БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Подвижник эстетического сопротивления

Дмитрия Циликина в Петербурге знали все, кто имел хотя бы самое платоническое отношение к культуре, — он занимался ею в популярной газете «Петербургский час пик», где я тоже много лет имел с ним дело как с редактором. Общаться с ним было чрезвычайно приятно — он не скупился на похвалы, замечания всегда делал тонкие и остроумные, так что даже препирательства с ним доставляли удовольствие. Он вообще любил изящную пикировку, из-за чего мы с ним почти никогда не разговаривали серьезно, а больше распускали друг перед другом хвосты. И я был удивлен, узнав, что образование у него театральное, — мне казалось, что он для перевоплощений слишком ироничен. «И кого же вы играли?» — спросил я, и он ответил досадливо: «Ну, мальчиков…»

У него и в зрелые годы действительно была мальчишеская внешность. Но я, по крайней мере, понял, откуда у него такое глубокое знание театра. Настолько глубокое, что я с удовольствием прочитывал его статьи о театральных постановках, которые не смотрел и смотреть не собирался. Остроумные колкости всегда были забавны, а пафос приглушен изяществом, которое, мне казалось, Циликин не только в искусстве, но и в жизни ценит более всего.

Он и сам был, как юный князь, изящен. И его гибель потрясла меня не просто как гибель любого хорошего знакомого — она ужаснула еще и своим вульгарным первобытным варварством, которое могло, казалось бы, обрушиться на кого угодно, только не на этого изящного эстета.

«Википедия» об этом пишет сухо.

31 марта 2016 года был найден в своей квартире… Около тридцати ранений колюще-режущим предметом… Убийца находился в гостях… Забрал ноутбук, телефон и деньги на общую сумму 43,5 тыс. рублей… Следствие установило личность преступника… Знал о гомосексуальности, планировал собрать на него компромат, чтобы затем шантажировать… Взял с собой охотничий нож, травматический пистолет, комплект чистой одежды и перчатки… На одном из допросов убийца заявил, что разделяет ультраправые взгляды и является «чистильщиком»…

Это очень похоже на правду: не могу представить, чтобы изящно ироничный Дима мог чем-то возбудить такую «неприязнь», которая для своего утоления потребовала бы «около тридцати ранений колюще-режущим предметом».

А вот далее начинаются странности.

«Тем не менее следствие в официальном заключении пришло к выводу, что убийство имело бытовой характер и было совершено на почве „внезапно возникшей ссоры“. В связи с этим более 40 деятелей культуры, в том числе Александр Сокуров, Александр Мелихов, Анна Алексахина и другие, подали петицию с требованием переквалифицировать уголовное дело как преступление на почве ненависти по отношению к определенной социальной группе (убийство на почве гомофобии)».

Разумеется, точно знать мы ничего не можем, но внимательного изучения эта версия заслуживала. Возможно, впрочем, она и была изучена, не хочу ничего утверждать голословно. Хотя и срок мне тоже показался непривычно мягким — восемь с половиной лет колонии строгого режима. Или это та самая гуманизация правосудия? В Европе вроде бы тоже так принято…

В Википедии приводятся еще и журналистские награды: в апреле 2013 года национальная премия «Искра» в номинации «Рецензия», специальная премия «Золотое перо» в 2001 году, а в 2016 году Циликину уже посмертно была «вручена» еще одна премия «Золотое перо» в номинации «Культурное пространство».

А сами его многочисленные статьи, казалось, уже навсегда поглотила стремительная Лета — таков удел даже самых блестящих газетных однодневок.

И вдруг солидная, отлично оформленная книга с графическим портретом Циликина на обложке: «Жить. Думать. Чувствовать. Любить. Собрание сочинений» (М., 2021), составление и предисловие Татьяны Москвиной (издательство «Аграф» выражает благодарность фонду «Милосердие и добродетель» и лично Т. П. Шишкиной).

Предисловие носит весьма весомое название — ВРЕМЯ ЦИЛИКИНА. И начинается тоже весомо: «К читателю выходит книга Дмитрия Циликина (1961—2016), выдающегося петербургского журналиста, публициста и критика». А продолжается очень горько: «Ему бы книги писать, а он бегал по пресс-конференциям. Нормальный санкт-петербургский ужас вечной недооценки, равнодушия, пренебрежения одаренными людьми, да еще на фоне тотальной зачистки всего свободолюбивого, независимого, искреннего в местных СМИ. Его ценили, не смели не ценить. Однако — существовала незримая черта определенного отторжения, отчуждения, может статься, и невольного. Уж очень он был странен: с виду вечный мальчишка-болтунишка (какие сорок? какие пятьдесят? невероятно!), по сути — личность анти-инфантильная, строгая, обязательная и чурающаяся всякого сервилизма, почти неминуемого и в критике, и в журналистике».

Татьяна Москвина разделила «собрание сочинений» на три условных тома: журналистика-публицистика-эссеистика, театральная критика и «девять прекрасных интервью», и все разделы действительно по-своему хороши, но главным для меня открытием сделался первый. За изящным остроумием Дмитрия Циликина от меня как-то укрылось, что он не только умен, но глубок и непримирим. И главный его враг — пошлость, фальшивая значительность и красота.

Хотя, сражаясь с ними, он почти не впадает в пафос.

О Баскове: «Благодаря ему появилась надежда, что Дух пошлости, материализовавшись, найдя свое земное воплощение, на какое-то время успокоится и перестанет резать нас своими эманациями».

О конкурсе «Евровидение»: «Общеевропейский чемпионат по бездарности».

О советском искусстве: «Подлость советской власти состояла, помимо прочего, в том, что искусство, творчество — самую, по определению, свободную область самоосуществления человека — она сделала частью своей мертвецкой идеологии. И ладно бы литературу — инженерию человеческих душ, в самом деле способную влиять на образ мыслей. Но ведь и более чистые, так сказать, абстрактные искусства мокли в этой же мертвой воде. И пианист не просто так Моцарта играл или Баха, а утверждал престиж советской исполнительской школы. И балерина, крутя фуэте, не исполняла придуманные некогда итальянцами виртуозные движения классического танца, но доказывала, что в области балета мы впереди планеты всей».

И о новых временах тоже: «В процессе творчества (каковым может быть и игра в хоккей, конечно) можно заниматься лишь им и думать только о нем. Талант по природе своей индивидуален и неповторим — и потому представляет исключительно самое себя, а не „советский театр“, не „российский спорт“ и даже не православный мир, что бы об этом ни думал вице-спикер Государственной думы».

Какова генеральная идея телевидения?

«Заставить себя смотреть. Во что бы то ни стало. Против воли. Чтобы люди бросили варить борщ, читать, трендеть по телефону и любить друг друга. Чтобы прилипли к экрану. Ради этого тратятся чудовищные деньги и нечеловеческие силы».

Что такое художественное произведение, изготовленное по всем правилам медийных технологий?

«Основная ценность художественного произведения заключена не столько в нем самом, сколько в том, что вокруг него. Делается это просто: СМИ отрабатывают ньюсмейкера — раз он ньюсмейкер, то, что бы он ни предпринял, в результате все становится „ньюс“».

«Пригласить на постановку оперы Верди „Фальстаф“ модного московского режиссера Кирилла Серебренникова стало правильным маркетинговым решением. Однако художественного решения в спектакле не обнаружилось. В прошлый раз похожий сюжет разыгрался пять лет назад, когда Михаил Шемякин ставил в Мариинском театре „Щелкунчика“ — и в театр, привлеченные громким именем, потянулись даже те, кто сроду в опере-балете не бывал. На премьере „Фальстафа“ также было очевидно, что некоторая часть публики узнала о существовании оперы из глянцевых изданий, призванных структурировать досуг, — а они перед премьерой вынесли Серебренникова на обложки, что для их аудитории означает „нельзя пропустить“.

Аудитория эта стала благодарной аудиторией спектакля. Долго и утомительно перечислять, где уже встречалось, и не раз, все предложенное режиссером, — от раннего Някрошюса до нынешних Конвичного и Остермайера.

…В сущности, все дюжинные, неновые и несмешные трюки, наверченные Серебренниковым, служат одной цели. Режиссер глух к музыкальной драматургии, поэтому, когда просто поют, ему скучно. Значит, на заднем плане должна происходить какая-нибудь суета. Вот, к примеру, драматический монолог Форда „È sogno? O realtà“ — герой примеряет на себя участь рогоносца. Тут является мужской кордебалет в юбках и масках, символизирующий, надо думать, неверных жен. Зачем? Низачем, а чтоб видна была режиссура».

Каков же, по Циликину, главный критерий одаренности в любом искусстве?

«Фантазия, все остальное относится к области умений».

А в статье «Время мутантов» Циликин словно бы напророчил собственную гибель: «Двое парней, тоже 21—22 лет, первый раз порешили человека из корыстных побуждений. Убивать понравилось. Второй раз грохнули мужика просто так, из интереса. Дело было под Новый год, 29 декабря. Увидели: идет человек. „Давай морду набьем?“ — „Давай“. Затащили в подъезд, долго били, прыгали на теле. Потом зарезали, оттащили труп в подвал, принесли елочку и поставили: дескать, спи спокойно.

Их подружка, 17-летняя девчонка, заинтересовалась всей этой романтикой. Работала она в магазине и предложила пойти домой к директору, заодно и барахлом поживиться. Директор была женщина осторожная, жила одна и дверь никому не открывала. Но эта девица, Любка, что-то наврала: мол, долг принесла. Хозяйка открыла-таки, ей брызнули в лицо из газового баллончика и начали вещи собирать. Тут Любка и говорит: „Она ж меня опознает“. Один из парней идет на кухню, берет нож и несколько раз всаживает в хозяйку квартиры, а нож аккуратно кладет на место. Через некоторое время он замечает, что женщина все-таки жива, снова берет нож и наносит еще пять ударов».

И — по невольной ассоциации с «чистильщиком» — отношение Циликина к гомосексуальной теме.

«Рискую навлечь на себя гнев гей-правозащитников, однако, по-моему, всю эту корпоративно-солидарную глупость пора бросать. Никто не умаляет страданий, выпавших на долю жертв 121-й статьи, однако после ее отмены выросло целое поколение, у которого из двух сторон одной и той же медали „комплекс неполноценности — мания величия“ осталась, увы, только вторая. Трудно представить сейчас что-нибудь более нелепое и противоестественное, чем парад в День гордости гомосексуалистов и лесбиянок. Гомосексуалистам и лесбиянкам, разумеется, стыдиться совершенно нечего, но ведь и гордиться решительным образом нечем. Любая декларативная социализация странна для человека, отыскавшего свой, отдельный путь меж людьми, свою во поле дороженьку. Тем более странна социализация по принципу общности сексуальных пристрастий. Частная жизнь тем и отличается от общественной, что она проходит за закрытыми дверями и задернутыми занавесками».

А вот что пишет Циликин о пошлости советского ригоризма, требовавшего устами Маяковского свернуть головы канарейкам.

«Честно признаться, я еще в состоянии понять, как мышка взмахом хвостика может расколотить металлическое яйцо, но чего же стоит целая общественно-экономическая формация, если погибель ей чуть не приключилась от подвида канарского вьюрка? Тут поэт явно увлекся. Перегнул. Я бы сказал — сглупил.

В том же духе и фикусу доставалось по первое число. В ум не возьму, как часть природы может быть или не быть мелкобуржуазной».

А как же пресловутый «вещизм»?

«Вообще говоря, ничто из вещного мира не позволяет квалифицировать его обладателя как мещанина. В самих по себе комфорте, удобстве, уюте ничего дурного нет. Стремление к ним, любовь к ним, удовольствие от них никак духовную жизнь не дискредитируют. Дух совершенно не обязательно трудится и горит лишь в аскезе. А материальные ценности становятся мещанскими в отсутствие других, нематериальных».

И совершенно романтическое: «Смыслом жизни может быть только духовная деятельность, все остальное направлено лишь на ее, жизни, физиологическое поддержание».

Так Дмитрий Циликин, оказывается, был не просто эстет, но самый настоящий аристократ духа! Отстаивающий если уж не вечную, то, по крайней мере, долговечную иерархию.

«Раньше считалось, что искусство делает тот, кто это умеет, а кто не умеет — делает неискусство. А двадцатый век объявил: кто не умеет, тот тоже художник. Мастерство рисунка, композиции и колористики больше не надобно, ибо художник работает мыслью. Не как это сделано, а что этим сказано».

А что сказано, «с привлечением, само собой, Дерриды», объяснит профессиональный шарлатан, куратор: интерпретатор уже давно заменил творца.

«Потом было установлено, что любое движение — танец, и если колченогая вислозадая личность хаотично перемещается в пространстве, то это… опять-таки специально тренированные авгуры истолкуют вам всю глубину дискурса».

И в чем же заключается глубинный принцип, позволяющий «умение уравнять в правах с неумением, способности с полным их отсутствием»? Это благородный принцип равенства, распространенный с равенства в способности страдать (что тоже сомнительно) на равенство в способности творить.

И еще — «тотальная проповедь идеалов потребления»: если потребитель всегда прав, когда он потребляет, почему же ему не вообразить себя всегда правым и тогда, когда он сам начинает «творить»?

«Сколько лет копилась злоба графоманов на издателей и редакторов, не пускавших их опусы на сцену и в печать. Наконец плотина рухнула, и море продуктов жизнедеятельности жаждущих авторствовать, но не имеющих к тому данных, хлынуло в Интернет (не говоря о том, что тиснуть за свой счет можно что угодно)».

Посмертная книга Дмитрия Циликина, борца-одиночки с бессмертной пошлостью, уничтоженного изуверским выплеском этой самой пошлости, прочитывается как завещание: демократической идее давно пора противопоставить аристократическую. И по мере наших скромных сил осуществлять эстетическое сопротивление.

Дмитрий Циликин всей своей жизнью показал, что это возможно.