УРОКИ ИСТОРИИ

Никита Елисеев

Террор — земля страха

Ризома — ветвистое рассуждение с цитатами по памяти без ссылок и сносок, с множеством отступлений и скобок о том, о чем нельзя говорить (и писать) и невозможно не писать (или говорить).

Достоевский. Две детали

В «Бесах» Достоевского есть две детали, которые особенно сильно царапают сердце внимательного читателя. Первая — Шигалев. Точнее, не сам Шигалев, а его принципиальное поведение на том собрании, где было принято решение об убийстве одного (ОДНОГО) человека. Шигалев — самый страшный, самый карикатурный, самый бесчеловечный из всех «бесов». По сравнению с ним даже Петр Степанович Верховенский — душка и обаяшка.

(Ну, в общем-то Петр Степанович и без того… душка и обаяшка. «Верю, верю, что любишь, руки только опусти…» — «Петр Степанович, а вы часом не из тайной полиции будете?» — «Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, кто такие вопросы в уме держит, тот их вслух не выговаривает». В разведку с ним лучше не ходить, но посидеть в кафе за бутылочкой винца — why not? Да и вопрос с разведкой тоже не так прост и однозначен. Ведь пока не припрет гибель всерьез — вытянет и себя, и того, кто в связке…)

Для построения своего идеального общества всеобщего равенства («Копернику выкалывают глаза, Бетховену отрубают пальцы») Шигалев готов уничтожить миллионы людей. В полном соответствии со своей принципиальной позицией «массовидного террора» Шигалев — единственный из всех участников кружка Верховенского — возражает против акта индивидуального террора: «Индивидуальный террор — не наш путь. Мы пойдем другим путем».

Не в таких морфемах, разумеется, но смысл именно такой. «Я тут собираюсь мир злодейством потрясти, а мне предлагают… чижика съесть. ОДНОГО убить. Тьфу и растереть. Ухожу от вас. Добрые вы…»

Советского человека, знающего легенду о Володе Ульянове и его словах горюющей по Саше маме «Мы пойдем другим путем!», в этом месте очень смешного и очень страшного романа Достоевского прошибает нервный смех. Есть и вторая деталь в этом романе, сильно царапающая сердце внимательного читателя. Как зовут простонародного подручного Петра Верховенского, который жжет город? Его зовут Федька Каторжный. А почему его так назвал Федор Достоевский?

Достоевский. «Крокодил»

Федор Достоевский был каторжанином. Федор Достоевский первым написал книгу о русской каторге («Записки из Мертвого дома»). Федор Достоевский никогда не забывал этот свой опыт (такое забудешь!). Один раз он напомнил русским читателям об этом своем опыте и о том, что он-то (Федор Достоевский) этот опыт не забывает и никогда не забудет. Прозвенел, так сказать, кандалами.

После своего безжалостного, остроумного и в чем-то верного анти-чернышевского памфлета «Крокодил» в ответ на обоснованные упреки («Как же вам не стыдно смеяться над человеком в тюрьме, в кандалах, в узилище?») Федор Михайлович Достоевский устроил очень убедительную истерику… со звоном кандалов: «Как? Как вы могли подумать, что я — бывший каторжник — могу смеяться над нынешним каторжником? О! Что же это за души у вас, скверные, изломанные, раз вы такое… ТАКОЕ… к себе в души впускаете? Но я вас прощаю…»

Умелый был полемист Федор Михайлович Достоевский. Научил русских полемистов одному безошибочному ходу: то, в чем обвиняют (не без оснований) вас, переадресуйте обвиняющему. Допустим, вы — фашист, а вы обвиняющему — обвинение в фашизме, пусть чухается, пусть оправдывается. Браво, Федор Михайлович!

Не все замечают, впрочем, что верная рецепция памфлета «Крокодил» Достоевскому, в те поры на всех парах прущего в высшие сферы (с Победоносцевым на дружеской ноге, великим князьям отрывки из своих романов читает) была… ох как опасна. Судите сами, если идиот, проглоченный крокодилом и превративший себя в гуру, в пророка и учителя, которому так легко все опровергать из крокодила, Чернышевский, который в камере Петропавловки написал «Что делать?» — настольную книгу революционеров, подпольщиков, — стал гуру, учителем молодого поколения, то… позвольте, позвольте… бывший каторжник Федор Достоевский… что же при таком раскладе — Петропавловка? — что же при таком-то раскладе доблестные органы Российской империи? — отвратительный крокодил, к которому лучше не приближаться?

Не получается ли в таком случае, что вы (бывший каторжник) солидаризуетесь с каторжником нынешним? Ведь пафос его сочинения, ответ на вопрос, что делать, — таков: минимизировать свои отношения с русским государством. Близко к этому чудовищу не соваться. Развестись хотите с женой (она любит другого)? Не надо в Синод писать — замучаетесь по судам пыль глотать. Инсценируйте самоубийство. Хотите швейную артель (из бывших проституток) создать? Да сколько угодно. Только вне госструктур. Подполье — вот что может спасти. Только оно. А к крокодилу ни на шаг. Проглотит.

В случае верной рецепции своей рецепции бывшему каторжнику Федору Достоевскому просто необходимо было к звону кандалов прибавить еще один великолепный полемический ход. «Я написал сказку. А вы из нее политическую аллегорию делаете. Да… дайте мне любой текст, любой! — я в ту же секунду из него призыв к революции сделаю. „Люблю грозу в начале мая!“ А что у нас „начало мая“? Правильно, Первое мая. Ну? И чем не призыв к революции? Кончайте эти ваши интерпретационные игры, читайте то, что написано, а не то, что Вы хотите прочесть…» Гениальный был полемист Федор Михайлович Достоевский. Хитрый, умелый и осторожный, не зря сидел в остроге.

Достоевский. «РАССТРЕЛЯТЬ!»

(Конечно, гений — и не только полемики. Уже хотя бы потому гений, что пишешь про него и поневоле попадаешь в ритм его прозы, в его нервную интонацию, его скоро- и многословие. Вот и мне, подобно «таинственному религиозному деятелю Лемкусу» из «Соло на IBM» Довлатова, довелось «похвалить талантливого автора».)

Вернемся на первое. Почему Достоевский назвал уголовника по поручению революционера, жгущего город, Федькой Каторжным? Что он хотел этим сказать? Да ровно то же, что он другими словами сказал про нечаевский процесс, на основе которого он «Бесов» и написал: «Нечаевым я быть не мог, нечаевцем был». (Заметим, что бывших нечаевцев, как и бывших чекистов, не бывает.)

То есть столкнем признание Достоевского с именованием им уголовника своим именем и что получим? «Я — Федька Каторжный. Я знаю, что это нехорошо, не по-человечески, не по-христиански, но я понимаю тех, кто готов все вот это — сжечь дотла…» Еще бы не понимал! Если бы не понимал, разве позволил бы своему положительнейшему герою, Алеше Карамазову, выкрикнуть «РАССТРЕЛЯТЬ!»? Пусть бы Алеша и забормотал потом: «Это не я, не я… это бес из меня выкрикнул…» — поздно. Слово выкрикнуто, а оно не воробей.

И то: что делать с садистом, который на глазах у матери затравил ее голого ребеночка псами? что делать с садистами, которые всласть избивают мирных беззащитных людей? что делать с садистами, которые в такую же сласть расстреливают машины с мирными людьми? что делать с садистом, который вывел на снежный холодный плац приговоренных им ни за что ни про что к расстрелу людей, заставил их дожидаться пуль и в самый-самый последний момент прислал заику-фельдъегеря прочесть указ о замене расстрела каторгой? Перевоспитывать? Ну-ну. Ну. Ну.

Расскажу-ка я одну историю, которая вроде бы никаким боком к индивидуальному террору, а так-то посмотреть — всеми боками, всеми гранями в эту проблему вонзается…

Бенно и Ганс

Это история про убийство иранского студента Бенно Онезорга в 1967 году. Собственно, после этого безнаказанного убийства Ульрика Майнхоф сошла с катушек, попрощалась с легальностью статьей «Гитлер в нас» (в немецких обывателях, немецких полицейских, немецких чиновниках, а гитлеров надлежит убивать), ушла в подполье и создала самую мощную террористическую организацию Европы того времени — RAF (Фракция Красной армии).^[1]

История (так, как она выглядела до 2003 года) такая: в 1967-м в Западный Берлин приехал шах Ирана Реза Пехлеви со своей молодой женой, шахиней Сореей. (Персидская парижанка… Дочь иранского миллионера… В Персии до замужества вообще не была…) Шаха и шахиню встретили демонстрация­ми. Демонстрации разгонялись.

В это время в Западном Берлине учился молодой перс Бенно Онезорг из семьи эмигрантов. Печатал стихи (по-французски и по-немецки), статьи, занимался европейским барокко. Не сказать, чтобы он не был политизирован. В меру, как все… На одной вечеринке он сказал, что все-таки не верит в зверства западноберлинской полиции. Все-таки здесь ему слышится некоторое преувеличение. Не САВАК же (тайная полиция шахского режима, нечто вроде «Стражей иранской революции» в современном Иране) в конце-то концов. Кто-то из немецких его друзей возьми и скажи: «А ты сам сходи и посмотри…»

Бенно пошел. В тот вечер шах и шахиня отправились в оперу. Вот не знаю, что они там слушали. Надеюсь, «Волшебную флейту». У оперы собралась толпа. Толпу стали разгонять по всем правилам. Жестким. В толпе был Онезорг. Ну и когда полицейские стали месить людей, он рванулся в их сторону с обычным в таких случаях инстинктивным криком: «ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ?!»

Его сшибли с ног, заломили руки. Один из полицейских, Ганс Курасс, достал вальтер и шибанул парню в затылок… из вальтера. Минута молчания. Тут уже другой полицейский инстинктивно выкрикнул: «Ты с ума сошел! Ты понимаешь, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?!» Курасс пожал плечами: «А мне пофиг…» Минута молчания кончилась. Вопли: «УБИЙЦЫ! УБИЙЦЫ!» В ряды полицейских протискивается их начальник. Сереет лицом — и Курассу: «Быстро назад! Тебя здесь не было…» Что Курасс и выполняет…

Дальше — классика жанра. Скорую полицейские долго не пропускают. Полицейское начальство, обливаясь потом, мчит докладывать шаху об инциденте (у-у-у-ух, щаз-з-з начнется: да как вы смели мне (молодожену! европеизатору!) испортить вечер!.. не началось…) «Молодцы, — говорит европеизатор и молодожен, — только почему одного смутьяна коцнули? Надо бы побольше…» Шах отсылает в больницу своего личного хирурга. Тот вытаскивает пулю, зашивает дырку… Гематома… Дурное дело — нехитрое… Спотыкнулся, затылком об асфальт, ну вот и…

Запад — не Восток. Скандал был до небес, и оперативное вмешательство опытного хирурга его только усугубило. Курасса судили. Полицейские (фуражку по кругу: святое дело — своего парня с кича снимать) скинулись на 60 000 марок для адвоката. Было ДВА суда. Снова классика жанра: дикая озлобленная толпа с ножами… молотками… коктейлями Молотова… а верховодил ею… этот… как его… да… спасибо… Бенно Онезорг. Курасс ДВАЖДЫ оправдан. Но… увы… увы… из полиции пришлось уйти. Нашли хорошую службу — охранником в супермаркете.

Но Курасс расстроился. Задурил. Запил. Набил морду какому-то посетителю супермаркета (показалось, что ворует консервы), пытался изнасиловать девятилетнюю девочку, избил туриста, который снимал дом, где жил Курасс, да еще в тот момент, когда Курасс выходил из этого дома. Запугал домовладелицу так, что она дала ложные показания: дескать, турист начал драку… Всякий раз Курасса отмазывали.

В 1976 году вернули в полицию. В 1987 году ушел на пенсию. Жил в Берлине. Не тужил. Занимался спортивной стрельбой и охотой. Так продолжалось до 2003 года…

В 2003 году молодая немецкая ученая сидит в архиве MfS (Министерства безопасности ГДР) и Штази, глотает пыль, читает документы, готовит диссертацию по истории этих славных учреждений. До 1988 года все документы в полной сохранности. В 1990-м (во время штурма контор Штази) штазийцы успели уничтожить только современные документы, до истории руки не дошли. Не успели. Ученая женщина (жаль… имя ее забыл) читает себе, читает, морщится… «Агент Ганс Курасс — агентурное имя Отто Боль…» Где-то она эту фамилию слышала? Видела напечатанной? (Не повезло, конечно, парню с фамилией… будь он Фишер или Мюллер… пролистала бы и дальше, а тут…) Мать честна! Да это ж парень, стронувший лавину левого террора в Западной Германии! Не может быть… Unmöglich…

Затребовала документы на имена Курасса/Боля. Möglich. Все подшито и расписано. Сын погибшего в войну солдата вермахта. Уроженец Восточной Пруссии. Беженец. Осел с мамой в Берлине в советской зоне. Помешан на стрелковом оружии. В 1946-м арестован. Незаконное хранение оружия плюс 58 прим. То есть трындел, как при Адольфе было хорошо, я так думаю. Отправлен в Заксенхаузен (бывший нацистский KZ, до 1954-го советский — не пропадать же добру!). В Заксенхаузене завербован. Работал результативно. Предложено поработать в западном секторе. Согласился. Перебрался в западный сектор. Сразу устроился на работу в полицию (с такой-то анкетой! узник сталинского KZ!). Быстро делал карьеру. Регулярно посылал отчеты. Например, в Западном Берлине похищен невозвращенец Роберт Белек. Все действия западноберлинской полиции аккуратнейшим образом описаны… Документы сфотографированы. После Берлинской стены в ГДР Курассом не нарадуются. Сдает тех, кто помогает бежать из ГДР… чохом.

Связная у Курасса — бывшая участница Сопротивления и узница Равенсбрюка. В конце концов Курасс идет на суперповышение. Работает в отделе по обнаружению кротов, двойных агентов (см. «Отступники» Скорсезе: «Ты не поверишь, но я должен найти СЕБЯ…» — «Поверю… с возрастом это проходит»). Один раз узница Равенсбрюка вздрогнула. На одном допросе пойманная агентша сразу стала сдавать ВСЕХ и ВСЁ. Курасс деловито предложил связной — может, убить предательницу? Связная переглотнула: «ЗАЧЕМ?» Курасс пожал плечами: «Наказать, чтоб другим неповадно было…»

В 1965 году Курасс нелегально вступил в SED (Социалистическую Единую партию Германии — правящую в ГДР). Членом SPD (Социалистической партии, правящей в Западном Берлине) он уже был. Его выстрел крепко шарахнул по руководству Штази и Mf S. Последняя встреча со связной. «Всё. В ваших услугах не нуждаемся. Все контакты оборваны…» Вишенка на торте. Курасс кивает, кивает, а потом протягивает листок, а там заява… дескать, попал, сами видите, в какое положение… нужен хороший адвокат… помогите материально… Не помогли…

В 1976 году Курасс, восстановившись на работе в полиции, явной, сделал попытку восстановиться на работу в другой полиции — тайной. Ему ответили: «Не, не… сказано же: всё — никаких контактов» (см. «Перекресток Миллера» братьев Коэн: «А ты подумай, во что тебе обойдутся услуги… психопата…»). Но там есть и еще одна вишнища… на тортище… В 1988-м (на пенсии… полицейской… западноберлинской…) Курасс опять и снова связался с восточногерманской разведкой: дескать, с 1947-го по 1967 — нехилый стаж, да? Хорошо бы оформить пенсию, а? Документ разбирался. Был отчет по деятельности Курасса/Боля, на основании которого было принято решение: никакой пенсии. Только этого отчета — нет. Он в 1990-м был уничтожен.

Ученая женщина — настоящая ученая. Раскопала всё. Комар носу не подточит. Убийца мирного демонстранта Бенно Онезорга Ганс Курасс — агент восточногерманской разведки. В 2009-м свои материалы опубликовала. А Ганс Курасс жил себе и жил… Если убийство Бенно Онезорга стронуло лавину революционного террора, а убийца — гэдээровский шпион, так, может, это… провокация? Курасса судили в третий раз… Результат — пенсию уменьшили. Не с 1954 года стаж начислили, а с 1976-го. И ВСЁ. Умер в 2014-м…

Читатель (если ты есть), а тебе не кажется, что такую гадину, как Ганс Курасс, и впрямь хорошо бы РАССТРЕЛЯТЬ? Что нравственное чувство этим было бы вполне удовлетворено? Мое по крайней мере…

Достоевский. Сиквел «Братьев Карамазовых»

Есть один эпизод в жизни Достоевского, записанный Алексеем Сувориным, вызывающий сомнение у достоевсковедов. Сомнения обоснованны. Эпизод записан по памяти, не по горячим следам, а спустя десятилетия. Придумал? Исказил? Вообразил? Мне так не кажется. Такое не придумаешь. Такой поворот винта не изобретешь, но зато надолго его запомнишь.

Сразу после взрыва в Зимнем дворце Суворин посетил Достоевского. Достоевский был после эпилептического припадка. Набивал папиросы. Успокаивался. За набивкой папирос рассказал Суворину сиквел романа «Братья Карамазовы». Алеша Карамазов будет вовлечен в политическое убийство и погибнет на эшафоте. Суворин был потрясен почти так же, как будущие достоевсковеды. Алеша? В политическое убийство? Да кто угодно из братьев, хоть Иван, хоть Дмитрий, но… Алеша? Невероятно. Как это можно выкрутить? Такой поворот?

Замечу, что, если бы Достоевский не дописал роман «Идиот» и сообщил бы кому-нибудь, что Настасья Филипповна согласится выйти замуж за Льва Николаевича Мышкина, сбежит из-под венца к Парфену Семеновичу Рогожину, и тот ее зарежет, никто бы не поверил. Тоже бы все удивлялись: невероятно! неправдоподобно! Нет, мемуарист (или дневникописец) что-то перепутал или выдумал. Уж что-что, а невероятное, неправдоподобное Достоевский делать умел. Реалист в высшем смысле.

Тем более что в случае Алеши Карамазова такой поворот более или менее виден. Для такого, чтобы его прочертить, нужно вспомнить две вещи. Достоевский по образованию — инженер, конструктор, чертежник. Все его «полифонические» романы держит жесткая идеологическая конструкция. Она не позволяет многоголосию стать бредом. Жесткая конструкция «Братьев Карамазовых» такова: человеческий суд всегда неправеден, ибо неистинен. Ибо людям не дано познать истину. Истину знает Бог (или автор романа, поскольку он — Бог созданного им мира).

Митю Карамазова судят и наказывают за убийство отца, но Митя НЕ убивал Федора Павловича. Так за что же наказывает Митю Бог (автор романа)? Почему автор романа (Бог) посылает Мите сон с плачущим дитем? Да потому что Митя фактически убил Илюшечку Снегирева. Вытащил за бороденку отца мальчика, штабс-капитана Снегирева, и избил недотыкомку. Илюшечка видел унижение отца и, без того затравленный одноклассниками, заболел нервной горячкою и помер. Люди наказывают Дмитрия Карамазова за не совершённое им убийство, а Бог — за совершённое, пусть даже Митя об этом своем преступлении и не подозревает.

Теперь стоит вспомнить, кто был самым любимым писателем Достоевского? — Диккенс. Какой роман Диккенса Достоевский ставил выше всего? — «Повесть о двух городах». Какой финал этого романа? — благородный Ник Картон идет на гильотину во время якобинского террора вместо другого человека, замещает собой другого.

И тогда поворот сюжета делается очевиден. Алеша Карамазов сознательно делает то, что с Митей Карамазовым делается. Он понимает Божий суд, тайный умысел автора. Он сам себя наказывает за преступление, за которое ни один человеческий суд его наказать не сможет. Террористом становится воспитанник Алеши, «русский мальчик» Коля Красоткин. Тот самый, который на поминках Илюшечки Снегирева сквозь слезы кричал «Ура, Карамазов!». Значит, Алеша не ТАК учил Колю. Учил-то его тому, но не ТАК. Значит, вина за совершение политического убийства лежит на нем, воспитателе, а не на воспитаннике. Значит, он должен быть наказан вместе с Красоткиным. А лучше — вместо Коли. Композиция двухчастного романа приобретает геометрическую стройность, арифметическую симметрию. Люди наказывают и Митю и Алешу за преступления, которые они не совершали, но Бог (автор романа) наказывает и того и другого за настоящие преступления. Только Митя не понимает, ЗА ЧТО, а брат Алеша понимает. Почувствуйте разницу.

Тогда единственная странность в записанном спустя десятилетия Сувориным рассказе Достоевского — замечание писателя: «Пока я не могу закончить роман…» Почему пока? Да потому что последний год Достоевского — пик, зенит народовольческой «охоты на красного зверя», на царя. Достоевский, умный, злой, наблюдательный, видел, понимал, чувствовал: «Идет охота… идет охота», «гонят весело на номера»! Еще чуть-чуть — и конец великому реформатору России, сыну того, кто вывел Достоевского на снежный плац и заставил пережить смертный ужас. Карма — сука ты бессердечная! — теперь сын этого человека испытывает такой же ужас неминуемой скорой смерти. А вот когда его убьют, когда «судьбы свершится приговор», совершится политическое убийство, вот тогда Достоевский и допишет сиквел «Братьев Карамазовых».

Достоевский. «Народная воля»

В той беседе, которую спустя десятилетия Суворин записал в своем дневнике, была еще одна странность. Еще один поворот, столь же нелепый, достоевский, и столь же неожиданно истинный. Достоевский выстраивает гипотетическую ситуацию: «Допустим, вы стоите на Невском у магазина Дациаро, разглядываете афишу. Слышите, как рядом с вами останавливаются два человека, и один другому говорит: «Адская машина в Зимнем установлена. Через полчаса рванет».

Суворин не читал Хармса. И Достоевского читал не en masse (весь корпус его сочинений), но en corpuscule, по мере поступления книжных новинок. К тому же хоть Суворин и был близок в годы своей радикальной юности к кругу Чернышевского, но опыта подполья не имел, даже вычитанного, прочитанного. Поэтому он просто не знал, как на такое реагировать.

Человек с иным историческим, житейским и читательским опытом отбил бы мяч, брошенный Достоевским, с ходу: «А, Федор Михайлович, теперь понятно, почему вас, петрашевцев, перехватали. Конспирация 80-го левела: в самом людном месте Санкт-Петербурга вблизи неизвестно кого — о подготовленном теракте. Ну-ну…» Весьма вероятно, что тогда разговор потек бы по другому руслу. Очень вероятно, что на это русло Достоевский и рассчитывал, но Суворин промолчал, и Достоевский задал вопрос: «Что бы вы сделали?»

Любой читатель, знакомый с творчеством Достоевского en masse и творчеством Хармса, да хотя бы en corpuscule, моментально бы ответил: «Я бы поинтересовался: ребята, помощь не требуется? Динамит поднести? Кнопку нажать? На атасе постоять?» Но Суворин (повторюсь) Хармса не читал, посему потрясенно промолчал.

Достоевский продолжил игру: «Вы бы пошли в полицию?» Суворин, само собой, сразу ответил: «НЕТ». — «А почему?..» Суворин ничего не ответил, поскольку вопрос был нелеп, как и сама гипотетическая история. Как это? — прийти в полицию и сообщить: «Я тут стоял у магазина Дациаро и слышал, как один террорист другому террористу отчитывается: взрывчатка в Зимнем, щаз-з-з рванет?» — «Идите, — скажут такому шутнику в полиции, — идите и больше так не шутите». Поскольку Суворин не ответил, Достоевский ответил за него: «Потому что либералы бы ославили: доносчик! сотрудничает с полицией! Но это ведь ужас… ужас…»

Прямо уж так Суворин и Достоевский в те поры боялись быть ославленными либералами. Интересно, почему Достоевский рассказал эту выдуманную историю в сплотке с рассказом о сиквеле «Братьев Карамазовых»? Чем-то эти два эпизода были связаны. Вернее, кем-то. И достоевсковеды прекрасно знают кем. На одной лестничной клетке с Достоевским жил исполкомовец «Народной воли», доброволец русско-турецкой войны 1877—1878 годов Баранников, один из организаторов взрыва в Зимнем. На следующий день после ночного ареста Баранникова Достоевского ударил такой эпилептический припадок, что писатель скончался.

Желябов. Полемика Струве и Розанова

«На полемике с дураком П. С. (Петром Струве. — Н. Е.) заработал 400 рублей», — писал Василий Розанов. Полемика была, скажем прямо, своеобразная. Давно уже не радикал и даже не либерал (вышел из состава ЦК партии кадетов), Петр Струве в одной из своих статей апропо заметил: «Единственной настоящей политической головой среди русских революционеров был Андрей Желябов». В ответ Розанов разразился бранью: «Политика нашел! Бандит! Уголовник! Убийца! Все восхищаются: в крестьянском своем отрочестве пустил дрыном по ногам ошалевшего быка, от которого прочие сельчане — врассыпную. Тоже мне, достижение! Сельский хулиган! Отморозок! Да вы почитайте, почитайте, что про него и его окружение раскаявшийся Лев Тихомиров пишет. На него же бабы падали! Иоаннитки! Идиотки! Сектантки!»

Современный российский полемист в этом месте непременно бы срезал оппонента: «А на вас, Василий Васильевич, не падают? Вот вы и рассердились? Завидовать нехорошо…», но Петр Струве был не знаком с приемами современной российской полемики. Он поступил так же, как чуть позже поступил Бердяев на некоем политическом собрании. Послушал (в случае с Петром Струве — почитал), пожал плечами: «Я на черносотенном митинге не спорю» — да и ушел.

Тот же Розанов (кстати) справедливо замечал, как надо отвечать на такого рода полемику: «Дать в морду, как навонявшему в гостиной кучеру». Суждение Струве безоценочно. Он не воспевает и не проклинает организатора покушений на самого великого реформатора России. Он констатирует факт: «единственная настоящая политическая голова среди русских революционеров», а ему в ответ: «да он быка по ногам орясиной!.. да на него бабы падали!»

Все равно как если бы в ответ на ленинскую статью «Последний клапан», в которой утверждается, что Петр Столыпин — единственная настоящая экономическая голова среди русских реакционеров, какой-нибудь эсдек или эсер написал бы: «да он человека на дуэли убил!.. да он в подусниках спит!.. видно же, как усы закручены…»

Между тем суждение Струве не только безоценочно, не только неожиданно, оно… верно. Оно — плодотворно. Начать хотя бы с того, что в мире было много террористов и в современном Желябову мире тоже террористов хватало: на королеву Викторию было совершено столько же покушений, сколько и на Александра Второго (правда, ни одного из покушавшихся на королеву не казнили, но это в скобках), однако до бен (извините) Ладена никто из террористов не приобрел такого политического веса и влияния, как сын крепостной крестьянки из крымского села Горностаевка Андрей Иванович Желябов.

Андрей Желябов. Американский конгресс
и русские либералы

Для того чтобы почувствовать степень политического влияния Желябова и созданной им партии «Народная воля» в мире, стоит привести один пример. В Америке анархист убивает президента Мак-Кинли. Желябов пишет обращение к американскому Конгрессу и народу США. Обращение обговаривается, редактируется Исполкомом «Народной воли» и переправляется за границу. Обращение читают и слушают в Конгрессе. И то сказать — есть что послушать. «Мы, — объясняет Желябов, — партия „Народная воля“, выражаем соболезнование Конгрессу и народу США. Мы отмежевываемся от безответственных авантюристов и спешим заметить, что, если бы в России мы бы имели гарантированные и строго соблюдаемые права: свободу слова, свободу собраний, свободу совести, шествий и демонстраций, если бы мы имели возможность в честной избирательной борьбе избирать и быть избранными, мы никогда бы не стали на путь индивидуального террора». Чем не голова? Причем — политическая.

Для того чтобы почувствовать степень политического влияния Желябова и созданной им партии «Народная воля» в России, стоит привести еще один пример. Будущий создатель «теории малых дел» (постепенное просвещение народа, земские школы, земские лечебные учреждения) Каблиц, тогда народоволец, после удавшегося покушения на Александра Второго, во время полицейского разгрома ячеек «Народной воли», попадает на собрание петербургской интеллигенции (русских либералов). Там… ликование. Пьют шампанское. Никто же не знает, что почти весь исполком «Народной воли» схвачен. «Господа! Новый царь испуган! Господа, он вот-вот подпишет конституционный проект Микаэла Тариэловича Лорис-Меликова! Шампанского, господа, шампанского! Царь и его окружение в панике!»

Уберем за скобки то, как смотрит на всю эту веселящуюся компанию Каблиц. Ясно, что с неприязнью. Обратим внимание вот на что. Желябов арестован. Арестованы чуть не все исполкомовцы «Народной воли». Низовые ячейки курочат. А… влияние-то осталось. Да еще какое… Это был не просто благородный, по-настоящему аристократический жест Желябова, но разумное напоминание новому царю, новому игроку на политическом поле, благодаря кому он на это поле вообще попал, — письмо арестованного до последнего (удачного) покушения на Александра Второго руководителя революционной террористической организации новому царю:

«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта, и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.

Андрей Желябов

2 марта 1881 г.

Дом предварительного заключения

P. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня».

Это — письмо политика, а не сельского хулигана.

1. Не следует забывать, что эти борцы с империализмом и «романтики террора» в 1970-е годы убили в ФРГ несколько десятков людей, многие из которых ни к какому империализму отношения не имели, грабили банки и ювелирные магазины, похищали людей и, как выяснилось впоследствии, получали помощь от Штази — восточногерманской спецслужбы. Ред.