НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

ИВАН ТОЛСТОЙ

Душевное подданство

Марина Ефимова была человеком активной доброжелательности.

Улыбнуться без всякой фальши, найти слово для уставшего, похвалить без лукавства, сохранить надежду на успех и непременно поделиться смешным случаем из череды собственных неудач.

В одной из радиопрограмм она рассказывала о существующем в Калифорнии заведении с почти пародийным названием — «Институт выздоровления от горя». Если такой в самом деле был, Марина заслуживала в нем места главврача. Она — гениальный психотерапевт. После любой ее передачи ваши легкие вырастали в объеме, люди казались не такими уж противными и вы ощущали инъекцию мудрости и великодушия. Достигалось это без прямоговорения — одними примерами и умной драматургией.

Секрет был — в писательском даре.

У женщины, говорит Виктор Шкловский, есть любовь. Поэтому она любит. У Марины всегда была любовь. Она хотела влюбляться в жизнь, в людей, в явления. И влюблялась. Во всем искала не просто положительное, но вдохновляющее своим благородным примером.

Не бралась за скучное и ненужное.

Над ней иронизировали: Марина приходит в восторг даже от поездки в Детройт.

В ее постоянной приподнятости жила непременная скромность. Вы могли и не догадаться, что она «пишет». Никогда не вещала, не делала вдохновенно-задумчивого лица. Не привлекала к себе искусственного внимания и не «позиционировала» себя как писателя.

Рядом с ней — по существу, всю жизнь — был муж и соратник Игорь Ефимов, на лице которого писательство было недвусмысленно заявлено: романист, публицист, эссеист, человек знающий и мыслящий. Но когда говоришь о Марине, вместо перечислений прежде всего хочется сказать об истинном литературном даре.

Одним из оттенков ее таланта был вкус — не только художественный, но и социальный, житейский. Выпустив одну-единственную повесть («Через не могу»), она продолжала делать свои книги, пусть и в виде заготовок, моделей, куколок.

За тридцать лет работы на станции человек делает примерно две с половиной тысячи программ — одну-две в неделю. Но что это были за программы!

Как трудится на конвейере обычный радиожурналист? Актуальная тема — звонок экспертам — краткие переходные мостики — чуть-чуть продукционной музыки. И — в эфир.

Как работала Марина? Сперва придирчиво выбирала новую книгу или юбилей писателя, режиссера, певца. Внимательно прочитывала, вникала в биографию, выписывала критические отклики. Находила специалистов по нужному автору, брала у них интервью и переводила их на русский. Кропотливая подготовительная работа. Истинное историко-культурное исследование, в котором сама Марина была деликатно спрятана за говорящими участниками. Она дирижировала, управляла ими, продвигая течение рассказа в нужную ей сторону.

Когда сделаешь самостоятельно хоть одну программу, начинаешь понимать, какой неблагодарный труд стоит за этим пуппенмейстерством.

Параллельно со словесной стороной передачи она подбирала музыку. Нью-йоркское бюро «Свободы» славилось своим музыкальным отделом. С 1953 года специальный библиотекарь приобретал всю классику в лучших исполнениях, джаз, эстрадные хиты. Постепенно входя во вкус, Марина поняла и оценила опытный совет нашего незабвенного директора Юрия Гендлера: радиопередачам очень подходит киномузыка. И Марина надевала наушники и просиживала в музыкальной комнате долгие часы, наслушивая, запоминая и вдохновляясь.

Вдохновляясь — вот ключевое слово. При всем умении властвовать собой Марина была человеком вдохновенным и в истории выискивала таких — сдержанных и достойных. Она не садилась писать без чувства благодарности кому-нибудь за что-нибудь. Смелость шерифа, отвага капитана, мужество пожарного, бескорыстие, верность долгу, уступчивость, умение прощать и брать на себя ответственность, наблюдательность и чувство истории — решительно все оттенки благородства притягивали ее и вдохновляли.

Это была экзистенциальная потребность окружать себя личностями. И если доставшийся ей собеседник оказывался бледен и не совсем дотягивал до нужного уровня, она старалась эмоционально поддержать его: на пленках часто слышен на заднем плане ее смех в ответ на весьма среднюю шутку. Ей нужен был оптимальный климат для разговора — профессионально-доверительного.

В этом смысле как радиожурналисту Марине очень повезло: в отличие от гораздо более чопорной Европы в Америке быстро приучаешься к доступности почти любого эксперта во всех областях: отказывать в интервью не принято и не принято ожидать гонорара. Вот почему ее передачи населены собеседниками-профессионалами, а слушатели получают сведения «из пасти лошади».

Не знаю, смогла бы Марина проработать три десятилетия у микрофона, если бы жанр ее был простой журналистикой. Но она с самого начала повернула дело писательской стороной. Ее две с половиной тысячи передач — это маленькие повести с завязкой, кульминацией, катарсисом и кинжально ясной концовкой: добро торжествует всегда, даже если зло ускользнуло от кары. Не при жизни торжествует, так в истории, в нашей памяти, вот в этой радиопрограмме.

Она не сделала ни одной проходной передачи, ни разу не злоупотребила радиоэфиром, не обманула слушательского ожидания.

Марина Ефимова была образцом этической опрятности.

Но моралисты далеко не всегда хорошие писатели. Марина — счастливое исключение. Прежде всего, у нее кристально чистый русский язык, не только грамотный, но живой и ручной. Она пишет — и читатель видит, понимает, присутствует. Ее описание не будет брошено на полдороге, раз появившийся персонаж непременно пригодится и снимет со стены чеховское ружье. Она видит поле и всех игроков на нем, включая судей и тренеров.

Ее повествовательная позиция в каком-то смысле похожа была на довлатовскую. Разве что регистры были выставлены немного по-другому. Довлатовский рассказчик спускался на ступеньку ниже героев и ниже читателя, Марина добивалась того же, оставаясь с героями вровень.

Она не навязывала схем, типажей, готовых психологических ходов — она их высматривала, вычитывала в людях, пробовала на достоверность и только тогда облекала в свежие, умытые слова.

Читаешь Марину и слушаешь — она постоянно помнит, откуда она, где родилась и как ее угораздило попасть в это многолетнее увлекательное путешествие по западной культуре. Но ни на день, ни на час она не сменила своей прежней ленинградской оптики, не убавила всем нам памятной жажды познания и понимания. Она — наш посланец в Новом Свете, наш порт-пароль и доверенное лицо.

Она и сама помнит об этом. И в интервью Владимиру Морозову говорит:

«— Я думаю, что вот здесь как раз я стала космополитом. Но я совершенно не изменила душевного подданства России, своему отечеству. Как была русской, так и осталась. Просто космополитизм — это значит, что я начала понимать и чувствовать другую страну так близко, любить и ненавидеть в ней так же многое, как я любила и ненавидела в России, что она уже до некоторой степени стала моей. Поэтому уже и на Россию можно смотреть со стороны.

— Минуточку, что вы хотите сказать? Вы хотите сказать, что мы с вами имеем американские паспорта, я себя считаю американцем, русским американцем, а вы считаете себя русской русской?

— Наверное, да.

— Это не ваша страна?

— Наверное, нет.

— Почему?

— Наверное, я была слишком русской, чтобы стать американкой. Я смотрю на нее как благодарный путешественник.

— Какое путешествие! Затянулось путешествие на тридцать лет!

— Тем не менее, что я могу сделать?

— Но это же дом. «Я возвращаюсь домой», «поехал домой», «дома», «у нас»…

— Мой дом — на углу Разъезжей и Ивановской.^[1] И навсегда там останется.

— Бывают же такие русские патриоты! Вы много встречали таких?

— Это не называется патриотизм.

— А как это называется?

— Это называется просто — моя суть.

— Мне, например, здесь лучше. Я здесь дома, я туда приезжаю в гости, и мне там некомфортно, хотя я туда езжу, у меня там родственники, внуки, дети.

— Конечно, я уже тоже отвыкала от обстоятельств, от деталей, мне там уже трудно было бы прижиться, я уже не знаю новых правил, даже нового языка, наверное. Но та страна, из которой я уехала, она осталась моей.

— То есть вы хотите сказать, что, если бы вас оттуда, Игоря, в частности, вашего мужа, не поперли, не поторопили оттуда, вы из России бы и не уехали?

— Нет. Я как бы чувствовала заранее, что я настолько русская, что у меня не будет другого дома. Я не хочу сказать, что мне здесь нехорошо, мне здесь очень хорошо, но другого дома у меня не может быть».

Удивительное самообладание и чувство собственного достоинства. Никому Марина не пыталась угодить и ни под чьи взгляды не старалась подстроиться. Держа в уме эти ее ответы, особым зрением читаешь один из ее шедевров — рассказ «Деревня», поданный как командировочный очерк. Рассказ совершенно шукшинского уровня.

Марина здесь — изумительный русский писатель. Глубокий и грустный. Потрясающий психолог с чувством формы и драмы.

Я не удержался и написал ей: «Воображаю читательское впечатление, будь это опубликовано в 60-е. Например, в эмигрантском журнале, где-нибудь в „Гранях“. Стало бы классикой».

Марина ответила: «Первая часть была-таки напечатана в 1981 году в журнале „Посев“. Заметил этот очерк только Солженицын. Написал о нем в журнал: „Сильное перо!“ Они мне переслали его отзыв. Довлатыч сказал: „Если бы я получил такое, повесил бы на стену в рамке“. Классикой не стало».

Я уверен, что станет. Классика — она же образец, высокая норма. По ней надо учить.

Почти тридцать лет Марина Ефимова вела радиопередачи, научившись этому сама — с помощью дара, интуиции и трудолюбия. Каждый уважающий себя студент журфака должен прослушать (а не просто прочитать) две, три, пять дюжин ее программ, чтобы почувствовать, как — голосом, музыкой, быстрой сменой картин и эмоций — собирается, увязывается в логический узел, разрастается драма человеческих характеров, готовая взорваться от напряжения и подлинности. Истинный радиофильм, наполненный всеми красками доступных нам чувств.

Не о богах и героях писала Марина Ефимова, но под ее пером самые простые люди становились героями и богами.

1. Символическая описка или намеренное уподобление. Дом Ефимовых на Разъезжей, 15, вторым фасадом выходит на ул. Правды (в прошлом Кабинетская), расположенная в том же квартале Социалистическая ул. прежде называлась Ивановской. (Ред.)