ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

МИХАИЛ КУРАЕВ

Дни и ночи пилота Аржанцевой

Повесть

Светлой памяти О. М. Лисиковой

 

В воздухе всегда есть на что опереться.

Валерий Чкалов

 

I

2008 г. Пулковское шоссе

 

Шофер бросил короткий взгляд направо и полуобернулся к даме на заднем сиденье:

— Ольга Михайловна, а сейчас вы взлететь смогли бы?

Чтобы спрашивать даму в девяносто один год о возможности поднять самолет в воздух, нужна если не смелость, то некоторое простодушие или привычка говорить то, что думаешь. Впрочем, Виктор, пару раз возивший Ольгу Михайловну, помнил, куда и почему везет ее сегодня, и, может быть, просто хотел отвлечь воспоминаниями.

— Взлететь смогла бы… сесть не смогла… — сказала дама и не стала объяснять любознательному шоферу, что «шуровка» педалями на посадке требует силы в ногах, а где их взять, если даже по квартире последние полтора года по полдня передвигалась в коляске, спасибо Леше, советнику губернатора или кем он там в Смольном… Коляска хорошая, импортная, югославская, в нее сама могла и с кровати сесть, и на кровать вернуться, а главное, коляска тютелька в тютельку проходила во все комнатные двери и на кухню. Наша, собесовская, наверное, была рассчитана прочностью на передачу по наследству, а габаритами — на дворцовые апартаменты и для передвижения по квартире даже в сталинском доме никак не годилась.

День был серенький, тихий, самый обыкновенный, почти теплый, какие случаются в конце сентября. Природа, отдав летние долги, затаилась, словно припоминая все хорошее и готовясь погрузиться в промозглое ленинградское предзимье.

«Мерседес» поблескивал, как черный агат.

Черный агат камень редкий, вот и машина, да еще и до блеска умытая, смотрелась то ли нарядной аристократкой, то ли черным ангелом среди трудяг фургонов, грузовиков и легковой мелочевки, в будничной дорожной толчее словно наперегонки спешивших покинуть город.

Сидевшая на заднем сиденье дама не отрываясь смотрела на выросшие вдоль шоссе магазины, напоминавшие современные цеха. А вот цеха бывших заводов, то ли проданные, то ли брошенные, зияли черными квадратами оконных глазниц на краснокирпичных стенах.

Удивило городище прозрачных теплиц, тянувшееся чуть не полкилометра. Даже автозаправочные, те, что раньше были чуть краше, чем бензоколонки на полевом стане, теперь выглядели гостеприимно и празднично.

Смотрела, узнавала и не узнавала дорогу в аэропорт, изъезженную на велосипеде еще в довоенную пору. Смотрела, чтобы не думать, куда едет, зачем и почему. Когда происходящее невозможно было ни предвидеть, ни предотвратить, она твердо знала: это надо пережить… Просто пережить.

На первый взгляд, да и на второй, не скажешь, что даме со строгим лицом, почти нетронутым морщинами, в модном черном пальто из козьего пуха и шифоновой косынке, подвязанной под подбородком, уже за девяносто…

Прожитых лет Ольга Михайловна не скрывала и датой рождения — седьмое ноября 1917 года — даже немного гордилась.

В свои почтенные годы она не только сберегла фигуру от излишеств и дряблости, но и сохранила сходство с актрисой Любовью Орловой, что подтвер­ждали ее старые фотографии даже на служебных удостоверениях.

Заметила, что водитель нет-нет и взглядывал на нее в зеркало над лобовым стеклом. Поправила шифоновую косынку, прикрывавшую голову. Итальянское кашемировое пальто было легким и теплым, и воротник был широким, хоть прячься. Подарок Анечки Плаксиной, работавшей на фестивале переводчицей у самого Феллини. Анечку с рацией Ольга Михайловна выбрасывала ночью, в конце мая в сорок четвертом, в Югославии, когда радиосвязь с Тито была потеряна.

 

 

II

— Я Анечку Плаксину до выброски не видела… Мы никогда не видели тех, кого выбрасывали. Это правильно. Никто же не объяснял. В армии как? «Не положено», и весь разговор. Потом я, конечно, догадалась. Ну, выбросила я кого-то, а если меня сбили, попала в плен… Так что действительно лучше и не знать. Мужчина, женщина, один, двое, может и десять человек… А мы с Анечкой уже после войны познакомились. Случайно. На Московском кинофестивале итальянцы в своем посольстве делали прием. Они на фестиваль «8 ¹/²» привезли. Режиссер Федерико Феллини. А меня Евгения Жигуленко из 46-го гвардейского пригласила, она на студии Горького кого-то консультировала по авиации, была почетным гостем фестиваля. Кино любила до самозабвения. Потом даже режиссером стала. А в полку Жигуленко была командиром звена, Герой Советского Союза, и тоже дружила с Женей Рудневой. А мы с Женечкой были просто подруги. Я к ним еще и в Тихорецкую, и в Пашковскую прилетала, и под Могилевом у них как-то раз была, и в Восточной Пруссии, но это уже когда Женечка погибла. Вот на этом приеме у итальянцев меня Жигуленко с Анечкой и познакомила. Анечка переводчицей была. Ну, как водится, слово за слово… «Воевала?» — «Воевала». — «Где?» — «Да где только не была, даже в Югославии». — «Когда?» — «В мае сорок четвертого, когда связь с Тито потеряли». — «Анечка, это я тебя выбрасывала!» Мы кинулись друг к другу. И с тех пор как сестры. Ее выбрали еще и потому, что легкая. Рации тяжелые все-таки были. Когда радист на парашюте отдельно, рация отдельно, возникали сложности. Иногда рацию даже теряли. Радист может парашютом управлять, а рацию ветром куда подхватит, туда и тащит, ищи потом. Вот и выбирали радистов полегче, чтобы уж вместе. Анечка и в шестьдесят третьем была как девочка…

 

 

III

2008 г. Пулковское шоссе

 

Решение вызревало долго, год, чуть больше. Почему пришлось искать решение? И хотела бы забыть, да не могла.

Вот уже четыре года, как внучка с мужем, а за ними следом и дочь с мужем уехали на жительство в Германию.

В прошлом году она ждала, как последние годы повелось, что они приедут хоть на пару месяцев пожить у нее на даче под Копорьем. Очень им нравилась эта дача, даже хуторок, стоявший на отшибе у шумного водопада на речке Копорке.

Не только на даче, но и в городе ей одной жить становилось все трудней и трудней, понимала это и молодежь. Позвонили из Дюссельдорфа и предупредили о приезде, добавив: «Мы едем отдыхать, а не ухаживать за тобой. Кстати, можешь нас поздравить, Леночка, внучка твоя любимая, в положении, и мы должны быть рядом с ней».

Четко. Прямо. По-деловому.

В прошлом году за те два месяца, что они прожили под Копорьем, приезжали в город трижды, навестили. Объяснили: жить с ними на даче нецелесообразно и тесно, и тех удобств, что в городе, нет. Легко и простудиться, сама видишь, какое лето. Да и врачи в городе, если что, рядом. А у тебя и давление и ноги…

Чем заботливей и участливей звучали голоса высокой и стройной, как корабельная сосна, дочери и ее атлетического сложения и крепкого, как дуб, красавца мужа, тем становилась очевидней невыговоренное вслух: «На нас не рассчитывай».

Внучка с мужем предпочитали молчать, благовоспитанно не встревая в разговоры взрослых, где несказанного было больше, чем высказанного вслух.

На девяностолетие они приехать не смогли, хотя обещали. Прислали теплую телеграмму, зачитать которую в юбилейном застолье Ольга Михайловна почему-то не решилась…

Вот и пришлось принимать решение.

Времени, чтобы подготовиться, было предостаточно, больше года. Все резоны были тысячу раз обсуждены с двумя подругами, соцработниками и самой Анной Дмитриевной Елисеевой из Ленсовета, или как он у них теперь называется… И все равно, как ни отгоняй, как ни прячь от себя сверлящий вопрос, может, еще бы пожила в родных стенах, а не поспешила ли? Прокля­тый вопрос свербел и свербел, словно плохо заживающая рана. Впрочем, ранений у Ольги Михайловны за две войны не было, ни у нее, ни в ее экипаже.

Думая о неизбежном, Ольга Михайловна оформила на внучку дарственную на свою квартиру на улице Гастелло, где после войны жило много летчиков и преподавателей Института авиаприборостроения, прижившегося неподалеку на подворье бывшего женского монастыря. Молодежь, как она называла своих наследников, против дарственной не возражала, но право платить ежемесячно с пенсии по возрастающим тарифам за квартиру оставила за Ольгой Михайловной.

Собственно, никто же не просил ее переписывать квартиру на Леночку.

 

— Вы машину водили? — спросил Виктор.

— До восьмидесяти пяти, потом стало трудно, — тут же отозвалась пассажирка.

Как и большинство чуть глуховатых людей, дама говорила громко. А еще и по командирской привычке — четко.

— Самолет намного трудней вести, чем машину? — не унимался Виктор.

— Какое может быть сравнение? На машине у вас влево-вправо… А в воздухе и высоту держать, и направление, и поправки на ветер… Разная плотность воздуха… Ямы… Подъем, приземление… А приборы? О чем вы говорите… Дорога под вами неподвижна? А воздушная среда? Масса воздуха подвижна, передвигается относительно земли. Помните девиз капитана Немо? — Ольга Михайловна улыбнулась. — «Подвижный в подвижном», это и про нас. Mobilis in mobile. — И добавила как бы по инерции: — Кстати, в аэронавигации применяют многие методы от морского кораблевождения… — Помолчав, продолжила: — Вот у вас запала педаль газа, заглушили мотор и остановились. А если в воздухе отказала ручка газа, тяга лопнула? Обороты не сбросить, а надо садиться…

В голосе дамы звучали наставнические нотки, словно разговор шел в классе предполетной подготовки и сообщаемые ею сведения могут водителю пригодиться.

— И что тогда? — спросил Виктор.

— Выпускаю закрылки. Даю ногу… Выбираю избыток высоты змейкой и подскальзыванием на крыло…

— А двигатель заглушить?

— Поля Осипенко заглушила двигатель на пикировании — и пожалуйста, битая машина… Героиня наша…

— Сама-то уцелела?

— Я ж говорю: битая машина. Погибла. С Серовым она летела, оба погибли.

— А Серов — это?.. — не отрывая глаз от напряженной дороги, спросил Виктор.

Ольга Михайловна взглянула на Виктора так, как смотрят на ученика пятого класса, забывшего таблицу умножения:

— Ас… Мастер высшего пилотажа… В Испании воевал… Герой Советского Союза… Комбриг… — говорила, словно подсказывала, чтобы припомнил. — Ну, первый муж актрисы… Валентины Серовой…

— А-а, слышал, слышал, — наконец припомнил Виктор.

Помолчала, глядя в окно.

— Нельзя, чтобы перворазрядница получала «детский мат». — Вспомнила тягостные похороны. — На похоронах Сталин ее урну к Кремлевской стене нес.

— Он-то знал, почему погибли? — обернулся Виктор

— Какая разница? Стране нужны герои…

 

 

IV

2008 г. Пулковское шоссе

До Павловска дорога недальняя. И Виктор знал, что везет Ольгу Михайловну, скорее всего, в последний раз, может быть, поэтому и не уставал с вопросами, когда еще…

— А насколько «дугласом» трудней управлять, чем маленьким самолетом?

Перед Пулковскими высотами, увенчанными башнями телескопов, со скромным воинским мемориалом на склоне, обращенном к городу, машина свернула налево в сторону Пушкина.

Ольга Михайловна рассмеялась.

— Виктор, да я только себя человеком почувствовала, когда села в командирское кресло на Си-47. Если б вы знали, что такое рукоятка на Р-5! Да за четыре с половиной часа полета на Москву она у вас всю душу клещами вытащит! — И рассмеялась. — А если еще погода… А Си-47? Знаете, как мы про него говорили? «Ему только мешать не надо, он сам полетит». Да на Си-47 и медведь необученный полететь сможет… — И снова рассмеялась.

Когда Ольга Михайловна говорила серьезно, даже строго, в уголках рта тлела готовая вспыхнуть улыбка.

— Поднимаю машину, ложусь на курс, передаю управление второму пилоту и пошла себе накручивать бигуди.

— Даже когда в немецкий тыл летали?

— Какая разница? Домой возвращаться надо в человеческом виде.

 

В Павловске сразу за вокзалом «мерседес» свернул налево, на Садовую, и покатил вдоль ограды парка.

Клены еще стояли в своем царском пурпурном наряде, а в открытом ветрам павильоне около «Трех граций», прямо над дорогой уже суетились садовые рабочие, собирая из щитов зимнее укрытие для беломраморных богинь красоты и изящества.

По всему парку гулко стучали молотки, словно где-то спешно заколачивали гробы.

Через пятнадцать минут машина, из вежливости притормозив у открытых ворот и позволив себя разглядеть выскочившему навстречу охраннику, вкатилась на территорию пансионата и остановилась перед входом в главный корпус.

Виктор достал из багажника сложенную инвалидную коляску и помог Ольге Михайловне, приподняв ее почти невесомое тело, одну оболочку, пересесть из машины в кресло на колесах.

Машины со смольнинскими номерами здесь встречали, как правило, кто-нибудь из руководства пансионата и непременно сестра-хозяйка. Вот и сейчас заместитель главврача и распорядительница по хозяйственной части со строгой приветливостью на лицах спускались для встречи новой насельницы.

Пожалуй, именно этот монастырский термин больше всего подходил к обитателям пансионата, хотя по всем документам, скорее уже в санаторной традиции, их именовали «больными».

 

 

V

2008 г. Павловск

Небольшую комнату с широким окном, смежным с дверью на балкон, где Ольге Михайловне предстояло доживать свои дни, отремонтировали, даже дырявый линолеум на полу по звонку советника губернатора заменили ламинатом «под паркет», а вот стены на свой вкус выкрасили холодной фисташковой краской. Впрочем, другой не было, или не искали. Новой обитательнице в порядке исключения разрешили взять с собой свой хороший холодильник, этажерку для книг и альбомов с фотографиями и самое необходимое из вещей.

На стене по правилам учреждения полагалось иметь литографированный пейзаж в красивой раме из кудряшек и завитушек, выкрашенных под бронзу.

Ольга Михайловна выкладывала из чемодана одежду, раскладывала по полкам и развешивала на вешалках в одностворчатом платяном шкафу с зеркалом на внутренней стороне дверки.

— Видите, по комнате я ходить могу, если есть за что держаться… В руках сила есть, а ноги подводят… Когда же я наконец пойду? Я же в футбол играла…

— Это где? — спросил Виктор, задержавшийся, чтобы помочь с обустройством.

— За Ленинградский авиаотряд, на первенство города… «Красный выборжец», «Скороход», «Красная заря»… Трепали нас хорошо. — И рассмеялась.

— Не знал, что до войны был женский футбол.

— Какой женский? Еще чего. Нормальная мужская команда.

— Вы в воротах?

— В воротах — Вастрюков из метеослужбы, я — в нападении. Виктор, вот эту «красоту», пожалуйста, снимите, — показала на пейзаж в кудрявой рамке, — а на ее место вот это…

Фотография была в простой раме. Большая. Старая.

В обрамлении аэропланов и низвергающихся парашютистов с кометами еще не набравших воздуха парашютов — двадцать мужских лиц, это начальники и преподаватели, инструкторы и техники. Под каждым ленточка с фамилией. А ниже — в три ряда — сорок женских портретов, и тоже с фамилиями. Наверху, на курчавых облаках, надпись: «1-й выпуск девушек-пилотов 1-й авиашколы Г. В. Ф. им. Баранова». И совсем внизу — крылатое солнце, украшенное серпом и молотом, а по краям в ромбиках даты: «1934—1937».

— Это вы? — приглядевшись, безошибочно определил Виктор.

— Я. Узнали?

— Берет-то на одном ухе висит, как не свалится?

— Мода такая была… Это наш командир Клименко, будущий герой Ленинградского фронта, штурмовик… Под Ленинградом и погиб. Клименко настолько много летал, замены не было, его из кабины просто вынимали. Вот это знаменитый Полосухин. — Ольга Михайловна поправила фотографию, чтобы висела ровно. — Он в Десятой гвардейской потом был командиром эскадрильи, только не нашей, а второй. Никитенко погиб… Это Грушевский, потом тоже в нашей дивизии был, командир корабля. Краснорутский так и остался инструктором в учебной эскадрилье. Назаров на нашей Наде Вдовиченко женился. Очень красивый. Глаза необыкновенно красивые. Вдовиченко небольшого роста, но тоже очень красивая. И любовь была такая сильная. Надя у него на глазах погибла… Погода была не очень хорошая, она на второй круг пошла, а по кругу уже шла Кононова, и столкнулись… Женя Ходырева после выпуска инструктором в школе осталась. Меня почему-то озорницей считали, а я просто не могла не смеяться. Здесь вот тоже смеюсь. Ага, это Фатьма! Утром встанет раньше всех, одеяло накинет и наводит красоту, брови тонкие-тонкие… Смерть свою просто чувствовала. Просила меня: «Возьми, возьми вторым пилотом». А у меня уже заявка была. «В следующий полет, — говорю, возьму», а следующего для нее уже не было… Это Матохина Валя, то с одним мальчиком придет, то с другим, они чуть не дрались. Это Губина, она вместе с Расковой погибла в январе сорок третьего под Саратовом. Как Марина спешила со своим полком под Сталинград, как спешила… Пе-2 машина строгая, аристократка. Есть машины-солдаты: Як-3, «аэрокобра», тот же «мессер­шмитт», а есть аристократы. Пе-2 очень чувствительная. Не люблю, когда ее «пешкой» зовут, даже наши. Это ферзь! — Аржанцева рассмеялась своей шутке. — В управлении несложная, но вертлявая, опыт нужно иметь… А много ли у нее налета было? Марина на рояле прекрасно играла… После выпуска много девушек летало: Маша Рябченко, Лиза Миронова, Конюшок, Зайцева, Голубева Аня, Зоя Мясникова, а после войны мало осталось, совсем мало…

 

 

VI

2008 г. Павловск

 

На третий день пребывания в пансионате Ольга Михайловна попросила к себе главного врача и категорически заявила: «У меня к вам никаких претензий нет, но ни дня больше я здесь жить не буду».

Проснувшись на казенной кровати в первый раз и увидев фисташковые стены, хотела сразу позвать кого-то из руководства, но взяла себя в руки. А тут пришли врачи, сестры, брали кровь, мерили давление — обычная санаторно-больничная процедура отвлекла от вспыхнувшего при пробуждении решения.

На третий день все стало предельно ясно — домой!

Так на нее подействовал аромат увядания, источавшийся самим видом обитателей пансионата, где жизнь была организована заботливо и строго.

Все утешительно-увещевательные разговоры и врачей и сестер: «Не спешите, погодите, мы еще не закончили ваше обследование, уехать всегда сможете, поживите немного, силой никто удерживать не будет», — все разбивались о категорическое решение новой насельницы.

Ей пообещали вопрос решить и как могли успокаивали.

Ольга Михайловна, понимая, чего стоят все эти уговоры, на следующий день связалась с Лешей из Смольного и сказала о своем решении.

— Может быть, не надо спешить?

— Это я поспешила, извините, и хочу вернуться. Созвонитесь с моей помощницей из собеса, у нее есть ключи от квартиры, пусть приготовит к моему приезду…

 

Когда Раиса из собеса по звонку из Смольного пришла на улицу Гастелло, то увидела новую дверь, естественно, и с новыми замками, старым остался лишь медальончик на эмали с номером квартиры.

Пришлось сказать Ольге Михайловне, что накануне прилетел из Германии зять и поставил новую дверь, решительно отделившую ее прежнюю жизнь от наступившей.

Возвращаться, по сути дела, было некуда.

Дверь заменили за день, поставили добротную, рассчитанную на долгую новую жизнь.

Решение было правильным и дальновидным.

Юридических прав на квартиру после дарственной у бывшей хозяйки уже не было. Предположение о том, что она может обратиться в суд, чтобы вернуть квартиру, было смешным и нелепым, а опасение в том, что в пансионате своенравной, привыкшей командовать мамаше может что-то не понравиться и она захочет вернуться, — такая угроза имела под собой серьезные основания.

Новая дверь, обитая железом, закрывала все вопросы разом.

А предложениями от мастерских, предлагавших поставить новые двери на любой вкус и быстро, в большом диапазоне цен, были заполнены целые страницы в расплодившихся газетах с объявлениями.

Добротные двери, замки в подъездах и решетки на окнах первых этажей стали в городе, поименованном одним из старых названий, предметом повышенного спроса заживших новой жизнью петербуржцев. Переименование города Ольгу Михайловну глубоко огорчило. Она считала лукавым опрос в разгар лета, когда все стре´лки на показателях общественной жизни близки к нулю. Да и выбор «исторического названия» по вкусу устроителей опроса считала хитростью. «Хорошо, — строго сказала старая дама, — вывески они поменяют, а куда они денут ленинградцев? Или мы больше не ленинградцы?» И рассмеялась.

Чтобы навестить Ольгу Михайловну в новой ее обители, времени у зятя не было, надо было еще что-то с гаражом решать и нужно было срочно лететь домой, в Германию, где ждала дедушкиной заботы годовалая Оленька, названная в честь дорогой прабабушки.

 

 

VII

1934 г. Скорый Ленинград—Ростов-на-Дону

 

Тугой встречный ветер срубал дым из паровозной трубы, трепал его над мотающимися и гремящими вагонами и уносил в разморенную солнцем неподвижную степь, туда, где неспешно ползли воловьи упряжки и сонно вращались решетчатые крылья ветряных мельниц.

Поезд громыхал на стыках и стрелках, вагоны жили устоявшимся бытом поезда дальнего следования.

— Как-то несерьезно все это, девчата… Сорвались, едем, — скулила рослая дивчина с широким лицом, свесившись с верхней полки. Круглые карие глаза смотрели по-детски.

— Едем уже, чего ныть? — отозвалась девушка, примостившаяся с подругой на нижней полке. — Сомнения грызут? Надо было раньше отмежеваться.

— Я как народ… Как все… — Черные резкие брови, съехавшиеся к переносице, распрямились.

— Ну вот и потерпи!

Напротив, в ногах у спящей старухи, сидела немолодая, ничем не примечательная женщина с побитым оспой лицом, по виду лет под сорок, и кормила плоской грудью ребенка. Делала она свое дело привычно, без видимых усилий, с интересом прислушиваясь к мирной перебранке.

— Ольга всех подбила, а у вас своего мнения уже нет, — бухтела сверху широколицая.

— Кто по Оленьке соскучился? Вот она я! — Лавируя между узлами и торчащими в проходе ногами, Ольга протиснулась к своим. — Парамонова продолжает гнуть оппозицию? Ой, Парамонова! С оппозицией, знаешь, как? Раз… и на свалку истории.

— Ты, Аржанцева, все время хочешь получать удовольствие. — Брови Парамоновой снова двинулись к переносице.

— А мы для чего в институт спорта поступили? Чтобы страдать? Жизнь, Парамонова, это и есть большое удовольствие, иначе зачем же она выдумана? Ну зачем?

— Неправильно вопрос ставишь. Как поступили, так и вылетим. Узнают, куда мы ездили и зачем…

— Едем на солнышке погреться, в Дону покупаться, помидоров поесть. И нечего бояться. — Оля развернула газетный лист. — Я эту газету как наше удостоверение везу, как пропуск! «1-я авиационная школа Г. В. Ф. им. Баранова обеспечивает…» Та-да-та, пропускаем… Вот! «Проезд до Ростова, туда и обратно, бес-плат-но!» Туда и обратно, Парамонова! И с первого сентября ты можешь метать свои ядра и диски хоть на луну. Все испытания: три экзамена и физподготовка, и десять дней в Ростове!

— Вот ты, Аржанцева, — не унималась Парамонова, — всегда себя подчеркнуть хочешь!

Мамаша напротив, спрятав труженицу-грудь, чуть покачивала утомленного трапезой дитя и чему-то про себя улыбалась.

 

 

VIII

1934 г. Ростов-на-Дону

 

Даже на водной станции на берегу Дона нечасто случалось видеть, как девушка, раскачав доску пятиметрового трамплина, взмывала вверх, а потом и ласточкой, и с переворотом летела вниз.

Брызги, как взорванный хрусталь, взлетели над водой и обрушились вниз. Воду пронзило юное упругое тело.

Вокруг ленинградских девушек в плотных купальниках толпились юноши в длинных, широких трусах, подлинней, чем нынешние девичьи юбки.

Ольга знала цену своему мастерству, за каждый прыжок с трамплина взимала с молодых людей дань: пирожное, яблоко, горсть слив, мороженое… Сбор дани поручила подругам.

— Оля, ну тает же… Оля, тает, — стонала Парамонова, держа в двух руках мороженое, едва успевая слизывать тяжелые капли, выползающие из-под вафельных кругляшков.

 

Помидоры на рынке возвышались пунцовыми пирамидами, яблоки и арбузы лежали грудами прямо на земле. Неощипанных кур продавали, связав за лапы по две и по три штуки.

Аромат пролитого на землю рассола от распроданных огурцов, запахи зелени и фруктов южного базара кружили голову и разжигали аппетит.

Ленинградские девчата тащили авоськи, набитые снедью.

— Что у нас завтра?

— Физика! Правило правой руки, правило левой руки.

— Надо бы хоть в учебник заглянуть… Неудобно как-то уж совсем…

— Лично я — в кино, — объявила Долгопятова, рослая красавица с короткой стрижкой. — Звуковая кинолента «Веселые ребята». Слышала хорошие отзывы.

— В ДК «Пищевик» сегодня танцы, я объявление видела, — сказала Парамонова.

— А я в трамвае видела объявление: «Не становьте детей ногами на сиденье!» — сказала Ольга.

Девушки дружно рассмеялись.

Хорошо в конце лета в Ростове!

 

 

IX

— Странная все-таки вещь — война. Смерть, разрушения, ужас… А в людях открываются возможности, о которых они и сами не знали. На кинофестивале мы уже с Анечкой не расставались. Вот она мне и рассказала, как снимали югославские эпизоды в американском фильме про открытие второго фронта. Оказывается, я этого не знала. Кроме высадки союзников в Нормандии были большие десантные операции, в том числе и в Югославии. Все было согласовано с Тито, партизаны подготовили площадки под DC-3, ну «дугласы». Съемки в 1960—1961 годах. Самолеты эти еще были в полном ходу, даже летчиков на­шли, тех самых, кто в сорок четвертом возил десант в Югославию. Если летчикам в сорок четвертом было по тридцать, то теперь, считайте, сорок пять, ну, к пятидесяти. Вполне рабочий возраст плюс для тех, кто летал, еще и огромный к тому времени опыт. Для съемок отобрали десять машин и десять экипажей. Всё подготовили, пилотов отвезли к тем площадкам, на которые они садились с десантом. Осмотрелись, примерились. Полетели. И, представьте себе, ни один не смог сесть! С третьего, с четвертого захода… На ту самую площадку, на которую заходил с ходу, без «коробочки», с нее же потом и взлетал. А на съемках, понятно, никаких «мессершмиттов», никаких «эрликонов», в смысле зениток, заходи, примеривайся, садись… И не смогли. Ни один! Я? Не знаю. Трудно сказать. Пока не попробуешь, не знаешь. Себя же не знаешь…

 

 

X

1934 г. Батайск

 

В длинном, с дощатыми полами коридоре авиашколы имени Баранова тесными группками роились поступающие.

Экзамены закончились, и все с волнением ждали, когда будут вывешивать списки принятых.

Разговоры вполголоса неуверенных в успехе, покровительственно бодрый тон тех, кто уже прознал о своем зачислении.

Беззаботная четверка ленинградских девушек шумно, со смехом двигалась среди взволнованных парней и девчат.

— Слабо, слабо выступила ленинградская команда! — раздалось у них за спиной.

Ольга с улыбкой оглянулась, но сказавшего не угадала и сделала общий жест рукой: все в порядке!

Девушки решительно вошли в дверь канцелярии.

— Списки печатаются, потерпите, вывесим через час, — не поднимая головы от бумаг, проговорил заведующий с длинным лицом и острой бородкой. Расшитая по вороту косоворотка и клинышек бородки делал его похожим то ли на пасечника, то ли на всесоюзного старосту.

— А нам не списки, нам документы забрать, у нас поезд в девятнадцать сорок.

— Это можно. Номер группы? Фамилия?

— Парамонова, Аржанцева, Рылова, Долгопятова. Шестая группа.

— Неужели подождать нельзя? Завтра бы уехали. Никто вас не гонит. Общежитие у вас до тридцатого.

— Да у нас первого сентября… — и Долгопятова осеклась.

— Что у вас первого сентября? Ну что? — роясь в делах, спросил заведую­щий канцелярией.

— Наши дети в школу пойдут, — с ангельским видом проговорила Ольга.

— Кто Аржанцева?

— Я.

— Поздравляю, тебя зачислили. Из всей ленинградской компании единственная. Спортивные показатели, смотрю, у вас у всех приличные, а математику одна Аржанцева сдала. Молодец.

Ольга опешила.

— Это ошибка… Это неправильно… Может быть…

— Вижу, самой не верится, да? — Завканцелярией улыбался. — Не верится, да? Это от радости бывает. Бывает…

— Я говорила, что доиграешься, — шипела Парамонова.

— Что теперь будет? Они ж документы не отдадут, — шептала Долгопятова.

— Привет Первомаю, — меланхолично заметила рассудительная блондинка Рылова.

— А вы, девушки, не огорчайтесь, — видя перевернутые лица девчат, обод­рил заведующий. — Приезжайте на следующий год. Мы теперь будем каждый год девушек набирать. Ну что носы повесили?

 

Девушки молча сидели в беседке на краю летного поля. На Ольгу старались не смотреть.

— Пойди так прямо и скажи: «Я пошутила», — наконец решительно предложила Долгопятова.

— Да за такие шутки — письмо в институт, бац!.. Из комсомола — раз, из института — два, — уверенно и спокойно сказала Рылова.

— Неужели математику не могла запороть? — сердито сказала Долгопятова.

— Как-то не подумала, — виновато улыбнулась Ольга. — Да и бином Ньютона стыдно не знать.

— «Не подумала…» Думать надо! Вот они, твои помидоры… «В Дону покупаемся…» — не удержалась припомнить Парамонова.

Откуда было знать недавним подругам, что виноват в несчастье отец Ольги, учитель математики. После смерти Олиной мамы от острого перитонита он снова женился и вот уже год как, начав новую жизнь, завербовался на работу в школу в Де-Кастри на Дальнем Востоке, откуда и был родом. Собственно, и спортивной жилкой Ольга была обязана отцу, еще и прирожденному лыжнику.

— Ну что, девчата, панихиду устроили? — со вздохом проговорила Ольга. — Назвался груздем — полезай в кузов. Язык не повернется документы забирать. Я посмотрела их программу, много спорта, так что форму не потеряю, а там видно будет…

— Ненормальная ты все-таки, Ольга, я тебе прямо скажу, — заключила Парамонова.

 

 

XI

1934 г. Батайск. Авиашкола им. Баранова

 

На взлетном поле сеть рулежных дорожек, на краю поля ангары, перед ангарами «линейка» из трех новейших, слывших строгими, требовавших тонкой руки монопланов УТ-1 и два десятка неприхотливых, готовых в любые руки У-2.

По плацу перед двухэтажным зданием авиашколы группа преподавателей, инструкторов и командиров в обтягивающих кителях со стоячими воротниками и в фуражках с плоским белым верхом.

Командный состав и преподаватели с интересом вглядывались в лица будущих учлётов, уже зачисленных, размещенных в общежитии и облаченных в курсантскую форму.

— Пятки вместе, носки врозь… Руки по швам. Вот так… Подбородочек выше. Смотреть прямо.

Начальник авиашколы Клименко медленно продвигался вдоль курсантского строя девушек, оглядывая каждую фигуру в длиннополой шинели и брезентовых сапогах. Юбки для будущих летчиц предусмотрены не были, так что все были в солдатских галифе.

Замечания Клименко делал вполголоса, почти отечески, как и следует командиру, чья власть и права неизмеримо больше отдаваемых сейчас распоряжений. Клименко было лет тридцать пять, не больше, но держался он уверенно, даже солидно, как говорится, командир с перспективой.

— Напрягаться не надо, положение «смирно» исполняется без напряжения. А вот головой не вертеть, это в строю исключается. Смотреть прямо.

Аржанцеву Клименко заметил уже давно. Обрезанные полы шинели, обжатая талия и острые стрелки ушитых галифе резко отличали ее в строю.

— Фамилия?

— Учлёт Аржанцева!

— Учлёт Аржанцева, выйти из строя!

— Есть!

Это Ольга умела: три шага вперед, четкий поворот кругом и замерла «смирно». Лицо у Ольги было счастливое, будто она знала, что ее сейчас поставят всем в пример.

— Полюбуйтесь, товарищи курсантки. Это надо же так обмундирование изуродовать. Самолеты у нас с вами, товарищи девушки, будут одни, форма одежды одна, порядок и дисциплина тоже будут общие. Это авиашкола имени Баранова, товарищ учлёт Аржанцева, а не курсы кройки и шитья! Вы адресом не ошиблись? Может быть, куда-то ехали, да не туда заехали? Хотите летать — забудьте, что вы женщина! Ни женских парашютов, ни женских самолетов у нас нет. — И, не глядя на Ольгу, четко и непреклонно объявил: — За самовольство и нарушение формы одежды учлёту Аржанцевой объявляю пять суток ареста! Повторить!

— Пять суток?.. — обескураженно переспросила Ольга.

— Доложить как положено. Громко. Отчетливо.

Сам же Клименко говорил, не напрягая голоса, зная, что его и так услышат.

Ольга, подавив вздох, выговорила чуть громче:

— Есть пять суток ареста.

— Дежурный! Проводите курсанта, — скомандовал Клименко.

Дежурный из старшекурсников с повязкой на рукаве подошел к Ольге и протянул руку. Ольга хотела ее пожать.

— Ремень давай, — буркнул дежурный.

В распущенной шинели, тут же превратившейся в подобие арестантского балахона, Ольга двинулась мимо подруг на гауптвахту.

— Тебе-то зачем это все понадобилось? — с сочувствием спросил дежурный, когда скрылись с глаз начальства.

— Что «это»?

— Зачем тебе сапоги, казарма, подъем-отбой?

— Рожденный ползать летать не может?

— Ну-ну, полетай, полетай… — Он распахнул перед Ольгой дверь не очень уютного полуподвального помещения с двумя топчанами и небольшим зарешеченным окном почти вровень с землей. — А пока приземляйся!

Ольга вошла и с тоской оглянулась.

— Здесь жить пять дней?! Какая глупость! Ваш Клименко думает, что за пять дней у меня испортится вкус и я соглашусь быть похожей на чучело?

— Наш Клименко мог дать десять суток, а дал пять. Слушай, барышня, как тебя, грохни рапорт и домой, мой тебе совет.

Ольга сделала вид, что не слышит, скинула шинель на топчан и только потом сказала:

— Я подумаю.

— Ну подумай, подумай.

Дверь закрылась, дважды лязгнул тяжелый ключ.

Ольга лихо уцепилась за решетку из толстых чугунных прутьев на окне, подтянулась, повисела, пытаясь что-нибудь разглядеть, и соскочила вниз.

Прошагав раз десять от стены к двери, она бросилась на шинель, раскинутую на топчане, и, заложив руки под голову, уставилась в потолок.

 

А на плацу Клименко благословлял девушек на новую жизнь:

— Мы должны воспитать новые культурные авиационные кадры. Мы не аэроклуб… без отрыва от производства. Вы первый набор девушек-летчиц, и вам предстоит доказать, что женщины в нашей стране могут быть летчиками не хуже мужчин. Вас привела к нам любовь к авиации. Это похвально и правильно, но запомните: жизнь не раз проверит, испытает крепость вашего чувства. Не изменяйте ему, не изменяйте ему никогда, ни при каких, даже самых неблагоприятных обстоятельствах…

 

 

ХII

1934 г. Авиашкола им. Баранова. Гауптвахта

 

В камеру солнце заглядывало лишь на восходе, сквозь зарешеченное оконце, утопленное в земле.

Аржанцева проснулась от лязга ключа в замке.

В дверях, жмурясь от резкого солнца, стоял дневальный.

— Жива?

— Что надо?

— Выходи.

Ольга спала не раздеваясь, сборы заняли одно мгновение.

Дневальный протянул ей ремень.

— Ну как? В отдел кадров пойдешь за документами?

— Отведи меня к девочкам, — сказала Ольга, еще не до конца проснувшись.

 

По утреннему взлетному полю к самолетам, похожим на стрекоз, с песней шла курсантская рота.

 

Стоит на страже всегда, всегда,

А если скажет страна труда,

Винтовку в руки, в ремень упор,

Товарищ Блюхер, даешь отпор!

 

Лихо заломленные береты и ушитые «под Аржанцеву» шинели подчеркивали девичью стать курсанток.

Ольга маршировала вместе со всеми.

 

 

XIII

Если верить Библии, а в данном случае нет никаких оснований ей не верить, в женщине любопытство — один из руководящих и движущих импульсов.

У каждой девушки, подавшей документы в авиашколу им. Баранова, были свои резоны, кроме, быть может, одного общего: авиация была в моде!

Ольгу же за авиапартой удерживало в первую очередь любопытство, возможность на вещи привычные взглянуть с совершенно новой точки зрения.

Буквально на первых занятиях Ольга была немало удивлена рассказом о непростом и сложно-подвижном устройстве атмосферы, обнимающей Землю, той самой стихии, где располагается, как сказал Клименко, «место вашей будущей работы».

Этот неожиданный взгляд на привычно знакомый купол над головой, то прозрачно голубой, то как серая тряпка, то громоздящийся облаками, то задернутый тучами, подстегивал любопытство. И если раньше погода была хорошая или плохая, то теперь она была летная и нелетная. И теперь это уже не было просто воздух и воздух, небо и небо… Место работы!

Устойчивость, управляемость и маневренность самолета, оказывается, зависят не только от конструкции летательного аппарата и смелости летчика (а летчик непременно должен быть смелым!), но и от понимания, в какой среде, живущей своей жизнью и по своим законам, происходит полет. И сам полет, иногда и жизнь пилота зависят от его способности предугадать, что` эта среда ему готова преподнести именно сейчас или в ближайшем будущем.

После первой же лекции небо — по прежнему чувству лишь носитель погоды, да и только, — теперь для Ольги стало интересней, а стало быть, и ближе.

Оказывается, прежде чем подняться под облака, нужно было понять, как устроена оболочка земного шара, как и почему движутся воздушные массы и как состав воздуха, его температура на различных высотах и даже рельеф местности под крылом могут влиять на полет. Почему, когда движемся с востока на запад, то же самое расстояние покрываем за более длительный срок, чем двигаясь с запада на восток.

Тропосфера, стратосфера, термосфера… Одни эти слова завораживали и даже поднимали над землей.

Бледно-голубое небо над головой уже не казалось привычной пустыней, где обитают облака и тучи, а по ночам светят недосягаемые звезды. Теперь за видимой прозрачностью нужно было угадывать множество сюрпризов, уготованных тем, кто захочет погулять в поднебесье.

Теория сообщала Ольге, не лишенной воображения, куда большее чувство полета, чем катание вручную учебных самолетов от стоянки к взлетной полосе и обратно на стоянку или в ангар. А первое знакомство с летательными аппаратами непосредственно как раз и началось для девушек на «раз-два, взяли!».

И в классах на «терках», теоретических занятиях, Ольга чувствовала себя ближе к ставшему приманчивым небу, к пилотской кабине, чем на взлетном поле в качестве тягловой силы.

Почему самолет держится в небе и летит, она знала со школы, какие силы действуют на самолет в полете, ей расскажут, а вот что` может с самолетом произойти в воздухе, как сказали на введении в аэродинамику, «вы будете узнавать всю оставшуюся жизнь, пока не расстанетесь с авиацией». «Или с жизнью», — сострил кто-то. Все посмеялись.

Девушки примеряли профессию на себя, профессия пробовала себя в женском исполнении.

Середина 1930-х, гремели имена летчиков: Громов, Чкалов, Коккинаки, Алексеев, Спирин, Нюхтиков — кто ж их не знал! Газеты чуть не каждый месяц сообщали о новых рекордных полетах. А первые Герои Советского Союза — летчики, спасавшие злосчастную экспедицию челюскинцев.

Страна гордилась славными сыновьями, к которым не замедлили прибавиться и славные дочери, ставившие один рекорд за другим.

Летчики вызывали чувство, похожее в некотором роде на гражданское благоговение. И к категории простых смертных их можно было отнести с большими оговорками.

Большинство девушек, окрыленные магией, отчасти и модой на авиацию, шли в рискованную профессию, как на подвиг, в состоянии священного трепета.

Тем неожиданнее, а для Ольги даже на грани разочарования прозвучало решительным тоном произнесенное разъяснение начальника училища, пришедшего поздравить первый набор будущих женщин-пилотов: «Для кого-то авиация — спорт, а для нас это работа, и для вас это будущая работа. Нелегкая, но нужная людям работа. Мы — гражданская авиация, вот и будем служить нашим гражданам. Будем возить грузы, возить почту, лучшие из вас будут возить пассажиров… А кто думает, что авиация — это спорт, пусть идет в спортивный какой-нибудь институт или училище».

Услышав это, Ольга насторожилась, но Клименко в ее сторону не посмотрел и заговорил об особенностях учебы в летной школе.

«Научить на У-2 взлетать, рассчитать заход на посадку, сделать „коробочку“ над аэродромом, сделать простейшие фигуры пилотажа — „петлю“, „бочку“, „вираж“ — можно за два-три месяца в аэроклубе. Невелика премудрость! А мы вас будем учить три года. Родине нужны на земле, а в небе особенно, грамотные и надежные работники. Вот я тут спорт помянул и подумал… В спорте человек раздвигает пределы возможного. Наверное, и авиация в целом также призвана испытать и технику на пределы возможного, и нас летчиков, на что мы годимся…»

 

 

XIV

— Разве жизнь можно угадать? Вот смотрите. Перед войной стало понятно, что древесина в конструкции самолетов должна уступать место металлу, сталь и дюраль в первую очередь.

У нас же практически все созданные перед войной истребители либо смешанной, либо цельнодеревянной конструкции. ЛаГГ-3, новинка сорокового года, цельнодеревянный, сосна и береза. Не совсем сосна-береза, деревянные «композиты», экономившие стальные трубы и дорогостоящий дюраль. А живучесть, скорость, вооружение были у ЛаГГ-3 вполне на уровне. Но машина-то тяжелая, значит, слаба в маневре, плохая скороподъемность. Притом что дюралевая на сорок процентов была бы легче, а стало быть, скорость, боезапас, дальность, негорючесть… Вот и пришел на смену «ишакам» «утюг»… Грянула война, и мы разом потеряли восемьдесят процентов нашего дюраля. Восемьдесят процентов! Вот и представьте себе, что наше самолетное производство было бы перестроено под дюраль. Остались бы просто без самолетов. У наших самых лучших последних истребителей Ла-5, Ла-7 лафет, где крепятся моторама и вооружение, сварные, металл, а фюзеляж, а обшивка фюзеляжа? Березовый шпон. Шпанго­уты из сос­ны. В ответственных местах — дельта-древесина. Лонжероны — сос­новый брус. Стрингеры — сосновые. Каркас киля — сосна и фанера. Все на смоляном клее. Так это сорок четвертый год — Ла-7. А сорок первый? Як-1, МиГ-1? Кстати, работа с древесиной требует меньшей квалификации, чем с металлом. Ориентировались на свои возможности. У нас на первом месте доступность и дешевизна сырья. Простота и технологичность конструкции. Минимум потребности в квалифицированных рабочих кадрах. Мы смеялись: числом поболее, ценою подешевле. И что оказалось? Смех смехом, а сомнительное, если не хуже, направление неожиданно оказалось правильным. Вот и получается, что очевидно неверное решение оказалось спасительным. И вовсе не от мудрого предвидения. Предвидение? Не смешите… По одежке протягивай ножки. Просто жизнь угадать наперед кто умеет? Разве я свою сегодняшнюю жизнь могла бы угадать?

 

 

XV

1938 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

Стены в просторной комнате летчиков были украшены таблицами, диаграммами, приказами, плакатами и портретами вождей.

Здесь же на стене и сатирическая газета: «Смех сквозь пропеллер». Те, кто теряет ориентировку на знакомой трассе, те, кто «козлит» на приземлении или имеет по три предупреждения за нарушение эшелона, рискуют быть поддетыми острым карандашом или стать героем сатирического стишка.

Народу было немного. Двое в углу, утирая потные лбы и шеи, азартно играли в шашки. Кто-то заполнял полетные листы. Одни читали газеты, другие листали наставления по эксплуатации воздушной техники.

Над летным полем стоял неподвижный горячий воздух.

Пулковские высоты с башнями телескопов за южным краем аэропорта повисли в дрожащем жарком воздухе, как мираж. Казалось, вот так еще качнутся и исчезнут…

От ангаров доносилось то тарахтенье, то чуть не надрывный вой прогоняе­мого в разных режимах мотора.

Окна были открыты, но все умирали от жары.

Один только Логачев, пилот аккуратный и методичный, словно поддерживая репутацию джентльмена, не замечал ни жары, ни майки радиста, ни чуть ли не пляжного вида заглянувшей в окно телеграфистки. В белом полотняном кителе он стоял у окна и соломинкой пытался помочь шмелю выбраться на волю. Тот жужжал, делал какие-то суетливые попытки, но вылетать в распахнутое окно почему-то не хотел.

У Логачева была репутация педанта, и он от нее не отказывался. Да, было время, когда авиатор мог положиться только на свое чутье, интуицию и, как правило, на горький опыт своих коллег, а способность слиться с машиной, чувствовать ее собственным задом считалась уровнем мастерства. Пилоты «божьей милостью», механики — «золотые руки»… Люди этого поколения, первого призыва в авиацию еще были в строю, но Логачев, имея за плечами аэродинамическое отделение Ленинградского политеха, ни на чью-либо милость не рассчитывал, и даже на милость Царя Небесного.

— Есть метео, — ни к кому не обращаясь, объявил вошедший радист Жорж Медведев. — Ближайшие сутки дальнейшее падение ветра, легкая облачность и то же пекло. Уф-ф…

— Не замерзли?

В комнату летчиков следом за Жорой не вошел, буквально ввалился Сорокин, коренастый, с крупными чертами лица, шумный, улыбающийся, загорелый, даже молодые люди на ордене «Знак Почета» на белом кителе, казалось, тоже улыбаются. Что-то в нем было от бычка: напор, уверенность, твердость. Черный обвод коротко стриженной бороды и шапка светлых, с желтизной волос, словно сквозь них пробивалось солнце, — знак породы. Чистая кровь! Из кандалакшских, коренной из поморов Терского берега.

Первому он протянул руку Логачеву.

— Черное море, Алексей, я тебе скажу, это вещь! Но не дышит море. Не дышит! У меня в Лувеньге море дышит. Вздохнуло — прилив, выдохнуло — отлив. А это на пляж накатило, с пляжа скатилось… Но вылезать не хочется. А санаторий Орджоникидзе, товарищи, это сказка! Баста. Чем отвечают на заботу партии и любовь народа авиаторы?

— Безаварийной работой по плану, — ответил Логачев.

— Алексей Дмитриевич, — в окно заглянул проходивший мимо радист, — вы борт Л-315 спрашивали. Малая Вишера передала: прошел тринадцать два­дцать пять с нарушением эшелона.

— Кто у нас на «триста пятнадцатой»? — тут же спросил Сорокин.

— Пилот Аржанцева. — И через паузу: — Юная леди. Из Лодейного Поля перевели.

— А мне не нужно. — Сорокин разом переменился, сел за стол и сдвинул фуражку на затылок. — Ты что-то, заместитель, того? Зачем меня такими подарками встречаешь?

— Не горячись, и без тебя жарко, — спокойно произнес Логачев. — Во всем мире женщины летают…

— Куда летают? Летела одна, как ее, Анна Эрхард, да? До сих пор ищут. В Тихом океане.

— Что уж ты так… Первая как-никак пересекла Атлантический океан.

— Так все-таки «как» или «никак»? Что она пересекла? В мужском экипаже летела, сама призналась, везли, как мешок с картошкой. А сама полетела, и где она? Баба в воздухе — это цирк, это трюк, это рекорды, это спорт… «Тушинский аэроклуб выпускает девушек-пилотов!» — голосом рыночного зазывалы объявил Сорокин. — А ну-ка, девицы! А ну, красавицы! Мы не реклама ни Тушинского, ни какого другого аэроклуба! Мы — транспортный линейный отряд. Мы — ломовые извозчики, работа у нас, а не показательные выступления. В конце концов, мы аэрофлот, понимаешь, флот! А на флоте баба — не надо объяснять…

— Ты же знаешь, ни в черную кошку, ни в разбитое зеркало, ни в число тринадцать…

— Хорошо. Только закон природы гласит: баба есть баба. С тебя я могу шкуру спустить, а с нее?.. Слез и бабьих капризов мне дома хватает.

Кроме жены и тещи у Сорокина были две девочки погодки.

Спорить никто не хотел, а Сорокин не мог остыть.

— Ты родить можешь? Нет. А она может. Так что уважай закон природы, Алексей Дмитриевич.

— Подойди, Сергей Михайлович, ко мне, смотри сюда.

— Куда это?

Сорокин подошел к Логачеву.

— Видишь, это шмель. — Логачев показал на суетливо бьющегося об оконное стекло, неведомо что ищущего, жужжащего шмеля. — Ты знаешь, что по законам аэродинамики он летать не может. Смотри, какие у него крылышки. По закону, он даже взлететь не должен. А ведь летает!

— Хорошо. Шмель может без законов летать, у него начальства нет. А у меня начальство, финплан, план перевозок, матрицы ежедневно и в любую погоду, пассажиры, безаварийность. Девушки твои замечательные, Раскова и Гризодубова, спутали Амур с Амгунью, заблудились фактически на линейной трассе, шлепнулись — и герои. А если у меня на линейной трассе такое, а? Погонят, поганой метлой погонят и правильно сделают, голуба ты моя.

— Сейчас Аржанцева будет на посадку заходить, — услужливо подсказал диспетчер.

— Встречай. Приведи. Познакомь. — Сорокин что-то уже решил про себя и был внешне миролюбив.

 

 

XVI

1938 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

С парашютом на плече и шлемом в руке Ольга шла по летному полю. Логачев шел рядом, из-за сдержанности и независимости, проступавших в каждом слове и жесте, он казался старше своих лет.

— Ну езда! — Ольга мотала головой, разминала затекшую шею. — Это же не воздух, это болото какое-то! С кочки на кочку. Из ямы в яму. И в Москву и обратно…

— Надо было выше подняться.

Парашют как-то сам собой оказался в руках Логачева.

— Да? А если у меня два предупреждения от инспектора за нарушение эшелона? И кто это придумал: ах, летчики! ах, самолеты! Сидишь четыре часа, как в мышеловке, ни встать, ни повернуться, да еще эта ручка несчастная руки выламывает…

Ольга села на траву, шлепнула оземь шлемом: «У-у-у!» — и погрозила небу кулаком.

— Командир отряда хочет с вами познакомиться.

— Сорокин из отпуска вернулся? Дайте руку.

Ольга поднялась и двинулась рядом с Логачевым.

— Алексей Дмитриевич, зачем вы меня встречаете? Во-первых, это не входит в обязанности заместителя командира отряда…

— Временно исполняющего… — счел нужным уточнить Логачев.

— Хорошо. Но и в обязанности временно исполняющего тоже не входит. А во-вторых, это может не понравиться и Тосе, и Вере, и Наде, и Любе.

— Вы хотите, чтобы я делал только то, что нравится Тосе, Вере и неведомой мне Наде?

Сорокин, выйдя из здания аэропорта, шел к ним навстречу. Знакомство состоялось на улице.

— Пилот Аржанцева Ольга, командир отряда Сорокин Сергей Михайлович, — представил Логачев.

— Очень приятно, — искренне сказал Сорокин, пожимая руку миловидной девушке. — Как полет? Как машина?

— Нормально. Здесь жарища такая, наверху все-таки попрохладнее.

— Вот и хорошо. — Сорокин немного поколебался, но все-таки решил быть твердым до конца. — Есть возможность еще раз прохладиться. Отдыхайте и в семнадцать ноль-ноль на Москву.

— Третий рейс? — вырвалось у Ольги.

— Лететь надо, а посылать некого.

— Есть Веня Ширяев, я могу… — вмешался Логачев.

— Нет, голуба моя, ты мне дела сдашь, расскажешь, кто где, кто в чем… И Ширяева трогать не будем. Дай уж мне покомандовать.

— Алексей Дмитриевич, — покорно произнесла Ольга, — температура головок цилиндров пляшет, скажите, чтобы посмотрели.

— А такие задания, товарищ пилот, не заместителю командира отряда надо давать, а заявочку техникам и запись в бортжурнальчик. И с техниками не миндальничай… — Но почему-то под взглядом Ольги поправился: — Ну, не миндальничайте… Требуйте. А если надо — и покройте как следует!

— Крыть, Сергей Михайлович, не умею и учиться не буду. А требовать у вас научусь.

— Ну-ну. — Сорокин выразительно посмотрел на Логачева, взгляд был очень красноречив: «Что я и говорил…»

Ольга взяла из рук Логачева парашют, кинула его на траву и демонстративно легла, положив руки под голову.

— Отдохну немного.

— Да-да, конечно. Борт подготовят, — подчеркнуто вежливо произнес Сорокин и удалился.

Подошел Гоша Данилов, слышавший весь разговор из окна диспетчерской. Из-под бровей, удивленно приподнятых от природы, смотрели округлившиеся глаза.

— Алексей, он же ее давит! Это же форменное давление… Если бы у меня не рейс…

Ольга быстро села и положила голову на сдвинутые колени:

— Не надо, Данилов… Везде одно и то же. И в Новгородском отряде, и в Лодейном Поле. Все люди как люди, летают и летают, а я все время должна что-то доказывать. И нет чтобы всем сразу, а каждому в отдельности. Каждому. В отдельности.

— Свеча, наверное, прогорела, вот головка цилиндра и греется. Я скажу, чтобы посмотрели.

Логачев отправился к техникам.

— В Новгороде в санитарном отряде работала — смех. Летаю без замечаний, все полеты выполняю на цыпочках, а командир смотрит как на турку. Сыграла за них два раза в футбол, стала для него человеком.

— С вашей комплекцией? — улыбнулся Данилов.

— А у Пеки Дементьева какая комплекция?

 

 

XVII

— Откуда я в футбол умею играть? Над нами жили Колотухины. Это четыре брата, один инженер, а трое — футболисты. Я с мальчишками во дворе гоняла, а они приходили и с нами занимались. Они за «Пищевик» играли. У нас же был великолепный двор, Невский, сто пятьдесят три. А потом я за училище играла. Сначала мужчины отказывались, а я как десять раз подряд сальто сделала, и все. А то: «Мы не можем в полную силу против женщины…» Ничего, смогли… В нападении играла.

 

 

XVIII

Когда Логачев шел в мастерскую к техникам, его догнал Сорокин.

— И все-таки, я вижу, заместитель командира идет выполнять задание рядового, зато молодого, зато очень молодого и очень даже миловидного пилота! Такой власти, голуба, нет, наверное, и у Чкалова, а? Фигура! Улыбка! Блондинка! Леди, говоришь? Ну-ну… Только мне дуэлей в отряде не хватало. Первым убьют меня, и убьешь ты. Тебя, наверное, убьет Гоша Данилов. Вкусы у вас сходятся, но Гоша стреляет лучше.

— Зачем ты ее в третий рейс гонишь?

— Затем, что не могу ее послать в беспосадочный полет в Австралию!

 

 

XIX

1939 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

В классе предполетной подготовки, с еще неубранными у одной стены лесами после штукатурки, единственном более или менее просторном помещении то ли недостроенного, то ли еще необжитого здания аэровокзала, шло совещание.

На фоне белых кителей со стоячими воротничками и плоских фуражек с белым верхом, делавших всех похожими на моряков, выделялся синий китель Сорокина с орденом «Знак Почета».

— Довожу до сведения коллектива: план полугодия по грузоперевозкам перевыполнен на сто двадцать шесть процентов… — Готовые вспыхнуть аплодисменты Сорокин пригасил жестом руки. — План пассажироперевозок выполнен и перевыполнен с показателем сто восемнадцать и три десятых процента… — И снова жест рукой, укрощающей желание похлопать. — Работаем по-стахановски, работаем с полным напряжением людей и техники, тем обиднее, тем непростительнее, что в это ответственное время некоторые позволяют расслабиться, спустить, образно говоря, рукава, уклониться от дисциплины. Аржанцева!

Ольга поднялась, то ли недоуменно, то ли вопросительно наклонив голову и поджав губы.

— Тебя в центр за что поставили? За скорость. Откройся и жди мяча. Зачем идешь в борьбу? От центра и к штрафной противника: вот твоя трасса! Без дисциплины не может быть победы. Садись. Результаты печальные. «Мясокомбинату» продули! «Пищевику» просадили! «Скороход»… Ну с ним нам еще рано тягаться. Всем собраться, разозлиться, довести себя до кипения и у «Механобра» два очка вырвать!

Приоткрылась дверь, и на пороге появился военный летчик в белой длиннополой гимнастерке, синей пилотке.

Сорокин улыбнулся, сделал приглашающий жест и показал, что скоро заканчивает.

Вошедший присел на пустой стул в заднем ряду.

Среднего роста, даже чуть щупловатый, при этом открытое лицо, скорое на улыбку, выдавало человека азартного и напористого.

Кайдалова в отряде знали, оглядывались, издали приветствовали, делали рукой салютик. Знали и за что был получен орден Красной Звезды, красовавшийся на гимнастерке.

Во время испытания нового истребителя, по ходу отстрела пушки, левую пушку разорвало и повредило силовую балку: в любую минуту она могла отвалиться — и тогда камнем к земле. По всем правилам надо было прыгать с парашютом. Но разбившаяся машина унесет с собой и ответ на вопрос, отчего случилась беда. Значит, испытания нового истребителя будут отброшены на исходную позицию. Вот и решай, причем в считаные секунды… Для летчика-испытателя задача не из редких. Прыгай, к пилоту никаких претензий никто не предъявит, разве что он сам…

Кое-как выровняв по горизонтали трясущуюся в ознобе и плохо слушающуюся рулей машину, Кайдалову удалось дотянуть до аэродрома.

Орден и фотография на первой полосе «Сталинского пилота».

Сорокин поторопился закончить свой квартальный молебен:

— Задачи ясны? Какие есть вопросы? У тебя есть что-нибудь, Алексей Дмитриевич? — обратился Сорокин к Логачеву.

— Об Аржанцевой объявите.

— Ах да! Такое дело… Мы посылали представление… В общем, Москва Аржанцевой классность пилота пассажирских линий… — он выждал паузу, дождался гробовой тишины и закончил прозаически: — … утвердила.

— Служу трудовому народу! — мгновенно поднялась Ольга, а дальше шум, поздравления, рукопожатия.

— Давно, Кайдалов, не виделись. Тебя уже на машине возят, — подходя к гостю, Сорокин кивнул на новенький «фордик» за окном.

— А как же! Я, Сережа, из Гатчины, тьфу ты, Красноармейска. Вызвали новую машину поднимать, а сами еще не готовы. Еду в город, по дороге к вам заглянул.

— Новый истребитель? — доверительно поинтересовался Сорокин.

— К сожалению, старый, все тот же «ишачок», только шасси ему новое придумали, гусеничное, будем с болота взлетать, мать их…

— Потрясающе! Такого ж нигде в мире нет.

— Потому что дураки теперь редкость. Особенно в авиации они быстро переводятся. Нам серийные заводы загружать нечем, И-16 — это уже вчерашний день, посмотри, что немцы строят…

— Ох, язычок у тебя, Василий, погоришь ты с ним. Они что-то там строят, а все рекорды — наши! Надо бы пилота поздравить. — Гость во время разговора внимательно следил за Ольгой, окруженной поздравляющими.

— Аржанцева! — позвал Сорокин. Ольга подошла. — Вот товарищ из Москвы хочет тебя поздравить. Кайдалов. Василий. Летчик-испытатель КБ Яковлева. Орденоносец.

— Аржанцева. Оля. Ворошиловский стрелок, — с торжественной серьезностью представилась Ольга и протянула руку этак «носочком чайника»: локоть вниз, ладошка вперед.

Провинциальная кокетка, да и только!

Кайдалов пожал руку, но сразу не отпустил. Из-под густых ресниц на него смотрели серо-зеленые смеющиеся глаза.

— Вы не ленинградка? — решил себя проверить Кайдалов.

— Почему же? Я местная. С Московской заставы, а что? — В голосе прозвучала чуть наигранная обида.

— Если у вас есть время, не могли бы мне город показать? Я ж его только сверху вижу. Вот и машина есть. Я подожду.

Поздравлявшие Ольгу были в возбуждении.

Все же понимали: классность даром не дают, классность по`том и горбом добывают!

— Ты тоже хорош! — Гоша Данилов вскинул свои от природы приподнятые брови еще выше и набросился на Логачева. — Знал же об утверждении и никому ни слова.

— Алексей Дмитриевич у нас всегда на все пуговицы застегнут!

— Цветочки хотя бы надо было организовать.

— Это мы мигом, я полетел.

— Единственная женщина в отряде…

— Да?! — раздался возмущенный голос радистки из метеослужбы.

— Мы имеем в виду — пилот, а ты — наше метео, ты на земле…

— Кажется, можно с цветочками не спешить.

Все видели, как Кайдалов уводил смеющуюся Ольгу.

— Этот ключи подберет… — вздохнул Жорж Медведев.

Даже высунулись в открытые окна, чтобы посмотреть, как они сядут в машину, как машина фыркнет и укатит, взбивая легкую пыль на шоссе, заасфальтированном еще только наполовину.

Данилов даже не скрывал растерянности и обиды, Логачев был, как всегда, непроницаемо сдержан.

 

 

XX

1938 г. Ленинград. ЦПКиО

 

Над входом на Второй Елагин мост, украшенный пестрыми флагами, раскачивался транспарант: «ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА. Военно-оборонное гулянье».

Перед входом на мост вырезанные из фанеры матрос и красноармеец держали огромные плакаты с зазывным объявлением: «Силами военных училищ Ленинграда — штурм Елагина острова. Начало штурма в 14 часов».

В потоке праздничной публики Ольга и Кайдалов ступили на мост.

По дороге в ЦПКиО Ольга заскочила к себе на Старо-Невский, переоделась. На ней была белая приталенная блузка с пояском и гофрированная юбка голубого тона. Фигура смотрелась рюмочкой, а ножки… Ножкам, стройным, сильным, легким в ходу, может быть, позавидовала бы и Любовь Орлова! На плече была белая, из мягкой кожи сумочка на ремешке величиной в половину командирской планшетки.

 

У входа в парк, на сходе с моста, новый транспарант: «Трудящаяся молодежь — в военные училища».

Парк культуры и отдыха был охвачен военно-оборонным гуляньем.

По аллеям спешно двигались отряды курсантов, бежали с винтовками, катили станковые «максимы».

Когда пробегали молодые люди в противогазных масках и с деревянными винтовками в руках, прогуливающиеся почтительно расступались.

С плакатов смотрели на гуляющих бесстрашный и находчивый пограничник Карацупа и его умная собака Индус.

Кайдалов остановился перед плакатом и жестом указал на героя:

— Представьте себе, Оля, лично знаком. — И насладился произведенным эффектом.

— И с собакой его знакомы? — простодушно спросила Оля.

— Нет, он без собаки приезжал. Была у нас встреча в Доме Красной армии.

— Как же, Карацупа и без собаки? Не представляю.

Кайдалов не мог понять, смеется над ним девушка или говорит всерьез.

— А вы знаете, что Карацупа может различать двести сорок запахов?

— Это его собаки обучили? — продолжала наивничать Оля. — А как же это высчитали, что именно двести сорок? Ну да, собаки подсказали?

— Да идите вы к черту! — рассмеялся Кайдалов. — Я серьезно, а вы…

— Если серьезно, товарищ Кайдалов, то я хочу мороженого. Во-он там я вижу!

Впереди на аллее стоял белый ящик на велосипедных колесах с красной надписью по диагонали «Ленхладокомбинат». Торговля мороженым в круглых вафельных обложках шла бойко.

Толпившиеся молодые люди, увидев подошедшего летчика-орденоносца, не сговариваясь, расступились. Что ни говори, а к летчикам до войны относились как к небожителям, по преимуществу с почтением и немножко с завистью.

— Сегодня вам без очереди, — сказал самый смелый парнишка.

— Спасибо, ребята, спасибо… Меня девушка ждет… Спасибо.

— Профессия у меня смешная, — рассказывал Кайдалов, не забывая слизывать подтаивающий пломбир. — На чем только летать не приходится. Мы же, смертные, и не подозреваем, сколько всех этих КБ, ОКБ, ЦКБ. Два старичка, прекрасные вооруженцы, вдруг бес в ребро, сочинили «ероплан». Хуже того — построили. Заслуженные старички, куда ж там… Кабина у хвостового оперения, а нос вот так задран. «Ничего ж не видно, говорю. — Как взлетать, как садиться?» А старички улыбаются: «Учтено, для взлета и посадки у нас кресло пилотское поднимается, вот педаль». Нажал и чуть вместе с креслом из кабины не вылетел. Представляешь?

Хохотали вместе.

— Корзинщиков, наш ветеран, как говорил? «Летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что летать не может». Так что случается летать и на том, что летать не должно.

На просторном Масляном лугу кавалеристы с опущенными под подбородок ремешками околышей демонстрировали замершей от восторга публике рубку лозы и показательное военно-спортивное фехтование на саблях.

— Вас послушать, так у нас только чепухой люди и занимаются, — сквозь смех сказала Ольга.

— Ну почему чепухой?.. Ты военную тайну хранить умеешь?

— Конечно, умею. Еще как!

— Я тоже, — шепнул на ухо Кайдалов, и они снова вместе расхохотались.

Ольга и Кайдалов тоже стали элементом оборонного гулянья: на почтительном расстоянии, словно на привязи, сначала за ними шли трое, потом пятеро молодых людей в кепках и футболках со шнуровкой у горла, привороженных видом настоящего летчика с орденом и решивших, по-видимому, окончательно, какое училище они для себя выберут.

— Хотите ситро? — спросил Кайдалов.

— Спасибо, сейчас не хочу.

— А вы знаете, вам этот наряд идет больше, чем летная форма. Кстати, а когда это вам форму ввели? — вдруг спросил Кайдалов.

— Никто не вводил. У нас нет формы. А то, в чем летаю, я сама и придумала, и сама сшила. Вы знаете, мне иногда кажется, что мы, женщины в авиации, а нас уже немало, пока еще партизаны. Нет ни регламента нашей работы, даже формы нет… Надень хоть четыре сапога и галифе, все равно мужчиной не станешь…

 

 

XXI

— Почему звание такое невысокое? Целая история. Я в Правительственном полку. Это уже март сорок пятого. Вызывает Новиков. «Повезешь Антонова. Будут истребители сопровождения». Прямо скажу, дыхание у меня сбилось. Обычно мы задание получали не от командира полка. Антонов! Начальник Генштаба. И дело не в должности. Единственный генерал армии, кстати, награжденный орденом «Победа». Единственный. Не знаю, почему Новиков именно мне поручил, не знаю… Впрочем, сейчас, когда я Новикова узнала, могу догадываться… Только он ошибся. Антонов интеллигентный, порядочный человек. Женат был на Ольге Лепешинской, балерина, солистка из Большого. Она да Уланова, вот две звезды и были. Готовим машину. Минута в минуту к самолету подкатывает ЗИС-101, две «эмочки», охрана. Выходит Антонов, я его первый раз вблизи видела, догадалась по погонам. Докладываю: «Товарищ генерал армии, материальная часть и экипаж к полету готовы. Старший лейтенант Аржанцева». — «Здравствуйте, старший лейтенант Аржанцева. Давно воюете?» Видит, у меня три ордена. «Четвертый год, товарищ генерал армии». — «Мы три года и восемь месяцев воюем, а вы уже четыре года?» — «Так точно, товарищ генерал армии, у меня еще Финская была». Брови у Антонова черные и на излом. Мужественный, но красивый. И, видно, не из простых. Не то что Ватутин или Конев. Потом узнала, из семьи царских офицеров. Видна «косточка». Сталин с ним очень считался. Антонов даже чаще Жукова и Василевского у него в кабинете бывал. Сталин именно ему на Ялтинской конференции, незадолго до нашего полета, в феврале, поручил доклад о положении на фронтах. Может быть, еще и потому, что Антонов языки знал, французский знал и хорошо по-польски…

Взлетаем. В сопровождении три новеньких Ла-7. «Семерка» — лучший наш истребитель за время войны. Это не то что «утюг» ЛаГГ-3. Он Фоккер-190 доставал и по скорости, и по скороподъемности, и по вооружению был сильнее. Кожедуб на Ла-7 шестнадцать самолетов сбил, в том числе реактивный. Выдающаяся машина. У меня двигатели по одной тысяче сто, у него один под две тысячи, тысяча восемьсот лошадиных сил, по-моему. Только у меня взлетных девять тонн, а у него хорошо если три. Смешно, конечно, авиадвигатели в лошадиных силах измерять, но такая уж привычка. Летели на Второй Белорусский к Рокоссовскому. На следующий день обратно. Сели во Внуково. У трапа прощаемся. Благодарит. Смотрит на мои погоны. Обернулся к адъютанту: «Присвоить старшему лейтенанту Аржанцевой внеочередное звание». А внеочередное — это «майор». Для командира корабля нормальное звание. Приходит приказ: «Присвоить звание „капитан“». Как так? Иду к кадровикам. Они показывают распоряжение: «…присвоить внеочередное звание „капитан“». Я им говорю: «Внеочередное — майор». А они мне: «В распоряжении написано „капитан“». Но это же ошибка, пусть уточнят. «Нет, — говорят, — мы с такими вопросами в Генеральный штаб обращаться не будем. Хочешь, свяжись с Антоновым». Просто смеются.

Даже сейчас о том, что Антонов, начиная с Курской дуги, в разработке всех крупных операций был в центре, почему-то не вспоминают. Собственно, понятно почему. Чтобы не заслонял боевые подвиги таких полководцев, как Хрущев и Брежнев. Четырежды наши Герои.

У завистников есть такой прием: «задвинуть». Это они умеют…

 

 

XХII

1938 г. Ленинград

 

— И что же это за ваша работа?

— Пожалуйста. Новый истребитель. Убирающиеся шасси. В углублениях в крыльях, куда прячутся шасси, в полете образуется воздушная подушка, и, представьте себе, довольно плотная. И нужно большое усилие, когда убираешь колеса, чтобы эту подушку смять, преодолеть сопротивление воздуха. Я с трудом, но могу, а женщина?

— А женщина попросит конструктора поставить сервомотор, чтобы он убирал шасси, а не пилот, надрывая жилы…

— Как у вас все просто!

— А можете сказать, какое для летчика-испытателя самое главное качество?

Кайдалов ответил не сразу, перебрав варианты, произнес неуверенно:

— Наверное, терпение. — И, помолчав, подтвердил: — Пожалуй, все-таки терпение.

— Прекрасно, — сказала Ольга и медленно повторила: — Тер-пе-ние…

Поздно вечером было так же светло, как днем, только свет стал мягким.

Ольга медленно петляла среди исполинских каменных стволов Исаакиевской колоннады.

Кайдалов шел вдоль стены и дверей храма.

— Удивительный день… И полетов нет, и классность утвердили, и вы… Вы хотели бы знать свое будущее?

— Еще как! Работа такая. Мы же, в сущности, для того и служим, чтобы в будущее заглядывать.

— А я нет… не хочу. Представьте, если бы я знала, что сегодня будет такой день, он бы уже не был таким. Странный вы человек… Говорите про самолеты, про аварии, а мне смешно…

— «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» — сказал Кайдалов.

— Где?

— «Астория». Я в «Астории» живу. Пойдем ко мне?..

— Обязательно.

— У меня шикарный номер. Диван, кресла, стол, зеркала — как во дворце. И ванная есть.

— И можно помыться?

— Конечно… Ты увидишь, там много зеркал, — едва слышно сказал Кайдалов.

— А потом я рассчитаюсь, — не меняя интонации и не глядя на Кайдалова, проговорила Ольга.

— За что? — опешил Кайдалов.

— За машину, за прогулку, за ЦПКиО, за ужин в ресторане, за обещание перевести меня в Москву…

— Ольга, что с тобой? Смешная, что ты говоришь?

Он хотел ее поцеловать, но Ольга отстранилась.

— Что случилось?

— Я уже год в Ленинградском отряде. Я два месяца летала на К-5 у Логачева вторым… вторым пилотом у Логачева, и мы до сих пор с ним на «вы». Разве все так просто?

Работу на К-5 с Логачевым Ольга вспоминала как отдушину после своего Р-5. Во-первых, прост в пилотировании, хорошая устойчивость, легко взлетает. Прекрасный обзор из кабины. А во-вторых, Ольге нравилось, как послушна машина на ноги, и то, как чутко реагирует на мелкие доводки, не любит резких движений. Этот Р-5 надо было держать в жесткой узде, как необъезженного конягу, руки затекали… И в-третьих, рядом надежнейший Логачев. Это все равно как лететь с парашютом или без. И до Москвы всего три часа. Правда, ей и в голову не приходило подумать или хотя бы почувствовать, каково было летать с ней Логачеву, сколько всего за эти два месяца совместных полетов он передумал и чего ему стоило ничем не выдать себя.

— Я не понял тебя…

— Вот как? Мы знакомы с половины двенадцатого, и вы все еще ничего не поняли? Обычно этого времени хватает, чтобы все понять. — Ольга смеялась одними глазами. — Ты летчик-испытатель, человек, заглядывающий в будущее. — Дразня Кайдалова, Ольга нарочно вертела то «ты», то «вы». — А я человек сегодняшний… может быть, даже немножко вчерашний. Мы же питерские… У нас в квартире Прасковья Валериановна живет, бывшая экономка генеральская, и когда я вот так через двор с тренировки приходила, — Ольга ссутулилась и показала, как шла расслабленной походкой, — она в окно с кухни видит и дверь не открывает.

— Как так не открывает? — удивился Кайдалов.

— Так через дверь и говорила: «Вернись и пройди как следует». Два раза предупредила, потом дверь не открыла. Приходилось возвращаться и идти как следует. Она и есть нас учила ножом и вилкой. Как что должно лежать, как что надо держать… Вам это все неинтересно. — Ольга смотрела просто и весло. — Тогда посмотрите во-от сюда, — и она подняла палец к небу.

Солнце ушло за горизонт, но неглубоко, и, невидимое, оно высвечивало бледно-голубой купол чистого, безоблачного неба, отраженным светом освещавшего притихший город.

— Смотрю, — Кайдалов покорно уставил вверх, но глазу не за что было зацепиться. — Ну, смотрю…

— Лететь можно! — почти пропела Ольга и расхохоталась.

Кайдалов смотрел потерянно в смеющиеся глаза Ольги. Как-то не привык истребитель чувствовать себя в безвыходном положении, а главное, не мог ни понять, ни почувствовать, в чем же его вина, что же было не так… А для понимания возникших обстоятельств, наверное, нужно было только одно: перенестись мыслями и чувствами в другое существо, в другого человека, вот этого, который рядом, что было для него внове. Так избалованному вниманием публики актеру едва ли приходится задумываться над тем, что чувствуют, чем живут, что на душе у тех, кто ищет его расположения.

— Можно я тебя провожу?

— Не надо меня еще и провожать. Мне и так с вами не рассчитаться, столько удовольствий. Ступайте в свое будущее… Да не расстраивайтесь, от будущего все равно никуда не деться.

Для Кайдалова, не знавшего преград Кайдалова, все было так неожиданно, никак он не был готов к такому повороту событий и не нашел ничего лучше, как улыбнуться. Улыбка получилась неуместной и потому глуповатой.

Осталось нанести последний удар, и Ольга его нанесла.

Она вдруг переменила тон, вопрос подсказала собственная гофрированная юбка.

— Кстати, я хотела вас спросить, зачем фюзеляж ТБ-3 делают из гофрированного дюраля?

Кайдалов растерялся и не знал, что отвечать, но Ольга ждала.

— Не только ТБ-3… На «юнкерсах» тоже… Ну, чтобы увеличить продольную жесткость… — почти растерянно проговорил Кайдалов.

— Правильно. Чтобы. Увеличить. Продольную. Жесткость… — раздельно повторила Ольга и почти с материнским состраданием, посмотрела на обес­кураженного ухажера. — Продольная. Жесткость.

Кайдалов совсем растерялся, решительно не знал, как быть, но больше всего боялся сделать что-то еще хуже.

Глядя на недоумевающего Кайдалова, Ольга испытала чувство, близкое к состраданию, готова была чуть ли не пожалеть его в неудаче, которой сама и была причиной.

С паперти громадного собора Кайдалов смотрел, как Ольга переходит Малую Морскую. Походка ее была легкой, почти летящей.

Минуя «Англетер», Ольга направилась к стоянке такси напротив входа в «Асторию».

Кайдалов нерешительно двинулся следом.

На первом этаже «Англетера» из открытых широких окон ресторана вырывались чуть не на тротуар легкие занавески, округлые, как полные паруса, и неслась музыка, гремел модный фокстрот:

 

— Позвольте познакомиться?

Я совсем один…

— Зачем вы пристаете

К гражданке, гражданин?

— Вы очень мне понравились,

Позвольте, я прошу…

Скажите ваше имя,

Скажите…

— Не скажу!

 

Из окна донеслась звонкая дробь чечетки.

 

 

XХIII

1938 г. Ленинград. Старо-Невский проспект

 

Логачев сидел в скверике на Cтаро-Невском напротив дома Ольги.

Ночь была светлая, огни не зажигали. Редкие последние трамваи мчались, как оглашенные, наполняя тоннель проспекта грохотом и протяжным воем перед секундными остановками.

Трамвай пролетал, и был слышен шаркающий звук дворницкой метлы.

Логачев проклинал себя за малодушие, мальчишество, безволие, поднимался, чтобы решительно уйти, и понимал, что никуда не уйдет хоть до утра…

Когда у подворотни на противоположной стороне остановилось такси, Логачев перешел проспект.

— Подождите меня, я за деньгами схожу, — сказала Ольга водителю.

— Подожду, только оставила бы что-нибудь… хоть документик, что ли…

В сумочке, что висела на ремешке на плече, была только пилотская карточка.

— Никогда такого в руках не держал, хоть посмотрю, — шофер был даже смущен. — И можете летать?

— Даже на помеле, — раздался сзади голос Логачева.

— Ой, Алексей Дмитриевич, как хорошо, что вы здесь, заплатите за такси, пожалуйста.

Логачев взглянул на счетчик и протянул деньги, машина отъехала.

— Почему вы здесь? — наконец удивилась Ольга. — Сколько сейчас?

— Половина первого, — не глядя на часы, сказал Логачев. — Белые ночи. Гуляю.

— Это очень хорошо, что вы… здесь гуляете.

— Вас кто-то обидел?

— Все больше я от вас обиды терплю, Алексей Дмитриевич, даже с клас­сностью не поздравили. Спокойной ночи, то есть счастливой прогулки.

Увидев, что дворник собирается навешивать на ворота замок, нырнула во двор.

 

 

XXIV

— Почему орденов так мало? Я с весны сорок второго по осень сорок четвертого, два с половиной года, проработала в Десятой гвардейской дивизии АОН, авиации особого назначения, это дальняя авиация. Двести восемьдесят боевых вылетов, все задания выполнены, ни одной битой машины, ни одного ранения, ни у меня, ни в экипаже, и… ни одного ордена. Ни одним орденом не наградили. Я думала, враги у меня только в воздухе — «мессершмитты», «фокке-вульфы», «эрликоны», а на земле все свои. Оказывается, командир полка написал на меня представление на орден Ленина. Когда пишут на орден, все знают, всех заранее уже поздравляли. Пришел указ, все получают, а я не получила. Встречает меня начальник штаба, Тамарченко фамилия, Соломон Ильич, и говорит: «Ольга, это я тебя отставил. Ты у нас одна женщина командир корабля и можешь зазнаться. Мы решили о тебе плакат выпустить». Выпустили плакат с моим портретом в летной форме, развесили во всех аэропортах: «Летайте, как командир корабля Ольга Аржанцева!» На плакате еще не двести восемьдесят, а, кажется, двести тридцать было боевых вылетов. А каждый полет — это же шесть-восемь часов, а в тыл врага так и десять-двенадцать… Напряжение исключительно большое. Мама… Мамы уже нет. Отец этим плакатом очень гордился. Лет через двадцать встречаю этого Тамарченко, был вроде начальником штаба, ну один из заместителей комполка, не летал, а всеми орденами увешан. «Вот вы, — говорю, — всеми орденами увешаны, а я ваш плакат на себя повесить не могу». А Соломон Ильич смеется: «Оля, будь выше этого». Куда уж выше? Я один раз слепую посадку во Внуково совершила, детишек из блокадного Ленинграда вывозила. Командир дивизии встречает тут же, на полосе, и сразу к Тамарченко: «Пожалуйста, Соломон Ильич, принесите орден Красной Звезды». Он имел право орден Красной Звезды вручать лично. Тамарченко пошел и принес медаль «За отвагу». «Не оказалось, — говорит, — ордена…» А мне потом передали, что полно их было в штабе. Сейчас это немногие понимают. Медаль «За отвагу» — награда почетная. Солдатская. В штрафбатах этой медалью награждали служивших там на положении солдат разжалованных офицеров. Отличившихся. Если награжден, восстанавливается человек в звании, снова офицер, может возвращаться в свою часть. Но если у офицера в наградной колодке солдатская медаль, то, скорее всего, заслужил в штрафбате. Такой вот знак. Знал это Тамарченко? Прекрасно знал. С одной стороны — награда, а с другой? Не клеймо, конечно, но все-таки…

 

 

XXV

1938 г. Август. Ленинград

 

Этого не должно было случиться, но случилось.

Впрочем, частенько то, чего никак не должно было случиться, происходит.

Ольгу от авиаотряда делегировали во Дворец труда на заседание Ленинградского отделения МОПР, организации помощи борцам революции.

Делегировали Ольгу, быть может, еще и потому, что основателями организации были Клара Цеткин в Европе и Елена Стасова у нас.

Благое дело женщинам ближе.

И у себя в отряде ей не раз поручали реализацию значков МОПР кружечного сбора. Так сказать, коммунистический аналог Красному Кресту. Организация серьезная, десять миллионов членов в СССР. Кстати, имела даже право наравне с НКВД давать разрешение на въезд в СССР.

Три часа бесконечного говорения одного и того же и однообразно восторженные приветствия всевозможных делегаций утомили Ольгу едва ли не больше, чем рейс на Москву.

После второго перерыва, не дожидаясь принятия резолюции, решила бежать.

На площади Труда, словно вырвавшись на свободу, втянула в себя освежаю­щий душу ветерок с Невы, хотела пойти на набережную Красного Флота, но передумала и направилась на кольцо троллейбуса № 5, ходившего от площади Труда к Смольному. Доехать прямиком до 2-й Советской, а там на легкой ноге пятнадцать минут и дома.

Завтра с утра на Тихвин. По возвращении, кажется, Великие Луки. Надо выспаться.

И вот в троллейбусе, огибавшем Исаакий, она увидела… перчатки. Стоявший к ней спиной мужчина в белой кепке с изрядным по моде козырьком держался за поручень рукой в желтой летней перчатке с дырочками для воздуха и рубчиками над пальцами.

Рост чуть выше среднего, широкая спина.

«Спортсмен? Тренер? Да какое мне дело…»

Мысль о человеке из спорта, быть может, подсказал пиджак спортивного фасона c накладными карманами, со складкой на спине и хлястиком.

Ольга привыкла ясно контролировать себя, и вдруг эти желтые перчатки… Странное дело, он оглянулся, словно почувствовал ее взгляд. Оказалось, лет сорока, может быть, чуть больше. Лицо, что называется, провинциальное, из простых, открытое.

Глаза смотрели молодо, а черная усеченная пирамидка усов над верхней губой придавала всему его облику то, что называется солидность.

Ольга поднялась и двинулась к выходу, хотя выходить еще минуту назад не собиралась.

Поднялась, прежде чем подумала, почему это вдруг выходить.

«Что происходит?»

Она стояла на остановке лицом к Казанскому собору, не понимая, зачем вышла и куда теперь идти.

— Вы же не собирались здесь выходить, — услышала за своей спиной.

Она обернулась. Этот в кепке стоял, заложив руки в перчатках за спину.

— Понимаю, собор того достоин. Симфония колонн…

Две клешни из девяноста шести колонн обхватывали полуциркульную площадь перед собором. Крест с купола был снят и заменен указующим перстом небольшого шпиля. В соборе уже седьмой год обитал Музей атеизма.

Обладатель желтых перчаток, не глядя на Ольгу, говорил с оттенком восхищения:

— Представляете, я был поражен, когда узнал, что вот этот купол — впечатляет? — построен, когда еще не было разработано методов статического расчета стержневых конструкций. И строили! А если рухнет? Душа замирает… Этот купол, по сути дела, счастливый пример удачного интуитивного конструирования. Случайность?

Ольга почти привыкла к этим уличным ухажерам, к попыткам таких вот знакомств. В разговоры не вступала. Отвечала по настроению: «Извините, спешу на свидание» — или просто молча удалялась, чуть помахав ладошкой.

Ухажерского бисера было просыпано предостаточно к ее стройным и крепким ногам, и она безошибочно угадывала, какой интерес таится в обращенном на нее мужском взгляде.

— Уличные знакомства всегда сомнительны. Но вы отражались в троллейбусном окне, я видел вас… — И не договорил, не сказал, что видел, как она разглядывает его спину.

Улыбка у него была мирная, он был свободен и корректен, говорил с иронической укоризной старшего, так, словно поймал ее на какой-то невинной шалости.

— У вас перчатки из Торгсина? — неожиданно для себя спросила Ольга.

— Так и есть. Перчатки золотые. — И рассмеялся. — Но у меня и руки золотые.

Ольга двинулась в сторону Гостиного двора. Он пошел рядом.

— Работаете за границей, — утвердительно произнесла Ольга.

«Почему я с ним разговариваю?»

— Да. В каком-то смысле за границей. Граница называется полярный круг. Трест «Апатит» в Кировске. Конечно, слыхали. Фосфатное сырье… Нефелины… С первой тонны руды… — И вдруг без перехода: — Бессменным директором у нас Кондриков, может быть, слышали? Это я о перчатках, Торгсине… Живем, не бедствуем. Киров Сергей Миронович как-то о Кондрикове сказал: «Дайте ему рубль и отправьте в Америку, через год вернется миллионером».

Остановились под Думой, у Серебряных рядов.

— Мне на ту сторону. Да, перчатки! У меня с руками не очень хорошо. Химия, она, сами знаете, иногда кусается.

Ольга сочувственно взглянула на пострадавшего химика.

— Это что же у нас такое?

На тротуаре перед широкой лестницей, ведущей двумя боковыми маршами прямо на второй этаж Думы, на каменном прямоугольном пьедестале в полтора человеческих роста красовалась горделивая, чуть вздернутая вверх голова Фердинанда Лассаля.

— Вроде раньше был гипс? — Гость из Заполярья прикоснулся рукой в желтой перчатке к чугунным буквам на каменном постаменте. — Гранит — материал стойкий. Увековечили…

Ольге не показалось, что этот человек в городе гость. Да какая разница.

— Вы помните, наверное, как погиб этот верный ученик Маркса, приятель Гейне и друг Бисмарка?

«Неужели преподаватель истпарта? А говорил, химик».

Ольга боялась признаться себе, но ей не хотелось, чтобы этот неожиданный человек, спокойный и уверенный в себе, не излучающий никакой опасности, — да и не привыкла она кого-то бояться — вот так взял и ушел. Хотелось его слушать. Говорил, пряча под усы улыбку.

— И как же он погиб? — как можно небрежней спросила Ольга, и собственный голос ей показался фальшивым.

Гость из Заполярья рассмеялся, лед понятной настороженности исчез.

— Представьте себе, на дуэли. — Замолчал. Ольга ждала. — Погиб, и не за принципы Готской программы. В тридцать девять лет. Не юноша. — И, словно доверяя какую-то тайну, полушепотом сообщил: — Из-за женщины… Вот видите, есть женщины, за которых умирают. А он, говорят, был падким на удовольствия. Это опасно. Маркс в письме к Энгельсу называл его «еврейским негром». Не знаю, что он имел в виду. Наверное, курчавые волосы. Кстати, в Одессе Дерибасовскую переименовали в Лассаля.

— А у нас Михайловскую…

— Почетно. Вот здесь, добрая незнакомка, на углу Лассаля и Пролеткульта, в бывшем Дворянском собрании, а нынче в Государственной филармонии, выходной, концерта не будет. И это очень хорошо. Мне повезло. — Не дожидаясь вопроса, пояснил: — В филармоническом оркестре есть замечательный трубач Скоморовский. Знаете, конечно? Хочу его послушать.

— Но если нет концерта… — Ольга очертя голову была согласна еще до очевидного приглашения.

— Когда нет концерта, а в иные дни и после концертов, солисты играют в ресторанах. Кто в «Квисисане», кто в «Норде», кто в «Астории». Велика ли бывает партия трубы в симфонии, а сегодня он весь вечер в «Европейской», куда я и направляюсь… с вашего, незнакомка, позволения.

— Желаю вам… — прикрываясь чуть натянутой улыбкой, произнесла Ольга.

— С моей стороны это может показаться дерзостью, но мы уже так давно знакомы, и на правах старого знакомого хотел бы пригласить вас послушать Скоморовского вместе.

Ольга слышала себя, и ей казалось, что кто-то говорит за нее.

— С моей стороны это может показаться глупостью, но не откажусь, — произнесла, недовольная собой, глядя куда-то в даль проспекта 25 Октября. — Вы, наверное, и сами играете?

— На рояле, немного. Мой отец был земским врачом. Играл на скрипке, ну и мы рядом с ним… Нас пятеро было. А у меня только трое. Трое сыновей. Думаю, что мой интерес к Скоморовскому отец бы не одобрил. Нам надо перей­ти на ту сторону.

Дождались, когда регулировщик в шлеме, белой длиннополой гимнастерке и синих диагоналевых галифе, крутанув жезлом, разрешит переход.

Почти посреди улицы гость из Заполярья остановился, остановилась и Ольга.

— Надо наконец представиться. Роман Сергеевич. А фамилия Проталицын.

— Ольга. Ольга Михайловна. Аржанцева. — И протянула руку.

Пронзительная трель милицейского свистка напомнила, где они…

 

 

XXVI

Приверженцы причудливо-изящного стиля модерн высоко ставят интерьер ресторанного зала в гостинице «Европейской».

А тот, кто не был покорен обаянием этого стиля, попав в этот атриум, едва ли останется равнодушен к гармонии линий, цвета, мягкому сочетанию дерева, стекла и лепнины. В высоком пространстве зала, наполненного мягким светом, все было соразмерно и празднично.

Огромный витраж над эстрадной площадкой с роялем при некотором воображении мог напомнить распахнутый алтарь лютеранского храма и сообщал залу вид этакого святилища.

Настольные лампы с простыми белыми полусферами колпаков на столах по сторонам от эстрады вносили еще и черточку домашнего уюта.

У дальновидного Романа Сергеевича был заказан столик на двоих, у левой стенки, если смотреть от входа. Вдоль стен, как ложи бельэтажа — «пиано нобиле» («великолепный этаж»), если по-итальянски, — шли отдельные кабинеты, прикрытые от общего зала подобием штор.

Естественно, Роман Сергеевич был без перчаток. Кожа на запястьях обеих рук больше походила на розовую пленку с размывом цвета яшмы: скорее всего, последствия тяжелого ожога какой-то дрянью.

«Что со мной?» Ольга готова была прикоснуться к этим рукам губами.

До сих пор все ее поступки, решения были просты, логичны и несомненны. Быть может, именно то, что происходило сейчас, как раз и нуждалось в объяснении, и в глубине души она это чувствовала, но этот неожиданный знакомец был интересен, а женской любознательностью была награждена даже самая первая женщина не на Земле, а пока еще в неведомых пространствах. И ни одного комплимента в ее адрес, словно они уже бог весть сколько знакомы и все сказано. Вот и обычных при первом знакомстве вопросов тоже не было.

И не хотела искать никаких объяснений. А рассудок просто отключила, переведя его в режим: «Потом, потом, потом…»

А если бы чуть задумалась, наверное, без труда нашла бы ответ, многое объясняющий.

Она в свои двадцать один впервые, быть может, почувствовала себя дамой. Не той, конечно, из книг и кино, перед которыми расшаркиваются, целуют ручки и говорят: «Мадам…» Об этих и не вспомнила. Не вспомнила, как во дворе на Старо-Невском играли с девчонками в «знатных дам», наряжаясь в материнские обноски и придумывая бумажные шляпки. Просто именно сейчас, рядом с незнакомым мужчиной, она почувствовала себя женщиной во всей полноте своих прав и достоинств. И ничто на свете, только мужчина, может сообщить это чувство. Впрочем, если бы они вот так же ужинали где-нибудь в «Поплавке» на Островах, может быть, она не испытала бы этого чувства, в котором не отдавала себе отчета.

Эта волшебная пещера — почти сказочный грот — была самым подходящим пространством, где могло произойти что угодно.

До сих пор она была товарищем по учебе, учлётом Аржанцевой, товарищем по команде, коллегой… И вдруг — дама! Отсюда и какая-то совершенно неведомая радостная гордость, в которой тоже невозможно было себе признаться.

И откуда ей было знать, что за глаза в отряде ее частенько с легкой руки Логачева именуют «наша леди». Мужчины были сдержанны и деликатны, не обиделась бы еще комсомолка на такое чуждое нашему строю звание, а женщины молчали, быть может, немножко из ревности.

Предупредительность, раскрепощенность, ненавязчивая учтивость Романа Сергеевича возбуждали и сближали больше, чем то, что называлось ухаживанием, и потому, быть может, не надо было включаться рассудку, стоящему всегда настороже.

Все происходящее казалось даже естественным…

Ольге было легко и спокойно в этом непривычном зале, с этим непривычным человеком. То волнение, что она почувствовала, войдя в гостиницу, вдруг куда-то ушло.

— Вы слышали уже «Караван» Элингтона? — негромко спросил Проталицын. — Я слышал, но пластинку найти невозможно. Я думаю, он сегодня обязательно сыграет…

Ольга была готова к чему угодно, но только не к тому, что произошло.

Не прошло и часа их беззаботного ужина под пение трубы самого Скоморовского, вселяющее в душу пронзительную легкость и звучащее как призыв…

В зал — а он, в сущности, не такой и большой, все могут друг друга видеть — вошел Логачев. Он был в летной форме.

Услужливый метрдотель тут же двинулся навстречу летчику и любезно нашел ему местечко, слава богу, все-таки в отдалении, почти у входа.

Роман Сергеевич посмотрел на вспыхнувшую Ольгу. Улыбнулся.

Труба чисто пела «Сент-Луис блюз».

Услышав тройное стаккато, кивком в сторону эстрады и поджатыми губами одобрив Скоморовского, Роман Сергеевич, жестом предложил подлить вина в бокал Ольге.

Ольга прикрыла бокал ладонью.

Когда «Сент-Луис» отыграли и оркестр, вознагражденный аплодисментами, сложив инструменты, пошел отдохнуть, Роман Сергеевич обернулся к Ольге.

— У Гоголя Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович за столом говорили о предметах, «близких к столу». А нам, на улице Лассаля, о ком и поговорить, как не о нем, многострадальном. Но вы ничего не едите, впрочем, впереди нас ждет осетрина на вертеле, так что голодной я вас не отпущу.

Ольга ничего не слышала, но чувствовала затылком, спиной чувствовала присутствие Логачева в ресторанном зале. Конечно, хотелось оглянуться, вдруг… Что «вдруг», она не понимала. Почему он здесь? Может, он не видит ее? Но это было совершенно невозможно… Она знала: он здесь.

— Вообще, конечно, Лассаль интересная личность… Был смертельно ранен на дуэли в живот. Мучился три дня… Влюбился в дочку какого-то дипломата, барона… Ей двадцать один, ему тридцать девять…

Оркестр заиграл аргентинское танго.

К столику подошел Логачев.

— Прошу прощения. Позвольте пригласить вашу даму…

Проталицын взглянул на Ольгу, но она уже поднялась.

Прошли через столики к площадке перед эстрадой.

Любители танго, разгоряченные вином, танцевали с фигурами, энергично и страстно.

Логачев и Ольга танцевали медленно, почти не глядя друг на друга.

В первую минуту Ольга ждала, что Логачев заговорит, но ледяная холодность его неподвижного лица и молчание немного успокоили ее.

Танцевали молча.

Она старалась не смотреть на него, но несколько раз поймала на себе твердый взгляд его серых глаз, это было как удар. Ей казалось, что он смеется, хотя лицо было в оцепенелой неподвижности.

Упоенные танцоры потребовали тут же танго на бис, и Ольга выдержала эту пытку еще раз.

Когда оркестр наконец умолк, Логачев проводил Ольгу к ее столику и сдержанно поблагодарил спутника Ольги, но не ее, на что Роман Сергеевич обратил внимание.

Ольга смотрела вслед Логачеву, видела, как он подошел к метрдотелю, стоявшему при выходе, сунул ему деньги и, не оборачиваясь, ушел.

— Мне показалось, что вы с этим летчиком знакомы. Ошибаюсь? — Роман Сергеевич догадывался о том, что был свидетелем, а то и участником какого-то события.

— Немного знакомы… Товарищ по работе, — снова не узнавала свой голос.

— Вы работаете? А я думал, учитесь… — искренне удивился Роман Сергеевич. — И где же вы трудитесь? — напомнил вопрос Роман Сергеевич, озадаченный ее молчанием.

— Аэропорт… — механически, досадуя на себя, выговорила Ольга, едва расслышав вопрос, и словно в ту же минуту проснулась.

«Где я? Почему здесь? Что это за человек? Почему он сидит рядом? Почему я его слушаю?»

И даже обожженные запястья с розовыми разводами тонкой, как пленка, кожи вдруг показались ей совершенно отталкивающими, неуместными, выставленными напоказ рядом с хрусталем, фарфором и крахмальными салфетками…

Ее глаза, только что так весело блестевшие, уже не видели Романа Сергеевича, видели только эти безобразные обожженные руки.

Едва прозвучали первые долгожданные звуки «Каравана», кто-то захлопал, на них осуждающе обернулись…

Перестали брякать вилки и ножи, все обратились в слух.

Шторы на двух кабинетах бельэтажа открылись, компании в глубине кабинетов от столов обернулись к эстраде.

Ольга поднялась и пошла к выходу.

Роман Сергеевич приподнялся, чтобы пойти за ней, но опустился в кресло, не лишенное изящества, с ажурной спинкой и удобными подлокотниками.

В конце концов, он пришел слушать Скоморовского. Когда еще случится целый вечер наслаждаться чистым серебряным звуком его трубы?

«А в девочке было что-то притягательное и не очень понятное…»

Приглашая молодую женщину, девушку, со строгим и скорым на улыбку лицом, Роман Сергеевич совершенно не был занят мыслью, что из этого вый­дет, не знал и даже не думал.

 

На следующий день, в семь утра, она на велосипеде приехала на аэродром. Логачева не было. В восемь двадцать ушла на Тихвин. Когда вернулась, Логачев уже шел на Москву.

Во все последующие дни их жизни никто из них, ни Логачев, ни Ольга, ни разу ни единым словом не вспомнили этот день, скорее вечер.

Но и забыть не могли. Лишь спустя, быть может, год или два Ольга в какую-то светлую минуту, полная недоговоренной нежности к Логачеву, снова и снова тревожно вспоминая этот танец, вдруг поняла, как много было в его неколебимом спокойствии и молчании доверия к ней и признания всех ее прав, в том числе на свободу, что дается любящим людям крайне редко.

Смертельно хотелось все-таки узнать, как он, нересторанный, как говорится, человек, оказался в этот день и час в «Европейской». Но если заговорить, придется признать важность случившегося и дать объяснение тому, что и себе объяснить не умела.

А еще с тех пор аргентинское танго, когда она его слышала, ритмом своим пилило ей душу, и вспоминались те глаза Логачева.

Впрочем, однажды Логачев спросил Ольгу: что ее огорчает, то есть не нравится в его характере?

— Иногда твое спокойствие, Логачев, кого хочешь выведет из себя! — тут же ответила Ольга, словно давно ждала этот вопрос.

— Может быть, не выведет из себя, а вернет к себе? — с улыбкой сказал Логачев.

Оба сделали вид, что говорят о пустяках, но говорили об одном.

 

 

XXVII

1939 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

Аэродром раскис, тяжелое осеннее небо было наглухо забито тучами, а совсем низко ветер гнал серые облака, то и дело сыпавшие дождем.

Порывистый ветер ерошил последние листья на кустах, мотал из стороны в сторону намокшую полосатую «колбасу».

В комнате летчиков собрался народ, загнанный непогодой в тепло, под крышу.

— Что вы мне заладили: «теплый фронт», «холодный фронт», — Логачев по телефону пытался выжать из синоптиков погоду. — Вы мне ответьте просто: землю видно? Сесть можно? Ясно. — Он положил трубку и покрутил на аппарате ручку. — «Инверсия — окклюзия»…

— Вы слышали, Коккинаки на ДБ-3 петлю прокрутил? — сказал Гоша Данилов, восхищенный смелостью Коккинаки.

— Аплодисменты, — сказал Логачев, иронически пошлепав ладошками. — Объясните мне, темному пилотяге, зачем на дальнем бомбардировщике устраи­вать аттракцион? Отлично слетали в прошлом году на этом ДБ-3 на Дальний Восток, установили рекорд, всё по делу…

— Суров ты, Алексей Дмитриевич, надо знать все возможности машины.

— Собачки, те, что выступают в цирке, демонстрируют удивительные возможности. Ходят на задних лапах, могут даже на одних передних и что-то там перепрыгивают, а зайцы демонстрируют возможность игры на барабане. Дрессировщику — браво, а собачкам и зайцам это зачем?

Двое летчиков, игравших в шахматы, похоже, бойкую блиц-партию, сопровождали каждый ход строчкой из песни.

Ход слоном, прикрывшим короля: «Стоит на страже всегда, всегда…»

В ответ ход конем: «А если скажет страна труда…»

Пешкой в атаку: «Винтовку в руки, в ремень упор…»

И ферзем через все поле: «Товарищ Блюхер, даешь отпор!»

— Кончился ваш «товарищ Блюхер», — бросил немолодой диспетчер, заполнявший клетки кроссворда в «Огоньке», и напомнил заигравшимся пилотам: — Спета его песенка.

Шахматисты разом, не отрывая глаз от игрового поля, изображая испуг, прикрыли губы ладошками.

Ольга, устроившись с ногами на старом кожаном кресле, неведомо как сюда попавшем, читала газету «Сталинский Комсомольск». Прочитанное явно ее задело, хотя прошел уже год после полета женского экипажа на Дальний Восток, закончившегося триумфальной встречей в Москве и высокими награждениями.

Все подробности о поисках экипажа самолета «Родина», установившего женский рекорд дальности беспосадочного перелета, подробности и реальные, и даже выдуманные в свое время занимали место на первых полосах газет. И хотя женщины-рекордсменки старались честно и полно удовлетворить понятное любопытство слетевшихся изрядной стаей корреспондентов, почему-то в прессе тут же стали складываться легенды.

«…В редком болотистом лесу, примерно в двадцати километрах от местонахождения „Родины“, летчик гражданской авиации Деркунский обнаружил третьего члена экипажа „Родины“ — товарища Раскову. Она стояла на полянке у только что разведенного костра и платком приветствовала летчиков. С самолета ей бросали продукты, которые она сейчас же подобрала…»

«…Летчик Деркунский, обнаруживший Раскову, сообщает следующее: „После того как я сбросил Расковой питание и указал ей путь к самолету «Родина», она вскоре же направилась в северо-западном направлении…“».

Никакой Деркунский Марину не обнаружил, никакого направления к самолету ей не указал, никаких продуктов ей не сбросил, и все десять дней двадцатишестилетний штурман «Родины» бродила по тайге с продовольствием из двух плиток шоколада и лесных ягод.

Что ж, слава в прихотях вольна, и даже корреспонденты центральных газет исповедуют поэтический подход к действительности: «тьмы низких истин» им дороже нас и почтенную публику «возвышающий обман».

В «Сталинском Комсомольске» письмо в редакцию занимало скромное место на третьей полосе. Ну что ж, год прошел с достопамятных событий.

Колхозник из села Кондон Комсомольского района Федор Самар рассказал, как, узнав о поисках в их районе экипажа самолета «Родина», по собственной инициативе отправился в тайгу. Ходил по тайге пять дней. В один из дней развел костер, набросал травы, чтобы дыма было побольше. Вот на этот дым и прилетел самолет. Федор стал давать знаки летчику. И был замечен. С самолета сбросили ящик с консервами, маслом, сыром, икрой, конфетами, шоколадом, спичками и ножом. Ясное дело, блуждавшего по тайге колхозника приняли за еще не найденную в те дни Марину Раскову. Но кроме самого рассказа колхозника Федора Самары была и приписка от редакции. Читателям сообщалось о том, что правление колхоза отказалось оплатить ему дни, проведенные в тайге в поисках отважных летчиц. «В настоящее время, — сообщала редакция, — оплошность исправлена». В центральные газеты эта история не попала.

Конечно, среди своих, и в гражданской авиациии, и в военной, знали, как дорого было заплачено за поиск героических рекордсменок, приземлившихся на болоте в верховьях Амгуни. Подвиг самоотверженных летчиц никто под сомнение не ставил, но все, естественно, помнили беспосадочный и вполне удачный рекордный полет «Москва — Спасск-Дальний» Коккинаки и Бряндинского. В том же тридцать восьмом, тремя месяцами раньше, в конце июня они прошли семь тысяч пятьсот восемьдесят километров за двадцать четыре с половиной часа. Через три месяца женский экипаж пролетел шесть с половиной тысяч за двадцать шесть с половиной часов.

Нашли Валю Гризодубову и Полину Осипенко вместе с приземлившимся, вернее пришлепнувшимся, на болоте самолетом «Родина» только через девять дней.

Подробности, окружавшие рекордный беспосадочный перелет из Москвы к Охотскому морю, посадку на болоте в дальневосточной тайге, многодневные, не обошедшиеся без жертв поиски и спасение экипажа коллеги-летчики вспоминать не любили.

— Товарищи, это подумать только, — откладывая газету, сказала Ольга, — всего тридцать пять лет со дня первого полета братьев Райт!

— А сколько они тогда пролетели? — поинтересовался Жорж Медведев.

— Жора, я думала, ты все знаешь, тридцать шесть метров.

— Всего-то? — удивился Медведев. — У нас при Иване Грозном какой-то чудак с колокольни летел и то дальше.

— Отто Лилиенталь две тысячи полетов совершил, так то на планере, а Райты на бензиновом моторе, другой коленкор. Тут перспектива важна. Одно дело — понять, почему птица летает, и Лилиенталь понял, а другое — летать по-человечески, — рассудительно произнес Гоша Данилов.

— А сейчас какой рекорд дальности? — в разговор встревали новые участники.

— Четырнадцать тысяч пятьсот шестьдесят километров, — тут же отозвался Жорж Медведев.

— Жорж Медведев все слышал, все видел, все знает!

— Ничего, сбудется чкаловская мечта, еще наши вокруг шарика махнут.

— Вот тебе и Америка: полетели первые, а все рекорды наши.

— Матричный из Москвы! Матричный! — объявил мокший в дождевике на улице дежурный.

— Капает там? Перестало?

Народ потянулся на улицу. Только Ольга осталась у окна, рисуя на запотевшем стекле самолетики.

Из низких облаков отчетливо доносился рокот мотора, самолет прошел почти точно над зданием аэровокзала, но из облаков так и не показался.

— Самое паршивое, что у нас всегда врет высотомер, неужели нельзя сделать четкий прибор? По Москве устанавливают — здесь погрешность дает, здесь установят — в Москве не знаешь, то ли на землю сядешь, то ли на колокольню…

Со стороны Пулковских высот донесся нарастающий звук мотора, и в дымном, растрепанном нижнем слое облаков появился, как призрак, самолет.

Дежурный выстрелил из ракетницы раз и тут же второй.

Имея в запасе высоты метров семьдесят, летчик сделал разворот и на первом пролете сбросил на раскисшую землю контейнер-упаковку с матрицами завтрашних центральных газет, тех, что будут ночью отпечатаны в Ленинграде. Следом за матрицами полетела еще какая-то коробка, по-видимому, легкая, ее далеко отнесло ветром.

От здания аэровокзала к упавшим матрицам рванул пикап, двое из вышедших на улицу прыгнули в кузов почти на ходу.

В комнату летчиков вошел Медведев с коробкой в руках.

— Ольга, это тебе.

Вернувшиеся летчики не скрывали любопытства, один только Логачев сохранял невозмутимость и безразличие.

Оля развязала коробку и достала оттуда букет пышных осенних роз.

— Оля, а обратного адреса нет? — под простачка поинтересовался Жорж.

— Если уж сам Медведев, который все слышит, все видит, и вдруг не знает… — Ольга глазами искала подходящую посудинку.

— Москва бьет с носка, — обронил кто-то из техников.

Все посмотрели на Логачева.

Смотрела и Ольга, уткнув нос в цветы.

 

 

ХXVIII

1939 г. Октябрь. Ленинград. Дворцовая площадь

 

Логачев, как классический влюбленный, стоял под часами с букетом цветов, тщательно упакованным в бумагу.

Часы под аркой Главного штаба были огромные, как барабан, со старорежимной вязью вокруг крепления стрелок: «Точное время» сверху и «Павел Буре» снизу.

От холода Логачев зашел под арку, казалось, что здесь не так дует, как на уличной панели.

Необъятная Дворцовая площадь, в ту пору площадь Урицкого, терялась в вечернем сумраке.

Окна Зимнего не светились, дворец казался необитаемым, брошенным. Да и кто согласится жить осенью и зимой в таком промозглом, сыром климате, в таком холоде и вгоняющем в озноб ветре.

Логачев посмотрел на крылатого ангела на Александровской колонне, склонившего голову, то ли благословляющего, то ли приглашающего, куда-то зовущего, а может быть, даже предупреждающего поднятыми пальцами тех, кто там внизу. Вспомнил, как ангела хотели заменить фигурой Владимира Ильича Ленина. Много было споров. Последнее слово осталось за Кировым, и это слово было: «Ангел!»

Вспомнил и свой конфуз. Ему, как немного знавшему по-французски, поручили показать город прилетевшим к нам летчикам из фирмы «Анрио» в Бурже. И вот здесь, на Дворцовой, он и бухнул: «Вот колонна в честь нашей победы над французами…» Сказал и осекся. Но выручили французы: «В Париже тоже есть памятники в честь победы над русскими».

Посмеялись.

Ольга возникла вдруг.

— Пошел второй год нашего знакомства, и вы наконец назначили мне свидание. И место отличное, и погода. Это я потом возьму, — кивнула Ольга на цветы, — руки замерзли. Спасибо, если, конечно, это мне.

— Вам.

— Не могли место выбрать поуютней? Или вы хотите придать нашей встрече историческую важность?

— Я слишком поздно до вас дозвонился. Через сорок семь минут мне нужно быть в штабе ВВС, это на той стороне площади. Я не был уверен, что вы придете. Думал, что придется ждать. Вот поэтому — здесь. Штаб рядом.

— На завтра синоптики обещали небольшое потепление, отложили бы до завтра историческое свидание.

— Завтра меня в отряде не будет, и послезавтра… Ольга, в Европе война…

— Вы записались добровольцем в германские военно-воздушные силы! Это правда, что к нам немецкие летчики едут на учебу в Липецкие лагеря?

Логачев оглянулся и только укоризненно покачал головой.

— В Европе война, — повторил Логачев, — так или иначе она нас коснется и, может быть, довольно скоро. Как жене военного летчика…

— Какого летчика? Я не замужем, — искренне удивилась Ольга.

— Как жене военного летчика, — повторил Логачев, — я могу вам сказать, Оля, что в округе проводятся мероприятия. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль у нас сбор, переходим на казарменное положение, буду осваивать ильюшинский ДБ-3. У нас чуть больше тридцати минут. Я позвал вас, просил прийти… Вы же видите…

— Вижу.

— Надо что-то говорить?

— Обязательно.

— Но вы же видите, я не могу без вас…

— Это тоже надо говорить.

— Мы непохожи. Особенно, когда мы летали вместе на К-5… Мне казалось, что ничего не получится… Я все время чувствовал, вы же не относились ко мне всерьез…

— Я ни к кому всерьез не отношусь, кроме вас.

— Это правда?

— Раз я здесь, значит, правда.

Ольга чуть приподнялась на цыпочки, обняла Алексея и поцеловала в губы.

— Вы целоваться, оказывается, не умеете, а я думала, вы бабник…

— Я хочу, чтобы ты была счастливой.

Он привлек Ольгу к себе, поцелуй был долгим, она придерживала рукой свой немыслимый берет, опасаясь, чтобы он не упал на мокрую брусчатку площади.

Ольга и Логачев вышли с площади на Певческий мост, у них стали спрашивать лишний билетик. Они шли по темной набережной Мойки, мимо дома Волконской в сторону Конюшенного подворья, а навстречу спешила публика на концерт в Капеллу.

Они сторонились этого встречного потока.

Среди достопримечательностей города надо особо отметить лица ленинградцев, почитателей настоящей музыки.

Как неторопливы плывущие в музыкальную гавань солидные обитатели первых рядов партера. Как спокойны немолодые пары в ожидании освобождения души от навязчивых тягот повседневности. А птичьи стаи предприимчивых студентов, спешащие за лишними билетиками, хотя бы на хоры. А матери, принарядившие своих чад, чтобы и для них встреча с прекрасным была событием не будничным… Да сами они все — музыка, музыка этого города, где улицы — глиссандо, где площади — аккорды. Где самый большой остров — арфа с натянутыми струнами линий… Почему музыка? Да потому что она и есть полет, она никогда не опустится, не сровняется с землей… Пляска? Танец? Так и они отрывают человека от земли и, главное, пускают душу в полет.

Глиссандо — нисходящий или взлетающий поток звуков?

А глиссада? Траектория приземления. Кода исполненного полета.

Нет, пожалуй, ни в одной другой профессии столько музыки, как в авиации. Но это так, к слову.

От Капеллы до штаба ВВС только Певческий мост перейти.

 

— Прости, Оля, но этот вопрос имеет множество решений.

— Для меня он решен.

— Зачем же так категорично? Это похоже на ссору.

— Нет, Алексей Дмитриевич, ссоры не будет, ничего не будет. Наверное, нельзя признаваться в любви в такой мрачный день.

— Ты держишь себя прямо как Финляндия, вызывающе, — попытался пошутить Логачев. — Отвергаешь все мои мирные предложения.

— Человек должен себя уважать? — Ольга остановилась и прямо посмотрела на Логачева.

— Ну, должен…

— Если я потеряю к себе уважение, разве я смогу его когда-нибудь полностью восстановить?

— Хорошо. Хочешь летать — летай. Тебя инструктором в любую летную школу возьмут. Иди в любой аэроклуб. Уважаемая профессия. У тебя уже почти тысяча часов налета… Брось, оставь эту рейсовую работу, это же каторга! Работа на износ… Ты же сама кулачком небу грозила!

— Бывает, Алексей Дмитриевич, все бывает. Я себя жителем земли только в воздухе чувствую. Отнимешь небо, ты и землю у меня отнимешь. Заржавею. Понимаете: за-ржа-ве-ю. — И, немного помолчав, вздохнула: — Я вам буду, Алексей Дмитриевич, очень хорошей женой, может быть, даже целый год, а через год возненавижу.

— Значит, ты просто не будешь моей женой.

— Да, действительно, просто… Я как-то не подумала.

Они остановились неподалеку от здания бывшего штаба Конной гвардии, нынче штаба ВВС.

 

Через площадь по одному, по двое, кто с женой, кто с матерью, шли летчики и скрывались в боковом подъезде со стороны Певческого моста.

Женщины, проводившие вызванных на сборы летчиков, расходились по площади Урицкого, не глядя друг на друга.

Так же одна шла через площадь Ольга.

 

 

XXIX

На краю Ленинграда — Комендантский аэродром, раскинувшийся от Удельнинского парка до Лахтинских болот, место первых полетов еще в Санкт-Петербурге.

Обширный участок земли был когда-то в ведении коменданта Петропавловской крепости, потому именовался Комендантской дачей. На левом берегу Черной речки, ближе к городу, стрелялся Пушкин. А потом здесь же, у Коломяжского шоссе, Скаковое общество построило ипподром. Всего тридцать лет назад на нем и прошли первые демонстративные полеты авиаторов и показательные выступления воздухоплавателей. Первые ракеты тоже здесь испытывали, а в 1931 году перед своим полетом в Арктику сюда приземлился дирижабль «Граф Цеппелин».

На краю аэродрома из кроватной мастерской вырос авиазавод № 23, до вой­ны выпускавший практически треть самолетов, строившихся в СССР. И по возможностям был третьим после заводов в Москве и Горьком. С началом вой­ны завод был на семнадцати эшелонах эвакуирован в Новосибирск и Казань.

На оставшемся оборудовании создали ремонтную базу для поврежденных истребителей.

Восьмого сентября вокруг города замкнулось кольцо блокады. Коман- довавший обороной Ленинграда маршал Ворошилов, как Багратион со шпагой, с одним наганом в руках поднимал бойцов и вел в атаку, был слегка ранен, с задачей, поставленной перед ним Ставкой, не справился.

Десятого сентября сюда, на Комендантский, на «пээске», ПС-84, прибыли из Москвы новый командующий Ленфронтом Жуков, новый начальник штаба генерал Хозин и новый заместитель командующего генерал Федюнинский. С эскортом истребителей они были доставлены майором Лебедевым, командиром авиагруппы ГВФ особого назначения. Лебедев первым прилетел в блокированный город, где с тридцать третьего года командовал звеном в Ленинградском авиаотряде. Был Лебедев инструктором и командиром тренировочного отряда. Глубоко посаженные глаза были зоркими, приметливыми на чужие способности. Вместе с Сергеем Сорокиным жестко испытывали Ольгу перед аттестацией на пассажирские линии.

 

 

XXX

— Лебедев? Александр Петрович? Ас. Из ленинградских летчиков в Северном нашем управлении не знаю, с кем его и сравнить. Жигалев. Шишкин. Логачев… За Финскую войну — орден Красного Знамени. А длинный! Когда я его первый раз увидела, глазам не верю: как же ты, Гулливер, в кабину помещаешься? Сдержанный. Лишнего слова не скажет. По делу. По службе. Не могла его представить, как он дома. И взгляд. Глаза глубоко сидят, разрез глаз небольшой, ну амбразура… После Финской его в Москву забрали. Как война началась, так сразу сделали командиром авиагруппы в АОН, но не в нашей Десятой дивизии, а в особую группу. А сколько раз возил наши военные миссии через Ирак, Иран, Сирию, Алжир… Кстати, обслуживал Ялтинскую конференцию. Возил наших представителей на Нюрнбергский процесс… После войны был летчиком-испытателем в Москве, но Ленинград любил больше, он же в двадцать третьем году заканчивал школу военных летчиков в Гатчине. В блокадный Ленинград он первым прилетел с Жуковым и Федюнинским… Да-да, самый высокий летчик Аэрофлота!

 

 

XXXI

Первый раз Комендантский стал фронтовым аэродромом осенью тридцать девятого, с началом войны с Финляндией.

Здесь базировались несколько авиаполков, у каждого был свой штаб, только аэродромное КП было общим. Просторное помещение диспетчерской напоминало и штаб и аэровокзал.

На деревянном диванчике у входа, подложив саквояж под голову, спал военврач, судя по петлицам, второго ранга.

Чуть в глубине за столом с полевыми и городскими телефонами боролся с дремой грузный подполковник в шинели, накинутой поверх гимнастерки.

Деревянными и фанерными выгородками были определены территории радистов, телеграфистов, штурманов, метеорологов…

Логачев был в меховых унтах, стянутых под коленями ремешками, в кожаном пальто и толстом свитере с высоким воротником.

Облокотившись на лоснящийся деревянный барьерчик, Логачев навис над диспетчером.

— Найди мне окошечко на два часа, хоть на полтора…

— Закрыт, весь перешеек закрыт, — и диспетчер провел рукой над картой погоды.

— Пока я здесь прохлаждаюсь, они же голову нашей пехоте поднять не дают. Я бы ударил, так и бойцам внизу полегчало…

— Оставь ты его в покое, Логачев, — проговорил с полусна подполковник и поправил на плечах сползшую шинель. На кителе сверкнул новенький орден Красной Звезды.

— Я же «матричником» летал. Матрицы «Правды», «Известий» круглый год возил, есть погода, нет погоды…

— Правильно, на Р-5 возил.

— Я — «Дача»… Я — «Дача»… — отозвался диспетчер. — Вас понял, есть готовить борт «пятьсот шесть»!

— Товарищ подполковник, летают же люди, а я экипаж и машину мучаю. На таком морозе бомбардировщик теплым держат, нам только команду…

В диспетчерскую вошел летчик в толстом меховом комбинезоне с косым широким воротником, в унтах, крагах и теплом шлеме, под шлемом была еще и шерстяная маска.

— Давай, Штыков, бери товарища военврача…

— Я не Штыков, я Аржанцева, — устало сказала Ольга.

— Тебе тоже вылет, Аржанцева, — диспетчер протянул полетный лист. — Заполни. Вылет я проставил. Пойдешь в Райполо. Берешь кровь и сыворотку для госпиталя, сразу оттуда на Кирлоярви, берешь раненых и сюда.

— Все загораете, бомбовозы? — улыбнулась Ольга подошедшему Логачеву, лицо ее осунулось, кожа на обмороженных скулах шелушилась.

— Ольга, третьего дня Кирлоярви сильно обстреливали, садись осторожно, чтобы в полынью не влететь…

— Спасибо, Алексей… Как ты?

— По погоде. — Логачев пальцем притронулся к обмороженной скуле.

— Видишь, лицо салом мажу, — сказала Ольга и отвела руку Логачева. — Ну, счастливо…

 

 

XXXII

1939 г. Декабрь. Комендантский аэродром

 

Техники прокручивали винт, готовя горбатый серебристый самолет с красными крестами на фюзеляже и плоскостях к вылету.

В корпус самолета, куда обычно ставятся носилки с тяжелоранеными, загружали термосы с кровью и объемистые пакеты с сывороткой.

Серенький зимний рассвет медленно вытеснял ночную тьму, за морозной дымкой прорисовывались темные махины бомбардировщиков и подернутые инеем ангары.

Ольга поднялась на плоскость и отстегнула фартук, прикрывавший кабину. Укрепила термос с кофе, подтянулась на руках и опустилась на сиденье, как в холодную воду.

Дав мотору прогреться, подняла руку в краге, прося разрешения на рулежку.

Стартовый взмахнул флажком и, едва самолет проскользнул мимо него, побежал греться в дощатый балаганчик с железной трубой в стене.

Лыжные шасси вздымали снежную пыль.

Опустив очки и прикрыв лицо шерстяной маской, Ольга то и дело выглядывала за борт кабины, ориентируясь по мелькавшим под крылом изгибам дорог, дымившим трубами селеньям, по очертаниям озер под снежным покрывалом, отыскивая какие-то ей одной уже известные приметы.

Режущий ледяной воздух мгновенно находил малейшую щель в амуниции и тут же заставлял сжаться и спрятаться за плексигласовый щиток, но это только на секунды, а потом нужно было снова искать за бортом ориентиры.

В Райполо Ольга не стала глушить мотор. Побегала вокруг самолета, пока санитары в белых халатах поверх шинелей разгружали кровь и сыворотку в сани. Голова лошади была покрыта инеем.

В Кирлоярви воронки на льду, где садилась Ольга, были заботливо обозначены срубленными елками.

Из-за леса на розвальнях везли двоих раненых. Пока их укутывали и прямо на носилках размещали в самолете с двух бортов, Ольга, расположившись у хвостового оперения, согревалась кофе и галетами.

К середине дня она вошла в диспетчерскую иззябшая, едва двигая непослушными губами.

— Аржанцева, такое дело… Это не приказ, это скорее просьба. — К ней подошел подполковник. — К Федорцову надо слетать… Дотемна сможешь? Ты отогревайся, покушай… Ну как?

— Кофе у меня кончился…

— Все будет, сейчас дам команду.

 

 

XXXIII

1939 г. Декабрь. Финская кампания

 

Она возвращалась от какого-то неведомого Федорцова, чья дивизия затерялась в снегах у Лемболовских высот, когда вечерний сумрак, густея прямо на глазах, выползал из темного леса, из глухих впадин, затоплял всю землю, смывая очертания рельефа, и постепенно поднимался по краю неба вверх, где открывали глаза дрожащие на морозе звезды.

К вечеру мороз спал, пошел редкий снег.

Самолет качало из стороны в сторону, как на волнах, измерзшиеся руки с трудом удерживали ручку управления. Почти автоматически, наваливаясь всем телом на педали, Ольга удерживала курс, прижимаясь вплотную к холмам, покрытым глухим заснеженным лесом.

Впереди по курсу красными искрами из трубы обозначился тянущий состав паровоз. Наконец-то удалось привязаться к железной дороге, проглядывавшей сквозь снежную карусель. Теперь хоть с завязанными глазами…

 

— Час, как она вылетела. Наверное, ветер встречный… Вот-вот должна быть, — сказал диспетчер Логачеву.

Алексей Дмитриевич натянул шлем с меховой подкладкой и вышел на мороз.

 

Когда Ольга посадила самолет и зарулила на стоянку, у нее уже не было сил выбраться из кабины.

К самолету подкатила выкрашенная в белое «эмочка».

Ольга с трудом, но выбралась из кабины и соскользнула по плоскости на снег. Ухватилась за растяжку, а то и на ногах бы не удержалась.

Колени были обмотаны обтрепавшейся газетой, прихваченной сверху какими-то старыми шарфами. Мех на коленях протирался. Колени мерзли. Газета все-таки немного спасала.

С трудом до плеча подняла руку, чтобы доложить вышедшему из машины подполковнику о выполнении задания, но рука слушалась плохо, а потрескавшиеся губы и вовсе не повиновались.

— Спасибо, Аржанцева. — И обернулся к вышедшему вместе с ним из машины Логачеву. — Бери, Логачев, мою машину, вези ее домой, и чтобы два дня носа здесь не показывала.

 

Ленинград по режиму прифронтового города был погружен в полутьму.

Выхватывая светом сквозь маскировочные щели на фарах узкие куски мостовой, белая «эмка» подъехала к дому Ольги на Старо-Невском.

— Не надо, я сама, сама… — Чуть отогревшаяся в машине Ольга слабо сопротивлялась, но Логачев подхватил ее на руки и нес через двор к черному ходу, единственному входу в бывшую генеральскую квартиру.

В газетах в эти дни сводки сообщений о боях на Карельском перешейке заканчивались стереотипной фразой: «По причине погодных условий действий авиации не было».

 

 

XXXIV

1939 г. Декабрь. Ленинград

 

Комната Ольги, по всей вероятности, была в свое время генеральским кабинетом: здесь сохранились лепной плафон на потолке, мраморный камин и встроенный в стену застекленный книжный шкаф, используемый нынче универсально: и под книги, и под посуду, а нижние полки — под белье. На книжной полке за стеклом стоял небольшой портрет Белинского в профиль, смотревшего деликатно в сторону входной двери, отведя взгляд от комнаты молодой женщины.

Огромный кожаный диван с высокой деревянной спинкой, оснащенной полочками, видно, тоже остался от прежнего владельца.

Закутанная в одеяло, с дымящейся чашкой чая в руках, Ольга смотрел, как Логачев молча и деловито, не задавая вопросов, осваивал новое для себя пространство: растопил камин, на ломберном столике накрыл ужин, пристроил у камина Ольгины унты. Сделав дело, стал разглядывать фотографии на стенах, остановился у книжного шкафа.

— Скоро новый год, сороковой. Твой Белинский ровно сто дет назад писал: завидую своим потомкам, которым предстоит жить в сороковом году. Нам завидовал. А мы еще чем-то бываем недовольны…

У Ольги не было сил поддержать светский разговор с гостем.

— Может, забрать твой комбинезон из прихожей? — предложил Логачев. — Дух от него, как из керосиновой лавки. Соседи ничего?

Ольга только пожала плечами.

В дверь постучали. Логачев взглянул на Ольгу, казалось, ничего не слышащую, тихо оттаивающую, и открыл дверь.

Перед ним стояла прямая высохшая старуха в гипюровой шали на пле- чах.

— Добрый вечер, Ольга. Простите. — Логачеву. — В прихожей висит ваш костюм для полетов. Ты летаешь, такие холода! Вот этот жакет… Отказываться неразумно, это простеганный гагачий пух и сверху настоящая английская парусинка. Я его купила еще до Германской войны в Швейцарии, он мне больше не нужен.

— Спасибо, Прасковья Валериановна. Такие холода стоят, а вы…

— Ты видела, чтобы я этот жакет носила? Я его давно уже не ношу. — Прасковья Валериановна присела рядом с Ольгой. — А это ромашка. У женщины волосы не должны пахнуть бензином.

Прасковья Валериановна с вызовом взглянула на Логачева и покинула комнату.

— Логачев, иди ко мне, — тихо позвала Ольга.

Он подошел и присел у дивана на корточки.

— Ты правда меня любишь?

Он нашел ее руку и уткнулся лицом в ладонь.

— А то, что мои волосы пахнут бензином?..

Она не договорила, он поцеловал осторожно и нежно ее потрескавшиеся губы.

— Всё. Беру себя в руки. Встаю.

Он пытался удержать ее, она чмокнула его в щеку.

— Иду греть воду. У твоей женщины волосы не должны пахнуть бензином.

…Когда рано утром Логачев проснулся, он увидел рядом открытые глаза Ольги.

— Ты почему не спишь?

— На тебя смотрела. Ты во сне очень красивый. И домашний… Таким я тебя не видела.

Он повернулся, обнял ее и провел носом по щеке, надо думать, сберегая обветренные и чуть припухшие губы.

— А ты знаешь, якуты, например, не целуются. Они нюхаются, — сказал Логачев.

— Вот почему ты не умеешь целоваться! У тебя была симпатия из Якутии? Да? Скажи честно. Летал в Якутию?

Ольга хотела что-то сказать еще, но он долгим поцелуем припал к ее губам.

— Как странно. Мы приехали с войны и завтра поедем на войну, на трамвае, как на работу. С фронта приезжать домой… — Ольга положила голову Логачеву на плечо и тут же отпрянула. — Ой, Логачев, о самом главном спросить тебя забыла: ты замуж-то меня возьмешь?

— Придется.

— Значит, возьмешь, — вздохнула Ольга и снова положила Алексею голову на плечо.

 

 

XXXV

Проснулся Алексей Дмитриевич счастливым человеком.

Но в первую минуту испытал знакомое по пробуждении чувство: «Где я? Что за стены, что за потолок надо мной?..»

И только когда увидел рядом Ольгу, его охватило неожиданное чувство свободы. Еще не сознавая до конца, что произошло, он словно ощутил в себе новое дыхание, будто до этого пребывал в какой-то душевной простуде, не дававшей возможности вздохнуть так, чтобы грудь вместила бы в себя все небо, легкое, светлое, безоблачное, то самое, что на языке пилотов миллион-на-миллион.

Тот груз сомнений, грызущей неуверенности в себе, еще большей неуверенности вот в этой женщине, прижавшейся к его руке, — этот груз вдруг исчез, словно его никогда не было. Вот так, оказывается, разом он освободился от тяготившей его любви трех женщин. Для них он был единственным и любимым, ему они готовы были посвятить и посвятили свою жизнь. Их любовь, служение ему, готовность на все ради его счастья неизбывным долгом легли на его душу и как-то исподволь, незаметно лишали воли, заставляли в конечном счете замкнуться будто для того, чтобы не выдать себя, застегнуться, как говорили коллеги, на все пуговицы, чтобы никто не мог и догадаться о его почти подневольном существовании.

Две старшие сестры и мать не просто любили своего младшего брата и сына, они были влюблены в него: и мальчика, и подростка, и молодого человека, наделенного незаурядными способностями и выразительной мужской статью. Они не просто любили, были влюблены в него, гордились и, конечно, считали себя ответственными за его счастье.

Было, наверное, логическое несоответствие между признанием за Лешечкой, Лешей, Алексеем ясного ума и недоверием, даже уверенностью в том, что сам он без их руководства, конечно, далеко пойдет, может достичь в жиз- ни многого, но только не личного счастья. И эту существенную часть его жизни они хотели выкроить по своему идеалу.

Девчонки, девушки, с которыми случалось Леше знакомиться поближе, о чем узнавали мать и сестры, вызывали у них в конечном счете отторжение. «Куда твои глаза смотрят, ну, Леша-а?» «Лешечка, дорогой, но надо уже научиться разбираться в людях…» Когда он в девятом классе почти влюбился в спокойную, с достоинством несущую звание отличницы Надю Костюкову из десятого класса, влюбленность испарилась, после того как мать, увидевшая ее на первомайском празднике, вынесла приговор: «Апатичная старая дева».

Известно, что слепая любовь самых близких может быть не менее пагубна, чем происки недоброжелательства. Вражде даже легче противостоять, чем любви, обволакивающей по рукам и ногам и лишающей способности к сопротивлению.

Вот и женские слезы чаще всего действуют сильней, чем крик…

Когда сестрам казалось, что возникает реальная угроза потерять брата, они прибегали к крайнему аргументу: «Ты хочешь вогнать мать в гроб?»

Видеть их страдание, быть их палачом он не мог.

Конечно, и мать и сестры надеялись на то, что Алексей унаследует профессию отца, но медицина, «человек в разрезе», как он однажды выразился, была ему неинтересна.

Может быть, поживи отец дольше, мужское воспитание и знакомство с врачебным делом не по картинкам в отцовской библиотеке, с замиранием сердца, тайком высмотренным в ранние школьные годы, придали бы иное направление интересам и характеру Алексея Дмитриевича, но отец умер, когда ему было только четыре года.

К окончанию школы он уже твердо знал, что техника и, более того, именно аэронавтика для него наиболее интересны; он уехал из-под женской опеки в Казани на учебу в Ленинград. При этом любовь и к матери и к сестрам сохранила в нем недоверие к собственным глазам — куда они смотрят! — и сомнение в способности разбираться в людях, если речь шла о женщинах.

Привлекательной внешности, сдержанный молодой интеллигентный человек не был обойден женским вниманием, и не случайно Ольга напомнила ему о «Тосе, Вере, Любе» и еще неведомой ему Наде, когда заметила после перевода в Ленинградский отряд знаки внимания со стороны Логачева.

А в Логачеве жили как бы два человек: один, воспитанный своим призванием и профессией, целеустремленный, безусловно, волевой, способный на мгновенные решения, и другой, продукт женского воспитания, живущий, сам того не сознавая, с оглядкой, скажем так, на Казань.

 

Проснувшись рядом с Ольгой, он почувствовал всем своим существом осво­бождение от сомнений — от сомнений в первую очередь в себе самом.

Не осталось и тени от сомнений в ней, остававшейся для него так долго ускользающе-непонятной…

И в мыслях не было спрашивать себя: верно — неверно, правильно — неправильно, что будет дальше?..

Так должно было быть, и вот оно и случилось.

Он словно откуда-то вернулся к себе; чувство было новое, совершенно непонятное, но сообщавшее и легкую радость, и высокий покой одновременно.

То, что сейчас происходило в его душе, было и ново и значительно.

А чувство благодарности за это освобождение придет, придет чуть позднее и обернется неизбывной признательной нежностью, чего в себе и не подозревал.

Сравнить это новое состояние можно было разве что с первым самостоятельным вылетом, когда ты не метафорически, а в самом полном смысле уверенно держишь собственную жизнь в своих руках. И рядом ни инструктора, ни матери, ни сестер.

Казалось, что это чувство первого полета больше уже никогда не вернется, не повторится, но вот ведь повторилось.

И любить Ольгу, оказывается, было так легко!

К полноте чувства прибавилась открывшаяся в пилотяге с репутацией педанта склонность к игре. Вот и на второй год общей жизни он мог и дома, а то и в ангаре¸ когда никто не видел, подойти и, сохраняя строгое лицо, тихо сказать на ухо: «Поцелуйте, а то умру…» Обязательно на «вы», словно были еще мало знакомы. Просительная интонация с оттенком то ли предупреждения, то ли угрозы была выдержана безупречно. И она его целовала.

…Когда он вез ее, замерзшую, скукожившуюся, едва шевелящую губами, с Комендантского аэродрома сюда на Старо-Невский, ни на секунду не возникало мысли о том, что приближается то, о чем он так много думал и чего так боялся.

Полтора года они то приближались, то отдалялись, то вновь приближались, и понадобилась война…

Ну что ж, война кинула их друг к другу.

Пробуждение его было радостным.

Как будто он заново родился.

 

 

XXXVI

1939 г. Декабрь. Ленинград. Квартира на Старо-Невском

 

Логачев повесил трубку телефона, укрепленного на стене в конце коридора у входной двери.

Заглянув в комнату, он не увидел Ольги и отправился на кухню.

Большая дровяная плита с жестяным навесом от копоти служила полигоном для несчетного количества примусов и керосинок; вдоль стен разместились шесть кухонных столов разных фасонов и окраски, стены кухни были облеплены разномастными шкафчиками и полками для посуды. Ранним утром на кухне были лишь три соседки у своих примусов и керосинок.

Рослая молодая женщина, чуть полноватая, с пышной русой косой, уложенной венцом, возвышалась над столом, за которым завтракали мальчик лет семи и девочка чуть постарше.

— Ма-а… мы же опаздываем! Ну ма-а…

— Есть им некогда! Надо вставать пораньше, все было приготовлено.

— Ма-а… ну мы опаздываем.

— Пока не доедите, из-за стола не встанете.

— Ну не ле-е-езет уже, — ныли мальчик и девочка.

— Здравствуйте, — кивнул всем Логачев и подошел к Ольге, следившей за кастрюлькой на примусе. — Я звонил, полетов нет.

— Катя, Прасковья Валериановна, Янина Казимировна, я выхожу замуж. Это Логачев Алексей Дмитриевич, мой муж.

Под радостные и удивленные женские охи дети тихо смотались с кухни.

Прасковья Валериановна подошла и с нарочитой стариковской бесцеремонностью осмотрела Логачева, словно снимала с него мерку.

— Теперь ты видишь, Ольга, я не зря запрещала тебе ходить вот так, — и старуха изобразила сутулую спину. — С сутулой спиной разве ты нашла бы такого жениха? Никогда.

Весть разнеслась по квартире, и на кухне появились другие жильцы, целовали Ольгу, разглядывали Логачева.

— Пан Алексей тоже летчик? — спросила высокая большеголовая полька лет шестидесяти, не прекращая чистить картошку.

— Это Янина Казимировна, запоминай, она немножко глухая, — шепнула Ольга.

— Казимеж Бронский, это мой муж, имел полет из города Лодзь на Кракув. Я знаю, это опасно. — Янина Казимировна оставила картошку, вытерла руки и подошла. — Ольга, я тебя поздравляю и пана поздравляю. Ольга, когда у тебя есть Алексей, а у тебя, Алексей, есть Ольга, можете ничего не бояться. Совсем ничего. Ни беды, ни горя, ни болезни. Бойтесь больше всего только одного — бойтесь первой ссоры.

— Янина Казимировна, — перебила ее женщина в капоте, — мы вечером соберемся у меня. Укладывайте ребят и посидим, поздравим нашу Оленьку. Не спорьте, у нас комната большая. Катя, ваши уже большие, сами лягут, а вы вместе с Борисом приходите.

— Знакомься — Маргарита Соловьева, — представила Ольга приглашавшую в гости женщину. — Писательница. Знаменитая. «Вера. Надежда. Любовь» во всех библиотеках зачитана.

— Спасибо… Не беспокойтесь… Спасибо.

Логачев сдержанно кланялся во все стороны.

 

 

XXХVII

1940 г. Ленинград. Международный проспект

 

Страна любила своих героев, страна гордилась героями-летчиками, их имена были у всех на устах, об их рекордах знала вся страна, их почитали как людей, избранных небом.

Молодой семье дали квартиру на Международном проспекте, неподалеку от «Электросилы».

Квартира стояла еще необжитой, и две пустынные комнаты со случайной обстановкой казались необычайно просторными.

Зато в прихожей было тесно от двух велосипедов и лыж.

В замке лязгнул ключ, в квартиру вошел Логачев. Увидев на вешалке легкое пальтецо жены, удивился. Брякнул несколько раз велосипедным звонком.

— Ты дома?

— Не только дома. Ты увидишь, какая жена тебе досталась. — Ольга вышла из кухни в переднике, держа перепачканные мукой руки, как хирург перед операцией.

— Когда у тебя вылет?

— Мотор пошел на профилактику, до среды я в резерве. Но дергать не будут, я Сорокину сказала все. Ты счастливый человек, ты же не видел меня в гневе. А зачем тебе мой вылет? — ревниво закончила Ольга.

— Хотел знать, сколько в моем распоряжении часов, минут, секунд. — Он заглянул на кухню. — Что это будет?

— Прасковью Валериановну помнишь?

— Это незабываемо.

И Логачев изобразил нечто вроде гренадера с лорнетом. Ольга прыснула.

— Ее рецепт. Пирог с брусникой и сметаной.

— Из Лодейного Поля брусника?

— Какое Поле? Уже неделя, как на Боровичи мотаюсь.

— Мне казалось, мы не виделись пять дней, а выходит, целую неделю. Я подсчитал: за два последних месяца мы были вместе всего восемь дней.

— Разве я виновата, что тебя поставили на казанскую линию? Зато с мамой видишься, с сестрами…

— Ах, оставьте! — И подошел, прижав по-опереточному руки к груди. — Оля, Оленька, вы мне нравитесь, скрасьте мою одинокую холостяцкую жизнь, станьте моей женой! Руки вашей, руки…

— Вы обманываете честную девушку, гражданин Логачев, вы женаты!

— Я женат? Кто вам сказал? Ложь. Чистейшая чепуха. Слухи. Они даже до меня доходили. Да, у меня дома иногда ночует какая-то особа, но я ее очень редко вижу. Я даже забыл, как ее зовут. Она где-то летает, где-то ночует, возвращается, только когда я улетаю. Она не будет нам помехой! Она прекрасно обходится без меня. Два раза даже записку забыла оставить. Я прилетаю, бегаю с фонарем по аэропорту. «Граждане, жену потерял, жену ищу! Это не она полетела? А вон там? А туда? Алло, диспетчер, плохо слышно! Где жену искать? Куда дели? У Тихона? У Тихонова? Ах, в Тихвине? Спасибо, Макар Макарыч… Извините за беспокойство, Макар Макарыч… Увидите, передайте…»

Ольга смеялась до слез, а когда вытерла фартуком глаза, вдруг сказала:

— Алексей, а ведь мы ссоримся, да?

— Еще как! Я купил бутылку водки и шел домой с намерением написать тебе письмо.

— Давай устно.

— Пожалуйста. Уважаемая коллега! Глубокоуважаемый пилот Аржанцева! Наше сообщество семьей назвать нельзя. Это что-то вроде жилтоварищества…

— Вот и первая ссора.

— Я же просил тебя, переходи в инструкторы…

Ольга ничего не ответила. Посмотрела на Логачева долгим взглядом и медленно повела головой из стороны в сторону.

 

 

ХXХVIII

1940 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

Здание аэровокзала в Ленинграде строилось медленно и странно: корпус был возведен, часть помещений даже оборудована и заселена, но пассажирский зал и большинство комнат так и не были доделаны.

Мимо зияющих пустотой дверных проемов Гоша Данилов прошел в кабинет к Сорокину.

— Рад, что зашел, у меня к тебе… — Сорокин протянул руку.

— Сейчас будешь рад, — Гоша пожал руку и сел решительно. — Значит так! Ольга беременна.

У Сорокина округлились глаза, и он сел. Стал быстро перекладывать на столе какие-то бумаги, потом встал и пересел напротив Данилова.

Гоше можно было верить, он был из тех, кто всегда обо всем волнуется, болеет сердцем. Качество скорее женское, но случается и среди мужской породы.

— Логачев знает?

— От него и узнал.

— Фу ты черт! Что ты мне голову морочишь? Ты-то тут при чем?

— И я, и ты, все — при чем! Сними ты ее с линии, найди что-нибудь полегче, понимать же надо. В КЗОТе про женщин-летчиц ничего не сказано, но по другим профессиям я смотрел, с какого месяца полагается перевести на легкую работу…

— Так бы и сказал.

— Я так и говорю.

— Можно было и поделикатнее. Бухнул: «Беременна!»

— Шестой месяц пошел. Видитесь каждый день, и ничего не видишь. Командир!

— Хорошо, что сказал. Поставим ее на «Воздушные прогулки». Полет полчаса… Слетала — отдохнула, слетала — отдохнула…

Ну что ж, женщины осваивали новую профессию, а профессия испытывала женщин и на прочность и на износ.

 

 

XXXIX

— Вызывают в Большой дом, ну знаете, у нас на Литейном. Встретил молодой человек в штатской одежде прямо в вестибюле. Лифт. Поднимаемся, кажется, на четвертый или пятый этаж, уже не помню. Коридор. На дверях только номера кабинетов. «Вам сюда…» Двойные двери, вхожу. Кабинет. Два стола. У одной стены слева и у другой справа. За одним сидит с тремя кубарями на петлицах, второй постарше, со шпалой. Но у них там какие-то свои звания. Неважно. «Присаживайтесь». Тот, что помоложе, показывает на стул перед его столом. Смотрит мои документы. Кладет перед собой. Начинает разговор, не пойму о чем. «Знаете ли вы, какая обстановка, как враги пытаются проникнуть…» Всё в таком духе. Мы это все на политзанятиях слушали регулярно. И вдруг: «Органам стало известно, что командир вашего отряда Сергей Сорокин — шпион! Расскажите о его…» Он и договорить не успел «про его шпионскую деятельность», я чуть со стула не упала. От хохота. Мне же много не надо, чтобы рассмешить. А тут Сергей Михайлович — шпион! Хохочу. Смотрю на этого, и снова смех разбирает. «Вы куда пришли?! Как вы себя ведете?!» — это заорал из другого конца комнаты тот, что постарше. Смотрю, кулачищем по столу грохнул. До слез рассмешили. Тот, что постарше, подошел, орет: «Вы нормальный человек?» — «Нормальный». Какой же еще? Смешно, вот и смеюсь. Или «нормальный» у них плакать должен? Пришла в себя. Вам нужно мое мнение, вот вам мое мнение. Объяснила им как могла, что таких людей, как Сергей Михайлович, так знающих, так любящих свое дело, поискать. Отнимите у него небо, он же умрет. Для меня он и лучший командир, и наставник… И ко мне отношение без всяких скидок. Как они меня с Лебедевым гоняли! Даже давил сначала, а потом как со всеми… Слушают! Это летчик и командир до кончика ногтей. И знаете, тон разговора переменился. Этот, что постарше, стал спрашивать об отряде, о людях. Пожалуйста, могу и об отряде и о людях. А люди у нас… Думаю, не только меня, других тоже таскали. Но командира своего мы отстояли. С командования его сняли, но летать он не перестал. Командовать «шпион» не может, а летать — пожалуйста. Ну, смешные люди.

 

 

XL

Четко и с хрустом работающая машина на Литейном, 4, дала сбой. Самый разнообразный человеческий материал она перерабатывала с неизменным успехом и вдруг девчонкой поперхнулась, даже толком и пожевать не смогла.

Можно сказать, частный случай. Конечно, частный случай, но как его объяснить? Скорее всего, не настроена была машина на работу с аристократией, не с сословием — где оно? — а с людьми независимыми, честными и наивными, то есть предполагающими, а в душе убежденными, что и все другие люди также свободны и честны не по принуждению и не от случая к случаю.

Замечено, что такого рода люди обладают особого рода властью, ни в какие конституции не записанной.

Редкой породы люди, но они есть.

Аристократия! Власть лучших.

Оглядываясь на исторические наши пути, с печалью видишь, не было власти у лучших, а когда они ее, скажем, по милости небес или как-нибудь иначе получали, то, увы, как правило, переставали быть лучшими.

Знать, разного фасона боярство наше, от удельных князей до секретарей обкомов, признавая веками свое холопское положение в отношениях с «вольными в их животах» властителями, терпели и смертную расправу от грозного посоха… С трусоватой надеждой на выгоду готовы были перебирать себе на голову лжегосударей, потом их предавали… Блюдя свой необъявленный интерес, мужественно терпели петровскую дубинку, плевки и мордобой… Убили исподтишка неугодного счастливца на троне, убили по случаю и в угоду очаровательной властительнице, с надеждой на фавор… Потом ее сына душили благороднейшим графским шарфом, дрожа от страха: не мы его, так он нас… В конце же концов облегченно вздохнули и мужественно-шкодливо предали ниспосланного им небесами последнего обожаемого монарха. Кто надел красные бантики, кто дальновидно убежал куда подальше, только никто и не подумал, вспомнив присягу, движимый чувством чести (честь для аристократа прежде всего! Куда ж им без чести!), встать рыцарской стеной вокруг трона и хотя бы спасти живот возлюбленного императора, помазанника Божьего, хорошо бы еще и его чад спасти, не говоря о домочадцах.

Такая вот аристократия.

И при последних самодержцах ничего нового: все то же холопство, готовность терпеть, идти в подвал и на Колыму, а по избавлении от властителя демонстрация претерпевшими ран, язв и следов от оплеух и мстительный лай за унижение и собственную трусость вслед повелителю, ушедшему в мир если и не лучший, то хотя бы другой.

Аристократ — это, надо думать, человек, не впитавший чванство с молоком хорошо подобранной кормилицы, а рожденный и живущий в ощущении равенства всех перед Богом и позволяющий себе роскошь жить по совести, без оглядки на власть прочих смертных.

Были и такие в нашем долгом, обширном и многолюдном отечестве, да только по пальцам перечесть, и светят они из исторических потемок редкими огоньками негаснущей надежды.

И здесь, конечно, самое главное — отношения с Богом, каким ты его выдумал или представил, в какого поверил. Одни чувствуют себя рабами Божьими, что, надо думать, позволяет жить, претерпевая всё и вся в преддверии неземного вечного счастья. А других Бог делает свободными, свободными в первую голову в служении избранному делу и людям по правде и совести.

И людей, обладающих даже страшной властью, Ольга не могла принимать иначе, как и остальных смертных, ну люди же, в конце концов…

Скорее всего, аристократов, аристократии в нашей истории практически не было. Не сложилось. Но, видно, самой природой предусмотрена необходимость в людях свободного духа, и она растит их где придется, хочет — в столичных чертогах, а хочет — в поселке Де-Кастри на берегу Охотского моря, где-то под Комсомольском-на-Амуре, или в деревне Умба, в сотне километров от Кандалакши, или поближе — в деревне Лувеньга.

 

 

XLI

1940 г. Ленинград. Аэродром «Шоссейный»

 

Перед фасадом здания аэровокзала стоял на распорках огромный транспарант: «Прогулки по воздуху! Лучший отдых! Море впечатлений!» И помельче в правом нижнем углу: «6 рублей 35 копеек».

Заложив вираж, Ольга вела машину над Невой, потом прошла над Морским каналом, островом Белым, повернула на Стрельну и легла на обратный курс к аэродрому у подножия Пулковских высот…

«Воздушные прогулки» пользовались необычайно высоким спросом у ленинградцев. На биплане УТИ-4 специально для «прогулок» кроме пилотского места была оборудована двойная открытая кабина для пассажиров. Оба пассажира, вцепившись руками в края кабины, вертели яйцеобразными головами в прокатных шлемах и очках.

Садиться Ольга старалась на минимальной скорости, чтобы свести к минимуму тряску на пробеге.

Самолет подрулил к ограде у аэровокзала, где толпились жаждавшие лететь.

Техник вскочил на крыло и ловко освободил пассажиров от привязных ремней, помог выйти. Чуть покачиваясь, счастливые, они грянули в объятия поджидавших друзей.

— Ну как? Ну что? Ну как там?

— Это полная… это полная абстракция… Я ничего не понял… Я даже не знаю, где я был, — улыбаясь во все лицо, отчитывался слепой участник перелета лет тридцати пяти. Он глотал воздух, его невидящие глаза были направлены поверх голов окруживших его друзей. — Я был там, там… — он тряс поднятой вверх рукой. — Я знаю полет…

— Я не-е хочу! Я не-е хочу! — с каким-то отчаянием закричала счастливая девушка, едва обрела способность говорить. Восторг душил ее. — Я вообще не хочу больше на землю! Земля и небо — это же какая разница! Это же наполнение таких чувств, таких чувств!.. На земле же этого нет… Страха никакого. Боже упаси. Но чувство необыкновенное…

Слепой размахивал руками, а воздухоплавательница не могла остановиться:

— Когда земля вниз пошла, будто она куда-то проваливается… Представляешь, земля под тобой качается!..

Ольга слушала все эти крики, присев на край кабины, потом осторожно ступила на крыло и, держась за расчалки, соскользнула на землю.

Ольга в широком труакаре, свободной модной блузе и сереньких брючках стояла, облокотившись на плоскость. Ей было не по себе.

Бежавший мимо с блоком радиоламп Жорж Медведев подвернул к Ольге:

— Ну как на легкой работе?

— На тяжелой работе, бывало, один взлет, одна посадка в день, а на легкой — восемь, — грустно улыбнулась Ольга.

— Плохо, да? — участливо поинтересовался Жора. — До семи-то месяцев дотянешь?

— Скоро ручку до конца на себя выбрать не смогу. Живот уже мешает.

— Надо техникам сказать, пусть выведут на борта, или можно кресло сдать назад.

— Кресло некуда двигать, что ты, а вот на борт вывести рукоятку — это идея.

— Педали нормально шуруешь? — спросил Жора.

— А что педали?

— Так на брюшной пресс нагрузки… Как бы ты там наверху… Ну, ладно… С врачами все-таки посоветуйся… Кстати, прощайся с Логачевым, — без перехода бухнул Медведев. — Забирают на два месяца в учебный центр. Будем ПС-84 получать, типа DC-3 «дуглас». Тошнит?

— Все было, сейчас вроде ничего.

— Подамся-ка в бортрадисты! Кайдалова в Москве видел. Рассказал, какая ты у нас красивая летаешь. Привет передавал.

— Ну, кому жизнь недорога, прошу! — объявил техник и повел новую пару к самолету.

— Ольга Михайловна, готовы! — крикнул техник, усадивший в кабину новых смельчаков.

Техник подал руку, Ольга поднялась на крыло, проверила, как пристегнуты пассажиры,

— Готовы? — И ободряюще улыбнулась.

Сквозь опущенные очки на нее с надеждой смотрели чуть расширенные от испуга глаза. Теперь уже храбриться было не перед кем. Теперь их судьба в руках этой миловидной молодой особы, кажется, беременной.

— За борт старайтесь не высовываться, очки может сорвать. А перед посадкой я рукой покажу: идем вниз — упритесь руками в передний обрез кабины. Может тряхнуть. В полет?!

Взяла с сиденья шлем, очки и осторожно, опираясь на руку техника, перелезла в свою кабину.

Все привычно и просто.

Правая рука на ручке управления, левая — на секторе газа, ноги на педалях. На щитке всего пять приборов. Даже счетчик оборотов вынесен из кабины наружу, на стойку центральной части верхнего крыла. Все, как в первом полете пять лет назад, в авиашколе имени Баранова. Нет, не все так же. Тогда альтиметр, высотомер, еще пристегивали ремнем на колено, теперь он на приборном щитке. Прогресс!

 

— Алексей, у меня сегодня на «прогулке» был слепой, — рассказывала Ольга Логачеву в автобусе по дороге из аэропорта домой. — Я еще подумала: «Ну что слепому полет?» Но, когда мы сели, он был в таком воодушевлении, он так рассказывал о полете… «Я жизнь мог прожить и ни разу не летать… Родился заново…» Он так рассказывал, что я сама вдруг увидела все внутренним зрением… Его незрячими глазами. Не ожидала. Какое-то прозрение…

— Фантазерка. Я договорился в мастерских, ребята выведут тебе рукоятку на правый борт…

 

 

ХLII

1941 г. Ленинград. Международный проспект

 

Ольга на кухне кормила Иринку кашей из зеленой эмалированной кастрюльки.

— Пропеллер как жужжит? Ж-ж-у-у-у. За пропеллер. Двигатель как стучит? Тук-тук-тук. Как сердце. За двигатель. За винтомоторную груп-пу. Теперь за топливную систем-му… Сиди прямо. Открывай, открывай ротик… Заполняем ба-а-ак… Все? Ну ладно. За рули, за шасси и за центроплан мама съест.

Квартира уже была обустроена, добротная мебель, плотные занавески на окнах, а на почетном месте большая фотография в рамке, человек на шестьдесят, первый выпуск девушек-пилотов в авиашколе имени Баранова.

В прихожей раздался стук и топот, грохнула дверь.

Ольга подхватила Иринку на руки и выглянула.

Логачев и Гоша Данилов вносили новенький радиоприемник ШК-49 размером с уличный почтовый ящик.

Тут же начались хлопоты по установке и опробованию нового аппарата. Все были возбуждены, и смех возникал совершенно беспричинно.

Сначала забыли вставить предохранитель, потом вспомнили, что нужен хотя бы небольшой хвост проволоки для антенны, и наконец аппарат стал издавать плывущие, скользящие и воющие звуки, как и подобает хорошему приемнику на коротких волнах.

Сначала наслаждались просто этой радиотехнической музыкой, обшаривая эфир, потом нашли развеселую падеспань, и Оля с Ирочкой на руках сделала несколько фигур. И вдруг сквозь посвист помех, как будто бы с другого края света донесся непривычный для радио голос, явно не диктора: «…Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят свой долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар по агрессору». И в конце: «Мы передавали Заявление советского правительства».

— Опять Япония? — спросила Ольга.

— Какая Япония! — стукнул кулаком в ладонь Логачев. — Дождались! И Кашуба, и Лебедев, и Таран, все, кто над границей летал, в один голос: «Вой­на, война…» Дождались, вороны!

— Алексей, ты забыл, что у нас с Германией договор. — Ольга улыбнулась, будто речь шла о недоразумении.

— Это они забыли, что у нас договор.

Приемник извергал бравурный марш.

 

 

ХLIII

— А теперь я хочу вам сказать о самой главной, самой главной моей ошибке в жизни. Это то, что я ушла из Десятой гвардейской дивизии в правительственный международный авиаполк, в тот самый, в девятнадцатый, к Новикову. До осени сорок четвертого я была в Десятой гвардейской, авиация особого назначения. Двести восемьдесят боевых вылетов. Ни одного ранения, ни одной битой машины. Мне двадцать шесть лет — представляете, попасть в международную, в правительственную, это же самого высокого класса считается, выше уже что может быть? Мне Гриша Таран, друг Логачева, Герой Советского Союза, который тоже летал от Разведуправления, от Генерального штаба, много сделал полетов, и посадки в тылу врага… он мне говорит: «Ольга, не ходи. Не ходи!» Я говорю: «Почему?» Он говорит: «Здесь ты, в Десятой гвардейской, для нас боевой товарищ, друг. Ты сегодня идешь на смерть, и я иду на смерть, и делить нам с тобой нечего. Что нам с тобой делить? Так мы к тебе относимся». Относились, я вам говорила, необыкновенно хорошо. «А там борьба начнется за карьеру…» А для меня одна карьера была — летать, летать. Я даже не понимала, о чем он говорит. Не послушалась, конечно. А к Новикову, в этот девятнадцатый полк, правительственной авиации, никого не направляли, он только лично сам набирал. Новиков — это же для нас было как Громов. И вдруг он говорит: «Аржанцеву — беру!» Это же для летчика предел, что может быть выше? И летали они только на американских машинах. Голованов возил Сталина из Баку в Тегеран на DC-3. А хорошая машина для летчика, сами знаете… Это и была моя ошибка в жизни.

 

 

XLIV

1941 г. Район Боровичей

 

Полевой аэродром под Боровичами был похож на сотни других аэродромов, то есть в обширном поле на краю леса нельзя было угадать в нем военный объект, если бы не накатанные взлетные полосы да отмеченные еловыми вешками воронки от бомб.

Опушка леса была оборудована капонирами, где под маскировочными сетками прятали самолеты.

Выскочив из-за леса, на посадочную полосу спланировал «дуглас».

Дежурный катил перед самолетом на велосипеде, указывая ему путь в укрытие.

— А я смотрю, чья это «пээска» заруливает! — Едва Логачев сошел с самолета на землю, как попал в объятия Сорокина. Сорокин был в военной форме с одной шпалой на голубых петлицах. — Честное слово, еще о тебе подумал! Ни слуху ни духу!

— Мотаюсь по фронтам и тылам. Как Ирочку к маме в Казань вывез, так ни разу в Ленинград рейса не было. Вот выпросил, везу в Ленинград винтовки из Ижевска. Где Ольга?

— Она при Волховском фронте, видели ее и в Хвойной и в Веребье.

Логачев замолчал, но тут же отложил заботы о встрече с Ольгой.

— Ты знаешь, что Кашубу сожгли? Он на Берлин ходил.

— А сегодня я пойду на один островок, а оттуда на Берлин. Пришлось еще доказывать, что дойду.

— На П-8?

— А чем его еще достанешь? Я ненормальный, наверное, как «добро» дали, так спокойно на душе стало. Такого уже на земле насмотрелся! Что с Ленинградом творят! Нам бы только до него дотянуться, они поймут, что у палки два конца!

— Михасенко! — позвал второго пилота Логачев. — Доложите прибытие и поторопите с заправкой. — И снова обернулся к Сорокину: — Чтобы груза взять больше, иду с «подскока», с половинной заправкой.

Логачев нагнулся и сорвал горсть пунцовой брусники.

 

 

XLV

1941 г. Лесной аэродром

 

По расквашенной лесной дороге тащилась телега, лошадь под уздцы вела санитарка в пилотке. На груде рябиновых веток лежал обгоревший летчик. Голова была забинтована, открытыми были только рот и глаза без ресниц и бровей.

За телегой на самодельных носилках несли пехотного капитана. Ранение было тяжелое, малейший толчок отдавался пронизывающей болью. Капитан стонал и глотал воздух запекшимися губами.

— Близко уже, товарищ капитан, уже слышно…

Самолет Ольги стоял на лесной поляне, мотор работал на малом газу.

Ольга следила, как носилки устанавливают с двух бортов в фюзеляж.

— Потерпите, браточки, потерпите, лету здесь пятнадцать минут, — сказала Ольга и сама опустила и застегнула бортовые крышки.

Самолет отрулил в конец поляны, развернулся и, взвыв, начал разбег. Машина шла тяжело. Ольга довела ручку газа до упора. Потянула ручку управления на себя, оторвала самолет, скорость была предельно мала, самолет покачался-покачался и нехотя стал набирать высоту.

Едва Ольга поднялась метров на полтораста, как увидела черную точку, стремительно увеличивающуюся на встречном курсе. Через несколько мгновений над головой мелькнули срезанные крылья «мессершмитта».

Оглянувшись, Ольга увидела, что истребитель лег в боевой разворот.

Тихоходный перегруженный «санитар» с красными крестами на серебристой окраске фюзеляжа плавал в кольцах прицела истребителя.

Желая обойтись минимумом боеприпаса, летчик шел на сближение с серебристой этажеркой.

Ольга непрестанно оглядывалась, ожидая выстрелов в затылок.

Впереди по курсу блеснула Мста. Река извивалась между берегами, высоким левым и низменным правым.

Ольга бросила машину к воде и в то же мгновение увидела, как цепочка термических снарядов обрушилась на деревья на той стороне реки.

Река петляла. Почти прижимаясь к воде, переваливаясь с крыла на крыло, над водой скользил самолет.

Впереди воду вспорола очередь трассирующих пуль.

Теперь уже не было ощущения обреченности.

Ольга вела бой.

Выворачивая до боли шею, следила за тем, как «мессершмитт» снова ложится в боевой разворот и заходит на новую атаку, значит, нужно приподняться, чтобы сбить ему прицел и в последнюю секунду броситься вниз и увернуться от огня.

Так! Еще одна очередь мимо!

И новый заход. Теперь уклониться не удалось, удар сотряс самолет, чуть не вырвав рукоятку управления из рук…

На развороте Ольга едва не коснулась правой плоскостью воды. Поймала рукоятку, резко повернула влево, одновременно нажимая правой ногой на педаль.

 

Над аэродромом в Боровичах завыла сирена воздушной тревоги.

— Этого не хватало, — чертыхнулся Сорокин.

— Смотри, смотри… — показал Логачев.

Далеко над лесом выделывал странные фигуры «мессершмитт».

— Гоняется за кем-то, сволочь!

Истребитель сделал мертвую петлю, взмыл вверх и оттуда снова ринулся вниз, постукивая пулеметами.

— Опять пошел!..

Самолет на мгновение скрылся за лесом, и вдруг высоко в небо взметнулся ослепительный желтый столб огня.

— Достал, скотина! А мы-то что?

— А некого, Леша, поднимать! У нас здесь три полка базируются, а самолетов семнадцать единиц на всех. Вот тебе и три полка…

Через считанные минуты над аэродромом появился серебристый самолетик с красными крестами на плоскостях и фюзеляже. Машина тяжело переваливалась с крыла на крыло, словно не могла решиться, на какой бок завалиться. Не выходя на посадочное «Т», «санитар» кое-как спланировал и покатил поперек взлетной полосы, рыская из стороны в сторону, как автомобиль, затормозивший на льду.

Взвыв сиреной, к месту посадки рванулась санитарная машина.

Логачев и Сорокин бежали к приземлившемуся самолету. Они видели, как летчик выпрыгнул из кабины и распахнул бортовые крышки, там стояли носилки с ранеными.

Самолет был истерзан, рули болтались на честном слове, стабилизатор разбит, зияли пробоинами изрешеченные крылья.

Санитарная машина подскочила к самолету.

Ольга помогла перегрузить раненых.

Она шла рядом с носилками, на которых лежал обгорелый летчик, но что-то заставило ее обернуться. Коротко взглянув назад, она ничего не увидела, но непроизвольно остановилась и обернулась снова.

К ней бежал Алексей.

Скинув шлем за спину, она машинально поправила слипшиеся волосы и бросилась навстречу.

Они стояли посреди летного поля, тесно прижавшись, не замечая ничего вокруг.

Рядом, бросая взгляд то на Ольгу, то на растерзанный самолет, топтался Сорокин.

От КП отъехала камуфлированная «эмка» с офицером на подножке.

Подъехав к летчикам, легковушка остановилась. Спрыгнувший с подножки офицер распахнул переднюю дверку.

— Чья машина? Кто летчик?

В сопровождении аэродромного начальства из «эмки» вышел бригадный комиссар с малиновыми ромбами на голубых петлицах и красной шитой звездой на рукаве гимнастерки. Бригадному комиссару было не больше сорока.

— Оленька, тебя… — негромко сказал Логачев и отстранил от себя Ольгу.

Она сделала несколько шагов к подъехавшим военным и снова машинально поправила волосы.

— Мой самолет, — негромко сказала Ольга.

— Докладывать надо по форме, — сказал комиссар и протянул Ольге руку: — Хмурый!

— Кто хмурый? — не поняла Ольга.

— Не слышали? Заместитель командующего ВВС фронта бригадный комиссар Хмурый.

— Аржанцева. Лейтенант Аржанцева, пилот санитарной эскадрильи фронта.

— Раненые живы?

— Капитан без сознания. Летчик… Их увезли.

— Видел твой бой. Так их, лейтенант Аржанцева, носом в землю! В землю! Представляю вас к правительственной награде — ордену Красного Знамени!

— Служу трудовому народу, — негромко сказала Ольга.

 

— Лешенька, это до чего же надо дойти, до чего же надо людей довести, чтобы они за ранеными гонялись… раненых расстреливали, — сквозь слезы говорила Ольга, словно жалуясь Логачеву.

— Это не люди, я видел, что они делают.

— Нет, Леша, — сглотнув слезы, вздохнула Ольга, — в том-то и дело, в том-то и ужас, что люди.

Они шли по краю аэродрома вдоль опушки леса.

— Леша, над Ладогой старайся один не ходить. Подожди группу. Группам иногда прикрытие дают, истребители. Девочек с нашего выпуска встретила. Представляешь, у Лизы Мироновой близнецы, двойняшки.

— Извините, товарищ командир, — подбежал, приложив руку к шлему, второй пилот Михасенко. — Нам вылет дают. Дозаправка произведена, материальная часть к полету готова!

— Идите, я сейчас. Как хорошо, что я тебя увидел.

— Алексей, до зимы, похоже, война не кончится, будешь дома — обязательно возьми теплые вещи: серый свитер с синей полосой, носки толстые в нижнем ящике в шкафу, белье слева на верхней полке… И оставь мне письмо. Где всегда.

 

 

XLVI

1941 г. Октябрь. Ленинград

 

В шинели и сапогах, в черном берете Ольга была удивительно похожа на себя в пору учебы в авиашколе имени Баранова, хотя портупея и тяжелый пистолет на боку и противогаз в сумке через плечо были существенным дополнением формы.

Конец октября, обычно дождливый и слякотный, в сорок первом году выдался по-зимнему холодным.

Ольга шла быстро, то неся вещмешок в руке, то закидывая его за спину.

На тротуаре под ногами хрустело битое стекло. Большинство окон, выходивших на проспект, были заделаны фанерой или просто зияли черными дырами. Стекол в окнах не было.

В сквере на углу 9-й Советской стояла зенитка. Девушка-часовой с винтовкой на ремне, согреваясь, стучала сапогом о сапог. Винтовка с примкнутым штыком была девушке явно не по росту.

Ольга поднялась по знакомой лестнице своего бывшего дома на Старо-Невском и дважды повернула вертушку звонка с любезной надписью: «Прошу повернуть!»

— Кто там? — раздался строгий старушечий голос.

— Это я, Прасковья Валериановна, это я!

— Ольга! — обрадовалась старуха, открыв дверь. — Хороша! Тебе очень идет эта шинель. Входи. Днем энергию не дают, а вечером хоть и ненадолго, но обязательно будет. — Подождав, пока Ольга повесит в прихожей шинель, чуть понизив голос, сказала: — Ты вот так ходишь по городу? — И вполголоса пояснила: — Я видела на Гороховой следы падения снаряда в виде рук, ног и галошей. — И сразу: — Представь, обменяла на Конном рынке сахар на манную крупу. Обрадовалась. Хороший пакет крупы, почти полкило. Пришла домой, и оказалось, что это мелко перемолотые опилки. Очень похожи на манную крупу. — И тут же, словно вспомнила: — У нас в доме радость. Катя разрешилась… Мальчик. Назвали в честь отца — Борис.

Прасковья Валериановна двинулась по коридору шаркающей походкой по давно немытому полу. Но спину держала прямо.

Ольга вошла в свою бывшую комнату и не узнала ее.

Теперь сюда переселилась Катя с ребятами, здесь же, за ширмой, обустрои­ла свой угол Прасковья Валериановна.

— В нашей квартире нет печей. Это большое неудобство, а здесь камин. Мы теперь вместе…

Рядом с камином стояло кресло-качалка, приспособленное под детскую кроватку.

Катю, эту шумную, энергичную, красивую женщину, было трудно узнать: волосы стали грязно-пепельными, щеки впали, и лишь огромные глаза светились из темных глазниц.

— Оленька! Вот радость! Умница. — Катя поднялась ей навстречу.

Увидев лежащего на диване мальчика, Ольга негромко спросила Прасковью Валериановну:

— А где Лера?

— Лера в школе, — поспешила ответить Катя, — а Николая я не пустила, где-то умудрился промочить ноги, теперь кашляет. Пусть дома пока посидит. Ну-ка, тетя Оля, посмотрите на нас! Это мы — Борис Борисович…

Ольга заглянула в сверток, бережно поддерживаемый Катей.

— Не пойму, вроде на тебя совсем и не похож.

— А мы — вылитый папка. Нас и зовут поэтому — Боренька.

Ольга выложила из вещевого мешка продукты.

— Оля, что ты делаешь, оставь себе, — тоном, не терпящим возражений, заявила Катя.

Тогда Ольга вспомнила, что в противогазной сумке у нее свой паек, и выложила его на стол тоже.

— Ты летаешь без противогаза? — искренне удивилась старая женщина. — Это безумие!

В комнату вошла закутанная в башлык Лера.

— Тетя Оленька!

— Как училась? — спросила Ольга.

— Все четыре урока сплошная физкультура: то «тревога», то «отбой», то «тревога», то «отбой». Только и бегали в убежище и обратно.

Поздно вечером, когда все улеглись, Ольга и Катя сидели у горящего камина.

— Говорят, блокаду только в декабре снимут. Мне троих до декабря не дотянуть. А кого оставлять, не знаю.

— Катя, что ты говоришь? Ты… ты… ты даже думать так не должна.

Катя повернулась и посмотрела Ольге в глаза, та не выдержала этого взгляда, стала поправлять угли в камине.

— Стану на всех делить, никого не вытяну. Без Лерки я как без рук. Те же дрова, ее работа. Если со мной что… она большая. Николай… это же исключительно одаренный ребенок. Его все учителя хвалят… Исключительно, — повторила Катя, словно кто-то ей возражал и надо было убедить. — А Боренька… его же Борис даже не видел. Это же копия Бориса, и нос и губы. — Помолчала и тихо закончила: — Не вытянуть мне троих.

 

 

XLVII

— Если б я только могла предположить, что из этого всего получится, я бы этого Карташова, сукина сына, в штрафбат тут же сдала. Был такой Карташов, работал до войны в Москве, в управлении, а во время войны перевелся в Куйбышев и был командиром отряда маленьких самолетов. Война к концу, сорок четвертый год, пошел в учебный центр переучиваться на тяжелые транспортные. И сразу из учебного центра, не летая, попадает в девятнадцатый полк, к нам в международный. Разумеется, связи у него богатейшие, сами понимаете, всю войну в Куйбышеве. Приходит в полк и просится ко мне вторым пилотом. Именно ко мне. Пожалуйста. Я до этого человек десять уже выпустила, не меньше. Подходит время, я его должна выпускать. И буквально один из последних с ним полетов был в Новосибирск. Прилетаю в Новосибирск, на следующее утро мне надо вылетать, а меня не выпускают. Иду к диспетчеру: «В чем дело?» Оказывается, этот мой второй пилот вчера у себя в комнате… Выпил как следует, а там убирала женщина, ну девушка, он стал к ней приставать, она, значит, пихнула его, он ударился о шкаф, разбил зеркало. Пьяный, ругался, вел себя, сами представляете. Но мне надо летать. И опять, опять какую я делаю ошибку! Я беру его на поруки. Не хочется думать, какой сволочью может быть человек…

 

 

XLVIII

1941 г. Ноябрь. Москва. Центральный аэродром

 

Когда над бывшим Ходынским полем, ставшим Центральным аэродромом имени Фрунзе, ненадолго смолкал грохот авиационных моторов, в морозном воздухе разносился шум машин с Ленинградского шоссе и визг трамваев.

Ольга в полушубке, перехваченном ремнями, с чемоданом в руке шла к зданию аэропорта.

— Оля! Аржанцева!

— Господи, напугал… Гоша! Тебя не узнать. Кожа да кости.

— Сейчас в транспортную только легких берут. Увеличиваем полезную загрузку.

Гоша Данилов в шинели с тремя кубарями на петлицах взял у Ольги чемодан и пошел рядом.

— Гоша, ты к брянским окруженцам летал, да?

— Все летали. Мы с Алексеем в одной группе шли.

— Почему днем послали, почему днем? Вы же все ночники! Неужели…

— Приказ.

Помолчали, и не потому, что приказы не обсуждаются.

— Ты сам это видел?

— Видел, конечно. Я шел первым звеном, он сзади, в третьем, вел звено. Не дошел до Брянска километров пятьдесят, его подожгли.

— Мне так и говорили, восточнее Брянска, около пятидесяти. Он с горючим шел?

— Горючее для танков, там мехкорпус в окружение попал. Вот нас и собрали.

— Мне так и говорили.

— Из шестнадцати машин только семь вернулись.

— Неужели ночью нельзя было? И дело не сделали, и народ погубили.

Ольга как можно дальше оттягивала этот вопрос, но не задать его не могла.

— Ты парашюты видел?

— Ни одного, — выдавил Гоша, словно в том была и его вина.

Ольга хотела еще что-то спросить, но не хватило воздуха.

— Ольга, Гоша! — на них налетел летчик в унтах и толстом комбинезоне.

Кайдалов скинул меховые краги, повисшие на тесемочках, и крепко пожал друзьям руки.

— Откуда? Надолго? Где остановились? Не тяните, у меня вылет.

— Только что прибыла, улетаю завтра, — сказала Ольга.

— Тогда так. В гостиницу лучше не пробовать. В комнатах отдыха — свалка. На «даче» битком. — «Дачей» именовалось общежитие № 60, устроенное для краснолётов еще в конце 1920-х. — Вот вам ключ. Беговая, шесть, квартира семьдесят восемь. Мы там с моим механиком обитаем. Ольге будет комната, нам с тобой кушетка на кухне! Всё! Шесть, семьдесят восемь! До вечера! — И потрусил в сторону ангаров.

— Я даже не спросил, куда ты летишь? — Гоша проводил взглядом Кайдалова.

— В Омск, в учебный центр. Буду переучиваться на Си-47. Документы приняли… А как там…

— Сколько у тебя часов налета?

— Две тысячи двести, может, немножко больше…

— Это тебе не ОСОАВИАХИМ. Отлично. Я завтра в шесть ноль-ноль иду на Улан-Удэ. Перепишу дозаправку с Новосибирска на Омск. Завтра будешь в Омске.

 

 

LIX

1941 г. Ноябрь. Москва. Квартира на Беговой

 

Квартира у Кайдалова была рядом с Ленинградском проспектом. От Центрального аэродрома рукой подать, рядом с бывшим знаменитым рестора­-ном «Яръ».

— Кухня должна знать своего хозяина. — Кайдалов решительно пресекал любые попытки Ольги принять участие в приготовлении ужина. — Я готовить не только люблю, но и умею.

— Я этого не знала.

— Ты вообще обо мне знаешь мало. Ты знаешь, когда я стал учиться готовить? После того как с тобой познакомился. Честное слово. Подумал: если женщина, да еще такая, как ты, могла овладеть, прямо скажем, не женским делом, неужели я не смогу овладеть кухней? Сейчас увидишь!

— Кухня — как раз мужское дело. Все лучшие повара — мужчины, — сказала Ольга.

— Правда? — искренне удивился Кайдалов. — Как же мне это в голову-то не пришло? Действительно! Не вышивать же учиться? Ты умеешь вышивать?

— Нет.

— А шить?

— Шить меня еще мама научила.

И оба расхохотались.

— Я видела на Центральном… — Ольга понизила голос и сказала, глядя прямо в глаза Кайдалову: — …самолет под усиленной охраной… Его?

Кайдалов кивнул.

— Скажи правду, что будет с Москвой? Отдадут?

— Все будет сделано, чтобы этого не случилось.

— Значит, отдадут?

— В Москве был парад… — сказал Кайдалов.

— Парад… Читали…

— В Куйбышеве был грандиозный октябрьский парад. Открывал его сводный батальон Наркомата обороны. Принимал парад Ворошилов. Были все главы посольств. Всё как в столице.

— В столице… — думая о своем, повторила Ольга и вдруг совсем о другом: — Я никогда Москву такой красивой не видела.

— От ленинградца такое нечасто услышишь. Оля, я знаю о несчастье, о горе…

— Почему их послали днем?

— Почему? Да потому что сволочи какой-то, шкуре штабной, надо было побыстрее доложить: «Меры приняты! Помощь послана!» А то, что бросили днем, по сути, без прикрытия… А-а, война спишет!

Оба замолчали.

— Где Ирочка? — спросил Кайдалов.

— Леша успел в Казань к своей матери вывезти.

— Вот и хорошо. Оля, я просто хочу, чтобы ты помнила, что я всегда… Понимаешь?.. Мы же все рядом…

— Одна семья, — с иронией добавила Ольга и тут же серьезно: — Спасибо, Вася.

— Что же мы за люди? — сокрушался Кайдалов. — Прошу за стол. Неужели нельзя без войны? Вся история — сплошные войны. Ссора, в сущности, это тоже война. Вы заметили, что ссоры делают жизнь беднее? Заболтался! Оля, Гоша, я рад, что сегодня, именно сегодня в Москве есть стол с белой скатертью, есть гости… Даже маскировку хотел бы с окна сдернуть, чтобы все видели…

— И они тоже? — кивнул куда-то Гоша.

— Они еще увидят! Все увидят! — зло сказал Кайдалов и поднял стопку. — За вас.

— Сколько времени на учебу? Шпроты любишь? — спросил Кайдалов.

— Два месяца. Я, как только узнала про Алексея, сразу решила: пойду в транспортную, а потом буду проситься в его дивизию. Меня пугать, конечно, начали, женских экипажей на больших кораблях нет…

В прихожей хлопнула дверь.

— Прости, Оля, — перебил Кайдалов и объявил голосом шпрехшталмейстера: — Великий бортмеханик нашего времени… Володя… Чепрак!

В комнату вошел, торжественно неся на вытянутых руках картонную коробку, замерзший бортмеханик Кайдалова.

Коробка была точно такой, как та, что была сброшена в свое время на расквашенный аэродром в Ленинграде.

Перевернув коробку несколько раз в воздухе, Чепрак опустил ее перед Ольгой.

— И после этого не верить в чудеса? — уже догадавшись о содержимом коробки, спросила Ольга вполголоса. — Если там цветы, то Алексей жив.

Ни один мускул не выдал Кайдалова.

Ольга медленно развязала шпагат, развернула несколько слоев бумаги, сначала плотной, потом потоньше.

В середине свертка были три белые хризантемки на коротеньких стебельках.

 

 

L

— Скандал в Новосибирске я замяла, взяла на поруки. Ну выпил лишнего, за юбкой потянулся. Не ломать же человеку жизнь, если рапорт написать — штрафбат. Пожалела. Прилетаем в Москву. Ну не думаешь же никогда, что человек подлец. Я же говорила: он всю войну в Куйбышеве, вторая столица, кругом дружки, приятели. Прилетаем в Москву, он сразу же к заместителю по летной части, к Тимошенко, а там еще и второй заместитель оказался, Авсиевич, вот он им и рассказывает: Аржанцева в Новосибирске поссорилась со своим любовником, бортмехаником. Да-да, это бортмеханик является моим любовником. Вела себя неприлично, напилась, ругалась, из-за этого был задержан полет. Теперь смотрите, я же этого ничего не знаю. А он как бы меня же еще и выгораживает. Выгораживает, чтобы эта ложь, чтобы клевета эта на свет не вылезла. Ему же это не надо. Мне уже Таня Данко, секретарь и адъютант маршала Астахова, она очень большим авторитетом пользовалась, говорит: «Оля, я тебя защищала как могла». — «Зачем меня защищать, от кого?» Она мне все рассказывает. Все уже было доложено маршалу Астахову. Таня им говорит: «Я при ней анекдот, анекдот рассказать не могу, она выходит, она слышать этого не может, а вы про нее верите таким вещам! Она Орлову в Баку везла, так отказалась потом в ресторан идти, потому что будет выпивка и кутеж, а у нее на следующий день вылет». А я действительно была с Любовью Орловой даже похожа внешне. Она звала меня тогда в Баку в ресторан, я отказалась. Представляете, Таня Данко меня защищает. А Таня даже не знала, что это Карташов такую клевету сделал, она почему-то думала, что кто-нибудь из Новосибирска. Это только пословица говорит: «Брань на вороту не виснет». Еще как виснет, и задушит, и утопит.

 

 

LI

1942 г. Февраль. Внуково. Штаб 10-й дивизии АОН

 

Штаб подразделений авиации особого назначения разместился в здании аэропорта Внуково, точно таком же как и здание Ленинградского аэропорта. По замыслу неизвестного зодчего, воздушные вокзалы должны были повторить единый рисунок, так же как и железнодорожные вокзалы обеих столиц.

Правда, в отличие от ленинградского аэровокзала, аэровокзал в Москве успели достроить и освоить полностью.

Стены аэропорта были покрыты пятнами зимнего камуфляжа.

Ольга сняла шинель в приемной командира соединения генерала Брагина, оправила гимнастерку с малиновыми кубарями на голубых петлицах и шагнула в любезно распахнутую сдержанно улыбающимся адъютантом дверь.

— Товарищ генерал, лейтенант Аржанцева прибыла для дальнейшего прохождения службы.

— Здравствуйте, лейтенант. — Моложавый генерал внимательно оглядел вошедшую, и она ему понравилась, ладная, юная. — Какую же службу вы собираетесь у нас проходить?

— Пилот транспортной авиации.

— Легкомоторной? Маленькой? — уточнил генерал и, сложив ладони одну над другой, как показывают детям, изобразил биплан.

— Большой, — в тон ему ответила Ольга и развела руки так, как рыбаки показывают упущенную рыбу, изобразив, надо думать, большой моноплан.

— Но нам пилоты нужны и на маленькие. — И снова показал ладонями биплан.

Ольга не приняла этот тон. От того, как здесь сейчас пойдет разговор, зависит слишком много.

— Товарищ генерал, в меня вложено столько денег, сил, а главное, знаний, что я представляю некоторую ценность для фронта.

Генерал изучающе уставился на Ольгу, ожидая продолжения.

Она молчала.

— Вы родом откуда?

— Из Ленинграда.

— Я почему-то так и подумал. Из летного центра? — спросил генерал, листая личное дело, пробегая анкеты, характеристики и справки. — А почему именно к нам? Задачи у нас специфические. Работаем непосредственно в подчинении Комитета обороны, по заданиям Ставки. Есть женские формирования… Марина Раскова, героиня наша, истребительный полк сформировала, есть женский полк ночных бомбардировщиков.

— У ночников легкомоторные, товарищ генерал.

— Когда женщины вместе, оно во многих отношениях… как-то проще. — Генерал оторвал взгляд от бумаг, уставился на Ольгу и повторил: — Во многих отношениях проще. А у нас дивизия исключительно мужская, экипажи мужские. Давайте не будем спешить, познакомимся поближе и что-нибудь вам подберем. Подготовка у вас есть, налет хороший, — сдержанно оценил удивившую его опытность юного по виду пилота, налетавшей две тысячи двести часов. — Боевой, вижу, орден…

Ольга сдержала улыбку: в бумагах он орден увидел, а привинченный к ее гимнастерке не заметил?

— Я проходила подготовку на большие транспортные корабли.

Генерал задержался взглядом на анкете, стал читать.

— Логачев ваш муж?

— Так точно.

— И вы как бы на его место?

— Так точно.

— Прекрасный пилот. Надежный. В конце сентября у нас были большие потери. — Он выждал приличествующую скорбную паузу и, переменив интонацию, продолжил: — Ну что ж, лейтенант Аржанцева, с прибытием в действующую армию. Будем определяться. — Он снял трубку полевого телефона. — Кто у нас из командиров полков на месте? Так… А из замов?.. Пусть ко мне, прямо сейчас.

 

Из кабинета генерала в приемную Ольга вышла в сопровождении заместителя командира 57-го полка капитана Кубаря.

— Извините. Минутку. — И Кубарь вернулся в кабинет генерала.

— Прошу прощения, товарищ генерал, мне командир голову оторвет за этакое пополнение. Это же не летчик, а сборник задач: куда? как? с кем?.. Просто разместить — уже проблема.

— Здесь вопрос деликатный. Надо понимать, товарищ капитан. Патриотическое движение… Занять место погибшего мужа. Не уверен, что завтра к нам не приедут корреспонденты из «Красной звезды» или «На страже Родины». Нам ее пальцем тронуть не дадут. И оснований у нас для отказа лейтенанту Аржанцевой в прохождении службы в нашей дивизии нет никаких. Пока.

Кубарь дернул головой вверх. Вопрос был понятен комдиву: дескать, не двигает ли ее кто-то там сверху?

Комдив чуть пожал плечами и отрицательно помотал головой.

— Больше двух тысяч часов налета… Орден… Переподготовку прошла… с отличием… — Генерал развел руками. Заговорил нарочито громко, словно хотел быть услышанным не только Кубарем в кабинете. — Быть может, сама Ольга Михайловна поймет, что она не представляла всей сложности, всей, скажем так, специфики именно нашей работы. Полеты к войскам в окружение. Полеты к партизанам. В тыл врага. Полеты длительные, пять, шесть, восемь часов. Нагрузки… И если единственная у нас в соединении женщина-летчик выскажет какие-то пожелания, мы всегда пойдем навстречу. Да… Сегодня за вашим полком рейс на двадцать первую точку?

— Так точно. Планируется экипаж Куликова. Должен был идти я, но у меня второй пилот вместо полета на точку в госпиталь залетел, что-то с желудком.

— Может, из пополнения кто-то заменит?..

Движением головы и взглядом Кубарь спросил начдива: «Я вас правильно понял?» Тот благодушно покивал: «Правильно, правильно…» За полгода войны начдив и замкомполка научились, когда надо, понимать друг друга без слов.

— Разрешите идти?

— Вы сами в полку решите, кому лететь, с кем, куда. Зачем же я буду вам приказывать? Можете быть свободны.

— Есть.

 

Капитан Кубарь в летной тужурке и Ольга в шинели шли по коридорам Внуковского аэропорта.

— Мне, как заместителю командира полка по летной части, придется вас аттестовать. Специально делать провозные я не имею возможности, но… Если желаете, я сегодня иду… полет вполне для нашей работы характерный. Если вы не устали, могу взять вторым пилотом.

— Есть, — не принимая домашнего тона, отчеканила Ольга.

— Вы обратили внимание, мы прошли штурманскую группу, потом были синоптики, дальше диспетчерская, это главная, потом, на втором этаже, служба связи. Мой борт «двадцать пять четыреста двадцать». Вылет в двадцать ноль-ноль на двадцать первую точку. Штурмана полка я предупрежу. Получите от него маршрут. Сигналы и позывные для перехода линии фронта, сигналы на точке, погоду…

— Есть готовить вылет на двадцать ноль-ноль.

— А покушать не хотите? Столовая летсостава на втором этаже, я покажу.

— К сожалению, нет. У меня вылет в двадцать ноль-ноль, а я еще своей машины в глаза не видела.

 

К синоптикам можно не спешить, все равно верить информации о ждущей впереди погоде не приходилось, да и может смениться в ближайшие часы. О радионавигации при полете на вражескую территорию речи не было. Надо учить маршрут через линию фронта и на сотни километров над затемненной чужой территорией, первый раз над логовом врага. Но это в штурманской, ближе к вылету.

Сначала к машине.

После того как Ольга представилась, несколько обескураженный бортмеханик доложил не совсем по форме, но так, чтобы девушке было понятно:

— Моторы как часы. Давление как штык! Заправка под пробки. Бортмеханик старший сержант Быков.

Доклад не по форме, но Ольга приняла доклад без замечания, не с этого надо начинать.

Проверила в грузопассажирской кабине заправку дополнительных баков, позволяющих призванному на войну Ли-2 летать в два раза дальше, чем его мирному собрату.

А вот теперь можно и поговорить с бортмехаником.

— Список груза и пассажиров?

— На борту. — Быков сдержал улыбку.

Но это было только начало. А дальше по полной схеме: «Давление коллектора?..», «Триммеры?..», «Защелки на шасси?..», «Давление в гидравлике?..», «Закрылки?..», «Аварийка?..», «Маяк…?», «Навигационные огни?..», «Кресло и педали?..».

Быков только успевал докладывать: «Есть!», «Проверено!», «В норме!», «Убрано!», «Поставлено!», «Закрыто!».

— Очень хорошо, — по-домашнему сказала Ольга вспотевшему Быкову. — Да, у нас аккумуляторы внизу или сверху?

— Нижние, товарищ лейтенант…

Вот так! Товарищ! Лейтенант!

Теперь можно в штурманскую.

Главное, проработать переход линии фронта, зона сравнительно небольшая, но насыщенная и зенитками, и патрулирующими истребителями. Надо забираться на пять-шесть тысяч. Где начинать подъем?

 

 

LII

Ольга не ждала, что ее в 10-й дивизии ждут и встретят цветами. Знала, что предстоят провозные, но вот так, в первый день, с порога…

Есть вещи, к которым привыкнуть невозможно.

Вот это особое к себе отношение, за которым почти не скрывалось желание как-нибудь от нее если не избавиться вовсе, то задвинуть куда подальше, чтобы взять, как говорится, поближе, всякий раз заставляло ее собраться, не позволяя чувствовать себя обиженной.

Напротив.

Читая еще в девятом классе «Анну Каренину», Ольга удивилась странной фразе, сказанной об Анне, приехавшей мирить Стиву и Долли: Анна «нравственно засучила рукава». Странная фраза, буквально непонятная, но Ольге она понравилась и запомнилась.

Правда, у Толстого «нравственно засучила рукава» Долли, двинувшаяся на помощь оставленной женихом сестре Кити, но в памяти Ольги все необычное, все решительное, все, делавшее героиню такой недосягаемо близкой, могло принадлежать только Анне.

В Анне ей нравилось все, и ее походка, и жест, и манера держать себя, и загадочный блеск глаз, который она могла и зажигать и гасить. Не признаваясь себе, чувствовала в ней родную душу, сердце женщины, пребывающей в центре мужского внимания и считающей себя вправе жить своей жизнью.

Со школьной скамьи она слышала: «У классиков надо учиться». Но у Толстого ей нравилось то, что, будь это сказано кем-то другим, посчитали бы ошибкой и, скорее всего, поправили. Ей был по душе неправильный Толстой. Что такое, к примеру, «озлобленная застенчивость»? А Левин у Толстого был как раз «озлобленно застенчив». Или: «…он совсем вплоть подошел к ней», «…она чувствовала в себе внешнюю тишину». Да много таких странных выражений. А когда она прочитала сцену между родителями Кити «за любимую дочь», показалось, что такой оборот скорее подошел бы «Одесским рассказам» Бабеля, которого читала еще раньше.

Ольга даже не пыталась эти «нравственно засученные рукава» перевести на общепринятый язык. Она в первую очередь видела здесь право думать и писать так, как считал нужным великий русский писатель Лев Толстой. Всякий раз, натыкаясь на подобного рода свидетельства, она останавливалась и, переводя дыхание, перечитывала, словно находила подтверждение своим, быть может, и не очень ясным чувствам. И ей казалось, что она становится смелее. Даже сама не понимала, что училась у Толстого доверять себе, стало быть, свободе.

 

 

LIII

Красивых женщин, как в прежние времена говорили, интересных, наделенных особой притягательностью, надо полагать, великое множество, но среди них надо бы отметить две категории.

Для ориентирования, как говорят летчики, надо определиться: что может быть критерием притягательности, красоты, если угодно?

Разумеется, критериев множество, но один из них, и не последний, количество соискателей ее расположения и, естественно, качество соискателей ее расположения.

В свою очередь, женщины, пребывающие в стихии мужского искательства, женщины, окруженные взволнованным морем мужского внимания, начинают себя ощущать, и, надо думать, вполне основательно, наградой. И пребывают они на высоте особой, несравненной власти, вправе только по собственному желанию, а то и капризу собой как наградой осчастливить достойных.

Поскольку общих знакомых у пишущего и читающего, как правило, мало, а то и вовсе нет, то проще всего адресоваться к литературным примерам.

Женщина-награда существовала во все времена: Манон Леско, быть может, Нана и, уж безусловно, Брет Эшли.

С юношеских лет видевшая жаркие, «снимающие мерку», иногда и липкие взоры ищущих ее расположения мужских глаз, Ольга, приводившая в волнение немало мужчин, никак не ощущала себя наградой. Азартная спортсменка сама была нацелена, устремлена к наградам, и, разумеется, высшей пробы.

Прыгать с вышки в воду — и получать в награду мороженое и абрикосы. Первой на курсе поднялась в воздух на одноместном новейшем «аэроклубном истребителе» УТ-1, вертком, словно конструктор кроме необходимого оборудования куда-то ему шило пристроил. На этом УТ-1 взлетела в авиашколе на Доску почета с неукротимой улыбкой и береткой набекрень… Нет, не она приз и награда, это про других. И совершенно не случайно в футболе выбрала, не раздумывая ни минуты, нападение.

Мужская черта? Может быть, сказались отцовское воспитание и отцовская беспримесная любовь, изготовившие ее к жизни.

 

В сущности, она была готова к неласковой встрече в дивизии, но думала, что память о Логачеве, которого, если кто-то, быть может, и не любил, но ценили-то все, так что хоть эта память смягчит, так сказать, ее приземление…

Нет, встретили жестко.

С корабля на бал. Идти вроде как на провозные, а по сути-то, на операцию в глубоком тылу противника. Вот так сразу, теперь уже здесь хотят дать понять, куда она пришла, и как здесь летают, и куда.

Знала, что так будет, и как могла готовилась.

Именно поэтому в Омске, когда после занятий ее звали и в ресторан, и на танцы, она оставалась в учебных классах. Редкий день ее не приглашали в кино, угощение не из общедоступных. По распоряжению Омского исполкома последний киносеанс начинался в двадцать три часа, попасть в кинотеатр в переполненном народом городе считалось удачей.

В Омск уже в августе сорок первого вполне дальновидно было эвакуировано из Москвы конструкторское бюро Туполева и Петлякова, следом и авиа­завод. В Сибирь отправилась «туполевская шарашка», то самое закрытое КБ № 29 в Москве с улицы Радио, где подследственные, а потом уже и осужденные Туполев, Петляков, Мясищев проектировали новые боевые самолеты. Собственно, и после ареста они занимались тем же самым делом. Вот и КБ № 29, естественно, преображенное, и сейчас располагается там же.

Хорошо, когда в этой зыбкой жизни есть что-то постоянное.

В сентябре на правом берегу Иртыша авиазавод и КБ развернули на базе заводика тракторных прицепов и недостроенного автосборочного.

В декабре выпустили первые Пе-2.

Мясищев сначала был начальником конструкторской бригады крыла у Петлякова. К ним чуть позже присоединился и расконвоированный Королев, он разрабатывал лонжероны. Работа с Мясищевым была недолгой, но, как вспоминал Королев, он многому у него научился и многое перенял, потому и называл Мясищева своим учителем.

На левом берегу Иртыша в Кулозмено на базе ремонтных мастерских и гражданского аэродрома обосновалось прибывшее в эвакуацию КБ тоже, естественно, расконвоированного Мясищева.

В Кулозмено и развернулся второй авиазавод для выпуска дальних бомбардировщиков.

Восемнадцатого апреля сорок второго года Мясищеву была вручена телеграмма:

«Высшая правительственная. Омск. Главному конструктору В. М. Мясищеву. Примите мой привет и благодарность Красной армии Владимир Михайлович за вашу заботу об авиации дальнего действия. И. Сталин».

Вслед за телеграммой пришла премия в двадцать пять тысяч рублей, тут же отданных Мясищевым в Фонд обороны.

Вот и награда в виде снятия судимости «за отсутствием состава и т. д.» придет, но не сразу, а в 1955 году!

 

В Омск кроме двухсот предприятий были эвакуированы из Москвы и с успехом работали Театр имени Вахтангова и пользовавшийся особым расположением летчиков цыганский театр «Ромэн». Могла и в театр ходить.

Мужики после занятий писали «пульку», шли играть на биллиарде, а она отправлялась в радиорубку и день за днем не оставляла тренировки с благоволившим ей радиоинженером Шумаковым, пока не научилась работать на ключе, принимая и отправляя девяносто знаков в минуту. Также после занятий учила всеволновый супергетеродин, станцию новой конструкции. А потом занималась радиоориентированием в воздухе. С таким же упорством приходилось налечь и на астронавигацию. Зубрила международный переговорный код…

Какие романы?! Не вырваться было, чтобы по Иртышу на лыжах побегать.

За плечами четыре года работы в мужских коллективах, так что отчасти, конечно, Ольга была готова к очередной и практически неизбежной попытке благородных мужчин оградить ее от нелегкой и опасной работы в воздухе.

 

 

LIV

1942 г. Февраль

 

«Дуглас» с бортовым номером «двадцать пять четыреста двадцать» стартовал с Внуковского аэродрома в морозной предвечерней дымке.

В кабине слева на месте первого пилота сидел Кубарь, справа вторым пилотом — Ольга.

Между ними, чуть сзади, стоял бортмеханик Быков, его дело следить за показателями работы моторов, давлением масла, расходом бензина; стоять ему здесь положено в продолжение всего полета.

Ольга откинула подлокотник своего кресла и отвела назад. Бортмеханик решил, что Ольга хочет встать, и чуть подался, но она отрицательно покачала головой и кивком предложила присесть на откинутый подлокотник.

Механик кивнул, оценив жест вежливости.

Самолет, перемалывая прозрачными винтами снеговые облака, упорно лез вверх.

На трех с половиной тысячах открылся коридор между высокими слоистыми облаками и кучевыми, перешли в горизонтальный полет.

— Я не нужна? — спросила Ольга, перегнувшись к Кубарю, тот кивнул достаточно неопределенно.

Ольга поднялась, протиснулась мимо бортмеханика, заглянула в отсек к радисту и штурману, хотела открыть дверку в грузопассажирскую кабину, но дверь не поддалась.

После нескольких попыток дверь все-таки приоткрылась, но открыли ее явно с той стороны.

Дорогу Ольге преградил офицер в полушубке, с пистолетом на поясе и в летных унтах.

— Может быть, разрешите мне пройти? — нетерпеливо спросила Ольга.

— Может быть, разрешу, а может быть, и нет. Бортрадистка?

— Второй пилот.

Офицер испытывающе разглядывал Ольгу, наконец выговорил:

— Идите быстро. Не останавливаться и к пассажирам не обращаться.

На откидных десантных креслицах дремали, закутавшись в тулупы, три пассажира.

Из-под тулупов выглядывала немецкая форма.

Синий свет дежурных лампочек делал пространство кабины каким-то фантастическим.

Странность картины дополнялась еще и конструкцией из металлических трубок, этакая пирамидка посередине кабины, на которой сидел под прозрачным колпаком из плексигласа стрелок со своим укрепленным на турель пулеметом.

Ольга быстро прошла вдоль свободного левого борта, мимо двух дополнительных топливных баков, смонтированных в пассажирской кабине.

В тесном туалете, почти на ощупь, она неспешно накрутила бигуди, прикрыла голову черным беретом.

Опустив глаза, быстро, чтобы не выслушивать замечаний сопровождающего, прошла в пилотскую кабину.

Кубарь взглянул на Ольгу, понял цель похода и еле сдержал улыбку. Вот какого пилота прислали на пополнение! Слетаем к немцам в тыл — и на танцы!

Глубоко внизу открылась белая земля, облака наверху были тонкие, как серая пленка.

Впереди по курсу блеснули желтые вспышки разрывов.

Кубарь посмотрел на Ольгу, та была совершенно спокойна.

— По-моему, это наши мазилы, — увидев вопросительный взгляд Кубаря, произнесла Ольга.

— Дайте сигнал «я — свой», — скомандовал Кубарь.

Ольга не без труда отодвинула стекло и выпустила две зеленые ракеты.

Линия фронта даже в глубоких сумерках четко обозначалась вспышками, цветными пятнами ракет, пунктирными черточками трассирующих очередей, желтыми кустами пожаров.

Кубарь отжал штурвал и резко перевел машину на снижение с разгоном. Машина, набирая скорость, посыпалась к земле.

Только мелькали стрелки отсчета высотомера.

С четырех тысяч она свалилась метров до трехсот.

Во время этого стремительного скольжения с поднебесной горки Кубарь искоса поглядывал на Ольгу, она была сосредоточена, но спокойна.

Когда самолет почти распластался над утонувшей в темноте землей, Ольга увидела летную работу экипажа: не проронив ни слова, командир получал от штурмана и радиста записки с фактической скоростью и местонахождением, сверялся с едва заметными ориентирами и тут же передавал записки Ольге.

В полной темноте, огибая даже прячущиеся в затемнении селения, аэро­дромы, мосты, все места, оснащенные противовоздушным прикрытием, самолет на бреющем полете шел к цели. Ниже восьмисот зона болтанки, но выше трехсот-четырехсот нельзя.

Кубарь, угадывая за секунду, куда переменчивые околоземные потоки поведут, а то и кинут машину, тут же доводкой удерживал курс. И так два часа. Не для бреющих полетов машина…

— До точки шесть минут! — доложил штурман. — Курс двести шестьдесят восемь, с упреждением на снос!

— Следите за огнями! — скомандовал Ольге Кубарь и потянул на себя штурвал.

Самолет пополз вверх.

В грузопассажирской кабине замигала сигнальная лампочка, и сразу к пассажирам вышел отвечающий за десантирование бортмеханик.

Он подошел к бортовому люку и распахнул его.

Ворвавшийся воздушный вихрь встряхнул машину.

Пассажиры сбросили тулупы, проверили застежки парашютов на ногах и груди, выдвинулись к десантному люку, форма на всех троих была немецкая зимняя офицерская, как и снаряжение и оружие.

— Вижу сигнал! Прямо по курсу: четыре белых, три желтых! — доложила Ольга.

— Вижу сигнал! Четыре белых, три желтых, — как положено, продублировал Кубарь.

Тут же один за другим пассажиры исчезли в непроглядной темноте.

Ольга ждала разворота на обратный курс, но Кубарь вел машину прямо, углубляясь во вражескую территорию.

Увидев нетерпеливые взгляды Ольги, Кубарь сделал успокаивающий жест рукой: «Все правильно, так надо» — и, только уйдя от места десантирования километров на тридцать, положил машину в вираж и лег на обратный курс.

Нельзя обозначать разворотом место выброски, тут же догадалась Ольга.

 

 

LV

— Берите управление, идем домой! — скомандовал Кубарь.

До точки шли почти пять часов, обратно на попутном ветре будет чуть меньше. Но это, если идти на высоте. А внизу земля дышит, и ветер гуляет как хочет.

На трехстах метрах машину не качает, ее буквально бьет, когда она проваливается в воздушные ямы и спотыкается на невидимых буераках и колдобинах.

Ольге предстояло зигзагами ночного маршрута на предельно малой высоте, удерживая машину в околоземной тряске, словно катились ночью по худому проселку, вернуться с территории Германии во Внуково.

Кубарь боковым зрением следил за Ольгой, то жестко удерживающей штурвал, то чуть его отпускавшей.

По запискам штурмана она меняла курс, сверяя маршрут на карте, разложенной в наколенном планшете, с какими-то приметами на летящей под крылом земле.

«Уж не показалось ли мне?» — Кубарь не ожидал, Ольга рассмеялась. На какие-то мгновения не то что улыбка, а именно смех, тут же подавленный, привел командира корабля в недоумение.

Неожиданно впереди по курсу показалась светящаяся карусель на высоте около восьмисот метров.

Ольга стала набирать высоту, не меняя курса.

— Куда вас несет?! — не удержался Кубарь.

Ольга зло взглянула на командира и резко произнесла:

— Механик! Габаритные огни! Посадочные фары!

Механик взглянул на Кубаря, тот напряженно смотрел вперед.

Внизу под каруселью самолетов, поблескивающих бортовыми огнями, была высвечена прожектором посадочная полоса.

Полтора десятка бомбардировщиков Не-111, таких же двухмоторных, с убирающимися шасси, откровенно рассвеченные, чередой ходили по широкому предпосадочному кругу, ожидая своей очереди садиться.

Подойдя с огнями к аэродрому, Ольга встала в карусель. Теперь, когда немцы утратили интерес к появившейся с огнями машине, приняв ее за одну из опоздавших или получивших повреждение, можно было погасить огни, вый­ти из круга, спикировать и вернуться на свой курс.

Перед линией фронта, уже набирая высоту, где-то на двух с половиной тысячах Ольга увидела прозрачные, голубоватого тона лучи прожекторов, плоскими белыми щупальцами неторопливо, сосредоточенно обшаривающих небо.

Неожиданно кабина словно взорвалась от ослепительного света.

— Скользи на правую!.. — громко скомандовал Кубарь.

Навалившись всем телом на правую «ногу», Ольга бросила машину на скольжение вправо, потеряв высоты метров двести.

— Вались влево!.. — Кубарь прикрывал глаза рукой в перчатке.

Не дожидаясь нового удара светом, Ольга кинула машину на скольжение влево.

— Пикируй!..

Бросая машину из виража в скольжение, из скольжения в пикирование, для таких машин не предусмотренное, не пилотажная же машина, Ольга по командам Кубаря ушла от прожекторов и перешла в горизонтальный полет на высоте метров двести.

 

 

LVI

— Что испытываешь на прожекторе? А что испытывает еще живая бабочка, наколотая на булавку?

 

 

LVII

Гнездо прожекторов осталось позади.

Не дожидаясь команды, Ольга приступила к подъему.

Машина словно в обиде за трепку неохотно поползла вверх.

— Штурман, — распорядилась Ольга, — дайте поправку на курс, мы сейчас вправо вильнули. Радист! Возьмите пеленг от Ленинграда до Тулы.

Линию фронта снова проходили на четырех с половиной тысячах.

Опять мелькнули всполохи разрывов, и снова их обстреляли зенитки.

— Наши мазилы! — удовлетворенно проговорил Кубарь. — Ставь на автопилот. Теперь сама добежит.

— Радист! Приводную на Внуково!

Внуково передавало прелюд Рахманинова.

 

Глубокой ночью колеса «дугласа» коснулись посадочной полосы.

— Я выйду у штаба, — сказал Кубарь. — Да, хочу вас спросить. Перед тем как мы напоролись на аэродром, — он был великодушен, напоролась-то все-таки Ольга, — вы смеялись или мне показалось?

— Бывает, товарищ капитан. Не знаешь, что в какую минуту у тебя в голове всплывет…

— Что-то смешное?..

— Вдруг вспомнила, товарищ капитан, — Ольга обезоруживающе улыбнулась, — как в полевом уставе наземников изложены способы ориентирования. Один из них — «путем опроса местного населения». Внизу городишко, вот подумала, спросить «местное население»: «Никому в Москву не надо?» Хорошо бы на их рожи посмотреть. Смешно же?

— Как сказать, — сдержанно произнес Кубарь. — Отгоните машину на стоянку.

Прежде чем выйти из кабины, чуть задержался, хотел еще что-то спросить, но передумал.

«Смех… бигуди, а машину в воздухе держит плотно…»

На стоянке, когда, взревев от перегазовки, оба двигателя наконец остановились, в самолете повисла пронзительная тишина.

Стали слышны голоса с улицы, гулкие шаги в грузовой кабине, возня и тихий матерок стрелка, снимавшего свой капризный УБТ на профилактику.

Ольга, застыв в кресле, неподвижно смотрела перед собой, не было сил ни встать, ни пошевелиться. Она подобралась комочком и спрятала под мышки ладони, онемевшие от штурвала.

Бортмеханик, подставив стремянку, открывал створки капота на потрескивающем остывающем правом моторе.

К самолету подошел инженер по обслуживанию в замасленной тужурке без знаков различия.

— С благополучным, — инженер протянул бортмеханику руку.

— Спасибо, товарищ инженер-капитан. Левый передний бак еле переключил, может, глянем? И тахометр правого мотора врал всю дорогу, а при посадке взял и отключился. С двигателем успеем, пусть остынет…

Оба поднялись в самолет, капитан остановился и показал оторопело на открытую дверь в пилотскую кабину.

Ольга, достав зеркальце, раскручивала бигуди.

— С приборами успеем, посмотрим лучше мотор, пока теплый, — сказал бортмеханик.

Ольга услышала голоса и невозмутимо захлопнула дверку в пилотскую кабину.

 

 

LVIII

На КП Кубаря поджидал командир полка подполковник Хабаров.

— С благополучным… — Хабаров пожал Кубарю руку. — Мне доложили, что у нас пополнение? И что наша девушка?

— Леди! — Кубарь улыбнулся. Ольга за штурвалом была не та, что на земле. Улыбка тут же соскользнула. Доложил четко, кратко и убежденно: — Командир.

 

Странное дело, и по первому впечатлению у Логачева слетело в свое время это «леди», звучавшее, конечно, с иронией, и снова…

Такое уже было. Нынче римского папу в высоком титуловании именуют понтификом. А откуда это пошло?

Началось с насмешки. Не насмешка разве высшего иерарха христианской церкви назвать языческим жрецом? Это с кем же на одну доску? Не комплимент, это уж точно. Понтификами в Древнем Риме были высшего ранга языческие жрецы. Прошла сотня лет, другая, глядь, никому и в голову не придет мысль о том, что звание было присвоено когда-то иронически, в на- смешку.

Были в Ольге, в ее манере легко обращаться к людям как к равным, без оглядки на должность и положение, естественность в жесте и слове, легкость человека, свободного по нраву и чувству жизни, — словом, что-то такое, чему в привычном обиходе названия сразу и не подобрать.

Леди? А почему нет? Кто такая леди? Если с английского, «хозяйка». Пожалуй, не всякая, а только, конечно, хорошая хозяйка. И Ольга была, как спорт­сменка по крови, да и по духу, хорошей хозяйкой своего тела и своей жизни. Вот и в профессии, которой отдалась душой и которой владела, чувствовала себя так же естественно и свободно.

Люди, умеющие ценить хорошую работу, это понимали.

 

— Что еще за командир?

— Командир корабля, товарищ полковник. — В обиходном этикете в обращении к подполковнику частенько забывали приставку «под».

— Шутишь?

— Нет. Я, конечно, еще ей провозные сделаю. Полетаем, но это уже в интересах воспитания. А учителя у нее, похоже, были хорошие.

— Смори-ка ты, — искренне удивился Хабаров. — Полетные потом заполнишь, пойдем ко мне, расскажешь…

Кубарь еще не решил для себя, рассказывать или как-нибудь потом про карусель над немецким аэродромом. Успеется, надо еще полетать. Сказал только, что машину в воздухе плотно держит. С экипажем работает четко и владеет оперативной координацией. Похвала серьезная. Вот и этот полет, он прекрасно понимал, был не из легких.

Хабаров не часто слышал от Кубаря такие оценки, чаще как раз говорил об отсутствии этих или хотя бы одного-двух важнейших качеств для пилота, работающего по заданиям Ставки и Генштаба.

 

 

LIX

— Мне потом рассказывали, как Кубарь докладывал о нашем первом полете.

«Чтобы шел человек через линию фронта, как на танцплощадку, я этого не понимаю, должны быть какие-то переживания. Идет в отсек туалетный, бигуди накручивает!»

Так я им переживания и покажу. Да и бояться, когда работаешь, некогда. После этого полета у Кубаря уже никаких сомнений не было — выпускать меня командиром корабля или нет. Я с ним еще несколько полетов сделала, после чего вызывают меня в управление, в Особый отдел к генералу Белову. Он был тогда заместителем по кадрам. Разговор только профессиональный, об отношениях мужчин и женщин ничего не было. Его предупреждение для меня очень много сыграло. Я же была такая, немножко «тра-ля-ля… спортсменка!», все мне легко давалось, летный центр прошла с отличием. Белов долго беседовал: «Ольга Михайловна, имейте в виду, вы единственный будете в дивизии командир корабля — женщина. Очень важно, чтобы вы с самого начала, с первых дней поставили себя так, чтобы никаких у вас, значит, не было… То, что мужчинам и простят или не заметят, для вас просто исключено. Вы на виду у всех. Вопрос щепетильный, но я хочу вам добра».

И я себе хочу добра. Четыре года в мужских коллективах, а с авиашколой все семь. Ни курева. Ни водки. Ни романов. Ни этой отвратительной, так называе­мой мужской терминологии в работе…

Начинающие командиры иногда с опытным экипажем заигрывают, у меня этого не было. Только доклад, только на «вы». Трех бортмехаников выгнала, одного бортрадиста, пока Виктор Смирнов не пришел, и Быкова у Кубаря забрала, с ними почти два года летала. Штурман и второй пилот — они менялись. А костяк — это бортмеханик и бортрадист. Я только голову поворачивала, они уже все понимали. А в полете, особенно в тыл врага, разговаривать некогда…

 

 

LX

1942 г. Март. Ленинград

 

В конце марта сорок второго года ленинградская трагедия перешагнула все мыслимые пределы. Прибавка хлебного пайка, в сущности, мизерная, уже не могла спасти жизнь изможденных голодом горожан, они умирали, умирали, умирали, чтобы сотнями тысяч своих смертей пополнить неоплатный счет тем, кто обрек миллионы людей на муки и смерть.

Казалось, жизнь остановилась в этом огромном, почти сказочно оледенелом и занесенном снегом городе.

Медленно, как во сне передвигались по улицам редкие прохожие.

Но вот проехала машина, попыхивая сизым газогенераторным выхлопом, где-то прошла стайка дружинниц, строем промаршировали девушки из МПВО.

Маршировали с песней:

 

Кони сытые

Бьют копытами.

Встретим мы по-сталински врага!

 

И вот уже человеку, приехавшему с фронта, становилась видна не только хозяйка-смерть, подгребавшая под себя все вокруг, но и жизнь, пульсирующая в артериях, казалось бы, намертво скованного холодом и льдом города.

На Старо-Невский Ольга шла по тропинкам, натоптанным на занесенных снегом улицах.

Переведя дыхание на лестничной площадке, она два раза повернула звонок. Ее поразило, как громко он отозвался в тишине лестничного пролета. За дверью было тихо. Она позвонила еще и наконец заметила, что дверь не закрыта.

В коридоре и в прихожей было темно и тихо.

Ольга толкнула дверь в комнату Прасковьи Валериановны.

Сквозь перекошенные шторы светомаскировки пробивался дневной свет. От большого платяного шкафа, отделанного карельской березой, осталась только дверка с зеркалом, прислоненная к стене. Стол на толстых гнутых ножках был наполовину изрублен, здесь же лежал тяжелый колун.

Ольга прошла в конец коридора и вошла в бывшую свою комнату.

Она выждала, пока глаза освоятся с сумраком, но обитателей не заметила. Подумала, что квартира брошена и все перебрались в какое-то другое место. Ольга решила поискать письмо или записку.

Она подошла к окну и отдернула плотную штору.

На кровати, укрытая поверх одеяла пальто, прижимая к себе продолговатый сверток, лежала мертвая Катя.

Ольга заглянула за ширму, ей показалось, что Прасковья Валериановна спит. Она тронула ее щеку рукой и невольно отдернула ладонь. Щека была твердой и холодной.

Разгребая ворох одеял на диване, Ольга обнаружила, что на нее смотрят две пары глаз. Лера и Коля были живы.

— Это я, тетя Оля, — негромко сказала Ольга.

— Здравствуйте, — чуть слышно ответила девочка. — Вы пришли похоронить маму? Мама сказала, что все документы для похорон в сумочке, а сумочка на этажерке.

— Что ты говоришь… — Ольга присела на диван и провела рукой по чумазому лицу девочки.

— Когда мы с мамой хоронили Соловьеву, были неприятности… Нужны все документы.

Рядом с женской сумочкой на этажерке лежали два крошечных ссохшихся кусочка хлеба.

— Почему вы не ели, это же хлеб?! — сказала Ольга.

— Не хочется… Мы спим.

 

…Ольга искрошила колуном остатки стола в комнате Прасковьи Валериановны. Фигурные ножки, рама и, судя по мелким щепкам на полу, вставные доски стола, раздвигавшегося при обилии гостей, давно пошли в дело. Уцелела дубовая столешница.

За этим столом, раздвинув его во всю ширину, памятным декабрьским вечером в тридцать девятом поздравляли Ольгу и Логачева.

Колун не лучший инструмент для разделки мебели, а может быть, и сил у Прасковьи Валериановны уже не было.

Грохот от ударов колуна, должно быть, разносился по всему дому, но не отозвался ни одним звуком. Ольга спешила. Зыбкими огоньками почти тлевшая жизнь ребятишек могла в любую минуту угаснуть.

На кухне в оранжевой, словно раскаленной кастрюльке нашла замерзшую воду, вскипятила в камине, приспособив подставкой над костром из щепок старый обгоревший примус. В закипевшую воду бросила два кусочка сахара и, вручив Лере и Коле по небольшому сухарику из своих припасов, стала поить чаем.

Мальчик с трудом держал голову.

 

 

LXI

— В тридцать шестом «дуглас», DC-3, был сенсацией на Парижском авиа­салоне. Его строили в пику пассажирскому «боингу», и машина получилась замечательная. Надежная, живучая, простая и дешевая. В воздухе хорошо сидит, неприхотливая, могла и с неподготовленных аэродромов взлетать. СПУ, переговорное устройство для экипажа. Когда наши девочки на Дальний Восток на рекорд летели, они же записками по пневмотрубке обменивались. Пневмопочта! Париж, девятнадцатый век! Мопассан! Мне стрелок сигнальными лампочками об атаке истребителей докладывал. А тут нормальное СПУ. Господи, даже антиобледенители на крыльях и на лопастях двигателя… Да что говорить! Агрегаты под пломбой. Масло в двигателях не течет. Двести пятьдесят часов работы межрегламентного ресурса. Это же мечта бортмеханика, техников мечта. Ну, в тридцать шестом лицензию эту кто только не покупал, а построить не смогли, ни французы, ни голландцы, ни японцы. Почему? У американцев вся документация в дюймах, значит, надо перевести в нашу метрическую систему. До какой цифры считать? Это же как квадратура круга, на какой цифре остановиться? Прибавить миллиметр, убавить? Это уже не математика, а интуиция. А пересчитывать шаг на каждом винте, диаметр любой заклепки…

Пересчитали, построили. У французов вообще ерунда получилась. «Фоккер» в Голландии построил, «Мицубиси» в Японии, а самолет-то не тот! Все характеристики ниже. Вот они и собирали самолеты из купленных в США агрегатов. Один наш Мясищев сумел пересчитать так, что по основным параметрам наш Ли-2, «ташкентский дуглас», мог сравниться с американским. Наш Ли-2, конечно, попроще, навигационное оборудование победней и радиосвязь. У наших даже СПУ не было, штурман в ухо пилоту кричал, но летать можно… Ли-2 у нас до середины семидесятых летали. Почему «Ли-2»? Мясищева перед войной арестовали, сначала Туполева, потом Петлякова, Стечкина, Королева… А главный инженер завода, где самолет строили, был Лисунов, вот и пришла команда дать имя «Ли». А «дуглас», в Америке он шел как DC-3, они его в начале девяностых подновили. Ну, двигатели, естественно, новые, посильней, современное навигационное и радиооборудование, а, по сути, тот же самый самолет. И летает шестьдесят лет! «Вечный дуглас». Нет, рекорд опять за нами. Ан-2, «Аннушка» наша, даже в Книге Гиннесса. Семьдесят лет летает! И в Антарктиде, и в Сахаре. Проста старушка, работает надежно, претензий нет, зачем списывать? И сейчас в Китае серийно выпускается. Живая машина, зачем хоронить? Ради чего? Молодцы китайцы… Умеют ценить когда-то хорошо сделанные вещи. Добром не разбрасываются…

 

 

LXII

1942 г. Март. Ленинград

 

На санках Ольга довезла детей, закутанных поверх пальто в теплые женские платки, до управления на улице Зодчего Росси, в помещение балетного училища, эвакуированного в Пермь.

На аэродром их доставил грузовичок-полуторка.

Газогенератор с двумя черными цилиндрическими котлами по обе стороны кабины, попыхивая древесным дымком, прикатил на аэродром на Гражданке.

Дотуда немецкие снаряды не доставали.

А по Выборгской стороне били, и по Военно-медицинской академии, и по Лесному проспекту, и по Финляндскому вокзалу. Самый дальний снаряд положили в трамвай на углу Лесного и Чугунной улицы как раз в пересменку на ГОМЗе. По наводке, конечно…

Поезда ходили с Кушелевки. От Финляндского Кушелевка первая станция, практически в городе, но туда уже не доставали.

Не доставали даже до Лесотехнической академии. Там в парке и был сделан запасной штаб обороны города, если что со Смольным случится.

Воздушную тревогу в Смольном извещал пудовый нотный колокол со звонницы Петропавловского собора. Вся звонница, кроме неподъемных колоколов, пошла в город на службу в МПВО.

Смольный был под камуфляжной сеткой, в общем, ничего не случилось, запасной бункер не понадобился.

После того как военные аэродромы вокруг города оказались в руках немцев, в осажденном городе вопрос поиска и строительства новых площадок стал вопросом жизни и смерти.

Не от хорошей жизни, в отчаянии вполне серьезно обсуждался вопрос о сносе Александровской колонны и строительстве посадочной полосы в Александровском саду, естественно, после очистки сада от деревьев.

Взвесили все за и против. Практически такая площадка была бы малоэффективна. От идеи отказались.

Стали искать место в ближайших окрестностях.

Так появился аэродром «Смольное», это у деревни Смольное, Всеволожский район, от центра Ленинграда шестнадцать километров.

Можно, конечно, удивляться, но немцы о нем не знали.

Восьмого сентября в сорок первом фашисты кольцо блокады замкнули.

Связь с Большой землей только по Ладоге и по воздуху.

Девятого сентября принимается решение: на совхозном поле у деревни Смольное строить аэродром. А с поля еще ни картошечку, ни капусточку не убрали… Еще вспомнится.

Еще одну площадку, аэродром «Гражданка», подготовили той же осенью на месте опытного поля пригородного совхоза «Ручьи». Он станет главной авиабазой Балтийской ударной авиации.

Часть взлетно-посадочной полосы вымостили надгробиями с немецкого кладбища. Район в свое время так и звался — Немецкая Гражданка, был местом плотного обитания петербургских немцев.

Взлетно-посадочную полосу в «Смольном» построили из шлака и местной глины. Не бетон, конечно, но выбора не было… Полоса держала, принимали и ТБ-3 и «дугласы». Для укрытия самолетов вырыли капониры. Службы аэродрома расположились в соседних деревнях Смольное и Ковалево.

Аэродром, которого не было на немецких картах, да и еще и на наших тоже, стал главной базой, снабжавшей Ленинград по воздуху продовольствием сколько могли и медикаментами…

От Комендантского аэродрома пришлось отказаться, и артиллерия его доставала, и бомбили нещадно.

С сентября по декабрь был построен для истребителей аэродром в Сосновке. Это на том месте, где Михаил Юрьевич Лермонтов дрался на дуэли с сыном французского посла Эрнеста де Баранта, за что и был отправлен в ссылку на Кавказ. Вековые сосны вырубали и трамбовали землю стройармейцы, мобилизованные девушки.

Взлетно-посадочную полосу в «Смольном» закрывали деревьями и кустами, которые были установлены на специальных поддонах. Во время взлета и посадки самолетов поддоны убирали. А между вылетами самолеты прятали в лесополосах и укрывали ветками…

Не работа, а казнь египетская!

Хлопотно, но оказалось надежно.

Сверху аэродром невозможно было отличить от обычных лесных зарослей.

Но такое шило, как самолет, в мешке не утаишь, видят же, что куда-то самолеты прилетают и садятся. Вот рядом и построили бутафорский аэродром с деревянными самолетами в натуральный размер. Его немцы регулярно бомбили, даже артиллерия доставала.

«Смольное» был ближайшим аэродромом к линии фронта, однако ни одна бомба так на него и не упала до конца войны.

По семьдесят самолетов в день принимали.

Обратными рейсами вывезли более пятидесяти тысяч ленинградцев — детей, раненых, рабочих высокой квалификации, вооружение, цветной металл…

Когда фашисты упрутся в стены города, по предприятиям будут организованы батальоны народного ополчения, это кроме тех дивизий, что уже ушли на фронт. В постановлении об организации батальонов записано: «4. Вооружить батальоны народного ополчения винтовками, охотничьими ружьями, пулеметами ППД, гранатами, бутылками с горючей смесью, а также холодным оружием: саблями, кинжалами, пиками и др.».

В то время, когда горожан призывали отбиваться охотничьими ружьями, «саблями, кинжалами, пиками и др.», с октября по 14 декабря с аэродромов Ленинграда на защиту Москвы было отправлено: пулеметов Дегтярева — 260, 76-миллиметровых полковых орудий — 452, минометов от 55- до 120-миллиметровых — 1854, более 30 тысяч снарядов…

Так в окопе делятся последними патронами.

Не только спасались и жертвенно умирали, но воевали, и в решающий час город были крепким плечом Москвы…

Так воевал Ленинград. Так воевали ленинградцы.

Высокие слова не в чести, но цифрам нет дела до переменчивых человеческих настроений и причуд памяти.

Всего в помощь фронту из блокадного Ленинграда, державшегося непреклонностью горожан, сочувствием всей страны, а то и воистину Святым Духом, было отправлено более тысячи орудий и более пятидесяти тысяч снарядов. Как говорится, чем могли…

 

На «Смольное» Ольга, конечно, не раз прилетала, знала подходы, но садиться приходилось, где прикажут. На этот раз это была «Гражданка».

— Ольга Михайловна, — бросился к ней бортмеханик Быков, — материальная часть и экипаж к полету готовы. Загрузка предельная. Погода ухудшается. Могут вылет отложить.

— Сережа, в машине двое детей, нужно взять.

— Куда? Ольга Михайловна, без инструмента летаем, сиденья выкинуты, заправку половинную берем, без штурмана ходим, нечего мне больше выкидывать, голая машина. Перегружена машина. Не подняться будет.

Ольга привыкла к ворчанию Быкова. Механик надежный, и потому имел право, как старый камердинер, на бурчанье и разного рода тихие недовольства.

— Слейте двадцать литров горючего! — приказала Ольга.

Пройти в пилотскую кабину было непросто: на полу на разостланных моторных чехлах, лоснящихся, пропитанных маслом, лежали дети. Их было около шестидесяти человек. Бледные, худые, закутанные в платки, в зимних шапках с подвязанными ушами, они внимательно и серьезно следили за ней своими огромными глазами. Ольге на секунду стало страшно, она не могла понять природу этого страха и, только когда уже от двери в пилотскую кабину оглянулась, поняла — дети молчали.

Дети — молчали…

— Что погода? — резко спросила радиста и заняла свое место.

— Эфир забит, никак не могу связаться.

— Будем взлетать!

— Девочка, та, что вы привезли, спрашивает про мамину сумочку, — сказала заглянувшая в кабину сопровождавшая детей дама.

Из-под велюровой шляпы, прихваченной сверху кашне, из черных ввалившихся глазниц на Ольгу смотрели безмерно усталые глаза. Мех котикового пальто прямого покроя, перепоясанного, надо думать, для тепла случайным широким брезентовым ремнем то ли пожарного, то ли верхолаза, на подоле и на спине был рыжим от ожогов.

— Скажите, что сумочка у меня, — проговорила Ольга и тут же скомандовала бортмеханику: — Запускайте!

Пока Ольга еще на земле, пока прогреваются моторы…

Случайно, из озорства она оказалась в авиашколе имени Баранова. Сложись ее судьба иначе, как бы сложилась судьба у тех ребятишек, что лежат на промасленных моторных чехлах в грузопассажирской кабине? Впрочем, может быть, спасли бы и другие, а Леру и Колю?..

 

 

LXIII

Закончив разбег почти у самого конца взлетной полосы, машина оторвалась от земли. Самолет дрожал и качался с крыла на крыло. Ольга, мягко вытягивая штурвал на себя, маневрируя педалями, держала машину в узде, не давала свалиться.

Проплыли над самыми верхушками елей, едва не коснувшись их еще не убранным шасси.

— После такого взлета шишки из масляного радиатора доставать будем, — проворчал Быков.

Над Ладогой шел снег, и видимости просто не стало, снег озера и снег неба стали совершенно неразличимы.

— Москва закрыта, приказано садиться в Хвойной! — передал радиограмму радист.

— Подходим к Хвойной, — через несколько минут объявила Ольга. — Следите за кострами, ищите «Т».

— Ничего нет, не ждут нас.

— Ольга Михайловна, я свяжусь с ними, попрошу полосу обозначить, — сказал радист.

— Отставить. Кружить и ждать у нас горючего нет.

— Может, Подборовье запросить? — предложил радист.

— А чем там лучше?

За стеклами кабины висела молочная мгла.

Ольга прекрасно понимала, что сажать перегруженную машину абы где, абы как — это сломанное шасси как минимум, если не хуже. В Подборовье, как и в Хвойной, приводной не было.

После короткого раздумья Ольга скомандовала:

— Дайте радиограмму в Москву, иду на Внуково!

— Может горючего не хватить, — сказал бортмеханик.

— Садиться в такую погоду без приводной? Чисто битая машина. Идем на Внуково. Дайте промер по трем углам сноса!

Москва ответила довольно скоро: «Приказываю сесть ближайший аэродром пути следования».

— Это приказ, Ольга Михайловна…

— Здесь приказываю я. Радист, передайте: «Иду Внуково. Подготовьте посадку. Буду заходить с приводной. Аржанцева».

— Горючего на сорок минут, — сказал Быков.

«Спасибо, хоть ветер не в лоб», — взглянув на ветромер, подумала Ольга.

Москва отозвалась тут же: «Лейтенанту Аржанцевой. Требую выполнять боевые приказы беспрекословно. Подполковник Хабаров».

— Радист! Настроить приводную на Внуково и держать настройку! На связь не выходить!

— Как без связи, Ольга Михайловна, а если еще кто-то вслепую будет садиться? — резонно заметил радист.

— Во всей Европе мы одни сейчас в воздухе. — Ольга улыбкой попробовала ободрить экипаж. — Хороший хозяин собаку из дома не выпустит, не то что… Температура за бортом?

Синоптики обещали оттепель — а это обледенение. Подняться выше — горючего нет, лететь в обрастающей льдом машине — потеря скорости и опять же расход бензина…

— За бортом минус пятнадцать! — доложил радист.

«Обледенение от ноля до минус семи, десяти… Пятнадцать — то, что надо…»

Ветер из «гнилого угла», юго-западный, давил на правый борт, приходилось все время держать поправку на снос.

Как бы сейчас пригодился штурман с его навигационной линейкой…

Механик и радист были сосредоточенны и мрачны.

Стекла в кабине стали покрываться изнутри тонким ледяным узором, как в натопленной избе в морозный день. Хорошо!

Самолет шел в непроглядных снежных облаках. Трясло… За стеклами кабины серое молоко.

На высоте, конечно, скорость повыше, но подняться выше было невозможно из-за нехватки бензина, идти ближе к земле просто не имело смысла, да и опасно.

На приборном щитке замигала, а потом устойчиво вспыхнула красная лампочка.

— У меня бензин кончился, — сказал Быков, сказал, упирая на «у меня», словно еще у кого-то здесь мог быть свой бензин, у Ольги Михайловны, например.

Ольга поняла смысл сказанного и спокойно, будто это и было целью полета, произнесла:

— Сейчас мы узнаем, сколько минут жизни нам подарили конструкторы. Не на сухие же баки датчики настроены…

— Жаль, что рассказывать будет некому, — буркнул Быков.

— Докладывайте высоту! — обрубила Ольга.

За стеклами кабины по-прежнему висела снежная пелена.

— Прошли приводную! — заорал радист.

— Следить за кострами! — И, не отрывая глаз от радиокомпаса, Ольга приказала: — Выпустить шасси!

На приборной доске замигали и устойчиво вспыхнули две зеленые лампочки.

Когда дым костров стал просматриваться из кабины, раздалась команда:

— Пошли закрылки! — И через мгновение: — Оба убрать!

Быков плавно снял газ с обоих двигателей.

Ольга прибрала штурвал на себя.

На предпосадочную прямую вышли точно, никаких змеек и доворотов.

Колеса коснулись полосы около черной буквы «Т».

Ольга начала рулежку, но машина не слушалась.

Прозрачный, едва видимый диск винта справа вдруг стал обретать свои очертания, словно его погрузили в ванночку с проявителем, и вот уже видны вращающиеся лопасти…

Машину повело вправо, потому что стал правый мотор. Вдавливая педали, Ольга пробовала удержать самолет на полосе, но здесь стал и левый мотор.

Сойдя с полосы и взрывая колесами снег, машина по инерции прошла сотню метров и замерла.

— Свяжитесь с диспетчерской, — сказала Ольга радисту, — скажите, что прибыли дети… из Ленинграда.

 

 

LXIV

— И вот последний эпизод с Новиковым. Для меня это было начало конца. Всё. Командир международного полка должен быть летающим. Новиков летал. И получилось так, что у меня и у него в один день полет на Харьков. Погода на трассе была совершенно скверная. Он вылетал на полчаса раньше и говорит: «Если что, дам с трассы радиограмму». Прошло полчаса, радиограммы нет, меня выпускают. Погода действительно… Я пошла сперва низом, потом вижу все облака, муть страшная, пошла на высоту, сказала радисту, чтобы приводную включил, и взяла курс на Харьков. Села. Там тоже погода плохая, но более или менее развеялось. А Николая Ивановича нет и нет. Прилетел только через сорок минут. Это такое для меня несчастье, даже трудно себе представить. Ну зачем мне нужен был этот полет? Может быть, Николай Иванович сам бы и пережил все нормально, но нашелся же какой-то подлец, пошел и сказал: «Знаете, Николай Иванович, как Аржанцева злорадствовала, когда она прилетела, а вас не было». Он же старый летчик, а тут в лицо такая обида. Старые летчики с трудом на новую технику переходили, привыкли летать визуально и приборам не доверяли. Мы с этого начинали, а они начинали совсем с другого. Они себе верили, а не приборам, вот он и заблудился. А для меня это было равносильно гибели. Если б еще мужик, а то баба. Всё, через месяц я осталась без машины. Не было для меня в полку машины. Предложили идти в Куйбышев, представляете, в Куйбышев, на маленькие самолеты. Коля Маслюков все знал и спрашивает: «Как ты можешь допускать, что тебя топчут, это же позор, нельзя тебе в Куйбышев». — «Коля, ну что я могу сделать? Ну что?»

 

 

LXV

1943 г. Станица Пашковская. Полевой аэродром

 

В июле раскаленное небо над Кубанью стало гремящей и воющей ареной битвы за господство в воздухе.

Напряженным пульсом воздушной войны жили полевые аэродромы.

На КП 46-го бомбардировочного полка Кайдалов ждал разрешения на вылет. Он был в летной форме, с планшетом, у ног лежал парашют.

— У меня люди уже час в машинах сидят! — Кайдалов терял терпение.

— Грозовой фронт в районе приземления, — не выпуская трубки полевого телефона, сказал дежурный по КП.

— Дай трубку! Послушай, диспетчер, на связи Кайдалов. Нет, ты меня совсем не знаешь. Я перегоняю новую технику на фронт, и если хоть одна машина по твоей милости… Да-да! Ты у меня под трибунал пойдешь!

 

Вздымая пыльные смерчи, тяжелый транспортный самолет катил по полевому аэродрому близ станицы Пашковской на окраине Краснодара.

Сюда еще с довоенных времен, до Первой мировой, из города ходил трамвай немецкий фирмы «Беккер».

Была еще фирма «Беккер», поставлявшая рояли для Зимнего дворца, но это был другой Беккер, Яков Давыдович. Фабрика у него была в Питере на Васильевском острове, в конце 8-й линии.

Немцев вышибли из Краснодара всего полгода назад, в феврале. Среди брошенного цивилизованными европейцами имущества остались два газвагена, «душегубки», впервые попавшие в наши руки. О «трофее» писали газеты. Жители Краснодара рассказывали, как эти машины увозили людей после облавы.

 

Ольга выруливала к длинному ряду капониров, где под маскировочными сетками прятались крохотные «этажерки», ночные бомбардировщики.

Она уже хотела скомандовать «глушить двигатели», как к ней протиснулся радист.

— Узнали, что` у нас на борту, сейчас дадут другое место стоянки.

 

Диспетчер полевого аэродрома, пуганый-перепуганный, привыкший ко всему на свете, отвечал спокойно и методично:

— Одну минуточку! Одну минуточку, товарищ майор. Меня под трибунал каждый день отдавать надо, если где-то погоды нет… Не отходите, не кладите трубку, сейчас мне погоду уточняют в районе вашего приземления… Новожилов, сейчас Аржанцева села, у нее две тонны тола на борту, убери ты ее куда-нибудь к чертям подальше. И готовь ее дозаправку сразу… Я сказал — немедленно! И пусть улетает.

— Диспетчер, ты меня слышишь?! Повтори — кто прилетел? — резко спросил Кайдалов.

— Аржанцева прилетела, слыхал про такую?

— Браток, на какой она волне? — крикнул Кайдалов. — Дай мне ее по своей связи!.. Прошу, браток!

К диспетчеру подошел синоптик с листом карты погоды.

— Давай вылет Кайдалову. Там грозовой фронт хорошо смещается на северо-восток, а нас сегодня с утра не бомбили. Ждем. Пусть улетает.

— Кайдалов, слышишь меня? Вылет разрешаю. Старт: две зеленых в зенит. Время старта, — взглянул на часы и сделал пометку в журнале, — четырнадцать пятьдесят две.

 

Ольга отгоняла самолет в самый дальний край аэродрома, где скопились груды хлама и не подлежащие восстановлению, пострадавшие от бомбежек машины.

С другого конца взлетного поля к ней уже пылил автозаправщик.

Радист протиснулся к Ольге.

— Командир, на связь… Диспетчер…

Ольга удивилась и взяла наушники.

— Аржанцева на связи, — сказал диспетчер, не снимая наушников.

— Друг, извини. Дай на минутку. — Кайдалов показал на радиогарнитуру диспетчера. Тот отрицательно помотал головой, не положено. — Ладно. Передавай: «Оленька, родная…» — с бесстрастностью телеграфа продиктовал Кайдалов.

То, о чем все время думал, о чем не решался ни говорить, ни написать, сейчас на этой раскаленной сковородке аэродрома выливалось в простые и ясные, как послеполетный доклад, слова.

Диспетчер повторил с той же железной телеграфной интонацией:

— «Береги себя. Думаю о тебе все время, и в воздухе и на земле».

— «Вася, где ты? Ты здесь, в Пашковской?» — проговорил диспетчер, не глядя на Кайдалова.

— «Перегоняю технику, у меня сейчас вылет. Когда будешь в Валуево?»

— «В Валуево буду двадцатого — двадцать первого, профилактика двигателей. Ты сумасшедший! Я без тебя скучаю».

— «Я люблю тебя, Оля… Слышишь?»

— «Жду в Валуево», — сказал диспетчер и от себя добавил: — У вас вылет, товарищ майор.

— Спасибо, друг, — сказал Кайдалов.

— «Спасибо, друг», — повторил диспетчер.

— Это тебе спасибо, а Аржанцевой скажи: меня к Герою представили. До встречи! — Кайдалов подхватил парашют и на легкой ноге покинул КП.

— То-то ты так расхрабрился, — усмехнулся ему вслед диспетчер.

 

 

LXVI

От землянок возле стоянки ночных бомбардировщиков к стоящему на заправке «дугласу» бежали девушки-летчицы.

— Оля! Оленька! Аржанцева! Жива!..

— Жива, конечно, — недоумевала Ольга. Она едва успевала отвечать на приветствия: — Женя, Женечка…

Женю Рудневу, всем обличьем не старше десятиклассницы, как обняла, так уже и не выпускала.

Ольга и Женя шли вдоль края аэродрома, обрамленного, как бордюром, увечным железом.

На двадцатилетней привлекательной, как говорится, естественной блондинке с миловидным открытым лицом, с жизнерадостным носиком военная форма сидела нескладно, мешковато, даже носки сапог не по размеру загибались кверху. На гимнастерке были привинчены ордена: справа орден Красной Звезды, слева Красного Знамени. С орденами приходилось и летать, иначе на гимнастерке светились бы дырочки от орденских винтов.

— Когда нам сказали, что ты погибла… — Тут у Жени выступили слезы, и она уткнулась в плечо подруги.

Через минуту она уже разглядывала Ольгино платье.

— Хорошо тебе это платье, очень хорошо. И в талию, и низ расклешен. Где фасон нашла?

— Сама придумала. Погоны отстегиваю, и хоть в гости, хоть в ресторан.

— А в наших тарантасах вот в таком виде приходится, — как бы оправдываясь за свои галифе, сапоги и гимнастерку, сказала Женя. — Когда летали в унтах, даже еще с галошами, после них сапоги кажутся балетными тапочками. А куда без них? Промерзали до костей и глубже, — со смехом припомнила подруга.

— Женя, а какая ты красивая в газете! Смотрю, что за кинозвезда такая, а это звездочетка Женечка Руднева, штурман энского бомбардировочного полка.

— Ну ты, Оля, скажешь тоже — звезда! Какой я штурман? Как по астрономии скучаю, представить не можешь. Учу астронавигацию, а летаю от плетня до оврага. В одном твоем Си-47 больше штурманского оборудования, чем во всем моем полку. — И без перехода: — Ты как от прожекторов уходишь? Мы от них просто погибаем. Скорость нужна, а какая у нас скорость?.. На Керченский десант работали, это ужас. Так тяжело летать.

— Пикирование, скольжение… Что еще?

— Оленька, родная, это тебе пикирование, ты на трех, на четырех тысячах ходишь, а куда с трехсот, с четырехсот метров пикировать, на забор? Можно, конечно, на бреющем, но ты же понимаешь, что такое на бреющем, на наших скоростях. Одна зажигательная пуля, и мы — факел… А ты прямо как из парикмахерской.

— Женя, я тебе честно скажу, я, когда стала на больших машинах летать, только и почувствовала себя человеком. А в нашем положении быть человеком — значит быть женщиной. Будешь смеяться. Вожу с собой бигуди. Рейсы у нас большие, поднимаю машину…

— И прямо в кабине крутишь? Управление второму отдаешь?

— При мужиках? Ну что ты! Есть же у нас туалетный отсек. Мы уже столько этой войне проклятой отдали…

— Я тут первый раз губы накрасила. Так некрасиво. Ф-ф-у… Смотрю в зеркало, это же не я, это же не мое лицо… Но что делать, губы обветриваются, трескаются. Даже есть больно… Ой, писала в университет и получила от самого Сергея Михайловича письмо. У нас на отделении четыре профессора и только два студента: Наташа — прикладная астрономия, Феликс — теоретическая. Первую мою бомбу они за налет на мехмат получили, а теперь буду бить за Пулково. Видела фотографии, во что превратили Пулково?

— Астрономка… — Ольга чувствовала себя с Женей старшей, и Женя это признавала.

— Разве есть что-то на свете лучше астрономии? Я девочкам и о Бетельгейзе, и о Сириусе рассказываю, как слушают! Кстати, запиши или запомни: пятнадцатого августа будет полное лунное затмение.

— При луне лучше летать?

— Когда как, когда выдает, когда прикроет.

— Сколько у тебя боевых?

— В мае было триста восемьдесят. — Женя приложила палец к ордену Красного Знамени. — Сейчас, думаю, четыреста пятьдесят где-то… По четыре-пять вылетов за ночь… На прошлой неделе, представляешь, работали на Темрюк, отбомбилась, летим обратно и… уснула! Проснулась, ничего не понимаю: куда летим, откуда?.. Если мы идем на цель, то высоты маловато, если идем домой, то слишком много. Куда же мы идем? Посмотрела вперед — прожектор болтается. Но это может быть приводной, может быть и над целью. Посмотрела на курс, как будто домой идем. Но все-таки спросила Раю: «Мы домой идем?» — «Да». — «А бомбы я сбросила?» — «Конечно». А на земле вспомнила всё. Засыпа`ли даже те, кто вел машину. Вот над целью чувствовала себя всегда бодро… А Галя моя погибла. Бомбили Темрюк. Представляешь, по нам ни одного выстрела. Даже не верилось. Возвращались… «Мессершмитт» полоснул, но добивать не стал, видно, на последнем горючем шел… Мне ничего, а Гале в висок и в затылок. Она же в первой кабине, навалилась на ручку… Как я до аэродрома дотянула… Села, все тело ныло. Странная штука — смерть. Всегда разная. Фотографию ее в партбилете держу. — Замолчала, поджав губы. — Веду занятия по штурманскому делу… Если не все, то многие хотят пересесть в первую кабину, стать летчиками. Вот и распадается наше благородное штурманское сословие… Ой, расскажи-ка лучше, как у тебя с Кайдаловым? Слыхала, его к Герою представили…

— Не знаю, Женечка, не знаю… Он хороший…

— Говорим о ерунде всякой, а о главном молчишь!

— Договорились в Валуево встретиться, там все, может быть, и решится…

— Оленька, как я за тебя рада… — На Ольгу смотрели большие серо-голубые глаза.

— Целовалась? — тихонько спросила Ольга. — Замполит, Поля Гельман, что тебе на Новый год пожелала?

Женя поджала губы, отрицательно помотала головой.

— Я девочкам вслух «Демона» читала. А потом подумала: «И будешь ты царицей мира…» Зачем мне целый мир, господин дьявол? Мне нужен один человек, но чтобы он был «самый мой». Тогда и мир будет наш! Все будет!.. Пишу сказку: «У самого синего моря жил-был Гвардейский женский бомбардировочный полк…»

Вдруг обхватила Ольгу и закружила в подобии вальса.

Одна в галифе и сапогах с загнутыми носами, другая в платье, обхваченном портупеей, и в туфлях на низком спокойном каблуке, чем не пара!..

У обеих на поясе в кобуре тяжелые пистолеты, поддержанные косым ремнем, пропущенным под лейтенантскими погонами.

 

 

LXVII

— Женя спрашивала меня, почему я не перейду на большую боевую машину, летали же наши не только на У-2. Не один раз спрашивала. «Что, мишенью летаешь?» — «Какая ж я мишень, у меня УБТ…» Знала Женечка цену этому УБТ. Во-первых, пулемет капризный, а главное, сектор обстрела… Смешно. Так, для самоутешения или если в группе. А что я могла Жене сказать? Почему не иду на бомбардировщики? Да потому, что не должна женщина убивать. Простите меня, девочки… Кстати, Женя на четыре года меня младше. Как я такое могла им сказать? Они же на смерть идут. Я тоже вроде не пряталась… Мало ли что я для себя выдумала. Как я на бомбардировщике буду летать, я что, знаю, куда мои бомбы падают? Умом понимаю, что не права. Война. Видела же, что кругом творится. И все равно не могла представить, что я бомболюк открываю… Женечке посмертно Героя дали… Шестьсот сорок шесть боевых вылетов. В двадцать два года первый раз поцеловалась. Двадцать три года, совсем девочка. Не должны такие погибать…

 

 

LXVIII

1943 г. Подмосковье. Усадьба Валуево

В старой усадьбе, обнесенной белыми кирпичными стенами, неподалеку от Внуково, был оборудован ночной санаторий, или межполетная база отдыха для летчиков авиации особого назначения.

В небольшом уютном холле несколько летчиков слушали музыку, за кабинетным роялем сидел молодой генерал лет тридцати пяти, не больше. Играл генерал сосредоточенно, боясь сбиться, видимо, сказывалось отсутствие практики.

Вальс Шопена придавал особый уют этим старым стенам и парку, простиравшемуся за заклеенными бумагой крест-накрест окнами холла.

С улицы донеслись приглушенные звуки выстрелов.

Генерал повел головой, но продолжал играть. Когда выстрелы повторились, он опустил руки и сокрушенно произнес:

— Когда говорят пушки, музы молчат. — И закрыл клавиатуру рояля.

…По аллее, осененной пышными кронами вековых лип, генерал шел не торопясь, держа за спиной фуражку.

Выстрелы раздались снова, где-то за оградой внизу.

Найдя пролом в старой ограде, генерал легко сбежал по тропинке.

У подножия довольно крутого откоса по всем правилам был оборудован тир со столиками для оружия и мишенями на фанерных щитах перед земляной стенкой откоса.

Появление откуда ни возьмись генерала экипаж Ольги встретил нестройным «Здравия желаем!», после чего прозвучало Ольгино «Добрый день!».

— Продолжайте, продолжайте… Не помешаю? — обратился он к Ольге.

— Это мы, наверное, своей пальбой мешаем, но у нас проверку обещали в эскадрилье устроить.

— Роскошно живете, товарищи летчики!

— Только на земле и пострелять, в воздухе все кому не лень в нас палят, — сказал бортмеханик Быков.

В экипаже менялись вторые пилоты, штурманы, радисты, но бортмехаником для нее был Быков и только Быков. Простоват? Зато надежный.

— И кто же у вас лучше стреляет, командир, наверное? — И генерал обернулся к штурману в звании лейтенанта.

— Командир нашего экипажа Ольга Михайловна, старший лейтенант Аржанцева, — представил Ольгу штурман.

— Вон оно как! Поскольку мы на отдыхе, то просто Родион Дмитриевич, — представился генерал, пожимая руку Ольге. — Ну как, командир, будем стрелять? Даю на семи выстрелах… двадцать очков форы. Я выигрываю — ужинаем вместе! — Генерал достал из кобуры свой ТТ.

— Соглашаться? — обернулась Ольга к своим. Те мялись. — Экипаж у нас мужской. Фору мы не принимаем, а вызов — да.

— Есть вопросы, где равенство и несправедливо и неразумно. Двадцать очков я все-таки даю, — сказал генерал.

— А мы не берем, — сказала Ольга и вышла с пистолетом на огневой рубеж.

После каждого выстрела Ольга поднимала в согнутой руке пистолет стволом вверх, переводила дыхание и стреляла снова.

— Посмотрим, посмотрим, — приговаривал генерал, разглядывая принесенную летчиками мишень. — Пятьдесят семь? Поздравляю! А я тут со своей форой! Да, Родион Дмитриевич, придется вам постараться.

Едва выйдя на огневой рубеж, генерал вскинул пистолет и, держа его двумя руками перед собой, выпустил одну за одной все семь пуль.

— Посмотри, друг, может, и я попал, — кивнул он бортмеханику. — А мы не условились, что же будет, если я проиграю?

— Не знаю, мы с экипажем что-нибудь придумаем.

— Вроде как шестьдесят три я насчитал, больше не получается, — с деланым огорчением Быков протянул мишень генералу.

— Видите, и в Разведуправлении чему-то людей учат. Раз я ужин не выиграл, значит, я его проиграл. Верно? — улыбнулся генерал Ольге.

Откуда-то сверху скатился Гоша Данилов, он тоже был в форме военного летчика с погонами капитана.

— Оленька… Простите… — Гоша откозырял и произнес, не сводя глаз с Ольги: — Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту?

— Обращайтесь, конечно, только если у вас для Ольги хорошие вести.

— Оленька, здесь человек, с Кайдаловым летал… Он тебя хотел видеть, может вот-вот уехать…

Ольга почти догадалась, услышать боялась, но спросила:

— Что с Кайдаловым?

— Погиб…

Всегда подвижное лицо Ольги оцепенело.

— Я так и знала…

— Под Новопокровской… Я в Новопокровскую двигатели для истребителей доставлял, и он на Новопокровскую шел… Так вот и не встретились…

Генерал в расстроенных чувствах спрятал пистолет в кобуру. Все так хорошо начиналось… Такие перспективы…

…Ольга медленно шла по дорожке парка, рядом шел Гоша.

Их догнал Быков.

— Ольга Михайловна, вы забыли. — Он протянул ей оставленный на столике тира пистолет.

 

 

LXIX

— Сначала Астахов меня ударил, потом Новиков. Ждали, что я где-нибудь оступлюсь, где-нибудь поломаюсь, что-нибудь случится. А у меня ничего не случилось. Уволить из полка формальных причин нет, а без машины посидела. Так и попала в Архангельск. Там была нашего полка машина Си-47, командир то ли действительно заболел, то ли струсил по той трассе летать. Предложили, я полетела, приняла машину. Задание считалось тоже правительственное: вывозила пушнину и ценную рыбу, она, как сейчас говорят, шла на золото, на обмен. Полеты за полярным кругом: Архангельск, Нарьян-Мар, Усть-Печора. Февраль и март — тяжелейшие месяцы на Севере. Начинаю летать в сумерки, полеты десять-двенадцать часов в сутки, и посадки в основном на лед. Все сливается, где горизонт, где лед, не видно. Садишься на газу, земли не чувствуешь, села, а тебя еще несет и несет. Тормоза не держат. Голый лед. Ведь мы на колесах, никаких лыж. Хорошо, там совхозы, организовали кирки, лопаты, топоры, рубили лед, насечку делали. Летала на большой высоте, без кислородного прибора, медицины никакой. У нас даже давление не мерили. Когда вернулась после этих двух месяцев за полярным кругом, чувствовала себя очень плохо. Шла на Москву, рейс-то всего два десять, и провалилась, уснула. Никогда такого не было. А когда на Невском первый раз упала, мне профессор в Военно-медицинской говорит: «Вы долгое время были без воздуха». Я рассмеялась, летчик — и без воздуха. Измерили давление: семьдесят на пятьдесят. Ничего не сказала, взяла отпуск за свой счет, стала лечиться. Я могла военную пенсию взять, и у меня была бы сто пятьдесят рублей пенсия, но я же не хотела ее брать, потому что была уверена, что буду еще летать, что у меня расцвет сил и знаний в летной работе. Год лечилась, и два, и три, а все не восстанавливаюсь. Вот и получилось, что стала пенсионеркой в тридцать лет. Ко мне приходили на дом и приносили пенсию, как старушке… Пятьдесят рублей.

 

 

LXX

1943 г. 10-й дивизион АОН. Диспетчерский пункт на КП

Генерал от Разведуправления, тот самый Родион Дмитриевич, знакомый Ольги по валуевскому тиру, распекал непосредственных начальников Аржанцевой, полковника Хабарова и майора Кубаря:

— Или ты, Хабаров, задание недооценил, или не понял, чье это задание! Это задание Разведуправления Генштаба! Я вижу, ты не понял!

— Не первый раз, товарищ генерал, по вашим заданиям ходим. Я послал опытного пилота. Два года воюет, только у нас в дивизии почти год. И в тыл не первый раз идет.

— Я не знаю, куда она ходила, а вот куда ты пойдешь, если она не вернется, я знаю и ты знаешь.

Хабаров и Кубарь молчали, генерал нервно расхаживал в тесном пространстве КП.

— Чем надо думать, чтобы барышню с кудряшками послать? Послал нормальный экипаж, что-то случилось, все поймут, боевые потери. А если она в плен попадет? Жалко, что я к старту не подъехал, я бы это дело поломал!

 

 

LXXI

Ольга в туалетном отсеке самолета спокойно накручивала бигуди. Теперь она уже не прятала свою «закрутку» под толстый берет, а повязывалась по-домашнему цветной косынкой, а сверху, как всегда, наушники.

 

— Подготовьте вторую машину! Если от Аржанцевой будет задержка с докладом…

— Товарищ генерал, вторая машина уже в эту ночь не впишется. Возвращаться над территорией противника в светлое время?..

— И через каждые двести километров доклад, только лишняя демаскировка, — поддержал своего командира Кубарь.

Шифровальщик, козырнув, ритуально проговорил:

— Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу полковнику. — Дождался кивка и протянул радиограмму Хабарову.

— «Прошли линию фронта на шести тысячах. Курс — цель. Аржанцева», — прочитал Хабаров.

— Делайте, как считаете нужным, но и отвечать будете… Не нужна вам с ней связь, пожалуйста.

— Передай Аржанцевой, чтобы работала только на прием, промежуточные доклады снимаем.

Хабаров написал своей рукой радиограмму и протянул шифровальщику.

 

«Дуглас» черной тенью скользил над спящей землей.

Ольга с картой, развернутой на коленях, управляла полетом.

Земля и небо жили войной.

Где-то в стороне занималось зарево после недавней бомбардировки или вдруг впереди вставали голубые столбы прожекторов, встревоженных звуком приближающегося самолета, приходилось тут же менять курс, облетая опасность.

— Подняться бы, Ольга Васильевна, сигналы не успеем рассмотреть, — держа руки на рукоятках управления посадкой, бубнил Быков.

— Высота триста! — отрубила Ольга.

— Там площадка с носовой платок… Шасси об елки поломаем.

Второй пилот достал ракетницу и зарядил, Ольга кивнула.

— Следить за сигналами!

Все произошло в считанные минуты: впереди внизу мигнули красный и два желтых сигнальных огонька, второй пилот ответил двумя зелеными ракетами вниз, и прямо по курсу цепочкой вспыхнули четыре костра.

— Шасси!.. Закрылки!

Взревев винтами на торможении, содрогаясь на неровностях площадки, самолет покатил по земле.

К самолету бросились вооруженные люди, одетые в пеструю смесь гражданской и военной одежды.

На поляне послышалась польская речь.

Быков с расстегнутой кобурой отрыл бортовой люк, за его спиной стоял бортстрелок с автоматом.

Моторы работали на малом газу.

Двое, мужчина и женщина, одетые словно для прогулки по Маршалковской, коротко обнявшись с провожатыми, подбежали к металлическому трапу.

Бортмеханик, стоя внизу, подал женщине руку, и в это время за его спиной появился Логачев. Узнать его было трудно: в ватнике, каскетке, обросший бородой.

— Здравствуй, земляк! Кто командир? Позови командира!

— Це, пан, не можно! — выпалил заготовленную фразу Быков.

— Какой я тебе пан? Я Логачев! Я русский летчик. Я же вижу, наша машина! Ладно! Увидишь Хабарова, Кубаря, передай: Логачев жив, Жорж Медведев тоже жив. Были в плену, бежали, воюем…

Бортмеханик поднялся в самолет и уже затаскивал лесенку внутрь, когда услышал:

— Москве поклонись! Внуковцам — привет!

— Счастливо, друг, будет доложено!

…Повернув запорную рукоятку десантного люка, Быков бегом бросился в пилотскую кабину мимо пассажиров, уже облаченных в полушубки и безразмерные валенки из дежурного гардероба десантной кабины.

Прежде чем взяться за рукоятки управления двигателями, Быков наклонился к Ольге:

— Здесь Логачев. Спрашивает, кто командир.

Ольга невольно приподнялась в кресле, отпущенные тормозные педали заставили самолет вздрогнуть и качнуться.

— Ты сказал?

— Не положено. В лицо я его не знаю. С бородой…

Ольга откинулась в кресле и резко вдавила тормозные педали.

— На левый — тысяча шестьсот, — командовала Ольга, глядя прямо перед собой.

Механик двинул ручку газа, мотор взвыл, набирая обороты, задрожали стрелки тахометров.

— На правый — тысяча шестьсот, — прослушав левый двигатель, скомандовала Ольга.

Слушая второй двигатель, она попыталась разглядеть смутные фигуры на краю поляны.

Прослушав оба мотора, Ольга перевела на взлетный режим и отпустила тормозные педали.

Машина тронулась и, вздрагивая на ухабах, начала рулежку.

…Логачев смотрел, как черная махина самолета двинулась к пульсирующему огоньку на старте.

— Валексы! Шибко, шибко!.. Сплывамы. Натыхляст! — донеслось из темноты.

Логачев закинул за спину винтовку и побежал на голоса.

 

«Жив… Жив?.. Он? Как выглядит?»

Сердце дрогнуло, словно в него кто-то ударил.

Не было и секунды, чтобы спросить Быкова. Может, ошибся?

Ольга смотрела на приборы и видела только их расплывающиеся контуры, руки и ноги автоматически выполняли рулежку.

Профессиональный летчик, управляя машиной, большинство движений и должен выполнять автоматически, чтобы голова была свободна для решения внезапно возникающих задач.

У возникшей задачи решения не было.

На востоке над лесом уже начинала светлеть полоса неба.

Главное в подъеме с короткой полосы — слиться с машиной, почувствовать машину, ее ход и ни секундой раньше, ни секундой позже взять штурвал на себя.

Резким движением головы Ольга стряхнула подступившие слезы и до боли прикусила губу.

Неровный гребень леса на светлой полоске неба размылся, стал нечетким.

С короткого разбега «дуглас» круто поднялся в воздух и лег курсом на восток.

— Возьмите управление, черт возьми! — вытянув самолет над лесом, проговорила Ольга, отпустила штурвал и откинулась в кресле.

 

 

LXXII

— В шестьдесят пятом в честь двадцатилетия Победы был прием во Внуково. Авиация особого назначения… Банкет в двух залах, народу тысяча, может, полторы. Я не хотела ехать, мама уговорила. К самому началу я опоздала. Вхожу в зал и вдруг: «Аржанцева! Аржанцева!..» Вторые мои бывшие соскакивают, штурманы, Жорж Быков, Андреев, Герои Соцтруда, международники, заслуженные… И был тост за меня, «за командира корабля Ольгу Аржанцеву». Только то­гда я простила, потому что боевые мои друзья здесь не виноваты. Когда началась непринужденная обстановка, танцы, окружили меня: «Ты, Ольга, не зазнавайся, что ты летала лучше нас, мужиков, ты летала так же, как мы».

Значит, я летала чуть лучше, иначе бы мне этого никогда не услышать.

 

 

LXXIII

2010 г. 8 мая. Павловск. Пансионат

Восьмого мая день выдался ясный и теплый.

Ольга Михайловна гуляла у себя на балконе. Собственно, на сам балкон ей на коляске выбраться без посторонней помощи было невозможно, да и нужды такой не было. Она сама могла подъехать, открыть дверь на балкон и вдыхать согретый майским солнцем, щекочущий ноздри весенний воздух с запахом оттаявшей и преющей прошлогодней листвы. На ней была олимпийка, застегнутая под самый подбородок на молнию. Тепло и предательницу шею, выдающую женский возраст, не видно.

Еще четыре дня назад она видела за окном неведомо из каких нерастраченных зимних запасов просыпавшийся под утро снег, обреченный на быстрое таяние. Сегодня же солнце и ясное небо свидетельствовали окончательный и бесповоротный приход весны и обещание лета.

 

Когда Ольга Михайловна обзавелась хуторком в Копорье, сил еще было предостаточно, чтобы обиходить полосу своего приземления, как она рекомендовала гостям свою небольшую усадьбу без ограды, поскольку соседей рядом не было.

Логачев в ту пору был жив и даже еще продолжал летать инструктором в Ленинградском отряде.

Нашелся тогда на лесной площадке под Белостоком, в Польше, в сорок третьем и снова исчез.

Рассказ Быкова о бородаче с винтовкой, о привете внуковцам?

Безуспешно пыталась что-то узнать, вернувшись во Внуково.

При первой же встрече снова расспросила Гошу Данилова, как было дело. Просила еще раз вспомнить все подробности. Пришлось добрейшему Гоше сказать то, о чем не мог сказать осенью сорок первого в Москве. Парашютов не видел, но зато видел взрыв на земле. Тогда про взрыв не сказал. Пожалел.

Двенадцатого апреля сорок пятого года Ольге сообщили: Логачев жив! Этот день, а не двадцать восьмое мая, когда они наконец встретились в Москве во Внуково, они будут отмечать как их второй день рождения. Всегда только вдвоем.

Именно тогда, в апреле, в дождливый день, когда не было полетов, ее вызвал в Особый отдел генерал Белов, его уже из зама по кадрам к этому времени сделали начальником Особого отдела.

Предусмотрительно предложил присесть:

— Присаживайтесь. — Пара ничего не значащих вопросов о службе у Новикова и потом таким тоном, словно речь о потерянной и найденной косынке: — У меня для вас хорошее известие. Ваш муж Логачев — жив…

У привычной и к воздушным ямам, и всяческим перегрузкам женщины голова закружилась, пол накренился, как земля на крутом вираже, сбилось дыхание, почему-то попробовала встать, но только вздрогнула… Хорошо, что сидела.

— Где жив? — наконец выдохнула Ольга.

Белов рассмеялся.

 

Логачев держал горящую машину до последнего.

При скользящем ударе о лес у переполненного горючим, готового взорваться самолета отвалилась носовая пилотская кабина, оба пилота и борт­механик уцелели…

Плен, побег…

Поймали. Допрашивал на чисто русском языке Паша, тот самый, что перед войной был буфетчиком во Внуково. Теперь на нем вместо белой курточки был отлично сидевший мундир офицера Третьей группы Abteilung Ausland абвера. О том, как допрашивали, а допрашивали с усердием, Логачев не рассказывал, чтобы, чего доброго, не подумали, будто хочет кого-то разжалобить. Могла рассказать спина. Прежде чем отправить обратно в лагерь, бывший буфетчик дружески предупредил: «Еще раз побежите, Алексей Дмитриевич, расстреляем без разговоров».

Побежал еще раз. В Польше. Когда грузили в эшелон, написанное мелом на вагоне Aushwitz ни о чем не говорило. Бежал из поезда, не доехав до Aushwitz, со временем ставшего всемирно известным.

Освободителей встретил в польском отряде. Два месяца проверок… Иногда унизительных. И возвращение.

 

Среди расспросов и рассказов о прожитых трех годах врозь Ольга спросила:

— А сейчас машину поднять сможешь?

Логачев рассмеялся:

— Олешек, самолет что велосипед, один раз научишься ездить — и на всю жизнь…

А еще к ней вернулось ее тайное то ли прозвище, то ли звание, присвоенное Логачевым еще в первый год их общей жизни: «Гусев».

Когда он первый раз так к ней обратился, Ольга, естественно, удивилась.

Он объяснил:

— Ты птица? Никаких сомнений. Большая? Безусловно. Гордая? Разумеется. С острым и сильным клювом. Не возражай. Но не «гусыня» же? — И торжественно возгласил: — Гусев!

При посторонних никакого «Гусева» не было.

Когда они ссорились, Ольга «Гусева» от Логачева не слышала. Не слышала день, два, три, а потом подходила и говорила на ухо:

— Верни Гусева…

Они мирились.

Логачев удивился, узнав, что Ольга записалась на курсы землеводов, как она говорила, при сельхозтехникуме в Копорье.

Земля занимала ее больше, чем дачный комфорт.

Дом был обставлен по-спартански, у других садовая сторожка была обустроена богаче, а вот земля, казалось, сама старалась как могла отблагодарить свою покровительницу, умевшую угадать, чем и когда ей надо помочь, подкормить, взрыхлить, дать вздохнуть, унавозить… Знала, что посадить в тень, что на солнце, что в сырую низинку, что на песчаном бугорке… И все по науке. Как учили на курсах, куда ездила на своем «москвиче» три раза в неделю без единого пропуска.

Случалось, покупала на рынке, а то и в питомнике не то, что было обещано продавцом или на сопроводительной этикетке. «Мельбу» от «юнатки» она могла отличить и по листьям, сложнее было с грушей или сливами. Судьба нежеланных пришельцев, оказывавшихся на следующий год синей вульгарной «венгеркой» вместо обещанной «медовой белой», была незавидной. Так она вышвырнула из экипажа бортрадиста в августе сорок третьего на аэродроме в Левашово, увидев, что` он тащит в самолет, наменяв в городе на продукты. Хотела отдать под трибунал, но в последнюю минуту не то чтобы пожалела мерзавца, а просто не захотела идти в Особый отдел с рапортом. Вернувшись во Внуково, сказала Хабарову: «Больше я с Гринько летать не буду».

Хабаров, зная Ольгу, даже не стал задавать вопросов.

 

 

LXXIV

— А с чем я в Особый-то отдел пойду? Менял продукты на вещи? Военнослужащему не полагается, но не преступление. Накажут. Разжалуют из старших сержантов в сержанты. Менялись-то с ним добровольно. Он похвастался бортмеханику, что выменял мадонну на фарфоре, в овальной палисандровой рамке чуть не из царского кабинета. Что` уж он там за нее отдал, не знаю и не спрашивала. Цена? Что такое цена? Сколько покупатель готов отдать, такая и цена. Это если по политэкономии. А в блокаду? За муку, за продукты, что в город доставляли шоферы зимой, моряки летом, наши, «Воздушный мост», и зимой и летом чем платили? Да жизнью платили. Вот такая была политэкономия.

 

 

LXXV

2010 г. 8 мая. Павловск. Пансионат

Странное дело, все питомцы на участке слушались и подчинялись ей безропотно.

— Ну, что ты эту бедную сливу третий раз перетаскиваешь, — не так удивлялся, как жалел Ольгу Логачев.

— Алексей, но ты же видишь, что ей здесь плохо?

Логачев не видел.

А она не уставала рыть новые ямы, закладывать в них все, что предписано наукой, и таскала по участку саженцы и кусты, как щенков за шиворот, пока не находила для них то единственное место, где им было хорошо.

Соседи восхищались ее черной смородиной «Память Мичурина» и крыжовником без шипов «Изумруд» и «Малахит», уж очень скучно стричь хохолки на ягодах перед варкой варенья. «Уральский бесшиповный» по ее заказу Логачев привез из Свердловска.

Случайных ни кустов, ни деревьев в ее хозяйстве не было.

Сама делала прививки, сама в нужный час опыляла и груши и сливы. Первой завела у себя плодовитую войлочную вишню. На один пенек сделала прививку четырех сортов яблонь, и все четыре прижились.

Огород был сферой ответственности Ирочки и Логачева и пребывал на периферии интересов Ольги Михайловны.

Другое дело — цветы.

Тюльпаны. Гладиолусы. И многолетние альстрёмерии, один из самых нежных и красивых цветов, идущих на срезку.

И даже то, что у нее слишком быстро опадали листья, Ольга Михайловна ей прощала. Прощала за то, что стебли и корни продолжают свой рост в течение всей многолетней жизни этого пришельца из перуанских долин.

Среди альстрёмерий фавориткой была «Пелегрина».

Среди тюльпанов у нее тоже были фавориты, тот же «Генерал Эйзенхауэр» с пунцовой головкой размером с хороший бокал с прямыми стенками.

Осенью она сдавала в заготконтору в Копорье по десять-пятнадцать килограммов луковиц тюльпанов, разложив по бумажным пакетам и надписав сорта и названия.

«На бензин», — смеялась Ольга Михайловна, получая вознаграждение.

Впрочем, бензин стоил копейки. Ровно десять копеек литр, дешевле лимонада.

Вдыхая воздух с запахом прелой листвы, Ольга Михайловна, прикрыв глаза морщинистыми веками, предалась размышлениям над вопросом, ответ на который, как ни искала, найти не могла.

Надо ли убирать осенью опавшую листву и жечь или оставлять, так сказать, для питания почвы?

У каждой из точек зрения была своя партия.

Ольга то оставляла листву, то убирала и заставляла убирать Ирку и Логачева. Если осенью листья убирали, весной земля казалась голой и голодной. Если оставляли до весны, то, сгребая в мае мокрые тяжелые листья в высокие кучи, досадовала: жди пока-то высохнут, чтобы можно было сжечь. Так что вопрос с листьями до сих пор решен не был, теперь уже чисто в теоретическом плане.

 

 

LXXVI

В комнату вошла дежурная сестра.

— Ольга Михайловна, к вам Алексей Павлович из Смольного…

— Дай мою форму, — сказала Ольга Михайловна и, прикрыв балконную дверь, подъехала к платяному шкафу.

Сняла уличную олимпийку и надела поданную сестрицей форму, скроенную из гимнастерки по собственной фантазии. Верх был без погон, а низ по поясу — манжетка на двух металлических пуговицах со звездочкой. Стоячий воротничок прикрывал шею больше чем наполовину.

Носить на этой полувоенной то ли блузе, то ли гимнастерке ордена и медали было тяжело, а потому над левым карманом в три ряда располагались наградные колодки. Значки своих воинских частей, фронтов, отдельных соединений и юбилейные знаки, украшавшие мундиры большинства ветеранов, она не признавала.

Только четыре ордена и восемь медалей. Три планки одной обоймой.

Ольга Михайловна оглядела себя в зеркале на обратной стороне дверки шкафа и прошлась гребнем по редким белым-белым, но все еще чуть волнистым волосам. С полочки рядом с зеркалом взяла розовую помаду и слегка провела по губам.

— Пусть идет, — распорядилась Ольга Михайловна.

Минуту-две она ждала, ни о чем не думая.

Вошел молодой человек лет тридцати в черном костюме, при галстуке, отягощенный букетом и пакетами.

— Здравствуйте, Леша, — хозяйка опередила приветствие гостя.

Алексей Павлович всякий раз, навещая подопечную, готовил себя к тому, чтобы не заметить вот так сразу, с порога следов увядания, но куда деваться, да и паузы между визитами были в полгода.

А за полгода не только погода много раз переменится, но и много воды утечет.

Вот и сейчас, хотя на лице была улыбка, понадобилось несколько секунд, чтобы перевести дыхание.

И эта заминка в одно короткое мгновение сказала Ольге Михайловне больше, чем взгляд в зеркало.

И уже в следующую секунду Леша, он же для персонала пансионата Алексей Павлович, с радушной улыбкой протянул Ольге Михайловне букет из двадцати одной розы:

— Александр Валентинович вам кланяется, шлет поздравление с наступающим праздником.

— Спасибо, Леша, спасибо… Очень приятно. — Ольга Михайловна опустила лицо в цветы. — В мае розы редко пахнут… А эти… Передайте Александру Валентиновичу…

— Всенепременно, — сказал гость, не выпуская из рук пакетов на крученых бордовых веревочках. — Куда это?

— Вы же знаете. Если что-то портится, в холодильник… Я сейчас отъеду.

Отъехала к двери на балкон и освободила подход.

— Мой отец до войны, в начале тридцатых заведовал вечерней школой на «Электросиле», и всегда на 1 мая и 7 ноября нам домой от завкома обязательно приносили, как я помню, корзинку с чем-нибудь вкусным. И ветчина, и сыр, конфеты и непременно бутылка хорошего вина.

— Увы, Ольга Михайловна, вина нет, — сказал посланец губернатора, разгружая подношения.

— Какое вино, Леша, — рассмеялась Ольга Михайловна. — Я и раньше-то к вину была равнодушна, а теперь…

— Так, это сюда… Это сюда… А это к чаю. — Была извлечена коробка шоколадных конфет «Руслан и Людмила» фабрики Крупской. На крышке рельефный цветной рисунок изображал Руслана во всех воинских доспехах, в шлеме и умиротворенную Людмилу, сидящую амазонкой перед седлом витязя, свесив ножки в красных башмачках, чуть видимых из-под подола сказочной красоты сарафана.

— Опять «Руслан и Людмила». Александр Валентинович верен себе, — строго констатировала Ольга Михайловна.

Леша не стал говорить, что поручение было от губернатора, а выбирал и покупал шоколадный набор всякий раз он и брал в смольнинском буфете самый дорогой.

— Это хороший шоколад. Вы знаете, Ольга Михайловна, конфеты фабрики Крупской на выставке в Париже буквально в апреле получили Гран-при. Россия — родина шоколада!

— Как же так? — искренне удивилась Ольга Михайловна.

— Секрет не велик. За границей виртуозы по части всяких смесей, добавок, заменителей, наполнителей, ароматизаторов… А у нас попросту, по рабоче-крестьянски: тертое какао, масло какао, если сахар, так только сахарная пудра, если добавки, так цельное молоко или сливки… А вот это печенье с манговой прослойкой, легкое и, увидите, вкусное… Оставляю на столе…

— Леша, а вы знаете, что «Крупская» в блокаду работала?

— Кондитерская? В блокаду?

— Представьте себе. Делали витаминные настойки, концентраты из хвои, это от цинги… А в сорок третьем дали три тонны «Мишки на Севере»! Три тонны! Ром-бабу делали.

— Из какого же материала? — загружая холодильник, спросил гость.

— А мы и завозили, «Воздушный мост».

После разгрузки подношений Алексей Павлович приступил к передаче приветствий, поздравлений и пожеланий здоровья от Общественной палаты, от вице-губернатора по социальным вопросам Рыженкова, от Совета ветеранов при губернаторе и от секретаря Александра Валентиновича Натальи Викторовны лично.

— Леша, попросите у Любы вазу побольше…

Хрустальная ваза, взятая из дома, на двадцать роз была не рассчитана.

Когда розы были водружены в изрядный кувшин, Ольга Михайловна огляделась и прямо спросила:

— Леша, вы, наверное, спешите…

— Нет-нет, — сказал посланец, хотя дел и поручений накануне праздника было невпроворот, а еще до города ехать…

— Тогда отвезите меня в сад.

 

 

LXXVII

В пансионате, где жизнь была заботливо и строго организована, новостей было мало, обитатели по большей части обсуждали самочувствие, назначения и погоду. Подробностей внутренней жизни было совсем немного, делились наблюдениями за врачами и медсестрами и строго осуждали обитателей капризных и с дурным характером. Все участники этих форумов были, естественно, люди покладистые и с характерами самых лучших свойств.

Ремонт комнаты, готовившейся к приезду какой-то летчицы, внес живую струю в общественную жизнь пансионата.

И что же это была за такая особая летчица, если среди известных и прославленных ее не было, да и те уже вроде бы все окончательно поселились на небесах, имелось в виду, естественно, Царствие Небесное. И даже не Герой Советского Союза, что сразу снимало бы половину вопросов…

Через сестру-хозяйку узнали фамилию претендентки на отдельную комнату и с чувством законного удивления единодушно соглашались: «Первый раз о такой слышу!..», «Что-то мы такой летчицы раньше не знали». И всё в таком роде. Слава богу, все знаменитые летчицы были известны.

Ольга Михайловна держалась наособицу, пожалуй, даже отчужденно, и вовсе не из высокомерия или желания кому-то что-то продемонстрировать, доказать… Быть может, здесь даже сказались годы работы и службы в мужских коллективах, где волей обстоятельств она была на особом положении и в первую очередь сама держала дистанцию. А женский стиль «рубаха-парень», «своя в доску» ей глубоко претил.

Много ли у нее было общего с теми, кто мог либо перебирать житейские пустяки, либо рассказывать снова и снова о своей героической жизни, либо делиться соображениями, возникавшими в результате подглядывания за врачами и медсестрами?

Но главное, наверное, было в другом.

Она четко объяснила, прежде всего себе, разницу между ней и остальными обитателями пансионата, после того как главврач, уговаривая ее остаться, миролюбиво произнес:

— Поживите у нас. Погостите… Подлечитесь… Медицина у нас хорошая. Нет своих специалистов — приглашаем из города.

— Когда же я встану на ноги?

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы это произошло как можно скорее.

Скорее не получилось, за два года даже надежно овладеть передвижением с ходунками не получилось.

При этом ее не оставляло убеждение в том, что она здесь временно, на излечении, в отличие от всех остальных, нашедших здесь во всех отношениях удобную и окончательную спокойную пристань, вполне благополучную по сравнению с другими заведениями для стариков.

Ольга Михайловна рассуждала здраво: раз она в лечебном учреждении, ее должны лечить и вылечить. И поэтому вопрос «Когда же я встану на ноги?» был вовсе не праздным.

Вопрос, куда она пойдет, когда встанет на ноги, казался второстепенным.

Не каждый день, а то и подолгу Ольгу Михайловну не видели в коридорах и холлах пансионата, где неспешно и неукротимо пульсировала общественная жизнь ветеранов.

Ей хотелось, ей нужно было, чтобы ее увидели с этим молодым человеком, приезжавшим оттуда, где ее ждут и куда она обязательно вернется.

Подкативший прямо к входу в пансионат черный «вольво» со смольнинскими номерами, конечно, был замечен всеми, кто был в холле.

И сейчас все видели, как дама в полувоенной гимнастерке в импортной коляске неспешно, с отрешенным лицом едет в зимний сад, расположенный в южном торце длинного коридора.

Три стеклянные стены в два этажа открывали вид в небо, огромное, без единого облачка, чистое, умытое, пронизанное весенним солнечным светом. Солнца видно не было, оно стояло в зените, высвечивая бездонную синюю глубину.

Вдоль стен змеились олеандры. В кадках царственно и свежо, словно изготовившись к визиту фараона, красовались веерные пальмы. Лоснились листьями-ластами фикусы. У стены слева даже был устроен негромко журчащий водопадик.

По пористым камням с водорослями сбегала вода.

Кого-то он, может быть, и радовал, а для Ольги Михайловны, помнившей свой настоящий, шумный и бурный, неумолкающий ни на миг водопад на Копорке, эти струйки скорей напоминали потоки из испорченного смывного бачка в туалете. Для кого-то водопад, а Ольге Михайловне не по душе это, так сказать, украшение, эстетически спорное.

Но что было самое замечательное в этом саду, так это птицы.

Почти невидимые, порхавшие где-то под потолком, своим неумолчным щебетом они заглушали человеческие голоса, и невозможно было услышать и разобрать, что говорят люди, сидевшие от тебя буквально в двух-трех шагах или проходившие рядом.

Если не райский сад, а уж преддверие рая, это точно.

Леша остановил коляску прямо напротив центрального, самого крупного цельного стекла.

Да что там, вся стена была окном в небо.

Ольга Михайловна полуобернулась и с благодарностью кивнула.

Народу в саду было немного, но те, кто был, с нескрываемым интересом смотрели на предпраздничный выезд летчицы, нечасто появлявшейся в последнее время на людях.

И хотя с глазами стало твориться что-то не то, она немного видела, а больше чувствовала своим женским нутром обращенные на нее взгляды, и мимолетные, вскользь, и откровенно внимательные.

Леше показалось, что Ольга Михайловна хочет встать, она уперлась руками в подлокотники и подалась вперед, но тут же откинулась назад и выдохнула.

— Вы что-то сказали? — Алексей Павлович пригнулся, чтобы лучше расслышать.

— Лететь можно, — негромко, но отчетливо, все еще с командирской интонацией произнесла пилот Аржанцева и для понятности указала согнутым сухим пальцем вытянутой руки с выступающими на запястье венами на голубую бездну за стеклянной стеной.

Алексей Павлович из-за птичьего щебета не расслышал, но переспросить не решился.