СТИХИ И ПРОЗА О ПЕТРЕ I

ЯКОВ ГОРДИН

Миф о «непотребном сыне»
и реальная жизнь царевича Алексея Петровича

 

1

27 октября 1715 года на похоронах кронпринцессы Шарлотты, жены наследника российского престола царевича Алексея Петровича, царь Петр публично вручил царевичу документ под названием «Объявление сыну моему», датированный 11 октября того же года.

Приношу свои извинения и прошу внимательно прочитать этот текст, потому что в дальнейшем нам придется вспоминать его основные утверждения.

 

Понеже всем известно есть, что пред начинанием сея войны, как наш народ утеснен был от Шведов, которые не толико ограбили толь нужными отеческими пристаньми, но и разумным очам к нашему нелюбозрению добрый задернули завес и со всем светом коммуникацию пресекли. Но потом, когда сия война началась (которому делу един Бог руководцем был и есть), о коль великое гонение от сих всегдашних неприятелей, ради нашего неискусства в войне, претерпели, и с какою горестию и терпением сию школу прошли, дондеже достойной степени вышереченнаго руководца помощью дошли! И тако сподобилися видеть, что оный неприятель, от котораго трепетали, едва не вящее от нас ныне трепещет. Что все, помогающу Вышнему, моими бедными и прочих истинных сынов Российских равноревностных трудами достижено. Егда же сию Богом данную нашему отечеству радость разсмотряя, обозрюсь на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя наследника весьма на правление дел государственных непотребнаго (ибо Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял: ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче и не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законныя причины, но любить сие дело всею возможностию снабдевать и учить: ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона. Не хочу многих примеров писать, но точию равноверных нам Греков: не от сего ли пропали, что оружие оставили, и единым миролюбием побеждены, и желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескончаемую работу тираном отдал? Аще кладешь в уме своем, что могут то генералы по повелению управлять; но сие воистину не есть резон: ибо всяк смотрит начальника, дабы его охоте последовать, что очевидно есть: ибо в дни владения брата моего, не все ли паче прочаго любили платье и лошадей, и ныне оружие? Хотя кому до обоих дела нет, и до чего охотник начальствуяй, до того и все; а от чего отвращается, от того и все. И аще сии легкие забавы, которые только веселят человека, так скоро покидают, колми же паче сию зело тяжкую забаву (сиречь оружие) оставят!

К тому же, не имея охоты, ни в чем обучаешься и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можеши и как доброму добро воздать и нерадиваго наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но сие не резон! Ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может. Спроси всех, которые помнят вышеупомянутаго брата моего, который тебя несравненно болезненнее был и не мог ездить на досужих лошадях, но имея великую к ним охоту, непрестанно смотрел и перед очами имел; чего для никогда бывала, ниже есть такие здесь конюшни. Видишь, не все трудами великими, но охотою. Думаешь ли, что многие не ходят сами на войну, а дела правятся? Правда, хотя не ходят, но охоту имеют, как и умерший король Французский, который немного на войне сам бывал, но какую охоту великую имел к тому и какия славныя дела показал на войне, что его войну театром и школою света называли, и не точию к одной войне, но и к прочим делам и мануфактурам, чем свое государство паче всех прославил.

Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе разсуждая: ибо я есмь человек и смерти принадлежу, то кому вышеписанное с помощию Вышняго насаждение и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу Евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Еще же и сие воспомяну, какова злаго нрава и упрямаго ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранил, но и бивал, к тому ж сколько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, «хотя от другой половины и все противно идет». Однакож всего лучше, всего дороже безумный радуется своею бедою, не ведая, что может от того следовать (истину Павел святой пишет: како той может церьков Божию управить, иже о доме своем не радит?) не точию тебе, но и всему государству.

Что все я с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аже нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребнаго пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный.

В 11 д. октября 1715.

При Санкпетербурхе

Петр

 

Это удивительное сочинение. Оно кажется возбужденным и хаотичным, но на самом деле все подчинено одной насущной для Петра в тот момент задаче — убедить современников и потомков увидеть сложившуюся ситуацию его глазами и оправдать свои прошлые и будущие деяния.

Он начинает с сюжета, который явно не имеет отношения к поведению царевича, — с изнурительной войны, которую он начал и конца которой не видно.

Шведы «разумным очам к нашему нелюбозрению добрый задернули завес и со всем светом коммуникацию пресекли».

Но каким же образом при этом железном «завесе» оказалась в Московском государстве масса иностранных специалистов, особенно военных, еще до воцарения Петра? Как удалось Петру отправиться в Европу с огромным посольством — более 250 человек — и странствовать там, где он считал нужным, вербуя разного рода мастеров, закупая корабли?

Да, страна была отрезана от Балтики, а торговля через Архангельск, весьма активная и прибыльная, не могла удовлетворить потребности растущего государства. Проблема выхода на Балтику, в том числе и с помощью оружия, действительно существовала. Но ни о каком железном «завесе» речи не было. Однако этот миф с тяжелой руки Петра стал общим местом у значительной части русских историков и господствует по сию пору.

Понятно, зачем Петру понадобилась эта предыстория. Именно война была главным содержанием петровской политики, начиная с Азовских походов. Именно война определила темп и характер реформ. Война превратила Московское государство в Российскую военную империю. И Петр, ставший высоким военным профессионалом, переигравший самого прославленного полководца Европы, не представлял себе, чтобы во главе государства не стоял царь-воин.

Алексей явно не годился на эту роль.

Но европейские монархи в этот исторический момент — кроме Карла XII — не были полководцами и доверяли эту роль профессиональным военным.

Когда союзник Петра Август II Саксонский, польский король, пытался эту роль играть, то ничего хорошего не получалось. И другой союзник — Фредерик IV Датский —своей армией не командовал.

Не командовал армиями и австрийский император, дружбы с которым добивался Петр. Никто из английских августейших особ, кроме Вильгельма Оранского, не претендовал на военные лавры.

Пример Людовика XIV, единственного, кого смог Петр предложить Алексею в качестве образца, был примером сомнительным. Сам Людовик ничем не отличился на полях сражений. Длительное время стратегические решения принимал кардинал Мазарини, а непосредственное командование осуществляли блестящие полководцы, среди которых были такие великие мастера войны, как Тюренн, Конде, Вобан, Вандом. Но король действительно превратил Францию в мощную военную державу.

Однако, по сути дела, пример был неудачен. Непрерывные войны, две из которых — война за Пфальц и война за Испанское наследство — были особенно длительными и тяжелыми, разорили Францию и в конце концов не принесли желаемого результата.

Через семьдесят четыре года Французское королевство рухнуло в крови и пламени. И это было не в последнюю очередь отдаленным, но несомненным следствием царствования «короля-солнце» — разбалансированная экономика, непомерно высокие налоги, военные амбиции, бесконтрольность власти.

При Людовике XV попытка следовать агрессивной политике «короля-солнце» окончилась тяжелым поражением Франции и потерей главных колоний и престижа.

Окончательный итог подвела революция.

Но то, что Петр выбрал для неотразимого, на его взгляд, примера именно Людовика XIV — мощная личная власть, огромная армия, постоянные войны, — весьма знаменательно.

Петр наверняка понимал: утверждение, что монарх обязательно должен быть воителем, а генералам следует быть исполнителями его стратегической воли, абсолютно неубедительно. Это был лишь один и не самый главный посыл «Объявления».

Главным было другое: создать волевым усилием в глазах современников и потомков образ никчемного, ленивого, непослушного царевича, неспособного продолжить великое дело, ради которого было принесено столько жертв, злонамеренного выученика ретроградов.

И этот замысел вполне удался.

Петровская элита — военная, статская, духовная, которую царь связал круговой порукой, заставив приговорить наследника к смерти, как некогда заставлял свое окружение с той же целью рубить головы стрельцам, — вынуждена была принять этот миф как оправдание расправы.

Более того, декларированное царем представление о никчемном наследнике довольно успешно культивировалось в Европе.

В Тайном государственном архиве прусского культурного наследия хранится весьма любопытный документ под названием «Мемория о царевиче Алексее Петровиче», датированный 1727 годом.

Этот документ отложился вместе с известными «Записками» Манштейна в комплексе, предназначенном для кронпринца Генриха Прусского, младшего брата короля Фридриха II Великого. Он интересовался Россией и, скорее всего, был более доброжелательно к ней настроен, чем старший брат.

Неизвестный автор, вероятно, не был в России и зафиксировал те сведения, которыми его снабдили как официальная пропаганда, так и ходившие в обществе слухи.

Здесь воспроизводим в переводе с немецкого фрагмент этого документа:

 

Царевич Алексей Петрович, сын царя Петра I и первой его супруги Евдокии Лопухиной, родился в Москве в 1690 году. От рождения он унаследовал все главные и худшие черты своего отца, его характерные гримасы и прочие дурные свойства, исключая только уменье все это хорошо скрывать. Постоянные ссоры родителей стали источником всех несчастий сына.

Ненависть ко всему, что имеет отношение к женщинам, побудила Петра полностью снять с себя заботы об образовании сына, a русская знать, которую возмущали связи царя с иностранцами, а также низкого происхождения соотечественниками и которая тешилась мыслью, что разгульный образ жизни царя в скором времени сведет его в могилу, стала внушать молодому царевичу взгляды, противоположные взглядам его родителя и только укреплявшиеся благодаря несправедливому и унизительному обращению царя с женой на глазах у сына. Когда же Петр со временем назначил для царевича учителей по истории, политике, математике и языкам, у Алексея выработалось такое стойкое предубеждение против всего иноземного, что его не смогли обучить даже началам естественных наук и только силой вынудили освоить немецкий язык.

Более всего царевича возмущало то, что в воспитатели ему был выбран князь Меншиков, которого русская знать ненавидела — как по причине его низкого происхождения, которое не могло не шокировать гордившихся своею благородной кровью родовитых русских, так и в связи с неблаговидными поступками, благодаря которым он смог так высоко подняться. Стремясь сломить гордый дух сына, Петр нанес ему очередное оскорбление, когда приказал ему — офицеру Преображенского полка — встать в караул перед дворцом Меншикова. Все это только подлило масла в огонь, и царевич, судя по его собственным позднейшим признаниям, яростно возненавидел своего отца.

Частые отъезды Петра из Москвы, вызванные войной со Швецией, отвлекли его от участия в событиях, происходивших в его семье, и не позволяли понять причины этих событий.

Почему-то Петр решил, что наилучшим способом «исправить» царевича и излечить его от неприятия всего иностранного может стать брак с какой-нибудь немецкой принцессой, и с этой целью в 1711 году он заставил Алексея жениться на принцессе Брауншвейг-Бранденбургской^[1], сестре императрицы, обладательнице весьма высоких достоинств. Но царевич к этому времени так закоснел в своих привычках, что не внимал порывам супруги и не желал отвечать на ее ласки, а попытался перевоспитать ее на русский лад и обрек на бесконечные унижения, подробное описание коих может только ужаснуть. Возвращаясь с шумных пирушек, он всякий раз приглашал в супружескую спальню всех своих собутыльников, от которых разило чесноком, и, несмотря на поздний час, поднимал принцессу с постели, заставляя ее приветствовать бесцеремонных гостей и подносить им по русскому обычаю по стакану водки.^[2]

 

С одной стороны, в этом тексте масса несуразностей.

Никаких «гримас» Алексей от отца не унаследовал. Никаких «постоянных ссор» Петра с Евдокией маленький царевич не наблюдал. Воздействие на Алексея сторонников «старины» — весьма сложный, как мы увидим, процесс.

Полная неспособность царевича к усвоению знаний — абсолютный вздор, и мы в этом убедимся. И, разумеется, никаких собутыльников Алексей в спальню Шарлотты не приводил.

Все это аноним не выдумал, он воспроизвел легенды, доходившие в Европу из России. А потому суть ситуации отнюдь не бессмысленна.

Главное — образ грубого до дикости и патологически невежественного человека, недостойного, конечно же, занять трон огромной державы…

Процесс дискредитации царевича Алексея энергично продолжался в мемуарах европейцев и после его гибели.

Шотландский офицер Питер Генри Брюс был родственником двух соратников Петра — знаменитого Якова Брюса, генерал-фельдцейхмейстера, шефа русской артиллерии, человека всесторонне образованного, и его младшего брата Романа Брюса, генерал-лейтенанта, коменданта Петербурга. Это высокое родство давало Питеру Брюсу возможность получать разнообразные сведения, касающиеся как военных действий, так и политической ситуации в окружении царя. Он служил в России с 1711 по 1724 год, участвовал в Прутском и Персидском походах. С 1711 по 1716 год он часто отлучался из России — был в посольствах в Константинополе, в составе русских войск в Германии.

В воспоминаниях Брюса есть несколько фрагментов, посвященных Алексею. И все они носят исключительно негативный характер.

В третьей части «Мемуаров Питера Генри Брюса эск[вайра], офицера на службе Пруссии, России и Великобритании…»^[3] есть главка под названием «Описание нравов и личности царевича»:

 

Царевич прибыл в Москву этой зимой (начало 1714 года. — Я. Г.). Там я и увидел его первый раз. Он держал при себе в качестве любовницы финскую девушку простолюдинку. Я часто ходил с генералом (скорее всего, Яков Брюс, поскольку Роман Брюс должен был находиться при должности в Петербурге. — Я. Г.) сопровождать царевича, и он часто приходил в дом генерала, в основном в сопровождении посредственных и очень низких людей. Он был очень неаккуратен в одежде. Царевич был высок, хорошо сложен, имел темные волосы и глаза, сильный голос и строгое выражение лица. Он часто оказывал мне честь, разговаривая со мной по-немецки, очень хорошо владея этим языком. Он снискал популярность среди простолюдинов, но его мало уважали люди высокого звания, которым он оказывал мало внимания. Его всегда окружали несколько дурных невежественных священников и других низких личностей скверного характера, в своей компании он всегда бросал тень на деяния своего отца, направленные на отмену старых обычаев страны. Он заявлял, что как только унаследует трон, то вернет Россию в прежнее состояние, пугая, что уничтожит всех без исключения фаворитов отца. Он произносил это так часто и без малейшей осторожности, что это не могло не дойти до ушей императора. Считалось, что тогда он заложил основание своей гибели, с которой он впоследствии столкнулся. Царевич оставался в Москве до тех пор, пока царь не прибыл в Петербург. Обнаружив, что его сын оставил супругу в печали, он приказал царевичу вернуться в семью без промедления.

 

Свои обширные мемуары, касающиеся не только России, Брюс написал позже, уже вернувшись в Европу. Он, очевидно, пользовался собственными записями, но не в последнюю очередь опубликованными свидетельствами других европейцев, побывавших в России, и, как мы увидим, аккумулировал малодостоверные мнения о личности и поведении наследника. Надо иметь в виду, что именно Брюсу выпала обязанность охранять Алексея в Петропавловской крепости в последние недели его жизни и даже, по его утверждению, присутствовать при смерти царевича. И он, причастный к его гибели и свидетель страшных истязаний, которым подвергался Алексей, мог сознательно или полуосознанно искать оправдания, представляя жертву в максимально черном свете.

Свидетельства Брюса — причудливая смесь реальности с тенденциозным вымыслом, основанном на версии событий, устраивающей Петра и его соратников в деле уничтожения наследника.

В вышеприведенном фрагменте явно сочетаются личные впечатления шотландца от встреч с Алексеем в Москве зимой 1714 года и то, что старались внушить городу и миру люди, надеявшиеся оправдать себя перед современниками — в России и Европе — и потомками.

Справедливое утверждение о популярности Алексея среди простонародья соседствует с вполне вздорным заявлением относительно пренебрежительного отношения к царевичу «людей высокого звания, которым он оказывал мало внимания».

Среди близких к Петру деятелей были принципиальные недоброжелатели Алексея, например Меншиков, но это не дает оснований для безоговорочных обобщений.

Мы увидим, что царевич был близок с персонами первого ряда государственной элиты, с вельможами, которых он уважал и которые возлагали на него большие надежды.

Сомнительно, чтобы Алексей посещал дом генерал-фельдцейхмейстера в окружении «низких людей», а его самого в 1714 году «всегда окружало несколько дурных невежественных священников». И уж совершенно невероятно, чтобы Алексей публично осуждал действия своего отца, декларировал намерение вернуть страну в старомосковское бытие и грозил уничтожить «всех без исключения» фаворитов Петра. «Он произносил это так часто и без малейшей осторожности…»

Известно, что царевич, зная о постоянной слежке и подозрительности отца, вел себя крайне осторожно и чувство самосохранения у него было развито в высшей степени. Но дело не только в этом: у Алексея попросту не было таких намерений. И мы в этом убедимся.

И громогласные обещания контрреформ, и свирепые угрозы «фаворитам» — абсолютно несвойственное Алексею буйство, весь этот комплекс компрометирующих царевича «сведений» Брюс почерпнул в то время, когда он, охранявший государственного преступника, был близок к следствию, и позднее использовал его, соответствующим образом препарировав, для формирования репутации царевича в Европе.

Рассказом о московских встречах с царевичем Брюс отнюдь не ограничивается. Разного рода истории о недостойном поведении сына по отношению к великому и благородному отцу встречаются в мемуарах с рассчитанной регулярностью.

Особенность некоторых из них в том, что за основу берется известная ситуация и модифицируется в определенном направлении.

Например, несомненным фактом является то, что Алексей не любил кронпринцессу Шарлотту. (Что не мешало ей рожать от него детей.) Но его поведение по отношению к ней как в записке анонима из прусского Тайного архива, так и в рассказах Брюса представлено в целенаправленно утрированном виде.

«Царевич со своей финляндской любовницей удалился под предлогом болезни в это время в Карлсбад. На самом же деле он не хотел присутствовать при родах очаровательной, но несчастной жены».

В свое время мы убедимся, что Алексей был действительно болен. Он был отправлен в Карлсбад по решению врачей — и прямому приказу Петра — явно против собственного желания. И никакой финляндской любовницы при здравствующей жене с ним не было. Эта демонстрация неизбежно стала бы известна царю и вызвала бы крутую реакцию.

Вообще весь этот довольно подробный пассаж относительно отношений Шарлотты с русской августейшей семьей полон намеренных искажений. Причем антигерой — неизменно Алексей, а Петр и Екатерина оказываются благодетелями. Известные историкам факты существенно корректируют эту точку зрения.

Но в мемуарах Брюса есть фрагменты, относящиеся к личности и поступкам царевича, которые не имеют и этой тени правдоподобия, и по своей злонамеренной тенденциозности они выдают ту задачу, которую решает мемуарист. Он фактически иллюстрирует утверждение рокового письма: «…какова злаго нрава и упрямаго ты исполнен!»

Если верить Брюсу, то получается, что царевич постоянно и демонстративно оскорблял своего отца, испытывая его терпение.

Главка «Неуважение царевича к царю»: «Бросалось в глаза, что царевич никогда не появлялся ни в каких общественных собраниях, когда у его величества бывали все высокопоставленные особы по таким случаям, как дни рождения, празднования побед, спуск кораблей и т. д.».

Но мы убедимся, что Алексей постоянно принимал участие в подобных празднествах и не только присутствовал при спуске кораблей, но и плавал на них вместе с Петром и Екатериной. И Брюс не мог этого не знать.

Главка «Царь возмущен неуважением царевича»: «Царевич был подвергнут этому унижению (стоянию под ружьем. — Я. Г.) за пренебрежение своими обязанностями — он не встретил отца при его триумфальном входе и не поздравил с благополучным прибытием. Безусловно, морская победа обрадовала царя больше, чем какая-либо другая, и потому такое невнимание было воспринято им хуже, нежели что-либо иное из случившегося».

Весь этот текст — классический пример не просто тенденциозного искажения реальной ситуации, но откровенной выдумки.

Речь идет о торжествах по случаю победы при Гангуте, которой Петр действительно придавал огромное значение.

Но сражение это произошло в августе 1714 года, когда Алексей был в Карлсбаде, и Брюс сам об этом писал в другом месте. И, естественно, царевич не мог принять участия в торжествах, «пренебрегая своими обязанностями».

Известие о Гангутской победе дошло до Карлсбада в конце августа, а 2 сентября Алексей отправляет отцу восторженное поздравление.

В свое время мы увидим это письмо.

Удивительно, но, когда речь заходит об Алексее, Брюс не утруждает себя элементарной последовательностью. Одни компрометирующие царевича вымыслы противоречат другим.

Так, он предлагает нам два взаимоисключающих варианта женитьбы Алексея.

«Все это дурное обращение по отношению к столь доброй принцессе было тем более странным, если учесть, что царевич женился на ней по собственному свободному выбору. Для пополнения образования царь послал его путешествовать и посоветовал выбрать за границей себе в жены принцессу. Путешествуя, он познакомился с принцессой Вольфенбюттельской, стал ухаживать за нею и написал отцу, прося его согласия, которое было тотчас дано».

Как мы знаем, эта история ни в малейшей степени не соответствует реальности и сочинена для того, чтобы оттенить безобразное поведение Алексея, который и в самом деле не любил навязанную ему жену, но отнюдь не позволял себе тех безобразий, что приписывают ему Брюс и автор записки из прусского Тайного архива.

Однако несколько позже Брюс предлагает читателю совершенно иную версию: «Царю этот союз был безразличен. Царевич полностью отдавался низменным, чувственным удовольствиям в дурной порочной компании. В то время у него не было никакого желания жениться и вообще никаких намерений, кроме стремления избежать угрожающей ему опасности потерять право наследования короны».

Мы знаем, что в период, предшествовавший женитьбе, Алексей отнюдь не «отдавался низменным, чувственным удовольствиям в дурной компании», а организовывал снабжение армии и формирование пополнений. А непосредственно перед заключением брака, как мы узнаем, занимался в Кракове интенсивным самообразованием в компании европейски образованных менторов.

И ни о какой опасности «потерять право наследования короны» речи еще не было…

То есть мы имеем дело с откровенной и небрежной, но целенаправленной ложью.

Можно только гадать, что заставляло шотландского эсквайра с такой страстью и настойчивостью клеветать на русского царевича. Вряд ли это было прямое задание. Мемуары сочинялись уже в Европе, после смерти Петра. Это была тенденция — убийство законного наследника престола необходимо было объяснить и оправдать.

Я уделил столько места «свидетельствам» бравого шотландца, потому что, наряду с запиской из прусского Тайного архива, это идеальный образец энергичной и беззастенчивой дезинформации для Европы о реальном характере и стиле поведения царевича. Дезинформации, истоки которой прослеживаются в роковом «Объявлении» 11 октября 1715 года и которая призвана была оправдать расправу с неугодным наследником, показать, что он сделал все, для того чтобы оскорбленный отец принял радикальные меры.

 

 

2

Царь Петр, своим «Объявлением» заложивший начало дискредитации наследника и в значительной степени своей цели достигший, не предполагал, что кто-либо со временем поставит под сомнение яростно очерченный им образ «непотребного сына».

Первые и весьма серьезные сомнения появились только сто тридцать с лишним лет спустя.

В 1849 году профессор истории знаменитого Ришельевского лицея в Одессе Николай Никифорович Мурзакевич опубликовал отдельным изданием «Письма Царевича Алексея Петровича, к его родителю Государю Петру Великому, Государыне Екатерине Алексеевне и кабинет-секретарю Макареву <…>. Изданы с подлинников, хранящихся в библиотеке Князя Михаила Семеновича Воронцова». (Возможно, Пушкин тридцатых годов смягчил бы свое отношение к Михаилу Семеновичу, если бы узнал, какой драгоценный источник отыскал и сохранил этот «придворный хам и мелкий эгоист».)

Профессор Мурзакевич, догадывавшийся, какую революцию в русской историографии он производит, писал в предисловии после беглого обозрения сочинений, в которых упоминался царевич:

 

Bo всех сих книгах, жизнь Царевича Алексея Петровича излагалась кратко, и при том в печальный ее период. Какова-же была предшествовавшая этой плачевной эпохе жизнь порфирородного юноши, о том большинство ничего не сказало. Только один трудолюбивый Голиков в „Деяниях Петра Великого“ и в дополнениях к „Деяниям“ упомянул о некоторых обстоятельствах домашней и государственной жизни Царевича; затем, все остальное пребыло для отечественной истории неизвестным. (Эта тенденция сохраняется по сей день. В биографии Алексея, написанной Н. И. Павленко и изданной в серии „ЖЗЛ“, периоду до 1715 года посвящено менее шестидесяти страниц из без малого трехсот. То есть более двухсот страниц отданы последним трем годам жизни царевича. — Я. Г.)

Ныне, эта неизвестность, по прошествии ста тридцати трех лет, исчезает, будучи озарена неоспоримыми показаниями, — каковы: собственноручные письма, которые Царевич Алексей Петрович писал к своему родителю, к Государыне Екатерине I-й и к кабинет-секретарю Государеву, и несколькими письмами, написанными Его Высочеству от разных лиц. Письма сии, объемля десятилетнюю деятельность Царевича, излагают в подробности домашние дела и государственные занятия Царевичевы, как-то: заготовление провианта и фуража; набор офицеров, солдат и рекрут, их обмундирование и вооружение, смотр и приучение к службе; заготовление артиллерии и ее припасов; наблюдение над крепостными работами в Москве; сношения с шведскими пленными; пересылка разных лиц; передача полученных известий; определение и смена должностных лиц, наблюдение за течением дел, поверка счетов, устройство почты и поставка подвод, заготовление корабельных лесов и исполнение разных поручений, между прочим раздача книг для перевода <…>.

<…> Все письма, числом 150, вполне обозначают домашнюю и государственную жизнь Царевича Алексея Петровича, к которой он был направлен волею своего мудрого и великого родителя. Письма, несмотря на сжатость, представляют первый период жизни Царевича, верно и беспристрастно живописуют этого Царственного юношу, к несчастью увлеченного злонамеренными руководителями. Другой период жизни Царевича Алексея, вероятно, разъяснится письмами заграничными, которые г. академик Н. Г. Устрялов открыл в Вене.^[4]

 

(Мы должны быть благодарны князю Воронцову, который где-то отыскал и сохранил письма весьма непопулярного персонажа. Без этих писем миф, созданный в свое время Петром Алексеевичем — его письмо Алексею 11 октября 1715 года, — так и остался бы главным, если не единственным источником для понимания трагедии 1718 года.)

Публикация Мурзакевича, безусловно, обратила на себя внимание историков, но до выхода тома VI «Истории царствования Петра Великого» письма Алексея не были введены в научный оборот.

Все принципиально изменилось после выхода знаменитого тома VI «Истории» Устрялова с публикацией основных материалов по «делу» Алексея Петровича.

29 декабря 1859 года Михаил Петрович Погодин, весьма квалифицированный историк и давний апологет Петра I, прочитал на заседании Академии наук доклад «Суд над царевичем Алексеем Петровичем». Это было открытое чтение, а вскоре текст доклада был опубликован в славянофильском журнале «Русская беседа», в первом номере 1860 года.

Начав с обычного панегирика первому императору, Погодин затем резко нарушил традицию: «Русское общество по прочтении книги г. Устрялова исполнилось негодования, уступая первому сильному впечатлению, произведенному ужасами тайной канцелярии, с ее висками и дыбами, с ее подъемами и встрясками, оскорбляясь в самых нежных чувствованиях природы. Раздаются горькие упреки, слышатся жестокие слова осуждения, бросаются тяжелые камни, и обязанность науки — подать свой голос в шуме разнородных мнений».^[5]

Далее Погодин довольно подробно знакомит слушателей, а затем читателей с основными событиями жизни Алексея и на основании публикации Мурзакевича трезво оценивает его отношения с Петром и характер его практической деятельности: «Из Жолквы царь послал его в Смоленск заготовить провиант и собрать рекрутов. Царевич прибыл в Смоленск и занимался отлично, судя по его письмам и донесениям очень толковым, с примечательною исправностью, распорядительностью, внимательностью».^[6]

Но главное, объективно оценив открывшиеся в результате публикации переписки факты, Погодин приходит к чрезвычайно важному и смелому выводу относительно письма Петра царевичу, в котором царь яростно обличает «непотребного сына», излагает горькую историю его непослушания, лени, ничтожества и коварных замыслов.

Изучивший многолетнюю переписку отца и сына, добросовестный историк изумился безосновательности этих инвектив: «В недоумение приходит всякий здравомыслящий и беспристрастный исследователь. Что за странности? <…> Письмо носит явные признаки сочинения, с риторикою…»^[7]

Погодин даже предполагает, что не Петр писал это письмо, а некто, кому это было поручено.

Это, безусловно, не так. Автор этого яростного текста ясен. Но то, что Петр здесь категорически изменил своей лаконичной, как выражается Погодин, «отрывистой» манере, свидетельствует, во-первых, о его взвинченном состоянии, а во-вторых, и это главное, о назначении документа.

«Да и на что письмо? — недоумевает историк. — Разве нельзя было передать все еще сильнее на словах?»

В том-то и дело, что эта филиппика предназначена не для Алексея, которому Петр, разумеется, мог все это сказать лично и устно. Это документ, предназначенный для города и мира, для современников и потомков. Это — манифест и приговор.

Это тот вариант ситуации, который должны были усвоить все, заранее подготовленное оформление неизбежной трагедии.

Погодин это понял: «…Петр решился. Он решился, и уж, разумеется, ничто не могло помешать ему при его железной воле, перед которою пало столько препятствий. Погибель несчастного царевича была определена. В средствах нечего было ожидать строгой разборчивости: Петр в таких случаях ничего не видал, кроме своей цели».^[8]

В нашу задачу не входит подробное воспроизведение биографии царевича Алексея Петровича во всей ее полноте. Нам необходимо вычленить, опираясь на комплекс надежных документов, те события в жизни царевича, которые опровергают версию, изложенную в роковом письме 11 октября 1715 года, и дают представление о реальном человеке, а не о фантоме, созданном в результате зловещей политической интриги.

До семнадцати лет Алексей Петрович жил некой неопределенной жизнью, в которой, правда, было и изучение иностранных языков, и образовательный процесс под руководством знающего и опытного барона Генриха фон Гюйссена, избранного для этой цели Петром, и эпизодические присутствия рядом с отцом на театре военных действий. Но ни образование, ни участие в государственной жизни не были систематическими.

Его дружеское окружение времен отрочества и ранней юности, впоследствии демонизированное в угоду официальной версии, требует отдельного рассмотрения, которое впереди.

Все решительно изменилось в 1707 году.

В начале мая 1707 года Петр получил известие о том, что Карл двинулся из Саксонии в Польшу, то есть к российским пределам.

Тогда же Петр направляет Алексея в Смоленск — готовить склады продовольствия для действующей армии. Понятно, что это было чрезвычайно ответственное мероприятие, от которого в значительной степени зависел успех собственно боевых операций. И Петр поручает это не одному из опытных военных или администраторов, но семнадцатилетнему наследнику.

Из Смоленска Алексей писал отцу часто и подробно.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Приехал я в Смоленск, Мая в 15 день и всякого провиянту здесь по моему осмотру и по ведомости, которую я взял у Петра Самойловича за ево рукою и что вычел я на Смоленский гарнизон послал ведомость в сем покете; а что буду делать впредь, буду писать к тебе Государю.

Сын твой Алексей благословения твоего прошу.

Из Смоленска.

Мая в 17 д. 1707.

В Смоленску провиянту Мая по 17 д. 1707.

Ржи       7,456     Муки   54,166

Сухарей    11,121      Круп     2,678

Ячмени  2,301     Овса   5,667

Всего    83,389 четвертей.

Из того числа вычтено на Смоленский гварнизон на 5,683 человека муки по полуосмине человеку на месяц, на год и на шесть месяцов, итого 25,573 четверти со осминою. В остатке за полуторым годом вышеписанного провиянту (кроме что на гварнизон) на лицо 47,169 четв. со осминою.

И в добавку до 70,000 четв. подлежит собрать муки и сухарей 22,830 чет. со осминою.

 

Очевидно, что царевич не ограничивался общим надзором и руководством, но тщательно вникал в реальный процесс сбора провианта.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Доношу тебе Государю, написано мне в пунктах, чтоб собрать хлеб с Смоленского уезду и с приписанных к нему трех пригородов и со обретающихся кругом, по сторонам, вблизи городов.

И с Смоленского уезду с пригородами собрать повеленного числа и к наличному хлебу невозможно для того, что в Смоленском уезде и с пригороды 20,499 дворов. И на всякий двор достанется сухарей и муки по четверти с полутором четвериком, овса по 6 четвертей со осминою, сена по 100 пуд.

А обретающиеся вблизи все городы приписаны к Брянску (и мне по пунктам данным, мне взять их невозможно), и я приписал иные и дальные городы, 16 городов (кроме Смоленских 3 пригородов), и о том писал я к Москве. И на те все, и Смоленские городы, расположил я на двор по 1 четверти овса, по полтора четверика сухарей, сена по 16 пуд по 20 фунтов, и о сем послал я указы вчерашнего дня. А в которые городы посланы указы, посылаю ведомость к тебе Государю с сим письмом.

Да в Смоленске ис собранного наличного хлеба росход есть, и тому росходу послал ведомость к тебе-ж Государю, и впредь им давать ли?

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Мая в 20 д. 1707.

 

Роспись городам.

Вязма.                             Волок-Ламской.

Боровск.                         Ярославец-малой.

Верея.                             Кошира.

Ярославаль.                   Юрьев-Полской.

Шуя.                                Муром.

Переславль-Резанской. Дедилов.

Шацк.                              Серпухов.

Колуга.                           Тула.

 

Роспись росходу.

Розных полков салдатом и драгуном, которым дается по полуосмине с получетвериком на месяц человеку.

 

И далее идет подробнейший отчет по снабжению двух с лишним тысяч людей — кроме Смоленского гарнизона: больным, необмундированным рекрутам, «новоприборным» солдатам, бывшим московским стрельцам, прикомандированным московским пушкарям и т. д., вплоть до «ингермонланской дворцовой концелярии, каторые у лошеди».

Я утомляю читателя этими подробностями, чтобы был ясен характер ежедневных трудов Алексея.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Писал я в прежнем письме к тебе Государю, что послал указы в городы (к оным с Москвы определенные) и ныне для лутшего собрания, с далных сено возить невелел, а положил сено на ближние, а овес и сухари на далные, и указы о сем в те городы посланы и в привозе есть малое число, о чем буду писать впредь к тебе Государю.

О болезнях своих доношу, что обеим нет лехче, а выходит болше прежнего, по вся дни и тяжеле.

Сын твой Алексей.

 

Из Смоленска.

Мая в 31 д. 1707.

 

Чем был болен царевич, в этот раз неизвестно. Но, как увидим, Петр принял это известие всерьез и послал к Алексею своего лейб-медика Блюментроста с письмом: «Для болезни твоей доктор в Смоленск послан. О хлебе уже господин Головкин ответствовал, что ныне треть, а достальные при новом хлебе. На гварнизон Смоленский положи особое число кроме указанного. Такоже хотя письмом старайся, чтоб и во Пскове указанное число собрано было».

Никакая болезнь, стало быть, не освобождала Алексея от выполнения данной ему задачи. Наоборот, Петр возложил на него ответственность и за псковские земли.

Кроме заготовки сена и провианта, что само по себе было достаточно хлопотно, он, как видно по переписке, отвечал и за формирование армейских пополнений.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Письмо твое Государь милостивое (а определении рекрут и Петровских салдат и стрелцов Астраханских) я получил Июля 31 д. к вечеру. И по тому писму Астраханских стрелцов отправил в Оршу Августа в 3 д. А рекрут и Петровских салдат отправляю ныне; а когда отправлю все, буду писать к тебе Государю подлинно.

Поздравляю тебе Государю с новополученною викториею над неприятелем, за Сестрою рекою; дай Боже и впредь щастие, чего усердно желаю.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Августа в 5 д. 1707.

 

Разумеется, Алексею пришлось столкнуться с тем, что его отец назвал «похищением государственного интереса», — с откровенным воровством.

Не без некоторого недоумения он писал об этом Петру:

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Писал я к тебе Государю Июля в 4 д. что воевода здешней господин Салтыков, просил у меня на присланные к нему с Москвы рекруты 3,022, и от тебя Государя письмо получил я Июля в 31 д. чтоб мне их выбрав лутчих 2,000 человек отдать присланному от господина Репнина афицеру, а достолных отослать в Быхов. И я по указу вашему взяв у него господина Салтыкова за рукою списки, и по тем спискам разбирал я, и явилося на лицо (по тем спискам) новоприведенных рекрут 940 человек, да прежних приводов прошлых лет никуды неопределенных рекрут-же 203 человека. И я его (господина Салтыкова) спрашивал: для чего не все те новоприведенные рекруты на лицо, на которых ты у меня просил хлеба? И он сказал: что непривели-де приводчики против присланного указу с Москвы к нему…

 

Суть эпизода проста. Салтыков хотел получить довольствия пайков на списочный, а не наличный состав, то есть на добрую тысячу человек больше, чем у него имелось в реальности людей. Это был очень недурной приработок.

Дотошный Алексей лишил его этого удовольствия. Очевидно, в этом, помимо прочего, и заключался для Петра смысл назначения наследника на должность, которая давала немалые возможности для обогащения.

Царевичу Петр доверял.

Время от времени Алексей благодарил отца за «милостивое» письмо. Стало быть, Петр хвалил сына за усердие.

 

…И я взял у него ведомость, кто и с которых станцый, и многих ли непривели, и с той ведомости сметяся, копию послал тебе Государю в сем писме. А ис тех вышеписанных старых и новых рекрут выбрав лутчих 1,054 человека отдал присланному от господина Репнина афицеру Самойлову; да 200 Петровских салдат отдал ему же, и отправил ево отсюда Августа в 6 д. (а о тех недоводных рекрутах писал я к господину Автомону Иванову, чтоб велел и достолных прислать по прежнему определению своему; а как придут, тотчас отправлю куда по твоему указу надлежат). А достолных, каторые в драгунские полки негодилися, отправил в Быхов, а Петровских салдат достолных в Полоцк, и писал к камендантом, и чтоб их обучали и кормили; а стрелцов Астраханских в Оршу. И о сем писал к тебе Государю в прежнем писме.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Августа в 11 д. 1707.

 

Через несколько дней Алексей неожиданно получает от Петра новое распоряжение.

 

Милостивый мой Государь Батюшко,

Писмо от тебя Государя милостивое получил Августа в 14 д. и отъезжаю отсюда, сего часа, на своих лошедях.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Августа в 17 д. 1707.

 

Неизвестно, какое новое задание ждало Алексея. Похоже, он и сам этого не знал. Намерения царя менялись стремительно в зависимости от перемены обстоятельств. А обстоятельства в это время менялись постоянно. Скорее всего, дело было в движении Карла XII в сторону русской границы. И вполне возможно, Алексей должен был ехать в район будущих боевых действий.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо от светлейшего князя я получил недоезжая до Минска, за 15 миль, в местечке Борисове сего числа, в котором повелено мне: будет я поехал из Смоленска, и недоехал до Минска, воротится в Смоленск, а будет проехал Минск, поворотится в Минск. И я по тому писму поехал в Смоленск сегож числа, и буду ожидать впред указу и управлять определенное мне дело.

Сын твой Алексей.

Из Борисова.

в 29 д. Августа 1707.

 

То, что приказание царевичу было передано через Меншикова, а не по обыкновению личным письмом царя, свидетельствует о чрезвычайности ситуации. У Петра не было времени на переписку.

Вернувшись в Смоленск, Алексей энергично принимается за комплектование войск и заготовку припасов.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Приехал я сюда вчерашнего дня и отправил ныне рекрут к господину Репнину (в дополнку к прежде посланным 1,054 человеком) 832 человека, а достолных буду отправлять куда надлежит, по твоему указу.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Сентебря в 2 д. 1707.

 

И снова приходится ему разбираться с «похитителями государственного интереса».

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Извествую тебе Государю, Рязанской станцыи урядники, каторые у рекрут, и отставныи Преображенского полку салдаты подали изветы, за руками, на Резанского наборщика Чаплыгина, что он у многих помещиков брал вместо указного на рекрут платья, также и вместо рекрут самих, денгами. И я тех изветчиков и с изветы послал к господину Автомону Иванову и о всем сем к нему я писал.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Сентебря в 11 д. 1707.

 

Таким образом, Алексей вел активную переписку не только с отцом.

Автоном (Автомон) Иванович Иванов, неоднократно упоминаемый в письмах Алексея, был думным дьяком и главой трех важнейших приказов — Иноземного, Рейтарского и Пушкарского. Соответственно, занимаясь формированием войск, Алексей должен был с ним сотрудничать и переписываться.

Выдвижение Алексея в Минск и, очевидно, далее на запад объяснялось тем, что это было возможное направление наступления шведов и нужно было оценить, способны ли эти местности прокормить армию Карла.

Это, естественно, предположение, но у Алексея уже был немалый опыт заготовки провианта и фуража.

Именно по этому направлению Карл пошел на первом этапе вторжения, и в начале июня 1708 года он был в Минске. Проблема снабжения армии встала перед королем со всей остротой. Петр применил тактику «выжженной земли», и русская конница — регулярная и иррегулярная — опустошала пространство вдоль дороги, по которой должны были идти шведы.

Рекруты из Смоленска постоянно направлялись к «господину Репнину», поскольку Репнин руководил одним из корпусов главной армии под командованием фельдмаршала Шереметева, которая должна была прикрывать московское направление. Именно корпус Репнина принял на себя первый удар шведов.

Деятельность Алексея, особенно по заготовке провианта и фуража, равно как и по формированию подкреплений для главной армии, носила вполне стратегический характер.

И вскоре он получает приказ снова ехать в Минск.

 

Милостивейший мой Государь Батюшка,

Получил я сегодня писмо от тебя Государя, из Тикотина, повелевающее мне ехать немедленно в Минск, и я отъезжаю отсюда сегож дня в путь.

Сын твой Алексей.

Из Смоленска.

Сентебря в 21 д. 1707.

 

25 сентября он извещает Петра, что прибыл в Минск. Письма Алексея за следующие несколько недель не сохранились, и чем он занимался в Минске, мы не знаем.

Через три месяца после отъезда царевича в Минск, а затем в Москву в Смоленске проездом побывал Петр.

Алексей Иванович Нарышкин, оставшийся там вместо царевича, писал духовнику Алексея, протопопу Якову Игнатьевичу: «Вашими молитвами, Государь прошел в добром здравии Смоленск и сказал, что хлеба и сена собрано много, а мне сказал, чтоб побыть здесь, а до коих мест, того не сказал. Только тем благодарю Бога и Его Рождшую, что безо всякой противности прошел, и у меня, пожаловал, в доме был. Верую и надеюсь на Бога и на ваши молитвы, что мне в пользу устроить своими судьбами».

Письмо это значимо в двух отношениях. Во-первых, Петр одобрил труды Алексея и его сотрудников — а Алексей Иванович был едва ли не самым деятельным и преданным. Во-вторых, понятно, с каким ужасом даже такой близкий к царской семье человек — родственник! — ждал появления царя. И какое облегчение испытал, когда царь оказался в добром расположении духа.

Поскольку были все основания предполагать, что главной целью Карла станет Москва, то Петр уже с лета 1707 года озаботился укреплением позиций вокруг столицы и в ней самой. В октябре Петр поручает Алексею возглавить эти работы. Очевидно, деятельность наследника в Смоленске убедила царя в надежности Алексея.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Приехал я к Москве Октября в 24 д. в ночи, и на утра осматрел фартецию кругом Китая (Китай-город. — Я. Г.) от Приказу Артилерии до стены, что в Василиевском саду. Сделано 1 болворок совсем и уже пушки поставлены, и на прочих нижние также, и у иных и верхние в иных местах, и кроме дерну (глиною с хворостом) отделываются в иных местах, и штормпал положены. На Неглинне, где был тележной ряд, болворок поднят, толко еще брустер незделан и фланка, каторая к Неглиннинским воротам сваи побиты, и зачели делать и по Неглинне до Неглиннинских ворот бьют сваи-ж. У Ахотнаго ряду кругом круглой башни, в Неглинне, зачали делать полболворка. У Боровицких ворот роют до фундамента, где зачинают болворок. По Москве-реке между Тайницких и Москворецких ворот оставливают бревнами и насыпают землею, и делают бруствер. А от Тайницких ворот до Водовзводной и от Москворецких ворот, до Василиевского саду такожде будет оставлено бревнами. На Кремлевских башнях байницы пробиты, и пушки ставят.

Гварнизон с сего числа стану смотреть, и что явится буду писать к тебе Государю; а по ведомости от Господина Гагарина всего гварнизону 2,500, а роботников 24,792 человека, и указное число велел я прибавить, чтоб было 30,000.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

 

Октебря в 27 д. 1707.

Темп работ Алексея не устроил, и семнадцатилетний царевич проявил себя как достойный сын своего отца.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Дело здешнее городовое зело было до сего времени худо (для того, что были надсмотрители над работными худые), и я того ради предлажил всем министром дабы они всяк себе взял по болворку, и делалиб скоряе. И ныне разделено им всякому по болворку, и кому где определено, тому в сем писме ведомость. А дерновая работа уже гораздо худа, для того что здесь уже снег пал.

Артилерию, что надлежит к наличному, велел готовить.

Гварнизон, по данным Мусину пунктам, чтоб было в 13,000, и о сем говорил я, и господин Стрешнев людей боярских доставил к смотру, и ныне их смотрю, также господин Иванов рекрут, и господин Курбатов посацких. Хотели поставить вскоре, а как их пересмотрю, буду смотрить ланс-армею.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Ноября в 8 д. 1707.

 

К письму Алексей приложил весьма значимый документ, свидетельствующий о реальном положении в этот момент наследника престола.

 

Ведомость, кому где определено смотрить работы.

У Боровицких ворот, господин Головин.

В Ахотном ряду, господин Мусин.

В том же месте, на ковалерии, господин Бутурлин.

Меж Ахотного и Тележного рядов, господин Стрешнев.

В Тележном ряду, господин Гагарин.

У Илиинских ворот, господин Прозоровской.

От Василиевского саду до Москворецких ворот, господа Салтыков и Хованской.

От Москворецких ворот до Водовзводной башни, господин Лвов.

 

То есть Алексей своей властью обязал крупнейших сановников государства надзирать за работами и отвечать за их темп и качество. Таковыми были:

Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, будущий «первый сенатор» и граф, любимец Петра и влиятельнейший вельможа;

Тихон Никитич Стрешнев, глава Разрядного приказа, фактический военный министр, один из ближайших к царю людей;

Петр Иванович Прозоровский, глава Приказа Большой казны и Оружейной палаты, ведал государственными финансами;

Князь Матвей Петрович Гагарин, в тот момент комендант Москвы, а впоследствии сибирский генерал-губернатор.

И всех этих «сильных персон» семнадцатилетний Алексей своей властью обязал надзирать за фортификационными работами. Известно, что, например, Мусин-Пушкин занимался этим весьма активно.

Разумеется, работы по укреплению Москвы начались раньше прибытия туда царевича, но очевидно, что он постарался систематизировать эти усилия и ускорить работы.

Кроме фортификационных работ в сфере ответственности Алексея оказалось и формирование пополнений для действующей армии и тех воинских частей, которые он в письмах называет «ланс-армеей». Это было своеобразное ополчение, вооруженное и обучаемое, как и прочие войска, но долженствующее нести службу именно в Москве.

Имеются документальные подтверждения того, что Алексей проводил смотры «ланс-армеи» и выбраковывал негодных для службы.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

В гварнизоне было здесь всего 2,500, и я ныне отдал в гварнизон 2,000 из людей боярских, а третею отдам, чаю, вскоре. Также изо всех Приказов и концелярий смотрил салдат и козаков, и велел им ружья роздать и учить. И как выучатся, отдам в гварнизон-же; а рекруты еще не бывали: будут вскоре, и я ныне смотрю ланс-армею.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Ноября в 22 д. 1707.

 

Регулярные рекрутские наборы начались еще в 1705 году — после указа от 20 февраля этого года. К моменту приезда Алексея в Москву начался третий рекрутский набор. Этим важнейшим и крайне трудным делом занималось ведомство опытнейшего Тихона Никитича Стрешнева — Поместный приказ и образованный в результате слияния Иноземного и Рейтарского приказов Приказ военных дел. К концу 1707 года в армию были призваны десятки тысяч людей разного социального положения — как крестьян, так и посадских. К этому времени в России еще имелись так называемые «вольные и гулящие государевы люди», которых старались вербовать в кавалерию.        

Роль Алексея в непосредственном сборе рекрутов до поры была невелика, но он явно старался контролировать поступление рекрутов и доносил царю о ходе набора. Он занимался пополнением и формированием московского гарнизона, вооружением и обучением как регулярных частей, так и «ланс-армеи». Но он считал нужным заниматься и делами конкретного управления.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Извествую тебе Государю: по вся недели, три дни, съезжаются министры в концелярию, в верх, и что определят, все подписывают своими руками, и что зделано и подписано, и с того копия послана з господином Адмиралом к тебе Государю, и что будет впред, буду писать. А Василья Корчмина выслал отсюда Генваря в 13 д., и концелярию ево велел взять господину каменданту, а он хотел ее зделать у себя в Приказе столом; также и все припасы велел ему ведать, что к строению фортеции надлежит.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Генваря в 16 д. 1708.

 

Ясно, что Алексей чувствовал доверие отца и не только контролировал исполнение царских повелений, но и принимал самостоятельные решения.

Хотя ситуация с Корчминым неясна. Василий Дмитриевич Корчмин был одной из ключевых фигур в военной деятельности петровского царствования. Получивший инженерно-техническое и математическое образование в Европе, он был талантливым и умелым фортификатором и организатором артиллерийского дела. Он принимал непосредственнее участие в боевых действиях, руководя осадными работами.

В мае 1707 года он был направлен Петром в Москву — «велено ему на Москве ведать всю артиллерию и при ней что есть и устроять по его разумению». Известно, что все месяцы пребывания в столице Корчмин занимался и фортификационными работами. Те укрепления, которые Алексей описывает в первом письме Петру, это результат деятельности Корчмина.

И выражение «А Василья Корчмина выслал отсюда» не надо понимать в уничижительном смысле. Отправляя Корчмина из Москвы и поручая его «концелярию» Гагарину, Алексей наверняка выполнял поручение Петра.

Корчмин направлялся в Севск, расположенный западнее Москвы и являвшийся одним из опорных пунктов обороны на подступах к столице. Корчмину предстояло Севск укреплять.

Через некоторое время Петр направит туда и Алексея.

В конце января Алексей получил от Петра приказание непосредственно заняться формированием новых воинских частей. Это было вызвано приближением Карла к российской границе. Наступал решающий период войны, и необходимо было мобилизовать максимум живой силы.

К этому моменту относится любопытный документ, свидетельствующий о постоянных контактах Петра и Алексея.

 

1. Фортецию Московскую надлежит, где не сомкнута, сомкнуть; буде не успеют совсем, хотя борствером и полисадами: понеже сие время опаснейшее суть ото всего года.

2. Гварнизон исправить, також и конных: понеже настоящее время сего зело требует.

3. Всем здешним жителям сказать, чтоб в нужном случае готовы были все и с людми, как же указ дан, под казнию.

4. Надлежит три дни в неделю съезжаться, хотя и нужных дел нет, в канцелярию в Верх, и все дела, которые определят, подписывать своими руками каждому.

5. Зело б изрядно было, чтоб, кроме гварнизона, несколько полков пехотных сделать и обучать для всякого нужного дела, также из недорослей и которые кроются, сыскать человек 300 или 500, и обучить оных для того, чтобы из оных впредь выбирать в афицеры.

Алексей

 

Ниже подписи Алексея — почерком Петра: «По сему чинить конечно неотложно. Piter».

«Верх» — покои Кремля, в которых заседали правительствующие персоны.

Скорее всего, это повторенные Алексеем от своего имени наставления Петра, царем затем утвержденные.

Документ датирован 5 января 1708 года. Он фактически повторяет то, что мы уже встречали в письмах-отчетах Алексея. В этот момент, когда Карл приближался к российским пределам, Петр требовал ускорить фортификационные работы и приготовить резерв на случай штурма Москвы шведами. Отсюда требование формировать новые полки и создавать ополчения из московских обывателей.

Тревожность документа оправданна и понятна. Карл стремительно шел через Польшу.

28 января 1708 года он взял Гродно. Русская армия отступала на восток. Можно было ожидать движения шведов на Москву.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо твое Государь получил вчера, за что всеусердно благодарствую, и впред того желаю. И по тому писму изполнять буду всею силою; а чтоб зделать пять полков, и то каким возможно образом набирать буду. А об афицерах указ сказан прежде сего писма за неделю, чтоб все афицеры, каторые кроются, и недоросли все являлися мне; а кто неявится, и у тех будут отписаны деревни. И по тому указу недоросли записываются, а афицеры еще нет. И ныне я по указу твоему пошлю добрых людей с салдаты, и стану их искать, а каво несыщу, велю деревни отписывать вовсе, и отсылать буду к Ершову вовсе. А царедворцов в городах собранных нет: все собраны к Москве (и которые на Елце, и тем велено-ж быть), и из них молодых выбрав велю учить, и зделаю их самих рядовыми, и потом отдам в вышеписанные полки в афицеры (а которые афицеры есть заполошные и тех туды-ж отдам), такожде и кодетов и недорослей велю учить…

 

Планы у Алексея были самые радикальные — перед ним был пример отца. Но в реальности возникали проблемы, решить которые своей властью он не мог, и они дают представление о сложности стоящей перед ним задачи.

 

…А которые есть недоросли безпоместные, деревень за ними нет, просят корму: сказывают, что им есть нечего; а у меня корму взять негде; боюсь чтоб нерозбежалися. Откуды изволишь им корм брать. Также, каторые будут набраны пять полков, денги на провиянт им откуда брать? Артилерию изготовя, буду ждать писма; а рекрут изготовя посылать ли в Смоленск? (понеже в писме велено изготовить их к посылке в Смоленск, а когда посылать, о том умолчано).

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Генваря в 27 д. 1708.

 

Из писем Алексея становится понятна степень сопротивления набору, отчаянное нежелание многих дворян рисковать своими головами ради не слишком понятного им дела.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

По писму Государь твоему послал по Москве и во все городы посланные с салдаты, и велел изкать кроющихся афицеров и дворян и недорослей и безкрепостных всяких неписменных людей, под смертною казнью. <…>

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Февраля в 3 д. 1708.

 

Это уже февраль 1708 года.

10 февраля Алексей отправил Петру весьма показательное письмо.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

<…> Четвертое писмо, писанное из Вилни в 30 д. Генваря, я получил в 7 д. Февраля в вечеру поздно, через денщика Семена <…> в котором изволишь подтверждать прежние писма, чтоб мне врученные мне дела как наизкоряя управлять. И о сем изволь известится от других, истинно я со всяким прилежанием врученные мне дела управляю как возможно скоро. Толко в городовом строении великая есть неспешность, для того, что в котором месте определено большому государю и господину Мусину и меншому государю вновь, и о том болши недели от господина Шпарейтера не мог добится чтоб размерел и указал как делать. И я о сем говорил всегда, и он все сказывает: добро; толко долго сего добра слышал на словах а не на деле. И ныне уже зачали недавно и делают. Толко господин камендант работников нескоро собирает, и ныне толко собрано адиннатцать тысяч, и о сем я великую имею печаль (что нескоро повеление твое делают), и безпрестанно говорю чтоб сбирали, и мне тож сказывают что и Шпарейтер сказывал преж сего. Артилерию послал в Питербурх и как приедет в Новгород, велел писать; а осмифунтовыя пушки повезены с две недели, и я послал, чтоб их весть в Полоцк. <…>

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Февраля в 10 д. 1708.

 

Разумеется, у семнадцатилетнего Алексея не было той хватки и свирепости, которыми обладал его отец. «Сильные персоны» вроде Мусина-Пушкина или иностранные специалисты вроде капитана Шпарейтера, сотрудника Якова Брюса, не торопились выполнять его указания.

Но то, что он очень старался делать свое дело быстро и добросовестно, это несомненно.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Два писма Государь твои, писанные из Питербурха в 29 д. я получил Июня в 6 д. и в том писме написано, чтоб изготовил пятнадцать пушек <…>.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Июня в 7 д. 1708.

 

И дальше подробный отчет об изготовлении и отправке разного типа и разного колибра орудий.

В это же время Алексей отправляет 3000 ружей в Киев князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а также партию ружей в действующую армию Шереметеву.

А 12 июня пишет весьма любопытное письмо, в котором сообщает:

 

Милостивейший Государь Батюшко,

<…> Писал ко мне из Смоленска господин Нарышкин, что кругом Брянска, у Корчмина, селятся беглые всякие крестьяне, а сказываются, что на мое имя. А я истинно сего делать им невеливал и незнал до сего времени о сем, не толко чтоб моя в сем была воля.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Июня в 12 д. 1708.

 

Он понимал, как может расценить подозрительный царь подобные известия, и спешил дезавуировать опасные слухи. Но важно, что уже в это время беглые крестьяне оправдывались именем царевича.

В это же время через Алексея шли и сведения о ситуации в областях, где оперировали булавинцы и карательные отряды. Он не только сообщает в Петербург отцу получаемые им известия, но и пересылает письма от Василия Владимировича Долгорукова, руководившего подавлением мятежа.

Алексей воспринимался вдумчивыми наблюдателями как фигура значительная и облеченная властью.

Весной 1708 года английский посол Уитворт, который пристально следил за всеми сколько-нибудь значимыми событиями и анализировал их в контексте общей политической ситуации в России, писал в Лондон: «26 минувшего месяца праздновался день рождения царевича-наследника Алексея Петровича, который некоторое время исправлял должность московского губернатора, посещает Боярскую думу и очень усердно занимается укреплениями. В этот день его высочество проводил бригаду новонабранных драгун до самой Вязьмы, города, расположенного на полпути к Смоленску».

То, что дипломат называет Алексея московским губернатором, которым он формально не был, свидетельствует о реальном положении наследника в тот момент.

В это же время празднует свой день рождения Меншиков, оказавшийся в Москве.

Уитворт пишет: «Приглашены были около четырехсот знатнейших гостей <…>. В большой зале приготовлено было несколько столов для мужчин, среди которых первое место занимал царевич-наследник <…>. Его высочество удостоил меня самого лестного внимания».

Уитворт в это время пользовался особым расположением Петра, рассчитывавшего на посредничество английской королевы в переговорах о мире с Карлом XII.

И то, что Уитворт говорит о «первом месте» Алексея среди «знатнейших гостей», включая Меншикова, заслуживает доверия. Расстановка сил в российских верхах была предметом особого его интереса.

Он не случайно считает нужным сообщить в Лондон о том «лестном внимании», которое ему оказал Алексей. Дружеские отношения с наследником, облеченным доверием царя, — важный фактор в большой дипломатической игре.

Уитворт уже давно присматривался к положению Алексея, стараясь определить его реальное значение и перспективы.

Еще 12 августа 1705 года он доносил в Лондон из Смоленска: «Вечером сюда неожиданно прибыл юный царевич Алексей Петрович, возвращаясь из армии в Москву, говорят, вследствие слабого здоровья, но я думаю, скорее для того, чтобы государство не осталось совсем покинутым, так как кампания продлится, по-видимому, долее, чем первоначально ожидали».

То есть осведомленный и проницательный дипломат воспринимал пятнадцатилетнего царевича как в некотором роде alter ego самого Петра, его представителя в столице во время военной кампании.

По тону писем из Москвы очевидно, что Алексей входил во вкус власти и уверенно принимал самостоятельные решения.

4 августа 1708 года он писал: «Долгорукова с Волконским определил так: одну часть городов сколко ему надлежит собрать, а другому также, дабы друг у друга неостанавливал сбору. А сие замедлилось за тем, что нескоро они ведомость дали окладу и городам».

Он отнюдь не сидел в Преображенском. По указу Петра в августе он контролирует обширные пространства. Так, 11 августа Алексей отправляется в Вязьму «для управления». Вязьма находится в двухстах с лишним километров от Москвы.

Кроме переписки с Петром царевич вел директивную переписку с теми, кто оказался в его подчинении, — персонами отнюдь не простыми, и тон его писем был решителен. Это был тон вышестоящего и власть имущего.

 

Господа министры!

По вложенной в сем писме росписи, прикажите тех царедворцев всех собрать в Москве, также которые на воеводствах и у дел в посылках, велите собрать к Москве (кроме тех, которые у Государя-батюшки были на смотре и отставлены) в сем августе месяце безсрочно. Немедленно.

Из Вязьмы.

Августа 16 д. 1708

 

А через день он писал Меншикову:

 

Светлейший князь!

Неисправление мое, что до вашей светлости умедлил писать, и то не от иного чего, только что в беспрестанных делех обращался, и в том прошу вашей светлости, дабы на меня не гневались. И при сем извествую, что по указу Государя-батюшки, был здесь для осмотрения и определения магазейна, о котором определя, отъезжаю к Москве.

Alexei.

С Вязьмы.

Августа 18 дня 1708.

 

Он действительно был в непрестанных делах, от которых многое зависело.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмы твои Государь, три, получил (1, о высылке царедворцов по имяном, и о разборе воевод и иных; 2, о высылке Долгорукого и Волконского с их делами; 3, о управлении здесь магазеина, и о езде моей к Москве) сего месяца в 18 д.

И о магазеине здешнем определил как надлежит, и приказал Масалскому; а есть уже в привозе немалое число. А я, по указу твоему, для иных дел отъезжаю утре к Москве. А по воевод, иных царедворцов послал, чтобы они были к Москве, к смотру, кроме тех которых ты изволил смотрить на Москве.

Сын твой Алексей.

Из Вязмы.

Августа в 18 д. 1708.

 

Далее продолжается работа по укреплению столицы и спешному формированию пополнений.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмы твои Государь, адно чрез куриера Полонского, а другое из Посолского Приказу я получил, и по указу твоему два пехотных полка пойдут вскоре в Питербурх <…>. Такожде и конных сколько возможно сыскать из жилых рот, каторые есть у господина каменданта, такожде и в иных Приказех (а у меня конных никаких нет), сыскав пошлю вскоре. Судьям всем объявил, что посланником никаких обид нечинили.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Сентебря в 22 д. 1708.

 

Необходимость срочной переброски дополнительных войск к Петербургу была вызвана попыткой шведов захватить и разорить город и Кронштадт.

Отсутствие же конных частей объясняется тем, что, как мы помним, Алексей отправил бригаду драгун, то есть два полка, в действующую армию еще в марте. А формирование конных полков было делом хлопотным и требующим специальных усилий и условий.

Мы увидим, что этой работой Алексей занимался постоянно.

Обратим внимание на то, что, судя по ответам Алексея, он регулярно получал письма от отца. Шла энергичная деловая переписка.

Существенно то, что помимо армейских частей Алексей занимался подготовкой пополнений в гвардейские полки. 5 ноября он сообщает Петру, что отправляет в полки Преображенский и Семеновский триста человек.

Его обязанности, как мы знаем, не ограничивались собственно военными заботами. Он по приказу Петра продолжает разбираться со счетами Ижорской канцелярии.

В декабре 1708 года произошел единственный за все это время случай, когда Петр резко высказал свое недовольство наследником, чем вверг его в панику.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо твое Государь писанное из Лебедина в 27 д. Ноября, здесь я получил в 5 д. Декабря. И по тому указу управляю с прилежанием и управясь поеду в Севеск, по указу твоему.

А что ты Государь изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся, и что я не с прилежанием порученныя мне дела делаю, и о сем некто тебе Государю на меня солгал, в чем я имею великую печаль. И истинно Государь, сколко силы моей есть и ума, врученныя мне дела с прилежанием делаю. А рекруты в то время лутче немог вскоре найтить; а ты изволил писать чтоб прислать их вскоре.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Декабря в 8 д. 1708.

 

Очевидно, дело было не только в отцовском выговоре. Алексей почувствовал чью-то опасную интригу, а он прекрасно знал, как восприимчив его отец к разного рода доносам и к чему это может привести.

Он был настолько обеспокоен, что обратился за поддержкой к «матушке Екатерине Алексеевне». Скорее всего, она замолвила слово за нелюбимого пасынка, и через небольшое время Алексей уже благодарил отца за «милостивое писмо».

Мы помним свидетельство Уитворта о том, что Алексей в день своего рождения, 26 февраля 1708 года, «проводил бригаду новонабранных драгун до самой Вязьмы», то есть, считая обратный путь в Москву, проделал верхом порядка 400 километров по зимней дороге. На что ушел, естественно, не только этот день.

Формирование драгунских полков было, очевидно, главной и наиболее трудной задачей.

Не следует, однако, думать, что сложность комплектования новых полков в Москве объяснялась неопытностью и недостаточной жесткостью семнадцатилетнего царевича.

У нас есть свидетельство такого внимательного наблюдателя, как Уитворт, соображениям которого можно доверять. Академик Евгений Викторович Тарле в монографии «Северная война», которую он писал в начале 1950-x годов, когда западные дипломаты были отнюдь не в чести, так характеризовал Уитворта: «…внимательный и снабженный большим шпионским аппаратом в Москве английский посол Витворт…» И уверенно ссылается на его данные.^[9]

Так Уитворт доносил в Лондон 24 декабря 1707 года:

 

17 декабря я имел честь сообщить о чрезвычайной деятельности Царя по приведению в порядок дел в Москве: советы собирались ежедневно без перерыва, военные распоряжения для предстоящей кампании закончены, между прочим, сделано распоряжение двадцатитысячного дополнительного войска и пополнении армии тридцатью тысячами новобранцев. Так как прошлого года военных действий происходило мало или, можно сказать, вообще не происходило, можно было бы удивляться, каким образом в полках могла оказаться такая убыль людей, если бы не слыхали о беспорядочном ведении дела кавалерийскими офицерами в Великой Польше. Драгун осталось около 16 тысяч из 30 тысяч: рекруты набирались силою, поэтому множество солдат бежало; например, из одного полка, недавно отправленного отсюда в Петербург, убежало 700 человек; из одиннадцати пехотных полков, расположенных здесь, разве найдется один, который потерял бы менее 200 человек, хотя еще два месяца назад они были доведены до полного комплекта <…>. Его величество также озабочен заготовкою денег для жалованья и снабжения своих войск, поэтому он должен был вникнуть в баланс расходов и доходов, для чего потребовал отчеты от всех управлений, и, найдя, что, несмотря на удвоение налогов за последние годы, доходы заметно уменьшились, назначил комиссию, которой поручил исследовать причины такого уменьшения и доложить ему.

 

Если во время пребывания в столице самого Петра происходило массовое бегство новопризванных солдат как из кавалерийских, так и из пехотных полков, то легко себе представить, какие трудности должны были сопутствовать деятельности отнюдь не столь грозного царевича.

Декабрь 1708 года, последний месяц московского этапа, был для Алексея чрезвычайно напряженным.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо твое Государь я получил здесь в 20 д. сего месяца, каторое подписано: будет меня на Москве нет, и по тому писму управлять господину каменданту Гагарину;
и то писмо отдал я господину каменданту для того, что я утре еду в Севеск, по указу твоему.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Декабря в 21 д. 1708.

 

Это письмо принципиально важно. Из него ясно, что Алексей, не имея официального поста, реально осуществлял высшую власть в Москве. Только в его отсутствие полномочия передавались коменданту столицы.

Его письма этих месяцев лаконичны, но содержательны.

 

Милостивейший Гoсударь Батюшка,

Писмы твои Государь я получил, и князь Бориса Прозоровского отправляю. А замедлилось за тем, что он был в деревне.

К брегадиру Фразеру, идущему с полками из Питербурха, указ послал, чтоб он шел к Москве, и был в Москве до указу.

Лошедей, по указу твоему, в указное число в семь тысяч послона 3,300, и ныне сбирают и посылают.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Декабря 1708.

 

Энергично исправляя свои обязанности, Алексей находился в постоянном движении. Разумеется, у него были подчиненные, но, судя по письмам, он старался максимально контролировать весь спектр действий.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо твое Государь я получил в 25 д. (отъехав от Москвы 70 верст) в деревне господина Иванова, каторое меня от прежнего писма печали зело обрадовало, что вижу милость твою паки к себе…

 

Весьма взыскательный Петр, стало быть, выразил удовлетворение трудами сына. Он понимал сложность стоявших перед Алексеем задач.

 

…И в том-же писме изволишь писать: будет невозможно к 1-му Генваря управить, хотя к 10-му. И я доношу, что в собрании есть немного что не все, а в посылке всего 800, понеже велика нужда в подводах (и за тем много останавливаетца всяких дел). И я для того возвратился на малое время к Москве, чтоб скоряя управить, понеже здесь беглецов много ис крестьян. И я для сего нераздав им ружей посылаю, а буду раздавать отъехав от Москвы по-дале, и там их учить; а на Москве держать их долго невозможно, что бегут. И сие как возможно скоро управя, поеду в Севеск. О концелярии Ижерской с ратушею счет, по указу твоему, еще не зачинали вершить для того, что немогу добитца ведомости о счете Ижерской концелярии, по се время.

Сын твой Алексей.

Из Преображенского.

Декабря в 29 д. 1708.

 

Это письмо при своей лаконичности наполнено событийным смыслом. Ясно, как тяжело давалось формирование пополнений из рекрутов. Алексей опасался их вооружать на первом этапе, чтобы они не бежали, унося с собой ружья. Ясно, что он непосредственно надзирал за обучением солдат — в данном случае пехоты.

И какое особое поручение Петра выполнял он в Севске?

Очень значима фраза относительно «Ижерской концелярии». Ему, стало быть, поручено было проверить финансовую отчетность этого важного учреждения.

Ижорская, или Ингерманландская, канцелярия возникла после завоевания Ингерманландии и находилась в селе Семеновском под Москвой. Это был важный финансовый орган, куда должны были стекаться многочисленные сборы — например, весьма доходный сбор с отданных на откуп рыбных ловель. Патронировал Ижорскую канцелярию Меншиков. Зная нравы светлейшего, можно себе представить масштаб злоупотреблений. Неудивительно, что даже царевич-наследник, облеченный доверием царя, не мог получить нужную документацию.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Писмо твое Государь я получил чрез куриера твоего Сафонова, в котором писано, чтоб рекрут препоручить; и то управлять буду по указу твоему.

По Юрью Нелединскова послал куриера нарочно и велел ево привесть, с книгами разборными, к себе.

Другой куриер твой Кишкин, объявил мне твой указ, чтоб прислать ведомость, много-ль рекрут. И я ведомость послал в сем писме, что по мой отъезд отправлено и что неотправлено и сколко и с каких чинов. А к Москве писал-же, чтоб их высылали немедленно.

А при мне толко здесь 4,500 человек, а достолныя все назади: немогут скоро итти, что дорогу всю замело, идут все целиком. И я к ним посылаю непрестанно, чтоб они шли с поспешением; и мне их в Севеске дожидатца-ль, о сем требую от тебя Государя указу.

Сын твой Алексей.

Из Глубочков,

недоезжая Севска за 70 верст.

Генваря в 11 д. 1709.

 

Речь здесь идет о новонабранных драгунах, которых Алексей ведет через снежные заносы к действующей армии.

Это как минимум — вспомним свидетельство Уитворта — второй конный контингент, сформированный и обученный стараниями царевича.

В своем очерке Погодин вводит в оборот неизвестный ранее текст Генриха Гюйссена: «Когда государь царевич, который уже в своих младых летах старается подражать следам своего славного и великого отца и сколько можно изображать его частию великого прилежания в правлении, ездил в начале сего года, в великие морозы, с Москвы, не только для доношения ц. в., бывшему тогда в Украйне, о делах, их же ц. в. положил на него, но також ради приводу с собою пяти полков, которые он сам набрал, устроил и учил в Москве, е. ц. в. так был тем доволен, что ему публично показал искренние знаки отеческой любви».^[10]

Генрих Гюйссен несколько преувеличивает, утверждая, что Алексей «сам учил» драгун. Едва ли это возможно. Но то, что он руководил набором и обучением кавалерийских полков, — несомненно.

Из письма Алексея видно, в каких условиях он вел эти полки в Сумы, где находился царь. Он не обладал нечеловеческой выносливостью своего отца, и эти долгие дни и ночи на морозе окончились, судя по всему, тяжелой пневмонией. Но он успел представить Петру своих драгун.

Болезнь оказалась настолько опасной, что Петр задержался в Сумах, приказал служить молебны во здравие больного и дал обет в случае его выздоровления построить церковь, посвященную святому Алексию, человеку Божьему. И обет он выполнил в том же году.

Уезжая через некоторое время, он оставил при царевиче своего лейб-медика Донеля, который был при Алексее до его выздоровления.

Но есть все основания предположить, что от этой болезни царевич не оправился до конца жизни. Тем более что он торопился снова оказаться в строю.

Условия, в которых Алексей выполнял свои разнообразные обязанности — частые поездки в любую погоду, постоянное нервное напряжение, — все это расшатывало и без того небогатырское здоровье.

В материалах следствия сохранилась недатированная записка царевича Алексею Нарышкину, близкому человеку, который был с ним в Смоленске: «Писал ли ты к Василью Григорьевичу, что какая болезнь мне, старая или новая, и у меня старое по старому, и более не умножается, а ныне занемог я лихорадкою вчерашнего дня ввечеру, да еще болит бок правый…»

В протоколе допроса есть комментарий: «Нарышкин сказал, что, де, он, Царевич, писал подлинно о бывшей у него тогда болезни своей, как он приехал в Москву из Польши для лечения, а был скорбен скоробутикою».

То есть у Алексея была цинга. И надо заметить, что в письмах своих Петру он ни разу не жаловался на здоровье. Царь узнавал об этом от других. Нет сомнения, что за царевичем присматривали.

Слабое здоровье Алексея, о котором впоследствии говорил и он сам, и Петр, не было выдумкой. Через несколько лет у него началось кровохарканье. Подозревали чахотку, лечить которую он поехал в Карлсбад.

В 1709 году острая фаза болезни продолжалась около трех недель. Алексей постоянно оповещает отца о своем состоянии.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Извествую тебе Государю о себе что, слава Богу, есть лехче, пред тем как при милости твоей было; толко силы немного. <…>

Сын твой Алексей.

Из Сум.

Февраля в 5 д. 1709.

Милостивейший Государь Батюшко,

О себе извествую тебе Государю, что прихожу в лутчее от болезни; толко еще немного силы.

Сын твой Алексей.

Из Сум.

Февраля в 7 д. 1709.

 

После такой тяжелой болезни Алексей был еще слаб. Но Петр, не привыкший щадить себя, не склонен был предоставить сыну столь необходимый ему отдых.

 

Милостивейший Государь Батюшко,

Писмо твое Государь, чрез господина Фелт-Маршалка я получил вчера; и как будет возможно поеду в Богодухов, по указу твоему.

Сын твой Алексей.

Из Сум.

Февраля в 8 д. 1709.

 

То есть Петр дал ему новое задание.

В марте Алексей оказывается в Воронеже, где вместе с отцом присутствует при спуске новых кораблей.

Там же, в Воронеже, он празднует свои именины. Причем Петр превратил день ангела своего сына и наследника в значительный праздник. По его приказанию в Воронеж съехались генерал-адмирал Апраксин, Меншиков, царевна Наталья Алексеевна и еще несколько знатных особ.

Таким образом, весной 1709 года Петр явно выразил сыну свое благоволение и сделал это подчеркнуто публично.

В апреле Алексей находится в Москве и снова занимается комплектованием войск, отправляя Петру подробные отчеты.

Сразу после Полтавской битвы Петр пишет царевичу, сообщая о великой победе, и получает восторженное поздравление.

Затем Алексей побывал в Киеве, откуда Петр отправил его в Польшу, в корпус Меншикова, который призван был восстановить на польском престоле Августа II, изгнав шведского ставленника Лещинского.

Далее была поездка в Карлсбад для поправки здоровья.

Это было весной 1710 года. Относительно путешествия имеется существенное свидетельство Генриха Гюйссена, которое приводит Погодин: «После лечения своего государь-царевич отправился оттуда, ехав через все горные города, сам сходил в ямы рудовые, осмотрел всякие приемы и работы, и как руду и металлы очищает, изволил потом возвратиться в Дрезден; а в Дрездене был государь-царевич во весь год для обучения в экзерцициях своих; в том же году ездил в Лейпциг для видения ярмарки архистратига Михаила».^[11]

 

 

3

Поездка в Дрезден имела вполне определенную и достаточно серьезную цель. Биограф Меншикова в сочинении «Заслуги и подвиги его высококняжеской светлости, князя Александра Даниловича Меншикова, с основанным на подлинных документах описанием…» сообщает: «Царевичу, до-сих-пор находившемуся со своим придворным штатом в Кониполе и Кракове, князь Меншиков объявил повеление и инструкцию Его Величества, чтобы он выехал из Польши в Саксонию и, в дальнем путешествии по иностранным землям, старался образовать себя и приобресть необходимые Государю познания».^[12]

Биографом светлейшего оказался Андрей Иванович Остерман, вице-канцлер, человек необычайной осведомленности. К его сведениям следует отнестись серьезно. А он утверждает, что в 1710 году Алексей представлялся окружающим не иначе как будущий государь.

Поездка в Дрезден решена была вскоре после Полтавского триумфа, когда казалось, что война идет к концу и нужно думать о будущем мироустройстве. В частности, о неизбежной когда-то смене персоны на российском престоле.

Алексей отправлялся в Дрезден и как в столицу дружественного монарха, и как в один из главных культурных центров Европы.

Смысл путешествия и цель пребывания в Дрездене наследника Петр четко сформулировал в двух документах.

Через три с половиной месяца после Полтавы находившийся в Москве и изучавший фортификацию под руководством «новоприезжего инженера Галибармона» царевич получил письмо:

 

Зоон!^[13] Объявляем вам, что по прибытии к вам господина князя Меншикова ехать в Дрезден, который вас туда отправит, и кому с вами ехать прикажет. Между тем приказываем вам, чтоб вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам, которые уже учишь, немецкий и французский, так геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию окончишь, отпиши к нам.

За сим управи Бог путь ваш.

Из Мариенвердина. Петр

В 23 д. Октября 1709.

 

Через некоторое время Петр надиктовал любопытный текст, который, очевидно, привез с собой Меншиков, чтобы от себя передать соответствующим лицам.

 

Промемория их милостям князю Трубецкому и господину Головкину, данная ноября в 19 день 1709 года.

Понеже хотя уповаем, что их милости, яко честные господа и обученные господа будучи при его высочестве государе-царевиче, все то, что к славе государственной, яко и к особливому интересу его высочества надлежит, хранить и исполнять не оставят, однакож по вашей должности следующими короткими пунктами подтверждаю:

1. Дабы приехав в указанное место, инкогнито бытность свою там отправляли честно и обходились с тамошними людьми учтиво и содержали себя так, как от его царского величества наказано.

2. Чтоб его высочество государь-царевич в наказанных ему науках всегда обретался, и между тем сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавлялся и танцевать по-французски учиться изволил.

3. Дабы как между собою, так и с господином Гизеном имели доброе согласие и любовь и друг к другу надлежащее почтение, дабы через то вящая честь и слава его царскому величеству происходить могла.

 

Поскольку путь в Дрезден был опасен, Алексей со спутниками на несколько месяцев задержался в Кракове. И эта задержка дала объективным биографам царевича весьма ценный материал.

В сборнике, изданном в 1966 году в честь 70-летия Романа Якобсона, известный историк-эмигрант Антоний Васильевич Фроловский опубликовал — впервые целиком — материал, драгоценный для понимания истинного облика Алексея Петровича.

В предисловии к этой публикации и в отдельной работе «Петр Великий и его эпоха», построенной в значительной степени на материалах европейских архивов, Фроловский сообщает принципиально важные сведения о планах Петра относительно воспитания наследника в начале XVIII века.^[14]

В предисловии историк писал: «Вена рано обнаружила серьезный интерес к личности единственного тогда царского сына и естественного наследника престола и очень скоро наметила конкретный план включения юного царевича в сферу своего влияния в расчете, конечно, обеспечить этим за собою возможности в будущем иметь серьезное влияние на русскую верховную власть вообще. Царевичу Алексею было едва 12 лет, когда в Вене серьезно обсуждался вопрос — в основе по русской инициативе — о принятии царевича на воспитание в императорскую семью, причем намечался и брак с какой-либо австрийской эрцгерцогиней, принятие им католичества и т. д.».
Переговоры велись несколько лет, но в конце концов Петр предпочел иной вариант.

Эти сведения следует иметь в виду, когда мы думаем о попытке Алексея получить в Вене политическое убежище.

Интерес к Алексею у имперских властей сохранился. И когда появилась возможность, была сделана успешная попытка получить объективное представление о личности будущего русского царя.

Фроловский пишет: «…царевич задержался на несколько месяцев на пути в Дрезден, куда его послал Петр Великий для воспитания и обучения. Ввиду неопределенности политического положения в Саксонии и ввиду небезопасности пути туда в обстановке войны Саксонии со шведами царевич был задержан в Кракове до новых указаний царя. И в это время здесь оказался и гр. Вильчек, остановившийся в Кракове на пути к царскому двору ввиду того, что царь в эти месяцы на переломе 1709—1710 гг. все время находился в разъездах и не мог принять имперского посла. В Кракове Вильчек имел возможность войти в круг русских военных и политических отношений и так подготовиться к предстоящей ему деятельности при Петре Великом. Ему привелось лично и непосредственно встречаться с царевичем и потому его указания могут считаться свидетельством непосредственного вдумчивого и внимательного наблюдателя».

Свое «Описание внешности и умственного склада царского сына и наследника престола»^[15] граф Вильчек написал по-немецки.

Здесь документ впервые публикуется в переводе на русский.

 

Принц родился 19 февраля 1690 года; отец — ныне правящий великий царь Петр Алексеевич, мать царица по имени Лупохина (так! — Я. Г.), русская по происхождению. (Закончила свои дни в женском монастыре, куда ее отослал супруг, опасаясь, что в его отсутствие она вступит в преступный сговор с попами и боярами.) Принц зовется Алексей Петрович, он единственный сын царя, и в обиходе его именуют по этой причине царевичем.

Росту он скорее среднего, не слишком высокого; плечи и грудь широкие, в талии узок, размер ноги также небольшой. Лицо продолговатое, лоб высокий и довольно широкий, губы и нос пропорциональные. Глаза карие, брови темные, такого же цвета длинные волосы, которые он зачесывает назад; парика не носит. Цвет лица смуглый, походка тяжеловатая, но быстрая, так что, если он направляется в церковь или еще куда, никто из придворных за ним не поспевает. Тело гибкое, подвижное; когда он идет или просто стоит, чувствуются последствия полученных им уроков танцев и фехтования, держится свободно даже в присутствии незнакомых людей. При этом обычно наклоняет голову и слегка сутулится: как мне объясняли, во-первых, потому что почти все детство (до 12 лет) провел на попечении женщин и его чаще носили на руках, чем разрешали ходить, а во-вторых, из-за привычки — даже когда избавился от нянек и мамок — подолгу выслушивать поповские проповеди, сидя (по московскому обычаю) на стуле и держа священную книгу на коленях.

После того как царь приставил к нему в качестве гофмейстера барона Генриха Гюйссена, царевич довольно прилично выучил немецкий язык, неплохо говорит на нем, все понимает, письма к своему царственному родителю пишет исключительно по-немецки. Также он владеет и польским языком, во всяком случае в состоянии на нем объясниться. Упомянутый выше гофмейстер порекомендовал ему для чтения книгу Сааведры «Idea Principis Christiani» («Idea principis christiano-politici». — Я. Г.) (первые 24 главы которой царевич усердно проштудировал), а также Квинта Курция об Александре Македонском, Валерия Максима и другие сочинения.

Их царевич читает, переводит и толкует трудные места; также самостоятельно читает по-польски и по-немецки и чтением настолько увлечен, что помимо рекомендаций со стороны гофмейстера и других приближенных к нему царедворцев прочел всю Библию — 4 раза по-русски и один раз по-немецки. Расположение духа у царевича скорее меланхолическое, нежели веселое, удовольствия от общения, видимо, не получает, часто сидит задумавшись, наклоняя голову то вправо, то влево. Эта манера держаться, как и часто бегающий взгляд, объясняется не столько природной склонностью, сколько дурным воспитанием, как мне кажется. Мне также говорили, что он боязлив и мнителен, любая мелочь вызывает у него подозрение, как если бы против него все время что-то замышлялось, и гофмейстеру постоянно приходится его успокаивать.

Распорядок жизни у него следующий: встает в 4 часа утра, с 6 до 7 старательно читает долгую молитву, затем делает свои письменные заметки, которые, однако, никому не показывает. В 7 утра приходит его гофмейстер, барон Генрих Гюйссен, и в течение часа с ним беседует, после чего являются прочие придворные царевича. По пятницам и воскресениям в его покоях попы служат заутреню. В половине десятого он садится за стол и проводит за завтраком около часа или даже более; ест довольно много и с большим аппетитом, пьет, однако же, умеренно.

После еды, если в католических церквах происходят какие-либо церемонии, он отправляется туда, ежели нет, обращается снова к чтению.

Он весьма любознателен и потому посещает не только все краковские костелы и монастыри, не только присутствует на регулярных церковных службах, но и желает, чтобы ему показали, как происходит здесь посвящение в сан священника и как проводится обряд конфирмации, и обращается за этим к епископам-администраторам. Если же в Унии проводят какие-то диспуты, он дотошно ими интересуется, вникает в малейшие детали и, придя домой, подробнейше все записывает. После полудня приходит обер-инженер Кулон, которого специально прислал царь Петр для обучения царевича военным наукам, математике и географии. В этих занятиях проходит от двух до трех часов, причем главное внимание уделено фортификации и навигации, поскольку царевич, без сомнения, знает, что именно они более всего по нраву царю Петру. В 3 часа пополудни снова появляется гофмейстер Генрих Гюйссен, а за ним другие придворные, и все либо беседуют в покоях, либо идут на прогулку. После 6 часов царевич с вышеупомянутыми придворными садится за стол и около 8 часов идет спать. Ни в каком обществе не бывает — разве что время от времени кто-то приглашает его отобедать или отужинать. Как мне говорили,
во время такого обеда он признавался кастеляну Морштейну и его супруге, что помнит свои юношеские страхи, свое унижение, рабское положение и теперь должен быть благодарен отцу, который вызволил его из этого рабства и дал возможность учиться и увидеть мир; теперь он может чувствовать себя равным среди других людей, хотя и не слишком охотно общается с посторонними.

В его ближайшее окружение входит князь Юрий Юрьевич Трубецкой, представитель одного из самых знатных семейств этой страны; он проездом из Италии побывал в Вене, прилично знает немецкий язык и в целом достаточно образован, однако не настолько, чтобы ему можно было доверить образование царевича: он скорее его главный куратор, хотя сам человек бесхарактерный.

Второй приближенный — это граф Головкин, один из сыновей канцлера, примерно ровесник царевича; он успел побывать за границей и свободно говорит по-французски и по-немецки, а также немного знает польский и вообще производит впечатление благородного человека — ничего московского в нем нет. Третий — барон Генрих Гюйссен, гофмейстер царевича, и хотя он должен всему царевича обучать, особого авторитета в его глазах не имеет. Доверием царевича и полной властью над ним обладает князь Трубецкой. Он не внушает ему одни только лучшие чувства, как полагалось бы воспитателю, но приучает его как единственного наследника к мысли о власти. Царевич всегда прислушивается к его мнению, следует всем его советам, находясь, как сейчас, в чужой стране, общается исключительно с ним и выполняет все, что тот скажет. Кроме упомянутых есть еще господин фон Зайфертиц, которого я не успел как следует узнать и не берусь описывать. Его прислал король Август, чтобы сопровождать царевича в Саксонию и в предстоящих ему дальнейших поездках. Наконец, состоит при царевиче еще один московский дворянин по прозвищу Шляхтич. Польшу он знает плохо, однако пользуется доверием царевича, имеется также русский поп, еще один управляющий, два немецких камердинера, русский мальчик-паж и несколько лакеев. Проживает царевич в краковской резиденции графа Любомирского, очень скудно обставленной — из мебели там лишь несколько деревянных столов и стульев, обслуживание за едой никуда не годное. Единственная приличная вещь в покоях царевича — его кровать с красным шелковым покрывалом, украшенным золотыми узорами.

Описывая облик и образ жизни царевича, я надеюсь, что внешние проявления его натуры помогут составить о нем верное представление.

Следует заметить особо, что он испытывает нескрываемое желание узнать побольше о чужих странах и вообще стремится как можно больше узнать и всему научиться.

Те, кто обратится к нему с добрыми намерениями, кто готов будет признать его достойную сущность, могут не сомневаться в том, что царевичу присущи здравый смысл и государственный склад ума и тем самым он удовлетворяет всем требованиям, которые могут быть к нему предъявлены.

 

Значение этого текста не переоценить.

Генрих Вильгельм фон Вильчек, генерал и дипломат, к своим сорока пяти годам имевший обширный и разнообразный жизненный опыт, безусловно, заслуживает внимания как проницательный свидетель. Участник нескольких войн, отличившийся под командованием знаменитого Евгения Савойского, он как доверенное лицо венского двора выполнял и деликатные дипломатические поручения. Недаром в конце 1709 года он был назначен полномочным послом при Петре I. Добравшись до России, он сопровождал Петра и в поездках по стране, и в трагическом Прутском походе. А в чрезвычайно важном для нас 1714 году именно генерал фон Вильчек обеспечивал безопасность Карла XII в его движении от турецкой границы до немецких земель.

То, что он, как и Алексей, надолго застрял в Кракове, — большая удача для тех, кто заинтересован в реконструкции реального облика царевича.

Стремление понять, что же являет собой будущий властитель России, выдвинувшийся на первый план военно-политической жизни Европы, стало главной задачей Вильчека. И он отнесся к ней, как мы видим, со всей серьезностью. Он явно беседовал не только с самим Алексеем, но и с сопровождающими его лицами.

Его наблюдения, как мы еще увидим, вполне соответствуют наблюдениям других европейских дипломатов, профессионально интересовавшихся личностью наследника российского престола.

А для венского двора царевич, как мы знаем, представлял особый интерес.

Наши представления об Алексее в значительной степени навязаны нам выразительной картиной Николая Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе», на которой Алексей представлен унылым, узкоплечим и субтильным, что должно соответствовать его внутреннему миру как человека ничтожного.

Описание внешности Алексея в записке Вильчека подтверждается описанием другого крупного имперского дипломата — Отто Антона Плейера, который в донесении императору описывает царевича как «красивого, высокого, широкоплечего молодого человека с тонкой талией, которого портит только сутулость».

Уитворт 26 февраля 1705 года сообщает в Лондон: «…я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке и присутствовал на обеде вместе с Федором Алексеевичем Головиным и председателем военного совета Тихоном Никитичем (Стрешневым. — Я. Г.)…»

Отнюдь не расположенный к Алексею Питер Брюс пишет: «Царевич был высок, хорошо сложен, имел сильный голос и строгое выражение лица».

Как видим, описания Вильчека и других свидетелей расходятся только в определении роста Алексея. У Вильчека он среднего роста, а у Плейера и Уитворта — высокого. Но эти расхождения, возможно, зависят от роста самих свидетелей.

Кстати, тот факт, что пятнадцатилетний Алексей принимал участие во встрече с такой значительной персоной, как английский посол, вместе с двумя ключевыми персонами в российской власти — вершителем внешней политики Головиным и фактическим военным министром Стрешневым, свидетельствует о его месте во властной иерархии.

Вызывает некоторое недоумение свидетельство Уитворта о прекрасном знании Алексеем голландского языка. Нигде более это не подтверждается. Но вряд ли столь многоопытный дипломат мог перепутать голландский язык с немецким. Хотя и это возможно.

Но главное — подтверждается владение Алексеем европейскими языками с ранней юности.

Имеет смысл для полноты представления о личности Алексея дополнить характеристику Вильчека впечатлением от царевича-отрока (в то время ему было тринадцать лет), сложившимся у барона Гюйссена, приглашенного Петром в качестве, помимо прочего, наставника наследника русского престола. Свое мнение он изложил в письме в Германию знаменитому философу Лейбницу, как известно, живо интересовавшемуся русскими делами. О Гюйссене, человеке далеко не заурядном, мы уже говорили и еще будем говорить. А сейчас важен его взгляд на будущего воспитанника. Причем Гюйссену не было надобности кривить душой.

Он писал: «Кроме должности военного советника, его величество сделал мне честь, доверив мне воспитание его высочества царевича и заведование его двором. У царевича нет недостатка в способностях и живости; у него есть честолюбие, сдержанное благоразумие, здравый смысл, большое желание отличиться и приобрести все, что считается нужным для наследника большого государства; он уступчивого и тихого нрава и показывает желание пополнить большим прилежанием то, что было упущено в его воспитании. Я замечаю в нем большую наклонность к набожности, справедливости, прямоте и чистоте нравов, он любит математику и иностранные языки и очень желает посетить чужие края. Царевич хочет основательно изучить французский и немецкий языки; он начал учиться танцам, фехтованию и военным упражнениям, которые доставляют ему большое наслаждение. Его величество позволил ему не соблюдать строго постов, из страха, чтобы это не повредило здоровью и силам, но он не хочет воспользоваться этим разрешениям из набожности».^[16]

Характерна реакция историков на пребывание царевича в Кракове и Дрездене.

Николай Иванович Костомаров, относившийся к Алексею сравнительно лояльно, представлял себе ситуацию таким образом: «В 1709 году, осенью, отец потребовал царевича к себе и отправил за границу вместе с сыном канцлера Головкина, Александром, и князем Юрием Трубецким. Для царевича с этих пор наступил другой период жизни. Неприветливо ему, как глубоко русскому человеку, показалось на чужой стороне, в особенности когда он увидел себя удаленным от привычных и любимых бесед с духовным чином, бесед о вере, о церковных делах, которые были так по сердцу русским людям, и, чувствуя в этом потребность, он просил духовника прислать к нему переодетого русского священника».^[17]

Такое письмо действительно существует, но оно не датировано и явно относится к более позднему времени и другим обстоятельствам.

Наивно благостная картина, созданная Костомаровым, никак не подтверждается как заявлениями самого Алексея, так и свидетельством Вильчека. И не только его.

Для Алексея самостоятельное пребывание в Европе означало освобождение от постоянного и настороженного внимания отца и грубой опеки Меншикова.

«Он помнит свои юношеские страхи, свое унижение, рабское положение и теперь должен быть благодарен отцу, который вызволил его из этой неволи и дал возможность учиться и увидеть мир, теперь он может чувствовать себя равным среди других людей…» Это горькое признание требует конкретизации и сопоставления с реальными эпизодами жизни Алексея в Москве. Но оно никак не подтверждает фантазии Костомарова.

Повторим наблюдение того же Вильчека: «Следует заметить особо, что он испытывает нескрываемое желание узнать побольше о чужих странах и вообще стремится как можно больше узнать и всему научиться».

Искренне верующий Алексей при этом отнюдь не напоминал святошу, единственной страстью которого были разговоры о вере и церковных делах.

Наблюдательный, умудренный жизнью, несклонный к обольщению Вильчек рисует нам достаточно многомерный образ наследника российского престола. Перед нами любознательный, увлеченный чтением разнообразных и отнюдь не только религиозных текстов молодой человек, обладающий живым и тренированным умом, способный толковать при переводе с европейских языков «трудные места» сложных текстов. Он читает не только рекомендованные его менторами книги, но и те, которые выбирает сам. К сожалению, Вильчек эти книги не называет. Но и те, которые названы, говорят о многом.

Энциклопедический труд Валерия Максима, римского писателя и мыслителя времен Августа и Тиберия, — «Достопамятные деяния и изречения»: девятьсот шестьдесят семь историй, исторических анекдотов в точном смысле этого термина — давал возможность ориентироваться в античной истории.

Классическая биография Александра Македонского, написанная римлянином Квинтом Курцием Руфом в I веке н. э., способна была вдохновить юношу, которому предстояло получить власть над достаточно мощной в военном отношении державой. Правда, отношение Алексея к этой стороне царской власти было, как мы увидим, отнюдь не простым.

Из трех названных историко-политических сочинений, рекомендованных воспитателями наследнику, для нас интереснее всего знаменитый трактат испанского политика XVII века Диего Сааведры Фахардо «Изображение христиано-политического властелина», как переводили его название в России в XVIII веке.

Гюйссен включил этот трактат, наряду с основополагающими политико-юридическими трактатами Гуго Гроция и Пуфендорфа, в программу образования Алексея, утвержденную Петром еще в 1703 году.

Он писал: «Пачеже всех симболы^[18] Саведровы <…> к наставлению его высочества рекомендуется, дабы оныя яко зерцало и правило предбудущаго его правительства во всю жизнь употреблять».

Здесь, кстати, стоит исправить распространенное заблуждение, с которым приходится постоянно сталкиваться. Например, в серьезном и полезном исследовании, где, в частности, рассматривается деятельность Гюйссена в качестве наставника царевича-наследника, говорится: «Насколько был реализован план, можно лишь догадываться, ведь Г. Гюйссен находился при Алексее незначительное время, после чего исполнял другие поручения Петра I…»^[19]

Пребывание Алексея в Кракове в 1710 году, когда в течение нескольких месяцев Гюйссен ежедневно виделся и беседовал с царевичем, направляя его занятия, совершенно выпало из поля зрения историков.

В эти месяцы наставник явно старался наверстать упущенное. Вполне вероятно, что среди рекомендованных Алексею книг снова возникли труды Гроция и Пуфендорфа, в 1703 году включенные в обширную программу.

Но Алексей недаром «усердно штудировал» именно двадцать четыре главы сочинения Сааведры.

Весьма существенно то, что рукопись трактата в двух переводах хранилась в библиотеке князя Дмитрия Михайловича Голицына, будущего автора первой русской конституции 1730 года, который Алексею сочувствовал и, будучи тогда киевским губернатором, снабжал царевича книгами и переводами, сделанными монахами Киево-Печерской лавры.

На основании своих наблюдений над бытом испанского двора, в частности времен жестокого и коварного Филиппа IV, Сааведра объясняет властителю, какие опасности подстерегают его во взаимоотношениях с окружающим политическим миром.

Но смысл трактата Сааведры был гораздо шире, а роль в самовоспитании Алексея значительнее, чем просто руководство по самосохранению и удержанию власти.

Очевидно, что трактат Сааведры отвечал еще не до конца оформленным представлениям наследника российского престола о достойном стиле правления. Тогда понятно это «штудирование» текста, то есть стремление осознать его ведущую идею, фундаментальный смысл.

Сааведра как политический мыслитель принадлежал к традиции «антимакиавеллистов», которые «опровергали Макиавелли, стремясь доказать, что государь может успешно следовать универсальной христианской добродетели. Практическое следование христианской этике было рекомендацией этих авторов государю — в противовес аргументам Макиавелли о необходимости сочетать качества „льва“ и „лисицы“ и о том, что моральная добродетель должна быть подчиненной по отношению к „общему благу“ и политической добродетели. Антимакиавеллисты старались примирить моральные максимы с политической эффективностью. Их трактаты — развитие жанра „зерцала принцев“ — были посвящены доказательству того, что можно успешно управлять государством, одновременно соблюдая моральные христианские <…> принципы».^[20]

Есть основания предположить, что модель правления и образ правителя, предложенные Сааведрой, куда более соответствовали базовым представлениям глубоко верующего христианина Алексея, чем стиль жизни и правления его отца.

Исследователь Кирилл Александрович Осповат в содержательной работе «Казнь автора: Дело А. П. Волынского…» цитирует фрагменты из непубликовавшегося перевода трактата Сааведры, сделанного, скорее всего, уже после гибели Алексея Феофаном Прокоповичем.

Перевод был посвящен Петру и поднесен ему с ясной назидательной целью. Будучи сам изощренным интриганом, Прокопович прекрасно понимал трезвый смысл поучений Сааведры: «Не всегда ведь стоит уповать князю на получаемое себе от других видимое чествование и поклонение: потому что притворство обыкновенно и внешний облик от внутренней сущности нередко отличается. Все хитро ищут погибели незлобивого властелина, считающего, что все вокруг к нему испытывают приязнь. <…> Мужественному сердцу необходимо тщательно выявлять козни; а когда они обнаруживаются, деятельно им сопротивляться. Если же и нужно притворное незнание чужой враждебности, то это больше прилично слугам, нежели господам, потому что такое незнание происходит иногда от властолюбия, иногда же от страха, а ни то, ни другое не прилично владыке. Если же ты должен опасаться притворства, веди себя разумно, а не с бесчестным молчанием. Потому что все всегда ненавидят тайную хитрость. Напротив же, непосредственный и откровенный способ действия, соединенный с некоторым чистым добром, всеми любим и всем приятен».^[21]

Внимание Алексея к соображениям Сааведры вполне корреспондирует с наблюдением Вильчека о его психологическом состоянии: «Расположение духа у царевича скорее меланхолическое, нежели веселое <…>. Мне также говорили, что он боязлив и мнителен, любая мелочь вызывает у него подозрение, как если бы против него все время что-то замышлялось…»

Мы помним его письмо, где Алексей прямо говорит отцу, что его, Петра, неудовольствие есть следствие враждебной интриги. Нервная рефлексия свидетельствует о крайней неуверенности в своем положении и ощущении неминуемой опасности.

Возможно, Алексей уже знал что-либо относительно попыток Екатерины и Меншикова восстановить против него мнительного Петра. И, скажем, следующий текст Сааведры выглядел для него как точное описание угрожающей ситуации: «Многие, желающие получить некую честь для подобных себе и своих сторонников, укоряют других, которые занимают это место, а своих сторонников тщательно хвалят, но как незнакомых себе, чтобы, так одних свергнув, этих вознести без подозрений. Другие же, желая скрыть свою вражду, эту самую вражду как сорняки сеют в сердца людей и даже самого князя побуждают на гнев к своим соперникам. Такою хитростью другие в первую очередь обольщают слуг — тех, кто пользуется наибольшим расположением князя, — чтобы так потом и самого князя можно было обольстить. Другие же внимательно наблюдают, кем владыка был укорен, и тогда поощряют его на месть: не имея возможности победить соперников своей силой, они используют княжеский гнев как оружие. <…> …часто видим, что обольстители и коварные люди долго живут в царских домах, и это — немощь естества, поврежденного грехом, которое больше благоволит лжи, нежели истине».^[22]

Свидетельство Вильчека о болезненной подозрительности Алексея в 1710 году необыкновенно ценно, поскольку никакие известные нам внешние обстоятельства не дают оснований подозревать надвигающуюся катастрофу.

Главное, мы получили выразительный и объективный портрет нашего героя, сделанный заинтересованным, но непредвзятым свидетелем.

Некоторые замечания Вильчека достойны особого внимания. Например, сообщение о том, что по утрам Алексей ежедневно делает какие-то записи. К сожалению, содержание их нам неизвестно, но сам факт свидетельствует о сосредоточенной умственной работе и стремлении оформить свое миропредставление, которое возникало под влиянием углубленного чтения и бесед с людьми образованными и опытными.

Чрезвычайно важно свидетельство Вильчека о том, что Трубецкой, доверенный человек Петра, приучает Алексея «как единственного наследника к мысли о власти».

И наконец, финальный пассаж: «Те, кто обратится к нему с добрыми намерениями, кто готов будет признать его достойную сущность, могут не сомневаться в том, что царевичу присущи здравый смысл и государственный склад ума и тем самым он удовлетворяет всем требованиям, которые могут быть к нему предъявлены».

Предъявлены, разумеется, как к будущему главе государства.

Можно, конечно, усомниться в основательности этого вывода, но не будем забывать, что дипломат Вильчек наблюдал многих европейских государей и вершителей судеб Европы, а его вывод сделан на основании многомесячных вдумчивых наблюдений и бесед с Алексеем и его спутниками. И цель его была вполне конкретная: определить возможности Алексея как государственного человека, с которым, скорее всего, придется иметь дело имперскому двору.

И происходило это в условиях, идеальных для подобного эксперимента.

 

 

4

Ему давно уже была присмотрена невеста. Она ему не нравилась, но выбор был сделан Петром из соображений политических. Это была Шарлотта Кристина София принцесса Брауншвейг-Вольфенбюттельская.

Так была заложена традиция женитьбы наследников русского престола на немецких принцессах.

Брачный договор был подписан 19 апреля 1711 года, а 14 октября сыграли свадьбу. Комментируя это событие, Погодин делает резонный вывод: «…Петр <…> в 1711 году, когда произошло бракосочетание, не имел к сыну никаких неприязненных отношений и видел в нем своего наследника, иначе не стал бы вводить его в родство со знаменитою европейскою принцессою, сестрой императрицы немецкой и племянницей короля английского».^[23]

Конечно же, выбор невесты был прежде всего определен ее родством с австрийским императорским домом. Ее сестра в это время была супругой наследника императора Священной Римской империи германской нации, находящейся в постоянной войне с Турцией, стратегическим противником Московского государства, а затем и России. Велась многолетняя сложная дипломатическая работа, результатом которой виделся союз Вены и Москвы против Стамбула. И в своем смертельном противостоянии со Швецией Петр был крайне заинтересован иметь императора если не военным союзником, то хотя бы доброжелателем.

И если бы в 1711 году Петр относился к Алексею так, как он декларировал это в письме 1715 года, то вряд ли он стал так упорно добиваться этого династического брака, укреплявшего положение Алексея.

Забегая вперед, уместно вспомнить еще одно принципиальное обстоятельство. Как мы знаем, европейские дипломаты внимательнейшим образом следили за всем, что происходило в окружении царя, в том числе и в его семейном кругу. Не в последнюю очередь их интересовало положение царевича-наследника, который в любой момент мог оказаться царствующей персоной.

Одной из деятельных и влиятельных фигур европейской политической жизни был в это время знаменитый философ и ученый Готфрид Вильгельм Лейбниц, который претендовал на роль советника Петра и существенно повлиял на ту модель управленческой структуры, которую в последние годы царствования создавал царь. Мечтой Лейбница было возглавить процесс просвещения «варварской» России. Задумывался он и о возможности политического влияния на Петра, в частности в сфере межгосударственных отношений.

24 декабря 1715 года Лейбниц писал Гюйссену: «…надеюсь, что вы не посетуете на меня за то, что я по просьбе одного высокопоставленного лица не могу не спросить вашего мнения об одном важном деле, которое в известном отношении вас касается (Лейбниц имел в виду ту роль, которую сыграл Гюйссен в первом сватовстве Алексея и его женитьбе. — Я. Г.). Смерть такой достойной принцессы, как супруга царевича, тронула всех, кто умеет ценить добродетель, украшенную высоким саном. Но разумеется, что в возрасте царевича, как бы глубоко он ни чувствовал своей потери, нельзя подражать горлицам и что он будет поставлен в необходимость жениться во второй раз для упрочения своего рода. Об этом подумали при известном дворе, где есть протестантская принцесса, красивая, умная, богатая наследница, через которую можно было бы сделаться членом могущественного союза. Одно лицо, принадлежащее к этому двору, пожелало, чтобы я расследовал почву…»^[24]

Лейбниц писал это через месяц после смерти Шарлотты и вручения рокового «Объявления».

Гюйссен ответил Лейбницу, но, к великому сожалению, письмо его не сохранилось.

Можно только гадать, какой влиятельный двор и какую протестантскую принцессу имеет в виду Лейбниц. Но не в этом главный для нас смысл этой переписки.

Ясно, что европейские дипломаты не подозревали, несмотря на свои надежные источники, о всей серьезности конфликта между царем и наследником и реальном положении Алексея. Иначе они немедленно оповестили бы свои правительства, а сведения такого рода распространялись стремительно. Но, судя по письму Лейбница, Алексей в этот момент воспринимался в Европе как законный и естественный наследник российского престола, будущий владыка мощного и небезопасного для соседей государства.

Надо запомнить, что в конце 1715 года даже самые осведомленные наблюдатели не подозревали о глубине кризиса в российских верхах, чреватого катастрофическими последствиями. А это означает, что ситуация развивалась стремительно и неожиданно.

Немедленно после свадьбы Алексей получает новое и весьма ответственное задание.

В 1712 году планировалось вступление крупных контингентов русских войск в Померанию, находившуюся под властью шведов, и, соответственно, необходимо было обеспечить экспедиционный корпус продовольствием. Алексей должен был отправиться в Польшу и возглавить эту операцию.

18 октября 1711 года Петр продиктовал инструкцию «Что делать в небытии моем сыну моему в Польше?».

Понимая, насколько это тяжелое чтение для читателя-непрофессионала, я тем не менее привожу эту инструкцию целиком, поскольку она дает ясное представление о масштабе и многосложности задачи, выполнение которой должен был обеспечить Алексей, представляя своего отца в его «небытии в Польше»:

 

1. Збирать магазейны; устроивать по рекам, обеим Вартам и протчим, которыя тянут в Померанию, а именно на 30 000 ч[еловек] на 6 месяцов по сему: по два фунта хлеба, по пол фунта мяса (которое мясо надобно или салить или сушить). А буде оное непрочно будет в лета, то взять лутше маслом по четверти фунта на день человеку, круп четверть четверика на месяц, соли фунт на неделю ч[еловеку]. И для сего надлежит устроить камисаров как своих, так и польских, и перво универсалы послать с сроком, смотря по местам: однакож чтоб конечно все собрано было в указных местах в первых числах марта, а по нужде и в последних, а потом посылать на экзекуцию афицеров и салдат.

2. Под оные магазейны надобно приготовить платов и судов, чтоб при первом вскрытии воды возможно оное сплавить к Штетину сей магазин, кроме того числа, которой ныне, в осень, отпуститца с корпусом Боуровым.

3. Для сего магазиину употреблять драгун, которыя оставлены будут от корпуса Боурова, а над их офицерами всегда посылать офицеров от гвардии. И напред пред посылкою всем офицерам сказать: ежели хто чрез указ возмет что у поляков, то кажнен будет смертью. И чтоб все тот указ подписали, дабы нихто неведением не отговаривался. А хто сие преступит и от кризрехта^[25] обвинен будет, то без всякого пардона экзекуция чинить и самому накрепко при тех крисрехтах смотреть, дабы фальши не было. Сию экзекуцию совершать, не отписываясь до полковника. А буде полковник или выше кто то учинит, таких по осуждению крисрехта держать за караулом и писать к нам.

4. Где будут в Польше зимовать лошади и абозы как Боуровой, так и Флюковой каманды, то в тех местах також накрепко смотреть, чтоб чрез указ ничего не делали под таким же смертным штрафом, и для того выбрать камисаров из наших же полков (пока от генерала-понеплетенцияра^[26] камисары присланы будут), чтоб оныя смотрели над драгунскими людьми и абозы, и чтоб к обозам драгун отнюдь не брали. При том же надобно смотреть, чтобы для людей и лошадей на пропитание квартиры были довольные, безобидно от протчих войск.

5. На залоги и командированье и в протчия посылки отнюдь без подписи твоей руки ни одного человека не посылать под такою же казнью. Самому надлежит быть в Тарунь для сего дела в половине ноября.

 

Если вчитаться в этот текст, то станет ясно, что речь идет не только о заготовке провианта — что само по себе достаточно хлопотно и ответственно, если учесть масштабы задачи, — но и вообще о контроле за поведением
войск. Поляки как союзники были ненадежны, но необходимы, и от поведения русских войск очень многое зависело.

В обязанности Алексея входила и постройка плотов и судов для весенней транспортировки припасов в Померанию.

Царевичу даны были огромные полномочия. Ни одна акция не должна была совершаться без письменного приказа за его подписью — под угрозой смертной казни.

Он получает право утверждать смертные приговоры военного суда, «экзекуцию совершать, не отписываясь до полковника» и даже до генерала, арестовывать и запрашивать мнение царя.

В его подчинении оказываются два прославленных военачальника — князь Василий Владимирович Долгоруков и князь Михаил Михайлович Голицын, представители знатнейших родов.

Польский период — высшая точка в государственной карьере Алексея.

Комментируя инструкцию Петра царевичу при назначении его в Польшу, составители одиннадцатого тома «Писем и бумаг императора Петра Великого» сформулировали принципиально важное соображение: «Оставляя царевича Алексея Петровича в Польше и поручая ему руководство организацией продовольственных магазинов, Петр I надеялся с его помощью предотвратить злоупотребления при сборе провианта. В. В. Долгорукий и М. М. Голицын должны были находиться при царевиче и помогать ему. Царевич пробыл в Познани до весны 1712 г., когда по распоряжению Петра I выехал к русской армии в Померанию; он считался также командиром гвардии во время отсутствия Петра I».^[27]

В октябре 1711 года, отвечая саксонскому генералу Флемингу, командовавшему саксонскими войсками в Померании, Петр, в частности, писал: «Будем всеми силами в том трудитца сие исполнить и для чего сею зимою надобно великой магазеин в Польше на реках, которыя впадают в Одер, устроить, дабы то лутчим образом без обит было. Полякам оставлю я сына своего, и чтоб к[оролевское] в[еличество] изволил в том ему помочь».

Участию Алексея в столь необходимом деле для реализации военных планов, как заготовка провианта для армии, Петр придавал серьезнейшее значение. В сложившейся после Прутского поражения международной ситуации ему, как мы знаем, необходимо было сохранить союз с поляками, и Алексей оказывается гарантом гуманного отношения русского командования к населению Познани.

Чтобы понять всю сложность задачи, вставшей перед царевичем, заглянем в переписку Петра.

30 января 1712 года подполковник гвардии князь Василий Владимирович Долгоруков, человек опытный и решительный, жаловался Петру:

 

Премилостивый государь царь. Доношу вашему величеству. Афицеры нашево полку пишут до государя царевича, поляки в провиянте отказывают и давать не хотят, о вышеписанном пространно писал до вашего величества сын ваш его высочество. Гетман Синявский и примас каковы письма писали до государя царевича, посланы до вашево величества. Синявский в Краковское воеводство писал и в другие места, давать провиянту не велел. А сурово поступать в зборе провиянту без указу вашего величества опасно для нынешнево случея турецково. Многожды до вашего величества о сем я доносил чрез писма, единово указу не получил. А хотя б силою у поляков брать провиянт и на экзекуцию посылать неково. В пунктах от вашего величества предложено государю царевичу посылать боуровой команды драгун. Сверх розсылок всево у брегадира Шереметева у лошадей осталось с неболшим четыреста человек и те болшая половина рекруты без мундиру и у многих ружья нет. А лошадей драгунских с лишком пять тысеч. Лейб-регимент определен вашего величества указом Юсупову. Коронные войска все стоят на квартерах в Полше, также и в Литве. Литовские войска по квартерам везде в провиянте в зборе делают препятие, не дают збирать, хотят дратца и сказывают, что имеют у себя ордины от гетманов, чтоб не давать провиянт. <…> Канцлер граф Головкин писал к государю царевичю, з дальних воеводств до тех пор провиянту не збирать, как король швецкой выдет из области турецкой. А збирать з ближних. И государь царевич извлит по ближним воеводствам в прибавку на экзекуцию посылать последних боуровой команды драгун триста человек, кои у нево стояли в Торуне для караулов.

 

11 февраля он извещал о том, что ситуация усугубляется:

 

Многажды я до вашего величества чрез писма доносил, что поляки провиянту давать не хотят и многих афицеров из воеводств выслали. А имянно — ис Краковского воеводства Соловово с великим бечестием выслали, прислали масора и триста человек пехоты и проводили ево до границы из Краковского воеводства. Также и других высылают. <…> По всем воеводствам и поветам гетман Синявский послал указы, чтоб провиянту не давали <…>. Была рада в Радомле, где были все сенаторы полские и со всех воеводств и поветов послы и камисары и положили весма провиянту не давать и посланных афицеров наших з драгуны выбить. Зело было трудно гетману и сенаторам от шляхты — конешно хотели с нами союз разорвать. И на том положили, что послать послов до царевича и дожидатца отповеди в Радомле всем, кои были на раде.

 

Письма Долгорукова не только подтверждают оценку Алексеем ситуации с заготовкой провианта, но и дают представление о том военно-политическом риске, с которым связана была деятельность царевича в этот момент.

В письме от 10 ноября 1711 года он сообщил отцу, что прибыл в свою штаб-квартиру в Торуни. Затем последовали отчеты об энергичных действиях, которые он немедленно начал предпринимать. Он быстро разработал систему, согласно которой в польские воеводства должны были отправиться русские офицеры с драгунскими командами для закупки (именно для закупки, а не реквизиции) продовольствия. Он назначил, что вполне соответствовало наставлениям Петра, гвардейских офицеров, которые должны были контролировать работу этих команд и осуществлять финансирование. Команды должны были сопровождаться польскими представителями. К «универсалам», то есть инструкциям, присланным от канцлера Головкина, он добавил свои инструкции, конкретизирующие задачи.

Он писал царю 5 декабря 1711 года:

 

Милостивый Государь Батюшка! Доношу тебе государю: универсалы с сроком послал; также и комисаров из афицеров от гвардии послал-же и велел им вместе с полскими комисарами провиант в указанные места в магазеин збирать (а замедление учинилось за тем, что афицеры с квартир сюда долго не бывали), и велел им, чтоб как можно скорее на указанные сроки высылали; и на екзекуцию пошлю вскоре афицеров и драгун, а над их афицерами велю смотреть афицерам от гвардии.

 

Правда, тут же возникли сложности из-за несогласованности общей стратегии. «Здесь являются многие либертации за руками министров, графа Головкина и к. Долгорукого». Под «либертациями» имелось в виду освобождение некоторых польских областей от сбора провианта.

Алексей получал такие вот донесения от командированных им офицеров:

 

Доношу Вашему Высочеству, сего Генваря 2 дня, был в Кракове у сенаторов и у шляхты того воеводства сеймик, и на оном сеймике универсалов и пунктов у меня неприняли, в тарифе и в правиянте мне отказали и сказали, что-де у них стоит войско Полское. И Генваря 4 дня получил я ордир от Вашего Высочества, чтоб мне фалшивой тарифы от воеводства неотбирать, а взять настоящую тарифу. И я Вашего Высочества ордир генералу-порутчику Денгову и сенатором того воеводства объявил. И они мне сказали: небудет вам от нашего воеводства ни фалшивой ни справедливой тарифы. И в правиянте отказали потому, что имеют ордир от гетмана Синявского: ежели прибудут Царского Величества люди для правиянта, и им недавать; а будет станете силою брать, то у нас-де есть пять тысяч человек, и будем с вами стрелятца до последняго человека, а правиянтов ничего недадим потому, что имеем свое войско в воеводстве, рейтарею и хоронги на квартере. И ежели-де сего числа ты невыедешь честью, с своими людми, ис предместья, и мы к тебе пришлем баталион и велим тебя не честью за границу своего воеводства выпроводить.

 

Донесение капитана Петрово-Соловово было достаточно типичным.

Коронный гетман Синявский откровенно шантажировал русских угрозой разорвать союз. Влияние Полтавского триумфа было существенно ослаблено тяжким поражением на Пруте. Неопределенность отношений с Турцией делала потерю польского союзника тем более нежелательной, и слишком резкие действия по отношению к полякам при заготовке провианта могли повлечь за собой последствия стратегического значения.

И уж если князь Василий Владимирович, недавно железом и огнем подавивший булавинский мятеж, суровый военный профессионал, известный своей решительностью, призывал Петра к осторожности, напоминая о турецкой опасности, то что же должен был испытывать Алексей? Перед ним стояла почти невыполнимая задача. Он должен был снабдить армию провиантом для будущей кампании, преодолев сопротивление поляков, и при этом не спровоцировать международный конфликт.

Ситуация усложнялась тем, что в ближних к русской границе воеводствах стояли русские войска, и, стало быть, забирать в них провиант было невозможно — они должны были кормить базирующиеся у них части. Оставались дальние воеводства, готовые оказывать вооруженное сопротивление присланным русским командам.

Ситуация стремительно накалялась. Дело, судя по письмам Алексея, доходило до вооруженных столкновений. Притом что ресурсы у Алексея были крайне ограничены. «Я еще посылаю на ексекуцию последних во все те места, где наши есть, а больше посылать некова от Боурова корпуса, понеже только при лошедях с небольшим четыреста человек <…>. Я зело опасен твоего гневу, что не будет в собрании указного числа».

Петр ситуацию понимал и приказал Алексею использовать для «ексекуции» Ингерманландский и Астраханский пехотные полки, то есть усилить нажим на поляков, но одновременно 7 марта написал коронному гетману Синявскому:

 

Ясновелможный каштелян краковский, гетман великий коронный. Понеже по силе учиненного у нас с его королевским величеством купно с наяснейшею Речью Посполитою чрез воеводу хелминского господина Дзялинского союзу, войски наши для обороны от общаго неприятеля короля швецкого пребывали в Полше, которым с соизволения его королевского величества и Речи Посполитой провиянт и фураж даван. И хотя, с помощию вышняго, государство Полское чрез полученную под Полтавою счастливую баталию от того неприятеля оборонено, и во оном ныне никого неприятелских людей не обретаетца, однакож война еще с королем швецким у нас не прекратилась, и государству Полскому не малое еще опасение есть от Померании швецкой, ис которой всегда шведы могут чинить впадение, ежели чрез оружие силы их опровержены не будут.

Чего ради по согласию с его королевским величеством обретаютца и ныне в Померании войска наши ауксилиарныя под командою его королевского величества, х которым в добавку по согласию с его ж королевским величеством еще другие следуют. Того ради на пропитание оных с соизволения его ж королевского величества провиянт определен, дабы свожен был в Познань из близлежащих воеводств и поветов королевства Полского. А для лутчего разположения в сборе оного без всякой обиды обывателем Речи Посполитой учредили мы к тому нашего сына и кронпринца его любви (о чем к милости вашей по указу нашему объявление учинил чрез писма наш канцлер граф Головкин наперед сего).

Но понеже ныне получили мы ведомость от него, сына нашего, что посланных его ради збору того провиянту в магазеин познанской офицеров и рядовых из воеводств и поветов высылают и весма того провиянту давать не хотят, и с тем объявлением приезжали с конзилиума радомского к нему послы.

Того ради желаем мы от вас, чтоб вы по оказанной своей всегда доброй склонности к нам в немедленном зборе того провиянта для пропитания того ауксилиарного нашего войска вспоможение учинили, ибо те наши войски не для собственного на-
шего интересу тамо определены, но как самому вашей милости известно, что для интересу всей наяснейшей Речи Посполитой <…>.

Итако уповаем мы, что ваша милость по доброй верности своей ко отечеству для общей ползы…

 

И так далее.

Это любопытное и характерное для того момента послание. Во-первых, Петр считает необходимым напомнить о Полтавской победе. Во-вторых, он особо подчеркивает роль Алексея в этой важнейшей операции, давая Синявскому понять, что именно кронпринц призван быть гарантом лояльного отношения русских войск к польским «обывателям». И ссылается на его донесения, а не донесения Долгорукова, хорошо Синявскому известного.

Как и в Москве, в отсутствие царя наследник был на первом месте по значимости.

Послание процитировано не полностью. Оно достаточно обширное. Петр подробно объясняет коронному гетману, что тот и сам должен понимать. А именно: без поддержки России Польша снова окажется беззащитной перед Карлом XII, и ей придется кормить две армии — шведскую и русскую — в случае военных действий на ее территории. А потому разумнее обеспечить русские войска провиантом для похода в Померанию.

Но главное — тон послания. Русский самодержец пишет не равному с ним государю, тому же Августу II, а польскому вельможе, хоть и влиятельному. И не требует выполнения договора, утвержденного королем, а взывает к его, Синявского, «доброй склонности к нам». Этот искательный тон, столь непривычный для Петра, подтверждает особость ситуации — не дай бог обидеть необходимого союзника.

Легко представить себе, как Алексей, все это понимавший, опасался совершить какую-нибудь роковую ошибку.

 

Милостивый Государь Батюшка. Даношу тебе государю. Пишут наши афицеры, которые для собрания правиянту посланы, что поляки в сем чинят противность великую и весма отказывают, а каторые было малые воеводства и посулили и те не везут, а в дальные посылать без указу твоего не смею, понеже писал канцлер граф Головкин, чтоб обождать до указу. А буде и не будет в прибавке воеводств к тем, в которые посланы и в зборе (хотя б и дали) з ближних будет малое число только недели на три на указные 12 000 человек…

 

Ситуация была столь противоречива, что, вопреки обыкновению, Петр не решался давать определенные указания.

В ответ на очередные просьбы Алексея разъяснить ему границы его полномочий Петр написал:

 

Писма ваши трои я на нарочных почтах и с куриерами получил, на которыя не имею что ответствовать, ибо вам, там будучим, лутче возможно управлять, по конъюнктурам нынешним смотря. Однако ж того смотреть, чтоб наши люди в Померании доволны были, ибо в том все зависит.

P. S. Писал я давно к вам о портретах своих, для чево по ся поры не пришлете, также и Семена Нарышкина с машиною отправте не мешкая.

 

Будем помнить, что в самый напряженный период Северной войны, 1707—1712 годы (начиная с вторжения армии Карла XII в пределы России и до начала масштабных операций русской армии в Европе), между отцом и сыном велась постоянная деловая переписка.

Но деловую переписку Алексей вел не только с отцом.

5 января 1712 года он писал кабинет-секретарю А. В. Макарову, доверенному лицу Петра:

 

Писмо ваше из Ревеля я получил, в катором пишешь, чтоб мне потвердить о подводах, каторым надлежит быть поставленным от Элбенга до Померании, через Прусы (а сколко числом, того ненаписано); а писал ты, указом Государя Батюшка, к князю Василью Володимировичу о сем, чтоб он управил. И я о сем к нему потвердил, чтоб он сие управил.

 

Спектр забот Алексея был широк. Он пишет Макарову и о том, куда отправляет он стрельцов, а куда рекрутов новонабранных.

В конце концов удалось собрать достаточное количество провианта, и корпус Меншикова вступил в Померанию.

Более того, Алексей принял участие в походе.

Послание Петра Синявскому датировано 7 марта 1712 года, а в апреле Алексей пишет отцу:

 

Милостивейший Государь Батюшка!

Иного к доношению тебе, Государю, не имею, только что здесь все благополучно есть. Светлейший Князь Меншиков сего дня намерен отъехать в надлежащий путь до Померании, куда и я поеду по указу твоему, а жена моя поехала в Элбинг третяго дня, и будет там жить до указу.

Всепокорнейший сын и раб твой Алексей.

Из Торуни.

В 29 д. Апреля 1712.

 

Что-то произошло. С начала декабря 1711 года Алексей подписывает свои письма отцу не просто «Сын твой Алексей», а «Всепокорнейший сын твой и слуга», а 24 декабря впервые — «Всепокорнейший раб твой и сын твой Алексей» или «Всепокорнейший сын твой и раб».

Алексей еще вовсю тягался с поляками, пытаясь разрешить почти неразрешимую задачу, а Петр уже решил его дальнейшую судьбу. Он ориентировался на свой образ жизни и представления об исполнении долга и не намеревался обеспечивать спокойную семейную жизнь Алексея и Шарлотты.

25 февраля 1712 года на вопрос Меншикова, готовящегося к походу в Померанию: «Царевичу государю где быть?» — он получил лаконичный ответ: «При вас».

Через некоторое время Алексей пишет Екатерине:

 

Милостивая Государыня Матушка!

Доношу тебе Государыня: светлейший князь прибыл сюда в 12 д. сего месяца и с ним получен указ от Государя-Батюшки, чтоб мне ехать в Померанию, а по отъезде моем жена моя останется в Элбенге.

Алексей.

Из Торуни.

В 19 д. Апреля 1712.

 

В Померании Алексей пробыл часть 1712 года, наблюдая военные действия и армейский быт. Непосредственного участия в боях он не принимал.

В июне он вместе с Меншиковым встречается с кронпринцем Прусским и демонстрирует ему русские войска.

4 сентября Петр сообщает Шафирову из земли Мекленбург-Передняя Померания: «Сын мой с принцом Меншиковым сюда до меня ж приехал». Это письмо из Грайфсвальда (Петр называет его Грипсвальд), города на побережье Балтийского моря.

Длительное пребывание Алексея в Померании породило тревожные слухи и едва не стало причиной серьезных осложнений в отношениях с Турцией.

11 сентября Петр пишет в Стамбул русским послам при дворе султана — вице-канцлеру Шафирову и Михаилу Борисовичу Шереметеву, сыну фельдмаршала:

 

Господа послы. Понеже со удивлением уведомились мы из ваших к нам доношений, что прибывший ага из Польши, которой присылан был к гетману великому коронному Синявскому, возвратясь в Константинополь, объявил Порте, что бутто войск наших в Польше еще многое число обретается, а имянно: с сыном нашим у Гданска с двадцать с пять тысяч да будто мы сами с восемьюдесят тысячами намерены вступить в Полшу и путь королю швецкому пресечь, — и то самая неправда. <…> …сын мой при мне обретается здесь в Померании.

 

Алексей иногда оказывается в Саксонии, возможно, с какими-то поручениями Петра, но главным образом состоит при царе и Меншикове.

23 декабря 1712 года он и Екатерина отправили письмо Петру, написанное рукой царевича, за двумя подписями, из Гистрона в Померании.

26 ноября Иван Афанасьев, камердинер царевича, писал его духовнику о. Якову Игнатьеву:

 

По должности доношу вашей Святыне, что Его Высочество Государь Царевич в добром здравии и во благополучном пребывании с прочими, обретающими при нем. Трудится при полку со алебардою. Третьяго дня Царское Величество из Карлсбада сюда прибыл, а сего дня в армию отъехал, отсюда 7 миль; намерен с Шведским Фельдмаршалом с Штейнбоком баталию дать, и при том бы самому и Царевичу быть. Буде же сему козлу сломят роги, то и у других ослепнут глаза, а ежели не так, бежим и уйдем опять, от чего сохрани, Боже! <…> Я имею от Царевича разстояния 7 миль при обозе, и чаю на сих днях Государыня Царица поедет до ваших городов, которых в пять недель не можно увидеть, чего ради повелено мне за Милостию ее последовать; а Государь Царевич еще при полку останется.

 

 

5

Сражение русского контингента с Магнусом Штейнбоком (или Стенбоком) на этот раз не состоялось. Штейнбок, один из самых талантливых генералов Карла ХII, не участвовал в походе и не попал в плен под Полтавой.

Его отряд в 15 тысяч штыков и сабель оперировал в Германии. Опередив русские войска, он разгромил в декабре 1712 года превосходящие силы саксонцев и датчан.

Сражение его с 45-тысячным русским корпусом, который вел сам Петр, произошло только 11 февраля 1713 года, и, несмотря на выгодные и сильно укрепленные позиции, Штейнбок потерпел полное поражение.

Но Алексей в это время был уже недалеко от Петербурга.

Письмо Афанасьева информационно весьма значительно. Мы узнаем, что царевич «трудится при полку со алебардою», стало быть, в офицерском чине, и по замыслу Петра ему предстояло если не участвовать, то непосредственно наблюдать за сражением с опасным противником.

Петр преследовал маневрирующего Штейнбока, старавшегося избежать столкновения с русскими силами, троекратно его превосходящими. Алексей принимал участие в этом марше. Но 26 декабря, находясь «при полку», то есть в строю, он получает приказание сопровождать Екатерину в Россию, куда в скором времени собирался и Петр.

Письма от отца он в этот период получает неоднократно и немедленно отвечает.

27 января 1713 года он пишет из города Эльбинга в Западной Пруссии, где находится вместе с Екатериной, которую он теперь называет не «Мадам» или по имени-отчеству, как прежде, а исключительно «Государыня Матушка».
Возможно, с изменением статуса Екатерины изменилась и его подпись в письмах к отцу. Изменилось соотношение статусов мачехи и пасынка.

17 февраля они с Екатериной уже в Петербурге.

Но в Петербурге он недолго задержался и был отправлен Петром в Москву с поручением к сенаторам.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Приехал я сюда третьего дня, и господам сенаторем указ твой, чтоб они ехали, объявил. Также и роспись артилерискаго подполковника Генина отдал, и говорил указом твоим, чтоб они сие исправили. <…>

Всенижайший раб и сын твой Алексей.

Из Москвы.

Апреля в 1 д. 1713.

 

5 мая Семен Нарышкин, не последний, как увидим, персонаж нашего сюжета, запрашивает канцлера Головкина: «Ея высочество (кронпринцесса Шарлотта. — Я. Г.), увидев меня, изволила спрашивать, где его величество и государь-царевич, все ли они при Кроншлоте или пошли в Абу?»

Шарлотте, стало быть, известно, что Алексей находится при Петре и что они должны отправиться морем в Финляндию.

16 мая Головкин отвечает Нарышкину: «Государь с царевичем пошел в путь 2-го мая, а царица возвратилась в Питерсбурх».

В мае 1713 года Алексей находится при Петре в плавании по Балтике, а по возвращении, как мы знаем, царь послал Алексея с инспекционной поездкой по северо-западу — от Старой Ладоги до Новгорода, и поездка длилась больше месяца.

8 октября, судя по записям в походном журнале, состоялся спуск на воду корабля «Святая Екатерина», на котором отправились в плавание Петр, Екатерина, Алексей и сенаторы. Плавание было недолгим.

То есть в Петербурге Алексей постоянно находился при отце.

К сожалению, жизнь Алексея в конце 1713 — первых месяцах 1714 года известна нам недостаточно подробно.

Н. И. Павленко, известный знаток Петровской эпохи, в биографии Алексея Петровича утверждает, что царевич вместе с Петром участвовал в 1714 году в походе на Финляндию. Но подтверждения это заявление не находит. Судя по «Биохронике Петра Великого…», составленной Е. В. Анисимовым, в 1714 году Петр в Финляндии не был. Операциями там руководил генерал князь Михаил Михайлович Голицын. Никаких следов царевича в источниках, относящихся к походу Голицына в Финляндию, не обнаруживается.

А жаль. Это был бы важный факт, подтверждающий благоприятный характер отношений отца и сына в это время.

Но Алексей недолго пробыл в Петербурге.

 

Милостивейший Государь Батюшка,

Писмо от тебя Государь, писанное в 1 д. Июня я получил в 6 д., в котором изволишь писать, будет надобно для моей ползы, ехать в Карлесбад. И по разсуждению докторскому принужден я туда ехать, и поехал сего дни.

Всенижайший сын и раб твой Алексей.

Из Санкт-Питербурха.

Июля в 4 д. 1714.

 

В Карлсбад царевич прибыл 31 июля и вскоре начал лечебный курс. «…Вчерашнего дня по разсуждению докторскому, пускали кровь мне банками», — пишет он 25 августа.

Этим подтверждается появившееся весной 1714 года сообщение, что у наследника «апоаплексия правой стороны тела». Очевидно, у Алексея было повышенное давление, вызвавшее нечто вроде слабого инсульта и затруднение движений. Кровопускание в те времена было наиболее эффективным лечением этого недуга.

Перед отъездом Алексей повидался с князем Василием Владимировичем Долгоруковым и занял у него три тысячи рублей.

Тот факт, что наследник вынужден был занять деньги частным образом, наводит на некоторые размышления.

Пока Алексей был в дороге, его супруга в Петербурге родила 21 июля 1714 года дочь Наталью, с чем Петр и поздравил сына. Алексей в ответ поздравил отца с внучкой.

Это семейное событие сопроводили многозначительные политические обстоятельства. Крестной матерью новорожденной великой княжны хотела стать царица Екатерина. Но Алексей воспротивился, и эту роль исполнила его тетка, великая княжна Наталья Алексеевна.

Поскольку между событием и получением известий о нем прошли недели, то можно предположить, что этот конфликт произошел перед отъездом Алексея и он оставил соответствующие распоряжения.

Никогда прежде царевич не позволял себе подобных вызывающих жестов.

В материалах следствия по «делу» Алексея сосредоточено множество документов самого разного рода.

Действительный статский советник Григорий Васильевич Есипов, по службе прикосновенный к императорскому двору и в 1864 году получивший в заведование архив этого двора, еще в 1861 году опубликовал обширный корпус документов, касающихся судьбы царевича Алексея Петровича. Мы еще будем обращаться к этому собранию.

Сейчас нас интересует то, что непосредственно относится к нашей задаче: восстановить реальный облик Алексея.

Тут, правда, возникает некоторая неувязка с датами.

Письмо Алексея, в котором он сообщает отцу, что по его приказу отправляется в путь, датировано 4 июля. При этом он пишет, что получил отцовское письмо 6 июня. Маловероятно, что он собирался без малого месяц и столько же времени не реагировал на послание Петра.

А 18 июля он пишет отцу из Мемеля, что получил его ревельское письмо от 12 июля.

Но поскольку точная датировка не имеет для нас в данном случае принципиального значения, то мы будем ориентироваться на весьма любопытный документ из публикации Есипова: «Приходо-расходная книга царевича Алексея Петровича, веденная во время поездки за границу в 1714 году».

Интересует нас одна статья расходов царевича — приобретение книг.

Продвигаясь по Германии в сторону Карлсбада, Алексей регулярно покупает книги.

Он задержался во Франкфурте с 3 по 11 июля, если следовать датировке «Приходо-расходной книги…», и приобрел там «книжку Библейку» (?), «Гибнерову Генеологию», «Начертание Римской веры», «книгу Патера Георгия».

В Праге Алексей задержался на неделю, и остановка эта была отмечена важными книжными приобретениями: «За книги: малые животы Святых 2 гульдена и 18 крейцеров, малыя Немецкия, Богемской Мартирологиум гульден и 12, Акемпиз Богемский 36 <…> животы Святых Богемских 2 гульдена и 30 <…> казания Кардинала гульден и 15, Библия 3 гульдена, животы Святых Рибо Дениера 2 тома 15 гульденов <…>. Куплена книга о чудесах Божиих, три тома <…> Томас Акемпиз 12 грошей, Марко Девияно <…> Бернарда о истинной правде <…> Дрекселия о вечности <…> Жития Святых в десть, творения Рибодениера…»

Уже в Карлсбаде он продолжает покупать книги. Равно как и на обратном пути.

Кроме богословских он покупает книги исторические: «Гронограф», то есть Хронограф, распространенный жанр хронологически обзорных сочинений, в данном случае, скорее всего, это европейская или мировая история. «Бемская история», то есть история Богемии. Книги «Инженерная» и «О познании самого себя», «Как скоро ученым себя сделать», «Филология».

Надо понимать, что многие богословские сочинения, приобретенные Алексеем, являлись отнюдь не легким чтением. Трактат Томаса фон Кемпена (Томас Акемпиз) — Фомы Кемпийского, августинского монаха-мистика, — «О подражании Христу» и, например, трактат Иеронима Дрекселя, иезуита-мистика, который у Алексея обозначен как сочинение «О вечности», а на самом деле носивший название «Илиотропион, или сообразование человеческой воли с Божественной волей», были серьезными богословскими текстами, требующими углубленного размышления.

Если Фому Кемпийского царевич читал по-немецки, то Дрекселя, очевидно, по-польски. Трактат в то время существовал на двух языках — на латыни и польском. Алексей владел, как мы знаем, именно польским.

Трактат был переведен и на русский язык в том самом 1714 году, но крайне маловероятно, чтобы русский перевод продавался в германских землях.

Существенно то, что Алексея явно интересовали трактаты средневековых мистиков. Tот же Фома Кемпийский находился под влиянием святого Бернарда, мистика-воителя, вдохновителя Второго крестового похода. И Алексей приобретает сочинения Бернарда одновременно с трактатами Фомы Кемпийского и мистика Дрекселя.

После богословских книг на втором месте среди приобретений Алексея литература историческая.

Он приобретает, как уже сказано, «Гибнерову Генеологию», то есть известное сочинение историка и географа Иоганна Гибнера, речь в которой идет не только о мекленбургских и голштинских князьях, но и о происхождении Рюрика. И поскольку Мекленбург и Голштиния входили в сферу активных интересов России, то приобретение это выглядит отнюдь не случайным.

Интерес к бурной истории королевства Богемия с его жестокими религиозными войнами, сменами династий, резко меняющейся ролью в жизни Священной Римской империи германской нации вполне понятен. Тем более что в это время Богемия находилась под властью императора Карла VI, на свояченице которого Алексей был женат.

Он приобретает чрезвычайно важное для себя сочинение, которое обозначил просто как «церковныя Истории». Это были знаменитые «Церковные анналы» Чезаре Баронио, о которых будем говорить отдельно и подробно.

Скорее к исторической, чем к богословской литературе относится и то, что Алексей мог найти под именем «Марко Девияно». Возможно, имеются в виду послания д’Авиано императору Леопольду и другим владетелям.

Средневековая мистика, едва ли не главным столпом которой был святой Бернард, противостояла схоластике как мировидению рационалистическому.

Алексей явно искал свой путь в религии, свой вариант взаимоотношений с Богом.

Он понимал, что его самодержавному отцу протестантизм ближе, чем католицизм с его изначальной борьбой за приоритет перед светской властью. И он приобретает некое сочинение «против Лютаров» и при этом покупает портрет Лютера.

Он приобретает сочинения, имеющие, так сказать, методическое значение. Как, например, «регула Святого Венедикта», то есть Устав святого Бенедикта, главное и наиболее авторитетное руководство монастырской жизни. Как мы увидим, судьба русского монашества Алексея живо волновала, и приобретение это не случайно.

Он покупает в разных городах два варианта «Конкордации», своеобразного руководства по изучению Священного Писания. Если вспомнить свидетельство Вильчека о четырехкратном штудировании Алексеем Библии в Кракове, то становится ясно, насколько серьезно относился царевич к познанию христианской доктрины — с самых ее истоков.

Его интересовал весьма широкий спектр подходов. Наряду с сочинениями строителей церкви и крупных теологов он покупает рукоделье любовницы Людовика ХIV, прелестной Луизы де Лавальер «О милосердии Божием».

Марко д’Авиано мог интересовать Алексея как фигура политическая. Монах-капуцин, образованный и дальновидный, д’Авиано, как полномочный посланец папы римского Иннокентия XI, сыграл выдающуюся роль в консолидации сил европейских государей перед лицом мощной экспансии османов.

В 1685 году, когда Вена могла оказаться в руках турок и стать форпостом ислама в Европе, дипломатическое искусство д’Авиано сыграло, возможно, решающую роль. Ему удалось привлечь к союзу с австрийским императором польского короля Яна III Собеского, обладавшего весьма боеспособной армией и возглавившего объединенные европейские силы.

Разгром турок под Веной в 1683 году положил конец их продвижению на Запад.

Разумеется, Алексея, еще уверенного в то время, что ему предстоит занять российский трон, турецкая проблема, особенно после поражения на Пруте, не могла не волновать. Вне зависимости от уровня его миролюбия и неодобрения наступательной внешней политики отца он понимал, какую угрозу являет собой мощная еще Оттоманская империя.

К сожалению, у нас нет достаточного объема сведений, чтобы воссоздать религиозное мировидение Алексея с убедительной ясностью. Но есть основания предполагать, что его взаимоотношения с Богом и миром существенно отличались от религиозного прагматизма рационалиста Петра, воспринимавшего Бога как союзника во всех его, Петра, деяниях, которому он, Петр, отчетом не обязан.

Об этом аспекте нашей истории мы еще поговорим.

Обширная библиотека католических богословских и исторических чтений, собранная Алексеем за время его путешествия в 1714 году, требует внимательного изучения и осмысления. Но, помня свидетельства Вильчека, можем сказать, что перед нами отнюдь не религиозный фанатик и ханжа старомосковского толка, каким его часто представляли историки, но жадный до духовного знания и думающий человек, искренне и бескорыстно верующий.

История приобретений во время путешествия и в Карлсбаде непосредственно приводит нас к сюжету более общему — библиотеке Алексея.

Полного представления о книжном собрании царевича быть не может, поскольку после его смерти книги оказались в разных хранилищах — в библиотеке Петра, в библиотеке Академии наук, у частных лиц.

Исследователь истории книги в России Сергей Павлович Луппов, занимавшийся судьбой библиотеки Алексея, писал: «…сохранились сведения о покупке иностранных книг Алексеем Петровичем во время его путешествий за границей».^[28]

В 1728 году, через десять лет после смерти царевича, в Академию наук из Риги был доставлен сундук с книгами, которые Алексей приобретал, как мы знаем, в Европе. По каким-то причинам он застрял в Риге.

Понятно, что сундук не мог там храниться с 1714 года. А это означает, что, отправляясь в эмиграцию в 1716 году, Алексей взял с собой значительную часть своей библиотеки — «…книг на разных языках: немецком, польском, латинском, греческом, русском (1 книга). Книги эти изданы в самых различных городах Западной Европы: Амстердаме, Париже, Базеле, Берлине, Лейпциге, Дрездене, Гамбурге, Франкфурте, Мюнхене, Нюрнберге, Кельне, Стокгольме, Кракове, Калише и др. <…> Что же касается тематики книг Алексея Петровича, то на основании каталога можно сделать вывод, что в его библиотеке преобладали книги религиозного содержания, особенно привлекавшие внимание царевича, но была и светская литература по истории, военному делу, математике и другим отраслям знания. В каталоге значатся и 5 рукописных книг на немецком языке по математике, военному делу, а также религиозного содержания. Помимо иностранных книг, у Алексея Петровича была и русская литература. К сожалению, полная опись русских книг царевича до нас не дошла».^[29]

По подсчетам Луппова, библиотека Алексея состояла по меньшей мере из трехсот шестидесяти книг, не считая содержимого сундука. Русских книг было не менее пятидесяти. «Но, по-видимому, — оговаривается историк, — книг было значительно больше…»^[30]

Сергей Павлович Луппов был исследователем тщательным и честным. На него давила официально утвержденная репутация Алексея Петровича, но, хорошо представлявший себе характер интересов царевича, он старался быть объективным, отдавая неизбежную дань общепринятому взгляду.

Он писал: «Алексей Петрович вошел в историю как противник Петровских реформ, знамя реакционной оппозиции преобразованиям Петра. Однако это не дает оснований считать его необразованным человеком, противником просвещения. <…> Такие люди не отрицали пользы просвещения и преобразований, но им казалось, что Россия при Петре двигается слишком быстрыми шагами. <…> Таким образом, царевич предстает перед нами не как ретроград, а как образованный человек, хотя и реакционных политических взглядов».^[31]

 

 

6

С августа по октябрь 1714 года Алексей лечился в Карлсбаде. В Петербург он вернулся в декабре.

Как и в Кракове, в Карлсбаде Алексей много читал. В материалах следствия сохранился уникальный по своей смысловой нагрузке документ: «Собственноручные выписки царевича Алексея Петровича из „Барониуша“».

Историки, как правило, пренебрежительно отзываются об этих занятиях царевича, между тем то, что он выписывал из обширного труда, объясняет чрезвычайно многое как в настроении Алексея в канун грозных для него событий, так и в его оценке происходящего в России.

Кардинал Чезаре Баронио, или Цезарь Бароний, крупный церковный деятель и политик, духовник папы римского и глава Ватиканской апостольской библиотеки, в конце ХVI — начале ХVII века создал двенадцатитомный труд «Церковные анналы». Но это была не только история церкви с момента основания до конца XII века. Собственно церковную историю многознающий Бароний поместил в общий контекст, уделяя немалое внимание взаимоотношениям духовных и светских властей.

Алексей читал «Анналы» с пером в руке, извлекая из этого обширного и насыщенного многообразными сведениями сочинения то, что ему казалось актуальным.

Он читал «Анналы» в польском переводе, сделанном иезуитом Петром Скаргой, проповедником-эрудитом, политическим советником польского короля Сигизмунда III. У Скарги была своя концепция взаимоотношений внутри церкви, и он не только переводил, но и комментировал Барония. И Алексей постоянно с ним полемизирует.

Вообще эти выписки и его комментарии к ним свидетельствуют, помимо прочего, о безусловной начитанности царевича в отношении истории церковной и истории вообще.

Но главным для него, разумеется, была не демонстрация своих знаний, тем более что выписки эти он не собирался обнародовать. Это был материал для обдумывания и поисков исторических аргументов в мысленном споре с отцом.

Выписки можно разбить на несколько сюжетно-смысловых групп. Первая и лично для него наиболее значимая, безусловно, ориентирована на обострившиеся отношения с мачехой.

«Максим Цесарь убит от того, что поверил себя жене, и о сем ту главу всю не без пользы честь». Речь идет об императоре Петронии Максиме, организовавшем убийство своего предшественника и женившемся на его вдове Лицинии Евдоксии. А Лициния призвала могущественного короля вандалов Гейзериха, чтобы отомстить за смерть мужа. В результате Рим был захвачен вандалами и разграблен, а Максим растерзан возмущенными горожанами.

«Убиение Альбоина Короля Лангобардов от жены его и ее смерть чудна». Альбоин, основатель королевства лангобардов в Италии, женился на дочери убитого им вождя германского племени гепидов Розамунде. Он погиб в результате заговора, организованного Розамундой, мстившей за смерть отца. Оба раза коварство женщин соответствовало коварству и жестокости преданных ими мужей. Максим запретил Лицинии оплакивать убитого мужа, а Альбоин заставил Розамунду пить из чаши, сделанной из черепа ее отца.

Алексей, штудируя Барония, постоянно возвращается к драматическим семейным сюжетам разных стран и эпох.

«Феофилово явление, что праведен (ложное), что погубил возведших отца его на царство, и изгнание мачехи, которую отец его беззаконно взял монахинею из монастыря, паки в монастырь». История византийского императора Феофила была, разумеется, значительно сложнее, но Алексею важны были символы, знаковые для его собственной судьбы персонажи: отец, мачеха, монахиня, монастырь… «…Изгнание мачехи…»

«…Погубил возведших отца его на царство…» Первым деянием после воцарения Феофила была казнь сподвижников его отца, убивших предшествующего императора.

«Феофила Цезаря смерть и разверзание уст и прочая, подобна нашему повествованию о нем». Согласно легенде, Феофил, сурово расправлявшийся с почитателями икон, на смертном одре раскаялся и просил прощения за гонения на истинно верующих. «…Разверзание уст…»

Драмы в царственных семьях — постоянно воспроизводимые царевичем ситуации.

«Лотариус отца своего отставил от Цесарства Людовика». Император Священной Римской империи Лотарь I действительно низложил своего отца Людовика Благочестивого. Это, правда, привело к тяжелым потрясениям, и Лотарь получил полную власть только после смерти отца. Но Алексею важно было обнаружить исторический прецедент.

Один из постоянно встречающихся мотивов, выявляемых Алексеем в текстах Барония, — преступления монархов против церкви и кара за эти преступления.

«Уалентиан Цесарь убит за повреждение уставов церковных и за прелюбодеяние». Возможно, Алексей имеет в виду императора Восточной Римской империи Валента, действительно грубо вмешивавшегося в жизнь церкви и погибшего в сражении с готами. Но важна не историческая достоверность, а опять-таки прецедент.

«Хильперик, Французский Король, убит для отъему от церкви имения». Король франков Хильперик действительно презрительно относился к церковным иерархам, завидуя их состоятельности, и не гнушался возможностью воспользоваться церковным имуществом. И действительно был убит в результате заговора.

Для Алексея было немаловажно и то, что в заговоре обвиняли жену Хильперика Фредегонду, коварную интриганку, приказавшую убить сына короля от предшествующей жены. На нее Алексей обратил особое внимание: «Фредегунды, наложницы Хильперика, Короля, хитрость, что сделала, чтобы жена его свою дочь от купели приняла, и того ради от мужа отлучила, и сама за него вышла».

«Никифор, цесарь Греческий, с Архиреев поборы брал и палаты хорошие ломал, а на местах их конюшни делал». Никифор II Фока действительно старался умерить доходы церкви в пользу государства и населения. Его разумная экономическая политика вызвала недовольство и знати, и высшего духовенства, и монашества. Душой заговора стала жена императора Феофано. Никифор был свирепо убит.

«Софья Цесарева от злости по голове мертвого топтала». Эта выписка возникает внезапно — вне связи с соседними текстами. Не очень понятно, кого имеет в виду Алексей. Но ему важно продемонстрировать патологическую жестокость женщины во власти.

Вообще тема женского коварства, пагубной роли женщин в самых разных исторических ситуациях — сквозная.

«Махометанскее злочестие чрез баб расширилось, которыя для лживаго его пророчества охотно приняли». И на полях царевич написал: «Зри охота баб к пророкам лживым». Алексей тщательно выискивает примеры наказания владык за неуважение к церкви.

«Михаил Цесарь церковными Тайнами играл».

Византийский император Михаил III, сын раскаявшегося на смертном одре Феофила, в византийской историографии — и, соответственно, у Барония — был представлен пьяницей. Он цинично кощунствовал над святынями. Византийский историк Симеон Метафраст писал о Михаиле: «За столом в пьяной компании товарищи его пиршества состязались в бесчинствах, а царь любовался этим». Михаил издевался над благочестием своей матери, и в конце концов был убит. Алексею были хорошо известены Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор — любимое развлечение Петра — и культ пьянства в его окружении.

«Во Франции веси церковны Короли отымали и раздавали своим слугам, и те, которые брали, великое наказание от святых, во сне явившихся, имели».

«Василий Цесарь церкви, священные Фотием Патриархом, сломать велел».

Это борьба иконопочитателей и иконоборцев в Византии. Василий восстановил почитание икон после того, как убил распутника Михаила. Возможно, при нем произошло «первое крещение Руси», когда были обращены в христианство киевские князья Аскольд и Дир.

Причем Алексей обращает внимание на преступления не только светских, но и церковных владык.

«Феофила Александрийского извержение монахов долгих (похваляет неправедно Борониуш)». Это страшная история массового убийства монахов «Долгого братства» — отшельников, живших в пещерах. Епископ Феофил обвинил их в ереси за то, что они укрывали у себя священника Исидора, обличавшего «сребролюбие» Феофила.

Епископ Феофил сам возглавил карательную экспедицию. Горькая парадоксальность заключалась в том, что монахов, убитых по приказу Феофила, канонизированного церковью, тоже канонизировали. Жертвами святого Феофила оказались тоже святые.

Алексей этой жестокости и позиции Барония не одобрил.

Он сочувственно цитирует святого Амвросия: «Не Цесарево дело вольный язык унимать, не иерейское дело, что разумеет, не глаголати». То есть иерей волен в своей проповеди. Известно, что авторитет святого Амвросия был столь велик, что святой вынудил императора Феодосия I публично раскаяться в своей жестокости.

Алексей явно осуждает практику насильственного пострижения в монахини, чему подвергалась любимая им мать, и выписывает: «Майоран Цесарь Западный дал указ, чтоб отцы дочерей своих в монашество не нудили, и которые от отцов неволею в монастырь даны, чтоб прежде 40 лет не постригать».

Иногда выписки вполне аллюзионны.

«Стефан седьмой Папа Формоса мертвого казнил».

«Отон Цесарь Римского старосту Рогфреда, из гроба выняв, казнил».

Алексею была прекрасно известна история казни стрелецкого полковника Ивана Циклера, окольничего Соковнина и стольника Федора Пушкина, обвиненных в заговоре против Петра. К месту казни было привезено на свиньях извлеченное из могилы тело боярина Ивана Милославского, дяди царевны Софьи, которого Петр считал своим врагом, и положено под помост с плахой. И кровь казненных стекала на труп Милославского.

Политический быт остро интересовал Алексея — интриги с постоянным участием женщин, убийства и узурпации, своеволие императоров и римских пап, противостояние церкви и светской власти накладывались в его сознании на окружающую российскую реальность.

«Иоанн Папа 12-й через блядей своих сделал, чтоб было Цесаря Оттона и Леона убили, только они ушли, а он престол приял помощию бабиею и Леона проклял». Это бурная история вражды императора Священной Римской империи и папы Иоанна XII. Леон — папа Лев VIII, которым император заменил распутного Иоанна XII.

Алексей аккумулировал в своих выписках страшный опыт реальной вненравственной политики.

Одним из важных аспектов работы царевича над текстом Барония была полемика как с самим автором, так и с переводчиком и комментатором Петром Скаргой. И полемика эта свидетельствует о широкой начитанности Алексея в литературе церковно-исторической, не только европейской, но и отечественной.

Некоторые выписки сопровождаются пометками на полях: «Все ложь сплош». У него были свои источники.

Он проработал внушительный труд Барония тщательно и вдумчиво. В его выписках нет ничего случайного. С их помощью он воссоздал зловещую и опасную картину мира, каким он его представлял.

Тени безжалостного Петра и коварной Екатерины витали над листами, которые исписывал Алексей в карлсбадской тишине.

Глубоко осмысленная работа над текстом Барония была одним из аспектов многообразной подготовки к будущему царствованию — концентрация отрицательного опыта, явное отталкивание от коварства и жестокости.

Алексей с юности был вполне самостоятелен в выборе материала для размышлений. В том числе о месте своего рода в историческом процессе, что связано было с проблемой легитимности.

Как и в случае с трактатом Сааведры, пристальный интерес Алексея к «Анналам» Барония свидетельствует о родстве его взглядов с интересами князя Дмитрия Михайловича Голицына.

В марте 1722 года по доносу Феофана Прокоповича был арестован иеромонах Симон Кохановский. При нем нашли несколько книг, в частности взятых для прочтения у князя Дмитрия Михайловича. Среди них «два Барониуша новые».

Князь Дмитрий Михайлович заказывал переводы важных книг киевским монахам и в том числе Кохановскому. И когда в 1738 году князь был арестован по приказу Анны Иоанновны, а обширная его библиотека конфискована, то в ней оказались три рукописных перевода Барония: «Годовые дела церковные, переведены с Барениуша по год 900», «Барониуш, переведенный с польского языка по год 1198» и «Годовые дела церковные из Барониуша, второго друкования». То есть второе издание.

Это свидетельствует о значении, которое князь Дмитрий Михайлович, политический мыслитель, обдумывавший планы изменения властной системы России, придавал сочинению Барония.

Европеец по своим политическим симпатиям, князь Дмитрий Михайлович, как и царевич, не принимал ни кощунства над церковной традицией, ни унижения церкви как института, и, соответственно, у Барония он находил обильный материал для возможной аргументации. Кроме того, есть все основания полагать, что Голицын презирал Екатерину.

К сожалению, мы не располагаем ни перепиской князя Дмитрия Михайловича и Алексея, ни представлением об их встречах, которые, судя по показаниям царевича на следствии, были.

Один из ближайших к царевичу людей, Алексей Нарышкин, показал на следствии: «В прошлом, де, 1707 году царевич Алексей Петрович, перед отъездом своим из Смоленска, кушал там у господина Солтыкова, и в то время, в разговороех, оный Солтыков, ему, царевичу, сказывал, что роду их Солтыковы выехали с Романовыми из одних Прус, и он, де, царевич, просил у него о том письменного известия, которое он, Солтыков, и обещал, приискав, дать и он, де, царевич, приказал ему, Нарышкину, то известие взяв у него, к себе в Москву прислать, и он, де, Нарышкин, у Солтыкова взяв о том выездную записку и родословную роспись, к нему, царевичу, в Москву прислал».

 

 

7

Теперь можно вернуться к тексту рокового письма от 11 октября 1715 года и образу «непотребного сына», введенного в историческую традицию этим письмом.

Как уже говорилось, первым, кто заговорил о странностях предъявленных царевичу обвинений, был Погодин. Он цитирует письмо: «Еще же и сие вспомяну, какого злого нрава и упрямого исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не только бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие не успело, ничто не пользует; но все даром, все на сторону и ничего делать не хочешь, только бы дома жить и веселиться, хотя от другой половины и все противно идет».

Погодин резонно недоумевает: «К какому времени, однако, могли относиться эти брань и битье? Перед браком Петр давал разные поручения царевичу и исполнениями его был доволен. <…> И когда Петр не говорил с сыном? О времени до брака мы рассуждали выше, а после брака царевич почти три года был в чужих краях в армии, при Меншикове, с Гизеном, переписывался с отцом, и мы не находим никаких свидетельств о подобных отношениях. Заключаем: обвинение натянутое, подьяческое, коварное. Но против рожна прати мудрено, особенно такому слабому человеку, как царевич».^[32]

Аргументацию Погодина можно подробно конкретизировать, что и сделано в этой главе. С 1707 по 1712 год Алексей выполняет ответственные поручения Петра — Смоленск, Москва, Польша. В перерыве — Краков и Дрезден, Померания, женитьба. Постоянная и подробная деловая переписка с отцом. В 1713 году — постоянно на глазах у Петра, выполнение поручений, совместное плавание.

Последнее, как мы знаем, совместное участие в публичных событиях в феврале и марте 1714 года. А затем обострение болезни и по требованию врачей отъезд в Карлсбад, откуда Алексей возвращается в октябре того же года.

Когда же у него была возможность вести ту жизнь, о которой так уверенно пишет Петр: «…ничего делать не хочешь, только б дома жить и веселиться…»?

И если сопоставить текст рокового письма с реальностью, то царские инвективы повисают в воздухе.

Весьма знаменательно и то, что иностранные дипломаты, внимательнейшим образом следившие за происходящим вокруг царя — в ближнем кругу и в семье, явно ничего не знали о развивающемся конфликте.

К сожалению, в советской официальной историографии утверждения Петра были еще больше огрублены и вульгаризированы и стали общим местом.

Можно привести характерные образцы.

«Из заурядного подростка вырос праздный, себялюбивый и малодушный человек <…> окружавшая царевича среда рано привила ему два порока, окончательно ослабивших его волю: склонность к ханжеству и привычку к пьянству».^[33]

«Неразвитый и ленивый, но злобный Алексей трусливо, но упрямо шел против воли Петра, стремившегося воспитать наследника, который был бы достоин его».^[34]

Не будем сравнивать уровень интеллектуального развития Алексея и автора этого пассажа — профессора В. В. Мавродина, советского исследователя Петровской эпохи, но с уровнем его научной добросовестности нам предстоит встретиться, когда речь пойдет о реальном окружении царевича.

Сергей Михайлович Соловьев, как высокий профессионал, старавшийся быть объективным, писал: «…Алексей Петрович был умен и любознателен, как был умен и любознателен дед его царь Алексей Михайлович или дядя царь Федор Алексеевич, но, подобно им, он был тяжел на подъем, не способен к напряженной деятельности…»^[35]

Но мы-то знаем, что царевич отнюдь не был «тяжел на подъем» и бо`льшую часть своей взрослой жизни провел в дороге, в достаточно напряженной деятельности.

Суждение Соловьева, естественно, восходит к формуле «Объявления»: «…ничего делать не хочешь, только б дома жить и веселиться…»

Добросовестный Луппов, обдумывавший суждение Соловьева, соглашается с великим предшественником: «Живи Алексей Петрович во второй половине XVII века, он был бы в числе образованных и передовых людей, при Петре же он оказался в числе активных противников реформ».^[36]

Странно, что даже серьезному и вдумчивому историку не пришло в голову задуматься: отчего такие образованные и передовые для своего времени люди оказывались «противниками реформ»?

Быть может, они представляли себе иной путь в ту же европейскую цивилизацию и культуру, которая была им вполне внятна?

И противником каких реформ был европейски образованный Алексей?

Единственное обвинение, которое Петр мог подтвердить, — нелюбовь Алексея к военному делу. Хотя аргументировал царь это обвинение не слишком убедительно. «К тому же, не имея охоты ни в чем не обучаешься и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можеши и как доброму добро воздать и нерадивого наказать, не зная силы их в деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но
сие не резон! Ибо не трудов, но охоты желаю, какую никакая болезнь отлучить не может».

Петр, скорее всего, понимал противоречивость и неубедительность этой странной формулы: «…не трудов, но охоты желаю…» И пытается подкрепить ее очень странным примером своего старшего брата Ивана V, умственно неполноценного и больного, который не мог ездить верхом, но любил любоваться лошадьми и всадниками.

Какой смысл в «охоте», если она не реализуется в «трудах»?

Пример Людовика ХIV, о котором мы уже упоминали, был неудачен.

О фундаментальном результате экспансионистской политики «короля-солнце», стоившей Франции порядка пятисот тысяч погибших на поле битв и перенапряжения экономического, речь уже шла.

Есть свидетельство, что на смертном одре Людовик сказал: «Я слишком любил войну».

Любовь Людовика ХIV, безусловно, импонировала Петру, царствование которого, за исключением считанных лет, проходило в условиях войны.

Причем все войны были начаты Россией. В 1711 году Турция формально объявила войну России, но фактически была спровоцирована на этот шаг Петром.

Сам Петр скажет по завершении Северной войны, что он «дожил до своих Тюреннов», имея в виду выросший за время войны генералитет — таких, например, генералов, как князь Михаил Михайлович Голицын, в том же 1714 году завоевавший Финляндию. То есть он сам признал, что государь может доверить ведение войны профессиональным военным.

Алексей, скорее всего, никогда не любил «солдатчины», как он сам выражался, но исправно выполнял свои обязанности, касающиеся организации пополнений для армии. Мы помним, что он навсегда подорвал свое здоровье, когда в свирепые морозы пробивался сквозь снежные заносы, чтобы привести к действующей армии сформированные им драгунские полки.

Из письма Афанасьева мы знаем, что он нес строевую службу в Померании, в корпусе Меншикова, но царь не пытался приучить его к обязанностям командира. Притом что Алексею было уже больше двадцати лет.

А со второй половины 1713 года Петр вообще отстранил сына от всякой практической деятельности. И, безусловно, не потому, что сам Алексей своевольно от нее отказывался. Это было невозможно. Это могло быть только решение царя. Почему? Быть может, он не хотел появления у наследника прочных связей в армии?

Если бы Петр действительно хотел приохотить Алексея к военной профессии, то царевич должен был не «с алебардой при полку» служить в качестве младшего офицера в двадцать два года, а хотя бы присутствовать на военных советах, которые царь собирал регулярно, наблюдать планирование операций. При нем должен был состоять опытный офицер, знакомивший его с основами профессии в ситуации реальной войны.

Ничего этого сделано не было. Теоретические занятия топографией и фортификацией вряд ли могли пробудить в царевиче честолюбивые мечтания и увлечь обаянием воинского ремесла.

В любом случае сам тип личности и характер мировидения неизбежно сказались бы на стиле правления Алексея, если бы он оказался на российском престоле, и царем-воином он бы не стал. И в этом не было бы большой беды. Все последующие царствующие в России особы доверяли ведение войн своим полководцам. В период Наполеоновских войн русская армия стала побеждать, когда Александр I перестал вмешиваться в управление войсками. Так что и в этом случае можно спокойно повторить слова Погодина: «…обвинение натянутое, подьяческое…»

О том, что могло произойти с конца 1711 по 1715 год, мы поговорим позже. Сейчас нужно завершить весьма значимый сюжет — образование Алексея, его духовное развитие.

Предвзятое отношение к царевичу и стремление представить его личностью ничтожной и заслужившей свою участь объясняются несколькими причинами.

Главная причина, вполне совпадающая с мотивацией, которая заставила Петра выстроить свою мифологическую картину: Петр заранее готовил общественное мнение к будущей неизбежной, по его представлению, расправе с наследником, а позднейшие историки, искренне уверенные в безусловной правоте царя, видели свою задачу в оправдании сыноубийства, совершенного с явно завышенной жестокостью.

Вопрос интеллектуального развития Алексея играл немаловажную роль в конструировании соответствующей ситуации.

В этом отношении очень характерна позиция Н. И. Павленко, историка, безусловно, знающего, но безоговорочного апологета Петра: «В марте 1710 года он (Алексей. — Я. Г.) приехал в Варшаву, где остановился на дворе царского посла князя Г. Ф. Долгорукова, и лишь затем выехал в Дрезден. Таким образом, в Дрезден Алексей прибыл значительно позже намеченного срока. Но и теперь он далеко не сразу приступил к обучению <…>. По наблюдениям того же Кикина, царевич приехал из-за границы с таким же багажом знаний, с каким выехал из России. Кикин, несомнено, был прав. <…> На этом завершилось образование царевича. В отличие от отца, проявлявшего любознательность и тягу к знаниям, царевич не питал к ним интереса».^[37]

Как ни странно, Павленко ничего не известно о пребывании Алексея в Кракове, хотя сведения об этом лежат на поверхности. Разумеется, кроме записки Вильчека.

Но мы-то знаем, что месяцы пребывания Алексея в Кракове и Дрездене были временем напряженной интеллектуальной работы.

Мы знаем, что в Кракове Алексей ежедневно два-три часа изучал «военные науки, математику и географию» под руководством обер-инженера Кулона. И, конечно, совершенствовал знание европейских языков — в соответствии с наставлением Петра.

Отдельные отрывочные сведения, которые, как правило, не принимаются во внимание, тем не менее дают возможность скорректировать расхожее представление об интересах и занятиях царевича в разные периоды. В том числе в его отроческий период, когда, как принято считать, он всецело находился под влиянием ретроградов.

Вспомним, что в письме Лейбницу (Алексею в то время было тринадцать лет) Гюйссен пишет: «…он любит математику и иностранные языки и очень желает посетить чужие края».

А токарного дела мастер Людовик де Шепер (Луи Шеппер) в письме Петру из Москвы от 22 сентября 1705 года писал: «Его высочество государь-царевич многократно в доме моем был и зело ужо израдно точить изволит, и, кажется, что он великую охоту к сему имеет».

Надо иметь в виду одно обстоятельство чрезвычайной важности. Многие свидетельства, в том числе и самого царевича, это свидетельства, данные под пыткой. Ход и характер следствия были таковы, что Алексей с какого-то момента старался сделать как можно больше компрометирующих его признаний, надеясь избежать новых пыток.

Пушкин, прекрасно знакомый с материалами дела, очень точно понял эту страшную особость ситуации: «Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями. Бутурлин и Толстой его допрашивали. 26 мая объяснил он слово ныне в письме к архиерею, им написанное, зачеркнутое и вновь написанное. Несчастный давал ему по возможности самое преступное значение.

<…> Царевич подтвердил прежние признания, объяснил незначащие обстоятельства. Толстому, Меншикову, Бутурлину и Шафирову, отведши их в сторону, объявил особо некоторые злоумышления (несчастный! своим врагам)».^[38]

Так вот, с определенного момента, когда Алексей осознал безнадежность своего положения, его единственной целью стало минимизировать мучения, а для этого максимально себя обвинить во всех реальных и нереальных грехах и самых коварных замыслах. Он считал, что в этом случае уже не будет надобности истязать его для дачи «чистосердечных показаний».

Другие участники следствия тоже понимали, чего ждут от них инквизиторы.

Когда Алексей «сознавался», что он не любил ученья, то для него речь шла о военном деле и точных науках, но при этом он не конкретизировал свои показания. А мы знаем, с какой страстью предавался он изучению разного рода отнюдь не простых текстов на разных языках. Но настаивать на своем усердии в какой бы то ни было сфере означало опровергать обвинения грозного отца, вступать с ним в пререкания. И понятно было, к чему это могло неизбежно привести. Единственное спасение от пыток и гибели Алексей видел в следовании тем правилам игры, которые предложил Петр.

Здесь я позволю себе несколько отвлечься, чтобы показать, насколько для тогдашнего следственного быта характерна была ситуация, когда человек готов был самоубийственно подтверждать данный под пыткой самооговор, лишь бы не подвергаться дальнейшим мучениям.

Ведь если снятый с дыбы подследственный отказывался от своих показаний, то его возвращали на дыбу, чтобы добиться от него непротиворечивых свидетельств.

Василий Никитич Татищев, драгунский капитан, в будущем первый русский профессиональный историк и автор одного из конституционных проектов 1730 года, а пока что военный агент, выполнявший поручения Петра в разных европейских странах, вспоминал:

 

В 1714-м году я, едучи из Германии чрез Польшу, в Украине заехал в Лубны к фельдмаршалу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и дым превращалась, и оная с пытки в том винилась. Я хотя много объяснять пытался, что то неправда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нисколько мне не внимал. Я упросил его, чтоб позволил мне ту бабу видеть и ее к покаянию увещать, для чего послал он со мною адъютантов своих Лаврова и Дубасова. Пришли мы к оной бабе, спрашивал я ее прилежно, чтоб она истину сказала, на что она то же, что и при расспросах утверждала. Я требовал у ней во утверждение оного, чтоб из трех вещей учинила одну: нитку, которую я в руках держал, чтоб, не дотрагиваясь, велела порваться, или свече горевшей погаснуть, или б в окошко, которое я открыл, велела воробью влететь, обещая ей за то не только свободу, но и награждение, но она от всего отреклась. Потом я ее увещал, чтоб покаялась и правду сказала. На оное она сказала, что лучше хочет умереть, нежели, отпершись, еще пытанной быть. И как я ее твердо уверил, что не только сожжена, но и пытана не будет, тогда она сказала, что ничего не знает, а чарованье ее состояло в знании некоторых трав и обманах, что и достоверно утвердила. И потому оная в монастырь под присмотр сослана.

 

История с бабой-колдуньей в Лубнах в предельно упрощенном виде объясняет поведение Алексея.

Всю вторую половину следствия Алексей, как мы увидим, не только откровенно признавался в своих реальных замыслах и политических связях, но и максимально «на себя наговаривал», всячески усугубляя свою вину, чтобы не возбудить подозрения в недостаточной откровенности, и старался, иллюстрируя характеристики, данные ему отцом, представить себя в виде как можно более ничтожном.

А потому имеет смысл опираться предпочтительно на сведения, полученные вне пыточного застенка. Тем более что сведений этих достаточно.

 

 

8

Непримиримый конфликт отца и сына лежал отнюдь не только в сферах политической и семейной. Дело было куда серьезнее. Это были два несовместимых типа мировидения, категорическое несовпадение картины мира и представления о своем месте и назначении в этом мире.

В частности, не совпадали их представления о предпочтительном типе знаний.

Для Петра это были прежде всего точные науки, в конечном счете являющиеся фундаментом военного дела: разного рода математика, без которой невозможно было освоить фортификацию, артиллерийское дело, топографию.

Те области знания, целью которого был человек, гораздо меньше привлекали его внимание.

История, политические науки, широко бытовавшие в Европе, интересовали его вполне прагматически — в тех частях, которые приложимы были к практическому осуществлению государственного строительства: созданию «регулярного» государства под абсолютной властью монарха.

Алексей был, пользуясь современным термином, скорее гуманитарием. Ему явно легко давались иностранные языки. Точные науки он осваивал менее успешно, тем более что не считал их для себя насущными.

Пресловутый эпизод, когда Алексей обжег себе руку, чтобы не демонстрировать чертежные навыки в присутствии отца, — эпизод, который используют все критически настроенные биографы царевича, — объясняется очень просто. Вполне возможно, что Алексей был неважным чертежником и в случае неудачной демонстрации опасался вспышки отцовского гнева, который мог вылиться во что угодно. Он, кстати, сам и рассказал об этом случае на следствии, подтверждая обвинения, ему предъявленные. Но эта история не означает, что он ничего не вынес из ежедневных занятий с обер-инженером в Кракове.

Что до гуманитарной составляющей образования Алексея, то кораблестроителю Кикину она была малоинтересна. Отсюда и его заявление.

Какие именно «военные науки» изучал царевич, сказать трудно. В любом случае они, как и математика, значительно меньше увлекали Алексея, чем теология, история и то, что сегодня называется политологией.

Петр ощущал себя императором — вождем легионов — задолго до того, как ему был поднесен этот титул. У Алексея были иные представления о функциях государя. Недаром он с таким увлечением штудировал одновременно Священное Писание и трактат Диего Сааведры, в котором нарисован был образ «христианского владыки».

Историк Пол Бушкович, внесший серьезный вклад в исследование противостояния Петра и Алексея, благодаря использованию материалов европейских архивов высказал любопытное соображение: «Традиционная версия говорит, что царевич был религиозным консерватором, последним оплотом старомосковского православия, и предполагает, что эти взгляды были причиной раздора. В период следствия и суда его бумаги были конфискованы, в их числе библиотечные списки и письма, содержащие запросы на книги, просьбы и благодарности за латинские (то есть католические или светские) книги. Одна из них сохранилась. Это славянский перевод книги папы Григория Великого, по-видимому, Moralia Иова, сделанный украинскими монахами. Мало того, в библиотеке Хельсинкского университета хранятся печатные книги Алексея. Это католические катехизисы, лютеранская благочестивая литература и латинские руководства к благочестивой жизни. Как показывают пометки в книгах, Алексей знал немецкий, латинский, польский, может быть, не в совершенстве, но в достаточном объеме, чтобы читать книги, которые он покупал и брал читать в Киеве, Варшаве, Дрездене, Карлсбаде и Лейпциге. Это благочестие Европы позднего барокко, но не традиционного московского православия. Противоречили ли эти взгляды взглядам Петра? В целом противоречили. Петр не был безбожником, но им владело благочестие иного свойства. Европа барокко не была его домом:
им была протестантская Северная Европа, дом моряков, инженеров и солдат, которыми он восхищался. Этот контраст был значительным, но это не было абсолютное противостояние традиционной версии, так и Петр, и Алексей были „европейцами“ по культуре: борьба развертывалась не по поводу религии».^[39]

С этим важным наблюдением можно согласиться только отчасти. Религиозные представления Алексея были достаточно широки. Судя по его пометкам на полях Барония и переписке с духовником, он хорошо знал православную теологию, но не ограничивался ею. Он действительно покупал в Европе книги преимущественно католического направления, но православной литературы в Европе и не продавалось. А как мы видели — и еще увидим — литература, им приобретаемая, выходила далеко за пределы собственно теологии.

Но главное в другом. Алексей и Петр не вели богословских споров, но теологическая база каждого из них определяла и стиль их взаимоотношения с людьми и миром. А это уже превращалось в противостояние политическое и в то же время придавало этому политическому противостоянию характер более глубокий, чем государственная прагматика.

Бушкович заканчивает свою статью строго определенным выводом: «…борьба между Петром и его сыном велась не на традиционно понимаемых позициях Старой Руси и Европы. И Петр, и его сын были „европейцами“, но разными европейцами. Сын склонялся к благочестию барокко, тогда как отец был ближе к Уильяму Пенну и любил моряков. Причины вражды состояли в том, что многочисленная аристократическая партия предпочитала Алексея отцу и разделяла его антипатию к Санкт-Петербургу и продолжающейся войне со Швецией. Именно эта аристократическая поддержка придавала делу опасный поворот».^[40]

Безусловно, традиционное представление о фундаментальных причинах вражды Петра и Алексея, которая оказалась смертельной, непоправимо упрощает эту историческую трагедию, обозначившую собой один из поворотных моментов в судьбе России.

Да, они были разными «европейцами». Но в данном случае термин «европеец» слишком неопределенен.

Для Алексея католическая Европа была прежде всего кладезем духовных ценностей, о чем свидетельствует целенаправленный подбор приобретаемых книг. Что, впрочем, не означает отказа от отечественного православия.
Но в этом отношении усложняет нашу задачу отсутствие каталога русских книг в библиотеке царевича.

Алексея подкупала политическая позиция католической церкви — решительное отстаивание своей независимости от светской власти и права на роль высшего наставничества, а если надо, и духовной оппозиции. И вряд ли случайно единственным влиятельным иерархом, открыто симпатизировавшим наследнику, был местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский, получивший образование в высших католических школах Польши, которого обвиняли в приверженности к «папежскому учению».

Для Петра Европа была кладезем технологий, кладовой «регулярных» государственных конструкций, которые он мечтал перенести на русскую почву, категорически отметая идеологическое наполнение этих конструкций.

Декабрист Михаил Александрович Фонвизин точно и убедительно охарактеризовал парадокс петровского европеизма: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности, был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были орудия для материальных улучшений, по образцам, виденным им за границей: для регулярных войск, флота, для украшения городов, построения крепостей, гаваней, судоходных каналов, дорог, мостов, для заведения фабрик и пр.».^[41]

В свое время мы попытаемся реконструировать представления Алексея о государственном и общественном устройстве страны. Воссоздать полностью адекватную картину не удастся, поскольку непосредственные данные — показания «чухонской девки Ефросиньи» и самого Алексея, данные под пыткой, — слишком примитивны.

И здесь большую и, быть может, решающую роль играет представление об интеллектуальном, духовном контексте, в котором имеет смысл рассматривать властный стиль Алексея в случае его гипотетического воцарения.

То есть речь идет об альтернативном варианте развития России, который необходимо себе представить, для того чтобы извлечь актуальные уроки из великого царствования Петра, и последующем периоде империи Российской вплоть до Манифеста 17 октября 1905 года.

Контекст этот в решающей степени связан с представлениями Алексея и Петра о роли церкви как института и религии как нравственного руководства, поскольку светская мораль была слишком связана с политической прагматикой. И насколько далеко может власть имущий выходить за пределы основных заповедей, то есть фундаментальных законов общежития, зависело от веры в степень терпимости Грозного Судии по отношению к игнорированию заповедей: гордыне и уверенности в ничем не ограниченном праве распоряжаться как собственной судьбой, так и судьбами любого масштаба человеческой общности.

Не нужно перегибать палку в ином направлении и представлять царевича Алексея Петровича идеальным юношей, тихим книгочеем, каковым он и предстает в записке Вильчека.

Он был разный. В разных ситуациях и с разными свидетелями-собеседниками, корреспондентами в переписке он предстает отнюдь не единообразным.

Важно отсеять сомнительные и заведомо ложные сведения и оставить то, что говорит о реальном человеке, судьба которого была органично связана с судьбой России.

Историк Сергей Александрович Князьков, архивист и популяризатор исторического знания, расстрелянный большевиками в Москве в 1919 году как «деникинский шпион», автор относительно трезвого очерка о царевиче Алексее, тем не менее счел возможным охарактеризовать своего героя словами Соловьева: «Царевич Алексей Петрович по природе своей был именно таким русским западником-барином; он был умен и любознателен, как дед царь Алексей или дядя царь Феодор, но, как и они, он был тяжел на подъем, неспособен к напряженной практической деятельности, к движению без устали, к уменью и охоте делать все своими руками; неподвижный физически, он был домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги или из разговоров с бывалым умным человеком».^[42]

Современный автор Олег Николаевич Мухин, ссылаясь на Князькова и цитируя текст Соловьева как текст самого Князькова, сопровождает его собственными соображениями: «Не стоит утверждать, что эти два человека — отец и сын — были абсолютно разными людьми. Скорее можно сказать, что Алексей — это Петр со знаком минус. Очень многие штрихи жизни и поведения царевича напоминают облик его великого отца. Алексей рос без отцовского присмотра, при матери, заброшенный Петром, занятым играми, дедами и любовницами, в атмосфере неприязни к деятельности отца. Не лишенный природного ума, он однако, не перенял отцовской неуемной жажды действий. Несмотря на патриархальность воспитания, круг общения Алексея напоминает „антихристовы сборища“ Петра — члены „компании“ имели далеко не православные прозвища „Ад“, „Сатана“, „Молох“. Одним из главных пороков Алексея и его окружения являлось пьянство. Отец помимо воли сына женил его, руководствуясь собственными соображениями, — то же самое когда-то произошло и с Петром. Несмотря на все своеобразие личности Петра, при таком сопоставлении напрашивается вывод о некой преемственности, чертах традиции. И ведь нельзя утверждать, что Алексей испытывал однозначное отвращение ко всему западному, недаром он предпочитает бежать от забот отца в Европу».^[43]

Оба текста очень типичны — в них реальные черты личности царевича смешаны с традиционными вымыслами и неточностями.

Мы знаем, что Алексей отнюдь не был «тяжел на подъем» и удовлетворял свою любознательность не только из книг и бесед. И уж никак не был «домоседом». Это — эхо рокового «Объявления». Как мы увидим, затравленный и измученный постоянным ощущением грозной опасности, он и в самом деле говорил своей любовнице о желании поселиться в Москве — для спокойной жизни. Но эта мечта появилась у него в самый последний период.

«Круг общения» Алексея нимало не напоминал «антихристовы сборища» его отца. Ниже мы постараемся понять состав и характер его «компании». Пока же можно с уверенностью сказать, что это было вполне православное сообщество и шуточные прозвища его участников не имели ни малейшего кощунственного смысла.

Существовало серьезнее обвинение в пьянстве как «одном из главных пороков Алексея и его окружения».

Да, есть достаточно свидетельств того, что Алексей и его друзья не чурались этого развлечения. Сам Алексей неоднократно в письмах к людям из своей компании сообщал о веселых попойках и получал подобные же сообщения. Правда, не совсем понятно, какова в этих сообщениях доля молодого бахвальства.

Надо иметь в виду, что пьянство в его вполне безобразном виде всячески поощрялось и культивировалось Петром. И когда в Вене Алексей жаловался императору, что Меншиков специально спаивал его, можно, безусловно, в это поверить.

Принуждение к пьянству принимало при дворе Петра безжалостные формы.

Чтобы представить себе, как это происходило, можно привести один из многочисленных эпизодов, в данном случае описанный камер-юнкером голштинского герцога Берхгольцем, несколько лет жившим в России и оставившим подробнейший дневник своего пребывания при русском дворе.

1 ноября 1721 года:

 

Замечательное было сегодня еще вот что. Император приказал собраться в здании Сената всем маскам, которые почему-либо не явились туда в прошлое воскресенье, чтобы исполнить не исполненное ими, т. е. выпить столько же, сколько выпили другие. Для этого были назначены два особых маршала, обер-полициймейстер и денщик Татищев, которым было поручено смотреть, чтобы ни один из гостей, кто бы он ни был, не возвратился домой трезвым, о чем эти господа, говорят, и позаботились как нельзя лучше. Рассказывают, что там было до тридцати дам, которые потом не могли стоять более на ногах и в этом виде отосланы были домой. <…> Приказание императора было так строго, что ни одна дама не осмелилась остаться дома. Некоторые хотели отговориться болезнью, и в самом деле были больны как сегодня, так и в прошедшее воскресенье; но это ничего не помогло: они должны были явиться. Хуже всего притом было то, что им наперед объявили, что их собирают единственно только для того, чтоб напоить за неявку в прошедшее воскресенье. Они очень хорошо знали, что вина будут дурные и еще, пожалуй, по здешнему обыкновению, с примесью водки, не говоря уже о больших порциях чистой простой водки, которые им непременно предстояло выпить.

 

Подобные развлечения иногда кончались трагически. В этот раз одна из дам, которая была на последних днях беременности — что не было принято во внимание, — родила мертвого ребенка.

Как говорили, заспиртованный младенец украсил кунсткамеру. Неудивительно, что во время пребывания в Петербурге Алексей, по показаниям на следствии близких к нему людей, иногда напивался до того, что терял чувство самосохранения и говорил вещи, о которых потом горько жалел.

Но при всем при том никак нельзя утверждать, что пьянство было его главным пороком. Или одним из главных.

По свидетельству Вильчека, во время продолжительных трапез в Кракове царевич пил мало.

Возможно, он унаследовал от отца склонность к вспышкам гнева. Но при всем изобилии мемуарного и иного материала мы располагаем всего двумя-тремя свидетельствами о подобных эпизодах.

В нем не было и в самом деле вулканической энергии Петра, его почти патологической жажды движения.

В нем не было гигантского масштаба замыслов Петра. По сравнению с отцом он был зауряден.

Но — что важно для возможного государя — не было в нем и безжалостной утопичности миропредставления, когда цена реализации замысла не имеет значения.

 

 

9

Одним из существеннейших аспектов негативного мифа, созданного вокруг личности Алексея, было представление о характере его окружения, о его единомышленниках.

Уже цитированный нами В. В. Мавродин, признанный специалист по эпохе Петра, писал: «Враги петровских преобразований объединились вокруг царевича. Реакционные бояре и священники, сплотившиеся вокруг Алексея, составили настоящий кружок заговорщиков с „циферной азбукой“ (шифром), прозвищами и т. д. <…> Среди духовенства и боярства, окружавшего Алексея, открыто говорили, что смерть Петра явилась бы сущим благодеянием. Алексей вслух мечтал, как, став царем, он разрушит Петербург, отдаст море шведам, распустит армию, уничтожит флот, вернется к порядкам, заведенным дедом, зимой будет жить в Москве, а летом — в Ярославле».^[44]

О «геростратовых планах» Алексея, не имеющих ничего общего с реальностью, мы поговорим в другом месте. А сейчас нужно понять, кто же на самом деле входил в дружеский домашний круг царевича до 1714 года, когда он поселился в Петербурге в своем скромном дворце.

В предисловии к публикации Есипова, к которой мы уже обращались и еще будем обращаться, Погодин на основании анализа переписки царевича определил этот ближний круг, условно говоря, «малый двор» наследника.

«Василий Григорьевич, Андрей Федорович, Алексей Иванович, Иван, Hapышкины. <…> Вероятно, все они поступили к Царевичу по родству их с матерью Петровой, Наталией Кириловной Нарышкиной.

Никифор Кондратьевич Вяземской, учитель и надзиратель Царевича с детства.

Василий Иванович Колычов, муж кормилицы Царевича.

Федор Борисович Еварлаков, принадлежавший к домовому управлению Царевича.

Из духовных лиц: Духовник Царевича Яков Игнатьевич.

Благовещенский ключарь Иван Афанасьевич.

Протопоп Алексей.

Священник Леонтий Григорьев из Грязной слободы в Москве».^[45]

И еще несколько лиц, более далеких.

Некоторые, из них действительно пользовались цифровым шифром, но очень редко.

Как выяснилось на следствии, цифровым шифром для переписки с Алексеем и друг с другом пользовались совершенно иные и куда более значительные лица — из ближайшего окружения самого царя.

Никаких «сплотившихся вокруг Алексея» реакционных бояр не было в природе. Как мы увидим в свое время, на Алексея были ориентированы многие первостепенные сподвижники Петра.

Этот домашний круг отнюдь не был политической группировкой. Родственники Петра и Алексея — молодые Нарышкины ни в каких оппозиционных настроениях замечены не были. Равно как и Василий Иванович Колычев, немолодой человек из хорошего боярского рода, совершенно неподходящий на роль заговорщика.

Управляющий хозяйством Алексея Еварлаков никак не был фигурой политической.

Это было некое уютное бытие Алексея, параллельное его общению с Гюйссеном в 1703—1705 годах, выполнению государевых поручений и вообще официальной жизни наследника престола.

Правда, сам Алексей на следствии, после пыток, утверждал: «А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), а я в большие забавы с попами и чернецами и другими людьми впал».

Но, как уже говорилось, это очень похоже на самооговор, для того чтобы избежать дальнейших мучений.

Если бы это было правдой, то нашлось бы достаточно доброхотов, которые немедленно поставили бы Петра в известность об этих «забавах» его сына. Мы же знаем один только случай неудовольствия Петра в этот период — по совершенно конкретному поводу.

Позже, уже в 1720 году, когда «по вновь открывшимся обстоятельствам» начато было следствие над Алексеем Нарышкиным, то он, в частности, показал на одном из допросов: «…в бытность его, Царевичеву, в Москве, в тот день обедовали служащие, Архирей, как был жив Ростовский, Дмитрий, Чудовский Архимандрит Феодосии, что был в Крутицах Архиреем, Князь Федор Юрьевич Ромодановский, Боярин Тихон Никитич Стрешенев, и другие Министры».

Компания Алексея во время его главенства в Москве состояла из весьма высокопоставленных людей.

Федор Юрьевич Ромодановский, свирепый до садизма глава Преображенского приказа розыскных дел — политического сыска, который был поручен ему еще при Софье, в 1686 году, стал одним из самых доверенных сотрудников Петра и был им до своей смерти в 1717 году. Разумеется, он внимательно приглядывал за царевичем.

С Тихоном Никитичем Стрешневым мы уже встречались. Фактически военный министр, он пользовался полным доверием царя. Первые лица государства и другие министры, как утверждает Нарышкин, были сотрапезниками и собеседниками Алексея.

Присутствие высокопоставленных церковных иерархов совершенно естественно.

В 1718 году, на следствии, Алексей будет говорить о своей дружбе со Стрешневым и надеждах, которые он возлагал на его поддержку.

Единственным значительным лицом в узком дружеском кругу Алексея был его духовник Яков Игнатьевич, протопоп придворного Верхоспасского собора в Кремлевском дворце, — выходец из духовной среды, друг с детства и побратим ростовского епископа Досифея, духовника царицы Евдокии во времена ее заключения, пытанного и казненного в 1718 году.

На основании сохранившихся в материалах следствия писем Якова Игнатьевича к Алексею, весьма многочисленных, Погодин дал ему убедительную характеристику: «…не слышится ли в словах старого нашего Протопопа Якова Игнатьевича сам Григорий VII, основатель папской власти? Не чувствуется ли сродства этой речи с притязаниями Патриарха Никона? Не объясняется ли ею характер первых наших раскольников?

Прибавим, что Яков Игнатьевич во время жесточайших пыточных истязаний, повторявшихся много раз в продолжение года, битый и жженый, не показал ни на кого, между тем как из писем Царевича, открытых случайно после его казни, уже в 1720 году, видно, у него были многие друзья, посвященные в его тайны с Царевичем».^[46]

Яков Игнатьевич пользовался уважением в правительственных верхах. Сохранились письма к нему Гаврилы Ивановича Головкина, руководителя внешней политики России, тон которых свидетельствует о значительности этой фигуры, а возможно, и влиятельности.

«Честнейший Господине и Отче, Яков Игнатьевич, — писал Головкин, — душевного спасения и телесного здравия желаю вам. Письмо ваше, 20 июня посланное, мне здесь отдано: пожалуй, мой Государь, на меня не прогневайся, что не часто к вам пишу…»

«Почтеннейший Господин, мой особливый благодетель и Отец Иаков Игнатьевич. <…> Честное ваше мне писание здесь отдано, за которое Милости вашей премного благодарствую и впредь оного видеть желаю…»

Когда царевич был за границей, то через Головкина шли к нему письма протопопа и ответные письма Алексея.

Головкин выполнял какие-то деловые просьбы Якова Игнатьевича.

До поры духовник обладал несомненной властью над своим духовным сыном. Их обширная переписка — история отношений двух незаурядных личностей. Это психологическая драма подчинения и освобождения. Беспрекословное преклонение царевича перед протопопом взрывалось отчаянным бунтом, когда дело со стороны Алексея доходило до рукоприкладства.

Яков Игнатьевич, конечно же, был сторонником сильной церкви перед лицом светской власти, и его влияние играло не последнюю роль в мировосприятии Алексея. И однако же в годы перед гибелью, когда окончательно сформировалась позиция Алексея как наследника российского престола, не Яков Игнатьевич был его главным конфидентом и советчиком.

Существенно было и то, что Яков Игнатьевич был близок к епископу Досифею и, соответственно, к царице-узнице Евдокии, и для Алексея это была связь с любимой матерью. И тут сугубо личные мотивации пересекались с политическими. Но и это не имело решающего значения для окончательного выбора.

Более того, Алексей старался не втягивать людей своего кружка, которых искренне любил, в свое латентное противостояние с отцом.

Он всячески предостерегает их от опрометчивых поступков.

В ноябре 1709 года во время одной из поездок он писал духовнику из Ярославля: «Во Володимир, мне мнится, не надлежит вам ехать, понеже смотрельщиков за вами много, чтобы из сей твоей поездки и мне не случилося какое зло, понеже ныне многие ведают, в каком ты у меня состоянии, и что все мое тебе вверено…»

Речь, понятно, идет о свидании с Досифеем и, возможно, с Евдокией, жившей в монастыре в Суздале.

Помним, что писал Вильчек о постоянно тревожном состоянии царевича. Именно ощущение опасности, уверенность в пристальной слежке за ним заставляет Алексея держать своих личных друзей как можно дальше от себя.

Приблизительно в это время (письмо без года) он пишет духовнику: «Батюшка, изволь сказать всем тем, к которым мои грамотки есть в пакете на твое имя <…> чтоб ко мне больше не писали и сам не изволь писать ко мне».

28 января 1710 года он посылает Якову Игнатьевичу из Кракова письмо, в котором обращается к тому с многозначительной просьбой не выполнять некие его поручения, пока «будут на Москве высшие особы наши», то есть Петр с близким окружением: «…а во время бытия их только смотри, как возможно, чтоб не пропало что из Преображенского, а паче книги, которые хотя по малу для подозрения изволь к себе перевезть…»

Он не хочет, чтобы его книги попадались на глаза отцу. Этот мотив — оберечь любимых домашних друзей — в этой переписке постоянен.

Для рискованных разговоров и планов у него будут другие собеседники.

 

 

---

Письма и документы цитируются по изданиям: Письма царевича Алексея Петровича к его родителю Петру Великому. Одесса, 1849; Письма и бумаги императора Петра Великого. М., 1964. Т. 11. Вып. 2; 1975. Т. 12. Вып. 1; 1977. Т. 12. Вып. 2; Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича, вновь найденных Г. В. Есиповым. M., 1861; Устрялов Н. История царствования Петра Великого. СПб., 1859. Т. 6. Приложения.

 

Автор приносит искреннюю благодарность Александру Сергеевичу Лаврову, профессору Университета Сорбонна, за возможность использовать ценные источники: «Мемория о царевиче Алексее Петровиче» (1727, аноним; на немецком); Записка Генриха Вильгельма фон Вильчека «Описание внешности и умственного склада царского сына и наследника престола» (1710; на немецком). Перевод текстов с немецкого Ирины Бенедиктовны Комаровой.

 

 

1. Ошибка автора: Брауншвейг-Вольфенбюттельской.

2. Тайный государственный архив прусского культурного наследия (Geheimes Staatsarchiv Preussischer Kulturbesitz). № 6667.

3. Memoirs of Peter Henry Bruce, Esq., a Military Officer, in the Services of Prussia, Russia, and Great Britain… London, 1782.

4. Письма Царевича Алексея Петровича, к его родителю Государю Петру Великому, Государыне Екатерине Алексеевне и кабинет-секретарю Макареву; с приложением писем Царевича Петра, Царевны Наталии и князя Вяземского к Его Высочеству. Одесса, 1849. С. V—VII.

5. Цит. по: Непотребный сын. Дело царевича Алексея Петровича. Сб. / Сост. Р. И. Беккин. СПб., 1996. С. 417.

6. Там же. С. 424.

7. Там же. С. 430.

8. Там же. С. 431.

9. Тарле Е. В. Северная война. М., 1958. С. 139.

10. Непотребный сын. С. 425.

11. Там же. С. 426.

12. Сын отечества. 1848. Кн. 5. С. 26.

13. Zoon — сын (нидерл.).

14. Фроловский А. В. Труды по истории России, Центральной Европы и историографии. СПб., 2020. С. 183.

15. To Honor Roman Jakobson: Essays on the Occasion of His 70 Birthday, 11 October 1966. Berlin—Boston, 2018. P. 674—677.

16. Цит. по: Герье В. Лейбниц и его век. Отношения Лейбница к России и Петру Великому. СПб., 2008. С. 629.

17. Костомаров Н. И. Царевич Алексей Петрович (По поводу картины Н. Н. Ге) // Непотребный сын. С. 486.

18. Каждой главе трактата был предпослан символический рисунок с латинским изречением.

19. Бугров К. Д., Киселев М. А. Естественное право и добродетель. Интеграция европейского влияния в российскую политическую культуру ХVIII века. Екатеринбург, 2016. С. 124.

20. Там же. С. 37.

21. Новое литературное обозрение. 2018. № 3. С. 143—163. Усложненно-архаичный текст Прокоповича цитируется в переложении на современный язык.

22. Там же.

23. Непотребный сын. С. 496.

24. Цит. по: Герье В. И. Лейбниц и его век. Отношения Лейбница к России и Петру Великому. С. 749.

25. Военный суд.

26. Правильно: генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар.

27. Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 11. Вып. 2. М., 1964. С. 511.

28. Луппов С. П. Книга в России в первой четверти ХVIII века. Л., 1973. С. 182.

29. Там же.

30. Там же. С. 183.

31. Там же. С. 180, 181.

32. Непотребный сын. С. 433.

33. Очерки истории СССР. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. Преобразования Петра I. М., 1954. С. 421.

34. Мавродин В. В. Рождение новой России. Л., 1988. С. 163.

35. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1963. Кн. IX. Т. 17. С. 109.

36. Луппов С. П. Книга в России в первой четверти ХVIII века. С. 181.

37. Павленко Н. И. Царевич Алексей. М., 2008. С. 38.

38. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. М.—Л, 1949. Т. 9. С. 398.

39. Бушкович П. Мне отмщение… Новый взгляд на дело царевича Алексея // Родина. 1999. № 9. С. 46.

40. Там же. С. 47.

41. Фонвизин М. А. Сочинения и письма. В 2 т. Иркутск, 1987. Т. 2. С. 114.

42. Князьков С. Очерки из истории Петра Великого и его времени. СПб., 1909. С. 575.

43. Мухин О. Н. Петр I: личность и эпоха в поисках идентичности (перспективы изучения) //
Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные мотивы. М., 2005. С. 106.

44. Мавродин В. В. Рождение новой России. Л., 1988. С. 163.

45. Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича, вновь найденных Г. В. Есиповым. M., 1861. С. II.

46. Там же. С. VII—VIII.