ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЕРА РЕЗНИК

Совы

Рассказ

Анна Ивановна оказалась на чужбине. Происшедшее с ней было как гром среди ясного неба. Это траченное молью сравнение, засев у Анны Ивановны в уме, отказалось из него выходить. Поэтому, чтобы не огорчаться мыслями об ущербе, нанесенном небесным помрачением, Анна Ивановна отвлеклась размышлениями о свойствах громов: она знала из книг, что гром среди ослепительно ясного неба обычен в тропиках и разражается над дарами природы, которая заботится сама о себе, но его, кажется, редко слышат над таким ухоженным культурным ландшафтом, в каком она оказалась: Анну Ивановну окружал невиданный райский пейзаж с пальмами, часовнями, кипарисами и морем, словно сошедшими с рыночных лубочных картин. Красота казалась окончательной и, не предполагая улучшения даже самой незначительной детали, предназначалась исключительно для созерцания. Сначала Анна Ивановна от восхищения немного оторопела, но затем, опомнившись и подумав, решила, что не может согласиться с предъявленными ей требованиями невмешательства, поскольку привыкла чувствовать себя в доме несущей конструкцией и заодно предводительницей окружающего пространства. Когда-то очень давно Анне Ивановне приснился невероятно прекрасный райский сад, и вот сейчас она увидела его в реальности и не поняла, для чего ей это великолепие. «Как это может быть так прекрасно, что больше ничего не нужно?» — в сотый раз задалась вопросом раздосадованная Анна Ивановна и задумалась. Ей неожиданно пришло на ум, что, например, висевшая у нее в столовой с незапамятных времен старая копия с картины Саврасова «Грачи прилетели», изображающей мартовскую распутицу, ошеломляя несходством с обликом нынешней ухоженной жизни, тоже не допускала внесения дополнений. Вспомнив свою уютную столовую и реплику, сделанную учеником художника, Анна Ивановна всхлипнула. Но потом она, по обыкновению, взяла себя в руки и приняла, как это всегда с ней случалось, единственно правильное решение: Анна Ивановна отвернулась от бездыханной реальности располагавшегося амфитеатром райского пейзажа, закрыла глаза, набралась сил, сосредоточилась и… вошла в картину Саврасова. Она очутилась в насыщенном влажным воздухом пустом пространстве, которое прочеркивали изломанные вертикали нескольких долговязых березок, устремивших в высоту сплетения голых ветвей. За тонкими стволами проглядывала удрученная серая церквушка с колоколенкой и почерневшими от времени и сырости бревенчатыми пристройками. Сквозили голубым кобальтом лазейки в корзинах из березовых прутьев, служивших приютом для мечущихся в вышине комочков сажи. Легкие Анны Ивановны вдохнули разбегающийся по всем закоулкам организма кислород, кожа увлажнилась испарениями большой серо-желтой проталины, слух заполнил птичий грай. От полноты ощущений у Анны Ивановны закружилась голова и мысли утратили связность: «Все равно никогда не пойму, — пробормотала Анна Ивановна, — здесь убавлять нечего, потому что ничего нет, а прибавлять тоже почему-то ничего не хочется. Безлюдье какое, небось служба уже прошла… По такой пустоши колокол далеко слышно. Как они по бездорожью к заутрене добираются, что-то я не вижу, где этот нагорный тракт?»

Анна Ивановна еще раз вдохнула сырой воздух и от удовольствия закрыла глаза — она вдруг догадалась, что пологие дали и худосочные березы каким-то неведомым образом намекают на ее собственную судьбу. Однако, вместо того чтобы огорчиться такому незавидному сродству, Анна Ивановна неожиданно почувствовала себя совершенно созвучной расстилающейся вокруг действительности, и это ощущение собственной уместности показалось ей не просто благодеянием свыше, а каким-то особенным чудесным даром. Она снова жадно втянула в себя испарения талого снега и не осязала в груди холода после того, как их вдохнула, — напротив, от макушки до пят, по всем жилам, согревая пальцы рук и ног, разлилось пленительное тепло, при этом отдельные органы, чье присутствие в теле немолодая Анна Ивановна с некоторых пор явственно ощущала, вовсе перестали напоминать о своем существовании, поскольку их заместила не подотчетная физиологии душа. Одновременно вредный ум Анны Ивановны продолжал бормотать у себя на диэнцефальных задворках всякий вздор, что-де на таком раздолье иди куда ноги несут, во все стороны, а времечко только в одну сторону бежит да все укорачивается, и ни на что здесь его, ясное дело, не хватает, поэтому, само собой, чтобы в таких угодьях жить, нужны только ноги, и отсюда все эти блаженные и вороватые калики перехожие, а у населения дома, как пьяные, — никто опоры и балки поставить толком не умеет, да и зачем им крыша, если народ вечно торчит на открытом воздухе…

Разумеется, Анна Ивановна сразу притворилась глухой, чтобы этих глупых речей не слышать и ни в коем случае не нарушать охватившего ее состояния душевного блаженства. Однако как человек осмотрительный она не вообще изъяла ум из своего повседневного обихода, а только пренебрегла одним из нескольких звучащих у нее в голове рассудительных голосов. И все же уберечь сладкую душевную отраду не получилось, потому что, как только Анна Ивановна заставила умолкнуть брюзгливый голос рассудка, другой его голос, насмешливый, сказал: «С чего это ты раскисла на пустыре, как кисейная барышня?»

«Да вот хорошо мне здесь, и всё тут, ну вас…» — попыталась отмахнуться от безмолвных голосов Анна Ивановна.

«Оттого и хорошо, — беззвучно сказал голос, — что это кладбище. На кладбище всем хорошо, потому что никому ничего не нужно».

Такое не допускающее сомнений утверждение повергло Анну Ивановну в замешательство — она не могла припомнить, чтобы у нее в голове когда-нибудь появлялись похожие мысли. Не вполне разобравшись с тем, откуда они взялись, озадаченная Анна Ивановна огляделась вокруг, но увидела все то же самое: бездорожье, осевший снег, безлюдье и несколько тщедушных берез. Посмотрев на вершины деревьев, Анна Ивановна обнаружила, что стая грачей снялась и улетела. Зато когда она посмотрела вниз на серо-желтую проталину, то увидела незамеченную прежде ворону, которая пила из нее воду.

«А ведь вороны грачам родственники, — подумала Анна Ивановна, но сразу спохватилась. — Какая чепуха у меня в голове, совсем запуталась, — сказала она самой себе и сдвинула брови. — При чем тут кладбище и как может быть, чтобы на кладбище было так хорошо? Странно». Ворона внимательно посмотрела на Анну Ивановну, и, когда их взгляды скрестились, из разинутого клюва птицы вырвался ржавый клекот.

«От вороны добра не жди», — упала духом Анна Ивановна. Тем не менее в следующий миг она, по обыкновению, взяла себя в руки, предала забвению вороний скрежет и попыталась вопреки вызывающему недоумение тезису о преимуществах пребывания на кладбище подумать что-нибудь жизнеутверждающее. Но так как мысли рождаются не по приказу, но исключительно по собственной прихоти и содержат в себе совсем не то, чего от них ждешь, то, несмотря на старания Анны Ивановны, в уме у нее ничего не возникло: легкие Анны Ивановны вдыхали кислород и выдыхали углекислый газ, а ум был напряженно пуст, пребывая в ожидании. Оно длилось недолго, потому что почти сразу Анна Ивановна услышала еще один хорошо знакомый голос, такой похожий на ее собственный, что их путали при общении по средствам связи. Этой нелюдимой старухе с необузданным нравом она каждый вечер читала во время ее последней болезни несколько страниц из одной случайно попавшейся на глаза книги, которая от долгого стояния на полке покрылась слоем пыли. Старуха ошеломленно слушала историю про униженных и оскорбленных. Прохудившаяся память не позволяла старухе запомнить всех персонажей повествования, чьи диковинные рассуждения сбивали ее с толку, при этом было очевидно, что особенно внимательно она следила за судьбой девочки, которой из любви к красоте дали какое-то чужестранное имя. Когда очередной сеанс чтения завершался, старуха молча поворачивалась на бок, подкладывала под щеку кисть руки и плотно закрывала глаза, притворяясь заснувшей и даруя окружающему миру несколько часов покоя. Когда чтение закончилось, она строго спросила, кто рассказал автору этой книги так много про ее жизнь, полученному ответу не поверила и больше вопросов не задавала. Чтения не возобновились, потому что теперь она отвергала все, что ей предлагалось, спустя несколько минут после того, как начинала слушать повествование. В последнюю неделю она вела себя небывало: впервые за долгие годы всем довольная, она безмятежно улыбалась, приводя этой безмятежностью Анну Ивановну в состояние смятения. А в конце недели, когда старуха сказала «Меня хоронить только к матушке!» и лицо у нее просияло, Анна Ивановна окончательно сникла.

Воспоминание выцветало, Анна Ивановна смотрела далеким взглядом на березы и пологие дали, с которыми она несколько минут назад чувствовала необыкновенное сродство, а теперь поняла, что она им никто. Когда воспоминание в памяти стерлось и к зрению вернулась его природная способность, перед ней снова возникла ворона, но затем прежний насмешливый голос рассудка неожиданно затмил видение, развязно заявив: «Ах, оставь, ради бога, эти сказки о примирении с действительностью. Неулаженные отношения с тем, кто взял, да и ушел — считай, твой крест до конца жизни, так и будешь все оставшееся у тебя время ворошить память и хвататься за голову».

На эти слова у Анны Ивановны не нашлось ответа. Когда голос умолк, в наступившей тишине Анна Ивановна услышала клекот помутившейся разумом от долгой жизни вороны, а еще спустя мгновение со стороны удрученной церквушки прозвучал удар колокола. «„Вонзится колокол, начнется казнь молчанья“, — непроизвольно пробормотала Анна Ивановна, — не припомню, у кого это. Вот те на, а мне казалось, к заутрене уже отзвонили, да и звон какой-то не как поутру…»

И это действительно был не зов к утренней службе, при котором перекликаются тоненькие веселые колокольчики: «Просыпайся, просыпайся», и потом их начинает поддерживать солидный и размеренный низкий голос, приговаривающий: «Пора… пора…» И не медлительный перебор разных по высоте неслиянных звуков — задумчивый перечень тонов поминального колокольного звона, похожий на то, как по очереди, из любопытства, нажимает клавиши, прислушиваясь к звукам фортепиано, человек, впервые увидевший инструмент. Нет, это был постепенно разгуливающийся во все тяжкие, нарастающий и раскачивающий тишину звук попеременно ухающих от всей души басов, гул от которых расходился концентрическими кругами…

Дверь отворилась. «Слыхала, как у нас в Афинах совы ухают?» — сказал сын. Анна Ивановна непонимающе посмотрела на него и машинально пробормотала: «Сова Минервы…» — «Это у римлян. Ты задремала, — сказал сын, — здесь рядом кофе хороший варят… поехали!»