ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕЛЕНА МАКАРОВА

Шлейф

Роман

Часть 2

Судьбы закон безжалостен и строг

 

Эпиграф: «Словно бы постигший то, чего не постигал ранее, приближается к тому, от чего был далек. Пойми это» [ Рамбам. Путеводитель заблудших].

Глава 1. Изображение «бредовых» мотивов в искусстве.

Бред — совокупность болезненных представлений, рассуждений и выводов, овладевающих сознанием больного, искаженно отражающих действительность и не поддающихся коррекции извне [Блейхер, Крук. 1996]. Бред — ложное мнение, основывающееся на искаженном представлении о реальности, которое упорно отстаивается вопреки мнениям абсолютного большинства и вопреки неопровержимым и очевидным доказательствам в пользу противного [DSM-IV 1994, Leeser et al. 1999].

Что-то щелкнуло, экран потух.

Перезагрузить компьютер?

Кнопка power бессильна.

Пропал перевод статьи.

Да нет же, в небытие рухнуло ВСЁ. Такая же штука случилась когда-то и с ней. Не починили. Что делать?

Вызывать Арона. Снять бойкот. Похоронив Якова Абрамовича и накормив искателей счастья снотворным, она неделю не отзывалась ни на звонки, ни на сообщения. Ушла в переводы. Искала русские аналоги для передачи специфических терминов, которыми была напичкана английская статья об иррациональной природе бреда. И вот…

Услышав ее, Арон обрадовался.

«Моя дорогая…»

Перенос. Возможно, Арон когда-то любил похожую на нее женщину и теперь проецирует эмоции не по адресу. «Моя дорогая» — не про нее.

 

— Скоро буду. Всё восстановим. Главное, не паниковать.

Но ее-то память ему восстановить не удалось… Заменил на чужую. Вот тебе два чемодана… Нет, тут она лукавит. Это не любые два чемодана, определенные. Но от чего же все-таки был далек тот, кто постиг то, чего не постигал ранее? К чему «тому» он приближается, да еще «словно бы»? С какой целью взял автор эпиграфом текст, написанный Рамбамом на средневековом арабском вперемешку с ивритом? Возможно, в нем не было и тени той таинственности, которая звучит в английском. Чтобы вдуматься как следует, нужен текст всей главы. А он — в ящике. Пуск! Нет, левополушарный друг мертв. Что она без него? Заглохший процессор чужой памяти…

Мысль ударила ее лбом об оконное стекло, оно хрястнуло, посыпались осколки, потекла кровь со лба на руку, с руки на дневник в черном переплете, с него на доносное письмо Жданову. На старых конвертах, разложенных по всему полу в известном лишь одной ей порядке, распускались красные хризантемы.

 

 

* * *

— Ничего, вызовем стекольщика, — приговаривал Арон, смывая кровь с ее лба.

Ему удалось уложить ее в кровать. Клок челки, окрашенной в красный цвет, нависал над глазом; хотел срезать, да не нашел ножниц. Порез неглубокий, но место паршивое, чем-то надо продезинфицировать. Йода нет. Пока можно воспользоваться кубиками льда, обнаруженными в пустом морозильнике.

Кажется, это создание с оливковыми глазами и пухлым, влекущим к себе ртом поставило себе целью свести с ума клинического психиатра.

— Убери, — ткнула она пальцем в бугристую лепешку из полотенца со льдом, которую Арон пытался приложить к ране.

В широко распахнутых глазах стыл испуг. Она ему не доверяла. И не только из-за рецепта. От тех порезов на ее левой руке остались еле заметные шрамы.

— Чини компьютер, — повелел рот.

 

Пусковая кнопка не отзывалась на нажатие.

Арон написал жене про стекольщика. Тот отзвонил, велел измерить окно. Из-за карантина он по вызовам не ездит. Боится налететь на штраф. Завести и вставить стекло сможет после полуночи.

А нет ли у него, случайно, знакомого мастера по компьютерам?

Что с ним?

Арон объяснил. Тот заподозрил серьезную поломку и посоветовал обратиться к специалисту.

Но ничего же не работает…

— Стекло вставлять будем?

— Да.

— Шлите размеры на Ватсап.

Рулетка нашлась в выдвижном кухонном ящике, куда он полез за чайной ложкой.

Пыхтя трубкой, он измерил окно, послал цифры по Ватсапу. Написал жене про сломавшийся на работе компьютер (что не полная ложь: Анна была его «работой») и попросил найти мастера.

«Очередное внеплановое дежурство»? — спросила она таким тоном, что Арон решил позаботиться о компьютерщике самостоятельно. Нашел. Но тот из-за карантина даже к матери не ездит. Если компьютер подвезут, он посмотрит и отзвонится. Адрес в Ватсапе. Пизгат-Зеев, где он жил, заселяли датишные. Рассадник коронавируса.

Следует определиться с порядком действий. Найти кофе, если, конечно, он тут водится, выкурить трубку, убрать осколки, чем-то закрыть оконный проем на случай дождя.

Да и без осколков тут творилось нечто невообразимое. Видимо, Анна вытрясла на пол всё, что было в чемоданах, — тетрадки, письма, серые и желтые конверты с цветными вкраплениями советских марок… Устроив тарарам, она решила выброситься из окна, но разбив его, испугалась и бросилась в ванную, где он ее и застал. Хорошо, что ключ от этой квартиры всегда при нем.

Под ногами валялось личное дело некоего Федора Петрова. Тряпичная обложка с маленькой фотографией в центре. Лицо как из камня. Жесткий взгляд. Не желал бы он оказаться рядом с таким человеком.

Заляпанные рукописные страницы и черную тетрадь с налипшими на нее осколками он аккуратно перенес на кухонный стол.

Но это было еще не всё. Кровью были забрызганы серая обложка альманаха «Былое» за 1924 год, антикварный альбом, созданный каким-то Л. Канторовичем на борту «Адмирала Сибирякова», рисованная самодельная книжечка «Чик-чирик» с рисунком, изображающим резника с ножом, ведущего за собой теленка («Теленочка ведут, сейчас ему голову отрубят, а ты будешь котлетку шамать и облизывать губы»), и собрание стихотворений «Тростинка нежная», оформленное рукой подростка.

Чем оттереть кровь? Чем пользуются убийцы, пытаясь замести следы?

 

Замолкни, стих… убита радость пенья…

Судьбы закон безжалостен и строг.

И мозг сверлит назойливо решенье:

Уйти скорей от жизни и тревог…

 

Стихи В. Канева. Кто такой?

 

Арон задал вопрос гуглу. Тот ответил, что причина поломки либо в контактах, либо в засоре вентилятора, в худшем случае — в материнской плате и блоке памяти. Для начала нужна отвертка. Искать ее по ящикам и коробкам, набитым черт знает чем, смысла не имело, тем более что у соседа с Митуделы были все инструменты.

 

Анна спала. Дыхание ровное, лоб теплый. Испробовать гипноз? Он эффективен при лечении фригидности. Пробуждение эго через либидо, как учит товарищ Фрейд.

 

Явился сосед в маске и белых перчатках, выдал Арону отвертку.

Под крышкой компьютера скрывался змеюшник из проводов, покрытых ворсистой пылью, крокодилья кожа материнской платы, вентиляторная рептилия… Этот террариум сподручнее было бы пропылесосить, но гугл рекомендовал специальную щетку. Такую, как на картинке, не найдешь; единственной обнаруженной в доме щеткой была зубная. Арон действовал аккуратно, стараясь не притрагиваться к плоской металлической коробочке. Блок памяти. Именно там находится всё содержимое чемоданов. Миллионы оцифрованных слов…

В проводах, которые благодаря долгим стараниям Арона из серых стали цветными, нужно было найти те два, что подводят к разъему «Power», и замкнуть их.

Пуск! Работает. Выполняет какие-то проверочные действия, пикает, гаснет… сердце уходит в пятки. Нет, заводится снова. Сколько же у нее всего на десктопе… Говорят, это сжирает память. Интернет поднялся. И вордовские файлы целы. Их надо запомнить в новую директорию. Сделать бэкап.

Из окна дует, в животе бурчит. В холодильнике — два яйца, помидор и засохший кусок сыра. Вокруг — запятнанная история. Арон смочил салфетку жидкостью для мытья посуды, протер ею черную дерматиновую обложку. Пятно побледнело, но не сошло. Похоже на пандемию. Даже если она закончится, последствия не исчезнут.

Всё тут было шатким. Единственный стул на кухне проломился под ним еще до того, как он успел на него сесть. Простуженный кухонный кран работал секундомером, капли мерно падали из носа в раковину. Надо менять резьбу. Из мусорного ведра, куда он собирался ссыпать осколки с черной тетради, выскочил таракан.

Жизнь идет.

Компьютер пашет.

В нагрудном кармане вибрирует айфон.

Поначалу он не узнал голоса Шули. Словно бы, вычеркнутая из памяти, она перестала существовать. Наивный солипсизм.

— В одном из чемоданов был блокнот Алексея Федоровича, — сказала она. — Отдай мне его.

Поддерживая айфон плечом, Арон листал альманах «Былое». Старая бумага хранила тепло плотно пригнанных друг к другу слов.

— Ты со мной?

— Да.

— Блокнот серый, на пружинке. Если, конечно, ты не выкинул всё на помойку.

Проще всего сказать «выкинул». Не окажись он сейчас в окружении чемоданных раритетов, он так бы и сделал.

— Я на дежурстве. Буду дома, найду — дам знать.

— Что значит «найду»?

— Разве я тебе не говорил, что моя жена — любительница бытового минимализма. Надеюсь, чемоданы не пали жертвой ее любви.

— На месте твоей жены я бы первым делом избавилась от тебя. Ты занимаешь слишком много места.

Получив по заслугам, Арон расчистил себе место на полу, лег и тотчас вскочил. Ему послышался голос.

Анна спала. «LG» напевал под ухо: «…деточка милая! В лес дремучий по камушкам…» Прихватив лежащее на полу одеяло, Арон отправился в будку.

Ноги под компьютерным столом, голова снаружи.

Нелепость происходящего напомнила ему фильм «Аморальный». В главной роли — Альберто Сорди, неказистый любовник трех роскошных женщин: Софи Лорен, Стефании Сандрелли и Джульетты Мазины. Как их не любить? И он любит всех, но по отдельности. Покупая обувь детям, путает размеры; в Новый год переводит во всех квартирах часы; везде ест макароны с тем соусом, который любит больше всего на свете; всем безбожно врет (каждой свое) и, окончательно запутавшись, решает лечь в гроб и умереть. Но, когда он видит, как рыдают его любимые женщины, «восстает из мертвых».

Был ли «Аморальный» лгуном с детства? Арон точно был. Он придумывал истории и жил в них. Никто ведь не принуждал его рассказывать, что по дороге в школу он провалился в яму и потому опоздал на урок. Когда родители попросили его показать эту яму, он повел их к ней, но ямы не было. Видимо, успели закопать.

 

 

Снотворное

Израиль — страна маленькая, и Арон нисколько не удивился тому, что смертельно больного и при этом весело настроенного Алексея привезла в «Эйтаним» Шуля. С ней они когда-то учились в «Демократической школе», да и после встречались не раз, однажды даже при весьма драматических обстоятельствах… И поди ж ты, стала психологом! Судя по тому как она смотрела на Алексея, их отношения не исчерпывались ее профессиональными обязанностями.

Видимо, Алексей был человеком редкостным, поскольку о помощи просили аж из самого Питера. Шура Варшавский, который представился родственником (Варшавские и Варшаверы — одна семья), попросил Арона подобрать для Алексея (тоже, разумеется, общего родственника) средство от бессонницы. Арон отказался. Он не назначает такие препараты заглазно. Шура сказал, что Алексей болен, но его доставит к нему симпатичная женщина. Консультация платная.

Через полгода позвонила Шуля, поблагодарила за верно подобранное снотворное, которое, увы, больше не пригодится, и назначила свидание в Абу-Гош. Не доезжая до ворот Бенедиктинского монастыря. Там можно оставить машину и прошвырнуться по чудесным местам. Экстравагантность такого предложения она объяснила при встрече: Алексей жил здесь во время последней ремиссии. Шуля устроила его в гостинице напротив монастыря, навещала его, и они гуляли вместе, сидели на зеленом косогоре поодаль от ворот. Она курила траву, прописанную ему как онкобольному, а он смотрел на нее счастливыми голубыми глазами. Траву он не курил. Так что запасы остались.

Вольготно раскинувшись на траве, рыжая зеленоглазая красотка перемешивала в портсигаре табак с марихуаной и рассказывала о том, как влюбилась в весьма немолодого мужчину с обескураживающей улыбкой ребенка. Ах, Алексей… Скольких больных раком мозга консультировала она как психолог — ни один не произвел на нее столь неизгладимого впечатления. Она передала Арону косяк. Он затянулся и ощутил вкус ее губ на папиросной бумаге. Да, перед ним была та самая Шуля, которая двадцать лет тому назад чуть не сгинула в пещере во время их пустынного путешествия. Вместо солдатской формы на ней было зеленое платье с глубоким декольте.

Свидания продолжились в апельсиновых рощах и в гостиничных номерах. Она замужем, он женат, они не связаны ничем, кроме вожделенной близости, а она-то и рождает откровенье. Арон рассказал Шуле про Анну.

«Эта штука, — ткнула она пальцем в пенис, — работает эффективней электрошока. Воспользуйся. Получится — отчитайся».

Получилось скверно. После его ухода Анна вскрыла себе вены. Но он вовремя вернулся… Скорая помощь. Больница. Он решил передать ее пожилому, опытному психиатру, но тот отказался: «Эта пациентка переиграет любого». Нелепый аргумент.

Отчитываться перед Шулей он не стал. На последнее свидание (он решил, что оно последнее, но ей не сказал) она привезла чемоданы Алексея. Попросила избавить душу от тяжелого груза. Он молча перенес чемоданы в багажник своей машины, сел за руль и уехал.

 

 

Пробуждение

Айфон подрагивал в нагрудном кармане. Шуля?

На «Ш», но не она. Штуклер.

— Мордехай совершил побег. Найден у Бейт-Шемеша. Находится в критическом состоянии.

Добегался.

Когда-то он рассказывал Арону про свою раскулаченную бессарабскую бабку. В нее-то он и пошел характером. Отправленная по этапу на таежную смерть, бабка совершила стокилометровый пробег по тайге. Добралась до какой-то деревни. Увидев человека, спряталась в стог сена, но он заметил ее и сдал. Опять лагерь. Там она за пайку сошлась с лагерным вертухаем. Родила дочь. От этой дочери и произошел Мордехай.

История со стогом сена интересным образом преломилась в его сознании. Мордехай рассказывал, что в детстве увидел идущего по полю человека с очень бледным лицом. Тот остановился рядом с ним и сказал: «Мальчик, на тебя возложена миссия уничтожения всех, в ком сидит дьявол».

Анамнезы выходцев из бывшего СНГ — неисчерпаемый материал для психоаналитиков. Правомерно ли тяжелую вековую наследственность объяснять брутальностью путинского режима? Как клинический психиатр он не обязан об этом думать. В его руках препараты, способные подавить любую агрессию, превратить человека в овощ. Он старался держать Мордехая на низких дозах, радовался, когда тот, довольно ухмыляясь, писал сатиру на членов кнессета…

Опять Штуклер:

— Мордехай в реанимации. Требует тебя. Номер телефона медсестры в Ватсапе.

Арон вышел на кухню и прикрыл за собой дверь.

— Вот он, твой доктор. — Голос, запертый под маской, звучал тихо, но ласково. Если Мордехаю и предстоит умереть, то в добрых руках медсестры.

Лицо его было вздутым, как после побоев, глаз не видно вообще.

— Доктор Варшавер… Последняя воля…

Медсестра промокнула сухой рот смоченным в воде бинтом.

— Отец умер, я не добежал. Бейт-Шемеш. Рукописи. Клянитесь! Вы спасете их?!

Арон поклялся.

Мордехай смежил веки.

 

 

* * *

Анна открыла глаза.

— Всё погибло?

— Всё спасено. Кроме Мордехая.

— Мордехая там не было.

— А в жизни был.

Анна почесала голову, на пальцах отпечатались красные пятна.

— Что это?

— А почему окно в твоем рабочем кабинете без стекла?

Она босиком рванула в комнату, стала у пустого проема и развела руками.

Руки Арона сами легли ей на плечи. Она не пошевелилась. Он прижал ее к себе. Она не вырывалась. Развернул к себе лицом, никакого сопротивления. Посмотрел ей прямо в глаза, чего прежде никогда не позволял себе, дотронулся ладонью до ее щеки, и она к ней прижалась.

— То есть у нас снова всё в порядке? — спросила она, увидев работающий компьютер. — Тогда я бегу в душ.

За кого она его принимает? Хорошо бы не за Алексея Федоровича.

 

 

Непартийная болтливость

«…Опять про жену: 9—14 июля она была в командировке в Москве по заданию редакции (КИМ, „Комсомольская правда“). Будучи в Москве, она узнала, что ее родственник (двоюродный брат), работавший в иностранном отделе „Известий“, 10 июня с/г арестован. В последний раз она видела его, когда ей было 10—12 лет».

Уткнувшись взглядом в чье-то рукописное донесение, Арон прислушивался к звукам в ванной.

— Поосторожней там! — крикнул он из кухни.

— Не беспокойся.

«Жена слышала, что такой родственник существует, что он работал в советском полпредстве в Китае, а потом ряд лет в „Известиях“, где печатался за своей подписью.

14 июля жена отчиталась о командировке и сообщила в парторганизацию „Смены“ об аресте этого родственника и всё то, что знала о нем.

Числа 15-го или 16 июля жена приехала домой и рассказала о поездке в Москву, а также об аресте двоюродного брата и о том, что сообщила об этом в парторганизацию.

Я не придал значения этому факту, считая, что арест чужого, по существу, человека значения для нас не имеет.

21 июля жена сообщила, что у них в „Смене“ состоялось партсобрание и что на этом собрании ее бездоказательно обвинили в том, что она скрывает свои связи с арестованным врагом народа.

В Ленобком ВКП(б) поступило письмо какого-то комсомольца (в „Смене“ письма` не видели, но получили о нем информацию), где говорилось, что враг народа Васильев, когда моя жена работала в РК ВЛКСМ, оказывал ей якобы особое покровительство. И что жена скрыла или замазала в 1935-м или 1936 году разоблачительное письмо из Красногвардейского района.

Жена категорически отрицала какое-либо ее участие или знание каких-то махинаций двурушника и врага народа Васильева.

Она была обвинена в притуплении бдительности, хотя зимой этого года разоблачила в той же „Смене“ двух врагов, осужденных в настоящее время спецколлегией Леноблсуда.

22 июля я ездил в „Смену“ и беседовал с Эшманом. Тот предъявил такие обвинения: она хотела обратиться к своему двоюродному брату, чтобы он помог ей с добыванием материалов, поскольку работал в „Известиях“; подозрение в связи с Васильевым; непартийная болтливость. Я немедленно отправился в академию, с тем чтобы доложить всё это Кинкину, но, не найдя его, рассказал всё т. Ульпе. Тот предложил изложить дело письменно.Признаю` своей грубой ошибкой, на которую мне указал т. Ульпе в разговоре 22. 7, что я не придал сразу всей серьезности рассказу жены об аресте ее родственника, о чем с опозданием сообщаю, хотя имел возможность сообщить об этом сразу же. 23. 7. 37».

 

— Что ты там изучаешь?

Анна стояла перед ним, завернутая в серое полотенце.

— Да тут какой-то герой пытается отмазать свою жену.

— Это отец Алексея Федоровича.

— Молодец! Защищать жену от подобных нападок в 1937 году…

— И попутно пинать сапогами расстрелянных…

— Не осуждай.

 

 

* * *

Они съездили в супер.

— Куда столько? — спросила Анна, глядя, как он забрасывает в корзину продукты.

— Нас много.

— Мои не едят. Хотя Алексей Федорович любит кукурузу и ананасы. Еще он ест суп.

— Кто ему варит суп?

— Рыжая женщина с зелеными глазами.

Арон выронил из рук стеклянную бутылку с морковным соком — кафельный пол окрасился в рыжий цвет.

Прибежала уборщица, раз-два — и всё чисто.

— Не переживай, я не люблю морковный сок.

— Зато мой сын любит.

— Возьми другую бутылку.

Арон взял, заплатил за всё карточкой, и они вместе покатили тележку к машине.

Зарядил косой дождь.

— Тут сидел английский король французского происхождения? — указала Анна на круг, с которого они повернули на Газу.

— Откуда ты знаешь?

— Ты мне о нем рассказывал.

— Почему ты не называешь меня по имени?

— А какая в этом надобность? Ты — это ты.

— Но кто я тебе?

— Опекун.

 

 

Никакого лукавства

Он вернулся домой в час ночи. На цыпочках прошел в кухню, разложил продукты в холодильнике, бутылку с морковным соком оставил на столе.

В белизне ванной его одежда выглядела инородным телом, чем, собственно, она и являлась. Запятнанную рубашку, да и всё вообще он запустил в стиралку и стал под душ. Вода из широкой насадки струилась по большому телу.

Стекло вставлено, крышка привинчена, отвертки сданы хозяину — это была чудная прогулка после спагетти с сыром и грибной подливкой, хотя о посуде, в которой пришлось готовить, лучше не вспоминать. Ела она с удовольствием; кофе, который она отхлебнула из его стакана, по вкусу не пришелся — пожалуй, это единственное, что ей не пришлось по вкусу.

Ей было жаль его отпускать, они «могли бы спать валетом». Откуда это? В какой-нибудь книге прочла. Конечно же, она помнила, как его зовут. За ужином Арон, вдохновленный внезапными изменениями, подкатывался к ней с простенькими вопросами типа, что она любила есть, когда была маленькая. Ответом был изумленный взгляд разверстых глаз и всплеск рук. Никакого лукавства. Похоже, сдох хард-диск, хранивший сорокалетнюю память. Хорошо, хоть нынешний цел. В случае чего есть копия. За предыдущим процессором, видимо, никто не ухаживал, что привело к тотальному засору. Полетел вентилятор, подающий воздух, заржавели контакты, покрылась плотным слоем пыли материнская плата… Но пуск состоялся. И пусть она живет, как дитя, чье прошлое крепко спит в подсознании, пусть ее занимает чужое прошлое, пусть зарабатывает на быт переводами с чужих языков — главное, чтобы ничего над собой не сотворила и чтобы в годовых отчетах в графе «трудотерапия» значилось не мытье ложек в больничной столовой, а «интеллектуальный труд при высоком IQ».

 

 

Экскурсии

Май 1922 года. В окне — расцветающие каштаны, на столе — учебники.

В том, что Федя сдает экзамены в такую пору, виноват мост через Ситню. Ни к черту не годился. Пришлось пешком-петушком топать до Поречья, из-за чего он пропустил поезд, опоздал в училище, не успел на экзамен по тригонометрии и на зачет по истории.

Ничего, русский человек работает порывами, а раз Федя русский, он так и работает. Или, наоборот, он работает порывами, следовательно, он русский.

Вот именно русский, э, да что в том толку?

Новая экономическая политика вернула в столицу блестящие магазины и упитанных буржуа. Снова капитализм? «Не верю в Россию — верю в большевиков», — записал он в дневник и решил, пока на словах, оставить город, ехать после экзаменов в Видонь, дышать чистым воздухом. В деревне больше радостей и труда.

Произошла ли с ним какая-нибудь существенная перемена? Да. В отношении Д. Последствия, увы, не заставили себя ждать: пришлось лечиться. И как следует задуматься о добрых и злых сторонах своего поступка, донести до ее светлости совести, что, в сущности, ничего такого не произошло.

Укреплению духа способствовали и экскурсии. В Пулковской обсерватории, расположенной на высоком, заросшем лесом холме, Федю заинтересовал 30-дюймовый рефрактор длиной в 7 сажен. Да и сами комнаты, окрашенные в синий цвет, настраивали на звездное чувство.

В Гатчине, примечательной своим дворцом и английским парком, они катались на лодках по озеру, после чего крепко спали в роскошных кроватях, в каких доселе спать не приходилось. Дворец снаружи ничем особым не поразил, внутреннее же его великолепие, несмотря на удобство спальных мест, вызвало у Феди неприязнь. Думалось о закулисной жизни царя и его отродья, скрытой от народных масс. Да лучше с голоду издохнуть под знаменем Коммуны, чем сытно есть при Романовых!

Белокаменная произвела благоприятное впечатление, но то, чего ждал Федя, пожалуй, не исполнилось.

«Выехали они ночью, поезд шел 23 часа, и приехали ночью. В дачном вагоне не было спальных мест, так что спали сидя или полулежа. 27 мая в 11 часов вечера показалась Москва. Фабричные трубы, многоэтажные дома, масса рельсовых путей. Новгород более способен сразу произвести цельное впечатление. В Москве, как в архиве, нужно копаться. Новое притиснуло старину, и окунуться в Москву историческую оказалось непросто.

На Николаевском вокзале была обычная толкучка, на площади перед ним — масса советских извозчиков, легковых и ломовых. Наняли ломовика за 40 тысяч и 10 фунтов хлеба, погрузили на него 20 пудов провизии, одеяла, чемоданы, нескольких девиц и отправили на Плющиху, а остальные 60 пошли пешком. Прямо перед ними высился большой и еще не совсем достроенный Казанский вокзал, увенчанный многоярусной башней.

Стало темненько. Кое-как ощупью добрели до Плющихи. Нашли 4-ю Ростовскую, дом 3. Обитатели экскурсионной станции уже спали. Домишко так себе, помещение неудобное, но зато под плакучей ивой можно распивать чаёк, выйти на берег Москвы-реки, поиграть и попеть, собрав массу любопытных, с виду немного наивных москвичей. Итак, пошли обозревать окрестности».

Сама Москва-река Федю разочаровала.

«Историческая река, на которой стоит громадный город, оказалась водою беднее Ждановки. Даже как-то оскорбительно было видеть чуть ли не на самой середине реки мальчишек, которые, засучив штаны, стоят и ловят рыбу. За рекою был Брянский вокзал, его большое здание портило картину. С Дорогомиловского же моста открывался красивый вид. С колокольни, которая там же, более отчетливо виднелись поросшие лесом Воробьевы горы».

На дверях храма была икона, каковых Федя доселе не встречал.

«Смотришь слева — видишь лик Христа, прямо — Дух Святой; справа зайдешь — Отец, а общее решение ребуса — Святая Троица».

Два раза посетили они Третьяковскую галерею.

«Многие картины были как старые знакомые, прежде виданные им на открытках, в журналах и альбомах».

Самое сильное впечатление получил он от картин «Убийство Грозным сына», «Христос в пустыне», «Отправление на казнь боярыни Морозовой», «Меншиков в ссылке в Березове», «Казнь стрельцов». Еще от картин Левитана.

«Но разве сравниться Третьяковке с музеем Александра III, где собраны скульптурные чудеса? Темы для осмотра были: Египет и Эллада».

Их разбили на две группы. Федя попал в Элладу. Особенно запомнились ему фигура дискобола, копия Венеры Милосской, Афина Паллада, Аполлон и Давид Микеланджело. Взглянув одним глазком на бестелесный Египет, он не пожалел, что был во второй группе.

Оттуда они пошли в Кремль.

«Перво-наперво перешли с Каменного моста, что у Храма Христа Спасителя на Волхонке, на другой берег Москвы-реки. Начинали с того угла, где Неглинная, заключенная в трубу, впадала в Москву».

Внутрь Кремля их не пустили, что огорчило, зато прямо у его стены устроили привал с песнями.

«Собралась куча любопытных зевак-москвичей. Разнокалиберная публика! На ней лежит какой-то особенный отпечаток. Мало серых шинелей, нет совершенно жоржиков, много ребятишек, которыми в жаркий день запружена река. А по утрам на Плющихе их будил голос татар, собиравших всякую ветошь.

На кладбище Новодевичьего монастыря видели могилы русских знаменитостей и свежую, простенькую могилу Кропоткина. Осматривали Василия Блаженного, причем изнутри. Очень понравился. Потом пошли по Китай-городу, видели церкви, дом Морозова, Университет. Но многое так и осталось неосмотренным».

При всяком конце целесообразно подводить итоги.

Если говорить о приятных сердцу воспоминаниях, он бы отметил познавательные экскурсии и постановку «Снегурочки». Терзания и волнения оправдали себя. Успех был. Счастливые актеры благодарили постановщика.

«Только теперь все поняли, ради чего он изводил их, заставляя по десять раз повторять выходы и движения. Материала так много, что махнешь рукой».

 

 

РККА, ОДВФ и Ленинский уголок

«Прощай, любезный Федор Петрович, авось встретимся в другом месте», — писал он в дневнике по пути в Видонь.

Поначалу он помогал отцу в сельхозартели, а с осени 1923 года, до призыва в РКК, учительствовал в сельской школе.

Навыки были. Проходил педпрактику в училище, например, давал урок по вырезыванию в начальной школе. Тема: «Подводное царство». Он ужасно боялся, что с ним стрясется лихоманка, — такое бывает от перевозбуждения. Посему вел урок, намеренно храня самообладание. Комиссия изволила оценить его деятельность как теплохладную. А с деревенской ребятней всё получалось, никакой трепки нервов.

В 1924 году Федор Петров, дабы вывести беспартийную прослойку на ленинский путь (Ленина уже нет в живых, но путь начертан), создал комсомольскую ячейку и стал руководителем первого опыта комсомола в деревне. Участвовал он и в конференции призывников. Только явились на нее не призывники, а дяди с бородами из Сущевского сельсовета. Мужики всё еще боялись войны, но еще пуще войны боялись налогов. На кого набавили — драли горло, кому уменьшили — молчали. Всё еще непросто привести бедноту к осознанию великих задач.

Осенью 1924 года, через девять месяцев после смерти Ленина, Федора Петрова призвали в ряды РККА. С той поры и до самой пенсии он прослужил в ее рядах. В 1946 году длинное название «Рабоче-крестьянская Красная Армия», которым мало кто пользовался в разговорной речи, было сокращено для удобства до «Советской Армии». Но на зарплате Федора Петровича это никак не отразилось. Он нес свою службу.

Сперва в Ленинграде как солдат-красноармеец 5-го воздухоплавательного отряда; потом, с конца 1925-го по начало 1926-го, в Красногвардейске, где отряд переформировался в 1-й воздухоплавательный дивизион ЛВО.

 

«Длинный состав товарных вагонов извивался по лесу. Двери вагонов были открыты.

В поезде ехали молодые красноармейцы.

Пополнение в Красную Армию.

Их было очень много, и все они были очень молоды.

Поезд ехал. С песнями, со звоном гитар и балалаек, с раскатистыми переливами гармошек. Колеса стучали в такт ритму».

 

Так, по писаному, не ведая о том, что судьба сведет его с автором вышеприведенного текста Львом Канторовичем, ехал красноармеец Федор Петров на пожизненную службу.

 

Армия изменила и образ мысли, и слог его письма.

«1924 года 17 октября. Красноармеец. Ночь. Казарма. Корпусный аэродром. Один. Полушубок. ОДВФ. Партия отправилась. Закрываю дверь. Лезу в окно. Еду в Смоленск. Немножко скучно. Желтый сундук».

 

ОДВФ. Общество друзей воздушного флота. Тут всё понятно.

С полушубком неясно. В служебной книжке красноармейца Ф. П. Петрова за 1924—1925 годы в разделе «Экипировка» значится: «Шинель 1; Сук. рубаха 1; Сук. шаровары 1; Шлем зимний 1; Кирзовые 1; Сук. портянки 1; Рубашки 3; Кальсоны 2; Ботинки 1; Обмотки 1; Тюф., навол. 1; Подуш. навол. нижн. 1; Подуш. навол. 1; Одеяло 1; Простыни 2».

Видимо, полушубок был его собственностью: в нем он ходил в увольнительную, а в шинели нес службу. Но самое тут таинственное — желтый сундук. Как во всю эту серость, в этот Grey scale прорвался столь яркий объект?

 

 

* * *

Как-то раз ей заказали перевод титров документального фильма, снятого нацистами в Лодзинском гетто. Разгар лета, зеленые тополя, разноцветная одежда с нашитыми на нее желтыми звездами. Она никогда не думала о том времени как о цветном, хотя в рассказах и воспоминаниях выживших, которые она переводила для Яд ва-Шем, фигурировали и расцветки одежды, и картины природы.

Даже звезды, коим несть числа, падая с небес на представителей избранного народа, обретали цвет. В фильме они выглядели ядовито желтыми, что противоречит как истине, так и теории Гёте о загрязнении цветов, в данном случае желтого: «Незначительное и незаметное изменение превращает прекрасное впечатление огня и золота в гадливое, и цвет почета и благородства оборачивается в цвет позора, отвращения и неудовольствия. Так могли возникнуть желтые шляпы несостоятельных должников, желтые кольца на плащах евреев; и даже так называемый цвет рогоносцев является, в сущности, только грязным желтым цветом».

На самом деле это был фейк. Пленку раскрасили в 1990-х годах в рамках какого-то катастрофического проекта. Но всё же снимали и на цветную. Что подтвердил заказ на перевод титров к фильму о цыганах.

Ева Юстин, немецкий антрополог, в процессе проведения биологического исследования о евгенике и сохранении чистоты расы, сняла на цветную пленку курчавых замурзанных детишек. Семилетние цыгане, представители той народности, которую предстояло уничтожить, резвились перед камерой. После съемок они были отправлены в Освенцим, где пали жертвой экспериментов доктора Менгеле.

 

Куда ее отнесло от желтого сундука? Что за барахло в нем хранилось?

11 сентября (в памятный для истории день ХХI века, до которого Федор Петров не дожил, а если бы дожил, то вволю бы позлорадствовал над бессилием америкашек) он записывает своим новым скупым языком: «Перебираю барахло».

Выходит, он «перебирал барахло» с 17 октября 1924-го по 11 сентября 1925-го?

Да и находилось ли оно в желтом сундуке?

Стоит ли заостряться на мелочах?

 

Паровоз едет, колеса «стучат в такт ритму».

«Перевалил на второй год. Ленинский уголок. Секретарь военкомата, комсорг РЛКСМ своей роты, групповод, завленуголком, кандидат Л. сов. Везде и всюду на побегушках».

«Пустые фразы — это не значит, что у тебя пусто в голове», — размышлял Федор Петров, ныне военком 5-го воздухоплавательного отряда, председатель местного отделения Культурсмычки, что удостоверено документом № 2009 от 2 сентября 1925 года.

Первым делом председателю Культурсмычки вменялось поднять мавзолей, сделать над ним балдахин из красной материи и написать поверх: «Ленин — знания, ленинизм — оружие, цель — мировая революция», преобразовывая Ленинский уголок в Ленинский отдел.

Топот ног на третьем этаже прервал работу ума: у новобранцев кончилась поверка. Однако для начертания букв ум не нужен — нужны карандаш, линейка и терпение.

 

На третьем году службы Федор Петров, будучи уже в должности политрука 1-й отдельной краснознаменной эскадрильи истребителей в Ленинграде, возвращается к своему сердечному другу — дневнику.

«1926 год, 6 сентября. 8 часов. Да, давно я не писал. А это лето, по существу, самое дорогое в моей жизни. Оно первое у человека, получившего к этому времени 19-разрядную сетку, „чин“ политрука, в каковом, быть может, придется пребывать целый ряд томительных лет военной службы».

А раньше как военнослужащий рядового и младшего состава получал по 9-разрядной. Теперь, когда есть базис, впору заняться надстройкой.

«Что же такое хотел бы я записать? Разве вспомнить некий период моей жизни, каковой примыкает к настоящему? Вчера, лежа в постели, я думал: надо будет собрать материалы и написать автобиографию, восстановить отдельные отрывки, отдельные мазки по разным материалам. Конечно, не для назидания потомства, а как опыт литературного труда. Писать много — зай­мет время, да и толку мало: напишешь рассказ, но ведь гонорар-то никто за это не уплатит…»

Как тут быть?

Ужаться в слове.

 

 

Бейт-Шемеш

Небо в прозрачных облаках.

Гудит ветер.

Голос Алексея Федоровича:

— Давно я здесь не был… По улицам серым и длинным, закоулкам извилистым, древним, под тем же задумчивым небом пробегал торопливо и ловко, словно мышь в кладовку — на службу…

— Вы уговаривали меня не принимать жизнь всерьез!

— Полусон-полуявь подпирают душу. Ворот рубахи давит на горло, как щит черепахи.

 

Звонит будильник. Мигает «LG».

Голос Арона.

Он всё еще жив и ждет ее в машине.

 

Едем в поселок хасидов за литературным наследием.

Группа захвата в зеленых масках и красных перчатках.

Пестрые гангстеры в черно-белом квартале.

Идиш-ленд. Восточная Польша.

Черные шляпы с широкими полями здесь именуются «фликер-теллер», пояс — «гиртл», чулки — «зокн». Законсервированное время.

Меж светлыми обшарпанными постройками мелькают темные мужские фигуры на длинных стрельчатых ножках. Легкая, подпрыгивающая походка.

Арон съезжает на пыльную обочину.

Полусон-полуявь.

— Он давно здесь не был.

— Кто?

— Алексей Федорович.

— Откуда ты знаешь?

Чемоданная обсессия настораживала Арона до той поры, пока он не сообразил, что связь с Алексеем Федоровичем придает смысл ее существованию, — человек в поисках смысла. По Франклу.

— Он не появлялся с сотой страницы.

— А ты на какой?

— На сто тридцать первой.

— Погоди, он еще подаст голос. Главные герои если и исчезают, то в самом конце.

 

— Сюда нельзя. Карантин.

На стук в дверь выбежали дети, за ними — их родители.

— Киндер, ша! — поднял руку отец семейства и вышел вон. За ним — жена.

Арон объяснил, в чем дело.

О предыдущих жильцах им ничего не известно, они в Бейт-Шемеше новенькие.

Под черной широкополой шляпой скрывались глаза, под маской — рот. Информацию с закупоренного лица не считать. В глазах же его жены, грузной от обильного деторождения, что-то промелькнуло.

— Погоди, — сказала она и скрылась с глаз.

 

Бейт-Шемеш — в низине, здесь теплее, чем в Иерусалиме, и менее ветрено.

— В этой квартире сначала жила вся семья Мордехая. За престарелыми родителями ухаживала его сестра, тоже свихнутая. Потом ее выманил из дому какой-то наркоман, и мамаша померла с горя. Мордехай ни мать, ни сестру не жаловал, а отца любил нежно, но издалека.

— Вот всё, что нашлось. — В руке женщины был полиэтиленовый мешок.

Арон протянул ей купюру в 50 шекелей. Она опрыскала ее аэрозолем и попросила Анну положить деньги в карман юбки. Даже трума — материальное вознаграждение от Всевышнего — может стать разносчиком заразы.

 

 

* * *

Мордехай не жалел бумаги. Почерк размашистый: два-три предложения — и новая страница; на оборотных — точки да закорючки, графические отходы неоформленных мыслей.

Арон рулил, она читала.

«В конце сентября я сидел безвылазно под замком в закрытом отделении „алеф“ печально известной психушки „Эйтаним“. Наконец в феврале меня вызвали на районную психиатрическую комиссию, заседавшую там же. Тройку, созданную по фашистскому закону 1993 года „О лечении душевнобольных“, возглавлял адвокат в вязаной кипе. В своей обычной манере он задал мне несколько вопросов, после чего обратился к представлявшему меня лечащему врачу, жирному упырю Варшаверу. „Я могу отпустить его на несколько часов в Бейт-Шемеш“, — ответил упырь, умолчав при том, что у меня дома остался одинокий отец, девяностолетний больной инвалид ВОВ. Как только мы с упырем вышли с заседания, я потребовал увольнительную немедленно. И позвонил ближайшему другу заехать за мной».

— Не очень-то он тебя жаловал.

— По мне прошелся?

— Да. Хотя ты и отпустил его в Бейт-Шемеш.

— Я-то думал, что мы увозим нетленные трактаты по переустройству мира…

— Нет, тут про побег из твоей больницы.

— На палестинскую территорию?

— Пока не пойму, — сказала Анна и продолжила чтение вслух:

«Друг по-шустрому прибыл на своем подержанном „Ниссане“. При мне была справка с разрешением покинуть „Эйтаним“ на пару часов, и мы погнали в Бейт-Шемеш по извилистому горному шоссе. Голова жутко трещала от лекарств. В поселке я попросил друга притормозить у кафе, его держал знакомый марокканец. Выпив бутылку пива, я заскочил домой, поцеловал старенького папку — и выехал на маршрутке в Иерусалим».

Арон свернул с шоссе, ведущего в Иерусалим.

— Ты куда? — спросила его Анна.

— В красивые места, — ответил он.

«На первом этаже центральной автостанции я спросил у девицы в справочной, как добраться до Рамаллы. „До Рамле?“ — усмехнулась она. Я оценил ее юмор: в Рамле находится знаменитая тюрьма. Поднялся на третий этаж, пытался узнать насчет пункта назначения в кассе; там тоже „не знали“. Наконец молодой ашкеназ, видимо студент, сообщил, что в Рамаллу ходит маршрутка от Шхемских ворот Старого города. На указанном месте действительно топталась кучка арабов. Такси подъехало, я сел рядом с „вьюношей“ лет девятнадцати-двадцати. Он сообщил, что проезд стоит пятерку; потом, морщась, сказал по-английски: „Smell“…»

— Мордехай невыносимо пахуч! Одно время он решил нравиться женщинам и заливал пот одеколоном «Шипр», помнишь такой?

— «Стоял, повторяю, февраль, и стало смеркаться рано».

— Я спросил тебя про «Шипр»… Кстати, куда делся его «ближайший друг»?

— Видимо, исчерпал свою роль. Мордехай подымает шум, требует таксиста, чтобы тот его вез в Мукату. «Публика не реагирует. По пути водителя то и дело шмонали израильские солдаты».

 

Полицейский патруль на въезде в Абу-Гош остановил машину. Арон нацепил маску, открыл окно и предъявил документы. Справки при себе у Анны не было, пришлось соврать, что она медсестра и что они едут по вызову в Бенедиктинский монастырь. У монаха тяжелый приступ психоза.

— Женщин не вызывают к монахам, — возразил молодой патрульный.

— Медсестер вызывают, медицина беспола, — возразил Арон.

— Монахини там тоже живут, — подала Анна голос из-под маски, — только по другую сторону. — Наверное, вы никогда там не бывали… Раньше это место называлось Castellum Emmaus, считалось, что там воскресший Иисус Христос явился своим ученикам. А когда-то, еще до нашей эры, там были римская крепость и купальня. Возле подземных источников.

— Ты на экскурсию едешь или к больному?

— Еще там есть вмурованная в стену табличка римского легиона, который участвовал в иудейских войнах, разрушении Второго Храма и осаде Масады и Иерусалима.

— Не селись среди евреев — не будешь психовать, — улыбнулся патрульный под маской и дал отмашку: поезжайте.

— Ты не говорил, что тебя вызвали в Бенедиктинский монастырь.

— Никто меня туда и не вызывал. Подумал, раз уж рядом…

— Здо`рово! Только вряд ли мы попадем в монастырь. Разве что через лаз. Но это не для твоей комплекции. Читаю дальше.

«В конце концов сосед, выходя из такси, шепнул: „Машина идет только до КПП «Каландия». Дай шоферу сотню, он отвезет тебя в Мукату“. Сотни не было. Но шофер меня не высадил. Гнал по зоне в кромешной тьме. Наконец прибыли вроде в Рамаллу, и я услышал, как шофер спросил, где „шотра“, то есть палестинская полиция. Во дворе участка крутились молодые палестинцы в гражданской одежде. Я предъявил им удостоверение писательской федерации на иврите, английском и арабском. Парни поглядели на меня с уважением и что-то залопотали на своем языке; я разобрал имя Раид. Из зала вышел представительный, интеллигентного вида араб лет пятидесяти, также в цивильной одежде. Он заговорил со мной на чистом иврите, представился: „Комиссар полиции Раид“. Мы вошли в подъезд участка. Освещение тусклое, стены давно не крашены, лестница нечиста. Кабинет комиссара располагался на втором этаже. Раид сел за стол, парни — на пол: единственный стул был у комиссара. Все полицейские, в том числе комиссар, были довольно бедно одеты. Один, из молодняка, стал обследовать мою сумку, другой, также по распоряжению комиссара, переснял на ксероксе мои писательское удостоверение и паспорт. Раид сказал, что я могу говорить на иврите, и стал заполнять протокол. Сначала он задавал общие вопросы, потом спросил: „За что вас держат в дурдоме? Что-то вы не похожи на психа“. Я ответил: „По постановлению суда. Седьмого сентября прошлого года я напал на казарму в Министерстве обороны в Тель-Авиве. ШАБАК находится в их ведении, знаете…“ Раид посмотрел на меня с восхищением: „Шалом у-браха! У меня тут больше половины таких…“ Он перевел мое сообщение пацанам, те заулыбались: им были хорошо известны хамские художества израильской охранки…».

— Хорошо читаешь, с выражением, — похвалил ее Арон.

«„Вы нам подходите“, — заявил Раид и стал накручивать диск телефона. Больше получаса он звонил в различные инстанции, кричал, говорил и ругался по-арабски. Как наши арабы-уборщики в „Эйтаним“. Наконец приказал: „Едем в Мукату“. Во дворе участка меня окружила группа рослых палестинских солдат в форме и с калашниковыми. „Руси, руси?“ — спрашивали они меня.

Подъехала старенькая легковушка: как видно, у „шотры“ не было специального транспорта, имеющегося в изобилии у их израильских коллег. Меня посадили на заднее сиденье, слева и справа мо`лодцы, Раид за рулем. Покатили».

 

 

Пещерный страх

—Ты привез меня туда, где любил бывать Алексей Федорович! Как ты догадался? — спросила Анна, плюхаясь с разбегу в высокую траву.

— Откуда ты знаешь?

— Из блокнота психолога. Именно на этом месте Алексею Федоровичу пришла на ум сказка про монаха-бенедиктинца. До того как тот явился на свет, его родителей спросили, чего им больше хочется: чтобы их сын родился злым и красивым или добрым и уродливым? Как люди набожные, они предпочли второе. Зеркал в доме не было, мальчик рос и не знал, как он выглядит. Но родители видели. И чем дальше, тем пуще горевали. Лучше бы был злым и красивым. Такого и из дому не выпустишь, камнями забьют. Но в какой-то момент правда открылась, и бедный мальчик, закутавшись в покрывало, убежал из дому. Навстречу ему шел серый мешок. Мальчик прижался к нему и поведал о своем горе. Серый мешок позвал его с собой. Дорога из Иерусалима до Абу-Гоша была долгой, и лишь утром следующего дня достигли они этих вот самых монастырских ворот. Тогда они были открыты, и серые мешки, а это были монахи-бенедиктинцы, приняли мальчика в свой орден. Жил он в одной из келий, выходящей окнами в прекрасный сад с пальмами, и внутри видел только прекрасное: старинные фрески на церковных колоннах, расписные ларцы… Никаких зеркал. Так он и прожил до глубокой старости. В мире с самим собой. А мог бы стать твоим пациентом.

 

Пение муэдзина взорвало тишину. Анна выбралась из травы, отряхнула серое пальтишко и двинулась вдоль монастырской стены. С тыльной стороны была та самая лазейка «не по комплекции». Анна занырнула в нее и пропала из виду.

Он набрал ее номер. Ответа не последовало.

Смертельно боящийся пещер и всяческих углублений в земле, Арон смотрел в черную расщелину, пытаясь понять, куда она ведет. К подземным источникам? В сад? В келью?

С психами держи ухо востро. Тот укатил в Мукату, эта под землю провалилась.

Да и сам он будто въехал в чью-то галлюцинацию. Где-то там, за пределами обозреваемого, ходят серые мешки, а за спиной — реальная свалка: остовы кроватей, стулья без ножек и сидений, железяки от ржавых полок. И камни.

По утверждению Юнга, мы лечим свои неврозы у своих пациентов. Если бы он физически смог протиснуться в эту дыру, он бы преодолел пещерный страх, преследующий его с армейской поры, когда они в полнолуние с другом и двумя девушками — одной из них была Шуля — рванули на армейском джипе в меловые горы. Странное место. Неподалеку от Содома и Гоморры. Если Анна материализуется, он обязательно ее туда свозит.

Может, она там была? Монастырем пока что он удивил себя, а не ее. «Лучше о ней не думать», — решил Арон, усаживаясь на камень и раскуривая трубку.

От меловых гор сносит крышу и без марихуаны, а тут они курнули и решили забраться в пещеру. По жребию. Один остается на стреме, остальные уходят. Ему выпало остаться. Он уговаривал Шулю сторожить джип вместо него, но она ушла. Именно это он и хотел припомнить ей в лунной ночи, когда они лежали нагие под апельсиновым деревом.

Между покатыми белыми горами, похожими на подушки, шла дорога, посыпанная словно бы звездной пылью… Лунный сон в постели царицы ночи... Ни растеньица, ни одной колючки — белым-бело. И даже пыль от солдатских сапог была белой.

Прошло два часа. На связь никто не вышел. Арон завел джип, врубил на всю мощь сестер Берри и поехал искать ту злосчастную дыру в земле, куда все они провалились.

Анна не отвечала. Скорее всего, «LG» на беззвучном режиме.

Свет фар не нащупывал видимых углублений в почве. Арон нашел их на рассвете, спящих мертвецким сном у подножья подушечной горы. Они действительно выбрались наружу чудом. В фонариках сдохли батарейки, и они ползли в полной тьме неведомо куда. То одному, то другому мерещился свет, кончилась вода, а они всё ползли…

Топча кроссовками девственные травы, Арон бросился к воротам. Сквозь узкий зазор он увидел Анну, стоящую под пальмой рядом с монахиней.

 

 

* * *

«Какое-то освещение было лишь на центральной улице, полгорода лежало в руинах. В потемках мы добрались до Мукаты, местного небоскреба, возвышавшегося среди развалин».

Происходящее не сопрягалось с реальностью.

Нормальный человек Арон сидел в машине и читал произведение конченного во всех отношениях психа, и, как ни странно, оно его успокаивало.

«Вошли в более или менее освещенное здание и поднялись на лифте на самый верхний, седьмой этаж. В довольно-таки обширном кабинете восседали за полированным столом двое прилично одетых арабов при галстуках и с физиономиями старых медвежатников: воры в законе из ФАТХа. Раид сообщил мне: „Этого зовут Ала, он говорит по-английски“. Жулики бросили на меня беглый взгляд и сухо объявили что-то комиссару. Тот снова выругался по-арабски, потом пояснил: „Сказали, что вы не годитесь“.

Я понял это и без перевода. Если б я стал офицером „шотры“, вся эта малина у меня б сидела-не пересидела. „Вы поедете в «синедрию», бюро связи с израильтянами“, — сообщил мне Раид и махнул рукой. В „синедрии“ араб лет тридцати, молодой бюрократ из верхушки ФАТХа с культурной стрижкой, аккуратными усиками и при элегантном галстуке посмотрел в мой паспорт и стал писать телегу. Поставил печать, сопроводил до приличной машины и сам отвез в израильскую полицию. Участок в чистом поле представлял собой два каравана, поставленных буквой „г“. Сержант-марокканец, так же как и Раид, лет пятидесяти, однако в отличие от палестинца с физиономией пройдохи, звался Иудой. „Ты что делал у арабов?“ — вопросил он. „Захотелось поговорить со сводными братьями“, — отвечал я. Иуда взял мой паспорт и сказал, что офицер всё проверит. В бараке смазливая русская в армейской фуфайке задавала мне вопросы по-русски, Иуда — на иврите. Следствие продолжалось до двух часов ночи. Кивнув на меня смазливой русской, Иуда сказал: „У него все психболезни вместе взятые». Потом, ласково улыбаясь, мне: „Поедем на маленькую поездку в Иерусалим, а потом отвезем тебя домой“.».

 

— Прости, это был очень важный разговор, — сказала Анна, садясь в машину. — Матушка Феодосия поведала, что Алексея Федоровича устроила сюда женщина и что он был необыкновенно добрым. Даже пытался помочь ей по хозяйству — поливал цветы. Но главное — про глаза. Что они были сотканы из небесной ткани.

— А женщина как выглядела?

— Вот этого не спросила. Погоди…

Анна пулей вылетела из машины, проскользнула между массивными железными дверьми. И тотчас вернулась.

— Рыжая, с зелеными глазами, — сообщила запыхавшись. — Это тебе что-то говорит?

— Нет. Просто интересно знать, как выглядят подруги ангелов.

— А мне интересно другое. Может ли цель выстрелить в человека?

— Не понял.

— Человек стреляет в цель — может ли цель ударить рикошетом?

— Не знаю. Лучше читай. С того места, где я остановился.

Анна пробежала глазами по предыдущим страницам и продолжила вслух:

«Загрузились в патрульную машину — весьма обшарпанный джип. Передние сиденья, на которые уселись Иуда и смазливая русская, были вполне приличными; я же сидел сзади на каком-то чугунном ящике; на полу валялась арматура. Поручней, чтобы держаться (местность у нас, как известно, холмистая), не было и в помине: очевидно, машина предназначалась для перевоза палестинских заключенных. Иуда переговаривался по радио с очередным офицером; они объяснялись на профессиональном жаргоне. Въехали в столицу».

 

У «Садов Сахарова», на подъезде к Иерусалиму, их снова притормозили. Почему вдвоем в машине, где документ пассажирки?

Арон объяснил, что везет пациентку из «Эйтаним» на обследование.

— Он лжет! — вскрикнула Анна.

— Езжайте, — распорядился полицейский и вернул Арону документы.

— Прости, я не должен был такого говорить.

— Всё из-за чертовой справки… Дочитываю.

«Смазливая русская дремала. Иуда заявил, что желает кушать. Мы оказались на каком-то роскошном проспекте, похоже, в районе Талпиота. Иуда остановил джип и зашел вместе со мной в работавшую ночью продуктовую лавку. Он взял себе сэндвич с пастрами и с аппетитом его уплетал, а я прихлебывал яблочный сок из жестяной банки. В машине Иуда проинформировал: „Офицер распорядился ехать в Гиват-Шауль“. — „Психушка в Кфар-Шауль?“ — „Нет-нет, что вы! — испуганно проворковала смазливая русская. — Обычная больница, маленькая проверка“. Стражи беспорядка мандражили по-дикому: как бы я не врезал арматурой по их безмозглым кумполам. Завезли в „Кфар-Шауль“, в приемную закрытого мужского отделения. „Чистая формальность, чистая формальность, — уверял Иуда. — Скоро повезем тебя домой, к папочке“. Дежурная врачиха не явилась. Иуда пошел в отделение совещаться с персоналом за закрытыми дверями. „Скоро домой, скоро домой“. — У вояки жутко дергалось очко. Мы мчались в кромешной тьме. Наверное, бздун специально выбирал неосвещенную дорогу, чтобы я не опознал местность. Наконец в свете ярких огней возник сетчатый забор телефонной компании „Безек“ по соседству с „Эйтаним“. Иуда бешено гнал. Охрана психушки отворила железные ворота чистилища, и спустя полминуты джип остановился у „алефа“. У отделения курили ночные дежурные по вертепу: медбрат Бруно и упырь Варшавер. „Ну что, вернулся?“ — жизнерадостно ухмыльнулся Бруно. Упырь Варшавер злобно молчал. Конец».

 

 

Аэродром в Смычково

С чего начать?

Набросать канву.

«В лагерь мы уехали 28-го или 29 мая. Помню, как не хотелось уезжать с Каменного острова, так там было хорошо… Нежная молодая зелень уже неудержимо перла из земли, деревья в парке распустились. В комнату лезли ветви и несли смолисто-свежие запахи весны. Красавица Нева катила в каком-то новом блеске свои водяные массы».

Какой противный язык в моей писанине!

Где же она?

Кажется, окно зажглось. Пора выходить из директории на рабочее поле.

Зачем меня послал сюда командир? Быть политподгонялой — дело уничижительно-паршивое. В свои двадцать три я краснеть готов, когда отправляют ерундой заниматься. Все и так трудятся сознательно. Стучат кирки, лопаты, топоры. Трещат корни солидных пней, идет расчистка мест под палатки, под ангары для истребителей, под новый аэродром.

Аэродром — это пока что бугристая площадка, засеянная клевером, с широкими плешинами и дорожками. Кое-где на поле копошатся местные мужики и парни, разравнивают место.

С другой стороны, всё еще не приведены в порядок загрязненные полуразрушенные помещения, где разместятся штабы. А ведь бригада была послана загодя. Видно, работала с ленцой. Поставили всего шесть палаток, лишь в трех были нары. Его-то хоть под крышу пристроили, а остальные заночевали под большим шатром голубых небес.

На следующий день вырубили оставшийся кустарник, выкорчевали все пни и приступили к организации Ленинской палатки.

«Идея Ленпалатки принадлежала мне. Добросовестно трудился весь политсостав. Работали много. От избытка труда и не особенно важного обеда начало портиться политико-моральное состояние моих ребят. Этому способствовало еще то, что нарядами крыли в среднем почти через сутки. На всю эту организацию, в которой было порядочно хаоса и бестолочи, ушли полностью первая половина июня и значительная часть второй половины».

Смычково — в девяти верстах от Луги. Бывший и, по-видимому, прогоревший совхоз стал штабом авиалагсбора для четырех авиачастей: Истребительной эскадрильи № 1, Разведывательной эскадрильи № 7 и двух пусковых отрядов № 1 и № 41. С прошлогодним лагерем в Стругах не сравнить. Паршивое впечатление: «Живешь на вырубке, вместо песка — суглинок, вокруг непролазная грязь, до реки Луги две версты, бани нет, купаться приходится раз в две недели. Недостаток воды чувствуется особенно остро: не умоешься путем с какого-нибудь умывальника».

Начались несчастья. Расшибся симпатичный военлет-коммунист, благо упал в болотистое место, так что не до смерти: поломал ребра да получил рану через всю щеку. Сидевший с ним летнаб поломал ноги.

«Наших летунов еще нет. Ждем. Остальные, хавеланды — разведчики, здесь. Летают почти каждый день. Утром мешают спать своим треском. Вот и сейчас передо мной аэродром, и птички одна за другой подымаются и садятся».

 

 

Дублин

Аэродром за стеклом являл необычную картину. Прежде, ожидая посадки, можно было видеть, как взмывают ввысь железные птицы. Теперь воздух был пуст, но Шулин самолет стоял у рукава, и в него загружали багаж. Улететь она явно успеет, а там будь что будет.

Оказавшись ночью в маленьком гостиничном номере города Дублина с большой кроватью, застеленной белоснежным покрывалом, и теплым полом, покрытым белым ворсом, Шуля первым делом проверила связь. Ее не было. Она поднялась наверх. В бюро сообщили, что до цокольного этажа вайфай не добивает. Утром освободится комната наверху, и ее туда переведут. А пока спокойной ночи.

Возле ее номера в конце коридора была какая-то дверь в торце. Шуля нажала на кнопку в защелке, дверь поддалась, и перед Шулей предстал темный двор, огороженный высоким забором. Есть где курить. Главное, не захлопнуться. Набросив на себя куртку и сунув в торцовую дверь ламинированную страницу с памяткой для гостей, Шуля вышла из белой темницы в дублинскую ночь. После пещерной истории она не ездит в лифте одна и не запирается в общественной уборной.

То, что она находится в Дублине, никак не подкреплялось видом со двора. Забор, за ним голые деревья — такое может быть где угодно. В такси она проспала весь город, здесь попала в бессвязное цокольное помещение. Что-то между меловыми горами и пещерной тьмой. Арон. Содом и Гоморра. Почему они об этом ни разу не вспомнили, будучи вместе? Некогда было. А потом он закинул чемоданы в багажник и отчалил. Будь он ее пациентом, она доискалась бы до причины, но любовников она не анализирует. Хотя бы потому, что они ей за это не платят.

Выкурив сигарету, она махом затворила за собой дверь и угодила защелкой по пальцу. Номер был открыт. Аккуратно, стараясь не закапать кровью белое покрытие, Шуля подобралась к мойке и сунула руку под воду. Оттирая пятна жидким мылом — всё же несколько капель въелось в ворс, — она представляла себе Арона и так и этак. То он лежит голый рядом со своей уже спящей ивритоязычной женой и, удовлетворенный тем, как он ее оттрахал, получает СМС с видеозаписью, где Шуля на конференции читает доклад на тему «Иерусалимский синдром паломников»; то он сидит, этакий лев с зачесанными со лба темно-русыми волосами, попыхивает трубкой, и бах — привет, мой милый, из Дублина со ссылкой на конференцию, прости уж, что я стибрила у тебя тему. Знай рыжих-бесстыжих! Не отвечаешь на мои звонки, не возвращаешь награбленное… Верни чемоданы, упырь! Надеюсь, вы с женушкой не снесли их на помойку… Это было бы преступлением. Перед русской историей в первую очередь.

Стоя под душем, Шуля продолжала нападать на Арона. Чего-то ее разобрало в Дублине. «Иерусалимский синдром», кстати, открыт вовсе не тобой, а психиатром Хайнцем Германом в 1930-е годы; проявления же синдрома зафиксированы еще в Средние века. Это-то ты наверняка знаешь из путешествий Феликса Фабера и биографии на всю голову ..нутой Марджери Кемп… Твои кейсы я не трогала, не ищи плагиат. Воспользовалась другими историями, ну и одним общеизвестным фактом. Про христианского паломника из Австралии, который в 1969-м явился на Святую землю с указанием от Всевышнего: уничтожить мечеть Аль-Акса на Храмовой горе. Дорога из Австралии долгая, вот беднягу и заглючило: «Евреи, во исполнение пророчеств Захарии обязываю вас возвести на этом месте Третий Храм, это приблизит второе пришествие Иисуса Христа!»

Чего он добился попыткой поджога Аль-Аксы? Массовых беспорядков в Старом городе. Беспорядков у нас и без австралийского мессии хватает. Того упекли, но не в твой дурдом, нас с тобой еще на свете не было. Мало того, наши папеньки с маменьками ничего друг о друге не знали. А уж что мы станем врачевателями душ да еще заведем романчик в память об Алексее — австралийцу не снилось.

Родителей наших тоже следовало бы отправить на принудительное лечение: чего они нас привезли сюда, в жару и вавилонское столпотворение? Известно ведь, что Иерусалим вызывает экзальтацию в неустойчивой психике. Мы тут все — пророки, мы тут все знаем, как спасти мир. Кстати, в конце доклада я тебя упоминаю. Когда поведение синдромных представляет опасность для них самих и для общества, их госпитализируют в психиатрическую клинику на лечение к главному специалисту в этой области, профессору Арону Варшаверу. Пусть европейское сообщество психиатров услышит твое славное имя. Вдруг ты кому-нибудь из них пригодишься? Мне — точно нет.

 

Уснула она на рассвете. Еле поднялась к завтраку. Утренний Дублин: круглые столики покрыты белыми скатерками ручной вышивки, в маленьких вазочках живые анютины глазки. В конце зала — застекленный альков, освещенный солнцем, но там всё уже было занято, и она выбрала мягкий золотистый диван, которому тоже перепали солнечные лучи. Кофе, круасан, апельсиновый сок. Посуды немерено: на одном блюдечке — чашка, на другом — стакан, на третьем — сахар, на четвертом — печиво. Но главное — вайфай! Море сообщений. С некоторой опаской заглянула она в почту, где нашла имейл об отмене конференции с сожалениями и извинениями. Он был разослан всем участникам. Тем, кто уже прилетел, предлагалась скромная экскурсия по городу, ночевка в гостинице за счет приглашающей стороны и возможная доплата за перемену билетов, если таковая будет необходима. Со всеми вопросами обращаться по электронной почте или по телефону такому-то. Sorry, sorry, sorry. Ms. Aris Cerroll.

Черт! Самое обидное — не выйдет отомстить Арону. С другой стороны, оплаченное время. Тоже недурственно. В любом случае она собиралась встретиться с дублинцем Джеймсом Фарелом, легендарным знатоком литературы и истории. Алексей состоял с ним в переписке практически до конца дней. Номер его телефона был предусмотрительно вбит в смартфон.

 

 

«Титаник»

Через полчаса ко входу в гостиницу подъехало такси, и из него вышел водитель, рослый мужчина лет шестидесяти с длинными волосами, зачесанными за большие торчащие уши, с тонким, как у Алексея, ртом и носом картошкой, как у Арона.

— Джеймс Фарел, такси вызывали?

Легендарный гуманитарий оказался таксистом. За рулем он читал ей стихи Йейтса и Цветаевой. По-английски с ирландским акцентом — ни слова не разобрать, но звучит!

— Норт Грейт Джордж-стрит, — притормозил он у высокого кирпичного дома. — Здесь Джойс писал «Поминки по Финнегану». Зайдем?

— Не сейчас.

— Хорошо, едем дальше. Экклз-стрит, любимое место почитателей Джойса. Видите ту дверь? Можно заглянуть в гости к герою Улисса Леопольду Блуму. Нет? И на том спасибо. Какой смысл навещать книжных персонажей? «Улисса» осилит не каждый, но отметиться в квартире главного героя желают все. Вообразите, скольких я экзаменовал по пути сюда!

Шуля не стала признаваться Джеймсу в том, что она не читала «Улисса». Пробовала на иврите, не пошло. Ее английский не был настроен на художественную литературу. О том, чтобы осилить Джойса по-русски, и речи быть не могло. На этом зачаточном и изрядно подзабытом языке она писала с такими ошибками, что даже сверхделикатный Алексей, читая вслух задания, не мог удержаться от смеха. Этот блокнот с ответами на вопросы в виде текстов и рисунков — бесценный материал для статьи по умозрительной и визуализированной структуризации образов больного глиобластомой при высоком IQ — она сдуру закинула в чемодан.

— В мае я бы отвез вас в «Сад воспоминаний». Там чудесная растительность, в том числе экзотическая. Широкие аллеи… Ну и, конечно, мемориал в память погибших за нашу ирландскую свободу. Но израильтянке незачем смотреть на деревья, которые еще не выказали своего великолепия…

Не принял ли ее Джеймс за туристку, заказавшую частную экскурсию по городу?

— А вы не хотите пригласить меня в гости? — спросила Шуля напрямую.

Джеймс ответил: у него засорилась канализация. Если бы он знал за день наперед… Если бы. Но зато агрегат по очистке питьевой воды введен им в действие не далее как позавчера. Зато. Можно посидеть в кафе, воспользоваться тамошними удобствами, после чего заглянуть к нему.

План был одобрен. При входе в кафе их попросили надеть маски.

— Карнавальные? — Узкий рот расползся чуть ли не до торчащих ушей. Так же улыбался и Алексей, только его большие уши не торчали, а прилегали к голове.

— Карантинные. По постановлению с нынешнего дня.

— В туалет можно сходить?

— Да, сэр, но только в маске.

Джеймсу явно приспичило. Закрыв лицо шарфом, он быстрым шагом прошел мимо бара.

По дороге к дому Джеймс признался, что подобные заведения не посещал минимум лет десять. Зачем? У него всё есть. Вот только авария со сливным бочком… Но мы ее устраним. Зато вода — как из живого ручья.

 

 

Золотая пепельница

Окно квартиры на первом этаже выходило на улицу. Низкорослые клены заслоняли свет, полутьму освещала огромная модель «Титаника». Джеймс смастерил ее своими руками. В каютах горели маленькие лампочки, сквозь малюсенькие овальные окна можно было заглянуть внутрь.

— В честь джентльменов одна тысяча девятьсот двенадцатого! Следующее столетие вычеркнуло джентльменов из обихода. По статистике, из пассажиров первого класса спаслись сто сорок из ста сорока четырех женщин; понимаете, о чем это говорит? А из пассажиров второго класса — девяноста трех — спаслись восемьдесят три женщины. Настоящий джентльмен жертвует собой во имя прекрасного пола, и, заметьте, чем сословие ниже, тем процент погибших женщин выше. Об этом я рассказываю детям. Знал бы, что буду путешествовать с «Титаником» по школам, я бы иначе рассчитал его вес. За мной приезжают хрупкие учительницы, а поднять эту штуку можно только в четыре руки.

Все вещи в доме Джеймса имели историю.

Золотая пепельница.

Джеймс проплавал шкипером много лет. Однажды на корабле пропал мешок с золотыми изделиями, никто не мог его найти, но он, Джеймс, сумел. За это капитан подарил ему эту пепельницу в форме черепахи. Джеймс давно не курит, но Шуля вольна использовать этот предмет по назначению.

— Вино. Эту бутылку мы откроем сейчас, она двадцатилетней выдержки, и одну такую же я дам вам с собой для Алексея Федоровича. Ее следует хранить в положении полулежа, пробкой вниз.

 

Джеймс откупорил вино, разлил по мутным бокалам.

— Это не грязь. Старинное стекло с затонувшего корабля.

— Пьем за Алексея?

Они чокнулись. По русскому обычаю в память об усопших не чокаются. Но откуда Джеймсу знать, что Алексея нет в живых? И стоит ли говорить ему об этом?

Шуля сказала, что Алексей болен. После операции, облучения и химии максимальный срок — полтора года.

— Скверно. Надеюсь, Алексей всё еще верит в местный поворот времени. Помню его шутку про возвратно-поступательный плевок… Мол, если снять на камеру плюющего, а потом прокрутить кино задом наперед, плевок вернется в рот…

— Жизнь — это не плевок, — отрезала Шуля.

— Ваша — точно нет! Про Алексея не знаю. Он ведь человек замкнутый.

— С чего вы это взяли?

— Из писем. Человек — это стиль. Кроме того, Алексей родился в семье ярых коммунистов… Само по себе не проходящая травма. Как родиться у ярых нацистов. Дети, выжившие в Катастрофу, дети, чьи родители пострадали в пору Террора, не столь деформированы, как дети преступников. Я это изучал. У детей преступников двойное сознание.

— Джеймс, всё, что вы говорите, не имеет никакого отношения к Алексею. Если бы вы его видели… Шутник, весельчак, душа любой компании…

— Это маска. Он хороший актер.

С этими словами Джеймс удалился чинить уборную, что становилось более чем актуально. Он-то сбегал в кафе.

— Джеймс, у вас есть вайфай?

Зрелище склоненного над засоренным унитазом Джеймса было малоутешительным.

— Вы что-то меня спросили? — Джеймс, красный как рак от неудобства положения, смотрел на Шулю виноватым взглядом. Точно так смотрел на нее Алексей, когда с ним случались «туалетные» казусы.

— Да. Про вайфай.

— Я им не пользуюсь. Мой компьютер работает от компании. Сейчас включу…

— Пока что мне нужно в туалет.

В таком туалете Шуля не бывала со времен советского детства.

— Мне крайне неловко, — сказал он, когда она вышла, и Шуля снова увидела перед собой Алексея.

Компьютер Джеймса, видимо, тоже был поднят с потонувшего корабля. Машина годов девяностых рычала и зависала на каждой букве. Каким-то чудом ей всё же удалось выйти на сайт «Люфтганзы». Самолет из Дублина улетал утром.

 

 

Буза

Федор Петрович застрял в поселке. К аэродрому не проехать. Местность заболочена, тяжело с нее взлетать. Зато падать не так страшно, вусмерть не расшибешься.

«Все-таки надо признаться (хотя бы перед собой), что бестолочи порядочно в воздушном флоте. Это доказывает громко поставленная работа по подготовке к маневрам. Однако надоело ничегонеделание. Сегодня должны отправиться на Дно».

 

Голосовое сообщение от Арона.

«Мордехай бессмертен. Его реанимировали. Он забыл иврит. Штуклер не понимает, чего тот от него хочет. А Мордехай ничего от него не хочет. Его новая миссия куда обширней: вернуть Путину мозг граждан России, гниющий в израильских психушках. Немедленно и в полном объеме. Меня же он обязывает изъять у харедим его философские трактаты, а рассказ о предательстве ФАТХа немедленно сжечь — он не достоин пера члена Российской федерации писателей. Позвони».

— Арон, ты когда-нибудь посещал комсомольские гуляния?

— Ты имеешь в виду собрания?

— Нет, гуляния. Под названием «Буза». Такой шум-гам! Играют в «Козу» и прыгают как полоумные. «Шел козел дорогою, нашел козу безрогую, давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем!» И всё в таком духе. Ни уму ни сердцу времяпровождение.

— Откуда такая прелесть?

— От папаши Алексея Федоровича.

— Понятно… Скажи, у тебя весь материал в компьютере?

— Да. Кроме фотографий и блокнота, который нет смысла сканировать.

— А что в нем?

— Задания психолога. Скорее всего, женщины, которая пишет по-русски с чудовищными ошибками.

— Интересно…

— Не шибко. Интересное в другом.

— В чем же?

— С того времени, как случилась эта история с компьютером, в голове всё путается. Сбиваюсь с хронологии.

— Там всё на месте.

— Да. Кроме меня.

 

 

Рваные штрихи

Из блокнота с винтообразной середкой легко выдирать страницы. Наверняка он был вдвое толще. Но и по тому, что осталось, можно понять многое. Мозг Алексея Федоровича, не способный воспроизводить устойчивые словосочетания, дешифровывал метафоры. При этом тексты и иллюстрации, невзирая на дрожащий почерк и рваные штрихи, были теплыми, живыми, хотелось гладить страницы. В заданиях психолога и в расчерченных им, а скорее ею, клетках следовало помещать диких и домашних животных с картинками.

Вопрос: «Как прошел день?»

Ответ: «В производстве чистых картин».

Задание: «Написать про детство».

Ответ: «За Алексеем ухаживала любимая домработница — деревенская Иринья. Эта кормила и ухаживала безвозмездно (зарплата была близка к нулевой). Ее взяли из деревни в 1933-м, и он любил ее во всем. Отец зачем-то затолкнул сына в детский сад в Сибири, и затем сын учился в Строительном институте в Ленинграде».

Алексей Федорович думал о себе в третьем лице, лишь изредка прорывался к первому:

«„Я хочу языки!“ — говорил я родителям. Для них я как бы прославился, когда разобрал в 11 лет принесенный мне, сломанный кем-то будильник. „Извините, но собрать-то я его не смог!“ — сообщил я. Но это не помогло. „Должен идти в Инженерный! Это надо, чтобы работать. Поступить на филологический ты сможешь потом заочно, если захочешь“, — заявили родители».

И снова — побег от себя:

«Десятилетия — практически всю жизнь — человек занимался околотехнической фигней! Лишь в некоторых случаях он писал дома детские рассказы».

Судя по обилию фотографий дам в ситцевых бюстгальтерах, Алексей Федорович в юности вел разгульную жизнь. «Твоя навеки», «Твоя навсегда», «Твоя»… Полагаясь на память возлюбленного, дамы не оставили своих имен. А что если это дамы Шуры Варшавского или Льва Канторовича? Стоп. У нее своя ниша: четыре звездочки, код.

После разговора с монахиней Феодосией Анна перестала прислушиваться к тишине и перемещаться по еще не заполненным страницам в поисках бархатистого голоса.

Зато возникла новая директория: рыжеволосая женщина, опекунша Алексея Федоровича. Параллельный сюжет, как у них с Ароном.

 

 

Оттенки серого

«Люфтганза» не отвечала.

Джеймс одолжил Шуле свой телефон.

— Звоните куда нужно. И непременно Алексею.

По его телефону до «Люфтганзы» тоже было не дозвониться. До Алексея и подавно.

Пришлось ехать в аэропорт. Поначалу Джеймс пытался привлечь Шулино внимание к городу, где ему мил каждый уголок. Тринити-колледж, здание, напоминающее питерские, в нем жила королева Елизавета I; краснючий Темпл-бар, что-то вроде культурного центра с кинотеатром, небольшими музеями и модными магазинчиками…

— Почему Алексей писал вам о своей семье? — перебила его Шуля. На кой ей знать, что` происходит в зданиях, которые они миновали?

— Я поинтересовался, зачем он занимается «чужой историей», ведь и сам этим грешу. Три года корплю над пьесой о последнем еврейском старосте Терезина. Трагическая фигура. Но погибших не судят, судят выживших.

— Что же исследовал Алексей?

— Историю холокоста. Он писал, что, погрузившись в нее, стал различать множественные оттенки серого. И предательства своими своих, и ложь еврейской общины. Но там уничтожение производилось без допросов и приговоров, массово, по одному признаку: у еврея не было личности. Члены еврейского самоуправления гетто тоже не считались людьми. Нацисты дали им временную власть, что деформировало их сознание, но от смерти всё равно не спасало. Поэтому тема деформации личности в той истории весьма периферийна. Чего не скажешь об истории советской.

Кажется, Джеймс был увлечен своей пьесой, и, как это бывает, приписывал Алексею собственные мысли.

— А что еще вам писал Алексей?

— Он писал, что о профессоре античности, преподававшем детям в гетто «Илиаду» и «Одиссею», знает куда больше, чем о своих родственниках. Меня это насторожило. Я подумал, что ему тяжело с его собственным прошлым и он ищет себя в чужом. Он говорил, что был правильным советским ребенком из правильной советской семьи, которая работала для будущего счастья человечества. История была обкромсана или изувечена.

— В Израиле то же самое, — сказала Шуля. — Я работала с травмой второго поколения. Пережившие Катастрофу молчали о том, что произошло с ними в Европе и как их встретила новая родина. Как их держали в резервации, как они ютились под тентами в жуткой жаре… Мало у кого были родственники, а если и были, их скудное существование не предполагало лишних ртов. Мужчин, переживших Катастрофу, Бен-Гурион считал коллаборантами, женщин — проститутками. По его мнению, праведные евреи погибли в Европе… А нечисти, прибывшей в страну, следовало искупить вину самоотверженным трудом. Кирка и лопата — подходящие инструменты для просушки слез.

— Арбайт махт фрай, — вздохнул Джеймс. — История-перевертыш… А я, простите, думал, нет ли у вас знакомой, изнывающей в Израиле от одиночества.

— Желаете получить компаньонку с доставкой на дом?

— Было бы неплохо. Особенно, если она будет похожа на вас.

 

 

Из огня да в полымя

«Он спал, лежа на спине. Во сне он вздыхал, что-то невнятно бормотал; его ресницы вздрагивали, будто он хотел открыть глаза и не мог. Лицо у него было усталое.

Анна осторожно встала. Он зашевелился в постели. Анна пристально смотрела на него. Больше всего ей хотелось, чтобы он не проснулся.

А он и не думал просыпаться. Ему снилось небо, бледно-голубое вверху, резко белеющее к горизонту. Ледовое небо.

Ветер. Льдины движутся, громоздятся друг на друга, сталкиваются, ломаются и трещат. Колючая снежная пыль дрожит в воздухе. Белые вихри крутятся, застилают небо. Ветер ноет в снастях, поднимает рябь на воде в полыньях, движет большие ледяные поля и наметает сугробы на льду.

Он рассказывал Анне, что в шторм, когда корабль подолгу болтает из стороны в сторону, коровы страдают больше людей. Люди же мечутся по палубе, скользят и падают. В шторм люди на палубе превращаются в эквилибристов.

 

Анна бесшумно вышла из комнаты. В коридоре она надела юбку поверх ночной рубашки и распахнула дверь.

Солнечные лучи ударили ей в лицо, и она зажмурилась.

На желтом песке лежали лиловые тени. Пятки мягко погружаются в сухой песок, на нем остаются ямки.

Он проходит мимо нее и, широко расставив ноги, нагибается над арыком, вода стекает с его волос и рук. Песок возле него покрывается темными кружочками воды.

 

Анна вернулась. Села на табуретку возле окна. Горы подымались сразу за окном.

Он вошел и обнял ее за плечи.

— Оставь...

Он медленно опустил руки и отвернулся. Она знала, что он видит, как ей тоскливо, но ничего не может сделать, и это мучает его.

— Мне надоело, — внятно, с расстановкой произносит она. — Мне надоело жить здесь безвыездно. Я соскучилась по родственникам.

Рослый человек с выцветшими волосами и темной, обожженной солнцем кожей знает, что у нее нет никаких родственников.

— Я поеду домой. Хорошо?

 

В поезде Анна ехала в купе с тремя мужчинами: двое штатских и один военный летчик, капитан. За ней ужасно ухаживали все трое, но по-настоящему ей нравился только летчик. Вечером мимо окон вкось летели яркие искры, и звезды мерцали на черном, как копоть, небе; иногда казалось, будто искры и звезды — одно и то же. Анна и летчик стояли возле окна в коридоре. В коридоре никого, кроме них, не было. Вагон сильно раскачивался на ходу, дул сильный ветер и хлопали занавески на раскрытых окнах. Летчик стоял совсем рядом, почти обнимал Анну. Анна смотрела в окно и чувствовала, как летчик часто дышит. Они тихо разговаривали о каких-то ничего не значащих вещах. Анна даже не думала, о чем он спрашивал ее и что она отвечала. Анне было весело и немножко страшно, и ей очень нравился летчик. Он ей нравился всё больше и больше, и она ни о чем не думала».

 

Про летчика — ерунда. На самом деле Анна любила мужчину, от которого уехала, к которому собиралась вернуться. Дома она его не нашла. Начальник отряда сообщил ей страшную новость: пока она была в отлучке, ее мужа убили.

«Зачем я от него уехала? — думала Анна, разглядывая нарисованных и раскрашенных Алексеем Федоровичем цыплят. — И где был тот арык, в котором умывался герой рассказа Льва Канторовича?»

 

 

Форс-мажор

«Сколько же во мне одной разных „я“», — думала Шуля, глядя на себя, умытую и подкрашивающую ресницы в зеркале аэропортовского санузла.

При форс-мажорах одни «я» выходят из себя, другие заполняют опустевшие ниши. Если бы за завтраком она подсела к тем, кто оккупировал альков, выяснилось бы, что они и есть прибывшие на конференцию ее коллеги-психологи, и, кто знает, может, среди них был тот, с кем она сойдется через несколько лет, и они хором будут удивляться тому, что сидели за одним столом в Дублине и ничего не поняли.

При соблюдении социальной дистанции очередь в кассу казалась неимоверной. Психологический тест на «точку-тире», где промежуток между точками свидетельствует о поведенческих особенностях больного в его отношениях с внешним миром, здесь бы не пригодился. Очередь состояла из законопослушных замаскированных людей, соблюдающих предписания. Все при гаджетах. Вайфайская азбука Морзе отстукивала новости. Пациенты, друзья и знакомые упреждали Шулю об отмене рейсов в Израиль; у мужа поднялась температура, детей забрала к себе его сестра. К родителям нельзя, 65+.

На ближайший рейс места остались лишь в бизнес-классе. Она позвонила Айрис, та вздохнула: на такие расходы организация не готова, но Шуля уперлась (она не пользовалась дополнительными услугами и не останется в гостинице на ночь), и Айрис сдалась.

Джеймс спал, уткнувшись лбом в баранку. Он не слышал, как она села рядом, не ощутил на своем плече ее руку. Очнулся лишь от резкого запаха нашатыря (эта штука всегда при ней) и запросил прощенья. Мертвецкий сон со шкиперской поры. Обездвиженность ожидания. От этого его и на суше укачивает.

 

Пока Шуля собирала вещи в номере, Джеймс, радуясь, что она останется с ним до утра, смотался за едой, чтобы у них всё было и на ужин и на завтрак. Зеленый костюм в прозрачном мешке на молнии, который победоносно пропутешествовал с ней из «Бен-Гуриона» до Франкфурта, отсиживался на соседнем кресле в ожидании самолета в Дублин; лежал на ее плече, когда она вошла в кабину; висел весь полет в узеньком гардеробе для стюардов; ехал, обняв ее колени, в гостиницу; занял почетное место в раздвижном шкафу; был, наконец, раскупорен и водружен на хозяйку. Мало ли что ждет их на обратном пути? Лучше уж стать единым целым — это раз; ну и ружье в последнем акте должно выстрелить. Пусть и вхолостую.

 

 

«Сибиряков»

Лев Канторович, придворный художник ледокола «Сибиряков», рисует нос врезающегося в льдину корабля. Слышится шум прибоя. Льды отступают. Более красивой музыки не существует на свете. Обогнув последнюю льдину, они вышли наконец на большую воду. Победа!

«Уссуриец» взял жестоко израненного «Сибирякова» на буксир. Плавание по Тихому океану продолжалось целый месяц. На пути в Японию, где ледоколу предстоял ремонт, они посетили залив Провидения, бухту Глубокую и Петропавловск на Камчатке.

На подходе к порту Отто Юльевич Шмидт получил приветственную телеграмму от правительства:

«Горячий привет и поздравление участникам экспедиции, успешно разрешившим историческую задачу сквозного плавания по Ледовитому океану в одну навигацию. Успехи вашей экспедиции, преодолевшей неимоверные трудности, еще раз доказывают, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевистская смелость и организованность. Мы входим в ЦИК СССР с ходатайством о награждении орденом Ленина и Трудового Знамени участников экспедиции.

Сталин, Молотов, Ворошилов, Янсон».

 

«Лева много обещал, думали — он гаон…» Он и был гаон, да проиграл в балду. И не Владимиру Абрамовичу, а эпохе, отрядившей вольного странника в погранвойска НКВД.

«Самое большое удовольствие — сложить вещи в заплечный мешок и отправиться в дорогу», — говорил тридцатилетний Лев Канторович в мае 1941 года. Дорога оказалась недолгой: на пограничной заставе в Энсо его ждала смерть.

 

 

Стихия свободы

В честь победной сводки с туалетного фронта Джеймс зажег свет во всех каютах «Титаника». Модель зачаровывала его. Зачем ему компаньонка?

— И давно вы смастерили это чудо?

— Десять лет тому назад. Когда из мореплавателя превратился в таксиста. Я не родился сухопутным. «Я был волною в море, бликом света… И всё я ощущал так полно, сильно!.. Теперь же, зная всё, я стал ничем»…

Со стены на Шулю смотрел юноша в матроске. Курчавые волосы, некогда падавшие на глаза, теперь обтекали огромный лоб и волной ниспадали на плечи.

— Почему вы стали ничем?

— Это стихи Йейтса. Его Фергус несчастен, хоть и король, и жалуется Друиду. Вот и я был таким королем моря… Куда только не зашвыривали меня морские воды! Я повидал столько разнообразных суш, и не только в портовых городах, — всё было интересно: и люди разных цветов, и здания невероятных обличий — но я никогда бы всему этому не радовался, если б не знал, что на смену придет море с его безбрежной бесконечностью, порой угрожающей, порой выворачивающей кишки наружу, но всегда нестерпимо прекрасной.

Осмелев, он все-таки спросил нестерпимо прекрасную израильтянку, кем она приходится Алексею, и пригорюнился, узнав, что она всего-навсего его психолог. Он-то думал, что Алексею повезло, пусть и на пороге смерти, познать взаимную любовь, и даже в глубине души ему позавидовал.

Разлив вино по тусклым бокалам, Джеймс поднял тост за стихию свободы. И за туалет, который работает. Как пассажирке первого класса он предоставит Шуле свое ложе, а сам ляжет на диван. В случае чего она будет спасена с тонущего корабля в первую очередь.

Откланявшись, джентльмен 1912 года отправился варить спагетти, а Шуля осталась сидеть на диване с письмами Алексея, написанными Джеймсу. Странно было читать по-английски то, что она слышала от Алексея по-русски.

 

 

* * *

«Мать получала кремлевские пайки. Когда я сказал ей, что в магазине нет сметаны (это происходило на Рижском взморье, где у нее была дача), она повела меня в магазин и потребовала у продавщицы сметану. Сметаны не было. „Вот видишь, — сказала она, — сметана есть, ты просто клевещешь“. Она любила собирать грибы. Мы пошли в лес, где было много грибов. Она сказала: „Здесь грибов нет“. Вызвала своего шофера и повезла в другой лес. Там не было грибов. Она сказала: „Вот тут есть грибы!“

Системе удалось так поработить ее сознание, что глаза видели то, чего нет, и не видели того, что есть. При этом она активно писала статьи, посещала цирк и театр.

Отец — почетный полковник при деньгах, ничего больше (вне армии ему некого было агитировать за коммунизм) — читал запоем газеты при неизменно звучащем радио. Когда Варшавский пакт принял решение о вводе войск в Чехословакию, он был на седьмом небе от счастья, а за выдворение из СССР клеветника Солженицына выпил аж полрюмки водки.

За год до кончины его тело и душа как бы закальцинировались. Он потерял присущую ему гибкость и пусть солдафонское, но хоть какое-то чувство юмора. Высокий негнущийся старик с остановившимся взглядом.

Оба они составляли семейную партийную ячейку среднего (или чуть выше среднего) ранга».

В Алексее уживались нежность и жесткость, великодушие и скупость, невероятные полеты фантазии и бытовая приземленность. Он говорил, что понятием бессмысленного добра обязан няне. Та готова была всех укачивать на руках, лишь бы мир и покой. Его, пятидесятилетнего мужика, она, старенькая, укладывала со словами «Спи, Лешенька, спи» и подтыкала одеяло под пятки. Алексей переживал, что так и не навестил ее перед смертью, показывал Шуле письмо, где она завала его в деревню: «Поглядела б и померла в одночасье. Обещался ведь… Алеша, неужто ты меня бросил? Прилети скорее…»

 

 

Летное поле

«Ероплан вот ведь диковина…

Письмо твое получил посланное воздушной почтой.

Немало оно наделало шуму в наших глухих палестинах

Некоторые перепугались

особенно бабы

прибежали голые из бань

письмо упало в Видонях вечером в субботу часов в 7.

Поднял иван петров захаров

Публика почти вся уверена, что ты Федя был ероплане

если был, то и семью видел, мы все были на улице».

 

Зрелище голых баб, выбежавших в отцовском письме из бани при виде аэроплана, возбуждало естество и тормозило шаг.

 

Взмывая ввысь свой аппарат послушный

Или творя неведомый полет,

Мы сознаём, что крепнет флот воздушный,

Наш первый в мире пролетарский флот!

 

На что только не клюнет неудовлетворенная чувственность! Даже в первом куплете гимна Воздушного флота мерещится ему член, и совсем уж не к месту вспоминаются мраморные кудряшки в паху музейного микеланджеловского Давида.

Возвращаясь с собрания политруков, Федор Петров с тоской глядел на летное поле, простиравшееся не так уж и далеко. Три негодных машины, не налетавшие и пятой части положенных часов, застили вид. Они лежали на земле, неспособные к лёту и ждущие своей участи на списание.

«Нужно готовиться к тому, чтобы или быть командиром, или к демобилизации», — заявил на собрании заезжий товарищ. Вне армии приличных перспектив не дождаться. Надо служить. Бодрить себя песнею. Со времен Брусилы голос, осипший от громогласных речей, продолжал петь, но только внутри себя: «Мы никогда друг друга не любили… В своих сердцах привета не нашли… И разошлись, как в море корабли…»

Томными вечерами Федор Петров переписывал в тетрадку Есенина:

 

Хорошо бы, на стог улыбаясь,

Мордой месяца сено жевать…

Где ты, где, моя тихая радость —

Всё любя, ничего не желать?

 

Гибель красивого поэта, выходца из деревни, он принял настолько близко к сердцу, что решил создать в культурно-просветительском отсеке эскадрильи есенинский уголок.

 

 

Слепой музыкант

Чтобы культуре не сгинуть навек,

Чтоб не глумились над ней,

Пусть в этот час замолчат все собаки,

Пусть уведут коней!

 

Джеймс читал стихи (кажется, это был всё тот же Йейтс), и Шуля, напичканная макаронами и упоенная вином, но при этом чертовски трезвая, мечтала о косяке. Как с этим делом обстоит в Ирландии?

— Есть потребность?

Шуля помялась:

— Ну что вы…

Джеймс удалился. Худющий, прямой, с выступающим кадыком и волосами до плеч, он походил на индейца из документального фильма, который Шуле прислал американский родственник, помешанный на еврейской теме. При чем тут индеец? Оказывается, главным борцом за права индейцев стал австрийский еврей, бежавший от нацистов. Старичок-грибок в шляпке и индеец в перьях ведут в прериях диалог о гражданских свободах…

— Пять лет тому назад мне удалили опухоль и выписали вот это, — сказал Джеймс, отдавая Шуле непочатую упаковку. — Однажды попробовал и чуть не спятил. Жуть. Словно бы я оказался запакованным внутри непроницаемой оболочки…

— Такое бывает с людьми гиперответственными, которые никогда не теряли над собой управления, а тут вышли из-под контроля. Как же пришли в себя?

Выпотрошив сигарету в золотую черепаху, Шуля смешала табак с растолченной травой пятилетней давности, затянулась.

— Меня поднял со дна «Титаник». И великий ирландский композитор Торла О’Каролан, слепец…

Затонувший лайнер сиял в полутьме. Тягучее соло арфы заряжало атмо­сферу. Разгоряченная ладонь шкипера заплыла в лагуну между грудей. Телу стало тесно в костюме, и Джеймс расстегнул пуговицы на зеленом Шулином пиджаке.

— Металлические струны ирландской арфы натянуты очень близко друг к другу, — бормотал он, пытаясь разомкнуть молнию на ее юбке, — и слепому музыканту было непросто найти нужную струну. Арфа — нелегкий инструмент, обычно Торлу сопровождал помощник.

Юбка упала на пол. Шуля переступила через нее ногами. В сильных руках Джеймса она казалась себе невесомой, уж точно легче арфы, которую носил за слепцом поводырь. Взгляд Джеймса опустел от страсти, слепые — сверхчувственны, их руки и губы знают тело на ощупь… Под «Прощание с музыкой» коленопреклоненный Джеймс вылизывал Шулины промежности. Монотонные звуки, монотонное продвижение языка вглубь скорее укачивали, нежели возбуждали.

— Не сменить ли пластинку?

Джеймс ее услышал. Вырубил арфу, принес на подносе тусклые бокалы с красным вином двадцатилетней выдержки, траву пятилетней выдержки, сигареты и золотую пепельницу. Торс Венеры, укутанный рыжими волосами, освещал плафон-многогранник. Как и всё в его доме, он имел свою историю странствий.

— И где же он странствовал?

— На «Титанике». Вообще-то лайнер носил имя «Императрица Ирландии». Вы, видимо, не обратили внимания, что у меня в номерах первого класса такие светильники стоят на столе, и они же прикреплены к стенам около кровати. В масштабе они меньше ногтя на мизинце. А этот — Джеймс провел рукой по струящимся рыжим волосам — один к одному.

За пять лет трава явно утратила свою силу — как знать, может, то же самое случилось и с Джеймсом? Но, взглянув на его член, она затушила бычок о дно золотой пепельницы и погасила трофейную лампу.

Странствие в память об Алексее завершилось под утро, когда они оба уснули в обнимку. Вскочили под звон будильника, который тоже имел свою историю, но на нее уже не было времени: быстро в душ, стакан воды натощак, кофе выпьет в аэропорту, мятый костюм — в чемодан, чистое белье, рубашка и джинсы уже на ней, ее пальто у Джеймса в руке, таксист готов, вперед.

— Вы забыли вино для Алексея!

Увы, она не может взять бутылку в ручную кладь.

— Но ведь чемодан можно сдать…

При нынешней ситуации с полетами она предпочла бы вещи держать при себе. Джеймс расстроился: он думал, что вино порадовало бы друга. Ведь это он прислал ему в подарок Шулю…

— Вы сказали, что Алексею осталось жить совсем недолго…

Вот это уже было лишним.

— Он умер.

— Этой ночью?

Шуля кивнула. Джеймс опустил голову и не подымал ее до тех пор, пока не сел за руль и не включил музыку.

Опять арфа!

— У Торлы есть стихотворение и без музыки. На смерть его жены Мэри Магуайр. Казалось бы, именно оно должно было бы сопровождаться утешающими душу звуками…

 

Слепец, поэт и музыкант,

По жизни — странник,

Но нету Мэри — черен свет,

И лиры он изгнанник.

 

— Арфа, если и утешает, то только ирландцев, — вздохнула Шуля, на что Джеймс мягко возразил: мол, если он не ошибается, царь Давид тоже пел свои псалмы под инструмент, подобный арфе… «Устал я в стенании моем, омываю каждую ночь ложе мое, истаивает от слез моих постель моя…» Шестой псалом.

Кроме номера шесть, Шуля разобрала по-английски лишь про постель и слезы. В аэропорту она загуглит этот псалом на иврите вместе с Йейтсом и друидами. «Руководителю: на негинот, на шеминит…» Шеминит — что-то вроде арфы. Джеймс прав.

Слово «шеминит» встречается в «Теилим» однажды, и именно в Шестом псалме. Зачем это ему? Про «помилуй меня, Господи, потому что несчастен я, и душа моя потрясена сильно» Джеймс и без нее знает.

— Когда именно вы получили скорбное сообщение?

Рот Джеймса свернулся в подкову. Точно как у Алексея, когда тот в голубой больничной пижаме рассказывал ей про пингвина, которого дразнила птичья стая. «Какая ты птица, мешок ты, а не птица, крылья есть, а взлететь не можешь»! — «Потренируемся и взлетим», — подбадривала она Алексея, но тот не отзывался.

— Неужели это случилось ночью?

— Нет. Когда я стояла в очереди за билетом. Мне не хотелось вас расстраивать…

Джеймс выключил музыку.

Чтобы как-то отвлечь его от тяжелых мыслей, Шуля рассказывала про арфу, но только маленькую, которую она купила в эфиопской лавке, в надкупольной крыше храма Гроба Господня (она, конечно же, пригласит его в Иерусалим и найдет ему там достойную компаньонку), и с арфой поехала в Эйн-Карем, где среди всех красот находится женский французский монастырь. Там содержатся дети с остановкой в развитии, десятилетние выглядят как трехлетние. С ними работают волонтеры из разных стран, а она, Шуля, поддерживает их психологически. Один из волонтеров, отважный африканец Сет, выводит тех, кто способен передвигаться, за ворота. И вот она идет к ним навстречу, а они орут и извиваются: видимо, что-то с погодой — они чувствительны к любой перемене. Сет, потеряв контроль, пытается чуть ли не силой затащить их в монастырь, а они от него отпихиваются. Шуля достает из сумки арфочку и начинает перебирать пальцами веревочные струны. Монотонность движения ее пальцев попадает в унисон с монотонностью звучания — и дети затихают. Продолжая играть, она заводит их в монастырь. Сет захлопывает ворота.

— Мне бы не помешала такая арфочка, — вздохнул Джеймс и достал из нагрудного кармана стоевровую купюру.

— Прошу вас, купите от меня Алексею красивый венок. Надеюсь, наше общение как-то помогло вам справиться с чувством невосполнимой утраты…

— Да, конечно…

На прощание они обнялись. То, что произошло между ними, останется в ее памяти в виде бутылки вина под наклоном (пробкой вниз), помещенной рядом с «Титаником», золотой пепельницей и прочими вещами, имеющими уникальную судьбу.

 

 

Пертурбация

— Товарищ Ленин боролся за жизнь и умер в неравной схватке с болезнью, а поэт, чтимый народом, вытворил над собой… Тьфу! — взвинтился на предложение о Есенинском уголке командир эскадрильи Шелухин.

Беседа эта происходила в Красном уголке в четверг 23 сентября 1926 года и записана Федором Петровым, политруком 1-й отдельной краснознаменной эскадрильи истребителей в 9 ч. 10 мин. в городе Троцке, который прежде назвался Гатчиной, а в 1929 году будет переименован. Троцк у Федора Петрова ни в дневнике, ни в документах не фигурирует. Прохаживаясь от высоченного Ленина (тот стоял слева — во весь рост — как живой, в профиль, с рукой в кармане) до высоченного Ворошилова во френче с поворотом в три четверти и тоже с рукой в кармане, Шелухин принижался в росте. А уж то что он чесал густые коротко стриженные волосы, делало из него бытовую личность. Хотя чесался он не по бытовому поводу (это исключено), а от зуда мысли.

Как выяснилось, взвинтил его не Есенин, а реорганизация в летном деле: штат эскадрильи сокращают с 289 до 153 человек. Мало того, отныне политаппарат будет представлен лишь помощником по политчасти.

— Разве реорганизация не исходит из положения о повышении боеспособности ВВС?

— Зуд новшества — и более ничего, — отрезал Шелухин.

 

Ленина и Ворошилова разделяло между собой красное полотнище «От ВЦИК — ВС и ВФ» со звездой и серпом-молотом, а объединял начертанный поверх лозунг общего свойства, им, Федором Петровым, не утвержденный: «Жизнь без труда — воровство, труд без искусства — варварство».

«Какая его муха укусила, что он разоткровенничался со мной? Я-то думал, что он едва ли может говорить со мной о делах, которые не касаются общего порядка. Но все-таки его разговор был настолько странен, что я решил его зафиксировать».

— Пертурбация отнимет боеспособность у эскадрильи. Создадутся лишние инстанции, груды бумажной волокиты… Дело было бы еще поправимым, когда бы командный состав флота соблюдал преданность лишь одному делу — строительству и мощи ВВС — и взаимоотношения личные не переносились бы на служебные. Словом, руки опускаются для работы, и хочется одного: удрать от преследований и грязи, имеющей целью подрыв авторитета.

Освещение ситуации имело тенденциозный характер. Не готовит ли ему Шелухин ловушку? Подозрение в предательстве (пока неясно, с чьей стороны) возникло и пошатнуло твердую веру в правоту начальника эскадрильи.

— Безобразиям в ВВС должен быть положен конец! Масса времени и сил уходит на предупреждение травли, которая ведется в отношении меня со стороны многих лиц, в том числе со стороны штабов ВВС, ПВО и прочих работников воздушного флота. Прежде всего это Медведев, Гусаковский, Жигалев...

Конкретно перечисленных Федор взял на карандаш. Далее вина легла не на отдельных лиц, хотя и тут имена проскальзывали, а на весь летнаб, на засилье его в штабе: «Везде и всюду выдвигают летнабов и тормозят летчиков». Главной же бедой, по Шелухину, являлись старые офицеры.

— Штабная клика выдвигает их везде и всюду. А они, находясь на ответственных постах, думают не о мощи воздушного флота, а об устройстве личной жизни, добывании денег на пьянку и разные «приобретения». Тот же Медведев купил ручной киноаппарат за семьсот пятьдесят рублей. Постоянно говорят о командировочных, комбинируют с теми суммами, которые отпускаются на технические надобности, и, чтобы прибрать всё к рукам, устраняют честных людей, которые могут этому помешать. Безвольные личности поддаются любому влиянию и по десять раз дают и отменяют приказы. Жигалев — нейтральность, он боится ввязаться и увязнуть. Не производит расходы на аэродромы. Смычковский аэродром обошелся в тринадцать тысяч рублей. Но выбирали они не поле, а постройки для штаба. Аэродром этот гробит машины: три уже вышли из строя. В этом отношении они не считаются с мнением летного состава!

Если верить Шелухину, а верить ему политкук Федор Петров обязан, для оздоровления работы воздушного флота необходима кадровая чистка и такое начальство, которое подберет хвост офицерью, внедряющему в ВВС буржуазные замашки.

— Мне, сподвижнику Чкалова, дали выговор с предупреждением! — воскликнул Шелухин и стукнул себя кулаком в грудь. — За что? За отказ выполнять идиотский приказ.

— Товарищ Шелухин, как политрук вверенной вам эскадрильи…

— При мне-то ты — гусь, а без меня они суп из тебя сварят. Понял?

— Товарищ Шелухин, благодарю за доверие, — пожал Федор Петров руку командира эскадрильи. — Мы-то с вами знаем, что «если враг в кровавом ослепленье осуществит коварный заговор…»

— «…Клянемся мы, стальные наши птицы сумеют мощный дать врагу отпор», — завершил куплет Шелухин и похлопал Федора по плечу. Дружеский жест, завершивший встречу, обнадежил: не сдаст командир эскадрильи своего политрука.

 

 

Новости с психиатрического фронта

«Начальник полицейского участка Старого города доставил в «Эйтаним» ражего детину в черной кипе. Ваня-субботник. Еретик из жидовствующих. Верит в Христа, блюдет шабат. Взят в подворотне на входе в город Ирода. Что он там делал? Просил милостыню, глушил спирт. Кто подает в карантин? Хасиды. В потемках они от Ирода пробираются к Стене Плача. А тут человек в черной кипе и с пустой коробкой — как не подать? Полицейский — родом из упрямых курдов — уверен, что Ваня — сумасшедший: здоровый не в состоянии столько пить. Здоровый еврей точно не в состоянии, но Ваня-то русский. Арон еле убедил курда, что Ваня не опасен, он паломник, застрявший в Израиле, которому негде и не на что жить. Вот он и запил.

Курд разжалобился, однако просьбу отвезти русского туда, откуда он взялся, оставил без внимания. Я дал Ване-субботнику маску и велел ждать в приемной. «Да низойдет благодать на страждущие души… Вы меня возьмете»? — спросил он с надеждой в голосе. Неожиданный поворот. Может, он и впрямь перед курдом-полицейским психа разыгрывал в расчете на дурдомовские постель и харч?

Размышления прервал психиатр из Кфар-Сабы.

«Срочно в Zoom!»

«Что случилось?»

«Привезли репатрианта из бывшего СССР. Пожарники сняли его с крыши мэрии. На иврите не говорит. Непонятно, больной или хулиган. Помоги. Взгляни хоть одним глазком на трахнутого!»

Дядька пенсионного возраста нехилой комплекции размахивал на экране красным флагом: «За нашу и вашу победу! Из-за карантина отменен парад на Красной площади! Среди красноармейцев были евреи; флаги Победы должны развеваться по всему Израилю! А главное — в Кфар-Сабе, где проживает горстка ветеранов партии! Пока они не сдохли от пандемической чумы, надо развесить по всему городу их фотографии…»

«Что он несет»? — спросил меня психиатр из Кфар-Сабы. «Да ничего, — говорю, — такого, обычный советский бред». Психиатр из Кфар-Сабы велел передать ветерану, что наша страна поддерживает мирные инициативы, однако на государственных и муниципальных зданиях имеют право развеваться исключительно израильские флаги.

«Ты меня как переводчика вызывал в Zoom или все-таки как врача?» — спрашиваю. «Как врача», — отвечает. «Тогда, — говорю, — отпусти его, он в полном порядке». И тут пенсионер сощурился по-котячьи и говорит мне: «Всё понял. Это я перед израильскими козлами дурку валяю. Подтверди, что я псих. Иначе за доставку на скорой семьсот шекелей слупят».

 

 

Наш девиз

Что же касается моей службы

то служу помаленьку

по всей вероятности

придется служить до перевыборов

проходит сейчас налоговая компания

составление посевных списков

подходим к подоходному налогу

очень трудно поддается

выявление неземледельческих заработков

не окрепла еще гражданская сознательность.

 

Превращается ли отцовское письмо в стих при написании в столбик? Можно ли выжать из прозы поэзию?

Размышляя пространно, Федор Петров высматривал себе место рядом с какой-нибудь девушкой, желательно миловидной, пришедшей в клуб на культурное мероприятие. Состояло оно в следующем:

«Блохин делал доклад — в перерывах зачитывались отрывки из художественных произведений, соответствующие моменту доклада, а созвучные ему отрывки музыкальных произведений исполнялись под рояль. Форма интересная при хорошем исполнении и массовом вовлечении».

Докладчика по гуглу не определишь. Блохиных — тьма. И чекистов и репрессированных.

Миловидная девушка нашлась. Ее имя рассекречивает дневник. Мало того, она невероятно похожа на Анну, которая вот уже какой день вглядывается в фотографию, снятую в городе Троцке в конце 1928 года.

«Зовут ее Валя Н—ва. Что я могу сказать больше? Разве то, что на физ-ку смазливая д-ка и во всем остальном имеющая какие-то интуитивно-симпатичные задатки, какое-то созвучие. Может, ошибаешься, т. отсекр.? Главное — я расшифрован порядком (мне прятать нечего), а она сплошная маскировка. Демаскировать — вот девиз».

«Т. отсекр.» и «Валя Н—ва» засняты на фоне обоев с военной символикой. Он — в парадном кителе, знаки отличия на месте, нагрудные карманы застегнуты на круглые пуговицы; ремень, к которому прикреплена кобура, перекинут через плечо; галстук черный с белыми ромбиками. Сомкнутый в затаенной улыбке рот, волосы с есенинским зачесом, взгляд спокойный.

На «Вале Н—вой» — клетчатое платье с надставными плечами; треугольный вырез отложного воротника укорачивает шею. К нежной коже чуть ассиметричного лица и глубоко посаженным раскосым глазам подошло бы что-то светлое, легкое. Есть у нее платье на Валю, тютелька в тютельку. Увидь она себя в нем, улыбнулась бы, разомкнула молчащий рот.

«Кто она? Будь я писателем, спросил бы у читателя в порядке обмена мнением. Поскольку я не писатель, а всего лишь читатель этой галиматьи, приходится отвечать самому себе!»

В порядке обмена мнением писателю этой галиматьи в пору было бы ответить Федору Петрову его же словами: «Надоела неопределенность… Жизнь и время перевалили за стрелку часов. За окном ровно та же ночная тьма, то же небо, подернутое какой-то пылью».

И всё же «жизнь и время» еще не «перевалили за стрелку часов». Об этом свидетельствует рифмованное посвящение «Вале Н.» от 20 октября 1927 года. Дата важна. В этот день Федор Петров сочинил свой первый и последний стих.

 

Ты была смущена нашей встречей,

Поверь, не меньше смущен был я,

Когда в пятницу в 9 вечера

Мы стали с тобой друзья.

Говорила ты тихо, и красною

Лицо пылало зарей,

И взглядом нежным и ласковым

Меня дарила порой.

Сияла осенняя ночь луной,

Мы шли с тобою рядом.

Казалась ты мне мечтой,

Прекрасным, бесценным кладом.

Пять строчек в письме,

Но пламень

Костром огромным

Вспыхнул в груди.

 

Федор Петрович желал «Валю Н.» с утра до вечера и с вечера до утра, но полного сближения не наступало. Стихи — да, мление и томление — да.

Брак на одну ночь — это разврат и распущенность.

Но ведь он готов жениться!

Без условий для семейного проживания?!

Условий нет, а любовь есть. Брак без любви куда страшней. Всё равно что растение, выросшее без солнца и воздуха. Еще того хуже: брак сугубо постельный. «Без тепла взаимного общения и уважения духовных интересов женщины — это суп без соли, жирное, питательное, калорийное, но свиное месиво», — думал он на голодный желудок.

— Самое, конечно, сложное в современном браке — это его неустойчивость, — рассуждал он при встрече с любимой недотрогой. — «Не сошлись характером», «не поняли друг друга», иначе говоря, «ножницы» в духовных интересах… «Ножницы» же эти — наследие капиталистического общества, результат материального неравенства, классового деления общества и отсюда — разнобоя в воспитании. Но, — заверял он «Валю Н.», — по мере укрепления социалистического общества и социалистической взаимности будет укрепляться и брак. Общность во всем — вот идеал, к которому они вместе будут стремиться.

Нет, нет и нет.

— Так зачем же ты позвала меня в среду?

— Четверг не влезал в размер и не рифмовался с «разрушенными городами».

Не желает она, чтобы зажглось новое солнце!

Демаскировать «Валю Н.» не удалось. Такое возможно лишь при полном сближении.

На снимке 1929 года его рука грузом лежит на ее плече. «Валя Н.» смотрит прямо, видит насквозь. Взгляд как с расстрельных снимков. У Федора Петрова наган в кобуре. Без приказа он не стреляет. Разве что в щенка, наделавшего лужу.

 

 

Эйн-Карем

Самоизоляция привела Шулю к неотвратимому решению, и она назначила Арону встречу в живописнейшем уголке Иерусалима, у источника, где произошло судьбоносное свидание двоюродных сестер — Марии и Елизаветы.

Эйн-Карем — излюбленное место туристов. Церкви, монастыри, кафешки и дорогие рестораны; при некоторых номера, если приспичит; но главное — природа, безлюдные тропы посреди волшебной горной растительности, которую никто пока что не отменил.

Школа, где училась Шуля, называлась «демократической». Там им честно рассказывали, что Эйн-Карем — арабская деревня и что минарет над источником возведен в XVI веке. Новых репатриантов, в большинстве своем антиарабски настроенных, возмущает соседство минарета с христианской святыней. Но даже в продвинутой школе новозаветные апокрифы не рассматривались, упор делался на ханаанейский период. Тогда, более трех тысяч лет тому назад, неподалеку от источника было крупное поселение, а в период Второго Храма к нему прорубили тоннель.

Деревня как цвела с ханаанейских времен, так и цветет, разве что вода в источнике утратила божественную силу. Прежде паломники уносили отсюда увесистые бутыли, теперь же при подходе к источнику выставлен предупредительный знак на четырех языках: «Вода не для питья». Что ж, протухает и святое.

 

Цвел миндаль, Арон опаздывал на пятнадцать минут.

Обойдя источник справа, Шуля круто взяла в гору. С верхотуры открывалась панорама монастырского сада с виноградными лозами и грядами разноцветных распускающихся тюльпанов. Ворота французского монастыря, где содержались дети с остановкой развития, были закрыты, но Шуля знала код. Медленно расходящиеся железные махины распахнулись. Навстречу ей по огромному пустому двору бежал араб-охранник.

— Нельзя, госпожа Альтер, нельзя, — махал он руками, — карантин! Волонтеры уехали…

Неожиданное появление человека на экране монитора теперь вызывает страх.

— А кто с детьми?

— Матушки.

— Как они справляются без волонтеров?

— Никак.

— И что же будет?

— Таков указ министра здравоохранения, — развел он руками. — Медсестры заходят в масках и костюмах, дети при виде их истошно кричат. Бедные матушки не могут привести их в чувство. Плохое время для этих детей, госпожа Альтер. Спасибо, что не забываете.

Вдыхая аромат бело-розовых цветов миндаля, Шуля думала о том, сколь мелки ее переживания по сравнению с тем, что рассказал ей араб-охранник.

В сумке трещал телефон. Арон прибыл, ждет ее у источника.

 

 

Удар в гонг

Машина остановилась у входа в ресторан-курильню с двумя черными иероглифами на золотом фоне. Внутри — сплошные зеркала: слева, справа, в глубине и даже на лестничных пролетах. В кассе тучный китаец, голый по пояс, перекидывает костяшки счетов, он почти полностью загораживает собой длинную комнату, где в полутьме виднеются силуэты людей. Китаец с бульдожьей мордой ведет его в отдельный кабинет. Влюбленная парочка воркует по-английски над огромным блюдом с перламутровыми лангустами; на столе — гора полых пунцовых панцирей. Китаец — впереди, он — за ним. Поднявшись по лестнице, он оказывается в пустой комнате со створчатыми дверьми, на каждой — по зеленому дракону.

Бородин должен быть здесь через десять минут. Он прибыл из Уханя в Пекин за два дня до начала слушания дела по поводу ареста его жены Фани. Анатолию Канторовичу, юридическому советнику посольства, предстояло защищать Бородину перед китайским судом.

— Что подать, мистер? — спросил китаец.

— Байцзю, бутылку минеральной воды.

Духоту пекинского лета 1927 года раздувал вентилятор. Его лопасти, как в прошлые лета, двигались с той же скоростью по часовой стрелке, а вот лопасти советской машины, внедрявшей революционный дух в китайские массы, утратили прежний ритм движения, а порой и вовсе крутились впустую. И всё — из-за заклятого врага Советов, титулованного бандюги Чжан Цзолиня, возглавившего Армию Умиротворения Страны. Теперь он распоряжался сухопутными и морскими силами, к нему же примкнули и белоэмигранты.

Все усилия СССР, в первую очередь огромные деньги, затраченные Страной Советов на создание аналога в Китае, провалились этим летом. Огромный штат полпредства с агентурной сетью на Юге и Севере оказался неспособным поднять феодальный Китай на революцию. Cвой первый научный труд по истории Китая Анатолий Канторович посвятил особенностям местного феодализма. Он пытался объяснить, почему Китай пока еще не готов совершить решительный прыжок в социализм, минуя капитализм. Предисловие к книжице написал вождь Коминтерна Карл Радек, за что его похвалил Троцкий. В пику Сталину, требовавшему от советского аппарата мобилизовать китайскую армию рабочих и крестьян. Июньский призыв Сталина всполошил левое крыло гоминьдановского правительства, и оно, порвав с коммунистами, пошло на союз с Чан Кайши. Что и привело к провалу нынешнего этапа революции.

Снизу доносился стук костяшек домино, слышались удары гонга и завывания однострунной скрипки. Несогласованный этот шум перекрывали разрывы петард.

Бородин, разумеется, немало постарался для того, чтобы Сталин вверил ему миссию политического советника Китайской национальной народной партии. Выступая на конференции в Кантоне, Сунь Ятсен сказал: «Чтобы учиться у русских революционеров, я пригласил Бородина в советники… Учитесь у него!» Совместно с Сунь Ятсеном им удалось отразить японскую агрессию и объединить Китай. В 1923 году при содействии Бородина национальная партия получает огромную военную и финансовую поддержку от Коминтерна. Кроме того, Страна Советов берет на себя содержание Института подготовки крестьянских кадров. Одним из его директоров был Мао Цзэдун, а Академию военной школы для подготовки революционных офицерских кадров возглавил в 1924-м Чан Кайши. Всё было отлажено: и поставки советского вооружения, и график работы полпредства. И тут произошло непредвиденное: Сунь Ятсена постигла смертельная болезнь. Бородин не отходил от постели умирающего. В газетах писали, что великий китаец передал русскому важное духовное послание. Бородин ему внял, но не успел претворить в жизнь. Из-за Чан Кайши. Тот немедля принял на себя политическое руководство партии и к 1925-му году при финансовой и кадровой поддержке СССР прибрал к рукам всю страну.

Послышались шаги. Рослый Бородин в кителе и брюках, заправленных в голенища сапог, бодрой походкой следовал за китайцем.

Бородин извинился за опоздание и долго ворочался в плетеном кресле в поисках удобного положения для своего весьма отяжелевшего тела. Облик Михаила Марковича Бородина (на самом деле Грузенберга) хранил в себе черты еврейского подростка из штетла, влюбленного в «Капитал» Маркса. При этом он был по-гитлеровски прилизан; черные, уже начавшие редеть волосы рассекал косой пробор.

От рисовой водки Бородин отказался, но лягушек со змеями откушал бы с радостью.

Анатолий Яковлевич ударил в гонг. Явился китаец.

— Рагу из лягушек, йес. За змеями, мистер, следует спуститься в кухню: клиенты выбирают сами.

— Пока давайте рагу, за змеями спустимся позже.

— Собственно, вы в курсе наших дел, — сказал Бородин, когда китаец ушел. — Из новенького — депеша от маршала. Принес ее некий мандарин. Вдобавок кое-что передал устно.

— Нельзя ли взглянуть на послание? — спросил Анатолий Яковлевич.

Михаил Маркович пошкрябал усы, пригладил волосы и предложил спуститься в кухню.

Свет электрических лампочек, во множестве привешенных к потолку, дробил темноту. Шумели вентиляторы, тщетно пытаясь разогнать горячий воздух. Китаец подвел их к проволочному ящику с копошащимися в нем змеями разных цветов. Переплетенные между собой, они медленно извивались перед глазами. Повар в зеленом фартуке стал у ящика. В руке у него была специальная вилка.

— Какую желаете?

С трудом преодолевая отвращение, Канторович ждал, когда Бородин выберет себе змею.

— Настоящий гурман, еще не начав есть, смакует удовольствие. Змеи, они ведь тоже разные. Иные как резина… А вот у этой, — ткнул он пальцем в жирный темный бок, — должно быть нежное, сочное мясо. С привкусом судака.

Чуть приоткрыв ящик, повар с молниеносной быстротой выхватил бородинскую избранницу, отсек ей голову и стянул с нее кожу.

— Здесь вкусно стряпают, — сказал Бородин, когда они вернулись наверх. — Прости, Канторович. Я жадничаю. Напоследок хочется до отвала наесться змеями да лягушками. А пока будем Фаню выцарапывать, — вздохнул Бородин и вытащил бумагу из сумки.

«Многоуважаемый высший советник! В то время когда ваша супруга проезжала Нанкин, в этом районе происходило усиленное передвижение войск. Я был обеспокоен тем, чтобы она не пострадала от какой-либо несчастной случайности, и поэтому пригласил ее сойти на берег. Так как на берегу в Нанкине безопасность вашей супруги не могла быть обеспечена, я просил ее проехать в Цинаньфу. Не беспокойтесь за судьбу вашей супруги — она рассматривается нами как почетная гостья».

— Надеюсь, устное поручение маршала существует в письменном виде?

— Да.

«Продолжение военных действий между Югом и Севером может повлечь за собой международные осложнения такого порядка, что создастся угроза, в частности для Китая и Советской России. Тогда супруге г-на Бородина будет угрожать опасность. Если бы г-н Бородин мог употребить свое влияние, чтобы добиться заключения перемирия между Югом и Севером, то тем самым была бы оказана большая услуга делу всеобщего мира, в частности от этого выиграли бы интересы Китая, Советской России и была бы обеспечена безопасность его супруги».

— То есть Чжан Цзолинь перелагает миссию на вас и, если вам удастся ее выполнить, отпустит Фаню? Или отпустит вне зависимости от исхода дела?

Принесли лягушек, лежащих кверху лапками в густом коричневом рагу.

Завернув салфетку за ворот кителя, Бородин предложил Канторовичу угоститься.

— Уверяю вас, это очень вкусно, — облизал он лапку, — но с лягушками, так уж и быть, приставать не стану. Вот когда подадут змею…

— Так что же вы ответили?

— Если Чжан Цзолинь полагает, что, задержав мою жену, он принудит меня занять определенную позицию в вопросах войны и мира между Югом и Севером, то, увы, придется его разочаровать. Что же до безопасности моей жены, ее судьба находится в руках китайского народа, который, я уверен, сумеет ее защитить.

— А если не сумеет?

— Выскажись я в нынешней ситуации за мир между Югом и Севером, это навлекло бы на меня справедливые обвинения, — пробормотал Бородин, не подымая головы от блюда с лягушками, — мол, за жену готов отдать всё. Воспротивься же я предложению наладить мир, истолкуют как личную обиду за арест жены.

— Да… После разгрома полпредства мне боязно своих оставлять. Даже при усиленной страже.

Подали змею, нарезанную на кругляшки.

— Непростой период мы переживаем в Китае, — изрек Бородин, наткнув кругляшок на вилку. — Предатели вокруг. Империалисты и белогвардейцы сжимают нас в кольцо. Но мы с тобой, Толя, знаем, как отсечь змее голову. — Кусни, — протянул Бородин вилку.

— В жару мяса не ем, спасибо. Возьму себе лепешку с зеленью, для компании.

— Соблазнительно ты попиваешь байцзю, — дунул в усы Бородин, — пожалуй, придется нарушить сухой закон. Но Фане не скажем!

Он ударил в гонг, китаец принял заказ и вскоре вернулся с графином и лепешкой.

— Тяжело нашим женам приходится, твоя небось за тебя и за сына боится, а моя и вовсе в тюрьме сидит. — Бородин отер рот от змеиного соуса и пригубил водку. — За них, за декабристок!

Выпили. Бородин положил перед Канторовичем машинописный лист.

— Нота Литвинова. Косвенно касается Фани, а прямо — всех нас.

«В последнее время в связи с обыском в советском полпредстве в Пекине штаб Чжан Цзолиня начал публиковать списки „документов“, якобы захваченных в канцелярии военного атташе и в квартирах сотрудников полпредства. Кроме того, штаб Чжан Цзолиня включает в число этих документов и те, что якобы были найдены при обыске советских дипломатических курьеров, плывших на пароходе „Память Ленина“ и арестованных полицией в Нанкине. Иностранная пресса публикует тексты этих „документов“, переданных их корреспондентами по телеграфу из Пекина, делая вид, будто она верит в их подлинность, комментируя их вкривь и вкось, делая выводы, нужные и удобные тем правительствам, которые поощряли налет на здание полпредства, если не являлись его инициаторами.

Штаб Чжан Цзолина пока публикует только списки „документов“, не приводя их подробного содержания. Единственный документ, фотография которого пока опубликована в газете „Норт Чайна Стандарт“ в Пекине, носит все признаки подложности. Автор подделки, не зная, очевидно, что в СССР уже десять лет введена новая орфография, пользуется старой орфографией, притом с массой грубейших ошибок».

— Насчет орфографии — пожалуй, единственный аргумент, да и тот жалкий, — вздохнул Бородин. — Что мы с этого имеем? — постучал он острым ногтем указательного пальца в ноту Литвинова.

— Это не по моему департаменту, — ответил Канторович, — я адвокат, но не политик.

— Дело швах, Толя. Если честно, изъято множество документов. Секретные шифры, списки агентуры, документация на поставку оружия компартии Китая, инструкции по оказанию помощи в разведработе. Кое-что уже просочилось в английскую и белогвардейскую прессу. В связи с этим Москва отзывает весь состав полпредства.

Права Фаня, нельзя Бородину пить. Болтает лишнее. Кругом уши…

Испросив прощения, Канторович оставил Бородина. Туалет был в конце коридора. Проходя мимо соседней двери, он раздвинул створки. Так и есть. Потные бородатые незнакомцы обмахивались веерами: для прослушки им пришлось отключить вентилятор. Не покрытый скатертью столик заставлен тарелками и соусницами. Камуфляж.

Канторович по-английски извинился за беспардонное вторжение (спьяну-де ошибся дверью) и, забыв про туалет, ринулся к Бородину с неприятным сообщением.

— Напугал моих ребят! — смеялся до слез Михаил Маркович. — Закажу-ка я им лягушек, а то с трех часов сидят голодные…

На звук гонга прибежал всё тот же китаец. По мере нарастания заказов лицо его добре´ло и уже не казалось бульдожьим.

— Бери лобстеров, раз мяса не ешь. Гурмань за всех. Как юридический советник ты покинешь Китай в последнюю очередь. А что жена рассказывала про погром?

— Она видела, как выводили из здания китайских коммунистов. Китаец, который нас обслуживал, вбежал в квартиру с криком: «Миссис, Чжан Цзолинь пришел!» Александра кинулась из дому и увидела жуткую картину: наш лучший друг Ли Дачжао и его товарищи были связаны и сильно избиты, особенно Ли Дачжао, его трудно было узнать. Ли обожал нашего сына, часто приходил в сад полпредства, чтобы с ним поиграть. Он был ласковым, очень любил детей…

— Скоты! — процедил Бородин сквозь зубы. — Чтобы превратить праздник трудящихся всего мира в день траура, они прибыли за имуществом казненных именно Первого мая! Чтобы поразить ужасом сердца коммунистов, они избрали медленное удушение, мучительную средневековую казнь. Ненавижу!

Кулак Бородина расколол тарелку из-под змеи надвое.

На звук прибежал китаец с тряпкой и подносом. Бородин отправился в туалет.

Канторович достал из портфеля досье шанхайского генконсула Линде, составленного по показаниям капитана парохода «Памяти Ленина».

В нем говорилось, что захват парохода войсками генерала Чжан Цзолиня произошел 28 февраля 1927 года под Нанкином. Советский пароход «Памяти Ленина» вышел из Шанхая ранним утром 27 февраля. Он плыл в Ханькоу за грузом чая для «Совторгфлота». Около полудня раздались сигналы, пароход остановился. Была спущена якорная цепь. К «Памяти Ленина» подошло китайское военное судно во главе с адмиралом Ху, морскими офицерами и моряками. До своей «адмиральской» карьеры Ху был агентом Чжан Цзолиня в Нанкине и Шанхае, знал все русские пароходы, их расположение и капитанов. Офицер, проводивший досмотр вещей Бородиной, имел при себе фотографию досматриваемой и спросил ее по-английски, жена ли она Бородина. Ее и ее каюту досматривали трижды: дважды китайцы, третий раз — белогвардейцы.

Кантрович еще раз пробежал текст глазами и заметил ошибку в фамилии Фани. Товарищ Ф. Линде ослышался и написал «Гроссберг» вместо «Грузенберг».

 

Опять Линде… Наш родился с именем Фридрих, и тоже в Латвии. Наш по отчеству Федорович, а генконсул — Вильгельмович. Наш родился в 1891-м и погиб в 1917-м, а этот родился в 1892-м. В последний раз его видели на посту помощника заведующего 2-го западного отдела НКИДа в 1934 году. Канторович, сотрудник того же НКИДа, вероятно, мог знать, куда подевался Вильгельмович после 1934-го, но его не спросишь — он пока в Китае.

Да и кому это интересно? Кому интересно следить за тем, как упертые китайцы, не нашедшие при суточном обыске парохода ничего подозрительного, раскапывают угольную яму? Черные от пыли, они перешифовывают сто тонн угля — и вот находка! Ручной саквояж со старыми серебряными вилками и ложками, щипцами для завивки и несколькими книгами на китайском и русском. Начинается допрос. Механик вспоминает немку, следовавшую в Шанхай с подобным саквояжем. Кто такая, почему везла в Шанхай книги на чуждых ей языках?

 

 

Обитель Безмятежных

Волны прибивают к берегу водоросли с запутавшимися в них вилками, ложками и щипцами для завивки. Время немецкой дамы остановилось, а море продолжает играть в бирюльки с потускневшими серебряшками. Желеобразные ковидные медузы валяются на песке. Пляж запустел, медузы, высыхая, становятся подобием сдутых воздушных шариков. Море сторожит полиция. За несанкционированный выход на пляж штраф 400 шекелей. Она бы рискнула, да отменили автобусы, поезда и маршрутки. Клаустрофобия. Может, она когда-то сидела в тюрьме, и КОВИД вернул боязнь замкнутого пространства?

 

«Память Ильича» стоит на якоре.

Бородин с Канторовичем сидят в ресторане-курильне.

 

Справка в кармане, маска у подбородка. Анна бежит вверх по лестнице к Обители Безмятежных. Закрытие воздушных и земных границ вызывает одышку при подъеме. Или виной тому угольная пыль, засевшая в ноздрях?

Кипарисы у продолговатого двухъярусного здания, выстроенного в позапрошлом веке на деньги итальянского филантропа, разрослись до небес. Оплетенные красными и белыми бугенвиллеями, они буравят острыми верхушками неподвижный воздух. Полная луна освещает зубчатые стены Старого города. Лучшего вида для Безмятежных и вообразить невозможно. Филантропический проект в помощь бедным еврейским жителям Иерусалима — 28 полуторакомнатных квартир — теперь оплачивают богатые туристы. Кстати, годы окончания строительства совпали с эпидемией холеры в Старом городе. Прежде люди боялись жить вне городских стен, а в холерное время пошли на риск.

Обитель Безмятежных (на иврите — мишкенот шаананим) служит гостиницей, но и она пустует. Разномастные голодные кошки, которые обычно кормились у номеров, где сердобольная безмятежность держала миски для объедков, — обступили Анну со всех сторон. Еды в мисках нет, дом Конфедерации, что на несколько пролетов выше, темен, там тоже нечем разжиться. А они знай себе трутся об ноги, плетутся за ней, поджав хвосты, по ступенькам к мельнице Монтефиори. Скучают ли бездомные кошки по людям? По мельнице — точно нет. Развернулись по команде — и в приют.

Пора и ей.

Ее ждет генерал Ху в сопровождении военных. Среди них — какой-то белогвардеец в китайской офицерской форме. Всё по новой.

Осмотр диппочты, детальный обыск всех служебных помещений.

 

Дорогу к причалу преградило огромное мясистое алоэ с красными бутонами. По пути сюда она его не видела. И на колючую проволоку, оградившую несколько камней, не натыкалась. Иерусалим постоянно копают. Где ни копнут, что-нибудь найдут.

 

В присутствии белогвардейцев шаньдунской армии Фаню обыскали по новой и нашли-таки прежде не замеченные визитные карточки на китайском и английском языках. Из архива судовой ячейки изъяли все протоколы. 3 марта около 9 часов утра Бородина и дипкурьеры были сняты с борта парохода. Дипкурьеры вернулись в полдень, а Фаня к вечеру. Ее сопровождала одна из жен Чжан Цзунчана, агента Чжан Цзолиня.

Ночью Фаню и дипкурьеров опять увели, но уже под конвоем. Капитан «Памяти Ленина» взял под козырек, в душе же развел руками: куда теперь? В самом деле, первые два месяца Фаня просидела в заложницах в доме той самой жены Чжан Цзунчана, после чего была посажена в тюрьму.

 

Анна вошла в дом, нажала на «Enter».

 

— Прочли? — услышала она голос Бородина.

— Что?

— Я обращаюсь не к вам, а к товарищу Канторовичу.

От Бородина исходил неприятный запах, лицо и волосы были мокрыми. Видимо, змеи с лягушками, политые водкой, не ужились в желудке.

— Этот документ мне известен, — ответил Канторович. — Он приложен к делу вместе с показаниями вашей супруги.

— Ты видел Фаню в тюрьме?!

— Разумеется. И ее и дипкурьеров.

— Вот ведь зараза! — Бородин разлил оставшуюся в графинчике водку. — Скрытен…

Бородин прикидывался. Он был осведомлен и об их встречах, и о том, что единственное свидание с женой получил по его ходатайству.

— Что ж, пора рубить змее голову… — Бородин ударил в гонг. — Чай и счет, — велел он китайцу. — Хватит церемониться, Толя! Клубок китайского судопроизводства распутан… По праву экстерриториальности мы вообще неподвластны их законам…

— Объясните это Чжан Цзолину... Со своей стороны, постараюсь вести защиту, как учил меня отец. С умом. Без высокомерия, дружелюбно, но твердо.

— Яков Абрамович Канторович?

Прикидывается ли Бородин, демонстрируя удивление, или действительно никогда не связывал в уме два этих имени?

Китаец поставил чайник и маленькие пиалы, Бородин заплатил за всё.

— Твой папаша был ярым поборником права… А я во имя общего дела пускался в аферы… — Бородин рассмеялся. Чай и смех разгорячили его. Он расстегнул китель, возложил руки на свободнодышаший живот. — Слушай, Канторович, жизнь — афера провальная. Соблюдай права или не соблюдай, победит смерть. Чем крупнее играешь, тем она ближе… — Бородин погрузился в раздумья. — Товарищ Ленин высоко ценил мои способности в вопросе экспорта русской революции… Доверял мне опасные дела. Однажды я облапошился. Мне было поручено доставить драгоценности царской семьи американским коммунистам. Опасаясь слежки, я попросил австрийца, попутчика на корабле, позаботиться о моем багаже. Приплыли в Чикаго. Я отдал ему чемоданы (он-то не знал, что вшито в подкладку) и свез их по указанному адресу. По сей день их никто не может найти… Борьба за мировую революцию вынуждена терпеть издержки.

Канторович смекнул: двести тысяч долларов, которые Бородин уже заплатил судье Хо за Фаню, возможно, взяты из подкладочной кассы, деньги-то немалые…

— Не всё идет гладко, — вздохнул Бородин, утирая усы. — При жизни незабвенного Сунь Ятсена слова Ленина о том, что мы непобедимы, поскольку непобедима мировая революция, звучали как постулат.

— Таковы они и по сей день, — заверил его Канторович.

— Тогда провал с Китаем будем считать временным. Он — на моей совести. И за это придется отвечать.

— А если переждать с Китаем, а пока попробовать Вьетнам?

— Над этим работаем, — подмигнул Бородин. — Теперь к насущному: Фане готовят судьбу Ли Дачжао. Статья сто первая. Пожизненное заключение или смертная казнь. На сделку с Чжан Цзолинем я не пойду.

— Все зависит не столько от меня, сколько от судьи Хо. И тут вы умно распорядились финансами.

— Мои мальчики умеют делать пиф-паф, — сказал Бородин, застегивая пуговицы на кителе. — Надеюсь, они всё еще заняты лягушками и нас не слышат. Провалишь защиту — расправлюсь с тобой сам. Поможешь судье Хо — озолочу.

— Михаил Маркович, пиф-паф умеют делать не только ваши мальчики. Я служу честно. Передайте, кому сочтете нужным, мои слова: как только приговор будет оглашен, судья Хо и Фаня должны исчезнуть из зала суда. И я исчезаю, с вашего позволения. Без меня Александра не ложится спать.

— Дело молодое, — разгладил Бородин прилипшие к щекам усы. — Надеюсь, благодаря тебе и нам с Фаней подфартит.

 

 

Встреча у источника

Иерусалимское солнце развеяло китайскую тьму. Теплый ветерок сдувал с акаций лиловые лепестки. В легком светлом платье, которое прекрасно сидело бы на пассии Федора Петрова, и в удобных неизвестно откуда взявшихся босоножках Анна добежала до Ботанического сада. Там, в пруду, полно всякой живности. Плавают самодовольные жирные карпы — знают, что никто их не выловит: ловля и кормежка под запретом; крякают вертлявые утки и квакают зобатые лягушки. Этих слышно издалека. Память пахнет лягушачьими лапками в соусе, а тут, за закрытыми воротами, — живые лягушки; взглянуть бы на них хоть одним глазком... Не выйдет. Терпи, законопослушный гражданин, мы боремся за твое здоровье. Ходи с запечатанным ртом, самосовершенствуйся в изоляции по предписанию ВОЗ. «Не пей воду из святого Источника, она может оказаться заразной», — бурчала она себе под нос по дороге в Эйн-Карем.

 

 

* * *

Францисканский монастырь был закрыт, однако духозахватывающий пейзаж никто не отменял. С небольшой полукруглой балюстрады, до которой они шли вверх по широкой пологой лестнице, открывался величественный вид на вади и гору напротив. По школьной памяти, в этом монастыре хранились средневековые карты Иерусалима, и Шуля думала удивить Арона тайным знанием. Да незачем. То, что он к ней никак, стало ясно, как только они ступили на лестницу, а то, что он ей нужен только из-за чемоданов, стало ясно, когда они отпыхивались у балюстрады.

— Запаршивел? — спросил он, уловив на себе Шулин взгляд. — Маска, каска, водолазка…

Она молчала, глядя в еловую пропасть, над которой висел в воздухе ярко-коричневый вагон-скотовоз, и думала об Ароне плохо: «Эх ты, бескостная мужская особь, скульптура из мягкого туфа с инкрустированными глазами»…

В самом деле, парящий в небе призрак Катастрофы держали на себе стальные рельсы, а сами рельсы — железная конструкция. Но издалека был виден лишь вагон — символ мемориала Яд ва-Шем; подпорки сливались с природой.

Шуля так и не поведала Арону о приключениях в городе Джойса (вернувшись в Израиль, пробовала читать его по-английски — не осилила), о «Титанике», сделанном руками простого таксиста, которого Алексей со свойственной ему страстью к гиперболизации повысил до профессора философии. Она сказала одно — то, из-за чего и назначила ему свидание в благодатном месте: для работы ей нужны чемоданы, не только блокнот, о котором она просила его прежде.

 

 

* * *

Они спустились к машинам, те стояли по обе стороны Источника. Как Мария с Елизаветой. Непригодная для питья вода струилась по внутренней замшелой стене, скапливалась в забитых всяческой дрянью лунках и выливалась обратно.

— Унитаз Джеймса! — оживилась Шуля.

Источник, несмотря на грязь, обладал живительной силой.

Навстречу шла Анна в светлом коротком платье.

— А ты откуда?

Что за глупый вопрос? Из китайского ресторана.

— Он открыт? — удивилась Шуля.

— В двадцать седьмом году был открыт. Там даже разрешалось курить в помещении.

— Угощайся. — Шуля достала из сумочки портсигар.

— Она не курит, — ответил за нее Арон.

— Вы похожи на женщину, о которой рассказывала монахиня Феодосия.

— А это что? — спросила Шуля, указывая пальцем на рубцы.

Она, конечно, догадалась, что перед ней та самая Анна, которую он попытался «встряхнуть» по Шулиному рецепту. О плачевном результате он ей не докладывал. Сам дурак. Шуля тут уж точно ни при чем.

Чтобы отвести разговор от неприятной темы, Арон рассказал женщинам, как Альберто Сорди посадил всех своих возлюбленных на колесо обозрения, и они, проплывая друг под дружкой, болтали в воздухе стройными ногами.

— Мечта идиота, — фыркнула Шуля и, натянув на пальцы красные перчатки, склонилась над лункой. Анна последовала ее примеру. Вторая лунка была забита доверху; в Шулиной было небольшое углубление.

— Если я не ошибаюсь, у тебя были какие-то проблемы с самоидентификацией, — как бы между прочим бросила Шуля, собирая в пучок непослушную рыжую копну. — Арон, найди нам какие-нибудь подходящие палки или железки!

— Получив благовещение от архангела Гавриила, Мария отправилась из Назарета в Эйн-Карем. Услышала глас — и в дорогу, сто пятьдесят километров на осле, по бездорожью… Все те, кто по зову архангелов или Всевышнего пускались в рискованные путешествия…

— Не темни, — поморщилась Шуля, извлекая из лунки грязный полиэтиленовый мешок. — Я спрашивала про шрам и самоидентификацию…

— Об этом знает Арон.

Шуля кивнула, счищая пилкой для ногтей липкий нарост.

— И что же за новость пригнала сюда Марию?

— Новость такая, что немолодая двоюродная ее сестра Елизавета понесла… Около трех месяцев Мария прожила у Захарии и Елизаветы. Вон там, на месте белой церкви, был их дом. Можно навестить.

— Врубайся в реальность, детка!

Выбравшись из-под сени Источника наружу и сняв перчатки, Шуля достала сигарету. Анна пристроилась рядом. Спросила, давала ли Шуля Алексею Федоровичу задания на дом.

— А вот это пассеизм, — вздохнула Шуля.

— Нет, это реальное. И вы — единственный живой источник…

— Ха-ха! Этот источник следует прочистить!

Из орудий, доставленных Ароном, Шуля выбрала кривую железяку. Завязив руку по самый локоть, она выуживала железкой из отверстия вонючее содержимое и сбрасывала его в пакет, который держала наготове Анна.

Святая вода начала стекать в лунку.

Она стекала и не возвращалась вспять.

Сантехническое чудо свершилось.

 

 

* * *

В машине Арон аккуратно описал Анне ситуацию с чемоданами. Спросил, как ей понравилась Шуля.

— Сердечная. Не всякий психолог возит своих пациентов в Абу-Гош… Если это ее вещи, пусть забирает. Материал в компьютере.

На вопрос, хотела бы Анна еще раз повстречаться с живым источником информации, она покачала головой. Во всяком случае не сейчас, когда она занята поисками Фани.

— Тоже родственница Алексея Федоровича?

Анна молчала.

— А когда можно будет познакомиться с результатом исследования?

— Никогда. Как только будет поставлена последняя точка, я уничтожу директорию.

— В пику Шуле?

— Нет. Просто важно кое-что вспомнить…

— Может, тогда имеет смысл обратиться к началу начал?

— А где оно?

— На горе Кармель, в пещере Мислия. Там обнаружили кости грызунов двухмиллионной давности. Эти мини-фрагменты смогут много чего поведать.

— О чем?

— О человечестве. Получается, оно покинуло африканский континент в ледниковый период, а вовсе не после того, как он завершился. Вообрази: Homo sapiens уже на заре своего существования умел приспосабливаться к любым условиям.

— Прозорливости ему это не прибавило, — усмехнулась Анна. — Прости, я опаздываю на суд.

 

 

Фаня

Защита состоялась. Пока она тщательно мыла руки кусковым мылом по рекомендации Министерства здравоохранения, Анатолий Канторович успел сказать свое слово и даже занять свое место. Сидя между Фаней и дипкурьерами, он слушал оправдательный приговор. Судья Хо держался спокойно. По завершении суда началась какая-то суматоха, судья и Фаня потерялись из виду. Как выяснилось позже, судья Хо сбежал на иностранную концессию в Тяньцзинь, за что его жена, две дочери и брат поплатились жизнью; Фаню же назначили в розыск.

Жужжали телефонные провода, газеты, непременно с ее фотографией, пестрили пространными сообщениями. За поимку целой Фани была объявлена награда в тридцать тысяч долларов, за одну голову — на десять тысяч меньше. Китайские полицейские искали повсюду полных чернявого вида дам.

Шпики и белогвардейцы оцепили посольский квартал в Пекине. Дабы полицейские могли беспрепятственно вести наблюдение за автомобилями, поперек улицы, ведущей к полпредству, выкопали яму и вывесили плакат «Ехать медленно!». Хотя машин в тогдашнем Пекине было мало. Ездили на рикшах. По словам американского журналиста, «город был перевернут вверх дном, велась слежка за поездами, совершались налеты на подозрительные дома». В Тяньцзине проверяли каждый пароход.

Советские спецслужбы обвели китайцев вокруг пальца, публикуя в зарубежных газетах сообщения о том, что Бородина прибыла во Владивосток на японском пароходе и уже с борта передала свои впечатления от тюрьмы и суда в Пекине. Особая благодарность была выражена ее защитнику Канторовичу, который со всей ответственностью подошел к процессу и, не щадя сил и энергии, довел его до благополучного исхода. Выждав десять дней, газеты опубликовали интервью с Фаней в «Сибирском экспрессе»; официальное же заявление было сделано ею из Москвы.

Судьба самого экипажа не интересовала никого. Посему моряков держали в зловонной тюрьме, спали они на голом кирпичном полу, ходили босые и полураздетые. Некоторые, в том числе капитан, содержались в одиночках на особом режиме. Ни суда ни следствия. Проведя в таком положении больше года, экипаж в сентябре 1927-го обратился за помощью в цзинаньскую Судебную палату: «Мы, сорок семь моряков парохода „Память Ленина“, арестованы военными властями без всяких обвинений. Лишь после пятидневной голодовки нам объявили, что арест связан с делом Бородиной. Но она давно на свободе, а мы сидим».

 

Бородина действительно находилась на свободе, но не в Москве, а в Пекине, в гостеприимном доме, расположенном в сказочном уголке старого города. Постройка с традиционным внутренним двориком, окруженным по периметру жилыми комнатами, утопала в саду. Изначально дом этот принадлежал учителю русского языка, осевшему в Пекине до революции. Теперь же учитель делил его с обаятельным чудаком, известным китаистом Петром Антоновичем Гриневичем. Последний, в свою очередь, был ближайшим другом Анатолия Яковлевича и посему согласился спрятать Фаню. Под прицельным взглядом Канторовича, обитавшего с семьей в соседнем доме, прозванном Гриневичем «развалиной древнего Пергама», Фаня пекла на кухне штрудель, а Канторович читал ей Диккенса. Чтение продолжалось и во время сладостного чаепития. «Ты любишь Диккенса, как хахам Тору», — подтрунивал над ним Гриневич, но слушал с неизменным удовольствием. Фаня вязала, прихлопывая зевки ладонью. Эту шапочку вручат Арабчику, смуглявому и не по годам развитому отпрыску Канторовича, после того как вязальщицу посадят на пароход.

 

Гриневич и Канторович покинут Пекин в 1928 году.

До своего ареста в декабре 1937 года Гриневич будет преподавать древнюю историю Китая в Институте востоковедения. Как и Анатолий Яковлевич, он будет обвинен в шпионаже и расстрелян 14 марта 1938 года.

Бородин продержится дольше всех. После возвращения в СССР ему простят провал в Китае, и он займет пост замнаркома труда, а затем замдиректора ТАСС и главного редактора «Moscow News».

В начале войны по предложению председателя «Совинформбюро» его назначат главным редактором этого органа. Видимо, с подачи того же председателя он окажется впутанным в деятельность Еврейского антифашистского комитета, и в 1949-м, в год провозглашения Китайской Народной Республики, будет арестован как член ЕАК. Скончается в Лефортовской тюрьме в мае 1951 года от побоев во время следствия.

 

Китай победил.

 

 

Окончание следует