ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКС ТАРН

Четыре овцы у ручья

Роман

 

1

Когда ребенок рождается, ему ни капельки не скучно. Но затем родители суют в младенческий кулачок погремушку и тем отвлекают маленького человечка от диалога с его внутренним собеседником, то есть от главного дела, ради которого он явился на свет. Мы — это то, чему научила нас душа, временно поселившаяся в нашем теле. Ее первые уроки кажутся прекрасными и полезными, но их немедленно заглушает грохот погремушек, треск аляповатых пластмассовых шаров и мельканье разноцветной канители. В итоге младенец за неимением иного выбора принимается следить взглядом за пустой чепухой, подвешенной взрослыми перед его сопливым носом.

Чепуха не учит ничему, но приучает к себе, и душа, пожав плечами, удаляется в глухой закоулок — ждать, когда ее в очередной раз выпустят на волю. Она уже повидала множество человеческих личинок и могла бы рассказать уйму всего об устройстве мира, о жизни и даже о смерти, если бы только нашелся заинтересованный слушатель. Однако шарики над колыбелью сменяются куклами и машинками, песчаными за`мками и велосипедными педалями, тетрадками и футболом, брачными танцами и мрачными попойками, одуряющей работой и отупляющим телевизором, а кроме того, еще и покупкой новеньких погремушек для свеженьких новорожденных. Время от времени душа, улучив редкий момент, когда ее временному хозяину решительно нечем заняться, робко напоминает о своем присутствии, но теперь это лишь пугает личинку. Теперь личинка, так и оставшаяся неве­ждой, пустым листом, нетронутым полем, готова на всё, лишь бы заглушить звучащий внутри голос.

В этом, собственно говоря, и заключается природа скуки, которая представляет собой не что иное, как панический страх оказаться наедине с одолженной человеку душой. Да-да, скука — это всего лишь страх, страх перед знанием, которое непременно окажется неприятным: ведь помимо всего прочего оно содержит в себе еще и рассказ о потерянном времени, то есть о близкой смерти, а о смерти смертной личинке смерть как не хочется думать. И тогда она кричит во все горло, перекрикивая свой потный унизительный страх: «Мне скучно! О, как мне ску-у-у-учно! Я просто умираю со скуки! Принесите же поскорей новую погремушку, бутылку, таблетку, женщину, поездку, вещь — и желательно подороже!..»

В детстве я боролся со скукой при помощи компьютерных игр — тогда они только появились. Нет ничего проще, чем самозабвенно убивать недели и месяцы в погоне за экранным монстром, в поедании экранных кроликов или в стрельбе по экранным летающим тарелкам. По чьей-то дьявольской иронии успех оценивался там в дополнительных «жизнях». Зарабатывая десятки и сотни игровых «жизней», ты теряешь одну-единственную — свою. Просыпаешься утром, включаешь игралку и — вперед, до самого вечера. Часы пролетали со скоростью минут — даже в школе, если на задней парте и незаметно.

Угнетало одно: игры тех лет были довольно примитивными. Я быстро достигал максимального мастерства и тогда обнаруживал, что дальше уже действую автоматически, рефлекторно. Погремушка переставала греметь, и в моей освободившейся голове, голове юной личинки, тут же начинали звучать непрошенные мысли и голоса души, которая никогда не утрачивает надежду на то, что ее наконец удостоят вниманием. Иначе говоря, мне становилось скучно.

Мои тогдашние приятели принадлежали к тому же кругу геймеров; мы были нужны друг другу исключительно для обмена игралками и для сопутствующей похвальбы о пройденных уровнях и заработанных «жизнях». Именами и прочими приметами реальной, то есть «незаработанной», жизни мы не пользовались в принципе, а наши прозвища соответствовали виртуальному миру: Пакмэн, Тетрис, Утопия, Снейк… Меня звали Клайвом — в честь сэра Клайва Синклера. Самым продвинутым геймером был Темпест — старший брат моего одноклассника, единственный студент в компании школьников. Когда я пожаловался ему на скуку, Темпест рассмеялся.

— Чего же ты ждешь? — сказал он. — Если тебе наскучили стрелялки для новичков и дебилов, усложни программу или напиши свою.

— А можно? — изумился я.

— Еще как. Правда, для этого надо выучить языки программирования. Си, Ассемблер, Си-плюс-плюс… — и он продолжил сыпать незнакомыми словами, явно рассчитывая, что я испугаюсь и отстану.

Но я не испугался. Языки всегда давались мне поразительно легко. Я ненавидел все школьные предметы за исключением английского и арабского. Знакомство с другим языком напоминало погружение в сложную игру с ее новыми понятиями, правилами и словами, абсолютно чуждыми для непосвященных. Здесь ты тоже переходил с уровня на уровень и зарабатывал «жизни» — жизни в иной игровой среде. Пожалуй, это единственное, что хоть как-то могло отвлечь меня от компа. И если уж я за месяц научился худо-бедно болтать по-арабски, всего лишь общаясь с рабочими, которые делали ремонт нашего дома, то стоило ли бояться каких-то там языков программирования?

— Покажи мне начало, — сказал я. — Только начало, дальше я сам.

Темпест покачал головой:

— С чего это вдруг я буду тебя учить, Клайв? Уроки стоят денег.

— Сколько?

— Двести за час, — зарядил он, уверенный, что уж теперь-то я оставлю его в покое.

Деньги я взял у родителей, честно объявив, что хочу учиться программированию. Само собой, предки пришли в совершеннейший восторг: наконец-то оболтус решил заняться чем-то путным! Думаю, они согласились бы заплатить и несколько тысяч, но мне хватило двух уроков и списка литературы. Месяц спустя я написал первую игру — кривую, корявую, но свою. В тот год мне только-только исполнилось двенадцать. Так я попал в вундеркинды, хотя на деле всего лишь боролся со скукой. Со скукой, то есть с мыслями и с голосами, которые посягали на мою погремушку, на ее нескончаемый шум, отупляющий голову и заглушающий душу.

Четыре года спустя меня приняли в университет на компьютерные науки. Необходимые для этого баллы аттестата зрелости я, конечно, не заслужил — скорее мне их выправили, невзирая на постыдную неуспеваемость по всем предметам, кроме языковых. Звание вундеркинда, как заработанный в игре волшебный ключик, открывает многие неприступные пещеры и запертые сундуки. Когда настало время призыва в армию, я остался в академическом резерве — разрабатывать систему распознавания телефонных разговоров, значимых для военной разведки. Это уже было близко к тому, чем занимается Шерут — служба контрразведки и внутренней безопасности, и я не удивился, когда они предложили перейти к ним. Меня интервьюировал массивный, наголо обритый человек неопределенного возраста, попросивший называть его «кэптен Маэр».

— Шерут слегка отстал от нынешней моды, — сказал он. — Начальство думает, что нам пора набрать группу компьютерных фриков вроде тебя. Но лично мне больше нравится, что ты хорошо знаешь язык. Ну-ка скажи по-арабски: «Я полный идиот и сукин сын, но считаю себя гением».

— На каком диалекте? — уточнил я. — Могу предложить иракский, ливанский, египетский и хевронский. Могу попробовать и на азиатском, но там я не слишком силен.

— Выпендриваешься, да? — грустно проговорил кэптен Маэр. — Ничего-ничего, в Шеруте и не таких обламывали.

Вообще-то, я и не думал выпендриваться — ну разве что совсем чуть-чуть. Работа с системой распознавания в самом деле многому меня научила. К тому же в университете я привык к уважительному отношению и не собирался терпеть хамство от незнакомого здоровяка, будь он хоть капитан, хоть фельдмаршал. В конце концов, я в Шерут не навязывался — они сами вызвали меня на интервью.

— Да вы просто мастер рекламы потенциального места работы, — сказал я, поднимаясь со стула. — За что отдельное спасибо. Передайте вашему начальству, что я не тот фрик, который подходит для обламывания.

— Подожди. Сядь, — он устало взмахнул рукой. — Извини, парень. Я не спал две ночи подряд. Сам понимаешь, время сейчас такое…

То время наивно полагалось «напряженным»: это был период терактов после соглашений Осло и триумфального возвращения Арафата. Никто тогда и понятия не имел, какое оно в действительности — по-настоящему «напряженное» время. Я сел, подумал и произнес на диалекте сирийских друзов:

— Ты полный идиот и сукин сын, но считаешь себя капитаном.

Кэптен Маэр рассмеялся.

— Молодец, два ноль в твою пользу. Только «кэптен» — это не капитанское звание, а что-то типа прозвища. Так у нас принято. Ты вот тоже будешь какой-нибудь «кэптен». Например, кэптен…

Мой интервьюер призадумался. Как видно, он не врал насчет бессонных ночей: мозги у него работали туго, с задержкой. Казалось, еще немного — и в комнате будет слышен скрип и скрежет несмазанных шестеренок. Я пришел к нему на помощь.

— …Клайв. Как насчет «кэптен Клайв»?

Человек из Шерута одобрительно покачал лысиной.

— Неплохо, неплохо… Кэптен Клайв — звучно и коротко. Ты мне нравишься, парень. Считай, что имя у тебя уже есть. Теперь дело за малым: проверки, то да се…

«То да се» длилось еще несколько месяцев. Поначалу я не отнесся к этому серьезно, но чем дальше, тем больше хотел, чтобы меня приняли. К тому мо-
менту мне порядком опостылели и армейские проекты, и университет; я чувствовал примерно то же, что и в двенадцать лет, когда компьютерные игры вдруг перестали отключать мою голову и всё чаще оставляли меня наедине с тем, что называется «скукой». Я вспоминал красные от недосыпа глаза кэптена Маэра, и мне хотелось того же. Хотелось занять себя выше крыши, до полного отупения, когда падаешь в постель не потому, что нечем заняться, а из-за полного истощения сил, точно зная, что, очнувшись от сна, обнаружишь перед собой еще бо`льшую гору дел.

Работа в Шеруте рисовалась мне подобием стратегической игры, компьютерной охотой за монстрами — только не на экране, а в реальности. В мечтах я видел себя в роли глубоко законспирированного агента; я строил хитрые планы по нейтрализации вражеского подполья и осуществлял их на практике, врываясь с автоматом наперевес в тайные гнезда террористов; я руководил разветвленной сетью информаторов, стрелял без промаха, бил наверняка и на каждом шагу зарабатывал всё новые и новые «жизни» — только не виртуальные призы дебильной стрелялки, а настоящие жизни спасенных от гибели сограждан.

Действительность, как водится, оказалась совершенно иной: после ряда специализированных курсов меня определили в компьютерный отдел — заниматься почти теми же программами, от которых я бежал из университета. Промаявшись с полгода, я пришел к кэптену Маэру — теперь уже моему непосредственному начальнику.

— Ты с ума сошел! — сказал он, выслушав мои жалобы. — Никто не выпустит тебя туда, где работают под прикрытием. Все наши псевдоарабы — бывшие спецназовцы, с боевым опытом, устойчивой психикой и доскональным знанием территории. Ты там и дня не продержишься.

— Тогда поставь меня работать с осведомителями!

Начальник отрицательно помотал головой:

— Невозможно, дурачок! Посмотри на себя в зеркало: ты же еще ребенок! Оператору осведомителей нужна солидность, авторитет, иначе никто ему не доверится. Сначала подрасти лет на десять…

Я кивнул и положил на стол листок:

— В таком случае я увольняюсь. Вот заявление.

Кэптен Маэр взял мою бумагу, прочитал ее столь же короткий, сколь и единственный абзац, зачем-то посмотрел, нет ли чего на обороте, и снова погрузился в чтение. Я терпеливо ждал. Наконец начальник вздохнул, смял мое заявление в комок и бросил в корзину для мусора.

— Нет проблем, напишу новое, — пообещал я.

— Заткнись… — мрачно проговорил он и, порывшись в стопке канцелярских дел, вытащил оттуда тоненькую папку. — Вот возьми, коли уж так неймется. Этого мужчину зовут Джамиль Шхаде. В больших делах пока не замечен, но они всегда начинают мало-помалу. Вызови его к себе, поговори, прощупай — кто, что и почем. Считай его своим персональным заданием. Доволен? Теперь вали отсюда…

Из кабинета кэптена Маэра я выпорхнул как на крыльях. Конечно, этот Джамиль Как-его-там был всего лишь мелкой рыбешкой — или даже мальком мелкой рыбешки. Конечно, начальник сунул мне эту папку с одной-единственной целью: отделаться от назойливого сотрудника. И все же, все же — в мои руки наконец-то попала первая реальная задача — начальный уровень настоящей большой игры! А умелый геймер никогда не задерживается на начальном уровне…

Вернувшись к своему столу, я изучил содержание дела. С фотографии на меня смотрело открытое интеллигентное лицо уверенного в себе человека: широко расставленные веселые глаза, красивые брови вразлет, короткая стрижка, аккуратно подстриженная шкиперская бородка. Террорист? Эта внешность куда лучше подошла бы университетскому преподавателю — возможно, чересчур молодому для должности профессора, но явно по дороге к этому званию. Впрочем, фотографии часто врут…

С другой стороны, сопроводительные документы и отчеты осведомителей даже близко не упоминали о каких-либо серьезных вещах. Так, ерунда на постном масле: организация демонстраций, выступления на митингах, острые статьи в прессе… Учитывая, что Шхаде происходил из большой деревни Дир-Кинар, которая считалась одним из главных оплотов ХАМАС к северу от Рамаллы, подобное поведение выглядело скорее естественным, чем из ряда вон выходящим. Мне и в самом деле подсунули очень незначительную фигуру. Но обижаться не имело смысла: начальные уровни часто выглядят разочаровывающе простыми.

Для вручения повестки уже в то время требовалось сопровождение едва ли не взвода автоматчиков на нескольких армейских джипах. Координатор соответствующего района, ответственный в числе прочего за Дир-Кинар, сразу известил меня, что никто не станет организовывать столь хлопотную операцию ради того, чтобы вызвать на допрос какого-то третьеразрядного активиста. Подожди, мол, пока наберется достаточно повесток для более крупных птиц. И добавил с досадой:

— Так или иначе, смысла в этой дурацкой экспедиции никакого.

— Почему?

— Ты, я вижу, еще совсем зеленый, — усмехнулся координатор. — Потому что никто никогда не приходит. Они нашими повестками даже подтереться брезгуют. В общем, оставь мне свою бумажку, отвезу вместе с другими, вручу той, кто откроет. Самих-то их дома не застать, женщин своих к дверям посылают.

— Нет, спасибо, — отказался я. — Лучше я сам отдам. Позвони, когда соберешь экспедицию.

Ждать пришлось полтора месяца. Отправились, когда стемнело, пятью джипами с армейской базы в Бейт-Эле. Повестки вручали ночью: как объяснил комвзвода, так меньше шансов нарваться на засаду или попасть под град камней. Деревни в темноте и в самом деле казались вымершими. Координатор из Шерута направлял по рации передовой армейский джип, я сидел рядом с ним. Возле нужного дома солдаты занимали круговую оборону, мой коллега шел вручать повестку, возвращался, вычеркивал фамилию из списка, и мы двигались к следующему пункту заранее намеченного маршрута. Когда въехали на главную улицу Дир-Кинара, координатор выругался:

— Ах, черт! Опять будет балаган. С этой гадской деревней всегда проблемы. Хамасник на хамаснике сидит.

— Откуда ты знаешь, что будет балаган? — удивился я.

— Оттуда, — мрачно отвечал коллега. — Ты что, не слышал свиста?

— Не обратил внимания.

— Теперь будешь обращать, — пообещал он. — Всё, прибыли, вылезай. Видишь тот королевский за`мок напротив? Иди вручай свою повестку…

Резиденция семьи Шхаде действительно напоминала дворец, заметно превосходя размерами и богатством отделки все наши прежние адреса. Солдаты выскочили из джипов и заняли позиции, уставив автоматы вдоль улицы и на крыши соседних вилл. Я подошел к железным воротам — кованым, с позолотой и узорчатыми завитками. Заперто.

— Там сбоку звонок! — крикнул координатор из окна джипа. — И поторопись. Здесь лучше не задерживаться.

Сбоку и в самом деле мерцала коробка переговорника. Я позвонил — раз, другой, третий, чувствуя неловкость от того, что вынужден будить людей посреди ночи. Ответил хриплый со сна женский голос.

— Служба безопасности, — сказал я по-арабски. — Откройте. Мне приказано вручить повестку господину Джамилю Шхаде.

Молчание. Четверть минуты спустя послышался зуммер, створки ворот дрогнули и стали медленно раздвигаться.

— Давай быстрей! — снова подогнал меня координатор.

Я протиснулся внутрь и, борясь с желанием перейти на несолидный бег, двинулся по обрамленной розовыми кустами мраморной дорожке к главному входу, чьи массивные двери красного дерева не посрамили бы самого Людовика Пятнадцатого. На крыльце меня уже поджидала женщина… вернее, дама в элегантном шелковом халате и наброшенном на голову кисейном платке. Золотые узоры халата и платка хорошо гармонировали с позолотой дверных ручек и мерцающими прожилками мрамора. Вкусы хозяев явно благоволили к презренному металлу. Приблизившись к крыльцу, я почтительно поклонился и достал из папки повестку.

— Да простит меня госпожа за поздний визит. Если госпожа позволит, я хотел бы поговорить с господином Джамилем Шхаде.

— Его нет дома, — ответила она, взирая на меня сверху вниз, как королева на смерда.

— Вы его жена?

Она усмехнулась.

— Благодарю вас. Получать комплименты приятно даже от оккупантов. Я его мать. Что вам нужно?

— Вот повестка… — я поднялся по ступенькам и протянул ей конверт. — Он приглашается на беседу. Там все написано.

Женщина взяла конверт и повертела его в руках, как будто сомневаясь, выбросить сразу или погодить.

— Я отдам это Джамилю, — сказала она. — А дальше уже он сам решит, что с этим делать. Может — порвет, а может — бросит собакам.

Я снова поклонился.

— Конечно, госпожа. Спасибо, госпожа. Пожалуйста, передайте вашему сыну, что мы не гордые. Если кто-то не идет к нам, мы приходим к нему. Как Мухаммад и гора из той известной поговорки. Значит, так или иначе мы увидимся. Евреи — оптимисты по натуре. А пока — извините за поздний визит. До свидания, госпожа.

Она не ответила. Ненависти в ее глазах было достаточно, чтобы расплавить не только позолоту ворот, дверных ручек и прочих садовых финтифлюшек, но и аналогичные проявления затейливого арабского вкуса во внутреннем оформлении дворца, — не приходилось сомневаться, что там золота еще больше.

Джипы у ворот на низком старте ждали, когда я выйду, и только что не переминались с колеса на колесо от нетерпения, а заметно нервничавший координатор выбранил меня за задержку. И неспроста: на выезде из деревни нас встретил настоящий град камней. К счастью, арабы не смогли полностью перегородить шоссе глыбами песчаника. Передовой джип аккуратно объехал недостроенную баррикаду; мы последовали за ним. Летящие из темноты булыжники барабанили по крыше, бортам и забранным металлической сеткой пластиковым окнам машины, так что создавалось впечатление, будто мы сидим в наглухо запаянной жестяной бочке, по которой лупят несколькими дубинами одновременно.

— Теперь видишь? — сказал координатор, когда град поутих. — Дир-Кинар — дурная деревня. Наше счастье, что они не успели поджечь покрышки, а то пришлось бы задержаться надолго. Черт бы побрал этих подростков — и что им не спится? И главное — ну какой смысл в этой дурацкой повестке? Все равно он не явится, твой активист…

«Не явится…» «Не придет…» За две недели, остававшиеся до указанного срока, я настолько привык к этому прогнозу, что не на шутку растерялся, когда на моем столе зазвонил телефон и дежурный по проходной сообщил о приходе посетителя.

— Какой посетитель? Я никого не жду.

— У него повестка, — сказал дежурный. — Зовут Джамиль Шхаде. Прогнать, что ли?

— Нет-нет! — опомнился я. — Сейчас спущусь.

Вживую Шхаде выглядел еще лучше, чем на фотографии. Изысканно одетый красавец с внешностью Марчелло Мастроянни, он был старше меня на целых семь лет, а в молодые годы это существенная разница. Старше меня, выше меня, импозантней меня, богаче меня… Каждая деталь облика Джамиля Шхаде спокойно и уверенно утверждала его несомненное превосходство. Роскошные туфли, белоснежная рубашка, швейцарские часы, шелковый галстук, модная прическа и умеренный запах дорогой парфюмерии против разношенных сандалий на босу ногу, не глаженной от роду футболки и двухдневной небритости.

Я не нашел ничего лучше, чем поблагодарить его за визит. Шхаде посмотрел на меня почти сочувственно.

— Судя по рассказу моей матери, вы были похвально вежливы. Некрасиво отвечать на это грубостью. Кроме того, хотелось бы узнать, в чем причина вашего интереса ко мне?

— Ну как… — я все еще чувствовал себя неловко. — Честно говоря, ничего особенного. Просто в последнее время вы стали… как бы это определить… заметны. Отчего бы не познакомиться?

Шхаде рассмеялся:

— Охотно. Давайте знакомиться. Только вы первый, кэптен Клайв… — он произнес мое прозвище с откровенной иронией. — Расскажите, как такие молодые люди становятся капитанами.

— А я вундеркинд, — парировал я, довольный, что хоть в чем-то могу уесть непробиваемого Мастроянни из деревни Дир-Кинар. — Поступил в университет на два года раньше.

Он вздохнул:

— Ах, студенческие годы… Сколько ностальгии в этих словах, не так ли?

Это было что-то новенькое: в тоненькой папке с делом Джамиля Шхаде не говорилось ни слова о высшем образовании.

— Вы учились в Бир-Зейте?

Шхаде скромно потупился:

— Нет, в Сорбонне…

В Сорбонне! Ну и фрукт! Мы продолжили беседовать в том же духе: я — преодолевая неловкость, растерянность и постыдную неготовность к разговору, он — с выражением спокойного и снисходительного превосходства. Что выглядело совершенно естественным: при всем желании я не мог бы назвать его поведение наглым или вызывающим — мой гость просто вел себя в полном соответствии с реальной расстановкой сил. К тому же за ним не числилось никаких серьезных дел — по крайней мере в системе Шерута; думаю, он осознал это, едва увидев меня и справедливо рассудив, что статусного персонажа вряд ли доверили бы такому молокососу. Иначе говоря, у него была полная рука козырей, в то время как у меня — ни одной завалящей шестерки.

Прошло с четверть часа прежде чем я осознал, что Джамиль Шхаде пришел не просто так, а за информацией, которая могла понадобиться в будущем. Расположение проходной, количество охранников и их вооружение, число лестничных пролетов, длина коридоров, вид кабинета, размер окна, лексика противника… — все эти данные доставались ему абсолютно бесплатно и без каких-либо усилий. Визит вежливости? Как бы не так! Он воспользовался нашим приглашением как заведомо безопасной возможностью узнать то, с чем другие его коллеги сталкивались в иных, не располагающих к любопытству обстоятельствах: после ареста, в стрессовом состоянии, в наручниках, в синяках, а то и с фланелевой повязкой на глазах. Он выуживал полезное знание: пригодится потом — хорошо, а не пригодится — тоже не страшно. Дир-кинарский Мастроянни забрасывал свою сеть с прицелом на завтра, размашисто и широко, то есть в масштабе, совсем не соответствующем статусу третьеразрядного активиста.

Напоследок я поинтересовался, чем движение «Братьев-мусульман» из ХАМАС может привлечь такого человека, как он, — утонченного, европейски образованного и явно не нуждающегося ни в чем.

— Вы окончили Сорбонну, жили в свободном обществе, далеком от средневекового фанатизма, — сказал я. — Ваш дом похож на дворец французского аристократа, хотя, на мой вкус, чересчур перегружен золотом…

Шхаде рассмеялся:

— Насчет золота вынужден с вами согласиться, кэптен Клайв. Но тут уже ничего не поделаешь: таковы местные вкусы, волей-неволей приходится соответствовать. Аналогично и с тем, что вы называете средневековым фанатизмом. Сорбонна Сорбонной, но я родился здесь, как и многие поколения моих предков. Треть оливковых рощ вокруг Дир-Кинара принадлежала моей семье еще до прихода крестоносцев. Это наша земля, и мы не успокоимся, пока не выбросим вас вон, как когда-то выбросили их. Так что вам следует поторопиться, пока не поздно. Запомните и запишите в своем отчете: доктор университета Сорбонны Джамиль Ибрагим Шхаде не постесняется своей рукой вырезать тех из вас, кто не успеет убежать вовремя.

Он произнес это, нисколько не меняясь в лице, с прежней благожелательной улыбкой в глазах и на устах.

— Обязательно запомню и запишу, — пообещал я. — Спасибо за откровенность.

— Конечно, конечно, — еще шире улыбнулся мой гость. — Какое же знакомство без откровенности? У вас еще есть ко мне какие-нибудь вопросы?

Я пожал плечами:

— Нет, на этом всё. Но, знаете, у меня такое чувство, что мы еще встретимся.

— Вовсе необязательно! — запротестовал он. — Я ж говорю: встретимся только в том случае, если не успеете убежать вовремя.

Я проводил Джамиля Шхаде до выхода; на прощание мы дружески пожали друг другу руки. Думаю, излишне упоминать, что его рука оказалась существенно крепче моей. Два дня спустя, читая отчет о беседе, кэптен Маэр скептически покачивал лысой головой, а затем определил мою писанину как типичную ошибку новичка.

— Ничего страшного, не расстраивайся, — сказал он. — Это нормально, все так начинают. Первое самостоятельное дело всегда кажется крупней Второй мировой войны, а первый фигурант непременно выходит масштабней Гитлера. Ну с чего ты взял, что этот Шхаде «чрезвычайно опасен»? И где ты усмотрел «разрушительный потенциал»? Есть факты? Есть свидетельства? Нет ведь, правда? О-хо-хо… Не беда, парень, еще годик-другой — и пооботрешься, научишься отличать морковку от динамитной шашки. А пока — вот тебе новый объект…

Начальник смахнул мой выстраданный отчет в ящик стола и вытащил из груды канцелярских дел еще одну тоненькую папочку.

 

 

2

Прошло два года. Я хорошо продвинулся в служебной иерархии Шерута. Не в чинах и должностях (эта ерунда никогда меня не интересовала), а в смысле авторитета и уважения коллег. Моей изначальной целью было загрузить голову по самую макушку, желательно — по двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, без отпусков и перерывов на праздники и субботы, и Шерут в полной мере даровал мне такую возможность. Меня называли сумасшедшим работоголиком даже здесь, где считалось нормой не смыкать глаз по двое-трое суток и где никого не удивляло умопомрачительное количество отработанных часов.

Наверное, я и впрямь попал в рабство к болезненной зависимости, к чему-то сродни тяжелой наркомании. Иногда я говорил себе, что пора притормозить, что у физиологии мозга есть физические пределы, что, продолжая тем же макаром, недолго напрочь слететь с катушек. Говорил, но просто не мог остановиться. Каждая свободная минутка казалась мне шагом в опаснейшую трясину. Что ждет меня там, внутри? Чем заполнится опустевшее сознание, если вытряхнуть оттуда мусорные горы повседневных занятий? Во что превратится обычная человеческая личинка, что выпорхнет, вылезет, выползет из нее, когда треснут и полопаются внешние покровы спасительной рутины? Бабочка, гусеница, кузнечик? А может, что-нибудь жуткое, клыкастое и слюнявое, как в фильме ужасов? Нет-нет — спасибо, не надо. Тогда уж лучше — с катушек…

Мне никто не мешал в этом последовательном саморазрушении — в отличие от большинства сослуживцев, которым так или иначе докучали семьи. Вообще говоря, семья — тоже рутина, как и работа. Вся фишка в том, что это иной вид рутины, и человек неизбежно должен переключаться с одного режима на другой, а затем назад — и снова туда, и снова назад. Это не составляло бы проблемы, если бы перезагрузка происходила мгновенно — что, увы, невозможно. Даже мощному компьютеру требуется время для смены программной среды, не говоря уже о мозге несовершенной личинки…

Вот там-то, в этот незначительный, на первый взгляд, промежуток, и подстерегает человека опасность — ведь в момент перезагрузки его мозг остается свободным, а стало быть, беззащитным. Еще минуту назад голова личинки была прочно занята рабочим авралом, заданиями, сроками, планами, неустойками и прочей разнообразной лабудой. Теперь это нужно срочно сгрести в сторону, убрать в сейфы, унести на склад, а взамен снять с полок принципиально иное содержание: недовольство жены, болезнь младшего ребенка, неуспеваемость среднего сына, беременность старшей дочери, родственные дрязги, сенильных родителей, текущий бачок в сортире, текущий счет в банке и еще много-много всякого такого.

И вот сидит человек за кухонным столом, устало морщит лоб под аккомпанемент привычных упреков в недостатке внимания к собственной семье, жене, детям, родителям, банку, бачку… — и вдруг обнаруживает, что голова его пуста. Что выгрузка рабочей среды уже завершилась, а загрузка домашней еще не началась. Что рядом кричит телевизор, кричат дети, кричит жена. «Ты меня вообще слушаешь?!» — кричит жена. «Слушаю», — машинально отвечает он, а сам чувствует, как шевелится, как выползает из дальнего угла сознания нечто знакомо-незнакомое, чужое-родное, пугающе-желанное, а вместе с появлением этого то ли пришельца, то ли хозяина нарастает труднопреодолимое желание встать, потянуться, расправить плечи, бросить на стол ключи, хлопнуть дверью и уйти — неведомо куда, но ведомо откуда. И ведь случается, действительно уходят — недалеко, ненадолго, но уходят. Потому что нет для личинки ничего опаснее, чем дать свободу душе, которая прячется внутри. Потому что бабочке вылететь — личинке умереть.

Мне повезло больше, чем семейным: обстоятельства избавили меня от необходимости то и дело перезагружаться. Моя старшая замужняя сестра уехала на постдокторат в Принстон да там и осталась, получив лабораторию. Родители вскоре последовали за нею — сначала помогали с детьми, а потом мало-помалу прижились на новом месте и уже не вели разговоров о возвращении в страну. Я остался один, что меня полностью устраивало. Мать сначала названивала как минимум раз в неделю — рассказывала, расспрашивала, обижалась на мои односложные ответы. «Ты меня вообще слушаешь?!» В отличие от вышеупомянутого воображаемого сослуживца я отвечал честным «нет, не очень». Она вешала трубку, я не перезванивал. Потом звонки свелись к стандартным поздравлениям три раза в год — на день рождения, на Песах и на Рош ха-Шана.

Что касается личной жизни, то я не собирался жениться и заводить детей, а также сознательно избегал так называемых отношений, то есть любовных романов, — ведь «отношения» неминуемо потребовали бы крайне нежелательного переключения режимов. Гормональное напряжение, когда оно возникало, легко снималось кратковременным визитом в соответствующее заведение рядом с Алмазной биржей, где за пару-тройку банкнот меня выдаивали на несколько недель вперед. Я относился к этому максимально просто — как к еще одному физиологическому процессу вроде еды или испражнения. Меня не интересовало, как зовут девушек, — более того, я немедленно пресекал любые попытки познакомиться или заговорить о чем бы то ни было. Функция, которую они выполняли, садясь на меня, ничем не отличалась от функции унитаза, на который садился я. Разве унитазам дают имена?

В итоге ничто не мешало мне полностью посвятить себя работе, что я и делал с несомненным успехом. До моего прихода Шерут в основном полагался на слежку, на сеть информаторов, на прослушку, на уловки следователей и другие традиционные методы. Я добавил к этому компьютерный анализ и внимание к оттенкам арабской лексики — получилось замечательное сочетание. В то время нашей головной болью были братья Абдалла. Считалось, что старший из них, Имад, возглавляет военное крыло ХАМАС в Иудее и Самарии, а младший, Адел, приводит в действие планы, разработанные братом. Эти двое несли прямую ответственность за подготовку множества терактов — как предотвращенных нами, так и успешных, с их людоедской точки зрения.

Фотографии братьев висели на досках объявлений в коридорах армейских баз и под ветровыми стеклами патрульных джипов; офицеры и полицейские держали их в бумажниках рядом со снимками любимых девушек; сходство с чертами их бородатых физиономий искали во время рутинных проверок на всех постоянных и летучих блокпостах. Шли месяцы — теракты продолжались, Имад и Адел Абдалла оставались неуловимыми. Как обычно бывает в таких случаях, они быстро превратились в героическую легенду, в образец для подражания. Само словосочетание «братья Абдалла» несло в себе дополнительный смысл, как будто двое были братьями не только друг другу, но и каждому молодому арабу — потенциальному шахиду, заведомо нацеленному на убийство возможно большего количества евреев.

Но меня заинтересовали совсем другие слова, выбранные для меня программой анализа данных прослушки, которые каким-либо боком касались братьев. «Ящик». «Сундук». «Коробка». «Контейнер». Эти близкие по смыслу слова могли быть кодовым обозначением разных вещей, например бомбы, автомобиля или укрытия. В каких-то случаях речь могла идти о кличке соратника, помощника, врага. Так могли называть тюремную камеру, арест или просто слежку… — да что угодно! В голове у меня вертелась уйма самых разных, самых невообразимых вариантов, и я не мог с уверенностью отмести ни один из них. Хотя существовала и другая возможность: все эти слова могли относиться к одному и тому же предмету. Отчего бы не предположить, что братья Абдалла повсюду таскают с собой какой-то ящик или коробку? Но для чего? Что там хранится? А черт его знает…

Именно такой ответ я дал кэптену Маэру:

— А черт его знает! Какая разница?

— Если нет разницы, зачем ты пришел ко мне? — спросил он.

— Затем, что можно попробовать другой подход, — сказал я. — Мы слишком долго и безуспешно искали братьев. Давай искать ящик.

Начальник почесал в затылке.

— По-моему, тебе надо отдохнуть, парень. Какой ящик? Что за ерунда?

— Ночная съемка со спутника не показывает лиц, — напомнил ему я. — Мы каждый день просматриваем тысячи одинаково бесполезных снимков, где не отличить братьев Абдалла от братьев Коэн. Давай попробуем сосредоточиться только на тех, где виден ящик. При этом мы ничего не теряем, разве не так? Или у тебя есть другие предложения?

Других предложений не было. В следующую неделю мы проверяли только те спутниковые снимки, где было видно что-либо напоминающее ящик или сейф. Таких оказалось совсем немного — меньше двух дюжин. Что неудивительно: мало кто станет посреди ночи перевозить шкаф или сейф, или холодильник, или картонную коробку с кухонным комбайном. Примерно треть улова я забраковал сразу по очевидным причинам: где-то было слишком много людей, где-то слишком много коробок, где-то их несли на свадьбу, а где-то бакалейщик пополнял товары своей лавчонки. В остальные полтора десятка мест кэптен Маэр направил наблюдателей — проверять, что к чему.

Он долго кряхтел, перед тем как идти к директору добывать разрешение на операцию: пятнадцать тактических групп одновременно — неслабый расход ресурсов.

— Чует мое сердце: впустую гоняем ребят… — сокрушался мой босс, зажав лысину в обеих ладонях. — В общем, так, парень: если окажешься прав, проси чего хочешь. А если нет — лучше на глаза не попадайся.

Под утро меня разбудил звонок. Голос кэптена Маэра звенел, как струна Джими Хендрикса.

— Ты сукин сын, мать твою так и разэтак! — кричал он. — Но ты гениальный сукин сын! Братья Абдалла там! В том месте, которое к востоку от Хеврона! Дом уже оцеплен, я выезжаю! Ну ты даешь, парень! Ну ты даешь!

— Погоди! — прервал его я. — Ты говорил, что я могу просить чего захочу.

— Не время, парень, не время! Потом…

— Самое время! — твердо возразил я. — Не позволяй военным ломать дом бульдозером. Слышишь? Нам нужен этот ящик. И нужен целым.

— Какой ящик?! Опять ящик! Ты даже не знаешь, что там внутри, в этом ящике!

— Нам нужен ящик.

— Тьфу! — плюнул кэптен Маэр. — Черт с тобой! Не обещаю, но попробую. Бай, гений ты мой сумасшедший!

Ввиду особой важности цели за операцией по захвату Имада и Адела Абдалла наблюдали генерал, командующий округом, директор Шерута и целая гроздь шишек поменьше. На внешнее оцепление выделили целый батальон. Позиции вокруг дома заняли снайперы и рота полицейского спецназа. Брать­ев разбудили в предутренние часы при помощи противотанковой ракеты, которая высадила входную дверь. В следующее мгновение по стенам и окнам ударили пулеметы, дабы сразу продемонстрировать находящимся внутри, что с ними не намерены шутить и лучше сдаться без боя. Минуту-другую спустя в тишине, казавшейся оглушительной после отзвучавшего грохота, послышался голос громкоговорителя — мягкий, умиротворенный, почти отеческий. Братьям предлагалось выйти во двор с поднятыми руками, поскольку сопротивление бесполезно.

Эта увертюра представляла собой неотъемлемую часть оперы, хорошо отрепетированной и неоднократно спетой. Дальше события обычно развивались по двум сценариям. Первый, самый популярный и самый короткий, предполагал благоразумное поведение осажденных. Немного покочевряжившись и дав для фасона несколько ответных очередей в воздух, они принимали совет громкоговорителя.

В другом варианте воины джихада решали погибнуть в бою. Чаще всего это случалось, когда события разворачивались на глазах у арабской толпы, которая сочувственно наблюдала за происходящим с крыш окрестных домов. Важной частью риторики вождей террора было демонстративное презрение к смерти, постоянная готовность умереть во славу Аллаха. Именно этим презрением они привлекали молодых дурачков в ряды самоубийц. Именно этой ненавистью они заряжали свои человекобомбы, которые взрывались тогда в иерусалимских кафе и в тель-авивских автобусах. Поэтому соплеменникам казалось абсолютно неприемлемым, когда их овеянный боевой славой командир сдается врагу по своей воле, выходит с поднятыми руками, а затем еще и выполняет приказ раздеться до трусов, чтобы продемонстрировать отсутствие пояса смертника. Герою-шахиду не к лицу стоять перед всем миром голышом, подрагивая подгибающимися коленками.

Завязывалась перестрелка, потом спецназ пускал в ход ракеты, после чего ответные выстрелы, как правило, смолкали. Но укусить может даже смертельно раненный зверь, поэтому командиры спецназа не торопились посылать бойцов внутрь, за изрытые пулями стены. Финальную партию оперы исполнял мощный армейский бульдозер D-9. Это бронированное чудище не боялось ни пуль, ни гранат; когда оно с надсадным ревом надвигалось на обреченный дом, становилось ясно, что теперь там не уцелеют даже тараканы. Завершив работу, D-9 уползал восвояси. Представление заканчивалось, пуб­лика расходилась, и наступала очередь рабочих сцены — легкого колесного трактора и саперов, которые разгребали развалины, чтобы извлечь из-под них раздавленных мертвецов.

В общем, обычно так оно и бывало: либо немедленная капитуляция и арест, либо длительная осада, бульдозер и морг. Но в случае с братьями Абдалла — а в доме находились только они — события развивались по иному, совершенно непредсказуемому маршруту. Как рассказал мне потом кэптен Маэр, террористы ночевали в угловой комнате второго этажа. Проснувшись от грохота канонады, они не стали отстреливаться, но и не сдались, а принялись зачем-то бросать гранаты вниз — в пустую гостиную и кухню. Затем один из них попытался спуститься туда, держа в руке бутылку с зажигательной смесью. Несмотря на клубящееся внутри облако дыма и пыли, внутренняя лестница
хорошо просматривалась сквозь проем выбитой входной двери, так что снайпер успел опознать цель, доложить командиру, получить разрешение на выстрел и завершить земной путь Адела на уровне предпоследней ступеньки.

К изумлению командира спецназа, вслед за младшим братом тот же самоубийственный трюк проделал и старший — с тем же успехом и тем же результатом. Теперь по сценарию полагалось задействовать D-9, чтобы вовсе исключить риск. Тут-то и вмешался кэптен Маэр, вовремя вспомнивший о моей просьбе. В немалой степени ему помог тот факт, что бульдозер еще не прибыл на место из-за непривычно быстрого окончания осады. К тому же странное поведение братьев можно было объяснить лишь отчаянным стремлением уничтожить что-то находящееся внизу — по всей видимости, чрезвычайно ценное. Военные возражали, но директор Шерута принял сторону своего подчиненного. В тот день D-9 так и не появился на сцене.

Как выяснилось при последующем осмотре дома, братья Абдалла таскали с собой целый архив: образцы листовок, воззваний, резолюций и главное — несколько сотен так называемых эшгаров — свернутых в трубочку записок размером с половину сигареты. Это сокровище размещалось в небольшом жестяном ящике. Накануне своего последнего дня братья оставили ящик внизу, рядом с чугунной печкой: то ли поленились поднимать его в спальню, то ли просто по легкомыслию. Это и решило судьбу архива: его жестяное вместилище, с трех сторон прикрытое стенами и чугуном, почти не пострадало ни от обстрела, ни от гранат.

Кэптен Маэр приказал доставить ящик в мой крохотный кабинет.

— Теперь твоя очередь, парень, — сказал он. — Посмотри, авось выудишь из этих клочков что-нибудь ценное. Прямо завтра и начинай. А сегодня у нас праздник: как-никак отрубили голову ядовитой гадюке. Братья Абдалла не какие-нибудь мелкие змееныши — это змеюка-мама. От такого удара ХАМАС еще не скоро оправится.

В коридорах Шерута поздравляли друг друга с победой. Из канцелярии премьер-министра прислали ящик шампанского. В течение нескольких дней ликвидация братьев оставалась главной темой газет и телевизионных новостей. И все до одного — в кабинетах, в студиях, в редакциях и на улице — будто сговорившись, повторяли слова кэптена Маэра: змее отрубили голову! Некоторые, правда, пользовались глаголом «размозжили», но голову упоминали непременно. Еще немного — и с террором будет покончено! Уж теперь-то хамасники присмиреют: попробуй-ка жалить без головы!

Я тоже пил шампанское — довольно, кстати, паршивое, как и всё куп­ленное на бюджетные деньги, но не разделял общей радости. Сослуживцы дружно отнесли мою сдержанность на счет обиды, решив, что я ожидал заслуженного повышения и наград, в то время как лавры достались директору Шерута и кэптену Маэру. Но правда заключалась в другом: у меня из головы не шли найденные эшгары. Вопреки рекомендации начальника отложить знакомство с ними «на завтра», я начал просматривать эти записочки, как только он вышел за дверь.

Конечно, с точки зрения непосвященного, там содержалась совершеннейшая абракадабра: ни слова в простоте, сплошные коды и условные знаки. До сих пор нам крайне редко удавалось проникнуть в смысл эшгаров — в тех немногих случаях, когда они попадали в наши руки, а не в пищевод курьера: ведь нет ничего легче, чем проглотить такую маленькую трубочку. Но теперь, в отличие от прошлого, мы имели дело не с одиночной запиской, а с огромным их количеством, что, безусловно, резко повышало шансы на расшифровку.

Начальство выделило в мое распоряжение группу в пять компьютерных аналитиков. Мы вбили содержимое эшгаров в базу данных, составили эвристический алгоритм поиска закономерностей и к концу второй недели более или менее разобрались в тарабарском жаргоне террористов. Улов оказался неплохим. Кое-что сразу поступило в оперативный отдел и привело к аресту нескольких готовых к взрыву человекобомб; другие сведения нуждались в более тщательной проработке. Но главным, что привлекло мое внимание, было новое, прежде незнакомое нам имя. Вернее, не имя (настоящие имена в эшгарах не встречались вовсе), а прозвище: Шейх.

Судя по контексту и по уважению, с которым упоминался Шейх, речь шла о фигуре очень большого масштаба. Этот человек отдавал приказы не только активистам среднего звена в иерархии ХАМАС, но и самим ныне покойным братьям Абдалла, то есть тем, кого мы ошибочно считали верховными командирами террористов в Иудее и Самарии. Из содержания некоторых эшгаров прямо следовало, что Имад и Адел беспрекословно выполняли указания этого абсолютно неизвестного лидера! Откуда взялся Шейх и каким образом он так долго умудрялся оставаться вне поля зрения наших радаров — наших систем наблюдения, нашей чуткой прослушки, нашей разветвленной сети информаторов? Почему это имя ни разу не прозвучало на допросах арестованных — даже тех, которые торопились выложить всю подноготную? Уж не вымышленный ли это персонаж, изобретенный специально, чтобы сбить нас с толку?

Судя по эшгарам, Шейх был не только военным командиром, но и ведущим идеологом, автором программных статей, воззваний и листовок. Некоторые из них упоминались и даже цитировались: «Как пишет Шейх…», «Как сказано в воззвании Шейха…» и так далее. Покопавшись в базе, я нашел первоисточники этих цитат. Конечно, под статьями и листовками Шейха не стояло никакой подписи, но по крайней мере они служили хоть каким-то материальным подтверждением существования этого призрака. Начав читать их, я почти сразу — то ли на третьем, то ли на четвертом абзаце — ощутил смутную вспышку узнавания. Так бывает, когда смотришь на спину идущего по улице человека и вдруг осознаёшь, что где-то уже видел эту походку, манеру сутулиться и подергивать правым плечом.

Язык всегда был моим коньком. Любой язык — от литературного до компьютерного. Ассемблер, JAVA и Си-плюс-плюс прилеплялись к моему сознанию с такой же легкостью, как фарси, немецкий, урду и диалекты арабского. Ошибки в программном синтаксисе и построении циклов отзывались во мне таким же болезненным диссонансом, как исковерканные падежи или неуместная форма глагола. Отсюда — и моя повышенная чуткость к индивидуальности стиля и лексики. Само собой, я вряд ли отличу один безграмотный текст от другого, столь же безграмотного: невежды всегда утомительно банальны и идентичны, как однояйцевые безголовые близнецы. Но абзац, написанный талантливым автором, обязательно несет на себе неповторимый оттиск конкретной личности. Лексика, порядок слов, образный строй — это намного индивидуальней, чем печать с подписью.

И хотя статьи Шейха не были подписаны, мой глаз без труда разглядел там явственную подпись и печать знакомого автора по имени Джамиль Шхаде. Два года назад, зеленым новичком готовясь к встрече с Джамилем, я прочитал с дюжину его газетных статей, хорошо их запомнил и теперь мог с полной уверенностью утверждать, что знаю имя загадочного Шейха. Ли­квидировав братьев Абдалла, мы отрубили змее не голову, а разве что кончик хвоста. Голова же тем временем жила, здравствовала и накапливала яд.

 

 

3

Мой второй визит в дир-кинарский дворец, обитель золоченых завитушек и ступеней из мрамора с блестящими прожилками, сильно отличался от первого. Без малого три года тому назад зеленым новичком я робко вручал царственной хозяйке повестку, адресованную ее сыну — мелкому функционеру ХАМАС, а она взирала на меня сверху вниз и цедила скупые, сочащиеся ненавистью фразы. Теперь в моих руках были ордера на обыск и арест, а за спиной — взвод спецназа и рота армейского оцепления. Тогда меня не пустили на крыльцо, к роскошным дверям красного дерева, — теперь я твердо намеревался выломать эти двери при малейшей попытке сопротивления.

Мое начальство согласилось на операцию после долгих сомнений и уговоров. Их можно было понять: в мою версию о главенствующей роли Джамиля Шхаде мало кто верил. В головах еще шумело шампанское, выпитое по случаю ликвидации братьев Абдалла, и боссам Шерута меньше всего хотелось признавать, что, по сути, мало что изменилось. К тому же мои выкладки основывались на сугубо лингвистических соображениях, то есть на крайне шатком, с точки зрения начальства, фундаменте.

— Опять ты ко мне с этим Джамилем! — стонал кэптен Маэр, когда я заявлялся к нему с очередной просьбой более серьезно отнестись к моему бывшему подопечному. — Да с чего ты взял, что он такое исчадие ада, каким ты его рисуешь? Сам подумай: где командир подполья и где студент этой… как ее… филологии!

— Не студент, а доктор, — поправлял я.

— Да хоть профессор! Мы что — на заседании ученого совета? Тут Шерут, а не университет. Что ты суешь мне под нос отрывки из статеек и листовок? Дай что-нибудь реальное, ощутимое. Дай встречу с боевиками-исполнителями, дай заседание с полевыми командирами, дай контакты с заграничными лидерами… — хоть что-нибудь! Но у тебя ведь нет ничего, кроме статеек. Ничего! И вообще: где ты видел командующего подпольем, который, не скрываясь, проживает с семьей в родительском доме? Хватит, парень, не морочь мне голову!

Понадобилось несколько терактов, совершенных в прежней манере, чтобы начальник призадумался и впервые покосился в сторону ящика стола, куда раньше бестрепетной рукой смахивал мои отчеты и предложения. Но даже тогда он уступил крайне неохотно. Думаю, директору Шерута просто захотелось продемонстрировать премьер-министру и кабинету, что он не сидит сложа руки. Вот обыск, вот арест — то есть работа в разгаре. Допросили такого-то, ничего не нашли, отпустили, пошли за следующим, вскоре доберемся и до главаря… Доктор филологии университета Сорбонны Джамиль Ибрагим Шхаде был назначен на роль «такого-то» только потому, что других рабочих версий в тот момент не было.

Поэтому, если за осадой убежища братьев Абдалла наблюдала целая груда высокопоставленных шишек, на арест Шхаде отрядили вместе со мной всего лишь двух средних офицеров: одного из комбатов Бейт-Эльской бригады и капитана полицейского спецназа. Но я не жаловался, напротив: работать куда спокойнее, когда над твоей душой не нависают бдительные боссы большого калибра.

Окружая дом именно той безлунной ночью, мы не действовали вслепую: парни из наружного наблюдения уверенно утверждали, что Шхаде находится внутри. Я не сомневался в успехе операции и, помня свое постыдное смущение во время нашей первой встречи, заранее заготовил детальный план допроса. На этот раз фактор неожиданности и инициатива были на моей стороне, и я собирался использовать это преимущество безотлагательно, не позволяя врагу опомниться.

Как и ожидалось, ночные улицы Дир-Кинара встретили нас полным безмолвием. В этот предутренний час спали даже собаки. Рота внешнего оцеп­ления беспрепятственно заняла намеченные позиции, спецназ разместил снайперов; завершив необходимые приготовления, мы включили прожектора. В их ярком свете дом Шхаде как будто уменьшился в размерах и уже не казался дворцом французского короля. В остальном же все выглядело по-прежнему, в точности как три года назад: кованые ворота с финтифлюшками, каменная ограда… Хотя нет, ограда отличалась. Насколько мне помнилось, в тот раз это была живая изгородь — вплотную к невысокому каменному обрамлению; теперь же вокруг сада выросла настоящая крепостная стена — толстая, двухметровая. Неужели доктор филологии готовится к осаде?

В окнах дома зажегся свет. Я подошел к знакомому переговорнику и нажал на кнопку звонка. Как и тогда, ответил хрипловатый со сна женский голос.

— Откройте, — сказал я. — У нас ордер на обыск. И советую сделать это побыстрей, иначе нам придется выломать ваши красивые ворота.

— Не надо ничего ломать, — ответила она после паузы. — Сейчас открою. Но дайте хотя бы одеться. В доме только женщины.

— Даю три минуты.

Стоявший рядом со мной Эрез, командир спецназа, передразнил с ухмылкой:

— «Не надо ломать…» Боится, значит, за свои хоромы. Ну да, такие дворцы не для бульдозера. Сразу видать — доктор, интеллигент. Он доктор чего?

— Филологии.

— Это по каким же болезням, по женским?

— Точно, по женским, — подтвердил я.

Эрез удовлетворенно кивнул. Ворота дрогнули и стали раскрываться. Спецназовцы, держа автоматы наизготовку, мелкими шажками двинулись по мраморной дорожке к крыльцу. Мы с двумя коллегами из Шерута шли следом. Большая гостиная дома Шхаде была до смешного похожа на ту, какой я представлял ее себе во время первого визита в Дир-Кинар: белые с позолотой колонны, золотые с белизной карнизы, бархатные светлые драпировки с золочеными кистями и ослепительные, шитые золотой нитью кресла с позолоченными спинками и подлокотниками. Помню, тогда я подумал, что, если полностью расплавить этот дом, из тигля выльется как минимум центнер драгоценного металла.

Нас встретила уже знакомая мне дама, которая даже в домашнем халате не теряла ни лучика своего золотого аристократического блеска. В ответ на мое приветствие она презрительно кивнула:

— А, это опять вы. Возмужали. Что вам здесь нужно?

— Ваш сын Джамиль. Он дома?

Хозяйка дернула подбородком:

— Всех, кто находится в доме, вы видите здесь.

На диване, тесно прижавшись друг к дружке, сидели две молодые женщины и между ними — девочка лет четырех. Я подошел и почтительно поклонился.

— Думаю, нам придется познакомиться. Меня зовут Клайв. Кэптен Клайв.

— Лейла, — немедленно отозвалась сидевшая справа черноглазая красавица с вольной курчавой гривой. — Лейла Шхаде. Как вы смеете врываться в дом среди ночи?

— Значит, вы сестра Джамиля, — констатировал я и перевел взгляд на вторую женщину. — А вы, наверное, Хазима, его жена?

Та молча кивнула, прижимая к себе дочку.

— У меня ордер на обыск вашего дома, — сказал я. — Прошу извинения за причиненное неудобство. Пока мы не закончим, вам придется оставаться здесь.

Черноглазая Лейла презрительно фыркнула. Оставив женщин под наблюдением девушки-полицейского, я поднялся на второй этаж. Эрез ждал меня на лестничной площадке.

— В доме нет никого, кроме них. Ни Джамиля, ни Шлемиля.

Я отрицательно покачал головой:

— Быть такого не может. Наружное наблюдение…

— Вот пусть наружное наблюдение и ищет! — перебил меня капитан. — Мы уже обшарили все углы и шкафы. Его здесь нет!

— Значит, проверьте еще раз, и получше, — с подчеркнуто терпеливой интонацией попросил я. — Ищите, пока не найдете. Он не мог испариться…

В кабинете Джамиля уже рылись ребята из Шерута: перетряхивали ящики стола, искали тайники, просматривали бумаги. Увидев меня, они пожали плечами: мол, пока ничего особенного. Я присоединился к ним, хотя вряд ли мог бы обнаружить то, чего не нашли специалисты. Бросалось в глаза отсутствие Джамиля на семейных фотографиях, которые тут и там висели на стенах. Мать с покойным отцом. Лейла в окружении подруг. Хазима в свадебном наряде. Маленькая Асма на руках у Хазимы… Не было лишь самого Джамиля — ни на стене, ни на столе, ни в нескольких фотоальбомах, которые я пролистал.

— Он готовился к нашему приходу, — сказал один из ребят. — Слишком уж все чисто. Заберем на всякий случай компьютер, но вряд ли там что-нибудь будет.

Домашняя библиотека семьи Шхаде насчитывала сотни томов на арабском, английском и французском языках. Отдельный шкаф занимали книги на иврите — преимущественно по современной истории страны. Биографии и мемуары политиков. Сборники аналитических статей. Воспоминания участников боевых операций и тайных переговоров. Монографии военных историков. Работы по политологии. Литературная критика. Сборники докладов Статистического бюро. Этот доктор филологии изучал нас самым пристальным и детальным образом.

Сам не знаю, что вдруг подтолкнуло меня снять с полки автобиографию Моше Даяна, но это именно то, что я сделал. Там-то она и лежала, забытая между страниц книги, — фотография Джамиля Шхаде с дочерью Асмой. По-видимому, снимок нравился ему больше других — потому и использовался в качестве закладки. Фотографу — возможно, жене — посчастливилось поймать момент предельно естественного и открытого контакта маленькой девочки и ее отца. Оба сидели в гостиной на все том же шитом золотой нитью диване, лукаво смотрели друг на друга и явно собирались разразиться хохотом от чьей-то особенно удачной шутки.

При этом выглядело абсолютно несущественным, кто именно из них пошутил — трехлетний ребенок или тридцатилетний мужчина; эти двое на снимке ощущали себя одним существом, вернее двумя сообщающимися сосудами, полными взаимного понимания и любви. Потом, разглядывая эту фотографию, я всякий раз думал, что, если попросить разных людей описать ее одним словом, девяносто девять опрошенных из ста ответят: «Счастье». Да-да, это буквально была фотография счастья — настоящего, беспримесного, как любимый металл семейства Шхаде.

Окрыленный удачей, я попросил ребят помочь мне перетряхнуть все книги. Они подчинились после долгих препирательств и в итоге оказались правы: снимок Джамиля с Асмой так и остался единичной находкой, исключением, подтверждающим правило. Мы еще не кончили возиться с биб­лиотекой, когда пришел Эрез: полицейские дважды тщательно обшарили весь дом и не нашли ничего.

— Как сквозь землю провалился твой доктор, — с досадой проговорил капитан.

— А может, он так и сделал, — отозвался Моти, один из моих шерутников. — Вы такую вещь, как вход в туннель, искали? В подвале плитки простукивали? Мои ребята редко ошибаются.

Моти отвечал за группу наблюдения — ту самую, которая уверяла, что Джамиль ночует дома, — и оттого переживал больше всех. Эрез развел руками:

— Какой туннель, братан? Зачем доктору туннель? Был бы он еще важной птицей, а то ведь тьфу, интеллигентик, статейки пописывает…

— Мои ребята редко ошибаются, — упрямо повторил Моти, встряхивая и возвращая на полку очередной том.

Капитан спецназовцев возмущенно фыркнул: ему явно не улыбалась перспектива возобновления бессмысленных поисков. Он уже открыл было рот для более резкого возражения, но вдруг просветлел лицом.

— А хочешь, я тебе докажу, что туннеля тут нет? Хочешь? Докажу вот прямо сейчас, не сходя с места.

Мы удивленно воззрились на Эреза.

— Тут повсюду скальная порода! — торжествующе объявил он. — Если бы ваш чертов доктор зарывался под землю, ему пришлось бы вывозить отсюда камень грузовиками. А такие грузовики всегда заметны, о них всегда докладывают. Ну а теперь скажите: кто из вас слышал о грузовиках с камнем на выезде из Дир-Кинара? Молчите? И правильно молчите, потому как не было грузовиков. Ни грузовиков, ни камня, ни туннеля… Короче, давайте сворачиваться, братаны, нечего тут больше делать.

Тут-то меня и кольнуло: забор! Я даже не заметил, как произнес это слово вслух.

— Что? — переспросил Эрез. — Какой забор?

— Каменный забор вокруг участка, — проговорил я. — Два года назад тут была живая изгородь и оградка высотой меньше полуметра. Полметра, капитан. А сейчас стена в два-два с половиной. Он точно вырыл тут что-то: либо туннель, либо подземное помещение.

Эрез подумал, горестно вздохнул и пошел к своим бойцам. Вход в туннель они обнаружили всего четверть часа спустя: когда точно знаешь, что именно надо искать, не так уж и трудно найти искомое. Я вернулся в гостиную к женщинам — известить их о нашей находке и спросить, куда ведет подземный ход. Они молчали, но каждая по-своему. Мать Джамиля не отводила взгляда и презрительно топорщила губы. Жена сидела неподвижно, опустив глаза, как будто не слышала вопроса. Сестра смотрела с видимым беспокойством, едва заметно покачивая головой из стороны в сторону, словно говоря: «Не надо, не надо…»

Так и не добившись ответа, я спустился в подвал, где спецназовцы готовились к проверке туннеля, и отвел в сторонку их командира.

— Эрез, может, не стоит лезть туда прямо сейчас? Давай вызовем собаку, спецов по туннелям…

Эрез усмехнулся. К этому моменту он уже был сильно раздосадован и зол на себя и на весь свет за то, что оказался не прав и с туннелем, и с «доктором по женским болезням», — ведь подобные сооружения строятся только для настоящих акул и уж никак не для мелкой рыбешки.

— Собаку… спецов… — передразнил капитан. — Давай, братан, каждый будет заниматься своим делом. Вам — книжки шерстить, ну а нам — стремиться к контакту с врагом…

— Не надо, Эрез…

Он удивленно поднял брови:

— Почему? Есть основания?

Если честно, оснований не было. Никаких оснований, кроме моего естественного страха перед темными подземными норами и едва заметного «не надо» Лейлы Шхаде, которое все еще стояло у меня перед глазами.

— Что и требовалось доказать, — констатировал Эрез. — А сейчас отойди и не мешай работать. Цахи, пойдешь за мной. Йалла, начинаем…

Они спустились туда вдвоем, вдвоем и погибли. Вслед за грохотом взрыва из входа в туннель вместе с гейзером пыли и каменной крошки вылетели обрывки армейской формы и окровавленные ошметки плоти.

Утром, покидая чертов дир-кинарский дворец, я увозил с собой всю пресвятую троицу — и мать, и жену, и сестру Джамиля — как соучастниц двойного убийства. Мне было ясно, что адвокаты с легкостью отмажут их от этого обвинения. Действительно, женщины могли спокойно утверждать, что ничего не знали о смертельной ловушке, которую, убегая, оставил после себя Шхаде. Но так у меня хотя бы появлялась возможность допросить их в гнетущих тюремных условиях.

Нет, я не питал иллюзий, что эти допросы приведут к поимке Шейха. Человек, который ухитрился не оставить в доме ни единой зацепки, запис­ки, документа, фотографии, капли оружейной смазки — ничего, кроме одного случайно забытого в книге снимка, — такой человек, несомненно, озаботился и защитой своей семьи. А защитить этих женщин он мог одним и только одним способом — их абсолютным незнанием всего, что касалось его планов, занятий, контактов и местонахождения. Тех, кому заведомо ничего не известно, бесполезно допрашивать и шантажировать, им не имеет смысла угрожать, слежка за ними нелепа и безрезультатна. Но мне хотелось другого: посмотреть на Джамиля их глазами, узнать его лучше, ближе. Из прокля´того дома, под которым погибли двое моих товарищей, я мог забрать лишь эти сомнительные трофеи. Их — и еще фотографию с дочкой, с ней я теперь не расставался.

 

 

4

Это ведь как посмотреть. С одной стороны, операция в Дир-Кинаре закончилась оглушительным провалом: двое погибших спецназовцев, включая офицера, абсолютно безрезультатный обыск и, главное, побег Джамиля Шхаде, который теперь, конечно, забьется в самую глубокую и труднодоступную нору. С другой — в Шеруте наконец-то осознали, какой матерый зверь водил нас за нос в течение многих месяцев, разыгрывая роль безобидного интеллектуала, легального журналиста, маменькиного сынка. Пробитый в скале туннель длиной в полторы сотни метров, по которому он ушел в соседнюю апельсиновую рощу, а оттуда — в темную самарийскую ночь, красноречиво свидетельствовал о высочайшем ранге Джамиля Шхаде.

Такие дорогостоящие сооружения не строят для функционеров среднего звена. Назначение подземного хода далеко не ограничивалось маршрутом спасения: благодаря ему Шейх получал возможность незаметно встречаться с коллегами-нелегалами, планировать теракты, устраивать совещания с командирами боевых звеньев и вести подготовительные беседы с кандидатами в человекобомбы. Он ухитрялся делать это втайне не только от информаторов и наблюдателей Шерута, но и от собственной семьи, — достаточно было всего лишь спуститься на цокольный этаж и запереть за собой потайную дверь.

При этом Шхаде ни на минуту не поддавался обманчивому чувству безопасности: судя по результатам обыска, он пребывал в постоянной готовности к нашему визиту. Мы были в полушаге от того, чтобы уйти из Дир-Кинара с пустыми руками; в этом случае кэптен Маэр получил бы от директора по шапке за неверную оценку ситуации и погоню за миражами, я стал бы всеобщим посмешищем, а Джамиль спокойно вернулся бы к легальной жизни в кругу семьи и к своим прежним занятиям за дверью цокольного этажа, точно зная, что Шерут вряд ли скоро отважится на повторную попытку. Честно говоря, нам просто повезло — исключая, конечно, капитана Эреза Брагински и его бойца, старшего сержанта Цахи Лурье, светлая им память.

Принимая от меня письменный отчет, кэптен Маэр испытывал явную неловкость. Думаю, он винил себя в гибели спецназовцев, и неспроста: если бы в операции участвовал он или другие старшие командиры, они ни за что не позволили бы Эрезу лезть в туннель наобум, без необходимых предосторожностей. Но босс не был бы боссом, если бы позволял подобным эмоциям влиять на расположение духа. Минуту-другую спустя, успешно переборов излишнюю чувствительность и вернув голосу прежнюю начальственную безапелляционность, он уже выдавал мне новые указания.

— Отныне, парень, ты занимаешься только этим гадом, — сказал кэптен Маэр. — Считай его своим личным проектом. Я говорил с директором — ты получишь все ресурсы, какие потребуются. Все ресурсы и полную самостоятельность. В рамках разумного.

— В рамках разумного? — переспросил я. — Что это означает?

— Слушай, не умничай, да? — ворчливо проговорил начальник. — В рамках разумного — значит в рамках разумного. Иди, свободен.

Он остановил меня, когда я уже шагнул за порог.

— И это… выпусти мадам, его мамашу. Эта птица нам не по зубам.

— Как это? — оторопел я. — Она только-только арестована, даже допросить не успели…

Кэптен Маэр хлопнул ладонью по столу:

— Ну так допроси в темпе и выпусти! Что тут непонятного? У тебя на нее что-нибудь есть? У тебя на нее ничего нет! — он сердито попыхтел и добавил: — Звонили из канцелярии главы правительства. У мадам большие связи. И вообще: пожилая женщина, мать семейства, надо проявить уважение…

— Понятно, — кивнул я. — Все ресурсы и полная самостоятельность. В рамках разумного.

— Хочешь, чтоб я в тебя запустил чем-нибудь? Погоди, сейчас…

Босс стал вертеть головой, подыскивая на столе и на подоконнике подходящий снаряд. Я поспешил притворить за собой дверь. Трудно спорить с начальником — особенно когда он прав. Мне было абсолютно нечем зацепить мадам Шхаде. Как выяснилось, она, в отличие от невестки и дочери, располагала немалым опытом общения со следователями — куда более профессиональными и хитрыми, чем я. Впервые Шерут познакомился с ней в давние времена, когда меня еще водили в детсад. Муж мадам Шхаде, отец Джамиля и Лейлы, был резидентом ФАТХ в Греции и попортил нам немало крови, пока не вознесся в исламский рай после загадочного взрыва, неизвестно как приключившегося в его афинской квартире.

Впрочем, обстоятельства инцидента именовались «загадочными и неизвестными» лишь в официальной полицейской версии событий; прочие же заинтересованные лица не сомневались, что входной билет в небесный гарем выписали Шхаде-старшему приезжие туроператоры из Моссада. Так или иначе, ненависть во взгляде его вдовы имела под собой вполне реальные основания. А если предположить, что мадам верит в посулы о семидесяти девственницах, автоматически полагающихся истинному шахиду, то к реальным причинам следовало добавить еще и чисто женскую ревность. В самом деле, можно худо-бедно согласиться на дележ мужа с одной-двумя-тремя постельными конкурентками, но с семьюдесятью? С семьюдесятью?! Это уже, видимо, чересчур в эпоху торжествующего феминизма — даже в исламской его версии.

В общем, я не стал упираться и тратить время на старшую мадам. Оставались лишь ее невестка и дочь — тоже не бог весть что, учитывая отсутствие каких-либо улик и рычагов давления. Первой я вызвал на допрос Хазиму, жену Джамиля — миловидную молодую женщину в хиджабе, который полностью прикрывал волосы и шею, оставляя открытым лишь округлое нежное лицо. Это уже отличало ее от одетых по-европейски свекрови и золовки. Робким людям требуется время, чтобы привыкнуть к смене обстановки. Поэтому я дал ей с четверть часа посидеть в допросной комнате в одиночестве, а затем, войдя и усевшись напротив, выдержал еще одну долгую паузу, дожидаясь, пока женщина наконец поднимет глаза и начнет вопросительно посматривать на молчащего следователя.

— Давайте познакомимся, госпожа Хазима… — я постарался, чтобы голос звучал одновременно и мягко и весело. — Меня зовут кэптен Клайв. Клайв — это имя, а «кэптен» — прозвище. На самом деле я генерал-главнокомандующий.

Она улыбнулась и снова опустила глаза, будто испугавшись непозволительного проявления чувств.

— Вам, видимо, совсем не понравилась ваша свадьба, — продолжил я и опять замолчал, твердо намереваясь дождаться ответного вопроса.

Ждать пришлось долго, но у следователя всегда больше терпения, чем у подследственного.

— Почему? — еле слышно прошелестела она.

Есть контакт! Уже хорошо…

— Почему? — переспросил я. — Ну как… Судите сами. В любом доме на стенах висят свадебные фотографии. Невеста с женихом, жених с невестой, новобрачные с родителями, с гостями. Есть и семейные альбомы. И только у вас ничего этого нет как нет.

Хазима вздохнула. Как видно, упрек задел ее за живое.

— Джамиль не захотел.

— Не захотел? Даже свадебный портрет? Я уверен, у вас был такой — как у всякой счастливой пары. Белое платье, фата… жених в костюме… наверняка вы были удивительно красивыми молодоженами. Я прав? Сколько дней длилась свадьба?

Женщина улыбнулась:

— Целую неделю. Было так много гостей…

Мы продолжили говорить о свадьбе — эта тема, несомненно, была приятна моей собеседнице. Ее поначалу односложные ответы становились всё подробней; я не торопил, не нажимал, не настаивал. Конечно, я хорошо подготовился к разговору и знал, что она родилась и выросла в Аммане, но предпочел, чтобы Хазима сама рассказала об этом, удивив ее способностью отличить малозаметный иорданский акцент.

— Вы так хорошо знаете арабский?

О, тут я немедленно вскочил на своего любимого конька и принялся вовсю развлекать свою гостью — а к тому времени она уже почти чувствовала себя таковой, — забавно передразнивая особенности диалектов жителей Газы, Ливана и Хевронского нагорья. Женщина смеялась, смущенно прикрывая рот рукой. Дальше мы уже просто болтали как хорошие приятели. Что ни говори, а, выйдя замуж, Хазима переехала в чужое место, оставив на другом берегу, в другой стране не только родителей и сестер, но и всех близких подруг. Видимо, это единственное, чего ей остро не хватало в доме суровой свекрови, и теперь, встретив в моем лице заинтересованного собеседника, она немного расслабилась.

Совсем немного… Нет-нет, ее нельзя было назвать дурочкой; конечно, женщина помнила, что находится на допросе в зловещем Шеруте, что ее привел сюда конвойный из камеры следственного изолятора. Но как же не расслабиться, если по дороге в допросную она готовилась к самому худшему, дрожала от страха и неизвестности, была напряжена, как пружина, а реальность оказалась вовсе не такой страшной — напротив, даже в чем-то приятной. К тому же она думала, что ее станут спрашивать о муже: чем он занимался, с кем виделся и где находится сейчас. И вот — на` тебе: следователь вообще не упоминает имя Джамиля!

Само собой, я и не собирался этого делать: какой смысл задавать вопросы, на которые заведомо не получишь ответа? Хазима сама тащила мужа в нашу беседу — по той очевидной причине, что он составлял главное содержание ее жизни. Она попросту дышала Джамилем Шхаде; он незримо присутствовал в каждом ее движении, в каждом значимом воспоминании, в каждой мечте о будущем. Мне даже не требовалось слышать какие-либо слова; каждый момент, когда образ любимого мужа проскальзывал в ее сознании, отражался на лице женщины таким особенным светом, что я тут же догадывался: «Вот! Сейчас она снова подумала о нем!.. И сейчас!.. И сейчас!..»

Видимо, поэтому Шхаде и убрал из дома фотографии и фотоальбомы: любовь, которая неразрывно связывала эту пару — вернее, троицу, включая дочь, — была его единственным уязвимым местом. Если Джамиль любит жену и дочку хотя бы с десятой долей той силы, какую я видел в глазах Хазимы, он обязательно придет к ним или за ними. К концу допроса я думал, что этот вывод и будет главным моим уловом. Но затем судьба подкинула мне еще один подарок. Вспоминая о жизни в Иордании, Хазима упомянула, что очень любила ходить в школу.

— И вам не жаль, что не получилось продолжить учебу? — спросил я. — Пойти в университет в том же Аммане или в Бейруте, а может, даже и в Европе. Как я понимаю, ваши уважаемые родители могли себе это позволить.

Женщина ответила не сразу. Вздохнула, подумала, покрутила в пальцах пустой стаканчик из-под кофе и наконец с сомнением покачала головой.

— Нет-нет, не думаю, что из этого вышло бы что-то хорошее.

— Но почему?

— Нет-нет, — уже более решительно повторила она. — Достаточно посмотреть на Лейлу: что с ней будет теперь? Кто возьмет ее замуж после этого Парижа? Столько несчастья и семье и Джамилю…

— Какого несчастья? — как можно небрежней переспросил я. — Еще кофе?

Но тут Хазима прикусила язык, сообразив, что наговорила лишнего, и я поспешно замял тему, объявив, что арест был прискорбной ошибкой и что ее сейчас же отпустят домой к дочери и к свекрови, которая, видимо, уже вернулась в Дир-Кинар, поскольку вышла на свободу несколько часов тому назад.

— А Лейла?

— Конечно, и Лейла тоже. Всего хорошего, госпожа Хазима. Был счастлив с вами познакомиться…

Расставание вышло скомканным: теперь уже торопился я. Сестра Джамиля Шхаде училась в Париже? И там произошло что-то, принесшее «несчастье» ей и семье? Как получилось, что наша база данных вовсе не упоминала об этом? У меня оставалось меньше суток, чтобы прояснить этот вопрос: дальше уже не было никакой возможности удерживать девушку в изоляторе, не предъявляя ей формальных обвинений. Я бросился к кэптену Жоржу, координатору района, к которому относился Дир-Кинар. Выслушав меня, он подумал и сказал, что тут нужен информатор, знающий окрестные сплетни, и что у него как раз есть такой, но это не тот соловей, который готов петь бесплатно, а бюджетные деньги не растут на деревьях, и потому…

— Нет проблем! — заорал я. — Сколько надо? Я заплачу из своих! Поехали!

С информатором, хитроглазым морщинистым мужичонкой в сером пиджаке поверх длиннополой галабии, мы встретились в рощице невдалеке от Бейт-Эля. Пока они с Жоржем вели обязательную вступительную беседу о здоровье, семье и погоде, я сидел как на иголках. Время уходило — минута за минутой. Наконец кэптен Жорж сжалился надо мной и перевел разговор на семейство Шхаде.

— Шхаде? — переспросил мужичонка и задумчиво прищурился. — Богатая семья. Мои племянники арендуют у них тридцать дунамов.

— Это всё, что ты можешь сказать? — усмехнулся Жорж.

Информатор впал в еще большую задумчивость. Мое терпение лопнуло, и я вынул стошекелевую бумажку.

— Лейла. Меня интересует Лейла, — я помахал банкнотой. — Не Джамиль, а Лейла. Говори уже, мы тут ночевать не планируем.

Мужичонка закивал с видимым облегчением:

— Ах, Лейла… Так бы сразу и сказали. Я-то думал… — он с достоинством принял деньги. — Бедовая девчонка, плохое воспитание. Брат за границей учился, ну и ей тоже захотелось. Был бы жив отец, он бы ей мозги вправил. Где это видано, чтобы девушка из приличной семьи жила одна в этом…
  как его…

— В Париже? — подсказал я.

— Вот-вот. Джамиль тогда в отъезде был, по делам. А мать одна не справилась. Что с нее взять: женщина. Согласилась на уговоры, сняла дочке квартиру, записала на эту учебу… — последнее слово он произнес с видимым отвращением. — Года она там не прожила, потом Джамиль вернулся, поехал в этот Париж и силой приволок сестру обратно. Брата она послушалась. Конечно, как же иначе. Только вот уже поздно было.

Информатор замолчал, скорбно покачивая головой.

— Поздно? Почему? — поторопил его я.

Кэптен Жорж толкнул меня локтем в бок: настало время подпитать соловья новым кормом. Спрятав в карман пиджака вторую банкноту, мужичонка зачем-то осмотрелся вокруг и продолжил шепотом:

— Говорят, ее там испортили. Да и как иначе? Известное дело: в этой учебе все девушки проститутки. В деревне думали, что брат ее сразу убьет, но он пока терпит… — соловей вздохнул и закончил, похлопывая себя крыльями по коленям: — Брат терпит, время терпит, только честь семьи не терпит. У Лейлы теперь одна дорога, все так говорят.

Блеснув хитрыми глазками, он поднял руку и медленно, со вкусом провел ребром ладони по горлу. Я вспомнил красивое лицо Лейлы и с некоторым трудом подавил тошноту. В город мы возвращались в молчании.

— Ты что-то чересчур впечатлился, — сказал кэптен Жорж, когда мы уже парковались перед зданием Шерута. — Уж не влюбился ли? Скажу тебе по опыту: с ними лучше заранее отключать любые чувства. Другая культура, что ты хочешь. Им что дочь, что сестра — один хрен: зарежут, как овцу, и рука не дрогнет. Ты ведь сам слышал: «честь семьи не терпит».

Но в тот момент я уже думал о другом.

— Как бы узнать, что действительно случилось в Париже?

— В Париже? То есть моего Абу-Зияда тебе мало? — удивился Жорж. — Париж — это не по нашей части, братан. Тут тебе нужно к туристам-специалистам из особого агентства путешествий. «Моссад» называется — слыхал о таком? Хочешь совет? Даю бесплатно, а то у тебя банкноты вот-вот кончатся: сходи к своему боссу, у него в этом агентстве друзья. Вроде он когда-то и сам путешествовал.

К начальнику я ворвался с таким решительным видом, что он не осмелился задавать лишние вопросы: эхо обещания предоставить мне «все ресурсы» еще не отзвучало в стенах кабинета. Кэптен Маэр сделал несколько телефонных звонков и напоследок удовлетворенно кивнул: ко мне обещали вернуться в течение ближайших часов. Нечего и говорить, что «ближайшие часы» дались мне нелегко; мобильник зазвонил лишь около двух пополуночи, когда до освобождения Лейлы оставалось всего ничего. После того как женский голос вымучил несколько фраз на ломаном иврите, я перешел на французский.

— О, так будет намного легче, — обрадовалась моя собеседница. — Значит, вас интересует Лейла Шхаде. Да, это была шумная история. Она поступила на социологию, но занятий почти не посещала. Знаете, в Сорбонне… ну, не только в Сорбонне — во всех универах — есть такая студенческая организация: «Свободу Палестине». Лейла проводила там много времени. Знаете, пикеты, демонстрации, протесты на занятиях — против лекторов, протесты в супермаркетах — против израильских товаров… В общем, всё как обычно. Она сразу стала одной из самых активных. Знаете, очень темпераментная девушка.

— Как и ее брат?

— О, вы имеете в виду Джамиля? Нет, он как раз казался другим. Спокойный, основательный. Но, знаете, все его слушали. Нет, не так: все его слушались. Только он не очень-то участвовал в пикетах и так далее. Знаете, поддерживать — поддерживал, но участвовал мало. Больше посмеивался, когда студенты выбрасывали из суперов на мостовую израильские фрукты-овощи. Мол, авокадо — не граната, хотя и похоже.

— Но Лейла приехала в Париж, когда его там уже не было?

— О, конечно. Он получил докторский диплом двумя годами раньше. Лейла была тут без присмотра родственников. Знаете, это редкость для традиционной арабской семьи. Очень темпераментная девушка. Такие если влюбятся… о-ля-ля!..

— И она…

— О да! Влюбилась! Его звали… хотя почему «звали»? И звали, и зовут Мишель Альхаризи. Один из вождей организации «Свободу Палестине».

— Тоже араб? — предположил я. — Откуда? Из Алжира? Из Туниса? Из Марокко?

Она позволила мне завершить список догадок и лишь потом рассмеялась:

— А вот и не угадали! Из Прованса! Французский еврей черт знает в каком поколении. Знаете, из тех, из авиньонских «евреев папы». Когда король Филипп Красивый изгнал нас из всех прочих областей, авиньонские…

— Простите, — прервал ее я, — давайте вернемся к Лейле. У меня не так много времени.

— Да-да, Лейла, — заторопилась она. — Лейла и Мишель. Наверное, она тоже думала, что он араб. Знаете, из-за фамилии. Да и внешность. Честно говоря, ее тоже нетрудно принять за еврейку. Тут это распространенная ошибка. В ячейках организации «Свободу Палестине» их почти поровну — арабов и евреев. Такое вот странное явление. В общем, они съехались, жили вместе. А потом приехал Джамиль и увез ее…

— Она не сопротивлялась, не возражала? Ее не защитили?

— М-м-м… — озадаченно промычала моя собеседница. — По поводу первого вопроса — сложно сказать, потому что она не успела ни с кем попрощаться. Вроде бы кто-то видел ее в синяках. Может — правда, а может — нет. Мало кто верил, что такой утонченный интеллектуал, как доктор Шхаде, в состоянии поднять руку на сестру, на женщину вообще. А что касается защиты… Потом многие упрекали Мишеля Альхаризи за то, что не вступился. Но вы ведь знаете эти их аргументы. Мульти-культи и все такое. Он отвечал, что никто не имеет права вмешиваться в многовековые установления угнетенной арабской культуры. Что организация «Свободу Палестине» защищает палестинский народ, а значит, и его культурную традицию.

Больше спрашивать было не о чем, и я поблагодарил телефонную незнакомку. Часы показывали двадцать минут третьего. Я позвонил в изолятор и попросил привести на допрос Лейлу Шхаде. Дежурный поинтересовался, известно ли мне, который час.

— Позвони в службу времени, — посоветовал ему я. — Здесь таких справок не дают.

— Но она спит!

— Значит, разбуди. Пусть умоется и топает сюда.

Лейлу доставили в допросную еще через полчаса. Когда она бухнулась на стул и уставилась на меня, я не смог сдержать улыбки. В бешенстве девушка казалась еще красивее, чем прежде: спутанная угольно-черная курчавая грива, яростные молнии в глазах, закушенная нижняя губа… — думаю, она растерзала бы меня голыми руками, если бы полагала это возможным пусть и в самой минимальной степени.

— Что ты ржешь? — сдавленным от ненависти голосом спросила она. — Не мог подождать до утра? Или в вашем гестапо специально допрашивают по ночам?

Мы как-то сразу перешли на «ты» самым естественным образом. Никаких тебе «госпожа», «извините» и «соблаговолите».

— В твоих же интересах, — сказал я. — Ты ведь хочешь выйти пораньше, так? Ну вот поговорим, и дуй отсюда к чертям собачьим. Тут тебе не гостиница, где выселение в одиннадцать дня. Кофе будешь?

Она ответила таким длинным и замысловатым ругательством, что в середине его потребовалось приостановиться, чтобы перевести дух.

Я покивал в знак того, что весьма впечатлен:

— Чудо-песня. Так что насчет кофе? Нет? Ну, как хочешь. Я-то уже третьи сутки не сплю, только на кофе и выезжаю…

Лейла, сузив глаза, наблюдала, как я неторопливо насыпаю в стаканчик две с горкой ложечки кофе, добавляю немного воды, перемешиваю, доливаю доверху и присаживаюсь в сторонке — ждать, пока остынет. Ее прорвало всего лишь минуты через три — я мысленно ставил на семь-восемь.

— Чего вам от меня надо? Я не стану разговаривать с оккупантским гестапо!

Я поморщился, как от зубной боли.

— Хватит, Лейла. Пожалуйста, не надо лозунгов. Ты не на демонстрации, тут нет ни фотографов, ни репортеров. Тебе ведь не хуже меня известно, что тут и в помине не было чьей-либо независимости со времен Иудейского царства. Эта земля считалась провинцией Рима, Византии, халифата, мамлюков, османов, — провинцией, но уж никак не самостоятельным государством.
Ну разве что эпизод с королевством крестоносцев, но они, конечно, не в счет. О какой же оккупации ты кричишь? Есть спорная территория; ты считаешь ее своей, я — своей. Пока что победа на моей стороне, только и всего. Почему я должен этого стыдиться? Разве тебе было бы стыдно, если бы, не приведи господи, победили твои? Нет ведь, правда?

— Мне? Стыдно? — она презрительно фыркнула. — Это вы приперлись сюда из Восточной Европы если не вчера, то позавчера. А мои предки жили на этой земле тысячелетиями. Ты ведь был в подвале моего дома — часть фундамента там еще с римских времен.

— О! — подхватил я. — С римских времен — это еще до Мухаммада, не так ли? Твой Дир-Кинар — христианская деревня, принявшая позже ислам. А что было до христиан? Ну что ты кривишься? На иврите это место звалось Кинор. По легенде, царь Давид именно из здешнего дерева вырезал раму для своей знаменитой лиры. Так кем же были твои предки, Лейла?

Девушка рассмеялась:

— Надо же, куда повернул! Вранье это все! Ложь!

Я тоже улыбнулся и потрогал стаканчик.

— Остыл. Можно пить. Ты уверена, что не хочешь? Больше предлагать не стану… А что касается предков, то посмотри в зеркало. Тебя же не отличить от еврейки.

— Вранье!

— Называй это как хочешь… — я осторожно отхлебнул глоток. — Но в Париже, когда ваша банда громила суперы с израильскими товарами, редко кто принимал тебя за арабку. Потом-то, когда узнавали имя-фамилию, соображали, что к чему. А так — нет. Типичная еврейка, какая-нибудь французская Лея Саде, а вовсе не породистая Лейла Шхаде. Что, скажешь, нет?

Она молчала, опустив глаза и крепко, до белизны костяшек, сжав кулаки.

— Да ты и сама-то порядком напутала в этом деле, — как ни в чем не бывало продолжил я. — Что, в общем, понятно: откуда тебе было знать, что Альхаризи…

— Заткнись! — прокричала она, топая ногами и стуча кулаками по столу. — Замолчи! Сволочь!

Нанесенный мною удар был тяжелым — даже не под дых, а в самое сердце. Мне пришлось подождать, пока Лейла отбомбит ни в чем не повинный стол и застынет, закрыв лицо руками.

— Слушай, Лейла. Я не собираюсь спрашивать тебя о Джамиле. Он твой брат, и ты не выдала бы его, даже если бы что-то знала. Я говорю «если бы», потому что уверен: ты ничего не знаешь. Он слишком хитрый лис, чтобы довериться кому-то из семьи — ведь их допрашивают в первую очередь. Ты свободна — по крайней мере в том, что касается нас, и пока ты не наделала каких-нибудь глупостей. Утром тебя выпустят, и можешь идти на все четыре стороны, если есть куда.

— Откуда ты знаешь… — тихо проговорила она, протискивая слова в щель между ладонями. — Хотя что это я… Теперь весь мир знает…

— Тебя убьют, Лейла. Странно, что ты еще жива.

Девушка опустила руки. В глазах ее стояли слезы.

— Твое-то какое дело? Думаешь, прибегу к вам за спасением? Ха! Даже не надейся!

Я принес ей салфетки.

— У тебя нет выбора, сестричка…

— Сестричка? — брезгливо повторила она. — Какая сестричка?! Ты мне не брат!

— Верно, не брат, — кивнул я. — Интересно, что ты не возразила насчет «нет выбора». Потому что выбора действительно нет. В деревне только и ждут, когда брат — настоящий брат — перережет тебе горло и бросит на съедение шакалам. Бежать в Европу? Но там тебя тоже некому защитить, ведь твои тамошние друзья — подлые трусы. Разве этот сукин сын Мишель Альхаризи поступил как мужчина? Подонок наверняка пел тебе французские песни о вечной любви, а потом отвернулся при первой же угрозе. Он не только подлец, но еще и идиот. За такой девушкой, как ты, любой настоящий мужчина будет счастлив бежать на край света…

В черных глазах промелькнул огонек — мигнул раз-другой и погас. Лейла хмыкнула, отложила салфетку и взглянула на меня с каким-то новым интересом.

— И что, ты бы побежал?

— Дело не во мне, — произнес я после паузы, которая должна была означать некоторое смущение.

— А все же? — задорно проговорила она. — Побежал бы?

— Тебе сделать кофе?

Девушка устало махнула рукой:

— Достал ты меня с этим кофе. Ну ладно, сделай.

— Сколько?

— Одна.

Я поднялся со стула и включил чайник. Одна ложечка кофе, одна ложечка сахара. Ох, не швырнула бы она в меня этим кипятком… Хотя, по всем признакам, уже не швырнет. С некоторых пор наш разговор перетек совсем в другое русло. Когда я вернулся к столу, девушка сидела, уставившись в угол, и вид у нее был самый несчастный.

— Вот, возьми, — я поставил перед ней стаканчик. — Послушай, Лейла, я ведь действительно хочу помочь. Для начала хотя бы вытащить тебя из Дир-Кинара. Можно организовать это как перевод из Сорбонны в Иеру­салимский университет. Уговори мать, пусть она снимет тебе квартиру в восточной части города — на Скопусе или в Шейх-Джарахе. Брат сейчас в бегах, он не помешает.

Она помотала головой:

— Думаешь, там меня не найдут?

— Ну, знаешь… — я развел руками. — С чего-то ведь нужно начинать. Помни, что есть и кардинальное решение: новые документы, другое имя, отъезд навсегда. Но это уже от меня мало зависит.

— Отъезд? Куда?

— Куда захочешь. Европа, Штаты, Канада, Аргентина…

Лейла усмехнулась.

— Как тебя зовут?

— Клайв. Кэптен Клайв.

— Тебе-то это зачем, кэптен Клайв? — она наклонилась над столом и уставила на меня черную двустволку своих огромных глазищ. — Или ты просто меня вербуешь? Ведь вербуешь, так? Ну, признавайся…

Я помолчал, не отводя взгляда, потом тоже наклонился вперед. Мы почти касались друг дружку носами. Со стороны это наверняка выглядело комично.

— Не попробуешь — не узнаешь, — раздельно проговорил я. — Может, и вербую. А может, собрался бежать на край света. Как знать?

Она отодвинулась первой, отхлебнула из стаканчика, сморщилась:

— Гадость какая. Что вы тут пьете? Нормального кофе не купить?

— Позови в гости, выпьем хорошего, — я вынул ручку и написал номер на листочке бумаги. — Вот мой телефон. Выучи наизусть, чтоб не нашли. Если надумаешь, звони.

Лейла немного помедлила, потом взяла бумажку со стола и сунула в карман.

— Зачем же заучивать? Пусть будет так, почерком самого кэптена Клайва. Найдут так найдут. Мне уже бояться нечего.

Когда ее увели, я вернулся в кабинет и вызвал такси. Моя машина стояла внизу под зданием, но выжатый лимон — а именно таким я ощущал себя в тот момент — не должен садиться за руль. Трое суток предельного напряжения без сна; столь основательно ушибать голову мне еще никогда не приходилось. Утешало одно: этим утром положение уже не выглядело совсем безнадежным. Мне удалось поместить соблазнительную приманку прямо перед носом Джамиля Шхаде — и этой приманкой был я сам.

 

 

5

Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Взрыв за взрывом. Теракт за терактом. Кошмар превратился в повседневность; мы в Шеруте сбивались с ног, не спали сутками, но, когда атак становится слишком много, в бой вступает статистика — причем не на нашей стороне. При условии, что самоубийц со смертоносными поясами всего пятеро-шестеро, еще можно надеяться отловить их всех. Можно положиться на армию информаторов, на прослушку, на наблюдателей, на отцов и матерей, которые далеко не всегда рады решению отпрыска разлететься на куски ради попадания в шахиды. Но, если речь идет о нескольких десятках человекобомб одновременно, неизбежно пропустишь одного-двух. И эти один-два превращаются потом в обгорелый остов иерусалимского автобуса, в ошметки окровавленной плоти на платанах тель-авивского бульвара, в месиво убитых и раненых на полу хайфского ресторана.

Больше всего нас угнетал тот факт, что в пирамиде пятиуровневой иерархии ХАМАС — руководство—планирование—производство—вербовка—исполнение — мы вынужденно концентрировались лишь на нижнем одноразовом уровне, то есть на готовых к действию самоубийцах. Эти молодые парни и девушки, бледные от страха смерти и не обученные правилам конспирации, частенько прокалывались на самых простых вещах. Кроме того, многие из них бессознательно стремились быть пойманными и таким образом избежать гибели. Их-то мы и ловили, как ловят и обезвреживают уже брошенную гранату, не хватая за руку того, кто ее бросил, произвел и разработал план нападения.

Несомненно, наши неудачи были следствием необычно строгих конспиративных мер, которые ввел в своей организации Джамиль Шхаде еще до моей провальной попытки захватить его в Дир-Кинаре, а уж потом и тем более. Теперь хамасники предельно ограничили круг своего общения и вообще отказались от пользования почтой, Интернетом и телефонами — как стационарными, так и мобильными. Сообщения передавались только из рук в руки и исключительно в виде эшгаров — свернутых в трубочку крошечных записок, закодированных еще пуще прежнего. Момент передачи практически не поддавался отслеживанию, но, даже когда мы хватали курьеров, они, как правило, успевали проглотить трубочку, снова и снова оставляя нас ни с чем.

Все более или менее значимые фигуры в иерархии террора своей неуловимостью напоминали призраков, а относительно Шейха и вовсе возникали сомнения: существует ли он в действительности? Не придумали ли мы эту мифическую фигуру ультимативного злодея? Шло время, а у меня так и не было на него ничего — вообще ничего, даже намеком. Постепенно таяла и надежда, что дернется и нырнет поплавок удочки, которую я забросил во время допроса Лейлы Шхаде.

Само собой, я не питал никаких иллюзий относительно ее возможного согласия работать на Шерут. Да, положение сестры Джамиля казалось безвыходным, но она ничем не походила на профиль нашего обычного информатора. Общение со мной интересовало ее по одной-единственной причине — как возможность искупить свой грех перед семьей. Верным признаком этого был хотя бы тот факт, что она не стала заучивать мой телефонный номер, а взяла бумажку с собой. Так не поступают, когда собираются скрыть предполагаемый контакт с врагом. И напротив, именно наличие записки, где почерком следователя вписан его телефон, может сработать в твою пользу, если ты приходишь к брату-хамаснику, чтобы честно рассказать ему о допросе и предложить себя в качестве подсадной утки.

Шейх, несомненно, помнил нашу первую беседу в той же допросной комнате. Помнил меня как молокососа, неопытного юнца, которого можно без особого труда обвести вокруг пальца. В тот раз ему это удалось — отчего бы не попробовать снова? Заманить потерявшего осторожность офицера Шерута в ловушку, похитить его живым или мертвым, а затем начать торговлю о выкупе, то есть об освобождении сотен заключенных соратников, — о, такая операция была бы намного эффектней нескольких терактов, вместе взятых! На это я и рассчитывал, забрасывая свою удочку, — на превеликую соблазнительность подобной приманки, которая вполне могла вскружить голову даже такому хитрому лису, как Джамиль Шхаде.

К моему глубокому разочарованию, поплавок с самого начала застыл как нарисованный и не шевелился еще долгие месяцы, наполненные чередой других, не менее обидных неудач. Телефон зазвонил, когда я уже почти забыл Лейлу Шхаде. А может, и не забыл, поскольку сразу узнал ее голос по одному короткому «Алло».

— Привет, — сказал я. — Давай обойдемся без имен, ладно? Думаю, я знаю, кто ты. Но, просто чтобы быть уверенным, — это ведь ты была у меня в гостях вместе с матерью и невесткой?

Она принужденно рассмеялась:

— Ну да, в гостях. Можно назвать это и так.

— Как дела? Здорова, цела? Если честно, я уже начал за тебя беспокоиться.

— Нормально… — Лейла помолчала. — Надо бы встретиться, поговорить.

Судя по посторонним звукам, она держала телефон в режиме динамика; как видно, нас слушал кто-то еще. Замечательно! Что если это сам Шейх? Мое сердце пропустило несколько тактов, и я вынужден был откашляться, чтобы скрыть волнение.

— Конечно, с радостью. Ты все-таки надумала перевестись в Иерусалимский университет?

— В том числе, — сказала она. — Давай встретимся где-нибудь в лесочке недалеко от Дир-Кинара. Ты ведь знаешь эти места?

«Ага, как бы не так… — мысленно усмехнулся я. — Сначала в лесочке, а потом с кляпом во рту и мешком на голове в багажнике неприметной машины».

— Знаю, но это не слишком удобно.

— А кто-то говорил, что готов бежать на край света… — напомнила Лейла. — Ты ведь помнишь, что я не совсем свободна?

— Помню, помню, — согласился я. — Вот что. Если мы так или иначе будем обсуждать перевод в универ, то логично встретиться где-то рядом. Скажем, в роще Гиват-Шапира. Я пришлю тебе координаты.

— В роще Гиват-Шапира… — повторила она и надолго замолчала.

Я терпеливо ждал ответа. На первый взгляд, похитить человека из Гиват-Шапира казалось намного сложнее, чем из глухого, поросшего лесом самарийского оврага. Но эти сложности были вполне преодолимы при должном уровне планирования. Роща находилась поблизости от арабских районов, от Рамаллы ее отделяло всего несколько километров, а пограничники на блокпостах зеленой черты обращали внимание в основном на тех, кто въезжает в Иерусалим, и почти не проверяли автомобили, выезжающие в противоположном направлении, в сторону арафатовской автономии.

«Если сейчас рядом с ней действительно сидит кто-то, облеченный серьезными полномочиями, он должен согласиться, — думал я. — А кто там облечен полномочиями затеять такую непростую операцию, которая потребует не только дюжину бойцов, водителей и домохозяев, но и участия сестры самого Шейха? Сам Шейх, не иначе…»

— Алло… ты еще здесь? — позвал я осторожно, чтоб не спугнуть, натягивая леску. — Если не хочется, дело твое. Я-то свой университет уже окончил.

— Хорошо, — проговорила она. — Но учти, у меня нет разрешения на въезд в Иерусалим. У мамы есть — она ездит туда к родственникам.

— Нет проблем, — ответил я. — Родственники матери — твои родственники. Через пять-шесть дней получишь разрешение по почте. А встречу назначим еще через недельку, для верности…

Я назвал ей число, время дня и координаты места. И снова Лейла молчала значительно дольше, чем требовалось для ответа.

— Ладно, договорились, — сказала она наконец. — Если будет что-то непредвиденное, перезвоню. До встречи.

Утром назначенного дня я сидел в одной из внутренних комнат блокпоста на въезде в столицу, поджидая белый мерседес с мадам Шхаде и ее дочерью. Конечно, у меня с самого начала и в мыслях не было встречаться с Лейлой в роще Гиват-Шапира — блокпост подходил для этой цели куда лучше. Автомобиль подъехал на четверть часа раньше, чем я предполагал. Дальше все шло по плану. Комната предназначалась для видеомониторов поста, и на экранах было хорошо видно, как пограничники останавливают мерседес, проверяют документы, а затем начинают препираться с мадам, объясняя, по какой такой странной причине от нее требуется отъехать в сторонку для дополнительного осмотра.

Не без удовольствия я наблюдал, как они выходят из кондиционированного салона в потную полуденную жару — разъяренная, брызжущая угрозами мадам и ее абсолютно равнодушная к происходящему дочь; как пограничница неумолимой рукой подхватывает мамашу под локоток и препровождает ее в самый дальний из бараков блокпоста; как другая девушка в форме ведет в прямо противоположном направлении, то есть ко мне, все такую же безучастную Лейлу. Вот они выходят из кадра. Вот шаги в коридоре — ближе, ближе…

Я поднялся со стула, с удивлением отмечая невесть откуда взявшееся волнение. Пограничница пропустила Лейлу вперед и вышла, закрыв за собой дверь. Мы снова были вдвоем в одной комнате. Второй раунд. В первом ее доставили ко мне в полном раздрае — едва успевшую продрать глаза, растрепанную, помятую, искусанную тюремными блохами, пропитавшуюся всепроникающим запахом следственного изолятора. Но и в таком виде она отвечала ударом на удар и даже не думала сдаваться. Что уж говорить теперь, когда девушка стояла передо мной во всем великолепии своего вооружения — со вкусом одетая, в тонких ароматах косметики и с тщательно продуманным беспорядком копны курчавых волос.

— Привет, Лейла.

— Что случилось? — начала было она, но уже по ходу вопроса угадала ответ и закончила презрительным: — Понятно…

— Что тебе понятно? Садись, поговорим.

— Все понятно, — фыркнула Лейла, усаживаясь на стул и с любопытством осматривая комнату, забранное решеткой окно и полдюжины экранов на стене. — Кэптен Клайв испугался. Кэптен Клайв наделал в штаны. Кэптен Клайв боится встретиться с девушкой один на один. Кэптен Клайв шагу не ступит без охраны, без целой роты вооруженных солдат и полицейских. Интересно, вы все тут такие трусы или есть храбрецы, которым достаточно взвода?

Я улыбнулся.

— Можешь звать меня просто Клайв, без «кэптен». Близким друзьям дозволяется.

— Ого, я уже попала в близкие… Так что? Почему здесь, а не в роще, как договаривались?

— Ради твоей же безопасности, — доверительно пояснил я. — В роще относительно безлюдно, но именно относительно. Кто-нибудь мог бы нас заметить. Зачем тебе потом отвечать на лишние вопросы? А так даже твоя мать ничего не заподозрит. Все чисто, без свидетелей. Задержка на блокпосте — обычное дело, случается.

— Ну, если ради моей безопасности, тогда конечно… — протянула она, сделав особое ударение на слове «моей».

Мы смотрели друг на друга, как смотрят на неприятельскую крепость, переводя взгляд с бастиона на бастион, оценивая прочность ворот, прикидывая высоту стен и выискивая просчеты в системе обороны. Мы не верили ни одному слову друг друга. Мы ждали от противника подвоха и при этом сами готовили подкопы, не слишком надеясь, что они останутся незамеченными. Но при этом… — при этом между нами висело какое-то невидимое, но физически ощутимое поле непонятной природы — назову его электромагнитным, за неимением иного определения. «Электро» — из-за потрескивающего нервными разрядами взаимного напряжения; «магнитным» — из-за несомненной тяги, которая влекла меня к ней, беспокоила и страшила.

Я задавался вопросом, испытывает ли она такое же чувство, и не знал, какой ответ покажется мне предпочтительным. И если первая — крепость против крепости — ипостась наших отношений действительно напоминала поединок с врагом, то вторая — электромагнитная — больше походила на танго, на череду танцевальных шагов и движений, сближающих, отталкиваю­щих, зовущих и отвергающих одновременно. Почему это случилось именно со мной? Я всегда ограничивал отношения с женщинами чисто физиологической механикой, и это вполне устраивало обе стороны процесса. Чем же меня зацепила черноволосая сестра Джамиля Шхаде? И чем я зацепил ее?

Думаю, дело тут в смерти. Между нами стояла смерть — весьма вероятная для нас обоих. Лейлу готовились зарезать ради чести семьи, и единственным шансом на спасительное искупление ей представлялась моя голова на блюде; я же затеял смертельно опасную игру, которая вполне могла привести меня в какой-нибудь деревенский подвал, на стул перед видеокамерой, добросовестно фиксирующей процесс отрезания моей головы, дабы Лейле было что положить на вышеупомянутое блюдо в подарок любимому братцу. Исход нашей игры формулировался предельно просто: либо я, либо она. Неуспех Лейлы означал ее смерть, успех Лейлы — мою.

Обычно людей сводит вместе любовь, но только не в нашем случае. Нашей сводней была смерть собственной персоной. Должен сказать, что до встречи с сестрой Джамиля я никогда не думал о смерти, хотя по характеру своей службы видел ее неоднократно. Мысли о смерти принадлежали той части моего существа, которую я с самого раннего детства называл «скукой» и глушил играми, программированием, учебой, работой. Неужели то, что я принимал за «скуку», и было голосом смерти? Неужели звуки души оттого и страшны человеку, что в них явственно различим этот невозможный, неприемлемый для бренного тела голос? Ведь первое, что приходит на ум при столкновении с бессмертием, — это сознание собственной смертности. Неудивительно, что бессмертная душа — если она существует — так пугает тело, которому она одолжена на очень короткое время…

— Лейла, у нас не так много времени, — сказал я. — Твоя мать уже наверняка подняла на ноги администрацию Арафата, а оттуда вовсю звонят в канцелярию премьера. Что ты хотела мне сказать?

— Что я готова.

В ее черных глазах вспыхнул и погас смех. Она вообще держалась очень уверенно, и эта уверенность была лучшим доказательством того, что Лейла действует с чьего-то разрешения, с чьей-то поддержкой, под чьим-то руководством. Одинокое, загнанное в угол существо ведет себя совершенно иначе.

Я вздохнул:

— Готова к чему? Ты не могла бы выражаться яснее?

Она пожала плечами:

— Насколько мне помнится, ты сам предложил помочь с переводом из Сорбонны в Иерусалимский универ. Что для этого требуется?

К этому вопросу я подготовился заранее.

— Вот список документов. Кроме того, ты должна переехать в город, официально поменять место жительства на время учебы. Твоя мать может снять квартиру?

— Не понадобится. Я буду жить у родственников.

— Прекрасно. Когда все будет готово, позвони мне, я сообщу, к кому обратиться. Спрячь бумаги, чтобы мать не заметила.

— Зачем? — удивилась она и тут же опомнилась: — Ах да, верно.

«А мадам-то тоже в курсе, — думал я, пока девушка старательно складывала листок и запихивала его под блузку. — Вот так так! Просто не террор, а семейный бизнес. Не исключено, что после похищения они планировали провезти меня через блокпост в багажнике все того же маменькиного мерседеса. Интересно только, живым или мертвым… Игра с нулевой суммой: либо я, либо она».

Зазвонил внутренний телефон: дежурная известила, что не может и дальше задерживать госпожу Шхаде.

— Нет проблем, выпускай через три минуты, — согласился я и повернулся к Лейле. — Пора, красавица. Скажешь матери, что спрашивали о брате. Когда последний раз был дома, где он сейчас, как с ним связаться… Она поверит — ей задавали те же вопросы. Иди, мерседес ждет.

Она поднялась, при этом одарив меня странным взглядом. Похоже, нам обоим не очень-то хотелось расставаться.

— Ты действительно думаешь, что я красавица? Или это тоже вранье, как и все, что мы говорим друг другу?

— А то ты сама не видишь, — усмехнулся я. — Мадемуазель достаточно умна, чтобы отличить правду от лжи.

Лейла рассмеялась:

— Ой-ой-ой. Сначала красавица, а теперь еще и умная. Оставь хоть немного комплиментов до следующей встречи.

— С чего ты взяла, что будет следующая встреча?

Она удивленно подняла черные брови.

— А что, не будет? — вгляделась в меня и рассмеялась: — Будет, куда ты денешься…

— Иди! — рявкнул я.

— Ух, какой страшный…

Она изобразила комический испуг и выскользнула за дверь, оставив в комнате запах своих духов и смятение моего сердца. Я повернулся к мониторам. Вот Лейла после небольшой задержки, вызванной необходимостью вернуть во владение отнятые при входе сумочку и мобильник, выходит наружу. Вот она приостанавливается, оглядывая стоянку в поисках машины, вот идет к белому мерседесу. Вот из другого барака выскакивает кипящая от возмущения мадам Шхаде; она тоже спешит к своему авто, потрясая сжатым кулаком и щедро рассыпая не слышные мне, но наверняка ужасные угрозы и проклятия. Вот мерседес трогается с места и величественно выруливает со стоянки в сторону Иерусалима.

Наверно, на этом этапе мать и дочь могли с уверенностью счесть свою оперативную задачу выполненной. Зато для нас операция только начиналась. Я не сомневался, что жучки, вставленные моими ребятами в телефоны Лейлы и мадам Шхаде, долго не продержатся. Скорее всего, узнав о непредвиденной задержке на блокпосте, Джамиль прикажет немедленно уничтожить мобильники, заведомо скомпрометированные пребыванием во вражеских руках. Но пока это известие еще не дошло до его ушей, мы получили возможность беспрепятственно отслеживать все перемещения обеих женщин. Собственно, сам приказ избавиться от телефонов они могли получить только при личной встрече с Джамилем или его курьером — встрече, ради которой и затевалась слежка. Лейла так или иначе должна была представить брату отчет о нашей встрече — пусть только запиской. С нее теперь начиналась ниточка, по которой мы надеялись добраться до самого Джамиля.

Результат превзошел все ожидания. Брат и сестра Шхаде встретились уже через день в Рамалле. Лейла, за которой неотступными тенями следовали сразу несколько наблюдателей Шерута, зашла в один из магазинов одежды, а затем, набрав платьев, закрылась в примерочной и пробыла там почти двадцать минут. А некоторое время спустя в переулке за бутиком был замечен и сам Джамиль, загримированный очень хорошо, но недостаточно, чтобы не быть опознанным теми, кто ждал его появления. Постоянно сменяясь, мои люди довели Шейха до дома в центре Рамаллы, где, как подтвердилось последующим наблюдением, он теперь прятался от нас.

Цель можно было считать достигнутой: мы установили адрес глубоко законспирированного убежища самого опасного на тот час лидера террористов, настоящее местонахождение «змеиной головы». Конечно, выбравшись наружу для встречи с Лейлой, Шхаде нарушил бо`льшую часть им же установленных правил. Будь это не родная и единственная сестра, а кто-то другой, Джамиль, без сомнения, задействовал бы длинную цепочку курьеров и промежуточных проверок. Но тут речь шла не о «ком-то другом», а о судьбе Лейлы, дорогой и любимой сестренки. Эту беседу он просто не мог передоверить даже самому доверенному лицу. Когда на кону стоит честь семьи, настоящий арабский мужчина не нанимает подрядчиков: он сам выносит приговор и приводит его в исполнение лично, своими руками. Я сыграл именно на этом — сыграл и выиграл.

Понятно, что мой лысый босс ходил именинником: его отдел снова добился результата, единодушно признанного выдающимся.

— Ну что ты носишь такую постную физиономию? — удивлялся он, мощно хлопая меня по спине. — Радуйся, дурачок! Такая победа выпадает раз в жизни, да и то не у всех. Сегодня к вечеру нам утвердят операцию, а утром этот сукин сын уже будет сидеть у тебя в допросной!

Но я и в самом деле не радовался, невзирая на успех. Только полный дурак не усмотрел бы связи между арестом Джамиля Шхаде и его предшествующей встречей с сестрой, которую к тому же накануне задержали на блокпосте. После этого судьбу Лейлы можно было считать решенной: теперь к пламенеющему на ее лбу клейму еврейской шлюхи добавлялось еще и подозрение в предательстве. А приказ устранить предательницу Шейх мог отдать и из тюремной камеры.

В моей голове постоянно всплывал и вертелся вопрос, заданный мною в конце нашей беседы в комнате с мониторами: почему Лейла так уверена в нашей будущей встрече?.. — и ее задорный ответ: «А куда ты денешься?» Я-то никуда не денусь, девочка, а вот ты… Уже завтра никто не поставит и цента на твою бедовую жизнь.

Наше танго заканчивалось, и я никак не мог избавиться от связанной с этим горечи, хотя и старался убедить себя, что с самого начала ориентировался именно на этот результат. Разве я не знал, что речь идет об игре с нулевой суммой: либо я, либо она? Что в таких поединках не бывает двух победителей? Знал, конечно, знал… Тогда откуда берется горечь?

«Что-то ты чересчур впечатлился, — сказал бы по этому поводу какой-нибудь сторонний наблюдатель. — Уж не влюбился ли?»

Гм… собственно, именно так и выразился мой коллега кэптен Жорж, ко­гда мы возвращались после встречи с его информатором. Действительно, не влюбился ли я? Но что означает это слово? Физиологические процессы, химию гормонов, облегчение от выброса семени? До встречи с Лейлой я не испытывал нужды в чем-либо, помимо этих чисто телесных надобностей. «Давай займемся любовью», — говорила мне случайная соседка за барной стойкой после короткого обмена фразами, бо`льшая часть которых терялась в грохоте музыки; да и эту я скорее угадывал, чем слышал. И я кивал, и мы шли в туалет, или в машину, или во двор и с разной степенью удобства занимались тем, что она имела в виду, а потом расставались без малейшего сожаления.

Отчего же теперь меня охватывал трепет, когда я представлял Лейлу на месте случайной клубной партнерши? Не наклонял на бачок унитаза, не стаскивал трусы на заднем сиденье, не прижимал к обшарпанной стене в темноте переулка, а лишь представлял… Откуда оно бралось, это головокружение?

У меня находилось всего одно объяснение этой загадке: смерть. Любовь отличается от животного совокупления только одним: тесной связью со смертью. Любовь — это Эрос и Танатос, сплетенные в одну неразделимую лиану, это восторг преодоления главного человеческого страха. Да что там говорить, если общепринятым эталоном любви считается история двух шекспировских подростков, любивших друг дружку в обнимку со смертью и в итоге отдавшихся ей целиком. Была бы их любовь такой же острой, если бы они просто возились на кровати в стороне от смерти, как это делали и делают миллиарды других юных самок и самцов до и после них? Считалась бы тогда
эта обыкновенная возня эталоном великого чувства? Очевидно, нет, хотя и не все это понимают — как не понимал я, пока не затеял похожую игру с Лейлой Шхаде…

Такие вот мысли приходили мне в голову, когда я сидел, уныло уставившись в стену своего крошечного кабинетика в ожидании звонка от босса. В ожидании звонка, который должен был известить о начале операции по захвату Джамиля и о последующем неминуемом конце моей непредвиденной, невозможной, непозволительной любви. Кэптен Маэр позвонил, когда уже стемнело. Он начал ругаться еще до того, как я поднес трубку к уху, или, что вернее, просто продолжил длительную ругательную тираду.

— Ко мне! — выкрикнул он в перерыве между проклятиями. — Сейчас же! Ко мне!

Босс швырнул трубку, а я вскочил, чувствуя себя псом, который сбежал от грозного хозяина и был застигнут им на пустыре в процессе ухаживания за текущей сучкой. Когда тебе таким голосом кричат «Ко мне!», эту команду следует исполнять незамедлительно, что я и проделал, поджав, как и положено, хвост. Когда я примчался к Маэру, он уже выпалил весь словесный боезапас и теперь только пыхтел, как прогулочный пароходик в яффском порту. Никогда еще мне не приходилось видеть начальника в такой ярости.

— Они! Не! Утвердили! — прокричал кэптен Маэр, едва я вошел. — Ты можешь этому поверить?! Ты можешь, парень?! Потому что я не могу! Я! Не! Могу! Я не могу поверить, как такую операцию можно не утвердить!

Наш тогдашний премьер-министр чрезвычайно уважал американцев и во многих вопросах шагу не ступал без их высочайшего одобрения. А американцев в то время очень заботила сохранность нашего мирного договора с Арафатом, и они настоятельно просили не предпринимать ничего, что могло бы быть расценено как посягательство на арабскую автономию. В принципе Вашингтон не возражал против действий Израиля по защите граждан от еженедельных терактов, но только не в том случае, когда требовалось осадить убежище Джамиля Шхаде, которое, как назло, находилось в самом центре Рамаллы — столицы Ясира Арафата и его проклятых бандитов.

— У нас уже все готово! — кричал мой безутешный босс. — Все люди на низком старте! Армия, спецназ, Шерут, полиция — все! Только войти, вынуть подонка из норы и выйти. Тихо, мирно, как обычно… Что ты ухмыляешься? Ладно, не тихо и не мирно… — но иначе-то никак! Никак! Мы же не можем позволить этому Шейху и дальше взрывать наши кафе и автобусы! Ну как можно не утвердить?! Как?! В голове не укладывается…

Стыдно сказать, но я и в самом деле улыбнулся, и это была моя первая улыбка за прошедшие сутки. Потому что отменялась не только операция по захвату Джамиля; вместе с ней откладывался и смертный приговор, вынесенный его сестре. Временно, не навсегда, но — откладывался.

— Что же теперь?

— Что теперь… — повторил кэптен Маэр. — Что теперь… А черт его знает, что теперь. Директор говорит, что этот… этот… — он какое-то время подыскивал нужный эпитет и, не обнаружив его в словаре, безнадежно махнул рукой. — Короче, этот гм… умник вынудил его передать американцам все детали.

— Детали? Какие детали?

Он снова махнул рукой.

— Все детали. Имя. Положение. Адрес. Всё.

— Но зачем? Они что, пришлют сюда свой спецназ?

Кэптен Маэр интенсивно потер лысину обеими ладонями.

— Ну, ты это… шутить-то не надо, парень. Не время сейчас для шуток. Они собираются потребовать, чтобы Арафат арестовал Шейха своими силами. Только не больно-то верится. Хотя…

Он снова потер ладонями лысину. Что ж, я вполне разделял начальственные сомнения. Ясно, что Арафат скорее сдохнет, чем станет помогать нам в борьбе с террором. К тому же он, в отличие от нашего премьера, нико­гда не испытывал сомнений, если полагал, что в его интересах послать куда подальше американцев вместе с их наглым ЦРУ, вальяжным президентом и самовлюбленным конгрессом. Но в данном случае имелись и другие довольно веские соображения.

Во-первых, ХАМАС стремительно набирал популярность в среде миролюбивого арабского народа — тем большую, чем больше убитых евреев приносили его теракты, — и уже успел превратиться в серьезного политического соперника ФАТХ — правящей партии Ясира Арафата. Во-вторых, именно Джамиль Шхаде в своих статьях и листовках особенно резко нападал на вождя, упрекая его в соглашательстве и предательском сотрудничестве с сионистским врагом. Арестовав Шхаде, Арафат мог одним выстрелом убить сразу трех зайцев: продемонстрировать твердость своей личной власти, убрать с поля авторитетного политического конкурента и заодно ублажить американцев, получив взамен деньги и поддержку.

Возвращаясь к себе в кабинет, я перебирал в памяти особо резкие выпады против ФАТХ, которые вышли из-под острого пера Джамиля. Действительно, не исключено, что Арафат воспользуется моментом, чтобы поквитаться с опасным соперником. А кроме того, не исключено и другое: моя встреча с Лейлой в комнате блокпоста вовсе не была последней. Возможно, мы увидимся снова, и тогда…

— Чему ты улыбаешься? — остановил меня в коридоре встречный коллега. — Не слышал: в канцелярии премьера отменили операцию!

— Отменили? — с чувством переспросил я. — Серьезно? Вот ведь сволочи!

 

 

6

Высветившийся номер был незнакомым, но я угадал, что это Лейла, еще до того, как услышал голос.

— Нам надо увидеться.

— Хорошо, — согласился я. — Когда?

— Ты даже не спрашиваешь, кто это?

— Зачем? Я узнал тебя по первому слову.

— Ого! — она помолчала. — Завтра в полдень я буду в городе. Подаю документы в университет.

— Понял. Тогда так. Завтра в четверть второго я позвоню тебе. Можно по этому же номеру?

— Да. В том же месте, что и раньше?

— Нет.

— А где?

— Увидишь.

Мы перебрасывались короткими фразами, как теннисным мячиком.

— Ты мне не веришь? — спросила она со смешком.

— А должен?

Лейла отсоединилась вместо ответа. Ничего-ничего. Пусть не думает… Не думает что? Мои мысли путались, радость подмывала берега обычного безмятежного равновесия. Мы снова увидимся завтра. Завтра! Я с трудом заставил себя успокоиться и составить план с минимальными мерами предосторожности. Было бы обидно попасть в ловушку именно сейчас. Позвонив на следующий день, я сказал ей взять такси от ворот университета и назвать шоферу адрес в восточной части города. Потом убедился, что за машиной нет слежки, и перезвонил снова — чтобы остановила таксиста на полпути, расплатилась и направилась вглубь парка справа от дороги.

Я догнал ее на одной из внутренних аллей, и мы пошли рядом.

— Что случилось, Лейла? Проблемы с пропуском? С университетом?

Она искоса посмотрела на меня — бледное лицо и черная молния взгляда из черной тучи курчавых волос.

— А то ты не знаешь! Джамиль в тюрьме!

— Ах, ты об этом… Но при чем тут я? Насколько мне известно, его арестовала служба безопасности твоего президента. И тюрьма эта не в Тель-Авиве, а в Рамалле.

Джамиля Шхаде действительно арестовали сутки спустя после того, как мы передали адрес его убежища американцам, а те слили информацию сторожевым псам арабского гестапо. Как я и предполагал, Арафат не устоял перед соблазном.

Лейла остановилась и умоляющим жестом коснулась моей руки.

— Пожалуйста, Клайв… Его там избивают. Мама ходила просить за него к самому раису. Они ведь хорошо знакомы: наш отец всегда считался одним из героев ФАТХ. Так Арафат на нее накричал, этот поганый гомик! Представляешь? Накричать на мою мать, вдову шахида! Как такое возможно? — она всхлипнула и полезла в сумочку за салфеткой. — Он оскорбил ее… Кричал, что это ее вина в том, что у отца-героя ФАТХ получился такой сын — враг палестинского народа… это Джамиль-то враг народа!

Я усадил ее на скамью и сел рядом. За Джамилем Шхаде числился длинный ряд терактов, десятки убитых и раненых. И, понятное дело, человеколюбие Шерута не простиралось настолько далеко, чтобы защищать от арафатовских палачей столь опасного и изощренного врага. Да, у раиса Арафата были свои, отличные от наших, причины ненавидеть популярного в народе командира хамасников. Но это не означало, что мы будем носить траур, когда Джамиля наконец скинут с крыши зловещего здания контрразведки — обычно там расправлялись с подследственными именно так. Сбрасывали с восьмого этажа уже полуживое, избитое-изломанное тело, а потом отдавали труп родственникам как покончившего жизнь самоубийством. Мол, не уследили, сам выпрыгнул в окно…

— Но, Лейла… Что я могу сделать, как помочь? Думаешь, твой раис послушает меня или директора Шерута? Он, который посылает куда подальше даже американского президента? Что ты предлагаешь? О чем просишь?

Она беспомощно помотала головой:

— Не знаю. Ничего не знаю. Его там мучают… мне просто больше не к кому обратиться. Пожалуйста, Клайв. Ох… какая же я дура… нужно было сдать его вам. Просто сдать его вам, и тогда он остался бы жив…

Против этого трудно было что-либо возразить. Там-то он корчился на дыбе, а перед нашим следователем восседал бы нога на ногу, перекатывая сигаретку из одного угла рта в другой. Лейла вздохнула и прошептала, расширив глаза:

— Говорят, он плюнул в рожу самому Раджубу!

Я сочувственно погладил ее по плечу. Байку про плевок в лицо начальнику службы безопасности Джибрилю Раджубу, чье имя наводило ужас на любого араба от долин Дженина до Хевронского нагорья, придумали мы в Шеруте, чтобы еще глубже закопать Шейха. Само собой, ничего такого не было и в помине: судя по тому, что вслед за Джамилем арестовали почти сотню его сподвижников, он рассказал на допросах все, что знал, и еще жалел, что не может рассказать больше. Когда человека пытают, рано или поздно под вырванными ногтями открывается вся подноготная, и брат Лейлы не стал исключением. Но теперь, когда поползли слухи о плевке, Раджуб уже не сможет проявить слабость, выпустив на свободу того, кто его оскорбил. Потому что слух, ставший всеобщим, превращается в факт…

— Пожалуйста, Лейла, не отчаивайся… — я старался врать как можно уверенней и убедительней. — Все еще утрясется, вот увидишь. Ваш чертов раис и наш премьер вот-вот подпишут в Америке новый договор, и напряжение сразу спадет — по крайней мере временно. И тогда выпустят арестованных, в том числе и твоего брата. А пока я обещаю тебе попробовать… Обещаю сделать все, что в моих силах…

Пока я нес эту белиберду, девушка смотрела на меня со смешанным выражением сомнения и надежды. Потом она вдруг порывисто наклонилась вперед, коснулась губами моей щеки:

— Спасибо, Клайв! — и, вскочив, побежала к выходу из парка.

К машине я возвращался в приподнятом настроении, которое старался сам себе объяснить чисто профессиональными причинами, а именно фактом установления особо доверительных отношений с потенциальным объектом вербовки. Еще бы, разве Лейла не призналась, что лучше было бы сдать нам ее любимого брата? Наверняка при правильном подходе она не остановится и перед выдачей других, куда менее близких людей. В таком случае приобретает дополнительный смысл и ее учеба в Иерусалимском университете. Дочь героя ФАТХ, которая к тому же еще и сестра шахида ХАМАС, будет, без сомнения, желанной гостьей и участницей в любой радикальной ячейке арабских студентов. Ну кому придет в голову, что такая девушка может работать на сионистский Шерут?

Время от времени я непроизвольно тянулся кончиками пальцев к тому месту на щеке, где еще светился след ее губ, но тут же отдергивал руку, не без оснований опасаясь, что столь эфемерное волшебство разрушится от любого, даже самого легкого прикосновения. В общем, мою дурную голову занимала в тот момент только и исключительно Лейла Шхаде, а что касается ее брата, то о нем я не думал вовсе, всецело положившись в этом вопросе на бульдожьи челюсти Раджуба и его гестаповцев. Песенку Шейха можно было считать спетой: не сегодня так завтра его сбросят с крыши — если еще не сбросили. Пора переходить к следующему проекту.

Мог ли я предположить в тот супероптимистический полдень, что неделю-другую спустя события развернутся в прямо противоположном направлении? Что не будет никакого договора между раисом и премьером ни в Америке, ни в Каире, ни в Шарме. Что Арафат, вообразивший себя новым Салах ад-Дином, сочтет силы своих боевиков вполне достаточными для полномасштабной войны. Что, начав стрелять в наших солдат, он немедленно откроет двери тюрем и выпустит на свободу всех своих бывших политических конкурентов, в одночасье превратившихся в союзников. Что в их числе вый­дет и сильно помятый, но все еще готовый к действию Шейх — Джамиль Шхаде во главе целой армии давно уже мобилизованных инженеров, полевых командиров, снайперов, бойцов и человекобомб. И что именно эта группа в несколько сот человек, сбитая в единый кулак под руководством опаснейшего врага, преждевременно списанного Шерутом в утиль, станет нашим главным кошмаром на протяжении ближайших лет.

Но, как известно, именно это и произошло.

Началось с перестрелок; арабы словно хотели показать нам, себе и всему миру, что уже не боятся выходить против евреев со стволами против стволов. Но открытые столкновения с армией в первые дни войны неизменно заканчивались для них десятками убитых против одного-двух раненых с нашей стороны. И тогда они перешли к привычной партизанщине — в точности как в сорок восьмом году, во время Войны за независимость. Снайперы, подстерегающие гражданские автомобили на лесистом склоне над пустынным шоссе, стрельба по патрульным джипам, мины на обочинах дорог — эта тактика приносила Арафату значительно больший успех, а нам — жертву за жертвой.

Газеты запестрели траурными объявлениями — дни, не отмеченные кровью, стали редкостью. Мы в Шеруте сбивались с ног и попросту забыли о выходных. Для меня это было привычным делом, но другие стонали, проклиная все на свете. В какой-то момент директор протрубил полный сбор и приказал всем без исключения выезжать к местам терактов, чтобы видели своими глазами, во что обходится стране наш непрофессионализм и неспособность остановить террор.

— Установите очередность и выезжайте, — с нажимом проговорил он, обводя зал красными от недосыпа глазами. — И чтобы все ездили, включая бухгалтеров, айтишников, архивариусов и секретарш! А то расселись тут по кабинетам…

И жалобы на круглосуточную работу волшебным образом прекратились. Трудно вспоминать о нормах служебной сетки, когда возвращаешься с места расстрела женщины-поселенки, а в глазах еще стоит залитый кровью салон подержанного фиатика, изрешеченные пулями дверцы и трупы застреленных в упор детей на заднем сиденье. В упор, в лицо, сквозь руки, выставленные защитным жестом навстречу рычащему стволу автомата…

Но что мы могли сделать? Информаторы словно испарились — боялись, не выходили на связь. Против нас воевали целыми деревнями. Справиться с этой волной террора удалось лишь много месяцев спустя, когда правительство наконец решилось нейтрализовать Арафата и последовательно, город за городом, дом за домом, вычистить оружие из всевозможных крысиных нор.

Ну а я… я вернулся на первую клетку, как в детской игре с фишками и кубиками, и на этой клетке крупными буквами значилось имя Джамиля Шхаде — похороненного и воскресшего. Он же как сквозь землю провалился. Время от времени, не в силах вынести вопросительных взглядов кэптена Маэра, я принимался орать, припоминая близких родственников женского пола — как его самого, так и всей вышестоящей начальственной иерархии вплоть до главы правительства.

— Чего ты от меня хочешь?! — орал я. — У тебя ведь был его адрес! Я положил его тебе на этот вот стол! Оставалось только влезть в джипы, поехать в Рамаллу и взять этого гада за гузку. Что вы сделали вместо этого, помнишь?! Они хоть понимают, эти политики, насколько труднее найти его сейчас, когда информаторов впятеро меньше, а стрельбы впятеро больше? Да и где гарантия, что на этот раз будет иначе?

Кэптен Маэр вздыхал, зажимая в ладонях лысую голову.

— Остынь, парень. Никто тебя не обвиняет. Все знают, что ты из кожи вон лезешь. Что если кто и может на него выйти, так это ты. Не ори, пожалуйста. Просто скажи: есть хоть что-нибудь? Намек, ниточка, догадка…

Я угрюмо молчал. Моей единственной надеждой оставалась Лейла, но ни беседы с ней, ни жучок в ее телефоне, ни прослушка в семейном доме Шхаде не приносили ни одного лучика надежды. После встречи в парке мы виделись еще несколько раз и вели дружеские пустопорожние разговоры. В университете ей засчитали год Сорбонны, и теперь она училась на социолога — сразу со второго курса.

— Ничего нет, Маэр. И хватит доставать меня этими вопросами. Будь уверен, когда что-нибудь наклюнется, ты узнаешь об этом первым.

— Черт-те что… — еще безнадежней вздыхал начальник. — Люди уже на грани. Если на стенку не лезут, то друг на друга кидаются…

Острая необходимость в передышке и в самом деле назрела. Наверное, из этих соображений директор и дал добро нашему отделу, когда один из ветеранов, особо не рассчитывая на согласие, стал приглашать сослуживцев на празднование бат-мицвы своей племянницы. Ветерана звали Шломо Ханукаев — то ли из грузинских, то ли из горских евреев. Шеруту он отдал лет сорок — сначала оперативником, затем координатором района, а потом, перейдя на административную должность, мало-помалу добрел до заведующего архивом. Шломо любили все, но, принимая от него конвертик с приглашением, разводили руками:

— Извини, братан, вряд ли получится. Запретят. Сам знаешь, как зашиваемся…

— Знаю-знаю, — кивал седой головой Ханукаев. — Но ты все-таки возьми, авось звезды и сойдутся. Сам знаешь, кавказцам в таких делах не отказывает даже Всевышний. Обижать не хочет.

Сослуживцы кивали, полностью солидаризируясь с опасениями Всевышнего. Когда на семейное торжество приглашает ашкеназ, можно отбояриться без особых проблем. Приглашениями марокканцев, триполитанцев и тайманцев уже так просто не пренебречь — приходится придумывать солидную отговорку. То же — с курдами и иранцами. Но в принципе для любого соплеменника из любой страны исхода можно надыбать достаточно весомую причину отказа — вопрос лишь в качестве правдоподобия и в количестве сопутствующих извинений. Для любого — но только не для кавказца! Кавказцы не принимают никаких объяснений. Пригласили — изволь прийти, чего бы это тебе ни стоило. Иначе — обида, и не простая, а кавказская — смертельная, грозная, как черная бурка над горной саклей.

Видимо, директор руководствовался именно этими соображениями, когда согласился на почти поголовное участие нашего отдела в семейном празднике Шломо Ханукаева. Уж если оголять немалый участок фронта на целый вечер, то хотя бы по действительно значимому поводу. Потому что кавказцам в таких делах не отказывает даже Всевышний.

Не знаю, как другим, но мне это было совсем некстати. Во-первых, как раз на тот вечер я запланировал очередную встречу с Лейлой Шхаде. Во-вторых, ужасно не хотелось переться в Хадеру, где, как выяснилось, гнездился семейный клан Ханукаевых. Но когда я пришел отпрашиваться, кэптен Маэр даже слушать не стал.

— Поверь, парень, ты не хочешь обидеть Шломо Ханукаева, — многозначительно прищурившись, проговорил он. — Последний, кто осмелился на такое, уволился месяц спустя. Я бы сказал тебе, как его звали, но имя смельчака не сохранила история. Короче, кругом, шагом марш! И чтобы приехал вовремя, вместе со всем отделом!

Еще немного посокрушавшись, я решил сдаться и послал Лейле условное сообщение об отмене. Она перезвонила через несколько минут.

— Что случилось? Тебе наскучили наши беседы?

— Да нет, так вышло…

— Вышло? — повторила она. — Какое событие может отменить встречу с такой девушкой, как я? Смертельная рана? Землетрясение? Смотри, я ведь обижусь…

— Ты обидишься, он обидится… — вздохнул я. — Прямо деваться от обид некуда. У сослуживца семейный праздник, никак нельзя отказать. Извини.

— Понятно. Значит, ему нельзя, а мне можно… — Лейла помолчала. — И что, приглашение на па`ру? Ты придешь с женой?

— Я не женат.

— Тогда с подругой? — теперь ее голос звучал с натужным задором.

— У меня нет подруги.

— Так я тебе и поверила… — она снова замолкла, но затем продолжила после паузы: — Слушай, а почему бы тебе не пригласить меня? Или я недостаточно хороша для такого праздника?

«Ничего себе заход… — подумал я. — Пригласить, чтобы ты взорвалась там за столиком?»

— Ты знаешь, что это невозможно, — проговорил я вслух.

— Но почему? У меня есть пропуск.

— Твой пропуск действует только в Иерусалиме. А празднество в Хадере. И вообще, Лейла, к чему ты клонишь? Мы просто встречаемся и разговариваем, не более того. Не нужно воображать лишнего. Наши встречи — не свидания. Я не приглашаю тебя в кино и на ужин при свечах. И — чтобы сразу поставить точки над «i» — не планирую знакомить тебя с родителями.

— Как ты груб, — сказала она. — Настоящий оккупант, всё как положено. Я ведь шучу, господин офицер. Мог бы и подыграть чуть-чуть, погоны, поди, не отвалятся.

Я почувствовал, что перегнул палку.

— Перестань, Лейла. Меньше всего мне хочется тебя обидеть. Кстати, познакомить тебя с родителями я не мог бы при всем желании. Они живут в Штатах, а у тебя нет никакой возможности получить туда въездную визу.

Она вздохнула.

— Ну да, ты прав. Дочь террориста. Сестра террориста. Таким нельзя ни в Хадеру, ни в Штаты, ни к берегу моря.

— Ну насчет моря не надо, — запротестовал я. — Мне вот тоже не попасть на пляжи в Дубай, Кувейт, Ливию или Марокко, а тебе — хоть завтра. Так что налицо полная симметрия.

— Не во всем, кэптен Клайв, не во всем, — зло выпалила она. — С моим родителем я не могу познакомить тебя при всем желании, и ты знаешь почему. Его убили твои солдаты!

— Лейла, — начал было я, но она бросила трубку.

Вот и поговорили. Сказать, что я приехал в Хадеру в отвратительном настроении — значит не сказать ничего. Зал для торжеств, как видно, сняли самый роскошный в округе — это было ясно уже по стоянке, обильно украшенной лентами, бутафорскими серебряными звездами и огромными венками из белых пластиковых роз, которые вызывали неуместные ассоциации с похоронами. Молодые стюарды в ливреях сопровождали машины от самого въезда, указывая свободные места для парковки. Судя по количеству автомобилей, здесь действительно не хватало только Всевышнего — да и то лишь потому, что Ханукаевым не удалось вручить Ему приглашение.

Еще не стемнело, но вдоль ковровой дорожки, ведущей к входу в зал, уже горел почетный караул факелов. Под аркой входного портала встречали гостей родители виновницы торжества: высокая худая мать — из тех горских евреек, которые даже в праздничном наряде кажутся облаченными в черные траурные одежды, — и толстенький веселый папаша, поразительно похожий на нашего Ханукаева. Шломо крутился тут же, приветствуя всех и каждого, а заодно и ставя воображаемую галочку в видимом лишь ему списке присутствующих. Получив причитающийся мне дружеский хлопок по спине, я опустил свой конверт с чеком в прорезь установленного у входа сейфа и проследовал дальше по этапу — к приемной стойке, где две девушки, сверяясь с фамилиями, выдавали гостям бейджики с номерами посадочных мест.

За моим столом оказались кэптен Маэр с женой и дочерью. Увидев меня, начальник рассмеялся:

— Ну и морду ты с собой принес… Хоть бы притворился, что тебе весело. А почему один? Нет подруги?

— Об этом меня сегодня уже спрашивали, — буркнул я. — Нет. Ни жены, ни подруги, ни соседки. Зато ты, я вижу…

— Приходится, — вздохнул босс. — Шломо на бат-мицву моей Нэтки привел жену и четверых детей. Долг платежом красен.

С эстрады вдарила музыка, завыл певец, стали разносить салаты. В паузе для перемены блюд почтили именинницу — тоненькую смущенную девочку в белом, усыпанном стразами платье. За все это время Шломо Ханукаев, по-моему, ни разу не присел — переходил от стола к столу, обнимал мужчин, целовал руки женщинам и говорил, говорил, говорил. Впрочем, вполне возможно, что они с братом сменяли друг друга, — в таком огромном зале, да еще издали, немудрено было и спутать одного с другим. Но когда дошла очередь до нас, это совершенно точно был наш вечный архивариус Шломо Ханукаев.

Завершив обряд объятий и целования ручек, он заговорщицки склонился к столу и подмигнул обоими глазами сразу, причем в разные стороны:

— Ну как вам праздник? Сильно, да? По-кавказски! А как же: надо ведь порадовать девочку. Поверите ли, они в стране всего полтора года. Взрослые на иврите еще ни бум-бум. Но ничего, это придет, да? Главное, чтобы знали: не на пустое место приехали, а к семье. Семья — это всё, правда ведь,
Маэр?

— Само собой, Шломо, братан, — отвечал растроганный кэптен Маэр, впервые на моей памяти названный своим настоящим именем. — Семья — это всё.

— Ну вот! — продолжил Шломо. — А девочке это важнее всех, да? Она ведь в новую школу пришла, к новым детям. Дети, они ведь жестокая стая, да? Ну и вот посмотрите: тут они все — не только ее класс, но и три параллельных. Пусть знают, что пришла не какая-нибудь бедняжка, без роду без племени. Пусть видят, что за ней — сила, да? Не сила — силища!.. Да вы кушайте, друзья, вкусно ведь, да? Я сюда специально своего шефа привез, правильного. Такое чакапули, как он, никто не готовит — пальчики оближешь!

Он поцеловал кончики пальцев и двинулся к следующему столу.

— Слыхал? — повернулся ко мне кэптен Маэр. — Семья — это всё. Когда женишься, парень? Что ты все один да один? Нехорошо.

— Только перед этим работу поменяй, — усмехнулась его супруга. — А иначе и смысла нет… Зачем жена тому, кто дома не бывает?

Кэптен благоразумно не стал развивать опасную тему. На эстраду вернулись подзарядившиеся чачей музыканты и с кавказской мощью ударили по струнам и барабанам. Люди повскакали с мест, и зал наполнился танцующими. Кокетливо отставив руку с платочком, кружились солидные матроны. Приподнимаясь на цыпочки и героическим усилием втянув животы, семенили пожилые мужчины. Мотая из стороны в сторону роскошными длинными гривами, раскачивали бедрами молодые женщины. Парни, упав на одно колено, отчаянно били в ладоши. Сверстники и сверстницы именинницы отплясывали как придется. Пританцовывал даже одинокий солдатик с автоматической укороченной винтовкой М-16 за плечами, невесть как затесавшийся в толпу.

— Иди попрыгай, парень, — подтолкнул меня кэптен Маэр. — Смотри, сколько красавиц. Где и познакомишься, как не здесь?

— Ага, как же, — мрачно кивнул я. — Что ж я — самоубийца — знакомиться с девушкой на кавказском празднике? Тут у каждой может оказаться по пять братьев с честью семьи в крепких грузинских зубах…

— Ну как хочешь, — приподнимаясь со стула, сказал босс. — Нэтка вон уже танцует. Думаю, и мы с Оснат тряхнем стариной. Правда, Оснат?

Он выпрямился, и вдруг я обнаружил, что падаю на спину вместе со стулом — бок о бок к уже лежащей на полу ошарашенной Оснат. Это кэптен Маэр одним резким движением опрокинул вниз и жену и меня, а вслед за тем рухнул и сам.

— Ты что… — еще успел вымолвить я, и тут загремели выстрелы.

Так это, во всяком случае, запомнилось мне: сначала падение — и только потом автоматная очередь, хотя, возможно, на самом деле было ровно наоборот. Взвизгнув усилителем, оборвалась музыка; пронзительно заверещали сразу несколько женщин. Люди бросились врассыпную, падая под прикрытие столов и увлекая за собой других, застывших в столбняке, парализованных смертным ужасом. А в центре мгновенно опустевшего пространства стоял тот самый солдатик и, держа наперевес автоматическую винтовку, веером, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, поливал зал очередями.

Помню, мне показалось, что террорист стреляет вслепую, как заранее запрограммированный автомат. Когда он только-только поднял оружие и начал поливать пулями танцующих и сидящих за столами, его выстрелы наверняка достигали цели. Но теперь, когда все дружно попадали на пол за исключением полдюжины истерически мечущихся по залу женщин, ему следовало искать жертвы внизу, а он продолжал по-прежнему молотить зал на уровне пояса, круша оконные стекла, сметая со столов посуду и выбивая из стен штукатурную крошку.

Казалось, это будет длиться вечно, но в магазин штурмовой винтовки М-16 влезает всего тридцать патронов. Когда они кончились, террорист осо­знал это с некоторой задержкой. Секунду-другую он еще поводил стволом влево-вправо, но потом сбросил пустую обойму и полез в карман за новой. Я завороженно смотрел, как он тянет ее вверх, как она цепляется острыми щечками за ткань штанов, как он снова тянет, раздраженно дергая, потея и суетясь, а она снова цепляется, а он снова тянет, и вот наконец выдергивает и, не с первого раза повернув правильной стороной, втыкает магазин в винтовку… — и это тоже продолжалось вечно, причем под аккомпанемент невесть откуда взявшегося рева.

События, составляющие массовый теракт, всегда странно разделены по разным временны`м шкалам, хотя и происходят одномоментно — по крайней мере так кажется мне. Вот и тогда я не сразу понял, откуда исходит тот дикий рев, и только потом увидел Шломо Ханукаева — увидел, как он, перепрыгивая через лежащих и спотыкаясь о них, несется к террористу с другого конца зала. Я никогда не слышал, как ревет разъяренный носорог, которому испортили долгожданный праздник, но думаю, что Шломо ревел именно так или еще страшней. Не подлежало никакому сомнению, что он сомнет и затопчет убийцу, если ему удастся добежать раньше, чем тот возобновит стрельбу.

В этом, собственно, и заключался вопрос: что раньше?.. — и весь зал, затаив дыхание, следил из-под столов, как Шломо бесконечно долго, спотыкаясь и перепрыгивая через тела, совершает свой бесконечный двадцатикилометровый-двадцатиметровый забег. Выстрелы ударили одновременно с носорожьим толчком; оба упали на пол — террорист внизу, мертвое тело Шломо Ханукаева, продолжающее содрогаться от стрельбы в упор, — сверху.

И сразу к ним подскочили еще несколько мужчин, потом еще дюжина, и еще, и еще. Они сгрудились в кружок; кто-то выпихнул за пределы кружка умолкшую винтовку, и теперь она лежала на залитом кровью полу, как раздавленная змея на шоссе. Внешние стояли тесно, вытянув шеи и сжимая кулаки. Нам с нашего места были слышны только звуки ударов, — звуки ударов и звериное рычание. Кэптен Маэр обнимал дрожащую дочку — к счастью, ее не задело.

Брат Шломо, крича что-то на незнакомом мне языке, растолкал стоявших и протиснулся внутрь. В образовавшийся просвет я видел, как он наклонился, дернулся всем телом и, выпрямившись, поднял вверх окровавленные руки, держа в каждой из них по человеческому глазу. Кэптен Маэр вздохнул и тронул меня за плечо.

— Эй, парень, ты как, жив? Присмотри за моими. Не давай им никуда уходить, о’кей? Я сейчас вернусь.

Он вразвалку подошел к винтовке, поднял ее, осмотрел и передернул затвор. Услышав этот звук, мужчины расступились. Террорист еще дышал, выдувая красные пузыри из отверстия, которое раньше называлось ртом. Кэптен Маэр прицелился и вогнал в глазные ямы по пуле. Пузыри прекратились.

— Все, представление окончено, — сказал кэптен. — Больше бить некого, так что займитесь своими семьями. Кто-нибудь уже вызвал медиков?

 

 

7

Жертв было неожиданно много для беспорядочной стрельбы из автоматической винтовки, выплеснувшей одной очередью всю тридцатизарядную обойму. Амбулансы увезли от четырех до пяти десятков гостей: кроме пулевых ранений была уйма травм, полученных во время бегства и падений; многие никак не могли выйти из состояния глубокого шока — отключки или, наоборот, истерики. На полу остались шесть черных пластиковых мешков. Кроме Шломо Ханукаева погибла девочка-именинница, две пожилые женщины, официант и гитарист ансамбля.

Мы с кэптеном Маэром уезжали, когда на стоянке уже почти не осталось машин. Жену с дочерью он отправил домой на два часа раньше, так что мне пришлось подвозить начальника на своем драндулете.

— Слушай, — сказал я, — если не ошибаюсь, мы оказались на полу за несколько секунд до первого выстрела. Как ты догадался?

Он пожал плечами:

— По ботинкам. У него шнурки были завязаны бантиком. В армии, сам знаешь, не завязывают, а запихивают внутрь. Жаль, разглядел это слишком поздно.

— Жалко Шломо. И девочку.

— Жалко, — кивнул кэптен. — Мою дочку тоже чудом не задело. Не знаю, что бы со мной сейчас было, если бы…

— Да…

Зазвонил мой подключенный к переговорному устройству телефон. Я нажал на кнопку и в машине послышался голос Лейлы Шхаде.

— Алло, Клайв?

— Да, привет.

— Ты как, цел? — спросила она по-арабски. — Жив-здоров? А то тут по телевизору…

— Всё в порядке, — перебил ее я. — Извини, я сейчас занят. Пока.

Отключив разговор, я покосился на кэптена Маэра. Тот молчал, сосредоточенно глядя перед собой.

— Лейла Шхаде, — сказал я. — Сестра Шейха…

— Это я понял, — медленно проговорил Маэр. — Ответь мне, пожалуйста, на другой вопрос. Откуда она знала, что ты там будешь?

Меня словно обожгло. Боже, какой идиот! Я затормозил и съехал на обочину.

— Маэр, можешь пристрелить меня прямо сейчас. Мне нет прощения. Сам не знаю, как это получилось. Боже мой… Шломо…

Больше всего мне хотелось в тот момент сдохнуть прямо там, на обочине автострады на полпути между Хадерой и Нетанией. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя так отвратительно.

— Погоди-погоди, — так же медленно произнес кэптен. — Ты хочешь сказать, что разболтал сестре Джамиля Шхаде о сегодняшнем вечере?

Я опустил голову на руль.

— Да. И не только. По-моему, еще упомянул, что там будут сослуживцы… Пристрели меня прямо сейчас, пожалуйста.

— «По-твоему» или «упомянул»?

— Упомянул. Точно упомянул. Хотел объяснить ей, что причина отмены запланированной встречи достаточно уважительная. И сам не заметил, как упомянул и семейное торжество, и Хадеру, и сослуживцев. Боже мой, какой идиот…

Кэптен Маэр вытряхнул последнюю сигарету из пачки, смял пустую обертку и отстегнул ремень.

— Пойду покурю. Пожалуйста, не рассказывай своей шлюхе хотя бы об этом. Ты с ней спишь?

— Нет! Клянусь тебе, нет!

Он вышел из машины, щелкнул зажигалкой и встал возле отбойника, задумчиво глядя на огоньки окон прибрежного поселка Бейт-Яннай. Я смотрел на его массивную фигуру, на сигаретный дым и ждал решения своей участи. Мимо, завывая сиреной, промчался амбуланс, воскресив в памяти шесть черных мешков на полу. Мне стало дурно. Маэр выбросил окурок и вернулся ко мне.

— Вот что, сукин сын, — сказал он. — Будь это другое время, я немедленно отдал бы тебя под суд. Но сегодня от этого будет больше вреда, чем пользы. Так уж вышло, что у тебя наилучшие шансы поймать Шхаде. Никто в мире не знает Шейха лучше, чем ты, а твой контакт с его сестрой открывает дополнительные возможности. Все это делает тебя незаменимым. Пока что незаменимым. Поэтому о нашем разговоре не узнает никто.

— Кэптэн… — начал я.

— Заткнись! — рявкнул Маэр. — Заткнись и слушай. Это еще и моя ошибка. Нельзя полагаться на рассудок молоденького жеребенка, даже если он такой вундеркинд, как ты. Бывает, что и взрослые опытные жеребцы перестают думать головой при виде хорошенького кобыльего крупа, а уж жеребята тем более. Сколько уже таких случаев было… Это ведь элементарно, парень: когда ты работаешь с информатором, у тебя нету пола. Нет пола, нет сердца, нет живота, нет симпатий и антипатий. У тебя в эти моменты вообще не должно быть ничего, кроме башки. Ничего, кроме соображалки, глаз, ушей и нюха. Этому тебя учили на курсах, сукин ты сын. Ведь учили, верно?

— Учили…

— Ну вот… — он помолчал, пристегнул ремень и скомандовал: — Поехали, чего стоишь? Меня дома ждут.

Я нажал на газ, включил поворотник и с третьей попытки вернул машину на шоссе. Руки мои дрожали, я панически боялся двигаться быстрее шестидесяти. Казалось, навстречу мне, выкатив красные глаза автомобильных фонарей, с бешеной скоростью несется разъяренный, обманутый, требующий немедленного возмездия мир. Несется и кричит голосом погибшего Шломо Ханукаева: «Кавказцам не отказывает даже Всевышний! Даже Всевышний!»

— А теперь я скажу, что будет дальше, — сказал кэптен Маэр. — После похорон Шломо я принесу тебе его портрет с траурной ленточкой, и ты повесишь его в кабинете напротив своей жеребячьей морды. Чтобы все время иметь перед глазами — и помнить. Это раз. И второе: отныне я беру под контроль твои встречи с этой сучкой-сестрой. Где вы встречались обычно?

— В парках, рядом с университетом, на Подзорной горе. Иногда в машине.

— С этим покончено. Как показывает опыт, она слишком опасна… — он сокрушенно покачал головой. — Ох, парень, парень… В общем, так: начиная с этого момента пусть приходит в безопасную квартиру. И после каждого свидания — отчет: в тот же день, на мой стол. Понятно?

«Безопасными квартирами» в Шеруте называли секретные жилые помещения, о которых знали лишь те, кто пользовался ими по долгу службы. Как правило, это были отдельно стоящие дома, окруженные стеной и защищенные помимо видеокамер, решеток и замко`в еще и одним-двумя сторожами — крепкими, хорошо вооруженными ребятами, которые изображали постоянных жильцов, но на деле тщательно охраняли периметр вокруг здания. Было решительно невозможно войти в такой дом или выйти из него, без того чтобы миновать по дороге бдительное око охраны, для чего обязательно требовалось особое предварительное разрешение.

Нечего и говорить, что, привязав меня к «безопасной квартире», кэптен Маэр получал полный контроль над моими контактами с Лейлой Шхаде. В иной ситуации я, конечно, воспротивился бы. Существовала опасность, что Лейла попросту откажется от подобных свиданий: как-никак речь тут шла об официальной площадке Шерута — в отличие от нейтральной территории парков. Сидя рядом со мной на садовой скамейке, она еще могла тешить себя иллюзией обычной беседы со знакомым сверстником — но только не здесь, в заведомо вражеском помещении под охраной вооруженных солдат. Согласие на регулярные встречи в стенах конспиративной квартиры автоматически и бесповоротно превращало ее в предательницу, в информатора Шерута.

Кроме того, регулярно наведываясь в этот дом, она неизбежно подвергала бы себя дополнительной опасности быть замеченной кем-либо: соседями, прохожими, проезжими… Да и обнаружить слежку — если за тобой следят посланники брата или арафатовская служба безопасности — куда проще во время невинной прогулки по аллеям. В общем, у меня нашлось бы достаточно веских причин, чтобы возразить боссу, — но только не в тот ужасный момент, когда все мои силы уходили лишь на попытку уговорить самого себя, что еще есть смысл жить и дышать.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказал Маэр, когда мы уже въехали в Тель-Авив, — а потому приказываю как непосредственный начальник: сейчас же прекрати распускать нюни. У тебя есть дело, вот и займись делом. А что касается шлюхи, не беспокойся: она непременно согласится. Особенно после такого успеха. Прибежит как миленькая. Квартира, где вы будете встречаться, находится в квартале Шейх-Джарах, недалеко от дома ее родственников. Объясни ей, что есть возможность войти туда незаметно через заднюю калитку. Можно и въехать в ворота на автомобиле — хоть на заднем сиденье, хоть в багажнике. Проблем не будет. Останови здесь, на углу. Спасибо, что подвез. И еще раз прошу: без глупостей. Хорошо?

— Хорошо.

Он вышел, хлопнув дверцей, и я остался один. «Займись делом…» — легко сказать! А чем я занимался до этого вечера несколько лет — без отпусков, с утра до ночи, семь дней в неделю? Я ведь специально выбрал себе именно такую работу — чтобы нырнуть и не выныривать, чтобы ни на секунду не оставлять голову свободной. Намеренно выстроил каменную стену, натянул поверху колючую проволоку, посадил сторожей на охрану периметра… — не дай бог, проникнет в эту «безопасную квартиру» смертельно опасное Нечто, колготящееся, колотящееся внутри. И вот она — твоя хваленая «безопасность»! Одна-единственная неосторожность — от усталости, от досады, от глупости — и сразу такая цена… И стены не помогают, и проволока не цепляет, и сторожа спят мертвым сном, а в распахнутые ворота вползает торжествующий враг… Или не враг?.. Тогда — непрошеный гость… Или не гость?

А вот другой вопрос: зачем она позвонила? Есть ли смысл сначала направлять к тебе убийцу, а потом беспокоиться о твоей судьбе, звонить и выяснять, остался ли ты цел и невредим? Гм… — отчего бы и нет? Разве сам я не подготовил в свое время операцию, которая могла привести к ее гибели, а вслед за этим радовался отмене? Выходит, я ей небезразличен — так же как и она мне?

Я зажал голову между ладонями и сильно потряс ее, чтобы выбросить, вытравить, вытрясти эти проклятые мысли. Правильно говорит кэптен Маэр: надо забыть об этой вредной чуши, когда работаешь с информатором. Забыть о симпатиях и антипатиях, о сердце и о животе, о черных глазах и спутанной гриве волос. Выбросить в мусорный бак всё, кроме соображалки, глаз, ушей и нюха… «Но сейчас-то у меня нет и этого, — вяло думал я. — Нет вообще ничего, ноль, нада, гурништ. Выжатый без остатка лимон — и тот годится в употребление намного больше меня».

Дорога домой в Иерусалим выглядела по меньшей мере путешествием на Марс, задачей немыслимой сложности. У меня достало сил лишь припарковаться в неположенном месте, откинуть сиденье и закрыть глаза. Телефон зазвонил, как мне показалось, почти сразу вслед за этим, но, взглянув на экранчик, я обнаружил, что проспал три с половиной часа.

— Да? Кто это? — мне с трудом удалось справиться с хрипотой.

— Это я. Не вешай трубку, пожалуйста, — быстро проговорила Лейла.

— Ты с ума сошла. Четвертый час ночи. Не могла дождаться утра? Я спал…

— Не могла. Не могла. Ты спал, а я не могла…

— Что ты от меня хочешь?

— Хочу встретиться.

— Нет. Не сейчас. Я найду тебя позже. Давай спать, Лейла.

— Подожди! — закричала она. — Я должна тебе сказать! Это не я! Слышишь? Это не я! Я тут ни при чем! Клянусь тебе, слышишь?!

Я отсоединился. Довольно. «Это я». «Это не я». Врет или не врет? Если есть сомнение, значит, врет. Ни симпатий, ни антипатий. Соображалка, глаза, уши и нюх. Не могла она… А я могу? Я могу теперь вечно смотреть на портрет Шломо Ханукаева?.. Так. Что нам говорит соображалка?

Соображалка утверждала, что трех с половиной часов вполне достаточно для частичного восстановления сил. Я завел двигатель и сорок минут спустя входил в дверь своей квартиры. На похоронах, которые состоялись днем, я уже был как новенький и, поймав вопросительный взгляд кэптена Маэра, ответил ему бодрой улыбкой. Мол, не боись, босс. Мол, дел невпроворот, но мы справляемся. Он кивнул и отвернулся.

Дел действительно было невпроворот, но насчет «справляемся» я сильно преувеличил. Мы явно не справлялись. Джамиль Шхаде переигрывал нас по всем статьям. Подготовленные им человекобомбы взрывались в иерусалимских автобусах, за столиками тель-авивских кафе, в модных ресторанах Хайфы, в многолюдных залах ожидания автовокзалов. Страну накрыло облако страха — липкое, отвратительное, безнадежное. Люди боялись выходить из дому и отправлять в школу детей. Общественный транспорт и вовсе опустел: на железнодорожную станцию или на остановку автобуса шли лишь по крайней необходимости. Обычные соседские сплетни вытеснялись реальными рассказами о родственнике или знакомом, который чудесным образом спасся, случайно опоздав именно на «тот» междугородний рейс.

При этом Шейх постоянно совершенствовал методы, усложнял планы и старался не повторяться, чтобы снова и снова застигнуть нас врасплох. В какой-то момент смертники стали ходить парами. Сначала они взрывались одновременно: к примеру, в двух разных концах многолюдного рыночного ряда — в расчете на давку, которая должна была возникнуть, когда запаниковавшая толпа бросится от краев к середине, топча упавших и карабкаясь вверх по телам. Возможно, где-нибудь так бы и произошло, но только не здесь, где люди в любую минуту бессознательно готовы к подобным сценариям. Они и в самом деле бросались бежать, но не от места взрыва, а, напротив, к нему — помогать раненым и искалеченным.

Учтя ошибку, Шхаде немедленно внес поправку: теперь второй смертник взрывался точно там же, где и первый, терпеливо подождав, пока вокруг стонущих и истекающих кровью жертв соберется достаточно много медиков, полицейских и добровольных помощников. Конечно, мы тоже не сидели сложа руки. Кто-то может подумать, что, разлетевшись на сотни ошметков, человекобомба не оставляет следов. Это далеко от реальности: как правило, спустя уже несколько часов на наши столы ложились меморандумы с именами убийц-самоубийц, их фотографиями, адресами и подробностями жизненного пути. Проходило еще несколько часов — и мы узнавали маршрут их последнего пути, включая номера автомашин, координаты их хозяев и фамилии таксистов.

Одна проблема: на этом все и обрывалось. Быстро миновав первые этапы, мы словно утыкались в непроницаемую стальную стену тотальной конспирации. И если бы только в одну — перед нами вырастала целая система стен, одна другой толще. Даже если удавалось заглянуть чуть дальше, то есть продвинуться от водителя, который привез шахида, к тому, кто доставил смертнику поясную бомбу, начиненную шурупами и металлическими шариками, это мало что давало. Пытки в подвалах арабского гестапо не прошли для Джамиля даром: теперь он утроил осторожность, максимально обезопасив не только себя, но весь ближний круг своих заместителей, полевых командиров, химиков, инженеров, изготовителей бомб и мастеров психологического давления, занятых поиском и мобилизацией смертников.

Взрыв в университетском кафетерии на Подзорной горе тоже стал для нас неожиданностью, потому что кампус был окружен забором и весьма неплохо охранялся. Этим терактом Шхаде словно говорил нам: «Смотрите, я могу проникнуть куда угодно, обойти любых сторожей!» Новым оказался и метод: на сей раз они обошлись без смертника, подложив в кафе начиненную взрывчаткой сумку. Кэптен Маэр вызвал меня, чтобы спросить, почему бы мне не встретиться с Лейлой.

— Она ведь учится в университете, не так ли?

— Так, — согласился я. — Ну и что? Там многие учатся.

— Вызови ее, поговори, прощупай… — он ухмыльнулся. — «Прощупай» — в смысле «разузнай», не пойми буквально. Может, она слыхала чего от студентов-соплеменников. Сестре Джамиля должны доверять. Надави, если надо. Это ведь ты ей пропуск в Иерусалим устроил? Ну вот: ты устроил, ты и отменить можешь…

Я послал Лейле сообщение. Она перезвонила, но не сразу, а через два дня.

— Что случилось? Вдруг вспомнил об мне? Старая любовь не ржавеет?

Она явно пыталась скрыть неловкость под наигранной бравадой. Но я не поддержал шутливого тона — просто назвал адрес и время.

— Так поздно? — удивилась Лейла. — И так близко к моим родственникам?

— Ты ведь бегаешь по вечерам, когда остаешься в Шейх-Джарахе? Ну вот. Слегка измени маршрут, — сказал я и повесил трубку.

За пять минут до назначенного времени я, предупредив охрану, открыл заднюю калитку в полутемном переулке за «безопасной квартирой». Не знаю, чего мне хотелось больше — чтобы она пришла или нет. Казалось, что вместе со мной в сторону близкого перекрестка уставился со своего портрета Шломо Ханукаев. Мое сердце екнуло, когда, обогнув угол, она легкой трусцой миновала освещенный круг последнего фонаря и продолжила дальше — в темноту, туда, где в тени забора поджидал ее я. А ну-ка спокойно, кэптен Клайв! Ни симпатий, ни антипатий. Только соображалка и… и… не помню, как там дальше…

Когда Лейла поравнялась со мной, я шагнул вперед и, быстро схватив за локоть, втянул за собой в сад. Ахнув от неожиданности, она почти упала на меня.

— Бог ты мой, как я испугалась! Надо же предупреждать!

Мы снова стояли нос к носу, грудь к груди. Я вдохнул головокружительный запах ее волос и отстранился. Соображалка и нюх — вот как.

— Пойдем, Лейла. По этой дорожке.

— Что это за место? — начала она и осеклась, увидав у входных дверей охранника с автоматом.

— Место как место, — отрезал я. — Заходи.

Мы вошли в гостиную. Как и все «безопасные квартиры», эта была обставлена на манер третьеразрядной гостиницы. Впрочем, бедность обстановки компенсировалась богатым набором скрытых камер и микрофонов. Лейла села в продавленное кресло возле журнального столика и уставилась на меня.

— Зачем ты привел меня сюда?

Я пожал плечами.

— Это место принадлежит Шеруту. Отныне мы будем встречаться здесь.

— Вот еще! — возмущенно фыркнула она. — За кого ты меня принимаешь?

— За обманщицу. За манипулятора. За пособницу террористов. Я не верю тебе, Лейла. Не верю ни на грош. Ты использовала меня.

— Чушь! Кому ты нужен? Тоже мне кэптен…

Она состроила презрительную гримасу. Мы сидели друг против друга, обмениваясь неприязненными взглядами, как два непримиримых врага. Я использовал ее, чтобы добраться до Джамиля; она использовала меня, чтобы устроить теракт в Хадере. Я не верил ей, она не верила мне, мы были квиты.

— Что тебе от меня надо? Я арестована?

— Пока нет. Что ты знаешь о взрыве в университете?

— То, что написано в прессе и сказано по телевидению. С чего это я должна знать больше?

— Лейла, хватит играть в эти игры, — с нажимом проговорил я. — Ты сидишь сейчас в конспиративной квартире Шерута и говоришь с человеком из Шерута, но при этом не арестована. Шерут выписал тебе пропуск в Иеру­салим и помог перевестись в университет. По-твоему, что это значит? Молчишь? Хорошо, я отвечу за тебя. Это значит, что ты информатор. Вот так, очень просто. А коли ты информатор, то будь добра и вести себя как информатор. Если не хочешь продолжать эти отношения — нет проблем. Тогда верни то, что получила. Верни пропуск, университет, свободу — всё. Возвращайся в свою чертову деревню, где все считают тебя еврейской подстилкой, опозорившей семью, и недоумевают, почему родной братец еще не перерезал тебе горло. Валяй, возвращайся!

Лейла скривила губы и поднялась из кресла. Если бы взгляд мог испепелять, от меня осталось бы не больше маленькой серой кучки.

— Если я не арестована, выведи меня отсюда. Сейчас же!

Мы снова миновали охранника и прошли через сад к калитке.

— Если надумаешь, позвони, — сказал я.

— Пошел ты… — даже не обернувшись, обматерила меня она.

Я запер калитку, вернулся в дом и составил подробный отчет для начальства. Кэптен Маэр прочитал его на следующее утро.

— Молодец, — похвалил меня он. — Только ты должен был провести эту беседу сразу, а не ждать так долго. Это сэкономило бы нам уйму неприятностей.

— Она больше не придет.

— Конечно, придет, — возразил босс. — Иначе зачем она с тобой валандалась? Ты ей нужен, дурачок. Вернее, не ей, а ее братцу. Конечно, придет, даже не сомневайся.

Так или иначе, вскоре нам стало не до сомнений. Джамиль Шхаде становился все опасней, хотя временами и казалось, что дальше уже некуда. К продолжающейся угрозе смертников добавилась другая, еще невиданная прежде. В декабре нас с Маэром вызвали в модный ночной клуб, расположенный в старом промышленном районе Ришона. Я знал это место, бывал там, когда требовалось разрядиться… или зарядиться?.. — не знаю, в данном случае верны оба глагола. Клуб назывался «Даллас», занимал верхний этаж и крышу двухэтажного здания и отличался тем, что даже не пытался маскировать под туалетные кабинки целую дюжину укромных закутков, где в течение вечера уединялись на четверть часа парочки, оглушенные музыкой, кокаином и таблетками экстази.

В светлое время дня «Даллас» был наглухо закрыт, так что клиенты находящегося внизу ремонтного гаража, а также работники окрестных складских павильонов и офисных зданий вряд ли могли предположить наличие столь веселого соседства. Но с наступлением темноты, когда гасли окна офисов, закрывались склады и мастерские, а механики, загнав внутрь ждущие ремонта машины, запирали ворота нижнего этажа, опустевшей улице недолго приходилось скучать. За час до полуночи она вновь наполнялась автомобилями, унылая стена вспыхивала разноцветными огнями гирлянд, в небо втыкались лазерные лучи, диджей врубал свою бьющую по мозгам «умцу-умцу», у входа вырастали плечистые селекторы в черных футболках с небезопасной надписью «Безопасность», и начиналось торжество вскипающих половых гормонов.

Но — только не той ночью, когда туда вызвали нас с кэптеном Маэром. Той ночью там не было ни лазеров, ни селекторов, ни «умцы-умцы», да и гормонам пришлось, видимо, повременить с желанной разрядкой. Предъявив документ на полицейском кордоне, я въехал на совершенно пустую улицу. Мрачный Маэр ждал меня возле распахнутых ворот гаража.

— Иди сюда, — сказал он. — Взгляни на это.

Под «этим», как выяснилось, имелся в виду микроавтобус «Форд-Транзит», в чьем салоне были аккуратно упакованы четыре больших газовых баллона в дополнение к центнеру взрывчатки и запальному устройству с прикрученным к нему мобильным телефоном. Взрыв этого «подарка», вне всякого сомнения, привел бы к полному разрушению здания — и, возможно, соседних строений. Клуб «Даллас» буквально взлетел бы на воздух вместе с двумя-тремя сотнями танцующих, балдеющих, веселящихся молодых людей.

— Хозяин гаража обнаружил, — сказал Маэр. — Старик. Чудом. Он вообще здесь не каждый день бывает. Пора, говорит, на отдых, устал. Но тут вот пришел, да еще и задержался дольше всех за конторскими книгами. Сам, говорит, не знаю, почему меня торкнуло посмотреть, что там внутри. Наверное, арабский акцент парня, который привел «Транзит» на замену тормозов. Или слишком свежая краска на окнах и на задней двери, к которой был зачем-то приделан висячий замок. Или глухая перегородка между салоном и кабиной. В общем, старик уже запер ворота, но решил вернуться. Замо`к для механика не помеха, открыл гвоздиком. А там такое. Что скажешь?..

А что я мог сказать? Спецы к тому времени уже обезвредили заряд. По их словам, взрывчатку изготовили по рецепту группы Шхаде, хотя и с некоторым отличием: материалы те же, но приобретены в другом месте — не в Самарии, а где-то внутри «зеленой черты». Бросалась в глаза и наглая уверенность исполнителей, которая, скорее всего, подкреплялась наличием действующих легальных документов: удостоверением личности, водительскими правами. Судя по поведению, акценту и внешнему виду шофера, «Транзит» привел сюда законный израильский гражданин, а не араб-нелегал с территорий.

— Что скажешь? — повторил начальник.

— Ты и сам все видишь, — сказал я. — Это новая группа. Группа новая, но командир тот же — Шейх. Мы должны исходить из того, что у них легальные документы и их трудно будет отличить от обычных граждан. Они живут здесь, среди нас. И они не станут размениваться по мелочам. Для взрывов в кафе и на автовокзалах у Джамиля есть одноразовые смертники из деревень вокруг Рамаллы, Калькилии и Хеврона. Но людей из этой группы ему подбирали поштучно, и он не пошлет их на смерть ради двух десятков убитых. Теперь эта сволочь нацеливается на мегатеракт, с сотнями жертв, а лучше — с тысячами. Мы должны готовиться к худшему.

Три недели спустя это худшее почти произошло. Террористы едва не пустили под откос скоростной поезд по дороге в Беер-Шеву. На этот раз их подвел недостаток опыта. Из двух мин, заложенных под рельсы, взорвалась только одна, и этого не хватило: вагоны благополучно проскочили опасное место. Взрывчатка оказалась той же, что и в Ришоне; по всем признакам, теракт подготовила та же самая «новая группа». А еще через месяц они же попытались нанести удар поистине сокрушительной силы: взорвать терминал «Глилот», где в огромных резервуарах хранились бензин, дизельное топливо и горючий газ.

Терминал строили в отдалении от жилых кварталов, но Тель-Авив с того времени сильно продвинулся на север. Вблизи «Глилот» находились также армейские базы, здания военной разведки, Моссада и Шерута. Если бы теракт удался, погибли бы по меньшей мере двадцать тысяч человек. И снова нам помогло чудо — чудо и невезение «новых». Они прицепили бомбу к огромной цистерне, которая должна была забрать с терминала горючее для последующей доставки на бензоколонки. Цистерна беспрепятственно прошла все этапы положенных по инструкции проверок и въехала на территорию «Глилот».

С этого момента террористы, которые, скорее всего, следили за бензовозом, утратили с ним визуальный контакт. Убедившись, что машина уже находится внутри, они отъехали на безопасное расстояние и выждали время, которое, по их расчетам, требовалось для наполнения цистерны горючим. А затем уже, восславив Аллаха, привели в действие взрывное устройство.

Чего «новые» никак не могли учесть, так это паршивое настроение водителя бензовоза, который как раз накануне крупно поссорился с начальником по поводу задержки долгожданного повышения зарплаты. По дороге к терминалу он не переставал честить дирекцию, правительство, страну и весь мир в целом, изобретая всё новые и новые аргументы к только что отзвучавшему спору — один другого убийственней. Вкалывать с утра до ночи за такие гроши? Да лучше уволиться, и пошли они все… Проехав внутренние ворота, водила даже не подумал стать в очередь на загрузку, а вырулил на стоянку и, с силой хлопнув дверцей, отправился в диспетчерскую — выпить кофе с давним знакомцем, а заодно и разделить с ним законное возмущение вопиющей бесчувственностью начальства, которое, как известно, везде одинаково.

Хлопо`к небольшой бомбы, запланированный как затравка к подрыву полной цистерны, а затем и всех резервуаров «Глилот», настолько потерялся в реве моторов и прочих шумах, что водила бензовоза обнаружил последствия в виде раскуроченного борта, лишь вернувшись к машине. Само собой, это происшествие запустило длинную цепочку последствий, то есть выяснений, обсуждений, заседаний, комиссий и прочих абсолютно бесполезных действий. Уволили одного-двух рядовых проверяющих, погрозили пальчиком нескольким начальникам, добавили новые пункты к несработавшим инструкциям и, дабы не вызывать излишней паники, решили сохранить случившееся в тайне от населения, пребывающего в наивной надежде, что «наверху» знают, что делают.

— Три чуда подряд, — мрачно заметил по этому поводу кэптен Маэр. — Поневоле поверишь во Всевышнего и ангелов-хранителей. Но чудеса не могут продолжаться вечно. Когда-нибудь кончатся и Его милости. Надо что-то делать, парень. Только вот что?

Вот именно: только вот что? Мы сделали всё, что могли: проанализировали записи дорожных видеокамер, выяснили детали маршрута бензовоза, составили и прочесали списки всех, кто приближался к машине и ее водителю, сопоставили результаты с данными, собранными в расследовании двух предыдущих «чудес»… — и не получили ни одного определенного результата, ни одного, даже самого малого хвостика, за который можно было бы ухватиться. Оставалось лишь в полной безнадежности ждать нового удара и отчаянно надеяться на очередное чудо. В этот-то момент и позвонила она, моя Лейла. Лейла Шхаде, сестра и пособница террориста — самого опасного из всех, с какими когда-либо приходилось сталкиваться стране.

 

 

8

— Нам надо увидеться. Сегодня вечером, в девять. Будешь ждать меня у калитки, как в прошлый раз?

Лейла сразу взяла напористый, решительный тон.

— Сегодня? — с сомнением проговорил я. — Почему именно сегодня? Что за спешка?

Одно из основных правил работы с информаторами: нельзя позволять им устанавливать место и время встречи. Но Лейла не собиралась уступать.

— Если не ошибаюсь, это ведь ты хотел услышать от меня кое-что, не так ли?

— Ну да, хотел. Но почему именно сегодня? Сегодня я занят.

— Что ж, занят так занят, ты ведь из нас двоих кэптен, тебе и решать. Но учти: дело срочное, как бы потом не пожалеть… — она понизила голос до шепота. — Скажу тебе только одно слово: «Глилот».

Я чуть не поперхнулся. В Шеруте сделали всё, чтобы информация о попытке теракта на терминале не просочилась в прессу. Насколько нам было известно, по стране пока еще даже не поползли слухи. И если Лейла Шхаде все-таки знала о случившемся, это свидетельствовало только об одном — о ее связи с братом и его «новой группой».

— Хорошо, — сдался я. — Сегодня, в девять, у калитки.

Закончив разговор, я тут же позвонил начальнику. Кэптен Маэр выслушал, покряхтел и согласился:

— Надо встречаться. Чем черт не шутит: вдруг тебе действительно удастся что-нибудь из нее вытянуть. Ничего лучшего у нас все равно нет. Сходи для очистки совести, чтобы не корить себя потом. Подозрительно, что она так настаивает, но эту проблему как раз можно решить. Пошлем туда еще нескольких ребят для наблюдения за округой. Если что, тебя предупредят.

Без четверти девять я стоял у калитки с внутренней стороны забора по соседству с двумя автоматчиками, готовыми к любой неожиданности. Улицы снаружи тоже охранялись. Группа наблюдателей просматривала каждую пядь района в радиусе двухсот метров: окна, крыши, тротуары, проезжающие автомобили — всё вообще. Если Шейх и в самом деле задумал нападение на «безопасную квартиру», вряд ли он мог застать нас врасплох. Сообщение о приближении Лейлы Шхаде я получил за пять минут до того, как она появилась из-за угла и легкой трусцой двинулась в нашу сторону. Охранник собрался было открыть перед ней калитку, но тут уже я воспротивился:

— Спасибо, парни, дальше я сам.

Лейла вошла внутрь, оценивающе посмотрела на автоматные стволы и хмыкнула:

— Да у тебя тут, вижу, целая армия. Неужели я такая страшная?

— Если и страшная, то не как женщина, — неуклюже пошутил я. — Пойдем.

Она снова хмыкнула, еще презрительней прежнего. Мы прошли по скупо освещенной дорожке в дом к знакомым учрежденческим креслам гостиной. Когда я включил свет, Лейла поморщилась:

— Зачем так ярко?

— Чтобы лучше тебя рассмотреть.

— Меня? А то ты раньше не рассмотрел… — она окинула взглядом комнату. — Или это для видеокамер? Признайся, они ведь тут, наверное, повсюду понатыканы.

Я пожал плечами.

— Само собой. Тебе ведь сказано: это квартира Шерута. А значит, и каждое слово тут — собственность Шерута.

— Каждое-каждое? — с издевкой проговорила она. — А что с другими материями? Например, со слезами? Каждая слеза тут — тоже ваша собственность?

— Перестань, Лейла.

— Или с другими э-э… жидкостями? Когда вы идете в туалет, там тоже каждая капля на учете? И — страшно подумать — не только капля! Уж дерьмо-то Шерут никак не может пропустить без проверки. Так?

Я стукнул кулаком по журнальному столику.

— Довольно! Хватит! Туалеты тут не просматриваются, успокойся. Если тебе приспичило — милости просим, никому твоя задница не интересна. Но сначала расскажи, зачем ты просила эту встречу.

— Никому? Моя задница? Не интересна? А вот это уже обидно…

Лейла принужденно рассмеялась. Она казалась бледнее обычного, хотя и прежде не отличалась особой смуглостью: белое нежное лицо под черной курчавой гривой. Гостиную наполнял запах ее волос, а руки пребывали в постоянном движении: то сцеплялись — судорожно, до белизны в костяшках, то принимались нервно разглаживать складки на куртке и трениках.

— Перестань, — снова попросил я. — Эти шуточки не твои. Дочь семьи Шхаде не должна произносить грубых слов.

— Тебе-то откуда знать? — фыркнула она. — Теперь еще и ты метишь в защитники чести семьи Шхаде? Без тебя хватает… без тебя… хватает…

На последних словах она прерывисто вздохнула, как будто в попытке удержать нахлынувшие слезы. Удалось лишь частично: одна-две слезинки скатились-таки по каждой щеке. Сердце мое сжалось, и мне пришлось опустить глаза, чтобы усилием воли привести себя в правильное настроение. Ни симпатий, ни антипатий. Ни симпатий, ни антипатий…

— Лейла, ты ведь знаешь, что с этим можно покончить другим путем. Мы можем тебя защитить. Смотри, ты в квартире Шерута, и я говорю от имени Шерута, на запись. Другое имя, другая страна, другая жизнь.

— Да-да… — кивнула она, подняв лицо к потолку и часто-часто моргая веками, чтобы помешать новым слезам. — Новая жизнь. Ты уже говорил…

— Верно, говорил. А ты хотела что-то сообщить, — напомнил я. — Что именно?

Лейла снова вздохнула и выдавила жалкую улыбку.

— Боже, как ты торопишься… Куда, зачем? Дай мне еще минутку-другую, ну что тебе стоит? Подожди, пожалуйста.

Я состроил недовольную гримасу и посмотрел на часы.

— Но сколько можно, Лейла? Мы с тобой сидим тут уже десять минут и еще не продвинулись ни на шаг. Зачем ты меня сюда вызвала?

Она качнула головой и встала.

— Ладно, будь по-твоему. Но сначала — туалет. Туалет, где не считают капли. Ты позволишь? — и дальше, повысив голос и скользя взглядом по стенам, словно обращаясь к невидимым видеокамерам: — Начальство позволит? Нет возражений?

— Иди уже, иди! — махнул рукой я. — По коридору, вторая дверь слева.

Оставшись один, я связался с охраной. Снаружи по-прежнему не было замечено ничего подозрительного.

— Кэптен Маэр уже дважды звонил, — сказал старший группы. — Беспокоится о тебе.

— Передай, чтоб не беспокоился. Всё под контролем.

Пустая гостиная действовала на нервы своим уныло-протокольным видом. Хоть бы какие картинки повесили… Я встал, подошел к окну и слегка отодвинул край шторы. За немытым стеклом с частой стальной решеткой беззвучно качал ветвями дворовый сад; судя по силе ветра, надвигалась гроза с ливнем. «Какая она бледная сегодня… — ни к селу ни к городу подумалось мне. — Бледная и странная. Может, и впрямь что-то сдвинулось? Вот сейчас вернется и начнет рассказывать…»

Я взглянул на часы: Лейла отсутствовала уже минут десять. Что она там — заснула? Подождав еще немного, я подошел к двери в туалет и прислушался. Изнутри не доносилось ни звука.

— Лейла? Ты там? С тобой все в порядке?

Молчание.

— Лейла?.. Лейла! Я вхожу!

Туалеты в безопасной квартире не запирались.

— Уходи… — еле слышно прошелестело в ответ. — Отойди подальше…

Я отворил дверь. Лейла сидела на крышке унитаза, отставив в сторону руку и прижимая большим пальцем кнопку выключателя. Выключателя? Нет — включателя — из тех, которые включают, приводят в действие запальный механизм бомбы. Сама бомба — брикеты взрывчатки в кармашках широкого матерчатого пояса, напичканные обрезками гвоздей, гайками и шурупами, провода, запалы и панелька управления с мигающим красненьким светоди­о­дом — виднелась под распахнутой курткой.

Картина была ясна с первого взгляда: Лейла вышла в туалет, чтобы беспрепятственно подготовить взрыв. Она не могла сделать этого раньше, прежде чем попала в дом, — как видно, из опасения потратить заряд на незначительных охранников при входе в калитку. Если бы охранник заподозрил, что девушка держит палец на кнопке, он, конечно, не пропустил бы ее внутрь, к основной цели. Зато во мне и в своей способности обдурить меня она нисколько не сомневалась. Не сомневалась и в который уже раз оказалась права.

— Ты снова оказалась права… — я вошел в туалет и плотно прикрыл за собой дверь. — Давай взрывай. Ты ведь за этим пришла?

Она всхлипнула и яростно замотала головой.

— Уходи! Прошу тебя, уходи… Я не хочу убивать тебя. Если уйдешь, я смогу сделать это одна. Пожалуйста. Мне все равно не жить. Очень тебя прошу…

Я подошел к ней вплотную и погладил по щеке. Ее лицо было мокрым от слез, они текли и текли, ручьем, не переставая.

— Что ж ты так сильно плачешь, глупенькая? Этак у тебя взрывчатка промокнет…

Лейла улыбнулась сквозь слезы.

— Уходи, Клайв, пожалуйста. У меня уже палец затек. Нужно было раньше отпустить. Но я не смогла. Не смогла. Мне так не хочется умирать. Мне так не хочется…

— Ш-ш… — прошептал я, опускаясь перед ней на колени. — Давай-ка посмотрим, что у нас тут.

Устройство «адских машинок», используемых боевыми группами и смерт­никами Джамиля, я знал довольно неплохо — как и все, связанное с Джамилем. К тому же в Шеруте регулярно проводились практические занятия по типам хамасовских бомб и способам их обезвреживания. Но одно дело — практическое занятие, и совсем другое…

— Клайв, — всхлипнула Лейла над моей головой. — Уходи, очень тебя прошу…

— Заткнись, а? — попросил я. — Заткнись и не мешай. Скажи мне только вот что: когда на тебя навязывали эту гадость, ты была в куртке или надела ее потом, на готовый пояс?

— Потом.

— Ладно. Тогда давай ее осторожненько снимем. Потихоньку, потихоньку…

Один рукав, второй рукав… Теперь, сняв куртку, я мог наконец рассмотреть все детали бомбы — и спереди и сзади. Пояс был надет прямо на сорочку, но часть проводов пропущена под нею — к мобильному телефону, который был приклеен скочем под мышкой. Я поднял голову и приблизил лицо к лицу Лейлы.

— Послушай меня, девочка. Ты не умрешь. Мы не умрем. Никто не умрет. Я сейчас отойду, возьму кое-что и сразу вернусь. Но только если ты обещаешь мне не делать глупостей. Обещаешь подождать меня? Чтобы никто не умер? Обещаешь?

Она часто-часто закивала. Я вышел в кухню и стал рыться в выдвижных ящиках. Нож. Ножницы. Липкая лента. Кусачек не нашлось, но я надеялся обойтись без них. Главное, найти нужный проводок и закоротить его — то­гда,
возможно, получится снять пояс. Мобильник тоже представлял немалую проблему: как видно, Джамиль не особо верил в решимость сестры и хотел подстраховаться, в случае необходимости подорвав бомбу телефонным звонком. Эта техника тоже была не новой. Вопрос только — когда он сделает этот звонок: до того, как я сниму пояс, или после? Если до, то кэптену Маэру придется искать нового сотрудника.

Я не боялся смерти — то есть абсолютно не боялся, настолько, что это удивило меня самого. Напротив, чувствовал какой-то странный веселый подъем. Мне хотелось шутить, мурлыкать хорошую мелодию, хотелось думать о ее голом теле под сорочкой, которую, наверное, придется разрезать. Впрочем, почему «наверное»? Я разрежу ее совершенно точно: иначе не отклеить телефон. И вообще, в таких ситуациях не стесняются. Потом купит себе новую рубашку, не обеднеет. Перед тем как вернуться, я связался со старшим группы.

— Всё в порядке?

— Да, нормально, — ответил охранник. — У тебя?

— У меня тоже. Слушай, тут у нас деликатный момент. Не мешайте, пока я не вызову. Кэптен Маэр звонил?

— Нет. Значит, не мешать?

— Значит, так…

Я вернулся к Лейле и первым делом замотал кнопку, чтобы освободить затекший палец. Затем поднял ножницы.

— Ты уж прости, но сорочку придется… того… Не возражаешь?

Она снова закивала. Слез в глазах уже не было: их сменило что-то другое, глубокое и одновременно острое — такое, на что хотелось смотреть и смо­­-
т­реть, не отрываясь. Я аккуратно разрезал сорочку снизу доверху. Под нею не оказалось ничего, кроме одного мобильника, двух грудей и четырех проводов.

— Это тебя не отвлекает? — спросила она.

— Мобилизует, — ответил я, изучая провода.

В кино они всегда разноцветные, чтобы герой мог эффектно погадать, какой именно проводок перекусывать — красный или синий? Другие цвета обычно не рассматриваются ввиду своей очевидной скучности. Скажем, коричневый: ну какой уважающий себя кинотеррорист сделает Самый Главный Провод коричневым, допустив столь вопиющий эстетический промах? К сожалению, реальность далеко не столь живописна. Провода на поясе Лейлы были только коричневыми. Никакого разнообразия…

Ее соски качались перед моими глазами, и, чтобы исключить излишнее влияние мобилизации, я вызвал в памяти образ инструктора по имени Йоси, который вел у нас практические занятия по разминированию. Йоси, в отличие от того, чего я сейчас невольно касался то лбом, то щекой, выглядел абсолютно асексуально: маленький забавный толстячок со смешным венчиком волос вокруг обширной лысины. На правой руке у него не хватало двух пальцев — среднего и указательного.

— Вы, верно, думаете, что я потерял их в результате взрыва, — сказал он первым делом. — Но это не так. В результате взрыва минер теряет жизнь, а не пальцы. Эти два я отрезал себе сам, по глупости, когда пилил дома доски для навеса. И теперь я могу показывать «фак» только левой рукой, что навсегда закрыло мне возможность вождения машин с правым рулем. Почему я рассказываю вам это? Потому что и пальцы и жизнь теряют исключительно по глупости. И если уж вы решили пойти на такую глупость, как попытка обезвредить пояс смертника своими неумелыми руками, вместо того чтобы просто бежать без оглядки, то хотя бы не делайте другой, еще большей глупости: оставьте в покое взрыватель. С этим вам точно не справиться. Попробуйте снять пояс — и тогда уже убегайте. Бывает, изготовители поясов не уделяют этому моменту достаточного внимания. В этом случае у вас появляется некоторый шанс…

Я вглядывался в коричневый клубок, стараясь определить в этой путанице «фальшаки» — лишние провода, поставленные специально, чтобы запутать минера. С этого следовало начинать, чтобы было чем закоротить контакты, препятствующие снятию пояса.

— Подержи здесь… а другой рукой — здесь… вот так.

Выбрав нужный проводок, я снова взялся за ножницы. Мысли о минере Йоси и его шуточках не помогали расслабиться, а, напротив, добавляли напряжения.

— Смотри, Лейла. Я сейчас разрежу вот здесь. Если это ошибка, мы о ней не узнаем — просто не успеем понять. Если нет, у нас появляется шанс. Готова?

Она вдруг наклонилась и слизнула пот с моего лба. Усмехнулась в ответ на мой недоуменный взгляд:

— Иначе не могу, руки заняты. Режь.

Ножницы щелкнули. Мы оба выдохнули: ничего не случилось. Я быстро счистил ножом изоляцию с двух проводов возле панельки и поставил шунт. Вроде всё; теперь еще один щелчок ножницами, и, если останемся живы, можно снимать. На этот раз я не стал предупреждать Лейлу, а просто зажмурился и нажал. Щелк!.. Жив!

— Встань!

Отклеив мобильник, я развязал шнурки пояса, осторожно снял бомбу и уложил ее в угол между стеной и унитазом. Когда я выпрямился, Лейла стояла передо мной — просто стояла и молчала, уставившись на меня тем самым — странным, глубоким и острым — взглядом, от которого невозможно отвернуться.

— Ты не собираешься накинуть куртку… — начал было я, но она вдруг шагнула вперед и прижалась ко мне, крепко обвив руками мою шею.

Потом я почувствовал, как ее щека скользит по моей щеке, уступая место губам, как ее губы ищут мои и как находят, почувствовал мягкую сладость ее языка, ее нежную кожу под моими ладонями, проворство ее рук, срывающих с меня рубашку и уже берущихся за пряжку пояса, который, слава Создателю, оказалось возможным расстегнуть без опасения взлететь на воздух. Хотя нет — ошибка: мы с ней реально взлетели на воздух там, у стены учрежденческого туалета… — взлетели на черт знает какое небо и летали там, забыв обо всем на свете, слыша лишь свое звериное рычание, мычание, отчаяние, ощущая слитный трепет животов, уставившись зрачки в зрачки и боясь мигнуть, чтобы не упустить ни единого мгновения нашего общего содрогания, взрыва, улета.

Еще никогда в жизни я так не хотел женщину, никогда не испытывал такой свободы полета, такого счастья обладания, такой силы и остроты чувств. В метре от нас лежала «адская машинка», которая могла взорваться и убить нас в любую секунду. Это была любовь втроем — в обнимку со смертью. Хотя, может, и нет. Может, любовь как раз соревновалась со смертью: кто окажется быстрее? Кто сильнее? Кто из них двоих забудет раньше о своем долге: та — о долге любить, эта — о долге убивать, так же как мы с Лейлой забыли о своих долгах. В итоге о долге забыла смерть; именно она проиграла — по крайней мере тогда. Я не знаю, сколько это длилось: по ощущениям — несколько веков, по часам — не более минуты. Мы буквально взорвались друг в друге — взорвались без всякой бомбы и в тысячу раз сильнее всех бомб на свете, включая ядерные.

— Скажи, что любишь меня, — прохрипела Лейла, оторвавшись от моих губ.

— Люблю… — прохрипел я, и она содрогнулась еще раз от одного этого слова.

Потом, когда отпустило, мы еще постояли, прижавшись и вслушиваясь в раскаты затихающего грома крови в висках. Потом я наклонился к ее уху и потрогал его губами, прежде чем сказать, что надо уходить, потому что пояс может вот-вот взорваться.

— Плевать, — ответила она. — Пусть взрывается. Мне теперь все равно. Мне теперь ничего не страшно.

— Я не хочу, чтобы мы умерли, — сказал я. — Хочу еще раз такое же, как сейчас. Хочу еще тысячу раз. Нам надо одеться и выйти в гостиную.

— Там камеры и микрофоны.

— Ничего. Мы как-нибудь дотерпим до момента, пока снова останемся одни. Без камер и без бомбы…

Одеваясь, она продолжала касаться меня лбом, плечом, спиной; продолжала держаться за меня то одной, то другой рукой, как будто боялась оторваться от источника — уж не знаю чего: жизни, энергии, безопасности. Да и потом, в гостиной, когда я уселся в кресло, Лейла примостилась рядом на подлокотнике.

— Камеры… — шепнул я.

— Плевать, — повторила она.

Мы помолчали.

— Лейла, — тихо проговорил я. — Ты можешь ответить честно на один вопрос? Теракт в Хадере на бат-мицве — твоих рук дело? Или ты действительно ни при чем?

Она слегка отстранилась.

— Моих. Тогда я ужасно на тебя обиделась. Ты ведь использовал меня, чтобы добраться до Джамиля. Думаешь, я не поняла? А отмена встречи стала последней каплей. Я решила: какого черта? Чего я от него жду? Он притворяется, как и все мужчины. Ну и рассказала Джамилю о Хадере. Рассказала и только потом поняла, что наделала. Испугалась за тебя. Боялась, что тебя убьют и мы больше никогда не увидимся. Боялась так, что не удержалась и позвонила. Ужасно глупо.

— Понятно, — кивнул я. — Я так и думал.

Лейла поднялась и пересела в другое кресло.

— Только вот не изображай невинную жертву, — произнесла она с оттенком досады. — Как будто только я играла с тобой в эти игры. Еще неизвестно, кто из нас двоих больше манипулировал и лгал.

Я с сомнением покачал головой.

— Ну, уж если сравнивать откровенно… Разве ты с самого начала не смотрела на меня как на охотничью дичь? Какое задание ты получила от брата? Убить меня? Похитить?

Секунду-другую она удивленно смотрела на меня, потом рассмеялась:

— Похитить? Тебя? Извини, милый, но ты не такая уж и великая цель для моего брата. Он всегда метит очень высоко, намного выше, чем какой-то малозначительный кэптен Клайв. Пожалуйста, не обижайся.

— Тогда что? Зачем он позволил тебе общаться со мной?

— Не догадываешься? — усмехнулась она. — Ты дал мне возможность учиться и жить в Иерусалиме. Дал мне доступ в университет. Только поэтому.

— Продолжай…

— Моей задачей было мобилизовать людей, — устало проговорила Лейла. — Арабских студентов, граждан Израиля, с полным набором легальных документов и свободой передвижения. Я создала целую группу, Клайв. Вот этими вот руками и вот этим вот языком. Создала и передала Джамилю.

— Какова твоя роль во всем этом?

Она пожала плечами:

— Теперь уже никакой. Я отошла от дел после взрыва в кафетерии. Там погибла моя подруга, и я сказала Джамилю, что с меня хватит. Он не сразу поверил. А когда поверил…

— А когда поверил, надел на тебя этот пояс, — закончил за нее я.

— Да, — кивнула она. — Собственно, странно, что это случилось только сейчас. Моя роль завершилась с созданием группы. Теперь они получают приказы прямиком от брата, а я превратилась в обузу, даже стала опасной из-за знакомства с тобой. Думаю, Джамиль чувствовал, что меня привязывает к тебе что-то большее.

— К тому же, посылая тебя сюда смертницей, он еще и решал проблему семейной чести. Как я понимаю, от него давно этого ждут.

Лейла вздохнула:

— Так и есть. Вчера утром меня привезли к нему. Глаза завязали, но, скорее всего, куда-то в Рамаллу. Он сказал, что я должна выбрать одно из двух. Либо он убьет меня прямо сейчас — и тогда я умру как шлюха, опозорившая честь семьи. Либо я надеваю пояс и взрываюсь вместе с тобой — и тогда меня зачисляют в героини джихада. Я выбрала…

Ее прервал гром взрыва. Как видно, Джамилю надоело ждать подтвер­ждения от местных наблюдателей, и он решил взорвать сестренку дистанционно, звонком на мобильник. Как и предполагалось, разрушения от бомбы, изначально предназначенной для небольшого внутреннего пространства, оказались невелики: в туалете всего-навсего выбило форточку, сорвало с петель дверь, посекло кафель и начисто срезало унитаз. Я прикрутил брызжущий водой кран и вернулся в гостиную одновременно с вбежавшими туда ребятами из охраны.

— Всё под контролем, а? — укоризненно проговорил старший. — Что я скажу кэптену Маэру?

— Я сам всё скажу. А ты пока вызови служебный амбуланс.

— Для кого? Есть раненые?

— Есть мертвые, — поправил его я. — Я и она. Нас должны вывезти отсюда в пластиковых мешках, как два трупа.

Потом я набрал номер кэптена Маэра и вкратце обрисовал ситуацию.

— Ты обезумел, парень, — сказал он. — Она пришла к тебе с поясом смертника, а ты теперь требуешь инсценировать ее гибель и поселить эту якобы мертвую красотку в своей частной квартире? Тебе живых женщин не хватает, в некрофилы подался? И где гарантия, что она не раскается? Ты что, забыл? Ни симпатий, ни…

— Это не обсуждается, Маэр, — прервал его я. — Кроме того, моя квартира — временное решение. Шерут сделает ей новые документы, надежную легенду и переправит в хорошую безопасную страну. Канада подойдет.

— Да ну? — с издевкой произнес Маэр. — Может, ей еще и за`мок на озере построить, выдать замуж за принца и подарить миллиард долларов? За какие такие красивые глазки?

— За «новую группу». Она сдает нам «новую группу» и информацию о местонахождении Шейха. Этого достаточно?

Он присвистнул и помолчал, переваривая услышанное.

— Ну если так, тогда… Ты уверен?

— На сто процентов, — заверил я. — Подтверди ребятам заказ амбуланса и готовь сообщение в прессу. О гибели террористки-смертницы Лейлы Шхаде и сотрудника Шерута, чье имя не разглашается из соображений секретности. У меня всё.

По-видимому, что-то в моем голосе убедило кэптена Маэра, что не стоит возражать. Думаю, он просто решил вернуться к этому разговору позже, а не сейчас, когда его сотрудник, то есть я, только что чудом избежал смерти, перенервничал и не в состоянии мыслить разумно. Амбуланс подъехал полчаса спустя. Нас с Лейлой вынесли на улицу в глухих пластиковых мешках, так что соседи — а с ними и наблюдатели Джамиля — могли своими глазами удостовериться в смертельных последствиях прозвучавшего взрыва. Из амбуланса мы выбрались только на подземной стоянке госпиталя «Хадаса Эйн-Керем», куда уже перегнали мою машину. Я уложил Лейлу на заднее сиденье, и мы поехали домой, где немедленно легли в постель. Вряд ли когда-нибудь кто-нибудь из живых занимался любовью с таким неослабевающим пылом, с каким это делали в ту ночь мы, два официально подтвержденных мертвеца.

 

 

9

— А давай уедем вместе? — говорила она, опершись на локоть и прожигая меня черными угольками глаз. — Давай уедем туда, куда вы собираетесь меня сплавить, — в Штаты, в Канаду, на Марс… — все равно. Давай поженимся, и я нарожаю тебе детей. Сколько ты хочешь: пять, шесть, десять?

— Пятерых хватит, — смеялся я, гася угольки поцелуями.

— Нет, я серьезно, Клайв. Если надо, я стану еврейкой, пройду гиюр. Ты ведь сам говорил, что моя деревня — из ваших… Думаешь, я буду плохой женой? Я буду отличной женой, лучшей в мире! Ты не знаешь, как я умею готовить… Я буду ждать тебя дома с поварешкой в одной руке и пятью малышами в другой. Думаешь, я не удержу пятерых?

— Удержишь, — кивал я. — Удержишь что угодно, причем на одном мизинце. Я тебя знаю. Но давай сначала дождемся новых документов. Это требует времени: легенда, прошлое, будущее. Потерпи немного, хорошо?

— Я уже не могу сидеть тут взаперти, — жаловалась она. — Позвольте мне выходить хотя бы ненадолго. Недалеко — в кафе, в супер. Я хочу накупить еды и приготовить тебе обед, чтобы ты понял, как много потеряешь, если не возьмешь меня в жены.

— Это опасно, Лейла. Тебя могут опознать даже в этом тихом районе.

— Я надену парик! Заделаюсь рыжей или блондинкой. Ты ведь не разлюбишь меня, если я стану блондинкой? Ну пожалуйста, Клайв! Можно сойти с ума в этих четырех стенах!

— Хорошо, попробуем, — вздыхал я. — Подыщу тебе что-нибудь…

Изготовление документов задерживалось намного дольше, чем хотелось бы. Соответствующий отдел Шерута тянул резину и кормил меня обещаниями. Кэптен Маэр тоже разводил руками: мол, извини, парень, не в моей власти.

— Ты понимаешь, чем мы ей обязаны? — кричал на него я. — Ты понимаешь, где мы были бы сейчас, если бы не она? Мы ей должны, Маэр!..

Кэптен кивал и ожесточенно тер ладонями лысину, как будто пытался произвести желанные бумаги посредством трения. «Должны, кто же спорит? — соглашался он всем своим видом. — Еще как должны!..»

В самом деле, сведения, полученные от Лейлы, были из породы бесценных. Она под нашим носом создала в университете крайне опасную террористическую ячейку, и она же сдала нам эту «новую группу» со всеми потрохами, то есть с именами, структурой, иерархией подчинения и адресами лабораторий. И лишь тогда, получив полную картину происходящего, мы осознали, на краю какой пропасти стояли. Нам просто жутко повезло с начальными неудачами «новых». Но сейчас наблюдение показывало, что они хорошо усвоили урок, приобрели необходимый опыт и с еще большим рвением нацеливаются на стратегический мегатеракт — не меньший, чем уничтожение нью-йоркских башен-близнецов.

Ничуть не смущенная своими прошлыми провалами, ячейка действовала уверенно, даже нагло. Вторая попытка взорвать терминал «Глилот» была подготовлена куда лучше первой. Вряд ли принятые на въезде внешние проверки могли обнаружить бомбу, спрятанную на сей раз не снаружи, а внутри цистерны. К тому же теперь «новые» спланировали теракт таким образом, чтобы задействовать взрывное устройство не вслепую, как раньше, а в самый нужный для них момент. Что, видимо, и произошло бы, если бы к тому времени мы не отслеживали каждый их шаг и не прослушивали каждый телефонный разговор.

Группу взяли «на горячем» в автомобиле сопровождения по дороге к месту теракта вместе с заранее обезвреженной бомбой в бензовозе. Одновременно арестовали и остальных боевиков, «инженеров», связных и вспомогательный состав: почти две дюжины соучастников — всех, с одним-единственным исключением. Я настоял, чтобы оставили на свободе парня, который, по словам Лейлы, обеспечивал связь с ее братом. Этот студент по имени Мухсин Омар учился на том же факультете Иерусалимского университета, что и Лейла. Как именно он связывался с Шейхом, не знал в ячейке никто. Так или иначе, я очень надеялся, что Шхаде захочет услышать подробности внезапной ликвидации столь перспективной ячейки в личной беседе, а не посредством обычных записочек-эшгаров.

Я знал, что Лейла не может чувствовать себя в безопасности, пока ее любящий братик расхаживает на свободе. Поверил ли он нашей инсценировке? Чтобы провести такого дьявольски умного врага, требовалось намного больше, чем звук взрыва и вид двух пластиковых мешков, загружаемых в амбуланс Шерута. Вдобавок ко всему мы отказали семье Шхаде в выдаче останков ее дочери для похорон. В подобных отказах не было ничего экстраординарного: время от времени они случались по самым разным причинам, но всё же, как правило, трупы террористов — в том числе и то, что оставалось от смертников, — возвращали родственникам.

Вряд ли Шейх не предусмотрел возможность обмана. Он наверняка довольно точно представлял себе суть отношений сестры с молодым человеком из Шерута — эту взрывоопасную смесь взаимной подозрительности, страхов, ненависти, гнева, раскаянья и неудержимой подспудной тяги друг к другу. Представлял — и использовал на всю катушку. Но при этом неизбежно должен был понимать, что такая взрывоопасность вовсе необязательно завершится взрывом «пояса смертницы». Что вполне возможен взрыв иного рода — тот, который и произошел в реальности. А последующие повальные аресты «новой группы», несомненно, еще больше укрепили эти подозрения. Полностью обезопасить Лейлу, без того чтобы обезвредить ее брата, попросту не представлялось возможным. Тут не помогло бы даже бегство в Канаду с новыми документами.

Документы между тем задерживались, а с ними и возможность отъезда. Занимающийся этим отдел отделывался стандартными отговорками; кэптен Маэр смущенно разводил руками. Честно говоря, эта задержка нас с Лейлой только радовала — особенно когда мы ложились в постель. Но при этом я понимал: что-то тут нечисто. Скорее всего, Шерут не хотел пока выпускать Лейлу из рук. Да, ее информация спасла жизнь тысячам людей. Да, в таких случаях полагается вознаградить информатора или по меньшей мере вытащить его из-под огня. Но профессионалы контрразведки не руководствуются соображениями благородства, благодарности или благопристойности. Единственное «благо», о котором должны думать работники подобных контор, — это благо защищаемой ими страны.

А в данном случае это благо требовало проверить, нельзя ли выдоить из создавшейся ситуации еще насколько капель молока. Лейла Шхаде все еще оставалась сестрой опаснейшего террориста и, следовательно, могла поспособствовать его поимке. Я сходил с ума от любви к ней, и, следовательно, охота на Шейха приобретала для меня чисто личный, кровный интерес. Было бы просто непрофессионально не использовать столь явные преимущества. Наверное, сидя на месте кэптена Маэра, я рассуждал бы точно так же. Но я-то сидел на своем месте.

— Не держи меня за дурака, босс, — сказал я Маэру, после того как он в очередной раз развел руками. — Думаешь, я не понимаю, в чем дело? Понимаю.

Кэптен Маэр почесал лысый затылок.

— А если понимаешь, зачем спрашиваешь? — проговорил он в еще большем смущении.

— Хочу, чтобы ты пообещал кое-что. Отпусти нас. Отпусти нас обоих, после того как я принесу тебе голову Джамиля. Я не прошу увольнять меня из Шерута. Но у нас ведь есть должности за границей. Сделай мне командировку в ту же Канаду. На два года, не больше. А потом мы вернемся, когда тут поутихнет.

— Неужели она тебе так дорога?

Теперь уже развел руками я:

— Как видишь.

Маэр помолчал, прежде чем ответить.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я провентилирую это с начальством. Думаю, директор не станет возражать. Ты хорошо поработал и имеешь право на отдых. Но при одном условии: ты приносишь сюда Джамиля Шхаде — живым или мертвым. Идет?

Он протянул над столом руку, и я ухватился за нее, как отчаявшийся банкрот, которому вдруг предложили спасительную сделку.

— Идет! Не обманешь? А то ведь… Знаю я наши методы…

— В таких вещах не жульничают, парень, — усмехнулся начальник. — Договор между своими не принято нарушать даже в Шеруте.

Поверил ли я этим словам? Конечно, нет, ни на секунду. Но в тот момент никто не предлагал мне ничего лучшего. Иной альтернативы не существовало, и я с удвоенной силой вцепился в слежку за Мухсином Омаром — в ту единственную ниточку, которая могла привести меня к Джамилю, а значит, к спасению любимой женщины, к нашему совместному отъезду и к относительно нормальной жизни как можно дальше от здешнего кровавого безумия. Когда я представлял нас вдвоем в гостиной домика где-нибудь в Ванкувере или в Альбукерке, у меня кружилась голова от счастья. Впрочем, почему вдвоем? Она ведь обещала родить ребенка… Тогда втроем, вчетвером, впятером… — мне вдруг остро захотелось детей — и не просто детей, а ее детей, — как хотелось вообще всего, что связано с нею.

Раньше мою голову целиком заполняла работа и только работа — желательно поглощающая все мое время и все мои силы без остатка. Лишь в ней я видел спасение от туманной пугающей пропасти — или «от скуки», как я сызмальства предпочитал называть состояние, в которое могли завести человека мысли, неосмотрительно выпущенные на свободу. Теперь появилась еще и Лейла; это предоставляло голове двойную гарантию занятости, но оставляло меньше времени для Шерута. Сослуживцы с удивлением отмечали, что я начал уходить с работы вместе с другими, хотя раньше дневал и ночевал в своем кабинетике.

Однако разговор с кэптеном Маэром живо вернул меня в прежний режим. На следующее утро я объявил Лейле, что в течение ближайших дней вряд ли смогу вырываться домой больше чем на несколько часов, и подсластил пилюлю, рассказав о реальной возможности уехать отсюда вдвоем, пожениться и жить нормальной семьей. Лицо ее осветилось радостью, но тут же потускнело.

— Вы, верно, напали на след Джамиля… — догадалась она.

— Тебе лучше ничего не знать, — сказал я. — Но даже если так, надо ли жалеть убийцу, надевшего на тебя пояс смертницы? Пойми, Лейла, твой брат — единственная причина, по которой ты вынуждена сидеть тут безвылазно.

Она отвернулась и кивнула.

— Хорошо, что ты заговорил об этом сейчас, а не вчера вечером.

— Почему?

— Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью.

Я поцеловал ее в склоненную курчавую макушку и ушел, сопровождаемый эхом ее последней фразы, отчего-то она запомнилась мне крепче других. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — звучало в моих ушах, пока я продвигался в ежеутренней пробке, тормозил перед светофорами и материл подрезавших меня наглецов. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — прошептал я, въезжая на стоянку под зданием Шерута. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — сообщил я портрету Шломо Ханукаева, едва войдя в кабинет. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — подумалось мне, когда на столе зазвенел телефон и звенящий радостью голос дежурного сообщил, что Мухсин Омар выбрался из своей норы и держит путь в сторону центра Рамаллы.

Я спустился в бункер командного центра, чтобы проверить, запущены ли все заранее определенные процедуры, и проконтролировать их выполнение. В принципе на этих ребят я всегда мог положиться с закрытыми глазами. Всегда — но не сейчас. Потому что сейчас от успеха зависело мое личное счастье и мое будущее. Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью…

Мухсина вели сразу несколько наземных групп и два беспилотника. Я позвонил кэптену Маэру и попросил привести в готовность полицейский спецназ и предупредить армию, что, возможно, понадобится их срочная поддержка.

— Ты уверен, что он направляется к Шхаде? — спросил Маэр. — Может, сукин сын всего лишь меняет укрытие, а мы тут бьем тревогу. Нехорошо получится.

— Всякое может быть, — ответил я. — Но вряд ли Джамиль откажется от возможности своими ушами услышать отчет единственного уцелевшего.

— Почему ты так думаешь?

«Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — чуть было не сорвалось с моего языка.

— Потому что знаю Шейха как самого себя, — проговорил я вслух.

— Как самого себя? — хмыкнул босс. — Если так, то вряд ли можно полагаться на это знание. Ладно, парень, черт с тобой. Считай, что спецназ твой. И армия тоже.

Возле площади Манара Мухсин отпустил такси, уселся за столик уличной кофейни и закурил. Спустя четверть часа у тротуара остановилось другое такси — мерседес с номерами арабской автономии. Мухсин встал, осмотрелся и влез на заднее сиденье. Машина неторопливо тронулась с места и свернула за угол. Пять минут спустя стало ясно, что такси просто объезжает квартал. Связной сел туда, чтобы поговорить с кем-то. Мы напряженно ждали сообщения от наземных наблюдателей. Информация поступила на втором витке вокруг квартала: на заднем сиденье находился помимо Мухсина человек с приметами Джамиля Шхаде!

Дрожащими пальцами я набрал номер начальника.

— В машине? — повторил Маэр. — Тут нужно разрешение сверху.

— Так получи его! — прокричал я. — Получи это чертово разрешение прямо сейчас! Когда еще будет такая возможность? Это срочно, Маэр!

Он перезвонил через две минуты:

— Сказали подождать. Проверяют обстановку. Это ведь полдень в центре Рамаллы. Вокруг кафе, женщины, дети…

— Маэр, это всего лишь одна ракета! — взмолился я. — Беспилотник может влепить ее точно в крышу машины. Ну кто там может еще пострадать? Какого-нибудь прохожего отшвырнет взрывной волной, только и всего. Скажи им, что это не просто какой-то рядовой боевик. Это сам Джамиль Шхаде! У него на руках…

— Заткнись! — перебил меня кэптен Маэр. — Это не в нашей власти, парень. Это политика, как в прошлый раз. Будем следить за машиной. Когда-то ведь она перестанет ездить кругами. Вот тогда и пустят ракету.

Я застонал и бросил трубку. Машина и в самом деле вскоре перестала ездить кругами. Только не так, как того хотелось бы нам и операторам беспилотника: посредине очередного витка мерседес вдруг свернул в нору подземной автостоянки и исчез. Просто исчез из поля нашего зрения — как воздушного, так и наземного. Минут десять мы ждали, когда такси наконец соизволит вернуться на улицу, — ждали и не дождались. Потом позвонил кэптен Маэр.

— Я посылаю туда спецназ, — сказал он без особой уверенности в голосе.

— Давай лучше я пошлю тебя… — ответил я, указав точный, хотя и очень неприятный адрес. — Ты что, не понимаешь? Там уже никого нет. Вы снова упустили этого подонка. Я уже второй раз подношу вам его на блюдечке, а вы второй раз позволяете ему уйти. Черт бы побрал всех вас, вашу дерьмовую политику, ваших хромых сестер и тупых матерей. Чтоб вы все передохли!

— Парень, я твой начальник, — напомнил он. — Выбирай выражения. С начальством так не говорят.

— Да пошел ты… — завизжал я и швырнул трубку на пол.

Никогда еще у меня не было приступа такой слепящей ярости. Я буквально перестал видеть происходящее вокруг — стены, столы, людей, экраны мониторов, клавиатуры компьютеров, снимки со спутника и прочую абсолютно бесполезную, бесполезную, бесполезную хреномуть. Меня качнуло; чтобы устоять, я ухватился за спинку попавшего под руку стула.

— Клайв! Что с тобой, Клайв?! — воскликнул кто-то. — Ребята, держите его!

Но было уже поздно: я воздел над головой ни в чем не повинный стул, хрястнул его об пол и принялся слепо крушить всё, до чего мог дотянуться. К счастью, коллеги среагировали быстро. Прежде чем им удалось меня скрутить, я все же успел расколошматить два-три экрана и еще кое-что по мелочи. Потом, тяжело дыша в медвежьих объятиях самого сильного из усмирителей, я медленно приходил в себя. Мало-помалу сползала с глаз мутная пелена, возвращались острота зрения и слух.

— Пусти… — вяло попросил я.

— Уверен? Нам тут только Шимшона-героя не хватало…

— Уверен. Пусти. Что вообще происходит?

Происходило не так много существенного. Спецназ прибыл на место двадцать минут спустя и, прочесав автостоянку, обнаружил там пустое такси. Согласно записям арабской полиции, машина значилась в угоне начиная с сегодняшнего утра. Джамиль, Мухсин и водитель как будто испарились. Спецназовцы забрали такси для дальнейшего обследования, но это было, что называется, в пользу бедных. Дело выглядело совершенно дохлым.

Некоторый весьма сомнительный шанс заключался в анализе записей дорожных и уличных видеокамер, съемок с беспилотника и снимков со спутника. За неимением иного выбора мы обратились к этой крайне кропотливой и неблагодарной работе — без минимальной надежды на успех, а скорее чтобы занять себя хоть чем-нибудь и меньше переживать случившуюся неудачу. Для других это была именно «неудача» — очень досадная, испортившая настроение как минимум на ближайшую неделю, и все же — всего лишь «неудача». Но для меня речь шла о настоящей катастрофе — никак не меньше. Еще час тому назад я держал под прицелом Джамиля Шхаде. Еще час назад моя свобода, жизнь Лейлы и наше с нею счастливое будущее находились на расстоянии протянутой руки — даже еще ближе: на расстоянии, отделяющем указательный палец оператора от кнопки пуска ракеты. Еще час назад…

Весь остаток дня мы изучали подслеповатые снимки и размытые кадры, безуспешно пытаясь выудить из моря зыбких изображений золотую рыбку желанного следа. Потом я разогнал ребят по домам и, оставшись один, стал заново перепроверять уже проверенное ими. А вдруг кто-то что-то пропустил? Бывает же такое — отвернулся, чтобы обменяться словечком-другим с соседом, и как раз в этот самый момент промелькнуло в толпе ненавистное лицо Шейха… Я занимался этим переливанием из пустого в порожнее бо`льшую часть ночи, пока не свалился: уснул прямо там же, в командном бункере, уронив голову на стол рядом с новым монитором, сменившим расколошмаченный мной.

Меня разбудил кэптен Маэр.

— Пойдем к тебе, — сказал он, — есть разговор.

Часы показывали около двенадцати — видимо, дня. «Сейчас будет полоскать за ругань и разбитую мебель, — равнодушно думал я, следуя в фарватере босса. — Да и черт с тобой. Вычитай из зарплаты — нужна она мне, моя зарплата… Увольняй на фиг — нужна она мне, моя работа… Ставь меня к стенке — нужна она мне, моя жизнь…» Мы зашли в мой кабинетик; начальник, как и положено, сел в кресло и указал мне на стул. Для начала мы оба значительно помолчали, и я, как всегда в таких случаях, не выдержал первым.

— Что? Писать заявление?

Кэптен Маэр тяжело вздохнул.

— Какое заявление, парень? Ты ведь герой. Я не шучу. Настоящий герой. Ты один стоишь целого отдела. Думаешь, наверху этого не понимают?

— Спасибо, босс, — усмехнулся я. — Жду продолжения. Ты ведь наверняка припас какое-то «но».

— Какое «но»?

— Простое. Есть такая частица — «но», отменяющая все, сказанное прежде. Ты, парень, неплохо работаешь, но придется дать тебе пинка под зад и выпереть к чертовой бабушке. Ты герой, но посылаешь начальство куда не следует. Ты временами полезен, но во все остальное время приносишь только вред. И так далее. Где оно, твое «но»?

Кэптен снова вздохнул.

— Ладно. Вот тебе мое «но». Ты герой, но начальство у тебя дерьмовое. Доволен?

— И это всё? — не поверил я.

— Всё, — кивнул он.

Мы снова немного помолчали, и снова сломался именно я.

— Босс, я, наверное, чего-то не догоняю. Ты меня зачем сюда позвал?

— Ну как… — кэптен Маэр воздел глаза к потолку. — Позвал, чтобы извиниться за вчерашнее. Правильно ты меня послал. Но, думаешь, я до этого не послал директора? Думаешь, он еще раньше не послал главу правительства? Думаешь, глава правительства не послал самого Создателя? Так уж устроена эта пирамида, парень, ничего не попишешь.

Он стал барабанить пальцами по столу.

— Ясное дело, — сказал я. — Все понятно, босс, не переживай. Мы ведь не вчера родились, кое-что видели. Ты меня тоже прости за ругань и за… Можешь вычесть из зарплаты, если что. В общем, проехали. Я пойду?

— Сиди! — остановил меня кэптен. — Сиди, я еще не закончил. Хочу, чтоб ты знал: тебя тут очень ценят. И уважают. Ты не один. Мы все тут за тебя, в любой ситуации. А мне ты вообще как сын. Усек?

Я вытаращил глаза. Чем дольше продолжался наш разговор, тем более непонятным он становился. Чего от меня хотят? На столе зазвонил телефон внутренней связи. Кэптен Маэр схватил было трубку, но я оказался проворней.

— Дай мне! — крикнул босс. — Я жду звонка!

Вот еще. Мой кабинет, мой телефон. А ты жди звонка на свой и в своем. На проводе был один из моих ребят.

— Клайв, объявился Мухсин! Громко объявился. Взорвался в кафешке, гад. Шестеро убитых. В Иерусалиме…

Затем он назвал улицу — метрах в двухстах от моей квартиры. Я перевел взгляд на напряженное лицо Маэра и вдруг все понял. Я. Понял. Всё. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью», — такой была ее последняя фраза. Ее последняя услышанная мною фраза. Я аккуратно опустил трубку на рычаг и взял со стола ключи от своей машины.

— Не надо, — безнадежно проговорил за моей спиной кэптен Маэр. — Не надо тебе туда, парень. Не надо…

Но я уже бежал по коридору, и к лифту, и — не дождавшись лифта — по лестнице, и к машине, и — под едва успевший подняться шлагбаум — наружу, по улицам, по улицам, по улицам, и к желтым лентам заграждения, мимо полицейских — туда, откуда отъезжали последние амбулансы с ранеными, где суетились облаченные в пластик криминалисты, а ультрарелигиозные добровольцы собирали с земли, со стен, с мостовой, с мебели, с деревьев и кустов ошметки человеческой плоти. Лейла оказалась в четвертом по счету мешке. Черные спутанные волосы, бледная щека, раскрытые невидящие глаза. «Потому что иначе мы не смогли бы заниматься любовью…»

Меня отвели в сторонку, усадили, налили воды. Потом рядом постоянно находился кто-то: клал руку на плечо, обнимал, приносил воду, произносил какие-то неразличимые бессмысленные слова, поднимал со стула, сажал на стул, снова приносил воду и снова клал руку на плечо — неизвестно зачем и для чего. Впрочем, кэптен Маэр предупредил меня об этом заранее: «Ты не один». А мне-то как раз больше всего хотелось остаться одному. Хотелось, но просто не было сил прогнать этого кого-то, скинуть с плеча эту руку, отодвинуть этот чертов стакан с этой чертовой водой.

Конечно, Джамиль не поверил в инсценировку. Как выяснилось впоследствии, они следили за моей квартирой из овощной лавки напротив, отрядив для этой цели двоюродного брата одного из арестованных боевиков «новой группы». Он нанялся туда в помощники и опознал Лейлу, когда та, вопреки моим запретам, вышла на улицу глотнуть свежего воздуха. Оказалось, что вот уже несколько дней подряд она выбиралась в ближайшую кафешку за утренним круассаном. Всего десять минут туда и обратно. Не сидеть же все время взаперти.

Почему пояс смертника надели именно на Мухсина? Зная Джамиля Шхаде, я не сомневался в ответе: он всегда предпочитал перестраховаться и потому не мог больше доверять единственному уцелевшему связнику, даже если тот по всем признакам заслуживал полного доверия. Почему спасся от ареста именно он? Не следят ли за ним? Не завербовали ли его? Есть ли смысл искать ответ на эти вопросы, когда можно решить проблему одним нажатием кнопки? И он таки нажал, в отличие от нас, не нажавших. Иногда кажется, что «не нажать» — значит воздержаться от действия. Но это не так: не-нажатие — тоже действие. Действие, убившее мою Лейлу, а с нею еще пятерых. Вот только имел ли я право упрекать кого-то больше, чем самого себя? Ведь решение оставить на свободе Мухсина Омара принадлежало именно мне — мне и никому другому. А значит, я был причастен к ее смерти ничуть не меньше проклятого Шейха.

Я вышел на работу утром следующего дня.

— Ты уверен, что так лучше? — спросил кэптен Маэр. — Если хочешь, дам отпуск.

— Уверен, — кивнул я.

Он кивнул в ответ, и на этом мы закрыли тему Лейлы раз и навсегда. Ее имя здесь никогда больше не упоминалось — во всяком случае в моем присутствии. То ли и в самом деле забыли, то ли усиленно проявляли тактичность, не слишком характерную для здешней ментальности нараспашку.

А я? Что происходило со мной? Сложно сказать… или, напротив, просто. Я полностью исключил из своей жизни условное наклонение, то есть запретил себе думать о том, «что могло бы быть, если…». Для меня осталась только безусловность, и этой единственной безусловностью был он, Джамиль Шхаде. Я просыпался с мыслью о нем и так же засыпал. Его ненавистное лицо постепенно заняло в моей памяти место любимого лица Лейлы. Неудивительно: как-никак родные брат и сестра. Их общие схожие черты сливались для меня в одно целое, как ненависть и любовь. Джамиль виделся мне повсюду — в каждом прохожем, за ветровым стеклом каждого автомобиля, в каждом окне каждого дома, даже в зеркале — в те редкие моменты, когда я находил время побриться.

Он был везде — и нигде. Находящийся в поле любого взгляда — и в то же время невидимый, неуловимый, не оставляющий следов. И раньше непревзойденный мастер конспирации, теперь он возвел эти свои умения в ранг искусства. Не помогала ни изощренная электроника, ни новейшие средства слежения и прослушки. Ни беспилотники в небе, ни наблюдатели на земле. Ни подкупленные информаторы в городах, ни личные враги семьи Шхаде в деревнях… Вся эта немалая мощь вдребезги разбивалась о несокрушимую скалу его системы безопасности. Казалось, он видел дальше нас на два шага вперед, предугадывая и нейтрализуя наши ухищрения задолго до того, как мы пускали их в ход.

Мы расставляли хитроумные ловушки — он обходил их с издевательской легкостью. Мы засылали к нему шпионов — и день-другой спустя находили их с перерезанным горлом подвешенными за ноги на столбе наподобие баранов. Мы пытались расколоть арестованных наудачу боевиков — они могли петь о чем угодно, но едва лишь разговор касался Шейха, становились молчаливей могилы. Его боялись больше, чем смерти, и уж конечно, намного больше, чем нас.

После очередной неудачи я пришел к боссу и попросил не трогать меня как минимум неделю.

— Все-таки хочешь в отпуск? — уточнил он.

— Нет. Хочу запереться у себя в кабинете, отключить телефоны и повесить на дверь табличку «Стучать запрещено». Впрочем, если надо, можешь считать это отпуском.

Кэптен Маэр пожал плечами:

— О’кей. Неделя так неделя. Могу я спросить — зачем?

Я помотал головой:

— Пока и сам не знаю. Но есть одна идея…

Идея и в самом деле была. Не уверен, что впервые она пришла в голову именно мне. Одна из наших видеонаблюдательниц поставляла намного больше значимой информации, чем другие. Девушки вообще в два-три раза внимательнее, чем парни, но эта Сигалит проявляла поистине необычайный уровень зоркости. Когда я спросил ее, в чем секрет, девушка рассмеялась:

— Да нет никакого секрета. Есть норма, и есть отклонения от нормы. Вот взгляни на экран. На улице встретились двое. Они знакомы, но не слишком. Кивнули, помахали рукой и идут себе дальше. Это нормально. А вот встретились близкие друзья или родственники. Видишь — обнялись, чмокнули губами, похлопали друг друга по спине. Теперь они непременно поговорят минут десять или, если очень спешат, минуты две-три. Это тоже нормально. Но когда двое прохожих обнялись и тут же разошлись — это ненормально. Тут что-то не то. Так не бывает или бывает очень редко. А вот старик вошел в кафе и взял в руки газету. Развернул, просмотрел заголовки, задержался тут и там, перевернул страницу, дошел до спортивного раздела, почитал про футбол, свернул, отложил. Это нормально. Ненормально, когда человек сидит, полчаса уставившись на один и тот же разворот. Он не может читать так долго одно и то же. Значит, газета тут не для чтения, а для прикрытия. Нормально, когда транспорт едет из пункта А в пункт Б. Ненормально, когда машина делает круг за кругом на площади…

«А ведь она совершенно права, — подумал я тогда. — Мы пытаемся разглядеть свои цели в суматохе человеческого хаоса. Это как смотреть на лист бумаги, беспорядочно заполненный случайными буквами, и стараться выделить из этого месива осмысленный текст. Но если наложить на такой лист другой трафарет — что-то типа фильтра с прорезями в нужных местах, — то будут видны только те буквы, из которых можно составить слова. Умная девочка Сигалит работает как раз на манер такого монитора. Отчего бы не создать компьютерную систему, реагирующую на такие вот „ненормальности“, и посадить ее на весь видеопоток?»

Понятно, что нечего было и пытаться решить подобную задачу в одиночку, тем более за неделю. К счастью, к тому моменту в моем распоряжении уже было с полдюжины ребят, принятых в Шерут по образу и подобию кэптена Клайва. Для начала требовалось сформулировать концепцию, набросать алгоритмы, разложить проект на составные части и распределить работу между людьми. Всевышний сотворил мир в течение семи дней; я вознамерился за то же время сотворить фильтр для Его Творения — всего лишь фильтр.

Неделю спустя я вышел из кабинета с первым наброском системы. Кэптен Маэр выслушал и минуту-другую кряхтел, зажав между ладонями лысую голову. Потом спросил:

— Это вообще возможно?

— При двух условиях, — сказал я. — Во-первых, освободи меня и моих ребят от всех других заданий минимум на четыре месяца. Во-вторых, нужны новые компьютерные мощности. Те, что есть, не потянут.

Маэр пристукнул кулаком по столу.

— Знаешь что? — сказал он. — К директору пойдем вместе. Когда ты смотришь на начальство этим вот сумасшедшим взглядом, оно может поверить во что угодно. Даже в такую неимоверную фантастику…

Бета-версия самообучающейся программной системы была готова через полгода. Мы назвали ее по-простому — «Фильтр». Системе потребовалось еще два месяца, чтобы накопить достаточно материала, который позволял отличить ненормальное поведение от нормы. А затем перед нашими изумленными взорами предстала совершенно иная реальность. Конечно, далеко не всякий завсегдатай уличного кафе, часами взирающий на один и тот же газетный разворот, являлся при этом сигнальщиком боевой группы ХАМАС, как и молодой человек, разгуливающий под дождем в солнцезащитных очках. Странностями и нелогичными выходками отличаются отнюдь не одни только нелегалы. Но теперь благодаря «Фильтру» от операторов требовалось следить не за диким хаосом неупорядоченных кадров, как раньше, а всего лишь за десятком-другим подозрительных картинок, и нередко та или иная из них оказывалась попаданием в самое яблочко.

Мы набросили на Рамаллу густую мелкоячеистую сеть и день за днем просеивали улов. Каждое утро, глядя на карту территорий, мы видели, что на ней, как на плавающем в проявителе фотоснимке, проступают всё новые и новые невидимые прежде люди, связи, дома, мечети, квартиры, склады, лавки, пещеры… Это был настоящий прорыв, переворот, революция. Даже кэптен Маэр утратил свою обычную невозмутимость.

— Теперь главное — не торопиться, — твердил он, лихорадочно блестя глазами. — На этот раз мы свалим их одним ударом. Не волнуйся, парень, никто не уйдет. Слава богу, сейчас уже не те времена, когда на заход в Рамаллу требовалось разрешение американского дяди. Выжжем все гнезда одновременно. Сколько их уже выявлено? Семь? Восемь? Не беда — спецназовцев и бульдозеров хватит на всех. Если надо, призовем дивизию из запаса.

Семь… восемь… — в итоге пришлось планировать операцию в двадцати трех местах одновременно. Но кэптен Маэр не соврал: спецназовцев, техники и бригад оцепления действительно хватило на все змеиные норы. Меня же интересовали всего две из них: каменоломня к северу от Рамаллы и заброшенный постоялый двор турецких времен в юго-западном районе города. По некоторым данным, Джамиль Шхаде чаще всего использовал как раз эти убежища, хотя у меня и не было полной уверенности, что удастся застигнуть его врасплох именно там. При всей изощренности нашего «Фильтра», ему так ни разу и не удалось поймать на свои экраны даже тень от следа этого гения конспирации.

Больше всего на свете мне хотелось увидеть его труп, плюнуть в его мерзкую мертвую рожу. Но куда для этого отправиться, к какой группе присоединиться? Изрядно посомневавшись, я бросил монетку: выпал постоялый двор.

— Ладно, езжай туда, а я поеду в каменоломню, — сказал кэптен Маэр. — Ты заслужил право выбора. Но только без глупостей, парень. Я буду очень рад, если он сдохнет, но не после того, как выйдет с поднятыми руками, задерет рубашку и спустит штаны — показать, что на нем нет пояса. Мы не убиваем пленных. Договорились?

— Договорились, — кивнул я.

Операцию планировали долго, зато теперь она шла гладенько, без происшествий. Ночная Рамалла, застигнутая врасплох мощью трех боевых бригад, не решилась оказать и минимального сопротивления. Армия без единого выстрела разделила город на сектора; даже кошка не смогла бы проскочить через эти границы незамеченной. Угрюмая ненависть смотрела сквозь щели ставень на наши джипы и бронетранспортеры; смотреть-смотрела, но наружу не лезла. Всем было ясно, что на этот раз речь идет о чем-то серьезном, нешуточном.

Мой джип подъехал к постоялому двору, когда его уже надежно оцепили. Этот двухэтажный дом мало чем отличался от других зданий турецкого периода: толстые стены с узкими окнами-бойницами, плоская крыша, железная входная дверь. По словам сержанта из группы наблюдателей, внутри находились как минимум пятеро мужчин, один из них — Шейх.

— Уверен? — спросил я.

Сержант пожал плечами:

— Насколько можно быть уверенным. Не сто процентов, но похож. Видели только мельком.

Тем временем спецназ приступил к обычной процедуре осады, именуемой на армейском жаргоне «котел под давлением»: стрельба по стенам, включенные прожектора, великодушное предложение сдаться, угроза развалить или взорвать дом. На что боевики, как и ожидалось, открыли ответный огонь из автоматов по облакам — опять-таки согласно обычной процедуре. Минут через десять в моем кармане проснулся телефон.

— В каменоломне его не было, — сказал кэптен Маэр. — Семеро субчиков, сдались сразу, без трюков и кунштюков. Что у тебя?

— Наблюдатели говорят, что он там, внутри, — доложил я. — И не сдается, сволочь. Думаю, надо пустить бульдозер.

— Зачем? — возразил босс. — Так рано? Пускай созреют. Дай им выпустить обойму-другую для порядка. Они предпочитают сдаваться, парень, ты знаешь это не хуже меня. Я ведь уже сказал и повторю еще раз: не дури. Без глупостей, понял?

— Понял, — подтвердил я, положил мобильник в карман и подошел к командиру спецназовцев.

— Пора запускать D-9.

— Прямо сейчас? — удивился молоденький капитан. — Не рановато?

— Прямо сейчас, — как можно тверже проговорил я. — Только что пришло подтверждение от директора. Давай запускай.

Из-за большого числа одновременно осаждаемых объектов старших офицеров заведомо не хватило на всю огромную операцию. Мне достался этот юный вчерашний лейтенант, и было бы глупо не использовать такой подарок. Немного поколебавшись, паренек дал команду, и тяжелая громада бульдозера поползла к зданию. Стрельба из бойниц прекратилась, послышались крики, едва различимые в реве бронированного чудовища. Капитан вопросительно взглянул на меня.

— Продолжать! — во весь голос скомандовал я.

«Труп! — стучало в моем виске. — Скоро я увижу его труп! Сейчас или позже, когда разгребут обломки. Джамиль Шхаде сдохнет прямо сейчас… Слышишь, Лейла? Прямо сейчас!»

Дом поддался не сразу, устояв после первого толчка, которого, как правило, с избытком хватало для сноса хлипких современных строений. Озадаченно взревев, D-9 подцепил ножом угол здания и потянул его вверх. Посыпались каменные глыбы. Бульдозер еще поднажал, выбросив из-под гусениц струю мелкого щебня и пыли. Стены старого постоялого двора застонали, качнулись и вдруг с грохотом обрушились внутрь, вслед за упавшими перекрытиями. Там, где еще минуту назад стоял крепкий каменный куб, теперь клубилось в свете прожекторов облако белой пыли.

— Силен, бродяга! — восторженно проговорил кто-то за моей спиной.

«Ну, вот и всё, — подумал я. — Кончилась охота. Вали теперь в ад, прокля´тая сволочь. Специально приду в морг плюнуть на тебя. Правда, сначала саперы должны вытащить на свет твою грязную тушку. Она теперь очень напоминает свиную отбивную: ни одной целой кости…»

Зазвонил телефон. Я посмотрел на экранчик: кэптен Маэр… — и не стал отвечать. Перебьется начальничек. Потом напишу отчет, и пусть делает со мной что хочет. Главное, охота наконец-то закончена.

Операция увенчалась оглушительным, беспрецедентным успехом. Мы одним ударом уничтожили всю боевую инфраструктуру ХАМАС, которую гений террора и конспирации Джамиль Шхаде выстраивал столь долго и тщательно. Утренние сводки новостей взахлеб перечисляли впечатляющие достижения армии и Шерута. Двадцать три уничтоженных террористических гнезда: склады, лаборатории, бункера, убежища. Свыше ста арестованных боевиков и их помощников. Сотни единиц стрелкового оружия, патроны, взрывчатка и даже наплечные противотанковые ракеты. И — вишенкой на торте — ликвидированный при попытке сопротивления главнокомандующий отрядами ХАМАС — легендарный Шейх…

— Отдать бы тебя под суд, — сказал мне кэптен Маэр. — Но больно уж праздник велик. Так что взамен получишь знак отличия и премию. Взамен — это вместо суда, который уже давно по тебе плачет.

Суд… премия… медалька… — эти дурацкие мелочи не волновали меня вовсе. В те дни мне впервые стало ясно, что значит «быть на седьмом небе». Как воздушный шар, я парил в голубой вышине, не чувствуя своего веса, ощущая лишь необыкновенную легкость тела и звонкую пустоту в голове — ни одной мысли вообще! Но затем шар приступил к снижению, и где-то на входе в облака родилось первое беспокойство. Что мне осталось теперь, когда охота завершена, а цель достигнута? Дальше — больше: к концу недели я уже ходил мрачнее тучи. Из степи непривычного вынужденного безделья на меня неотвратимо надвигалась темная орда «скуки» — вернее, того, что я всегда называл этим словом.

Неудивительно, что я почти обрадовался известию, полученному от саперной бригады, которая занималась разбором руин постоялого двора. В пяти мертвых телах, извлеченных из-под обломков, действительно не было ни одной целой кости. Но не было там и еще кое-чего. Не было самого главного: трупа Джамиля Шхаде. Шейх опять выскользнул из, казалось бы, уже затянутой на шее петли. Возможно, он ушел по не обнаруженному нами подземному ходу? Или покончил с собой во время осады, приказав соратникам скрыть труп в какой-нибудь норе, чтобы не доставаться врагу ни живым, ни мертвым? Или — что вернее всего — его попросту не было ни в одном из двадцати трех осажденных гнезд?

Так или иначе, эти вопросы требовали ответа, и я с радостью приступил к новому сезону охоты. Еще бы! Моей ненависти несказанно повезло, ведь редко когда смертельного врага можно убить больше одного раза. Джамиль Шхаде от своих щедрот подарил мне такую бесценную возможность.

Скорчившись на стуле в своем кабинетике, я пытался поставить себя на его место. Еще недавно Шейху казалось, что в его распоряжении целая армия: хорошо вооруженные и обученные отряды боевиков, десятки готовых к действию человекобомб, несколько лабораторий по изготовлению «адских машин», разветвленная сеть наблюдателей и связников и вдобавок ко всему — созданная для стратегических терактов «новая группа» с легальным гражданством, свободой передвижения по стране и способностью раствориться в обычной тель-авивской публике. И вот — сначала приказали долго жить «новые», а менее года спустя рухнуло, как от бульдозерного ножа, и все остальное. Теперь Шейх остался один-одинешенек или с одним-двумя особо засекреченными телохранителями. Что дальше?

Конечно, на первых порах он постарается не высовываться вообще. Поди знай, что смогут выжать следователи Шерута из арестованных соратников… Значит, с полгода-год Джамиль будет просто прятаться, не предпринимая ничего. Потом начнет собирать — по зернышку, по зернышку — сведения о возможных кандидатах в новые рекруты. Они ведь подрастают уже сего­дня — в университете Бир-Зейта, в мечетях Хеврона, в деревнях и в лагерях беженцев, отравленные ненавистью подростки и юноши, для которых Шейх — живая легенда, образец для подражания, современный Салах ад-Дин. По зернышку, по крупице, с крайней осторожностью, продвигая проверенных и без колебаний убивая не прошедших проверку, составит себе ближний круг и двинется дальше — к набору новой армии, еще более эффективной и безжалостной, чем прежняя.

По-хорошему, Шхаде следовало брать именно сейчас, в минуту слабости и беспомощности, когда он не в состоянии даже сменить убежище без риска быть немедленно схваченным. Но та же самая слабость служила ему и защитой: почти невозможно обнаружить человека, который не кажет носа на улицу и общается лишь с одним «чистым» помощником, чье прошлое и настоящее не вызывают никаких подозрений.

Впрочем, была у Шейха и другая слабость, никак не связанная с террором или с необходимостью скрываться. Именно ее я и намеревался использовать.

— Выслать жену и дочь? — удивленно переспросил кэптен Маэр, когда я изложил ему суть дела. — Зачем? На каком основании?

— Хазима — гражданка Иордании, — пояснил я. — Она никогда не получала здесь вида на жительство. Вот тебе и законное основание. А что касается «зачем»… Для Джамиля сейчас единственная отдушина — мысли о семье. Только это ему пока и осталось: молиться и целовать фотокарточки жены и дочурки. Туда и надо бить, под дых. Авось задохнется да и выскочит наружу за глотком свежего воздуха.

Две недели спустя Хазиму с дочерью высадили из машины по ту сторону моста Алленби, на территории Иорданского королевства. Само собой, немедленно последовала реакция возмущенных правозащитников, но высылка — по крайней мере временная — превратилась в реальность. Рассмотрение апелляций в суде могло затянуться на несколько месяцев; собственно, этого-то я и добивался.

Социальные сети в те годы еще не стали массовыми, люди переписывались по электронной почте. Конечно, мы не рассчитывали, что такой мастер конспирации, как Шейх, выйдет в Сеть с домашнего компьютера. Все мои надежды — честно говоря, довольно сомнительные — возлагались на городские интернет-кафе. Почему сомнительные? Потому что в течение всей своей нелегальной карьеры Джамиль Шхаде держался на расстоянии пушечного выстрела от любой электроники — и уж тем более от Интернета.

— Пустые хлопоты, парень, — говорил кэптен Маэр. — Чтобы Шейх связался с Интернетом? Не такой он дурак.

— Вот и посмотрим, — отвечал я. — У тебя есть что-то лучше? Нет ведь, правда?

Босс пожимал плечами: ничего лучше нам и в самом деле не предлагалось. Но я-то не считал, что мы работаем вхолостую. Шанс на успех был, пусть и совсем небольшой. В ящике моего стола еще лежал снимок Джамиля с маленькой дочерью, его полный любви взгляд. Помнил я и свой давний разговор с Хазимой; этих троих, без сомнения, связывало поистине сильное и глубокое чувство. Если что и могло перевесить у Шейха соображения безопасности, так это беспокойство о любимой семье.

В Рамалле тогда работали около дюжины интернет-кафе. Мы оседлали каждое из них, обращая главное внимание на обмен имейлами с Иорда­нией, и всего через несколько дней обнаружили их переписку. Понятно, что Джамиль не ходил в кафе сам, посылал своего помощника — того самого, единственного, не запятнанного ничем. Но дальнейшее было уже просто.

Когда мы окружили дом, не понадобился даже «котел под давлением». Шхаде был там один. Он сразу приоткрыл дверь, высунул в щель обе руки ладонями вперед и прокричал, что сдается.

— Не стреляйте! Я безоружен! Я выхожу! Не стреляйте!

Стоявший рядом со мной спецназовец сплюнул:

— Вот же трусливая сволочь! Хоть бы для приличия пострелял.

— А на фига ему? — ухмыльнулся другой. — Посидит лет пять в нашем санатории, а там и до обмена пленными недалеко. Выйдет как новенький. Смотри-ка, он вроде бы обмочился…

На штанах Шейха действительно темнело мокрое пятно. Такое иногда случается с людьми, которые впервые оказываются в прицеле нескольких готовых открыть огонь автоматов. Вот и наш убийца сам еще ни разу не побывал в реальной перестрелке. Других посылал десятками — и взрываться, и умирать под пулями, и быть затоптанными живьем, как тот смертник на бат-мицве семьи Ханукаевых, — а вот сам ни-ни. Попробуй-ка докажи, что он вообще как-то причастен…

Впрочем, к моменту допроса в здании Шерута Джамиль уже полностью пришел в себя, да и штаны подсохли. Я добился права допросить его первым — в конце концов это была прежде всего моя победа. Кэптен Маэр не смог отказать.

Когда я вошел в комнату, Шейх воззрился на меня с веселой фамильярностью и приветственно звякнул наручниками.

— Так и знал, что это будешь ты! — воскликнул он. — Старый знакомец. Есть что вспомнить.

Я сел напротив, положил папку на стол и уставился на него. Сукин сын почти не изменился за эти несколько лет. Такое же превосходство во взгляде, та же уверенность, то же спокойствие, то же итальянское обаяние… Помнится, в прошлый раз он показался мне вылитым Марчелло Мастроянни. Я осматривал его подробно, неторопливо, со всем тщанием, как ученые-археологи изучают редкий экспонат, только что извлеченный из раскопа. Если бы на нем была пыль, я бы смахнул ее щеточкой. Но пыли не было — даже без роскошной обуви, шелкового галстука и модной прически Джамиль Шхаде выглядел весьма презентабельным джентльменом.

Он воздел глаза к потолку в поисках воспоминаний.

— О чем мы тогда беседовали? Не поможешь вспомнить?

Я молчал.

— Ах да! — воскликнул Шхаде и пристукнул ладонью по столу. — О средневековом фанатизме! Не веришь? Точно тебе говорю! Вот это память! Сам себе удивляюсь.

Я посмотрел на его левую руку — тогда на ней были дорогие швейцарские часы.

— Сняли! — с сожалением произнес он, проследив за моим взглядом. — Говорят, в тюрьму нельзя с часами. А то бы тебе подарил. Чай, не чужие.

Он подмигнул, но я не отреагировал и на это. Внутри меня было сухо и горячо, как в пустыне. В глазах Мастроянни мелькнуло беспокойство.

— Что ж ты все молчишь и молчишь? Кто тут кого допрашивает?

Я встал, взял стул и подпер им ручку двери. Динамик допросной кашлянул и проговорил голосом кэптена Маэра:

— Парень, без глупостей!

Само собой, без глупостей. Беспокойство в глазах Шейха сменилось страхом. «Сейчас снова обмочится, — подумал я. — Только теперь по делу». Пистолет был спрятан у меня за поясом, под курткой. Странно, что босс не догадался обыскать такого проблемного сотрудника. Поверил на слово, наивняк. Не похоже на такого зубра…

Я подошел к Шхаде вплотную и выстрелил ему в висок. В дверь уже ломились, но я еще успел собрать в своей пустыне слюну, чтобы плюнуть в его мертвую рожу. Как, собственно, и планировал.

 

 

10

Дождь кончился; в Иерусалиме он гневлив и силен, но скоротечен, словно заботится не о том, как получше напоить землю, а о том, как побыстрее очистить ее от всевозможного — в основном человеческого — хлама.
Мне становится жарко. Болезнь швыряет мое тело-личинку из холода в жар и обратно — раскачивает туда-сюда, как стоматолог, ухватившийся щипцами за выдираемый зуб. Я выпрастываю руки из кокона, привстаю и отодвигаю занавеску.

Воздух свеж и чудесен и пахнет пряностями — воришка, стащивший запахи тимьяна, базилика и кардамона с близкого рынка. Он вонзается в меня, подобно клинку, и мои легкие немедленно рвутся наружу надрывным кашлем. Я знал, что этим кончится, но что ж теперь — не дышать вовсе? Одной рукой я придерживаю грудь, чтобы не лопнула раньше времени, другой — бумажную салфетку, чтобы не заляпать всё вокруг. Салфетка краснеет то ли от стыда, то ли от возмущения, но мне дела нет до ее чувств. Приступ проходит. Теперь можно попробовать осторожный вдох — помалу, помалу, чтобы заново не разбудить зверя… вот так… вот так…

Утирая выступившие от напряжения слезы, я смотрю на мокрый асфальт мостовой и на тротуар, выложенный удивительным иерусалимским камнем, который любит менять цвета в зависимости от настроения и погоды. Золотой в солнечный полдень, он розовеет к вечеру, а сейчас, сразу после дождя, отливает желтым и коричневым. Жарко. Я сдергиваю шапку, приглаживаю волосы и натыкаюсь ладонью на кипу. За прошедшие годы она словно приросла к моей голове; наверное, теперь ее можно снять только по-индейски, вместе со скальпом. Эту кипу подарил мне кэптен Маэр во время нашей последней встречи в одиночной камере следственной тюрьмы на Русском подворье.

— Что же ты наделал, парень? — сказал он, после того как уселся на койку рядом со мной. — Сам-то хоть понимаешь, в каком ты сейчас положении?

Я улыбнулся. Он всегда нравился мне, этот мой босс. Предсказуемый и сердечный пожилой человек, во многом заменивший мне свалившую в Штаты семью, он гордился мною как сыном.

— Я не дурак, Маэр. Не переживай, все в порядке.

— Какое «в порядке»? — с досадой возразил кэптен. — Думаешь, Шерут о тебе позаботится? После всего, что случилось?

«Случилось» и в самом деле много неприятностей. Убийство на допросе любого подследственного вызывает протест даже в самой жестокой диктатуре, обездвиженной крепко-накрепко закрученными гайками. Что уж говорить о здешних местах, где на любое мало-мальски заметное событие тут же находится новостной спрос не только внутри, но и по всему миру… К тому же в данном случае речь шла не о «любом подследственном», а о легендарной личности, обожаемом арабской молвой командире «сопротивления».

За арестом Джамиля Шхаде наблюдали как минимум два десятка соседей. Видели, как он без единого выстрела вышел из укрытия, как разделся до трусов в доказательство безоружности, как живым-невредимым сел в армейский бронированный джип. В здание Шерута он входил под линзами фото- и телекамер многочисленных журналистов: наши болтливые пресс-службы не упустили возможности похвастаться перед всем миром блестящими успехами войны с террором. У Шерута при всем желании не было ни единого шанса замять или тем более скрыть случившееся.

После моего выстрела бунты и погромы на улицах и дорогах Газы, Иудеи и Самарии бушевали почти две недели: стрельба по автомобилям, горящие покрышки, камни, бутылки с зажигательной смесью. Мировые телеканалы полоскали нас в грязевых лужах. Кнессет объявил о создании правительственной комиссии по расследованию обстоятельств «постыдного инцидента». Глава правительства что ни день приносил извинения и клятвенно обещал сурово наказать виновных.

Потом, надеясь перешибить политику романтикой, в прессу поспешно слили историю моей связи с Лейлой, и репортеры действительно заглотили привлекательную наживку. Теперь хотя бы часть газет и каналов переключилась с затертой пластинки «преступлений израильской военщины» на еще более заигранную, но по-прежнему волнующую тему «запретной любви и личной вендетты». Назначенный мне общественной адвокатурой защитничек — старик по фамилии Шапира — вздыхал: никогда еще у него не было клиента со столь широкой мировой известностью.

— Зачем мне эти цуресы, молодой человек? — жаловался он. — Вам все равно уже не поможешь, поверьте старому Шапире, который повидал в своей жизни много кое-чего. Эти поцы не могут пока позвонить вам, так они на минуточку звонят мне. На минуточку тут, на минуточку там — вместе получается целая жизнь, а сколько мне ее осталось, этой жизни? Вы только подумайте!

— Какие поцы? Зачем звонят?

— Хотят купить, — объяснял старик. — Зачем еще поцу из «Нью-Йорк Таймс» звонить старому Шапире из Кирьят-Ювеля? Купить!

— Купить вас?

— Ну зачем покупать меня? В молодости я еще стоил кое-чего, это вам подтвердит даже моя Ханна. Но сейчас? Сейчас — увы, увы и ах. Хотят купить вас, молодой человек. Вернее, права` на книжку с картинками, которую вы им напишете, когда у вас будет свободное время. А у вас таки будет уйма свободного времени, поверьте старому Шапире… — он наклонялся поближе и заговорщицки шептал: — Мой вам совет: пока не продавайте. Когда цена растет, главное — не продешевить…

Я тоже наклонялся к нему, ответно подмигивал и улыбался. Старик нравился мне, и это служило нелишним подтверждением правильности моего изначального решения не искать себе юридической защиты и последовательно отказываться от дорогущих адвокатов, которых пытались навязать мне родители, срочно прилетевшие из Пенсильвании спасать преступного сына. С мамой и отцом я встретился ровно один раз — сугубо из вежливости, а также чтоб убедиться, насколько мы с ними отвыкли друг от друга. Встретился, а затем уклонялся от дальнейших свиданий под разными предлогами. В итоге они, как и следовало ожидать, махнули на меня рукой и вернулись к внукам, которые, несомненно, нуждались в их опеке существенно больше, чем я.

Признавал ли я свою вину? Конечно. Да и как не признать: мой выстрел зафиксировали сразу три видеокамеры с трех разных направлений. Раскаивался ли я в этом преступлении? Нисколько. Вспоминая простреленную башку Джамиля и лужицу крови, расплывающуюся по столу из-под его виска, я испытывал лишь одно чувство — радость — и сожалел, что плюнул в его мертвую рожу лишь однажды. Если бы это было возможно, я повесил бы такую картинку на стену своей камеры, чтобы любоваться ею ежеминутно. Кто-то скажет, что это желание делает меня психопатом… — не страшно, пусть будет так.

Даже самая сложная компьютерная игра подходит к концу и нуждается в правильном логическом окончании. Ты сражаешься с гоблинами и драконами, теряешь жизни и заново приобретаешь их, обнаруживаешь волшебные сундучки и мечи-кладенцы, переходишь с уровня на уровень и при этом непрерывно гонишься за Главным Злодеем, то и дело почти настигая, упуская и снова догоняя его. Тебе нелегко, даже очень: временами ты обнаруживаешь себя на грани отчаяния, ведь Главный тоже не лыком шит и умеет не хуже тебя обзаводиться новыми жизнями. Вы оба кровоточите, только его кровь похожа на зеленую слизь. Вы оба умеете убивать, но охотник из вас двоих — ты.

Ты идешь по его слизистому следу, и наконец вот она — последняя пещера. И вот он в пещере: запутавшийся в цепях, беспомощный и беззащитный. Но только на первый взгляд! Уж ты-то знаешь, что, если позволить, он заново наберется сил, сбросит цепи, откопает еще один сундучок и еще один кладенец — и тогда поди поймай его снова. Но у тебя и в мыслях нет предоставить ему такую возможность. И ты поднимаешь пистолет и без лишних разговоров пускаешь ему пулю в висок, слегка удивляясь тому, что из раны вытекает не зеленая слизь, а красная кровь — но это, видимо, его очередная, а точнее последняя, уловка, на которую ты тоже ни за что не поддашься.

Конец игры. Я жил тогда в ощущении конца игры — новом, незнакомом, и это единственное, что беспокоило меня в первые недели после ареста. Моя голова вдруг оказалась свободной, то есть угрожающе беззащитной перед наступлением того, что я называл «скукой». Правда, поначалу меня не оставляли наедине с собой, то есть постоянно дергали, таскали на допросы и утомляли всевозможными следовательскими уловками, которые были прекрасно известны мне по собственному опыту, хотя и с другой стороны стола. По долгу службы им требовалось проверить, на самом ли деле я действовал в одиночку. Быть может, мой выстрел стал результатом заговора неведомых врагов? Или кто-то со стороны разрушительно повлиял на мою психику? Или я пал жертвой чьего-либо шантажа?

Я реагировал на потуги следователей с легко объяснимым сарказмом — не слишком, впрочем, ядовитым, ибо был благодарен им за то, что не бросали меня на произвол «скуки». Но, к несчастью, это не могло продолжаться вечно…

— Жаль, что я ничего не могу поделать, — печально сказал мне тогда кэптен Маэр. — Ты заварил слишком густую кашу. Сейчас ищут виноватых для показательной порки. Имеется в виду — кроме тебя. Наверное, отправят в отставку директора и меня тоже.

— Сожалею.

Он сердито отмахнулся:

— Ни черта ты не сожалеешь! Да и я, честно говоря, тоже. Пора уже на пенсию, к жене-детям-внукам. И поделом: это ведь я тебя привел в Шерут. Привел и прикрывал как мог, хотя и видел, что ты сумасшедший. Ты ведь сумасшедший, правда?

Я пожал плечами.

— Пусть будет правда.

— Вот видишь, — кивнул Маэр, — не отрицаешь. Тебе вроде как все равно. Почему, парень? Ты ведь идешь в тюрягу — хорошо, если лет на пятнадцать. Ну что ты молчишь?

— А что говорить, Маэр? Ты же видел, как я работал — сутками, не выходя. Какая разница, где сидеть взаперти? Думаешь, мой кабинетик просторней этой камеры?

— Это сейчас одиночка, — хмыкнул он, — пока следствие. Потом-то тебя посадят в общую — там ты по своему кабинетику и затоскуешь.

Кэптен Маэр полез в карман и достал оттуда маленькую черную кипу.

— Вот, возьми.

Я вытаращил глаза от неожиданности. До этого мне приходилось накрывать голову кипой лишь в тринадцать лет во время бар-мицвы — если не считать похоронные церемонии.

— Ты что, босс? Я ж не религиозный…

— Дурак ты, — вздохнул он. — Религиозность тут ни при чем. Кипочка в тюрьме — типа знака отличия. Потом поймешь. Бери, кому говорю!

Я взял. Кэптен Маэр хлопнул себя по коленям и поднялся с койки.

— Ну, теперь всё. Прощай, парень. Бог знает, когда еще свидимся. Если тебе чего надо типа носков, одеяла, шампуня и так далее, говори сейчас.

Я помялся, не зная, стоит ли продолжать, но искушение было слишком велико.

— Мне бы фотографию, босс. Она наверняка есть в деле.

Он кивнул.

— Фотографию? Хорошо, попробую. Чью, Лейлы? Родителей?

— Нет, — смущенно проговорил я. — Джамиля Шхаде. После выстрела. Как он лежит щекой на столе с дыркой в виске.

Кэптен Маэр как стоял, так и застыл с приоткрытым ртом. Потом повернулся и, не вымолвив больше ни слова, покинул камеру. Из чего я резонно заключил, что моя просьба, скорее всего, останется невыполненной, и оказался в итоге прав. Больше мы не виделись — кэптен, как и другие мои стеснительные коллеги, не присутствовал даже при оглашении приговора. Кстати о суде: Шапира, мой защитничек-старик, проявил себя с неожиданно сильной стороны. Пускаясь на всевозможные ухищрения, он всячески затягивал процесс, так что к моменту решающего заседания общественная значимость дела была во многом позабыта. Учитывая смягчающие обстоятельства, связанные с личной трагедией, мне дали всего десятку вместо первоначально светившего пожизненного.

Тюремная камера, куда я попал, была небольшой, зато малонаселенной. Кроме меня там обретались еще трое: знатный уголовный авторитет Чико Абутбуль, его оруженосец Ави Загури по прозвищу Шаркан и русский бомж Коста, чьего полного имени не знал никто — включая, возможно, его самого. К тому моменту вся тюрьма уже не только знала мельчайшие подробности моего дела, но и успела детально обсудить их. В этом отделении сидели только за убийство: боссы-заказчики вроде Абутбуля, солдаты-киллеры вроде Шаркана и случайные «бытовики» вроде женоубийц или такого вот Косты, по пьяни зарезавшего своего лучшего друга-бомжа.

Мой случай выглядел уникальным на фоне этой привычной классификации и потому возбуждал всеобщее любопытство. Высокая честь соседства с главой мафиозной семьи Чико Абутбулем выпала мне именно по этой причине: ему просто захотелось поближе познакомиться со столь необычным фруктом. Жизнь за решеткой бедна событиями, а приход «человека из Шерута» был, как ни крути, событием. Администрация не стала возражать. Абутбулю вообще мало кто отваживался возражать — в том числе и тюремное начальство. Себе дороже.

Внешне Чико напоминал драного помоечного кота: худющий, костлявый, с круглой продувной физиономией и редкой порослью над верхней губой. Меня он принял в «свои, правильные» сразу и безоговорочно.

— Молодец, мужчина. Завалил арабона-маньюка и правильно сделал! Всех их надо под корешок, ублюдков… — Абутбуль перевел взгляд на мою голову и осуждающе хмыкнул: — А где ж твоя кипа, братан? Тут все свои с кипочкой ходят. Или ты не свой? Промежуточный вроде Косты? Кто ж тогда твою спину от арабонов прикроет?

Я вспомнил слова кэптена Маэра про «знак отличия» и машинально полез в карман. Подаренная боссом черная кипа так и пролежала там невостребованной все время следствия и суда. Я вытащил ее и нахлобучил на макушку. Чико одобрительно ухмыльнулся. Кэптен и в самом деле знал, о чем говорил. Можно счесть это уступкой или малодушием, ведь я всегда был далек от религии. Но в тюрьме трудно жить одиночкой — да и зачем? Разве на воле люди не объединяются в группы? Группа семьи, группа друзей, группа однокашников, группа коллег, группа однопартийцев…

Понятно, что единодушное одобрение моего поступка со стороны заключенных-евреев уравновешивалось столь же единодушной ненавистью арабов. Вряд ли я прожил бы дольше десяти минут, если бы оказался в пределах досягаемости их заточек. К счастью, администрация заботилась, чтобы две эти группировки практически не встречались. Мы и они выходили на прогулку в разное время и даже питались отдельно. Так что обещанная Абутбулем защита моей спины от «арабонов», в общем, не понадобилась. Но кипочку я так и не снял — это выглядело бы некрасиво. Да я и не возражал против того, чтоб остаться «своим» с Чико, Шарканом и другими убийцами. В конце концов они не так уж и отличались от меня… А потом мы с кипой и вовсе привыкли друг к дружке — притерлись в самом буквальном смысле этого слова.

Русский человек Коста кипы не носил, хотя всей душой стремился попасть в «свои».

— Эх, был бы на киче гиюр, я бы точно заделался евреем, — сказал он мне как-то.

— Почему обязательно на киче? — спросил я. — Ты же выйдешь когда-нибудь. Выйдешь — найди раввина и сделай.

Коста отрицательно покачал головой:

— На хрена мне кипа на воле? Она тут нужна. Кипа и кича чем отличаются?

— Одной буквой, — сообразил я, уже тогда использовавший Косту для обучения русскому языку.

— Ну вот! — рассмеялся он. — Всего одной буквой!

Чико держал его при себе как прислугу — убирать в камере и бегать по мелким поручениям. «Промежуточный», то есть «не свой», которого не хотелось бы унижать, и не «чужой», которого следовало бы опасаться, представлял для этой должности идеальный вариант, устраивающий и Абутбуля, и самого Косту. Для меня бывший бомж стал желанной отдушиной, бесценной возможностью хоть чем-то занять одуревшую от безделья голову. Учитель из него был никакой, но я компенсировал этот недостаток своей редкой способностью схватывать новые языки.

Начали мы с русских песен, которых Коста знал великое множество.

— Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик, когда внезапно вскрылось это дело… — пел он, пощипывая гитарные струны. — Пришел ко мне Шапира, мой защитничек-старик, сказал: «Не миновать тебе расстрела».

Сейчас я уже сомневаюсь, действительно ли так звали назначенного мне общественной адвокатурой старичка — или, напротив, годы вытеснили
из моей памяти реальное имя, заместив его вымышленным «защитничком» из
русской блатной песни. Так или иначе, я довольно быстро вычерпал до дна небогатый колодезь знаний «промежуточного» Косты и в отчаянной попытке продолжить борьбу со «скукой» отправился в тюремную библиотеку. Ею у нас заведовал сефардский раввин Моше Суисса из отделения экономических преступлений. До того как сесть в тюрьму, он сидел в кнессете в качестве депутата от одной из религиозных партий.

— Достоевский? Толстой? Да еще и по-русски? — изумленно переспросил он. — Сразу видно, что ты из убийц.

— Почему? — опешил я.

— Ты меня просто убил своим запросом!

Мы вместе посмеялись над этой неплохой шуткой.

— Так что с Достоевским? — спросил я затем.

Суисса развел руками:

— Нету тут таких книг. Ни на русском, ни на английском, ни на иврите.

— Каких «таких»?

— Беллетристики. Нету вообще. Начальство считает, что тюрьма — не место для развлечений.

— А что у тебя на полках?

— Только религиозная литература, — вздохнул он. — Религию они запретить не могут, это противозаконно. Так что выбирай между Моше и Мухаммадом. Есть, правда, кое-что промежуточное, но совсем немного.

Я вспомнил Косту и помотал головой:

— Промежуточное уже пройдено. Дай мне, пожалуй…

Не договорив, я задумался. Сначала мне показалось, что с точки зрения лучшей загруженности головы предпочтительней нырнуть в совершенно незнакомую область исламской литературы. Арабский я знал всего лишь на уровне газетных статей и Корана. Мухаддисы и суфии могли бы занять меня как минимум на год-другой. Но одна мысль о том, как на это посмотрят Чико Абутбуль и прочие «свои», заставила меня переменить уже созревшее было решение.

— Дай мне что-нибудь от Моше. Для начала на твой выбор…

— Для начала? — прищурился раввин. — Ну, коли так, начнем с первой буквы, с Берешит. Вот возьми, тут с картинками…

И он снял с полки первый том Танаха с комментариями профессора Кассуто. Я вернул книгу на следующее утро.

— Что, не пошло? — расстроился Суисса. — Даже с картинками? Ну извини, другого тут нету.

— Уже прочитал, — сказал я. — Давай дальше. И не жадничай, выдай сразу пять томов, чтоб не ходить каждый день.

Суисса осуждающе покачал головой.

— Кто ж так читает? Скользнул глазами, и всё? Нет чтоб подумать, вникнуть…

— А ты проверь, — усмехнулся я. — Начни любой абзац с любого места, а я продолжу. Включая комментарии. Вот и посмотрим, кто как скользит глазами.

Десять минут спустя рав Суисса уже смотрел на меня как на сошедшего с небес пророка Элиягу. Но, с моей точки зрения, не происходило ровным счетом ничего удивительного. Мозг, истосковавшийся по пище любого рода, впитывал информацию, как иссохшая почва — воду. Я и не хотел бы ничего запоминать, но опустевшая память сама сохраняла отпечатки страниц и глав — сохраняла и жадно требовала еще. Еще, еще, еще! Суисса, конечно, объяснял мои удивительные способности чудотворным влиянием святого текста, но, по правде говоря, я с таким же успехом усваивал бы и телефонный справочник.

Месяц спустя мы перешли к Талмуду, и тут уже я увлекся по-настоящему. Язык! Он по-прежнему был для меня самым притягательным магнитом. При этом секрет моего увлечения заключался даже не в постижении арамейского — с этим я справился в считанные недели — и не в новых понятиях, чьи значения приходилось либо отгадывать самому, либо выяснять у Суиссы. Главное, что поражало и привлекало: весь огромный корпус Мишны и Гемары походил на сложнейшую компьютерную игру с многоуровневыми блоками, внезапно всплывающими операндами, константами и переменными. Даже сам вид страницы напоминал систему вложенных друг в друга программных циклов: небольшая подпрограмма параграфа плотно обертывалась циклом первого толкования, который, в свою очередь, оказывался включенным в новый более пространный цикл — и так далее, снова и снова.

Здесь тоже, как в игре, неожиданно открывшийся волшебный сундучок дарил уже отжившему, неоднократно пережеванному и расстрелянному под разными углами тексту совершенно новую жизнь, а затаившийся в самом низу книжного листа меч-кладенец внезапного озарения вдруг рассекал застывший игровой фон надвое, заставляя играть на срезе еще более яркими живыми красками. Каков был смысл этой игры? Видимо, в самой игре — как, собственно, и во всех играх. Разве у игр или у жизни есть какая-либо практическая цель, кроме постоянного продвижения по уровням сложности, кроме восхищения красотой алгоритма, кроме радости от роста твоего мастерства?

К тому же в этой игре, довольно быстро захватившей меня целиком, имелось одно важное отличие от других компьютерных игр: я не мог предугадать или даже просто предположить ее конца. Скажу больше: в определенный момент я стал сомневаться, что такой конец вообще существует. Захватить и подчинить себе все до одной территории на карте, как в стратегических играх? Обнаружить и убить Главного Злодея, как в стрелялках? Выйти из запутанного лабиринта? Добраться до заветной цели? Нет, нет и нет! Теперь передо мной не стояло никакой конкретной цели, не было ни карты, ни Злодея, ни лабиринта. Чистая игра ради игры, без смысла и без конца — что может быть лучше?

Так казалось мне в первые два года — пока я не осознал наконец всю вопиющую нелепость своей наивной ученической ошибки. Хорошо помню этот момент. В тот день я прощался с Суиссой: ему скостили треть и выпускали на свободу следующим утром. Мы обнялись, и я поблагодарил его за помощь.

Он отмахнулся:

— Оставь. Ты уже знаешь намного больше меня, а ведь я — официально признанный рав. Если хочешь, можешь теперь стать библиотекарем. Я уже порекомендовал тебя начальству, и они вроде не возражают. При условии, что согласишься проводить вместо меня уроки Торы для заключенных.

Я отрицательно помотал головой:

— Что ты, Суисса… Где я и где уроки Торы?

— А что такое? Ты знаешь всё наизусть. Я в жизни не встречал такой огромной памяти.

— Дело не в памяти, — улыбнулся я. — Дело в том, что я далек от религии. В жизни не соблюдал ни шаббата, ни кашрута. Да и начинать не намерен. Зачем? Старого кобеля новым трюкам не выучишь.

— Какой же ты старый? — возразил он. — Сколько тебе? Тридцать? Рабби Акива не умел читать до сорока!

— Рабби Акива не умел читать, но сызмальства верил в заповеди, — мягко, как взрослый ребенку, напомнил ему я.

— А ты? Не веришь? Зачем тогда прочитал треть этой библиотеки? Из любопытства?

— Отчасти… — я пожал плечами. — Понимаешь, для меня это игра.

— Игра? Игра? — явно опешив, повторил рав Моше Суисса.

Какое-то время он стоял молча, потом поднял дрожащую руку и тихо произнес, указывая на книжные стеллажи:

— Это не игра, брат. Это проект. Запомни хорошенько: это проект Божьего мира, каким мы его видим…

Меня как током пронзило. Вот же оно: проект! Не игра, а проект!

Бывает такое: пытаешься разобраться в чем-нибудь очень трудном — к примеру, в чужой замысловатой программе, автор которой то ли специально, то ли по небрежности не оставил ни одного комментария. И вот смотришь на нее, как последний дурак, ищешь закономерности и связи, но не видишь ничего, кроме нагромождения операторов и хаоса знаков. Но ты продолжаешь искать, потому что знаешь: наступит волшебный момент, когда откуда ни возьмись явится перед тобой заветный кирпичик, скользнет сам собой в беспорядочную груду кажущейся бессмыслицы, и вдруг — р-р-раз! — вся картина обретет и смысл, и стройность, и красоту необыкновенную. Надо лишь дождаться его, этого кирпичика, дать ему время долететь, доехать, доползти до твоей закостеневшей башки, до твоего лба, превратившегося в сплошную шишку от безуспешных попыток силой пробиться сквозь глухую стену…

Именно таким кирпичиком стала для меня оброненная Суиссой фраза. Не игра, а проект! Осиленные мною тома тюремной библиотеки действительно могли считаться частью великой программы познания реального мира и попыткой сотворения его максимально точной словесной копии, портрета, описания. «Это проект Божьего мира, каким мы его видим…» — сказал раввин и, видимо, не ошибся.

Как ни посмотри, этот проект нельзя было не признать грандиозным. Человеческое зрение слабо и обманчиво, разум ограничен негнущимися жесткими рамками, опыт ничтожен и куц. Зато мир огромен и вряд ли вообще постижим в своем бесконечном многообразии. До какой же наглости должен дойти крошечный муравей, видящий чуть дальше своего муравейника, чтобы брать на себя задачу создания копии вселенной? Не окрестной полянки, не ближней рощицы, не окружающего леса и даже не островка, где этот лес произрастает, — вселенной!

От сознания масштабов этой гигантской задачи захватывало дух. Но в то же время мне не хотелось вовсе отказываться и от сравнения с игрой. Конечно, вложенные друг в друга циклы постоянно усложняющихся толкований более простых стихов и абзацев продвигали Проект вширь и вглубь. Но их по-прежнему можно было уподобить переходам на последовательные уровни компьютерной игры. Кроме того, теперь нашлось объяснение и ее мнимой «бесцельности»: разве когда-нибудь человек сможет уверенно утверждать, что наконец-то сотворил точную копию мира? Мы можем лишь более или менее приблизиться к заведомо недостижимому результату. Это и есть цель: приближение!

Со временем я осознал еще кое-что. Меня перестал мучить страх «скуки», ведь я тоже был частью реального мира и, следовательно, размышляя о Проекте, мог без опаски заглянуть в свои самые укромные уголки. «Скука»! Каким же глупцом я предстал теперь перед собственными глазами! Сказано: «Жизнь человека — это погоня души за сердцем»; оглядываясь назад, я видел лишь свои многолетние усилия сделать эту погоню безрезультатной. Ведь что такое «душа» или то, что казалось мне «скукой»?

Возможно, рав Суисса ответил бы на этот вопрос другими словами, но мое новое понимание — опять же в привычных мне терминах компьютерной игры — представляло душу шпионом реального мира, его колонией в туповатом и ограниченном человеческом сознании. Это не значит, что шпион может выдать вам все тайны вселенной, но дверь в истинную реальность находится именно там, в этой колонии; именно там, на ее территории, сложены крайне необходимые в походе и восхождении инструменты, волшебные сундучки, мечи-кладенцы, крючья и веревки; именно оттуда удобней всего двигаться дальше. Лишь там, на этом клочке, человек может ощутить себя частью реального мира, проникнуть в него, обрести желанное равновесие.

Вот только я упорно проделывал нечто прямо противоположное: возводил своему «шпиону» преграды, ставил ему капканы и, главное, бежал от него сломя голову, изо всех сил стараясь не оставить себе ни секунды свободного времени, ни единого шанса оглянуться, чтобы посмотреть в его удивленное и расстроенное лицо. Я забивал голову без остатка — языками, играми, работой, обсессивной погоней за Джамилем, обсессивной любовью к Лейле… Но что толку в сотне других языков, если ты отказываешься обменяться словечком с собственной душой, с миром вокруг тебя?

Кому-то может показаться, что эти разговоры — пустая фантазия, что душа иллюзорна, в противоположность реальной работе, реальному террору и реальной женщине. Но на самом деле все обстоит ровно наоборот: иллюзорны наши страхи, поражения и победы. Иллюзорен искалеченный, изуродованный, невозможный человеческий мир, который мы построили себе сами — в полном разбалансе и несогласии с истинным, — построили и теперь упорно пытаемся в нем существовать. Но можно ли найти согласие в заведомом несогласии? Оттого-то люди раз за разом обнаруживают себя у разбитого корыта — в точности как это случилось со мной после моей иллюзорной «победы». Обычно это кончается полным крушением, но я, к счастью, сразу попал в тюрьму, которая вынудила меня научиться оставаться наедине с самим собой, и душа в итоге догнала сердце.

Отказавшись от проведения уроков Торы, я не получил и места библио­текаря. Однако тюремная молва упорно навязывала мне не только звание раввина, но и особую праведность в сочетании с чудотворными каббалистическими силами. Мои старания опровергнуть эту чепуху не принесли результата: в нашу камеру стали приходить с исповедью, а также за советом и утешением. Вообще говоря, просители не были здесь новостью — просто раньше они искали помощи только у Чико Абутбуля — некоронованного властителя тюрьмы. Теперь, с воцарением в камере редкого симбиоза «святого каббалиста» с мафиозным боссом, она быстро превратилась в центр паломничества. Сначала приходили лишь заключенные, но вскоре, после того как слухи приписали мне несколько «чудес», сюда зачастили надзиратели и прочее начальство. Так у меня нежданно-негаданно появилось новое имя: «рабби».

Продувная бестия Абутбуль немедленно воспользовался ситуацией, выбив для нас более просторное помещение с двумя окнами и дополнительными удобствами. Мне отвели место у торцовой стены; Чико в шутку именовал ее «Стеной Плача». Он же ограничивал и допуск к моей святой персоне, что полностью меня устраивало: без такого контроля ко мне ежедневно стояла бы очередь страждущих. Абутбуль клялся, что взимает плату только за свои услуги, но верилось в это слабо.

Я не хочу обсуждать слухи о якобы сотворенных мною «чудесах»; при упоминании об этом меня всякий раз одолевает тошнота. Если религия означает веру в чудеса, то я как был, так и остался абсолютно нерелигиозным человеком. Тяга к чудесному — всего лишь еще один вид бегства от собственной души. За украденное или доставшееся по дешевке так или иначе приходится потом платить тройную цену. Я всего лишь старался помочь людям, подбодрить отчаявшуюся душу в ее погоне за сердцем, пристыдить погрязшее в суете трусливое сердце, сбежавшее и отвернувшееся от души.

Без сомнения, это отнимало время и отвлекало меня от главного: от Проекта. Я продолжал глотать книги. Их авторы пытались добавить к громаде уже сделанного что-то свое, новое, еще не сказанное прежде. Иногда у них получалось, иногда нет. И чем дальше, тем меньше нового находил я в томах библиотеки. Особенно же занимал меня вопрос цели, пользы Проекта. Не подлежала сомнению его ценность для человечества — ведь оно способно достичь благоденствия лишь при условии достаточно хорошего понимания реального мира. Но какова при этом польза для самого мира — или, как сказал бы Суисса, для Творения и для Творца?

Разве всеведущий Творец допустил бы существование Проекта, если бы это не отвечало какой-то общей цели, намного большей и значимой, чем люди и их частное благо? Если все в этом мире подчинено глобальным законам и развивается в направлении глобальной цели, то какое место занимает в этом мощном потоке наш маленький человеческий проектик? Я искал ответа на эти вопросы — искал и не находил.

Срок мой между тем подошел к концу: комиссия скостила треть, и я вышел наружу. В таких случаях принято говорить «на свободу», но так уж получилось, что за решеткой я чувствовал себя куда свободнее, чем на так называемой воле. Перед этим выяснилось, что Чико Абутбуль строит на меня далеко идущие планы.

— Как выйдешь, рабби, тебя встретят мои ребята и отвезут куда надо, — пообещал он, поблескивая хитрыми глазками.

— А куда надо? — осторожно поинтересовался я.

— Во дворец! — торжествующе воскликнул Чико. — Все уже готово. Жить будешь в Нетивоте, как и положено святому каббалисту. И ни в чем себе не отказывай. Ты, как я понял, любишь книжки. Нет проблем — заказывай сколько угодно. А я тебе буду клиентуру подгонять. Не много, не часто, чтоб не напрягать попусту. Политиков, банкиров, богатых подрядчиков — вот уж у кого грехов на сто тюрем хватит. Не хочешь брать у них деньги — не бери. Хотя каждое твое слово стоит килограмм золота — поверь Чико Абутбулю, который знает цену и золоту и словам.

— Пусть сначала отвезут в Иерусалим, — сказал я, подумав. — Хочу посмотреть на памятные места.

— Само собой, рабби! Твое слово — закон!

Понятное дело, я не собирался менять тюремную свободу на золотую клетку Чико Абутбуля. Не намеревался я и возвращаться к прежней «нормальной» жизни. Минимум обязательств перед другими и минимум личных владений, требующих излишних усилий и отвлекающих от главного, — вот чего мне хотелось. Я мог бы вернуться в свою квартиру, но там меня сразу нашли бы — а найдя, снова навесили бы ярмо постылой нормы. Жизнь бомжа —
вот что виделось мне самым подходящим вариантом. Готовясь к нему, я много беседовал с Костой. Его экспертная оценка была однозначной: лучше всего бомжевать в Тель-Авиве; другие прибрежные города похуже, хотя тоже годятся; но уж ни в коем случае не в Иерусалиме.

— Почему?

Коста стал разгибать пальцы:

— Холодно — раз. Мало подают — два. Труднее достать дармовую жратву — три. Дороже все радости жизни: выпивка, травка, таблетка… — четыре. Мало госпомощи — пять. Меньше фраеров-добровольцев — шесть. Одно там хорошо: конкуренция невелика, за место платить не надо, пристают меньше. Бомжи ведь люди ревнивые, могут и обидеть. Взять хоть дружка моего закадычного… Да, было дело… — он помолчал, отгоняя неприятные воспоминания, и закончил: — В Тель-Авиве нашего брата тысячи три, не меньше. А в Иерусалиме и трех сотенок не наберется.

Судя по этому описанию, как раз Иерусалим подходил для моей цели лучше всего. Машина с молодцами Чико Абутбуля забрала меня от ворот тюрьмы и доставила прямиком в город. На улице Бецалель я попросил их остановиться и ушел проходными дворами. Чико понял намек. Он мог бы отыскать меня без труда, но решил не упорствовать, рассудив, что у святых каббалистов есть право на странности. А может, просто опасался моей ужасающей «каббалистической мощи». Время было летнее, и уроки теории бомжевания от Косты помогли мне быстро приноровиться к уличной жизни. Первую зиму я перекантовался в ночлежке возле рынка, где на площади в двадцать квадратных метров умещалось не менее дюжины бездомных. Что устраивало меня вполне, пока слухи о моей «святости» не добрались и до столицы.

Не знаю, как бы я справился с устремившимися ко мне просителями и искателями чудес. К счастью, оказалось, что подобные явления тоже подчиняются определенным законам природы, как волны, которые разбегаются от упавшей в воду капли именно кругами, а не треугольником. Вокруг цадика непременно образуется плотное кольцо хасидов во главе с первым учеником, и мой случай не стал исключением. Маэр и его ребята нашли мне эту вот нишу в одном из тихих переулков и с тех пор пускали пред мои светлые очи лишь самых избранных.

Это оставляло массу времени для моих собственных поисков. Допустим, я помогаю людям, но помогаю ли при этом Творцу? И не слишком ли самонадеянно думать, что мои ничтожные усилия хоть что-то значат для самодостаточного и совершенного Творения? Ведь сам факт его совершенства означает ненужность каких-либо исправлений… Но, коли так, зачем мне дарована способность выбирать и поступать по своей воле — по своей свободной воле, а не согласно строгим законам природы, как прочие живые существа? Зачем я человек, а не собака, не мышь, не муравей, не змея, которые проходят, пролетают, проползают от рождения к смерти в жестком желобке запрограммированного алгоритма инстинктов? Зачем?

Я вызывал в памяти бесчисленные страницы прочитанных книг; перед моим мысленным взором садились в кружок великие мудрецы; сердце и догнавшая его душа сплетались, пытаясь выжать из этого объятия желанный ответ, но его все не находилось. Однажды я проснулся ночью — как от толчка. В голове еще не отзвучало эхо старой притчи, слышанной мною и прежде в разных вариантах от разных рассказчиков. Я повторил ее вслух, чтобы понять, что` именно так поразило меня во сне. Интересно, что как раз сон и был ее главной темой.

Четверых уложили спать в стране спящих. Люди там видели разные сны — хорошие и плохие, приятные и кошмарные, но, как и свойственно снам, иллюзия в них ничем не отличалась от реальности, а правда от лжи. Первому спящему досталось жесткое бугристое ложе, поэтому и сны его были дурны; проспав от рождения до смерти, он умер с гримасой недовольства на лице. Второй лежал на перине и тоже не просыпался, но почти не видел кошмаров и скончался с улыбкой на устах; как и первый, он так и не понял, что спит. Третий, в отличие от них, осознал, что пребывает во сне и потому не может отделить истину от фантазии, а добро от зла. По этой причине он считал себя мудрецом и умер, сохраняя многозначительное выражение лица. И лишь четвертый заставил себя проснуться, открыть глаза и выйти наружу.

Я слышал все это и раньше, но лишь в тот момент осознал, что рассказ неполон, что в нем не хватает самого важного — последней фразы. Как выяснилось, главным было именно это — осознание неполноты. Едва лишь я пришел к такому заключению, как нужные слова принялись слетаться ко мне, умоляя расставить их в нужном порядке. Четвертый, вышедший наружу, — что он увидел там, кого услышал? Минуту спустя мы уже ликовали, празднуя радость открытия, — все трое: я, мое сердце и пока еще моя душа. Мы наконец-то нашли ответ на мои вопросы в последней, недостающей фразе притчи. Вот она:

«Наконец-то! — сказал Отец. — Теперь хоть кто-то может рассказать Мне, что` вы там видите во сне…»

В этом все дело! Затем-то мы и нужны Ему: рассказать, что` видим во сне. Ведь наши тяжкие сны, наша постылая свобода, наши слова и в конечном счете наш Проект творятся именно нами, без прямого участия Творца. Он, присутствующий в каждой капле реального мира, не может лишь одного: выйти наружу, чтобы взглянуть на Себя Самого. И наш Проект, наша неумелая, наивная, искаженная копия Творения — единственное зеркало, которое доступно Ему. В этом и заключается наше предназначение, смысл нашего бытия: выйти наружу и рассказать, что` мы видим во сне…

В тот день я был по-настоящему счастлив. А вечером, откашлявшись и впервые увидев кровь на тыльной стороне ладони, понял, что это ниспо­сланный мне знак великой моей правоты. «Ты прав, бедный путник и путаник, — словно бы говорило мне Творение. — Тебе выпала огромная честь добавить к Проекту несколько своих слов. Ты прав и тем до конца исполнил свое предназначение. Твоей душе пора выходить наружу…» Что ж, по всем признакам так оно и есть. Мне тридцать восемь — в точности как и некоторым другим носителям этой души, чьи имена сохранила история.

В жар — и в холод, снова в жар — и снова в холод… Я опять натягиваю на голову шапку и заворачиваюсь в свой байковый кокон. Я — созревшая личинка, которая вот-вот раскроется, распадется, выпустит в мир радужную бабочку вечной души. Я не боюсь того, что в нашем сне именуется смертью. Смерти нет — есть лишь бесконечный процесс созревания.

Перед моей нишей блестит мокрая гладь мостовой, и я смотрю на нее, как, возможно, Творец глядится в кривые зеркала наших человеческих снов, фантазий и проектов. Солнце играет в пятнашки с облаками. В мерцающих тенях роятся образы — знакомые и неизвестные, любимые и ненавистные. Нет-нет да блеснет там безупречная лысина кэптена Маэра; вздрогнут, рассыпавшись по плиткам, черные кудри Лейлы; острым лучиком вспыхнет и погаснет насмешливый взгляд Джамиля; давнишним укором уставятся на меня с противоположной стены глаза Шломо Ханукаева…

Кем был я в той своей жизни? Ничтожным трусом, больше всего на свете боявшимся встречи с собственной душой. Заядлым игроком, севшим играть за один стол с Любовью и Смертью. Безжалостным убийцей, застрелившим в упор скованного по рукам и ногам пленника. Спасителем многих людей, которых почему-то принято называть невинными, хотя все мы — и злодеи и праведники — разделяем общую вину человеческого упрямства и глупости. Ловцом иллюзий, дремлющим дураком в стране спящих невежд.

Глупость — страшная заразная болезнь; пока от этой эпидемии не привьется подавляющее большинство людей, человечество вряд ли может рассчитывать на Избавление. На место ушедших Клайвов и Джамилей, Лейл и Маэров непременно придут новые, еще глупей и изобретательней прежних, и сон продолжится, бросая спящих то в кошмар, то в мираж, то в жар, то в холод. Продолжится, пока не привьются все, пока души не догонят сердца. Я верю, что так в итоге и будет, — ведь терпение Творца столь же безгранично, как и Он сам.

То в жар, то в холод… Клубящееся облако застилает мой взгляд… Хотя нет, никакое это не облако, это овечья шерсть. Четыре овцы спускаются к ручью, скользя ногами по мокрому склону.