УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Леонид Видгоф

Из наблюдений над стихами О. Мандельштама

Кащеев кот

Накануне нового, 1937 года, 29—30 декабря, Мандельштам написал в Воронеже стихотворение, одним из героев которого стал пугающий кот:

Оттого все неудачи,

Что я вижу пред собой

Ростовщичий глаз кошачий —

Внук он зелени стоячей

И купец воды морской.

Там, где огненными щами

Угощается Кащей,

С говорящими камнями

Он на счастье ждет гостей —

Камни трогает клещами,

Щиплет золото гвоздей.

У него в покоях спящих

Кот живет не для игры —

У того в зрачках горящих

Клад зажмуренной горы,

И в зрачках тех леденящих,

Умоляющих, просящих —

Шароватых искр пиры…^[1]

С кота эти стихи начинаются, им и завершаются. Он и будет интересовать нас в первую очередь. Образ Кащея, как нам кажется, бледноват и малопонятен (что за «огненные щи» и «говорящие камни»?) А кот вполне ярок.

Прообразом стихотворного кота послужил питомец Натальи Евгеньевны Штемпель, воронежского друга Осипа Мандельштама и его жены. Н. Штемпель вспоминала: «Мы разговаривали, читали, иногда Осип Эмильевич грустно играл с моим котом, хотя играть с ним было мудрено. Кот был злой, дикий, и характер у него, надо сказать, был дьявольский. Он царапался, кусался, даже преследовал осмелившегося его погладить, чтобы вцепиться. Любил он, пожалуй, только меня, остальных, кто бывал у нас, кое-как терпел. Внешность его вполне соответствовала повадкам. Кот был совершенно черный, без единого пятнышка, с огромными изумрудными глазами. Смотрел он на человека всегда пристально, и в глазах был вопрос с оттенком презрения. Мне казалось, что он все понимает, и я не удивилась бы, если бы он заговорил. Было в нем нечто зловещее, ведьмовское, таинственное. Кот очень занимал Осипа Эмильевича, и однажды, придя к нам, Мандельштам прочитал мне стихотворение…»^[2] (далее приводится стихотворение «Оттого все неудачи…»).

Н. Я. Мандельштам оставила комментарий к этому стихотворению: «Написано сразу — в уме. Вариантов не помню. Кажется, О. М. иногда читал вместо „воды морской“ — „травы морской“. Это стихотворение О. М. послал Тихонову с просьбой помочь раздобыть работу; вероятно, в этом письме была и просьба о деньгах. <…> Посылая Тихонову „Кота“, О. М. смеялся: „Ведь это золотой самородок — «Щиплет золото гвоздей» — я — нищий — посылаю ему кусок золота…“».^[3]

Письмо к поэту Н. С. Тихонову (31 декабря 1936 года, фактически сразу после написания стихотворения) Мандельштам начал так: «С Новым годом! Уважаемый Николай Семенович! Посылаю Вам еще две новых пьесы. Одна из них „Кащеев кот“.^[4] В этой вещи я очень скромными средствами, при помощи буквы „ща“ и еще кое-чего, сделал материально кусок золота. Язык русский на чудеса способен: лишь бы стих ему повиновался, учился у него и смело с ним боролся. Как любой язык чтит борьбу с ним поэта^[5], и каким холодом платит он за равнодушие и ничтожное ему подчинение!»^[6] (В процитированном письме просьбы о работе нет, есть просьба о помощи: «Добейтесь до разрешения общего вопроса, что может затянуться, — немедленной конкретной помощи — не частной — ну ее к черту, — но скромной организованной советской поддержки».^[7] Мандельштам говорит об отсутствии работы и просит о деньгах в другом письме Н. Тихонову, от 6 марта 1937 года.

Стихотворение обратило на себя внимание ряда исследователей. В. Мусатов, споря с И. Месс-Бейер^[8], заявляет: «Прежде всего следует отвести мысль о том, что Мандельштам идентифицировал себя с Кащеем или котом».^[9] О коте Мусатов пишет: «Он преграждает путь к морю, так что в подтексте логично актуализируется просьба, прозвучавшая в „камских“ стихах: „На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко…“^[10] <…> Итак, клад, хранящийся в горе, — это выход к „синему морю пушкинских сказок, по которому страдает лишенная океана Россия“^[11]».^[12] Несомненно, «Кащей» и кот отсылают читателя к началу «Руслана и Людмилы», где «царь Кащей над златом чахнет» и «кот ученый» тоже имеется; исследователи давно уже отметили эту связь. О том, что Кащей и кот в мандельштамовских стихах восходят к «Руслану и Людмиле», говорит М. Л. Гаспаров.^[13] О. Ронен, который писал об интересующем нас стихотворении еще в 1968 году^[14], указывает на то, что не только зачин «Руслана и Людмилы» отразился в мандельштамовских стихах, но и «в особенности» «Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери» В. А. Жуковского.^[15] В отличие от Мусатова, Ронен признает «возможное наличие семантической связи между местоимением „я“ в строфе I и персонажем „Кащей“ в строфе II на каком-то внетекстовом уровне» и, более того, обосновывает предположение о том, «что побудило Мандельштама описать себя в обличии Кащея, традиционно отрицательной фигуры»: «В мартовском номере „Нового мира“ за 1936 год Борис Корнилов напечатал поэму о коллективизации — „Изгнание“ (1930). Начинается она так: „Чего еще? Плохая шутка / С тобою сыграна, Кощей“. Остальное можно описать как отталкивающий танец на теле поверженного врага. <…> …легко представить себе, какие чувства они (стихи Б. Корнилова. — Л. В.) пробудили в Мандельштаме. Он вызывающе сравнил себя самого с Кащеем, и это был ответ тем, кто из животного страха, как сказал он в „Четвертой прозе“, „строчит доносы, бьет по лежачим, требует казни для пленников“».^[16]

Точка зрения О. Ронена, одного из самых блестящих мандельштамоведов, с именем которого связана целая россыпь замечательных открытий, не представляется в данном случае достаточно убедительной: получается, что «неудачи» приносят «Кащею» глаза его же кота. Такое построение кажется слишком искусственным.

Естественно, исследователи обращали внимание на фонетический строй мандельштамовских стихов. Ф. Б. Успенский показывает, что в этом стихотворении Мандельштам продолжает свой спор с Батюшковым, который писал о неблагозвучии русской речи, ее «варварской» фонетике в сравнении с итальянской. Мандельштам же демонстрирует выразительность и энергию этих якобы неприемлемых шипящих.^[17] О. Ронен пишет: «Помимо насыщения текста резкими фонемами (с, ш, з, ж) и аффрикатами (ч, щ) Мандельштам культивирует фонологичекую оппозицию низкотональных, „темных“ согласных (зубные и задненёбные) с высокотональными, „светлыми“ (губные и средненёбные) в одном и том же порядке, в таких словах, как: глаз, кошачий, купец, угощается, Кащей, говорящими, гостей, клещами, гвоздей, кот, горящих, клад и т. п. Какую символическую значимость он придавал фонологическим признакам „резкости“ и „высокотональности“, ясно из очерка о Владимире Гиппиусе…»^[18] Далее Ронен цитирует то место из книги Мандельштама «Шум времени», где речь идет о преподавателе Тенишевского училища Владимире Васильевиче Гиппиусе: «…вся сила его личности заключалась в энергии и артикуляции его речи. У него было бессознательное влечение к шипящим и свистящим звукам и „т“ в окончании слов. Выражаясь по-ученому, пристрастие к дентальным и нёбным. С легкой руки В. В. и поныне я мыслю ранний символизм как густые заросли этих „щ“. „Надо мной орлы, орлы говорящие“.^[19] Итак, мой учитель отдавал предпочтение патриархальным и воинственным согласным звукам боли и нападения, обиды и самозащиты».^[20] Сопоставляет, конечно, стихотворение «Оттого все неудачи…» и фрагмент о В. Гиппиусе из «Шума времени» и Ф. Успенский в указанной выше работе.

И Надежда Мандельштам в своем комментарии, и сам поэт в письме Н. Тихонову, говоря о стихотворении, выделяют в качестве главного персонажа «кота». «Кот в стихотворении Мандельштама <…> предстает инфернальным существом…» — отмечает В. Мусатов.^[21] «Важный персонаж, требующий расшифровки в этом стихотворении, — кот, вернее кошачий глаз…» — пишет О. Ронен и говорит о связи кота «с даром поэтического повествования» (через подтекст из «Руслана и Людмилы»); также «Кащеев кот», «несомненно, источник богатства: его глаз — ростовщик и купец, его зрачки содержат в себе „клад зажмуренной горы“».^[22] Ф. Успенский указывает на роль звукописи в создании образа кота: «Рискуя впасть в грех сложного обоснования самоочевидного, предположим, что с помощью буквы (звука) щ в стихотворении „Кащеев кот“ материализуется и воплощается не кто иной, как кот, который, будучи конечной точкой сложного символического ряда, не перестает быть оттого и вполне конкретным существом, т. е. зримым, слышимым и осязаемым образом, явленным в стихотворении. Вербальный уровень текста, в сущности, позволяет видеть только один-два элемента его облика — прежде всего, конечно, глаза — и притом в характерной для кошачьих замирающей статике. Шипящие же (и еще кое-что^[23]) достраивают все остальное — это средства, позволяющие не только назвать и описать кота, но и дать слушателю возможность услышать его и увидеть».^[24]

На использование Мандельштамом фразеологических сочетаний при создании стихотворения о Кащее и коте обратили внимание П. Ф. Успенский и В. В. Файнберг.^[25]

Итак, в стихотворении Мандельштама мы видим жутковатое таинственное существо в облике кота, которое приносит неудачу («Оттого все неудачи, / Что я вижу пред собой…» — с этих строк стихи начинаются); живет оно дома («в покоях»); его образ выстраивается в большой мере с помощью звукописи — шипящие и другие звуки передают опасную, «царапающую» природу кота и его урчание («зажМУРенной» — «мурр»). Шипящие звуки связывают этот образ со звуковой картиной символизма (раннего) в восприятии Мандельштама. Очевидна также связь Кащея и кота с «Русланом и Людмилой» и, вероятно, другими литературными произведениями.
О. Ронен утверждает: «По-видимому, все образы стихотворения о Кащее можно расшифровать на основании их общего контекста и отсылок к нескольким чужим текстам».^[26]

В настоящей работе и хотелось бы обратить внимание на еще один такой «чужой текст», который, думается, мог сыграть свою роль в создании образа кота в интересующем нас стихотворении Мандельштама. Это стихи Федора Сологуба, которые приводим ниже. Выделяем в них некоторые звуки.

Не трогай въ темнотѣ

Того, что незнакомо, —

Быть можетъ, это — тѣ,

Кому привольно дома.

Кто съ ними был хоть разъ,

Тотъ ихъ не станетъ трогать.

Сверкнетъ зеленый глазъ,

Царапнетъ быстрый ноготь, —

Прокинется котомъ

Испуганная нежить.

А что она потомъ

Затѣетъ? мучить? нежить?

Куда ты ни пойдешь,

Возникнутъ пусторосли

Измаешься, заснешь.

Но что же будетъ послѣ?

Прозрачною щекой

Прильнетъ к тебѣ сожитель.

Онъ сѣрою тоской

Твою затмитъ обитель.

И будетъ жуткій страхъ, —

Такъ близко, такъ знакомо, —

Стоять во всѣхъ углахъ

Тоскующаго дома.^[27]

Как указано в примечании к этому стихотворению в цитируемом издании, первая публикация его состоялась в 1907 году: «Беседа. 1907. № 3. С. 133 (заглавие: Не трогай; без деления на строфы, с вариантом строки 8: „Царапнет острый коготь“)…»^[28]

Мандельштам, вероятно, познакомился со стихотворением Сологуба по сборнику «Пламенный круг» (1908). Для молодого Мандельштама стихи Сологуба, одного из самых ярких символистов, имели большое значение; «Пламенный круг» произвел на него сильное впечатление. В своих статьях «О собеседнике» (1913), «Буря и натиск» (1922 или начало 1923), «„Vulgata“ (Заметки о поэзии)» (1923) и «К юбилею Ф. К. Сологуба» (1924) Мандельштам отзывается о поэзии Сологуба с явной симпатией, очень сочувственно, причем в трех последних упоминает «Пламенный круг» (в статье «„Vulgata“…» сборник Сологуба прямо не назван, но, без сомнения, подразумевается: «Небольшой словарь еще не грех и не порочный круг. Он замыкает иногда говорящего и пламенным кругом…»^[29]). В процитированном выше стихотворении Сологуба читатель встречается с неким таинственным существом (существами) злой, опасной природы. Оно приносит неудачу («Куда ты ни пойдешь, / Возникнут пусторосли»). Оно живет дома и может превратить дом в ужасное, «тоскующее» жилище. Это существо может предстать в виде кота, у него «зеленый глаз» (из особенностей внешности кроме глаза упомянуты «быстрый ноготь», заменивший «острый коготь» первой публикации — очевидно, Сологуб ослабил «котоподобие» «нежити», но тем не менее кота в стихотворении сохранил как «сожителя»). Стихотворение насыщено шипящими, царапающ ими, свистящими звуками.

Представляется, что и выше отмеченного было бы достаточно, чтобы при рассмотрении стихотворения Мандельштама «Оттого все неудачи…» принимать во внимание «Не трогай в темноте…» Сологуба. Однако есть и еще одна деталь, которую не хотелось бы упустить. В стихотворении Мандельштама «Ласточка» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…», 1920) о «позабытом» слове говорится, в частности: «То вдруг прокинется безумной Антигоной». Давно замечено, что «прокинется» — украинизм^[30] («проснется, очнется»). С февраля по август 1919 года Мандельштам жил в Харькове и Киеве, биография его связана с Украиной и позднее; в его поэзии встречаются украинизмы. Но мы видим, что слово «прокинется» в значении «предстанет, явится» (или как бы «очнется», «проснется» котом?) есть у Сологуба в стихотворении из книги стихов 1908 года, хорошо знакомой Мандельштаму задолго до его появления в Харькове и Киеве; вероятно, это может послужить аргументом в пользу того, что Мандельштам в молодости обратил внимание на стихо­творение Сологуба «Не трогай в темноте…» и что позднее оно отозвалось в воронежских стихах о Кащее и коте. (Глагол «прокинуться» встречается и в стихотворении Сологуба «Зеленый изумруд» («Зеленый изумруд в твоем бездонном взоре…»): «Мне кажется, что феей чудной / Прокинешься ты вдруг». Отметим, что стихотворение «Зеленый изумруд» также помещено в «Пламенном круге», причем в том же разделе книги, «Волхвования», что и «Не трогай в темноте..»; эти стихи разделяют только четыре страницы.)

И еще одна подробность. В стихах Сологуба говорится о том, что в случае контакта человека с «нежитью» страх поселяется в углах дома, там он гнездится. Через месяц после того, как появилось стихотворение «Оттого все неудачи…», Мандельштам написал «Куда мне деться в этом январе?..» (1 февраля 1937). В этом стихотворении одинокий герой мечется по цепкому городу «замкнутых дверей», в зимнем промерзлом городе не с кем говорить, не к кому обратиться, в нем как бы нет людей. Однако есть некие странные и потенциально, видимо, опасные существа: «И переулков лающих чулки, / И улиц перекошенных чуланы — / И прячутся поспешно в уголки, / И выбегают из углов угланы…»^[31] Есть мнение, что в этих стихах нашел отражение арест известного члена антисталинской оппозиции Н. А. Угланова (арестован в августе 1936 года, расстрелян в конце мая 1937-го, уже после написания Мандельштамом стихотворения «Куда мне деться в этом январе?..»). Автору данной работы такая «расшифровка» не кажется убедительной, стихи не имеют такой прямолинейной политической подоплеки, судьба Угланова никак не связана с темой стихотворения (непреодолимое одиночество, нет ни «читателя», ни «советчика», ни «врача»). Гораздо более правдоподобно предположение о том, что «угланы» пришли в стихи Мандельштама из словаря Даля (а словарь этот Мандельштам любил: «…каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя, маленький кремль…»^[32]). То, что «угланы» в стихотворении Мандельштама восходят, вероятно, к словарю Даля, было обнаружено давно.^[33] «Углан» у Даля — «парень», «малый», «болван», «повеса» и др. Угланы — некие неопознанные безличные типы в стихотворении Мандельштама. Доказать здесь ничего нельзя, но не связаны ли и эти «угланы» в темных местах («улиц… чуланы», «в бородавчатую темь») косвенным образом со стихотворением Сологуба «Не трогай в темноте…», со страхом, затаившимся «во всех углах / Тоскующего дома»?

СМОЛА И ПОЧТОВЫЙ КЛЕЙ

1

В 1930 году Борис Пастернак написал стихотворение «Лето», в котором отразилось его летнее пребывание с друзьями в поселке Ирпень под Киевом. В 1931 году это стихотворение, с посвящением Ирине Сергеевне Асмус, появилось на с. 63 апрельского номера (№ 4) журнала «Новый мир». Приведем в данном случае только две первые строфы стихотворения — в том виде, в каком они напечатаны в «Новом мире»:

Ирпень это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о белом левкое

И смене безветрия, ведра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпенье

Смолы, о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои славословья, мои похвалы.

Осип Мандельштам неоднократно вступал в диалог с Пастернаком, эти случаи отмечались и анализировались разными исследователями. Автор данной работы писал о взаимосвязи между «Летом» Пастернака вкупе с другим его стихотворением, «Другу», опубликованным на той же странице «Нового мира», что и «Лето», и стихотворением «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» (написано 3 мая 1931 года) Мандельштама.^[34] О том, что «Лето» произвело сильное впечатление на Мандельштама, известно из воспоминаний Э. Г. Герштейн: поэт процитировал в разговоре с ней эти стихи по сборнику Пастернака «Второе рождение» (вышел в 1932 году) — то есть уже после того, как отозвался на пастернаковские строки в своем стихотворении.^[35] В настоящем случае нас будет интересовать только одна бесспорная перекличка между «Летом» и стихотворением Мандельштама — на нее еще в 1977 году указал О. Ронен: «„Смола кругового терпенья“ устанавливает связь с пастернаковским „Летом“ (1930). <…> (Пастернак писал о „терпком терпеньи / Смолы“)».^[36] Ронен имеет в виду второй стих первой строфы стихотворения Мандельштама: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда».

Перекличка бесспорная, но, насколько нам известно, никто не обратил внимания на один смысловой аспект пастернаковского образа (возможно, понятый Мандельштамом). «Терпкое терпенье» смолы явно указывает на терпентин, терпентиновое масло (отметим также попутно и звуковое подобие слов «смола» и «масло»), иначе скипидар. Добывается терпентиновое масло из смолы хвойных деревьев (Пастернак в «Лете» пишет «о хвое на зное»); это ценная жидкость, применяемая, в частности, в качестве растворителя лаков и красок (для Пастернака, сына художника, естественно было бы знать об этом), используется и в медицине. Мандельштам, «подхватив» пастернаковские слова, преобразует их и наделяет новым смыслом. «Терпенье смолы» превращается в «смолу кругового терпенья», причем в стихах Мандельштама эта «смола» стоит в одном ряду с двумя другими особенностями его «речи», которые делают ее достойной сохранения «навсегда». Эта речь несет в себе «привкус несчастья и дыма», что в контексте стихотворения, несомненно, говорит о причастности российской судьбе; «совестный деготь труда» — очевидное заявление о доброкачественности, честности своей поэтической и вообще литературной деятельности, что роднит поэта с добросовестным рабочим: «деготь» — знак ручного труда (ср. с черновиком «Открытого письма советским писателям» начала 1930 года: «Я, дорогие товарищи, <…> труженик, чернорабочий слова, переводчик. Я чернорабочий, и глыбы книг ворочал своими руками»).^[37] Сказать в стихотворении о своей литераторской чести и честности в работе с «речью» было тем более уместно вскоре после многомесячного разбирательства по делу о совершенном якобы Мандельштамом «плагиате» в связи с его обработкой старых переводов для нового издания «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера. Третья же часть формулы — «За смолу кругового терпенья» — говорит, думается, о долгой терпеливой работе поэта по выработке драгоценной «смолы» поэзии. Какой смысл имеет в данном случае определение «круговое», автору этих строк не совсем понятно. Ранее это представлялось ему так: «круговое» — «общее», «народное», «мирское», выражающее прочную связь с другими людьми, народом.^[38] Ср.: «На круговом, на мирном судьбище…» («А небо будущим беременно…», 1923, 1929)^[39] (Больше нигде в стихах Мандельштама лексема «круговой» не встречается, только в этих двух случаях. В повести «Египетская марка» есть еще «круговая порука»^[40], что отмечено О. Роненом в уже упоминавшейся статье.^[41]) Но может быть, в сочетании «смола кругового терпенья» определение значит «постоянного», «непрекращающегося»? Так или иначе, Мандельштам заимствует у Пастернака «древесный» мотив и использует его в своих целях: сравнивает поэта с деревом, терпеливо, по капле порождающим полезную смолу (а есть и драгоценные смолы — ладан, мирра; не забудем ископаемую смолу — янтарь). Представляется, таким образом, что игра Пастернака с неназванным словом «терпентин» была разгадана Мандельштамом.

2

В мае 1932 года Мандельштам написал стихотворение, в котором представлен московский Парк культуры и отдыха (открыт парк был в 1928 году, а имя Горького ему присвоили уже после написания стихотворения — 25 сентября 1932 года):

                                    С. А. Клычкову

Там, где купальни-бумагопрядильни

И широчайшие зеленые сады,

На Москве-реке есть светоговорильня

С гребешками отдыха, культуры и воды.

Эта слабогрудая речная волокита,

Скучные-нескучные, как халва, холмы,

Эти судоходные марки и открытки,

На которых носимся и несемся мы.

У реки Оки вывернуто веко,

Оттого-то и на Москве ветерок.

У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,

Оттого на Яузе утка плывет.

На Москве-реке почтовым пахнет клеем,

Там играют Шуберта в раструбы рупоров,

Вода на булавках и воздух нежнее

Лягушиной кожи воздушных шаров.^[42]

Нас будет интересовать в настоящем случае «почтовый» мотив этих стихов: «судоходные марки и открытки», «На «Москве-реке почтовым пахнет клеем».

Г. Киршбаум обращает внимание на важную для Мандельштама (и, в частности, в начале 1930-х годов) шубертовскую тему, указывая при этом также на почтовый мотив: «В 1931—1932 годах Мандельштам создает ряд стихотворений о „буддийской“ Москве. В одном из них („Там, где купальни, бумагопрядильни…“^[43]) в почти сюрреалистическом пейзаже столицы звучит музыка Шуберта. <…> Не столько почтовые ассоциации с рожком почтальона, сколько сам водно-речной антураж стихотворения <…> связался в сознании Мандельштама с центральной водной образностью „Прекрасной мельничихи“ и других песен Шуберта…»^[44] Связь «водно-речного антуража» и музыки Шуберта у Мандельштама не подлежит сомнению, здесь Киршбаум, безусловно, прав. Несомненно, смысловой узел «Шуберт — вода (река) — мельница — почта — зимняя дорога — шуба» в творческом мире Мандельштама присутствует (ср.: «Пускай там итальяночка, / Покуда снег хрустит, / На узеньких на саночках / За Шубертом летит» — «Жил Александр Герцович…», 1931; «Шарманщика смерть и медведицы ворс <…> // <…> // <…> И Шуберта в шубе замерз талисман — / Движенье, движенье, движенье…» — «На мертвых ресницах Исакий замерз…», 1935; курсив мой. — Л. В.). Но радостные «марки и открытки» и «почтовый клей» в конкретном, занимающем нас стихотворении все же, думается, имеют (если имеют) отдаленное отношение к шубертовской песне.

В своей книге 2012 года автор данной работы писал: «В стихе „Судоходные марки и открытки“ отозвалась, видимо, строка из написанного годом ранее, в июне 1931 года, стихотворения „Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..“: „И вся Москва на яликах плывет“. <…> Не очень понятным остается, <…> почему „на Москве-реке почтовым пахнет клеем“. По мнению М. Л. Гаспарова^[45], это говорится о запахе, доносящемся от ближней к Парку культуры и отдыха кондитерской фабрики „Красный Октябрь“. Это мнение представляется не очень убедительным: „кондитерские“ ароматы и запах клея различны. По нашему мнению, воспоминание о запахе почтового клея возникает в сознании в связи с „судоходными марками и открытками“: берег парка, деревья, купальщики, лодки — все это напоминает открытки с видами курортных мест, которые отдыхающие посылают домой, родственникам и знакомым, — отсюда и почтовая ассоциация».^[46]

Не отказываясь от написанного ранее, хотелось бы теперь указать на более близкий, как представляется, источник почтового мотива в стихо­творении. На набережной Парка культуры стояли почтовые будки. В них можно было приобрести открытки и марки. Нет сомнения, что многие «гости Москвы» были рады послать домой, в город или деревню, привет из поражаю­щего воображение чудесного парка в столице. Да и москвичи наверняка отправляли иногородним друзьям и знакомым послания на куп­ленных в парке открытках. Но у парковых почтовых будок была и еще одна функция: «В 30-х годах XX века на Пушкинской набережной стояли полосатые будки „Почта“. Каждый желающий, заполнив на этой „Почте“ бланк, мог отправить к понравившейся незнакомке посыльного с букетиком цветов и любовным посланием».^[47] На соседней с. 111 в цитируемом издании помещена фотография такой почтовой будочки (правда, не полосатой). Фотография подписана: «Будки (так, во множественном числе. — Л. В.) „Почта“ на Пушкинской набережной. 1930-е». (Эта фотография тоже имеется в архиве Парка культуры и отдыха.) Как уже было сказано выше, набережной присвоили имя Пушкина в 1937 году. Но почтовые киоски в парке, видимо, были и в начале 1930-х.

О том, что в парке имелась почта и существовала служба посыльных, говорится в справочниках и путеводителях. В путеводителе 1937 года сказано: «ПОЧТА, ТЕЛЕГРАФ, CБЕРКАССА. Главный вход. Главный павильон. Открыты с 14 до 21 часа»; в зале приема Главного павильона находилось бюро обслуживания, которое, в частности, принимало заказы на «выполнение поручений посетителей парка по доставке их писем <…> как на территории парка, так и в городе».^[48] А в справочнике 1940 года говорится: «Посыльные выполняют поручения как в пределах парка, так и в черте города. Посыльными производится доставка различных предметов, приобретенных в торговых павильонах парка, цветов, подарков, писем, ручного багажа и т. д.».^[49]

Так что на Москве-реке действительно можно было почувствовать запах почтового клея.

1.  Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. В 3 т. Т. 1. СПб., 2017. С. 190—191.

2. Штемпель Н. Е. Мандельштам в Воронеже // «Ясная Наташа». Осип Мандельштам и Наталья Штемпель. М.—Воронеж, 2008. С. 55.

3. Мандельштам Н. Я. Комментарий к стихам 1930—1937 гг. // Мандельштам Н. Я. Собр. соч. В 2 т. Т. 2. Екатеринбург, 2014. С. 784.

4. Вторая «пьеса» — стихотворение «Как подарок запоздалый…».

5. Ср. со строкой из стихотворения «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» (1931): в ней, по нашему мнению, говорится о языке: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый… (курсив мой. — Л. В.)».

6. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 457.

7. Там же.

8. Мусатов ссылается на ее статью: Месс-Бейер И. Эзопов язык в поэзии Мандельштама 30-х годов // Russian Literature. 1991. № 34. С. 314.

9. Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 489.

10. «Камские» стихи: Мусатов цитирует стихотворение Мандельштама «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…» (1935).

11. Приводится не совсем точная цитата из письма С. Б. Рудакова к жене от 31 мая 1935. В этом письме из Воронежа Рудаков пишет о мандельштамовских стихах (О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935—1936) / Подгот. Л. Н. Ивановой и А. Г. Меца; коммент. О. А. Лекманова, А. Г. Меца, Е. А. Тоддеса // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы о Мандельштаме. СПб., 1997. С. 58).

12. Мусатов В. В. Указ. соч. С. 490.

13. Гаспаров М. Л. Примечания // Мандельштам О. Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 802.

14. Ronen O. Mandel’štam’s «Кащей» // Studies Presented to Professor Roman Jakobson by His Students. Cambridge, MА. 1968. P. 252—264.

15. Ронен О. «Кащей» // Ронен О. Чужелюбие. Третья книга из города Энн. СПб., 2010. С. 76.

16. Там же. С. 91—92.

17. Успенский Ф. Б. Мандельштам в спорах о языке. Звук -щ в стихотворении «Оттого все неудачи…» // Успенский Ф. Б. Работы о языке и поэтике Осипа Мандельштама: «Соподчиненность порыва и текста». М., 2014. С. 7—22.

18. Ронен О. «Кащей». С. 81.

19. Неточная цитата из стихотворения А. М. Добролюбова «Бог-отец».

20. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. С. 218.

21. Мусатов В. В. Указ. соч. С. 489.

22. Ронен О. «Кащей». С. 84.

23. Отсылка к словам Мандельштама из процитированного выше письма к Н. С. Тихонову.

24. Успенский Ф. Б. Мандельштам в спорах о языке. С. 20.

25. Успенский П. Ф., Файнберг В. В. К русской речи. Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама. М., 2020. С. 76, 103, 147, 177.

26. Ронен О. «Кащей». С. 91.

27. Сологуб Ф. К. Пламенный круг. Стихи / Репр. изд. М., 2008. С. 137—138.

28. Павлова М. М. Примечания // Там же. С. 327.

29. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. С. 120.

30. См.: Вайсбанд Э. Украинизмы в поэзии Осипа Мандельштама 1919—1932 годов // Jews and Slavs. 2008. Vol. 18. Jerusalem—Kyiv. Р. 365.

31. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 196.

32. Мандельштам О. Э. О природе слова (1922) // Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. С. 63.

33. См., например: Сидорова М. Л. Анализ стихотворения О. Э. Мандельштама «Куда мне деться в этом январе?..» (1937) // https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1204715369&archive=1205324254&start_from=&ucat.

34. См.: Видгоф Л. М. Осип Мандельштам в начале 1930-х гг.: выбор позиции // Видгоф Л.М. Статьи о Мандельштаме. М., 2015. С. 58—77.

35. Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб., 1998. С. 30—31.

36. Ronen O. A Beam upon the Axe. Some Antecedents of Osip Mandel’stam’s «Umyvalsja noc’ju na dvore…» // Slavica Hierosolymitana. Vol. I. 1977. P. 176.

37. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 410.

38. Видгоф Л. М. Осип Мандельштам в начале 1930-х гг.: выбор позиции. С. 66.

39. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 273.

40. Там же. Т. 2. С. 239.

41. Ronen O. A Beam upon the Axe. P. 162.

42. Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 151—152.

43. В некоторых авторитетных изданиях в строке из мандельштамовского стихотворения «купальни» и «бумагопрядильни» разделены запятой, а не объединены дефисом. Так и цитирует Киршбаум. С нашей точки зрения, купальни с бумагопрядильнями стоило бы разделить. Бумагопрядильная фабрика производит хлопчатобумажную пряжу. Ничего общего с купальней у нее нет, за исключением того, что и та и другая нуждаются в воде. Мандельштам косвенно упоминает в интересующем нас стихотворении Нескучный сад: «широчайшие зеленые сады», «скучные-нескучные, как халва, холмы». Именно в районе Нескучной набережной (с 1937 — Пушкинская набережная), неподалеку от Андреевского монастыря, находились различные ситценабивные и суконные фабрики (в частности, обширное владение принадлежало некогда Ф. И. Серикову, владельцу суконной фабрики). В 1909 Л. Тепфер устроил фабрику бумажных шпуль (см. информативную работу А. Д. Рублева «Парк Горького (Нескучный сад). Глава 2» (http://samlib.ru/r/rublew_a_d/2parkgor.shtml)). Здесь можно видеть и фотографию сохранившегося корпуса фабрики Тепфера (снимок 2010). Шпули используются, в частности, для намотки тканей и пряжи, то есть требуются для текстильного производства. Купальни на реке также были, в том числе в Парке культуры и отдыха: «В советское время на этой территории (речь о набережной парка, ставшей в 1937 Пушкинской. — Л. В.) располагались купальни, вышки для прыжков в воду, проводились соревнования по плаванию и гребле» (НекрасоваЕ.И. Парк Горького. 90 лет культуры и отдыха. Партер. М., 2018. С. 86). В этой же книге на с. 126 помещено фото с подписью: «Пляж на Пушкинской набережной. 1934. Из журнала „Стройка СССР“, сентябрь 1934 г.». На фотографии можно видеть именно купальню. В архиве ЦПКиО им. А. М. Горького у этого фото такая подпись: «Купальня на Москве-реке. Вид на Андреевский железнодорожный мост. 1930-е» (Тематический фотокаталог. 1923—2011. Раздел «Водоемы». Фото 58). (За возможность познакомиться с архивом парка приносим благодарность Елене Семеновне Соболевой и другим работникам историко-культурного сектора администрации ЦПКиО им. А. М. Горького.) А на с. 139 в цитируемой книге Е. И. Некрасовой — фотография афиши Школы плавания. В афише, в частности, сказано: «Купальни открыты с 10 до 18 часов». Это афиша 1932, того самого, когда Мандельштам написал интересующее нас стихотворение. Как видим, пейзаж в стихотворении Мандельштама вполне точен. Автору данной статьи, однако, можно возразить, и, предваряя предполагаемое возражение, приведем возможный контр­аргумент: в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомани…», написанном примерно годом ранее, 25 июня 1931, заводы названы «купальщиками»: «Река Москва в четырехтрубном дыме, / И перед нами весь раскрытый город — / Купальщики-заводы и сады / Замоскворецкие». Таким образом, Мандельштам объединяет виденных на Москве-реке купающихся и предприятия на берегу, которые как бы тоже вышли на реку искупаться. Отметим при этом, возвращаясь к интересующему нас в данной работе стихотворению, что «купальни» все-таки не «купальщики» — хотя связь мотива купания с фабриками на реке сохраняется.

44. Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино…». Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. С. 249—250. Киршбаум отсылает читателя к строкам из стихотворения Мандельштама «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» (1935): «Но мельниц колеса зимуют в снегу, / И стынет рожок почтальона». Рожок почтальона упоминается в песне «Die Post» (стихи Вильгельма Мюллера) из вокального цикла Шуберта «Die Winterreise» («Зимний путь»).

45. Имеется в виду комментарий М. Л. Гаспарова к анализируемому стихотворению в книге: Мандельштам О. Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 783.

46. Видгоф Л. М. «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город. М., 2012. С. 297—298.

47. Репина Н. А. Парк Горького. 90 лет культуры и отдыха. Нескучный сад. Дневник. М., 2018. С. 110.

48. Португалов П. А. Путеводитель по Центральному парку культуры и отдыха им. А. М. Горького. М., 1937. С. 4, 6.

49. Центральный парк культуры и отдыха им. А. М. Горького. Лето 1940. Справочник. М., 1940. С. 33.