Туда меня и уложили, и первую брачную ночь мы провели втроем. Петька норовил лечь посередине, но и Юлька и я были против. Утром я смоталась, пока молодые еще спали. Настроение было гадкое, все со всех сторон было нехорошо: и князь-гэбист, и храп мамы за дверью, и перегар, носившийся над супружеским ложем, и грязная посуда в кухне, и поздний ленинградский октябрь с дождем, промозглостью, грязными брызгами из-под колес, мусорными баками в подворотнях, мимо которых я бежала в паническом ужасе. Все было не так, как надо.

И уже давно. Оказалось, что не было у Юльки воспаления придатков, был самый обыкновенный аборт (не совсем обыкновенный: по блату, с наркозом). Залетела Юлька, будучи в Болгарии у подруги, от случайного знакомого, даже и не знакомого, а так, вместе ехали в поезде, но «такой мужчина! только в кино… только на картинке… только в мечтах…». Мечты воплотились в реальность на твердой полке не слишком комфортабельного поезда. Распрощалась Юлька со своей мечтой на вокзале в Софии и вернулась в Ленинград, не испытывая никаких угрызений совести: ведь это был курортный роман, да еще за границей, а значит, к реальности никакого отношения не имеющий. Но не тут-то было. Поняв буквально накануне свадьбы, что она беременна, Юлька, как честная девушка, вздрогнула и решила, что родить Петьке чужого ребенка было бы не совсем порядочно. Так что пришлось придумать про воспаление придатков.

Маленькое вранье прирастает большой ложью. Юлька думала, что можно отряхнуться и начать все сначала. Но от собственной тени не убежишь. А от вранья тем более.

После свадьбы наши отношения как-то разладились. Чем дальше, тем больше мне становился несимпатичен проректор. Скажи мне, кто твои друзья… Друг-гэбист плохо характеризовал Петьку. Кроме того, у нас были идеологические разногласия: его дедушку расстреляли в тридцать седьмом, и он считал себя жертвой, а дедушку — невинно пострадавшим. Дедушка действительно перед советской властью был ни в чем не виновен. Он был виновен перед моими расказаченными предками, но именно это советская власть ему в вину не ставила. Петькин дедушка вступил в партию в восемнадцатом году, занимался продразверсткой, потом окончил рабфак, пошел по партийной линии, из грязи в князи сделался замдиректора завода. Он верой и правдой служил советской власти. Он был виновен во всех мыслимых,
но неподсудных преступлениях: в голоде, уносящем русскую деревню, в изгнании из университетов интеллигенции, в разрушении церквей, истреблении дворян, в гибели всего, что было для меня Россией. Но перед советской властью он был чист, как агнец. Так что реабилитировали его за отсутствием состава преступления законно. А мой дед-казак, убитый таким вот героем, конечно, не имел права на реабилитацию, потому что да, был виновен в том, что казак, в том, что не изменил присяге и воевал против таких вот ретивых Петькиных дедушек. Так что мы, внуки, и пятьдесят лет спустя оказались по разные стороны баррикад. Хотя нет, не так: мы были на одной стороне, потому что на ней читали Пастернака и Набокова, слушали голоса и держали фиги в карманах. Но между нами были разделительные линии, на которые мы до перестройки не обращали внимания и которые потом оказались стенами повыше и покрепче Берлинской.

Перестройка взметнула нас всех, выбила из привычной колеи. Рушилась страна, рушились семьи. В одночасье все мои друзья развелись, освободились, стряхнули бремя старой жизни и начали готовиться к чему-то новому: только не упустить окно возможностей! Мы затевали проекты, основывали товарищества, политические партии, агентства и компании, торопя прекрасную жизнь, которая была обещана, но никак не начиналась. Я поменяла за год четыре места работы, в конце концов пристроилась водить туристов, на двух языках между прочим. Моталась, как ненормальная, собирала чаевые, заводила знакомства. Пока в нашем муравейнике все неслись кто куда, пытаясь оказаться в нужном месте в нужное время и нарушая своими инициативами все планы Творца, так что Он не выдержал, заткнул уши, закрыл глаза и отвернулся от нас, пока все ждали то ли конца света, то ли его начала; Юлька сказала себе: «Гори все синим пламенем», забеременела и родила девочку. Я об этом узнала месяца три спустя. Позвонила поздравить. Оказалось, она с Петькой больше не живет. И это, можно сказать, хорошо. А все остальное хреново. Русский для иностранцев накрылся медным тазом. Иностранцы приезжали на неделю, шли на экскурсии (где сразу попадали в мои обольстительные объятия), задержаться никто желания не изъявлял. Вьетнамцы еще учили русский язык, но не ради вьетнамцев заканчивала Юлька престижный факультет. По городу образовывались языковые школы, но ни в одну из них Юльку не пригласили. Юлька думала — «из зависти», а я думаю, что виной было ее высокомерие. Завидовать было уже особенно нечему. Мы сидели в кухне, дочка Женька кричала басом, Наталья Петровна тоненько плакала в унисон. Юлька рассказывала мне об ужасах, которыми были полны их дни. И главным ужасом был Петька. Он пил запойно, страшно, так, что мать родную был готов продать за бутылку водки, а что уж говорить о теще. Когда пришло время забирать Юльку из роддома, Наталья Петровна вымыла везде полы, приготовила приданое младенцу, всё постирала, погладила. И, когда она несла в комнату стопку пеленок, пьяный Петька вдруг набросился на нее с кулаками, вырвал из рук пеленки, стал их рвать на куски, разбрасывать по комнате, испражнился на кровать, споткнулся о стул, разбил телевизор, опрокинул книжный шкаф, стал гоняться за Натальей Петровной, бил ее головой о стенку, потом пополз с лестницы вниз, упал, пересчитал головой ступеньки, но пьяному что сделается. Наталья Петровна так кричала, что соседи вызвали милицию, и милиционеры хотели Петьку забрать, но Наталья Петровна от них откупилась, уговорила их отвезти Петьку не в вытрезвитель, а к нему на квартиру. Потом всё мыла, убирала, стирала заново пеленки. Поехала за Юлькой без цветов, со сломанным ребром и фонарем в пол-лица. Петька, протрезвев, пытался просить прощения, но ему в доме было отказано.

Когда Женьке было четыре года, Юлька опять поехала в Болгарию. Зачем, спрашивается? Снова надеялась на встречу с мечтой? Там дела обстояли так же хреново, как в России. Болгары надеялись подняться за счет помидоров, но оказалось, что рынок и полки всех магазинов уже заняты голландскими и что голландцы подвигаться не собираются. Так что помидоры остались на полях родины и вкупе с перцами и дынями, похожими на тыквы, украшали на редкость пасмурную действительность. Море было прекрасно, это правда, но море всегда прекрасно, равно как и вся «равнодушная природа». Потому что нет в природе ни добра, ни зла. Есть только внутренняя необходимость, а значит, гармония. Юлька спасалась от мрачной действительности у моря в Бургасе. Но колея, в которую она попала, оставалась все той же, узкой, наполовину заполненной мутной водицей.

В Бургасе, в парке недалеко от моря, подошел к ней молодой человек; был он черняв, широкоплеч и сладкоголос. Похвалил Женьку: «Какая красивая девочка!» и косвенно Юльку: «Так похожа на свою маму!» Вызвался показать окрестности, особенно одно место, откуда открывается потрясающий вид на море. Дорога к «месту» шла через густой кустарник. Юльке бы догадаться! — но из колеи не свернешь. Они вышли на площадку, со всех сторон скрытую олеандрами и какими-то колючками. Вида не было, был еще один чернявый, широкоплечий, поджидавший их, и вот там вдвоем они Юльку изнасиловали. Один насиловал, второй держал Женьку. Потом наоборот. Юлька больше всего за Женьку боялась, только бы с ней ничего не сделали. И чтобы Женька не испугалась, Юлька не кричала и не плакала, а повторяла, как заведенная: «Сейчас, Женечка, сейчас я к тебе приду, не бойся, заинька, не бойся, все хорошо». И только когда два мерзавца оставили их и пошли, посвистывая, по своим делам, Юлька схватила Женьку и завыла в голос. Конечно, у Женьки был шок, несмотря на «заиньку» и «не бойся». Она начала заикаться, из номера гостиницы ни за что не хотела выходить, плакала истерически.

Кажется, хуже некуда, а оно все хуже и хуже. Вернулась Юлька из Болгарии, у нее доллары остались. Немного, семьдесят или восемьдесят. Но по тем временам месяц можно было прожить. Она решила их на рубли поменять. Подошла к обменнику, кажется, где-то на Жуковского. А перед обменником очередь. И подходит к ней человек, симпатичный, говорит: «Давайте я вам поменяю, и в очереди стоять не нужно, а главное, у них курс плохой, они нас, простой народ, который за эти доллары горбатится, обдирают как липку, до чего дожили, просто позор. Только отойдем чуть-чуть, неудобно у всех на глазах, все захотят, а я только вам могу, сам в средствах ограничен, и не стал бы последнее менять, но дочка замуж выходит и уезжает в Финляндию, а там с рублями, сами понимаете…» Дошли до подворотни, Юлька деньги вынимает, тут же получает по голове чем-то тяжелым. Мало того, падая, стукнулась головой об асфальт. Сотрясение мозга и трещина в голове. Хорошо, кто-то мимо проходил, скорую вызвал. А то наш учитель математики вот так три часа лежал, да еще зимой. Сотрясение мозга плюс воспаление легких. Сколько народа мимо проходило, а все думали, что пьяный, а раз пьяный, то так ему и надо, пусть валяется. Самую капельку Юльке повезло. Не умерла.

В Японии строят пагоды. И прокладывают к ним дороги. Дорога, ведущая к пагоде, все время резко сворачивает то вправо, то влево. Кажется, вот он, вход в храм! Почему нельзя перебежать через поле, по прямой? А потому, что на всем протяжении нашего земного пути нас сопровождают злые духи. Это и мелкие бесы, прицепившиеся к нам для забавы, и гнусные косматые дьяволы, и наши собственные черные мысли, и наши грехи. Зависть, ревность, честолюбие, обида, гнев, жадность, лживость — все они дружной толпой неотступно следуют за нами. Есть только один способ оторваться от них: неожиданно резко свернуть вправо или влево. Все эти бесы исполнены невероятного самомнения и глупости. Часть из них по инерции, ничего не поняв, отправится дальше по прямой, часть успеет сориентироваться. Но при следующем повороте снова часть проскочит вперед. Так хвост темных сил будет становиться все короче и короче, на последнем повороте оторвется последний прилипчивый бесенок, и мы войдем в храм, готовые начать новую чистую жизнь.

«Тебе нужен крутой поворот. Измени жизнь», — говорила я Юльке.

«Измените жизнь», — говорил ей батюшка, к которому она ходила исповедоваться.

«Изменить жизнь? — повторяла Юлька, — а как? Поменять квартиру? Но кто захочет поехать в эту нору с туалетом и ванной в кухне, без прихожей, без кладовки, сырую, темную, тесную? И куда переезжать? Из центра в какую-нибудь Новую Деревню? Это уже и не город, а неизвестно что, там уже разговаривают не по-петербургски, а в лучшем случае с москворецким говорком, о худшем и думать не хочется. Женьку вынимать из французской школы? Мама уже плохо видит, куда ей в незнакомое место? И сил нет. И денег нет. Совсем денег нет».

Денег не было катастрофически. Петька, когда приходил в себя, платил алименты. Он еще каким-то чудом держался в Университете. Юлькина мама продолжала работать в Доме радио и поддерживать связи. Она ухитрилась получить бесплатно соседнее помещение, что-то вроде кладовки при дворницкой или гаража, дверь в дверь с их кухней. Там сделали еще одну квартиру. Свет в нее попадал через забранное решеткой окошко. Запах стоял подвальный. Этот «уютный уголок в историческом центре» стали сдавать иностранцам. Гостиниц в городе не было, только «Астория» да «Европа» по тысяче долларов за ночь — не угодно ли? — а иностранные туристы тонкой струйкой уже просачивались в город и рады были приобщиться к настоящей петербургской жизни. Одна немка до того приобщилась, что сошла с ума, буквально впала в страшнейшую депрессию, хотела даже в суд подавать на Наталью Петровну. Но судов у нас, по счастью, нет, во всяком случае ерундой не занимаются. Если бы убийство с отягчающими, тогда да, а депрессии — это от скуки, это не к нам. Город из Ленинграда превратился в Петербург, и мы были уверены, стоит только переименовать, и все изменится как по мановению руки, мы заснем в колыбели революции, а проснемся в сияющей и блистательной Северной Венеции.

Город переименовали, и началось уже совсем что-то фантасмагорическое. В Никольском соборе венчался князь Афанасьев. «Какой князь?!» — «Его сиятельство князь Афанасьев!» — «Не может быть…» Открылось Дворянское собрание, куда записывали по блату, откуда-то взялись казаки с лампасами, донских степей в глаза не видевшие. Институт благородных девиц, «благородных» — вычеркнуть. Институт девиц. Белые рояли оказались в моде. Черные перекрашивали. В Доме журналиста, в Доме актера — ни одного актера или журналиста, сплошь бизнесмены со свитой мальчиков и девочек, готовых к услугам. Евроремонты с хрустальными люстрами в туалетах! Золотые унитазы в домах с неработающими лифтами! Подъезды оставались такими же вонючими, как и раньше, как будто и не переименовывали город, только теперь — ура, прогресс! — вместо милых сердцу трех русских букв то же самое, но по-английски, потому что мы теперь европейцы и покупки делаем не в магазине, а в шопе, и ланчуем, а не обедаем. Тютькины и Кузькины с супругами! Господа Тютькины и Кузькины. А пассажиры троллейбусов и автобусов, проезжающих мимо Казанского, как по команде крестились теперь на Барклая-де-Толли размашистым православным крестом. Все вдруг воцерковились. «Батюшка, я в рай попаду?» — спрашивает прихожанка, а усталый батюшка отвечает: «Стопудово!» — «Ну раз стопудово, то все идет отлично. Благословите, батюшка!»

Юлька тоже стала набожной. Ходила на службы, выстаивала заутрени. Причащалась. Спрашивала, что делать. «Измените жизнь», — отвечал мудрый батюшка. Изменить жизнь…

Юлька начала пить.

Не пришла ко мне на Новый год, хотя договаривались. Я звоню общему приятелю, спрашиваю, не случилось ли чего. А он говорит: «Да она пьяная, наверное, встать не может» — «Как пьяная?!» — «Ты не знала? Она уже давно…»

Я не знала.

Пошла к ней на следующий день. Она открыла, и я охнула в голос. Куда делась красавица Юлька? Передо мной стояла опухшая тетка, глаза заплыли, шея исчезла, четыре подбородка перетекали в плечи. Кожа мятая. Но завивка держится. Я сказала, что волновалась, звонила ей, а телефон не отвечает. Она сказала, что телефон отключили за неуплату и что сама она заболела, но сейчас уже лучше.

В Новый год у меня было нечто вроде отвальной.

Пора, пора, давно пора, все уже переженились, переразводились, а я все еще на выданье. Пришло и мне время свить гнездо, обставить его телевизором и диваном-кроватью, и вообще захотелось укрыться за чьей-то спиной и выйти из амплуа «сильной женщины». Вариантов намечалось два. Один — отечественный, второй — иностранный. Отечественный был бизнесменом, привозящим из Финляндии рыбу, воюющий с таможней, вообще ведущий рискованный образ жизни. Иностранный вариант был зубным врачом. Он попал в мои нежные руки, когда я в качестве гида возила туристов в Царское и в Павловск. Каждый из них прокладывал путь к моему сердцу доступным ему способом: бизнесмен по имени Игорь водил в рестораны и рыбу заказывать не советовал, зубной врач по имени Райнгольд стал присылать мне зубную пасту, всякие эликсиры и обещал сделать улыбку, как у Джулии Робертс, если я соглашусь к нему приехать. Я размышляла. Как мужчина Игорь мне нравился больше. Но вот бывает, одна фраза оказывается решающей. Мой бизнесмен был владельцем ауди и чувствовал себя хозяином жизни. К его несчастью, в Петербурге к тому моменту появилось несчетное количество ауди, мерседесов и даже ламборгини. Все они толкались на дорогах и доказывали свое исключительное право на движение. Мы с Игорем ехали по левой полосе, машина справа показала, что хочет перестроиться, и вдруг Игорь жмет на газ, бросает машину вперед и еле успевает затормозить, потому что машина справа на провокацию не поддается и упрямо перестраивается. Я аж задохнулась от ярости: «Ты совсем идиот?! Ты же видел, что он тебе мигал!!!» А бизнесмен мне в ответ: «Да я только попугать хотел». И потом философски-обличительно: «Что за народ?! Ничего не боится!» И дальше про народ, что быдло, жлобы и хамы. Тут я за народ обиделась. И сказала, что неча на зеркало пенять. И решила, что мой бизнесмен, скорее всего, плохо кончит. Вылезла из его ауди, позвонила зубному врачу. Сказала, что согласна. И после Нового года переехала в Германию, стала там жить-поживать да добра наживать. И сверкать крокодильей улыбкой Джулии Робертс.

Юлька очень хотела ко мне приехать. Надеялась, что новая жизнь начнется при пересечении границы. Чай, не Болгария, цивилизованный мир. Конечно, я сразу послала ей приглашение. Я ужасно радовалась ее приезду, потому что хоть и с крокодильей улыбкой, а друзей так сразу не найдешь, и было мне в цивилизованной Германии тоскливо и скучно. А с Юлькой будет весело. Я ей всё покажу, расскажу, куплю подарки для Женьки и Натальи Петровны. Мы пойдем за грибами! Вон сколько их здесь, подосиновиков, у самой дорожки, и никто их не берет, будто они не из земли, а из «Красной книги» выросли, а мы возьмем! Мы каждому грибочку поклонимся, а потом нажарим их с луком полную сковородку. Мы будем пить вечерами хорошее вино. Мы будем ходить в музеи и на деревенские праздники, и, чем черт не шутит, может, встретит Юлька в какой-нибудь деревне свое счастье, поселится неподалеку, и будем мы с ней снова не разлей вода.

Вот так, мечтая и строя планы, поехала я в аэропорт встречать подругу. На поезде поехала, я тогда еще машину водить не умела.

Самолет приземлился вовремя. Значит, минут через двадцать пройдет через таможню моя Юлька, багаж получит и появится. Жду. Выходят пассажиры с чемоданами, говорят по-русски, значит, наш самолет. Юльки нет. Жду. Может быть, ее чемодан последний выплывет. Жду. Юльки нет. Может, ее чемодан потеряли? И она теперь в бюро заполняет всякие анкеты и пишет заявление? Жду. Жду. Уже час жду. Господи, что ж это такое? Опоздала на самолет? Заболела? Но она бы позвонила, предупредила, что не вылетела. Что случилось? Вдруг слышу объявляют: «Кто встречает госпожу Р…ову, просьба подойти к справочному бюро». Фамилию, конечно, переврали, но понятно, что меня спрашивают. Побежала к бюро. Там несколько человек стоят, смотрят на меня с неприязнью. «Вы встречаете госпожу Р…ову?» — «Да. А где она?» Тут у них физиономии совсем скривились. «Идите за нами». Вывели меня на летное поле. И там я увидела Юльку. Она валялась на земле, раскинув руки и ноги в совершенно пьяном безобразии. Я заорала от ужаса. И заодно заплакала. То есть не заплакала, а просто слезы покатились. Что это?! «Забирайте ее». Подкатили инвалидное кресло, вчетвером подняли Юльку, усадили. Она даже глаза не открыла. Как ее вытаскивали из самолета, волокли вдоль рядов, потом по трапу?! Теперь всё, теперь моя ответственность. Я вывезла ее в зал ожидания, нашла закуток, где никого не было, поблизости от туалета. Села на пластмассовый стул и стала тупо смотреть на Юльку. Я была возмущена, ошеломлена и обижена. И совершенно не понимала, что мне делать. Позвонила в больницу, спросила, не могут ли они ее забрать на вытрезвление. Мне ответили, что могут, конечно, и что стоить это будет тысячу триста марок. Я вежливо поблагодарила и повесила трубку. Вырисовывалась малоприятная перспектива провести в аэропорту ночь, пока подруга не придет в себя. Если не выгонят. Тут я заметила, что под креслом расплывается лужа. Пошла в туалет, вернулась с бумажными полотенцами, убрала. Заодно пол помыла. Думала, очнется — убью! Она у меня этими полотенцами утрется! Я мысленно выливала на Юльку свой вульгарнейший словарный запас. Снова села ждать. Персонал аэропорта уже начал относиться ко мне с сочувствием. Одна тетенька даже кофе принесла в бумажном стаканчике. Что делать? Такси не заказать — ни один нормальный таксист не посадил бы к себе эту образину. Мужа на помощь не вызвать. Муж был в отъезде, выгуливал где-то своих детей от первого брака. В отчаянии я позвонила соседу, который отвечал на мою крокодилью улыбку своей, захлебывался в любви к России, хотя и признавал некоторые противоречия русского характера. Я рыдала в трубку, и он не смог оставить меня в беде и приехал, захватив с собой клеенки, старые простыни для Юльки и валерьянку для меня. За это я пообещала заниматься с ним русским языком бесплатно. Целый год. Пока ехали до дома, Юлька уже начала соображать. Дома сама разделась, сама помылась, легла на раскладушку и отключилась еще часов на восемь. Утром ползала передо мной на коленях, просила прощения, клялась, что больше никогда, ни капли, рассказывала, как ей было страшно лететь, как она ждала, что самолет упадет прямо в волны Балтийского моря, как она открыла литровую бутылку водки, которую везла мне в подарок, и от страха вылакала все до дна.

Она жила у меня месяц, и действительно, за месяц мы не выпили ни капли вина, я даже похудела на три килограмма. Райнгольд, мой муж, когда становилось невтерпеж, убегал выпить пива в местную забегаловку под гордым названием «паб». Юлька тоже похудела, немножко взбодрилась, пыталась очаровать соседа, но он, памятуя первую встречу, на чары не поддался. Юлька, обманутая в ожиданиях, уехала, и все вернулось на круги своя.

Я видела, что ее затягивает в воронку, в водоворот, в крутящуюся спираль — и мне было страшно. Как будто несчастье заразно, как будто несчастье — это безжалостный вирус: подхватишь его, и нет спасения. Когда все началось? Конечно, Юлька и Наталья Петровна винили во всем перестройку, сломавшую карьеру, усеявшую колдобинами накатанный путь. Но я думаю, что все началось со вранья. Со свадьбы. С аборта. Даже раньше. С колбасы салями, которую Наталья Петровна клала на бутерброды, когда весь город ел морскую капусту и подумывал о рецептах блюд из лебеды.

Я больше не хотела видеть Юльку. Конечно, мне было стыдно бросать ее, и я даже не пыталась оправдываться. Я берегла себя. Наверное, не я одна. Потому что рядом с Юлькой никого не было.

Она уехала, и мы практически перестали общаться. Обменялись открытками на Новый год. Потом от нее пришло письмо, что Петька умер. Стоял у плиты, жарил яичницу. Сердце остановилось, он упал, яйцо вылилось не на сковородку, а ему на рубашку. Хорошо еще, что его почти сразу нашли. Во-первых, газом запахло из квартиры. Во-вторых, он в этот день должен был привезти деньги на Женьку, она за зиму вытянулась, ей все мало стало, срочно понадобились сапожки или ботинки, и Юлька на эти деньги очень рассчитывала. Но Петька на встречу не пришел, к телефону не подошел, она поехала к нему, а там уже милиция, соседи вызвали из-за запаха.

Юлька уже привыкла к ударам судьбы, ходила, можно сказать, вся в синяках, а вот с Женькой было совсем плохо. Она, оказывается, папу любила — кто бы мог подумать! — и у нее начались истерические припадки, а потом она просто замолчала. На вопросы не отвечала, просто молчала, не раскрывая рта. Так что Женьку пришлось положить в «Скворцова-Степанова», это у нас в Петербурге клиника для душевнобольных. Пролежала там Женька два месяца. Юлька пила горькую. Наталья Петровна из последних сил моталась в больницу, ходила по магазинам, пыталась прибрать в квартире, искала постояльцев в «уютный уголок», готовила им завтраки, считала деньги. Прятала Юльку от постояльцев, а деньги — от Юльки, чтобы она не могла купить себе водки или бормотухи краснодарского разлива. Но Юлька разгадывала Натальипетровнины хитрости и находила ее тайники, как сапер мины. Дурак догадается, что деньги завернуты в клеенку, запакованы в полиэтиленовый мешок и лежат в туалетном бачке. Пик находчивости Натальи Петровны был, когда она положила деньги в банку из-под краски, подняла половицы и сунула банку в подпол. Но Юльке находчивости тоже не занимать. Она обратила внимание на то, что пол начал скрипеть, взяла стамеску, молоток, вытащила банку. Но тут оказалось, что Наталья Петровна не Юльку, а сама себя перехитрила: деньги, даже завернутые в клеенку, были насквозь пропитаны вонючей краской, безнадежно испорчены, все семейные накопления ухнули в трубу. Тут истерические припадки начались у Натальи Петровны.

Женьку забрали домой. Врачи, выписывая ребенка, посоветовали завести собаку: «чтобы ей было кого любить». Так и сказали. Мама и бабушка уже не годились. Купили собаку. Маленького песика, который всего боялся и от ужаса не переставая тявкал, сводя этим дополнительно с ума и Юльку, и Наталью Петровну. Но Женька собаку действительно полюбила, разговаривала с ней и даже улыбалась. Наталья Петровна ходила с песиком гулять на бульвар на Фурштатской, там на него наскакивали другие собаки, вырвавшиеся из лап своих хозяев, непослушные барбосы, невоспитанные, и приходилось вступать с этими хозяевами в перепалку. Что делать, взялся за гуж, не говори, что не дюж.

А тут снова наступила зима. Наталья Петровна боялась ходить вечером выгуливать песика, тротуары обледенели, лед никто не скалывает, кошмар, да и только. Стала Юлька ходить гулять.

И в начале декабря, поздно вечером, когда на улице не было ни души и Юлька с собакой переходила совершенно пустынную улицу Чайковского, невесть откуда выскочила машина и сбила Юльку. Она отлетела на тротуар, упала, сломала шейку бедра. С час пролежала на тротуаре, пока Наталья Петровна с Женькой не вышли на поиски.

Вызвали скорую, отвезли Юльку в больницу. Сделали операцию, неправильно срослось, сделали вторую, внесли инфекцию, начался сепсис. И всё. Черная дыра затягивала, затягивала и затянулась.

Жили бы мы на двадцать лет раньше, была бы моя Юлечка в мехах и в шоколаде. А тут — обнажились нервы; как на раскаленной сковородке вскипали пузырьки — вранье, вранье, вранье! Не мы стали нетерпимы — мы всё проглотим, нам не впервой, — судьба вскинулась, закричала смертным криком. В невыносимой свободе вся наша мерзость вылезла наружу, и мы бросились спасаться: кто в религию, кто в эмиграцию, кто в омут.

Я не знаю, кто виноват в Юлькиной смерти. Шальной водитель? Он торопился на день рождения, поэтому не остановился помочь, а, приехав в гости, возмущенно рассказывал про женщину, саму бросившуюся под колеса, и приговаривал при этом: «Вот народ! Ничего не боится!» Безразличный врач? Ну так с кем не бывает, иной бинт в ране забудет, иной ножницы, дело житейское. А может, в конце концов, это не имеет значения? Черная дыра неумолима. Не было бы машины, была бы сосулька на голову, или открытый люк, или смертельный вирус.

Хотя что может быть смертельнее вируса несчастья?

Казалось, жизнь кончена. Но песик, оказавшийся сучкой, по вине зазевавшейся Натальи Петровны ухитрился затяжелеть. И обезумевшим от горя Женьке и Наталье Петровне пришлось выхаживать пятерых малюсеньких созданий, требовавших любви. Эти копошащиеся малявочки были так настойчивы, так уверены в своем праве подобраться к соску, напиться молока и отвалиться счастливо, и спать на спинке, задрав лапы и похрюкивая во сне! Они копошились в корзинке, и каждый, казалось, говорил: «Надо жить! надо жить!»

Надо.

Лети, Юлька! Живи, Женька! Терпите, Наталья Петровна!