ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ВАЛЕРИЙ ВЫЖУТОВИЧ

Телевизор с человеческими лицами

Главы из книги «Борис Фирсов»

Борис Фирсов — основатель Европейского университета в Санкт-Петербурге. Уже одним этим он обеспечил себе место в истории русской культуры. Социолог, философ, организатор науки, один из нравственных авторитетов в профессиональном сообществе — это тоже о нем. Он живет в Санкт-Петербурге. А родился в Ростовской области в 1929 году. В 1935-м переехал с семьей в Ленинград, куда отца направили для продолжения службы. Пережил блокаду. Окончил с отличием Электротехнический институт. Был комсомольским лидером этого института. Начал делать номенклатурную карьеру. Проявил себя на главных должностях в райкоме и обкоме ВЛКСМ. Стал первым секретарем райкома партии. Получил приглашение на работу в ЦК КПСС… и отказался его принять. После этого был назначен директором Ленинградской студии телевидения. Предлагаемые читателям «Звезды» главы рассказывают именно об этом периоде в жизни и деятельности Фирсова. Он руководил Ленинградским ТВ с 1962 по 1966 год. При нем оно стало полем общественной и культурной гравитации. Евгений Евтушенко, Георгий Товстоногов, Андрей Вознесенский, Ефим Копелян, Иннокентий Смоктуновский… Все они были если не авторами, то героями, а если не героями, то участниками телепередач. Перековке партийного начальника в критически мыслящего интеллигента послужили эти люди.

Как только перед Фирсовым закрывался один шлагбаум, он начинал искать и находил другое направление движения, перекрывали там — устремлялся в иную сторону. И так случалось не раз. Каждая новая жизнь была не похожа на предыдущую, и в каждой ему удавалось и удается самореализоваться. Путь, пройденный им от бездумного одобрения советского мироустройства до его осознанного неприятия и осуждения, — типичный путь шестидесятника.

«За что ж вы Ваньку-то Морозова?»

Приход Фирсова на Чапыгина, 6, где размещалась Ленинградская студия телевидения, был встречен настороженно всеми, от осветителей до главных редакторов. Скажете: что же тут удивительного? Вступающий в должность новый начальник всегда и всюду вызывает у подчиненных смутную или вполне отчетливую тревогу. Тогда уточним: руководить ТЕЛЕВИДЕНИЕМ, этим скопищем «избранных, счастливцев праздных», втайне не желающих признавать никакой власти над собой, был назначен ПАРТИЙНЫЙ ЧИНОВНИК. Кто не работал в редакциях газет, не служил в театре, не парил в иных горних высях свободного духа, тому не понять, какое смятение в душах, какие тяжелые предчувствия рождает парашютирование в творческий коллектив партийного аппаратчика. Некоторую надежду, что новый директор обойдется все же без цензорских свирепств, давал его возраст — 33 года. Надежда окрепла после «тронной речи». «Его выступление перед коллективом всех поразило, — вспоминает Ирина Муравьева, тогдашний сотрудник литературно-драматической редакции. — Да и сам он не был похож на предыдущих номенклатурных товарищей. Не помню уже по какому поводу, он продекламировал: „Она по проволоке ходила…“ Потом процитировал еще какие-то строчки из песни Окуджавы про Ваньку Морозова. Это произвело колоссальное впечатление. Правда, затем он начал ругать операторов за панибратство: что же вы называете друг друга „Сашка“, „Мишка“? — несолидно, мол, это. Но к служению делу партии — делу народа нас не призывал». <…>

Больше никогда и нигде Фирсов не работал с таким азартом и вдохновением, как в эти четыре года (1962—1966) на посту директора Ленинградского телевидения. «Скажу без обиняков: работать на телевидении было захватывающе интересно. Мои новые коллеги — ядро профессионалов, работавших на Ленинградском ТВ, видели свою миссию в интенсивном культурном просвещении телевизионной аудитории на основе высоких художественных стандартов. Сеять разумное, доброе, вечное, творить и выдумывать было девизом людей, работавших на студии в то время и опиравшихся на поддержку самых широких слоев интеллигенции города. Я без колебаний принял эту позицию и взял за правило отстаивать ее до конца». (Здесь и далее цит. по: Фирсов Б. М. Разно­мыслие в СССР. 1940—1960-е годы. История, теория и практика. СПб., 2008.) <…>

Линия «Горизонта»

Советское телевидение рейтингоманией не страдало. Величину аудитории никто скрупулезно не измерял, степень, как сказали бы сегодня, «востребованности» того или иного «продукта» определялась на глаз. Таким «востребованным продуктом» на Ленинградском ТВ был молодежный тележурнал «Горизонт». Он появился в 1965 году. Его появлению предшествовали продолжительные дискуссии с психологами, социологами, учителями, секретарями райкомов комсомола и активными представителями целевой аудитории.

Авторы «Горизонта» — ученые, журналисты, инженеры — вышли из «Телевизионного клуба молодежи», популярного в то время цикла передач для людей самых разных интересов и возрастов. Спустя тридцать лет главный редактор молодежной редакции, идейный и творческий вдохновитель «Горизонта» Галина Познякова скажет: «Мы не стремились поразить телезрителя каким-то невиданным фактом, чтобы заработать популярность, нет, мы старались через свои передачи помочь молодежи найти критерии в жизни, раскрыть более далекие перспективы. Мы назывались „Горизонтом“ и обязаны были раскрывать перед зрителем жизненные горизонты. <…> Наши рубрики бы­-
ли рассчитаны на самый широкий круг интересов молодежи. Конкурс само­дея­тельных певцов „Пожалуйста, микрофон вам“, научно-фантастический клуб „Молекулярное кафе“, передача для молодоженов „Муж да жена“, программа о религии „Веришь — не веришь“, цикл о людях интересной судьбы „Каким ты станешь, парень?“, „О человеке, за человека“, „Поэтический турнир“ — это лишь небольшой перечень популярных рубрик „Горизонта“. Мы знакомили молодежь с известными именами — певицами Эдитой Пьехой, Мирей Матье, Ладой Десковар, кубинской балериной Менией Мартинес…»

Передачи «Горизонта» сначала выходили на Ленинград и Москву, затем пошла трансляция на весь СССР и страны Интервидения.

Под крылом своего главреда молодые сотрудники «Горизонта» овладевали новой для себя профессией. Но едва ли они понимали тогда, что создают ДРУГОЕ телевидение, не такое, как ЦТ и его региональные близнецы. Просто стремились отбирать для эфира только острые и актуальные темы, сопрягать серьезное с увлекательным, работать и на массовую, и на продвинутую аудиторию. Они ввели в телепрактику принцип серийности, когда каждая передача имела событийное продолжение, а не была случайным эпизодом; ведущие приходили в дом как старые знакомые.

«Горизонт» был, вне всяких сомнений, общественным феноменом. <…>

Разумеется, он находился под пристальным надзором. Обком партии, обком комсомола, КГБ… Оттуда летели громы и молнии. Дважды под них попадало «Молекулярное кафе». Казалось бы, в тематической линейке «Горизонта» не было и не могло быть ничего более бесспорного (а значит, не сулящего неприятностей ни журналистам, ни высокому начальству), чем этот телеклуб с его научно-познавательными передачами. Проблемы фундаментальных и прикладных наук, биографии ученых, поиски и находки, экспедиции и путешествия — ну что здесь могло вызывать раздражение цензоров? Ан было кое-что. Бурное освоение космического пространства пробудило массовый интерес к тайнам Галактики, спровоцировало начатую писателями-фантастами дискуссию в молодежной прессе «Одиноки ли мы во Вселенной?», перевело вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» из области эстрадной юмористики в область научного спора. Небо над СССР заполонили «летающие тарелки», в заводских курилках и на сельских завалинках обсуждали «свидетельства очевидцев». Но попытка ленинградских редакторов и режиссеров продолжить разговор в рамках молодежного телевещания встретила сопротивление на Центральном телевидении: зачем беспокоить народ постановкой вопросов, еще не решенных наукой? Об отношении советского агитпропа к подобным чудесам точнее всех сказал Высоцкий: «Удивительное рядом, но оно запрещено».

«И все же, — пишет Фирсов, — Ленинградская студия телевидения поставила эти животрепещущие (как оказалось!) для телезрителей вопросы в передаче, где сторонники и противники идеи безграничности жизни и разума во Вселенной несколько часов скрещивали шпаги в ожесточенном споре».

Вторая история с «Молекулярным кафе» едва не закончилась его закрытием. «Шла передача на какую-то злободневную экономическую тему, — вспоминает Владислав Нечаев. — Ее главным участником был профессор Сыроежкин, который полгода стажировался в Америке, ну, и набрался там чуждых нам идей. Он заявил, что безработица — это не так уж плохо для экономики и что конкуренция — тоже хорошо. После эфира приехали двое в штатском, изъяли текст из „микрофонной папки“. Скандал был жуткий!»

Почти бесцензурное (по крайней мере, без рьяной самоцензуры) существование молодежного журнала на Ленинградском ТВ вошло в историю отечественного телевидения, стало ярким знаком 1960-х.

После того как «Горизонт» закрыли, его создатель и руководитель Галина Познякова много лет работала главным редактором студии документальных фильмов. 3 мая 2005 года ее не стало.

Неудобная литдрама

Ленинградскую телестудию прославила также литературно-драматическая редакция. Она вернула городу его мрачного «гения места» — Достоевского, в ту пору полузапрещенного. Сначала — цикл передач с участием внука писателя, ставшего телезвездой благодаря рассказу о великом деде. Затем — показ «Идиота» в товстоноговской постановке с ошеломительным Смоктуновским — князем Мышкиным.

Наделала шуму и передача о Блоке. В ней участвовала Анна Ахматова — не в кадре, а в виде текста о Блоке, записанного на магнитофон. Он предстал в нем не певцом революции, а ее жертвой. Эту версию подкрепил Самуил Алянский, друг и издатель Блока, рассказавший, как в послереволюционном, застывшем от холода Петрограде Блок голодал, как его выручали врачи, выписывая рецепты на фунт сливочного масла или килограмм муки.

Фрондировали? Дразнили власть? Фирсов считает, что нет, было только стремление к правде. Оно проявилось и в телевизионной экранизации книги Джона Стейнбека «Зима тревоги нашей». Экранизация бросала вызов советским клишированным представлениям об американцах. «Для ленинградцев это было открытием тогдашней Америки, — рассказывает Фирсов, — вызвало их громадный интерес, но одновременно в очередной раз „напрягло“ цензуру. Не в силах противостоять желанию редакции литературных передач познакомить зрителя с книгой Стейнбека, цензоры прибегли к мнимым угрозам, пугали редакторов опасностью прослыть аполитичными, обвиняли их в отсутствии классового подхода, бдительности и прочих „прегрешениях“. История повторилась, когда готовилась передача по классическому произведению Джером К. Джерома „Истории, рассказанные после ужина“. Цензура потребовала, — вспоминает Фирсов, — согласовать сценарий передачи с руководством ЦТ, втайне надеясь, что Москва по-пуритански строго подойдет к „легкомысленным“ попыткам смешить аудиторию по пустякам, вместо того чтобы пропагандировать Моральный кодекс строителя коммунизма. Слава Богу, в Москве нашлись люди, которые взяли Дж. К. Джерома под защиту. Передача пошла во всесоюзный эфир!»

С той же спокойной уверенностью в своей правоте литдрама вывела на телеэкран произведения Сарояна, Сэлинджера, Теннесси Уильямса, Хемингуэя…

О ленинградских телефильмах и телеспектаклях 1960-х годов стоит сказать особо. Это тоже страница в истории российского ТВ, и страница незабываемая. <…> В телеспектаклях участвовал цвет театрального Ленинграда: Копелян, Юрский, Стржельчик, Фрейндлих, Тенякова, Шарко, Толубеев… Причем работали лучшие режиссеры, собственно, создатели этого жанра — Давид Карасик, Иван Ермаков, Александр Белинский, Лев Цуцульковский…

Александр Белинский — еще одна историческая фигура отечественного (хотя в первую очередь Ленинградского) телевидения. Родоначальник жанра, поставивший 112 телеспектаклей и телефильмов по произведениям Чехова, Бунина, Гоголя, Островского, Катаева, Володина, Гольдони, Хемингуэя, он создал и дюжину кинобалетов (еще одно его жанровое открытие) с Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым, Майей Плисецкой, Ириной Колпаковой, Марисом Лиепой… Для его постановок писали музыку Андрей Петров, Валерий Гаврилин, Тимур Коган. Белинский, кстати, приходился троюродным братом актеру Андрею Миронову (родство по отцу, Александру Менакеру) и посвятил его памяти несколько выступлений и воспоминаний.

Фирсов стал директором Ленинградского телевидения в 1962-м. И уже через год Белинский ставит там телеспектакль «Кюхля» по одноименному роману Тынянова с Сергеем Юрским в главной роли. Спустя много лет Юрский скажет: «Фирсов был просвещенным либералом. Он отличал хорошее от плохого, отличал качество от халтуры и брал на себя ответственность». А Белинский добавит: «Я хочу <…> напомнить, что спектакль этот игрался „вживую“, так как видеозаписи еще не было; что он имел всего пять трактовых репетиций с камерой; что за полтора часа действия Сергей Юрский пять раз переодевался и три раза полностью перегримировывался; что актеры бесшумно переходили с места на место, а мест действия было более сорока; что операторы за время действия совершали со своими тяжелейшими камерами километровые переезды; и последнее, но самое главное — что спектакль этот игрался на первую, тогда единственную телепрограмму страны, то есть имел стомиллионную ауди­торию. Какая это была ответственность! Какое это было волнение!»

На Ленинградском телевидении Белинский экранизировал «Мертвые души». Их, как и «Кюхлю», выпускала литдрама. Вспоминает Ирина Муравьева: «Это был совершенно замечательный спектакль. Сценарий писала наш редактор Роза Копылова. Игорь Горбачев играл Чичикова, Луспекаев — Ноздрева. А Леонид Дьячков читал текст от автора, мрачным голосом вопрошая: „Русь, куда ж несешься ты?“ И Фирсов ничего этого не запрещал, предоставлял нам полную свободу». <…>

Своими литературно-драматическими передачами Ленинградское ТВ помогало вытаскивать страну из подернутого болотной ряской сталинского культурного безвременья. Оно делало это без громких эстетических деклараций и стремления к эпатажу, но вдумчиво, ярко и смело. Фирсов говорит: «Чрезмерная политизация художественного вещания не укладывалась в мировоззрение тех лет. К тому же яркость и проблемность общественно-политических передач в значительной мере подавлялись партийной властью. Протестное поведение исключалось в силу лояльного отношения к системе. Готовить „мягкую революцию“ и тем более восстание умов с помощью телевидения — не могло быть тогда нашей целью, поскольку большинство из нас считало существующий строй поддающимся некоторому усовершенствованию. Поэтому можно утверждать, что иносказательной формулой, кредо ленинградских телепрограмм была высокая культурная планка».

Начальники

«Оттепель» открыла шлюзы, но мало что изменила в фундаментальном укладе советского бытия. Все так же, как раньше, лютовала цензура. Все так же, как раньше, бдел КГБ. И все таким же — всевластным и одновременно смертельно напуганным, навсегда пропитавшимся страхом — оставалось партийное начальство. Система никуда не делась, только чуть-чуть разжала тиски.

О тогдашних начальниках над Ленинградским телевидением Фирсов рассказывает с откровенностью узника, освободившегося из плена: «Их характерная черта — комплекс культурной безграмотности, выходящей за пределы воображения, боязни утраты руководящего места и едва ли не религиозной веры в спасительную силу контроля над вещанием. Контроль держался на предварительной письменной записи в так называемые „микрофонные папки“ всего, что должно было появиться на экране. Формальные правила требовали, чтобы всё, что будет произнесено в телевизионном эфире, надлежащим образом и в подробностях было записано, оформлено и представлено на утверждение руководителю (а затем — цензору!). Диалоги, которые в этих случаях происходили между редакторами и их начальниками, разрешавшими (или запрещавшими) выход передачи в эфир, заслуживают того, чтобы их воспроизвести. Вот один из них. Редактор предлагает для просмотра „микрофонную папку“ небольшой программы о молодых поэтах. Там, помимо слов, которые произнесут ведущий передачи и поэт, читающий свои собственные стихи, есть такая ремарка: „Поэт такой-то отвечает на вопросы редактора передачи и нескольких поклонников его таланта и в заключение передачи читает стихи экспромтом“. На что следует реакция начальника: „Почему нет экспромтов?“

Я помню муки и жалобы редакторов, утверждавших в спорных случаях литературные передачи у руководителей областного радиотелевещания. Один из них, например, имел привычку спрашивать, к какому направлению поэзии середины шестидесятых годов относится тот или иной автор, чьи стихи предназначались для обнародования в эфире. Если на вопрос: „Этот поэт — как кто?“ следовал ответ: „Как Александр Прокофьев“, то шлагбаум не опускался. Если же оказывалось, что данный поэт — „как Евгений Евтушенко“ или „как Андрей Вознесенский“, немедленно начиналось „сооружение“ препятствий, барьеров. Их преодоление было делом крайне сложным, поскольку позиции руководителя, ответственного за выход передачи в эфир, всегда приписывалось значение идеологически четкой, классовой и потому „правильной“ — для данного конкретного случая и, конечно же, на будущее».

И директор Фирсов, и редактор Муравьева были одинаково безоружны перед натиском охранителей. Когда тем мерещилась крамола в какой-нибудь передаче, они пускали в ход универсальный инструмент самоцензуры: «Телезритель нас не поймет». То есть этот воображаемый, мифический телезритель будет оскорблен и возмущен, если увидит ТАКОЕ. «Тщательная дозировка отклонений „влево“ и „вправо“, строгий баланс „положительного“ и „отрицательного“ в содержании произведений телеэкрана, точный подсчет количества „выпущенного пара“ (было и такое выражение!) — все эти операции, — вспоминает Фирсов, — составляли предмет первоочередных забот идеологических начальников. И тут была своя „таблица мер и весов“, без которой они не могли обходиться».

Рассказывает Ирина Муравьева: «Претензии были совершенно дурацкие. Однажды работу литературно-драматической редакции проверял такой Струженцов, инструктор обкома, которого потом назначили заместителем Фирсова. Страшный дурак. И неуч к тому же. В своем отчете, где значился целый список наших прегрешений, он написал: „Пропаганда творчества поэтов-формалистов“. И перечислил имена „формалистов“: Евтушенко, Ахмадулина, потом еще кто-то… чуть ли не Роберт Рождественский. Или вот еще случай. У меня шла какая-то передача, кажется, „Петербург Ахматовой“, и там был текст из стихотворения „Я к розам хочу, в тот единственный сад“, и в нем такие строчки: „И замертво спят сотни тысяч шагов врагов и друзей, друзей и врагов“. Струженцов это сразу снимает: какие, мол, враги? Я иду к Фирсову жаловаться. Фирсов восстанавливает эти строчки».

Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина — при упоминании этих имен партийные начальники сразу делали стойку. Самые известные «дети „оттепели“» не были, однако, самыми послушными ее «детьми» ни в стихах, ни в поступках (хотя иной стих — тоже поступок, чем, например, за год до прихода Фирсова на телевидение отличился тот же Евтушенко, написав «Наследников Сталина»), и ответственные товарищи все норовили их «поставить в угол». «Я хорошо помню гнев моего прямого начальника по службе, вызванный прочтением в телеэфире стихотворения Е. Евтушенко „Качка“, незадолго до того напечатанного в журнале „Юность“, — рассказывает Фирсов. — В самом факте этой публикации он усматривал идеологическую ошибку: стихотворение „раскачивало“ сознание читателя, уводило его в сторону отказа от привычных авторитетов и по этой причине могло стать источником „неправильного“ поведения. Телепрочтение же, пояснялось мне, грозило вызвать бурную массовую реакцию и если не общественные беспорядки, то уж наверняка волны „нездоровых настроений“».

Больше всего беспокойств ленинградским начальникам доставляла литдрама, где царила легендарная Бетти Шварц — ее главный редактор, мотор, демиург. Человек широкого культурного кругозора и столь же широких связей в мире культуры. Все ленинградские писатели, актеры, режиссеры, художники, композиторы знали Бетти Шварц, и она знала их всех. Достаточно сказать, что Шварц была связана долголетней дружбой с Шостаковичем, в сороковые годы вела краткие записи своих разговоров с ним и впоследствии написала книгу «Шостакович — каким запомнился» (СПб., 2006). С ее именем были связаны самые резонансные передачи о театре, кино, литературе, живописи. Резонировало, естественно, не только в зрительской аудитории, но и в больших кабинетах. И этот резонанс не предвещал ничего хорошего.

Как их отучали от правды

В какой-то момент недовольство начальства литдрамой превысило критическую массу. О том, что было дальше, рассказала в своих мемуарных записках «Как нас отучали от правды» (Нева. 1991. № 5) Ирина Муравьева: «…Наша редакция давно уже была „под колпаком“ у обкома, и само ее существование в неразогнанном виде на протяжении нескольких лет было своего рода аномалией. Мы не выдавали в эфир ничего сверхкрамольного, „контрреволюционного“. Но мы экранизировали все острое, интересное, что появлялось в современной нашей литературе, — например, „Ухабы“ В. Тендрякова, „Большую руду“ Г. Владимова, рассказывали о прозе А. Битова, В. Войновича, А. Гладилина, В. Максимова, В. Семина. Делали много передач по русской классике. <…> …процент прославляющих строй передач был в нашей программе весьма ничтожным».

Ирина Свердлова, киносценарист и один из авторов тогдашней литдрамы, вспоминала впоследствии в очерке «Друзей моих прекрасные черты…» (Звезда. 2018. № 4): «…Счастливый период „оттепели“ подходил к концу и беды начали падать на головы наших редакторов. И, соответственно, на всю жизнь — и телевизионную, и радийную, в которой мы участвовали. Первый удар пришелся на Бетти Шварц. <…> …мы вместе придумали передачу, за которую она расплатилась. <…> Это был литературный портрет Тендрякова, очень тогда заметного писателя-правдолюба. И инсценировка его рассказа „Ухабы“. Передача называлась „Беспощадная любовь“. <…> И вот эта передача попалась на глаза кому-то из партийных генералов. Он сказал первому секретарю обкома Толстикову: „Слушай, чего это у тебя телевизионщики так разыгрались? Кто позволил порочить на экране нашу деревню, ты куда смотришь?“ Этого было довольно, чтобы Бетти Шварц распрощалась со своим местом в литературной редакции, хотя ей при этом сказали: „Мы знаем, что вы талантливы, что вы создали редакцию. Но мы не позволим вам пропагандировать бог знает что“. Это был только первый сигнал. Ее перевели на радио, в газету. Ни тут ни там она не прижилась, „исправлять свои грехи“ было не в ее характере. Кончилось тем, что она уехала в Москву…»

Однако полный и окончательный разгром того телевидения, каким оно стало при Фирсове — телевидения с человеческими лицами, произойдет чуть позже. День, когда это случится, сотрудники тогдашнего Ленинградского ТВ запомнят на всю жизнь.

Черный «Вторник» (4 января 1966 г.)

ИЗ ПРИКАЗА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОМИТЕТА ПО РАДИОВЕЩАНИЮ

И ТЕЛЕВИДЕНИЮ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР № 18

гор. Москва 13 января 1966 г.

«О ПЕРЕДАЧЕ „ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВТОРНИК“

ЛЕНИНГРАДСКОЙ СТУДИИ ТЕЛЕВИДЕНИЯ»

Признать прошедшую 4 января с. г. по Центральному телевидению передачу Ленинградской студии телевидения «Литературный вторник» идейно порочной.

<…> Поручить т. т. Месяцеву, Муравьеву, Кузакову, Карцову подготовить записку в ЦК КПСС. В записке раскрыть существо передачи, рассказать о принятых Комитетом мерах, исключающих появление идейно порочных передач.

Поручить Ленинградской студии телевидения подготовить передачу, которая вскрыла бы ошибочность переданного «Литературного вторника» и дала бы правильное марксистско-ленинское толкование вопросов развития русского языка, культурного наследия и революционных традиций советского народа. Передачу показать по первой программе.

За плохую организацию контроля по подготовке и выходу в эфир передач на первую программу Центрального телевидения директора Ленинградской студии тов. ФИРСОВА Б. М. от занимаемой должности ОСВОБОДИТЬ.

Н. Месяцев

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 114 ЗАСЕДАНИЯ БЮРО ГОРКОМА КПСС

ПОСТАНОВЛЕНИЕ от 1 февраля 1966 г.

СЕКРЕТНО

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ГОРОДСКОЙ КОМИТЕТ КПСС

БГ-114/14гс

Кому: Ленинградскому обкому КПСС,

сектору учета кадров горкома КПСС

4. II. 1966 г.

О т. Фирсове Б. М.

В соответствии с приказом председателя Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР № 18 от 13 января 1966 г. освободить т. Фирсова Бориса Максимовича от обязанностей директора Ленинградской студии телевидения.

Внести на утверждение обкома КПСС.

Секретарь горкома КПСС   (Попов)

Передачу, оборвавшую номенклатурную карьеру Фирсова, вел писатель Борис Вахтин. Она прошла в прямом эфире по Ленинградскому телевидению с трансляцией на ЦТ. В ней приняли участие член-корреспондент АН СССР Дмитрий Лихачев, писатели Олег Волков, Лев Успенский, филолог Вячеслав
Ива`нов, литературоведы Леонард Емельянов, Владимир Бушин и др. (Трогательная подробность, типичная для «оттепельного» десятилетия: два участника передачи — Лихачев и Волков — на предварительном «обговоре» перед эфиром долго и напряженно всматривались друг в друга, пока не вспомнили, что последний раз они виделись на Соловках — в заключении.)

Тот выпуск «Литературного вторника» (передача являлась цикловой) был посвящен культуре русской речи и актуальным проблемам современного языка. Редактором передачи были Ирина Муравьева и Роза Копылова, режиссером Роза Сирота. Перед эфиром они совещались с участниками. Рассказывает Ирина Муравьева: «Цензор из меня плохой, и когда меня спрашивали: „Можно ли говорить об этом?“ — я обычно отвечала: „Да“ — мне стыдно было, да и не хотелось выступать в роли запретителя, даже смутно предчувствуя „опасность“. Д. С. Лихачев, в частности, спросил меня, можно ли ему сказать о вкладе евреев в русскую культуру в конце XIX — начале XX веков. Я ответила утвердительно, несмотря на сомнения, высказанные режиссером».

Едва началась передача, люди, собранные в студии, заговорили (возможно, даже неожиданно для себя) так свободно и безоглядно, будто и не было софитов, телекамер, микрофонов — этого чертова антуража, сам вид которого уже остерегает: не говори «лишнего».

ИЗ СТЕНОГРАММЫ ПЕРЕДАЧИ «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВТОРНИК»
ЛЕНИНГРАДСКОЙ СТУДИИ ТЕЛЕВИДЕНИЯ
4 января 1966 г.

<…>

Вахтин: <…> Ну вот, у нас огромны традиции языковые, огромна почва нацио­нальная, на которой вырос богатейший язык. Не правда ли, Дмитрий Сергеевич, традиции эти богаты достаточно?

Лихачев: Да, я хотел бы в связи с этим напомнить слова Николая Николаевича Асеева. <…> Вот он спрашивает: «У кого мы учились? У кого учился, в частности, я? Прежде всего у пословиц и поговорок, у присловий и присказок, что бытуют в речи народной. Потом у книг, подобных „Мысли и языку“ Потебни, — великой книге о языке и его устройстве. Затем у летописей и старорусских сказаний, у „Жития протопопа Аввакума“. Еще — у „Слова о полку Игореве“, прельщающего всех силой языкового размаха. <…> Русский язык — язык культурного народа. <…> И что самое замечательное, <…> споры о русском языке, о том, как правильно сказать и как сказать неправильно, происходят не в университете, не в школе, а в очередях, в магазине.

Солоухин: Вот сейчас, например, в такси. <…> Таксер спросил у меня: «Как правильно: крайний или последний?» Мы ему сказали: «Последний». Это постоянные разговоры. Мы получаем тысячи писем от самых разных людей. Вот скажите, скажите, как надо говорить правильно, там, по телевидению.

Лихачев: И этим объясняется колоссальный успех книг о правильности и чистоте русской речи, различных книг, которые сейчас выходят. Их раскупают моментально, мгновенно. <…> Во Владивостоке и в Ленинграде говорят в общем на одном языке. <…> Правда, мы его недостаточно бережем. <…> …мы не бережем язык в наименованиях. У нас очень много переименовывается. Причем, я уже не говорю о том, что менять старые традиционные названия — это нехорошо, потому что мы как-то разрываем с традициями. Эти названия наших улиц, площадей, городов часто встречаются в литературных произведениях, и потом нужно гадать, о каком городе, <…> о какой площади идет речь в этом литературном произведении, искать, какой-то
устраивать перевод в путеводителе. Но дело и в том, как мы переименовываем, просто иногда неграмотно, неудачно. Я бы хотел привести два примера. Так сказать, немножко забегая вперед, но все-таки сказать о том, что переименования, такие как Петергоф и Петродворец, — это переименования плохие с точки зрения русского языка, потому что как вы назовете дворцы? Петродворецкие дворцы? Получается какая-то тавтология. У нас теперь Петрокрепость. Вместо Шлиссельбурга. А как вы назовете жителей Петрокрепости — петрокрепостники?

Волков: <…> …важно, мне кажется, тоже говорить и об основах языка, потому что язык, собственно, силен традицией. И он на протяжении многовековой своей истории подвергается, конечно, разносторонним влияниям, и некоторые носят прямо характер таких вторжений. Вот когда у него есть прочная основа в виде народной традиции, былины, сказки, поговорки, то, что мы называем фольклором, то, конечно, это помогает ему, развиваясь и воспринимая полезное, и идя в ногу с веком, одновременно отбиваться от чужеродного, от того, что не отвечает духу языка. <…> Но одновременно было бы близоруко не вспомнить и значения <…> нашей прочной христианской традиции. <…> В замечательнейшем русском памятнике письменности, о котором Дмитрий Сергеевич упоминал, в «Житии протопопа Аввакума», особенно интересно прослеживаются блестки народного языка, такие драгоценные камни прямо вправлены в прочную ткань прозы образованнейшего церковника XVII века. <…> И протопоп, значит, пишет про нас, грешных, конечно: «Скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет зря на чужую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно; без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тьму — день судный, коегождо явит». <…>

Лихачев: И двумя стилями.

Волков: Да, да, двумя стилями тут все. <…> Так вот я и хочу сказать, что вот эта связь с церковно-славянским языком и народные традиции были теми столпами, которые помогали русскому языку отбиться, так сказать, от нежелательных влияний. <…>

Ива`нов: <…> …в век, когда машина может на свой лад отшлифовывать язык, на долю человека остается как раз не стандартизация языка, не внедрение штампов, а, напротив, раскрепощение речи, внесение в нее всего живого, что есть и в старой нашей литературе, и в разговорном языке на улице. <…> У нас большой писатель очень часто сам перевоплощается в своих героев, в простых людей, в людей из народа. Это такая сказовая речь, которая повелась у нас, может быть, еще с «Повестей Белкина» и с «Истории села Горюхина» Пушкина и лучше всего проявилась у Гоголя. Иной раз, когда я перечитываю повесть о капитане Копейкине, я в ней слышу уже и предчувствие сказа у больших писателей XX века, у того же Зощенко, скажем. И в XX веке у многих наших еще недооцененных писателей начала века, первых десятилетий, как у Андрея Белого, Ремизова, Замятина, мы слышим…

Бушин: Хлебников <…> был просто страшно влюблен в язык, из него сделали формалиста. Какой он формалист? Он просто обожал русскую речь, язык, он, как Даль, его любил, правда?

Иванов: Да, конечно. Мы многого еще недооценили в нашем наследии 20-х годов. <…> Мы еще многого не знаем и плохо знаем из того, что было в последующие годы, скажем, у Андрея Платонова, у Булгакова, в его прозе. У нас часть прозы 30-х и 40-х годов находится еще в запасниках, как говорят в музеях <…>. И наконец, мне хочется сказать о Солженицыне. Мне кажется, что это изумительное явление в нашей новой литературе замечательно и воскрешением, причем, по-новому, вот этой сказовой традиции. У Солженицына и в «Матрёнином дворе», и в «Одном дне Ивана Денисовича» мы слышим этот живой голос современных людей и осмысление всего исторического опыта, просветленное духовностью, свойственной русской литературе. Оно сказалось в самом словаре, в говоре, в построении фразы, в отсутствии этой скованности и стандартности.

В этот момент редактор Ирина Муравьева, сидя в аппаратной, услышала по громкой связи голос из Москвы: «Не захваливайте Солженицына!» Примерно в эти же минуты… Далее — рассказ Фирсова: «Примерно в эти же минуты раздался телефонный звонок председателя (Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР Н. Н. Месяцева. — В. В.) в моем кабинете, где я по монитору „подсматривал“ генеральную репетицию программы „Горизонт“, следя одновременно за прямой трансляцией передачи „Литературный вторник“, признаюсь, полностью захватившей меня раскованностью ее участников и искренностью, с которой они говорили о наболевшем, защищали культуру своей страны от давления идеологии. Месяцев спросил меня, что я думаю о передаче. Мой ответ был скорее одобрительным. И тем не менее он предложил отключить передачу от Москвы, не прекращая трансляции в Ленинграде. Как это сделать, известно любому телевизионщику. Я ответил, что делать этого не стану, и предложил, чтобы отключение Москвы от Ленинграда было произведено с пульта Центрального телевидения. Не помню, что мне сказал Месяцев напоследок, но после небольшой паузы наш разговор завершился. Положив трубку телефона, я понял: история на этом не закончится. Налицо были все признаки неконтролируемого цензурой выхода в эфир, эвфемически названного впоследствии в „Записке отдела ЦК КПСС“ нарушением „элементарной журналистской этики“».

ИЗ ЗАПИСКИ ОТДЕЛА ПРОПАГАНДЫ И АГИТАЦИИ, КУЛЬТУРЫ, НАУКИ

И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ ЦК КПСС В СВЯЗИ С ТЕЛЕПЕРЕДАЧЕЙ
ЛЕНИНГРАДСКОГО ТЕЛЕВИДЕНИЯ «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВТОРНИК»

16 февраля 1966 г.

В ЦК КПСС, на Центральное телевидение поступили десятки писем в связи с передачей Ленинградского телевидения «Литературный вторник», транслировавшейся 4 января с. г. по системе Центрального телевидения. Авторы многих писем справедливо протестуют против допущенных в передаче грубых ошибок и неверных высказываний по проблемам развития русского языка, русской культуры и традиций.

Высказывая отдельные обоснованные замечания об увлечении некоторых местных советов переименованием улиц, населенных пунктов, участники передачи (писатель Л. Успенский, О. Волков, В. Солоухин, литературный критик В. Бушин, литературоведы и искусствоведы Б. Вахтин, В. Ива`нов, Д. Лихачев, Л. Емельянов) заняли в целом неправильную, тенденциозную позицию в освещении этих вопросов. Авторы программы «Литературный вторник» в развязном тоне потребовали вернуть прежние наименования городам Куйбышеву, Кирову, Калинину, Горькому, высмеивали такие общепринятые сокращения, как РСФСР, ВЦСПС, протестовали против наименования Ольгина моста в Пскове мостом Советской Армии.

Выступая за чистоту русского языка, они приводили в качестве его эталона произведения Пастернака, Белого, Мандельштама, Хлебникова, Булгакова, Солженицына, цитировали протопопа Аввакума, но при этом совершенно не упоминались имена Чехова, Горького, Маяковского, Шолохова. Участники передачи предложили устраивать публичные концерты духовной музыки.

Назвав наш народ беззаботным в отношении своего прошлого, авторы передачи пытались создать ложное впечатление, что памятники старины в нашей стране якобы не сохраняются, в то же время ничего не было сказано о мероприятиях Советского государства по охране и реставрации памятников нашей культуры и революционной истории.

Участники передачи игнорировали элементарную журналистскую этику, отступив от тезисов, утвержденных руководством телевидения в соответствии с существующими правилами. Этот факт использования телевидения в целях пропаганды субъективистских и ошибочных взглядов привел к нежелательным последствиям. Неправильная позиция участников «Литературного вторника» нашла одобрение в ряде писем, поступивших на Ленинградское телевидение. Так, гр. Степанов из Москвы пишет, что переименование Петрограда в Ленинград было ошибкой. В другом письме, за подписью «Семейное общество», содержится призыв объявить сбор денег среди населения на реставрацию церквей. Научные работники Института русского языка Академии наук СССР тт. Григорьев и Строганов считают варварством переименование Охотного ряда в Проспект Маркса.

Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР, обсудив передачу «Литературный вторник», освободил от работы директора Ленинградской студии телевидения т. Фирсова и главного редактора литературно-драматических программ т. Никитина, принял меры по укреплению дисциплины и повышению ответственности работников студии. Ленинградскому комитету по радиовещанию и телевидению поручено подготовить передачу, отражающую марксистско-ленинские взгляды на развитие русского языка и русской культуры.

На другой день после эфира всех ответственных за него сотрудников студии вызвали в Москву. Ехать на ковер полагалось с перечнем принятых мер и списком уже наказанных лиц. Список быстро составили, заслуженно включив в него редакторов Ирину Муравьеву и Розу Копылову. Делегацию возглавил председатель Ленинградского комитета по телевидению и радиовещанию А. П. Филиппов.

И вот Москва. Передачу обсуждали два дня — 7 и 8 января. Сначала высокому собранию дали прослушать запись передачи, сделанную службой контроля радиотелевизионного эфира. Затем дали слово виновникам. После обеда перешли к прениям. Вопросы задавали члены коллегии и другие руководящие товарищи. Стенограмма того заседания сохранилась в архивах. Она заслуживает обильного цитирования. И как минимум по двум причинам. Первая состоит в том, что это выразительный документ эпохи. Стиль мышления, лексика, тон — все, чем натренированно оперировали «судьи» и «подсудимые», потеряло бы в пересказе свое скромное обаяние. Вторая причина столь же существенна: это характеристика и самого Фирсова, каким он был тогда.

ИЗ СТЕНОГРАММЫ ЗАСЕДАНИЯ КОМИТЕТА ПО РАДИОВЕЩАНИЮ

И ТЕЛЕВИДЕНИЮ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
7 января 1966 г.

Тов. Фирсов: Первоначально замысел очередного «Литературного вторника», с которым Ленинградское телевидение ежемесячно выходит на 1-ю программу, сводился к тому, чтобы поднять вопрос о сохранении памятников старины. Эта тема была отвергнута, а затем было решено поднять проблемы, связанные в основном с чистотой и культурой русского языка.

Редакция литературно-драматических передач Ленинградского телевидения, опираясь на Союз писателей, в частности на Вахтина, до этого участвовавшего в подготовке и проведении десятка передач, вошла в контакты с официальным литературоведением. Была договоренность, что в этой передаче примет участие Лихачев. Затем были подобраны другие участники передачи: Успенский, Солоухин, кандидат наук Ива`нов, научный сотрудник музея Пушкинского Дома Емельянов, а также московский критик, заведующий отделом журнала «Дружба народов» Бушин.

Сейчас можно говорить о печальных результатах, которые имели место после этой передачи. Но первоначально представленные ими [участниками передачи] тезисы резко отличались от того, что было представлено на самом деле. Передаче предшествовала поездка двух редакторов в Москву.

Анализируя этот случай и пытаясь разобраться в серьезном идейном промахе и ошибке, следует разделить вопрос на несколько частей.

Первая. Степень вины работников Ленинградского телевидения.

Поскольку они приглашали людей, они и должны нести ответственность. Я думаю, что при подготовке этой передачи оказались нарушенными многие из основных принципов, которые должны были сопровождать подготовку такой передачи. Я думаю, что наша редакция не провела достаточно тщательного подбора авторов. Здесь следовало бы изучить мировоззрение этих людей по ряду вопросов. В основном этим можно объяснить появление в передаче Бушина.

Вторая. Несмотря на то что мы имеем довольно строгое предупреждение требовать от выступающих развернутые тезисы их выступлений, этот принцип не был соблюден.

Третья. Еще одна ошибка состояла в том, что на роль ведущего был приглашен неподходящий человек, хотя, возможно, и сведущий.

Но, справедливости ради, я должен сказать, что при обговоре данной передачи некоторые ее участники, в частности Волков, говорили о том, что они предполагают поднять вопросы, связанные с тем, что в наше время необходимо изучать старую культуру, на что им было сказано, что к этой проблеме обращаться не следует. Волков эту границу перешел. <…>

Что касается Бушина, я его оцениваю как злобное выступление <…> политически вредное. Оно не должно было появляться на экране Ленинградского телевидения. <…>

Я думаю, что наше отступление от норм высокой бдительности позволило первоначально намечавшийся разговор превратить в бесхребетную передачу. Участники дискуссии оказались предоставленными самим себе.

То же самое относится и к оценке, в частности, превышения роли церковно-славянской литературы. <…>

Что касается ответственности за эту передачу, то я думаю, что каждый из присутствующих представителей студии будет за нее по-своему отвечать.

Тов. Месяцев: Чем вы объясняете, что в работе Ленинградской студии имеются такие срывы? Я имею в виду эту передачу, «Горькие травы», неверную трактовку некоторых проблем?

Тов. Фирсов: Я это могу объяснить тем, что я сам недостаточно требователен к своим подчиненным. Собственное мировоззрение и собственные взгляды на вещи мне не всегда удается распространить на каждого подчиненного.

Тов. Рапохин: Каково отношение самих работников Ленинградского телевидения к таким идеологическим срывам?

Тов. Фирсов: Могу сказать, что в тех случаях, когда бывают ошибки, при серьезной подготовке и серьезном и глубоком разъяснении дается возможность людям добиться правильного понимания положения дела. Эта передача еще не обсуждалась официально. Поэтому я не могу сказать, как отнеслась официально общественность к этой передаче. Но я могу сказать, что в общей массе сотрудники телевидения отнеслись к ней правильно.

Вопрос: Каким образом Бушин попал в вашу передачу?

Тов. Фирсов: Проблема переименования улиц существовала. По рекомендации Вахтина и Солоухина, для того чтобы осветить эту тему, и был приглашен Бушин.

Почему эту передачу выдали в эфир? Во-первых, лично я контроля за этой передачей не осуществлял. Его осуществлял мой заместитель Струженцов. И я от него получил информацию, что эта передача готовится, и она ни у кого не вызывает никаких сомнений.

Почему я ее не остановил? Я разрывался между нею и второй передачей и не дал команды не давать ее в эфир.

Тов. Копылова: Эта передача готовилась обычным путем. Мы разговаривали со всеми участниками-ленинградцами несколько раз, с московскими товарищами разговаривали по телефону. Большинство из этих людей уже выступали по телевидению, например, Ива`нов, и выступления их были положительными. Ива`нова мы взяли по рекомендации Лихачева. У истоков этой передачи стояли Вахтин и Лихачев.

Ива`нов — один из крупнейших языковедов, который занимается славянской филологией, а также математической лингвистикой.

Видимо, наша большая ошибка заключается в том, что мы не согласовали весь московский состав, потому что именно москвичи сыграли здесь такую роль, не согласовали с Союзом писателей.

Бушин появился по рекомендации «Литературной газеты». Его выступления в газете были далеко не такими, как на телевидении, которое я считаю просто хулиганским.

Тов. Иванов: Какая же предварительная работа велась с участниками этой передачи?

Тов. Копылова: Мы сначала наметили ход этого разговора, который был продиктован дискуссией в «Литературной газете». После этого Вахтин связался с другими участниками этой передачи. Вся передача была задумана не так, как она получилась.

Когда мы приехали в Москву, оказалось, что часть участников отпала.

Со всеми участниками этой передачи мы провели разговор. Что говорил Волков о литургии, мы отвергли и наметили границы выступлений. Для большей работы над передачей у нас не было времени, потому что все участники ее приехали только 3-го числа, а шла она 4-го. Во время обговора все соответствовало нашему плану.

Большая ошибка наша заключается в том, что мы всё прослушали тезисно. Ива`нов, например, на нашем обговоре не приводил никаких примеров. Что касается Бушина, то он даже в отношении к людям, с которыми вступил в контакт в этой передаче, поступил просто непорядочно.

Тов. Иванов: В Союз писателей вы не ходили?

Тов. Копылова: Нет.

Тов. Иванов: А в литературной редакции Центрального телевидения были?

Тов. Копылова: Да.

Тов. Иванов: Советовались с ними?

Тов. Копылова: Нет.

Тов. Филиппов: Я должен честно рассказать, как, в моем представлении, могла появиться на Ленинградской студии подобная передача, по существу, сомкнувшая фронт тех, которые ведут атаки на политику нашей партии по литературе и другим каналам. Я ее оцениваю так. Здесь вопрос о том, как она готовилась. Я считаю, что правомерно, что студия взяла эту тему. Но объективно сложилось так, что подбор авторов был сугубо односторонним. И тот факт, что во главе подготовки оказался Вахтин, и тот факт, что в их рядах оказались Бушин и Волков и не оказались другие авторы, которые выступали в печати против засорения русского языка.

Я должен сказать, что в Ленинграде делалась попытка атаковать под видом защиты нашей старой культуры то, что утверждается.

Солоухин, выступавший в одной из предшествующих передач в развязной форме, несмотря на то что ему было запрещено говорить на эту тему, тем не менее оказался здесь, в числе авторов. Правда, он ушел в сторону от этих споров. Но не кто другой, как Солоухин, подставил Бушина, который говорил в еще более развязной и аполитичной форме.

Волков характеризуется как специалист по вопросам древнерусской культуры, специалист по изучению памятников культуры. Эти их позиции разделяли и некоторые ленинградцы.

Поэтому мне представляется, что волею или неволею наши редакторы подошли к тому, что здесь оказалось. Этому содействовала и сама порочная подготовка.

При подготовке оказалось, что не были соблюдены элементарные правила.

У нас на телевидении стали увлекаться дискуссией. Причем на эти дискуссии мы пытались вытаскивать вопросы без твердо определенной цели, прежде всего на слушателя, т. е. телезрителя. Примерно такой же пример был с передачей «Горизонта» [Молодежная программа ЛСТ], где выступающие говорили что хотели. Мы, к сожалению, стали тащить на телевидение такие темы для дискуссий, которые нужно обсуждать в семейном кругу, в кругу писателей и т. д.

Мы в категорической форме потребовали, чтобы ни одна передача остро дискуссионного характера не шла без текста и, во-вторых, чтобы проводились такие репетиции, которые бы полностью воспроизводили то, что пойдет в эфир. Конечно, единственный выход состоит в том, чтобы подобные вещи предварительно записывались, рассматривались, корректировались и затем только шли в эфир.

Но здесь это не было соблюдено. С некоторыми участниками только поговорили по телефону и лишь при встрече оговорили тему разговора.

Что касается Солженицына, то он был заложен в самом начале. Товарищ, который должен был следить за этим делом, — Никитин. Он вообще к этой передаче, по существу, не имел никакого отношения, а только слышал, о чем в ней пойдет разговор.

Струженцов только посмотрел папки.

Мне кажется, что главная причина состоит в том, что наши товарищи на студии телевидения проявили, несмотря на наши общие попытки повлиять, притупленное чувство высокой политической ответственности. Где-то у них есть непоследовательность в идейно-политических убеждениях. Когда мы говорим, что все, что идет в эфир, должно быть окрашено в революционный цвет, одни понимают это буквально, другие равнодушно, третьи усмехаются, в том числе и те редакторы, которые здесь.

Мы с Муравьевой встречаемся не в первый раз. И то, что она оказалась у истоков, я хочу думать, что это случайно. Но факты — упрямая вещь. Книга [Битова], которая была раскритикована на съезде писателей, через некоторое время оказалась в эфире, и автором передачи была Муравьева. Она должна была быть уже тогда уволена, потому что уже тогда за ней водились грешки. <…>

Мы пытались определить некоторые меры, в частности ужесточить на всех студиях контроль за подготовкой. Мы хотим повысить контрольные функции редакции программ и выпуска. Этим редакциям дается право снимать передачи. Мы оговорили, что передача должна идти только после сдачи полных текстов, либо после записи на пленку. Мы наметили рассмотреть каждого работника и занимаемую им должность. Но нам предстоит и еще другая большая воспитательная работа.

Я хотел бы на Комитете сказать, что у нас есть силы для того, чтобы не только таких, но и подобных передач из Ленинграда больше не было.

Тов. Трегубов: Я не случайно задал вопрос о том, знали ли товарищи, что незадолго до этой передачи проходила в Москве дискуссия, на которой критиковались те тенденции, которые проявились в этой передаче. Товарищ Егорычев показал всю ошибочность таких тенденций. И Бушин присутствовал на этом заседании.

Семья Ива`нова была тесно связана с Пастернаком. И они всегда пытались пропагандировать творчество Пастернака.

Я уверен, что любое иностранное агентство взяло бы эту передачу и пустило бы в эфир.

Как поставлен вопрос о Хлебникове: это лучшее, что есть в русском языке. Посмотрите, как разделываются со всеми нами! Как поставлен другой вопрос: в России все разрушено, разрушены церкви, мост назвали мостом Советской Армии. Подумать только!

Николай Николаевич [Месяцев] звонит в Ленинград, правильно делает, а передача идет.

Это ведь реванш ленинградцев за выступление Егорычева, за Зощенко, это реванш ленинградцев за все!

Я не верю, что все эти вещи заранее не были оговорены. Они не могли быть не оговорены. Как можно приехать в Москву и ничего не знать. Как можно было не знать о съезде писателей!

Тов. Кузаков: На меня эта передача произвела впечатление хорошо организованной вылазки, потому что здесь была полная спайка. Здесь нет никаких противоречий. Это хорошо срепетированная передача. Люди по своим взглядам знают хорошо друг друга. Они подобраны. Здесь был организованный подбор и организованные единомышленники, которые отыгрались за все, что они слышали о себе на конференциях. Ведь взгляды большинства выступавших известны давно. Или это незнание тех, кто работает на Ленинградском телевидении, или это заигрывание ленинградских товарищей с некоторой группой участников передачи. Если говорить с партийно-литературоведческих позиций, то это просто антипартийная передача. Здесь налицо попытка апеллировать к народу за тех литераторов, которые давно раскритикованы.

Тов. Бирюков: Здесь я слышал несколько выражений о том, что эта передача не аполитичная. Да, эта передача политическая, но она пропагандирует политику, противоположную нашей партии. То, что такие передачи проникают на телевидение, говорит о том, что эти люди не понимают взглядов нашей партии и пытаются вырвать из наших рук такое оружие, как телевидение. Ведь в этой передаче нет ничего правильного. Автор говорит, что, по Далю, было «солнышко», а теперь-то «солнышка» не стало. Ведь это вопрос о строе жизни. (Приводит примеры из передачи.)

Это диверсионная вылазка идеологических противников. Нам надо серьезно подумать над тем, чтобы таких вещей не было.

Я думаю о том, что мы должны доверять советским людям и не можем запретить выступать товарищам без текста. У нас без текста выступали товарищи из Верховного Совета. Мне кажется, что если у редактора есть партийное чутье, он заранее почувствует, что этого человека можно повести на студию. Поэтому я считаю, что ответственность редакторов этой передачи очень велика и ответственность нашего коллектива за то, чтобы не было подобных вещей, также очень велика.

Я считаю, что нужно очень строго осудить эту передачу.

Тов. Рапохин: Меня возмущает тот факт, что это все может идти из Ленинграда. Мне очень хочется услышать от товарища Фирсова по-настоящему острую политическую оценку и анализ причин появления этой передачи. И я не удовлетворен тем, что слышал от него. Бесхребетность и аполитичность допущены работниками Ленинградской студии. Это ярко выраженная политика, направленная против того, что сейчас проводится партией в литературе, искусстве и вообще в общественной жизни. Это диверсионная вылазка, вылазка злобных элементов, которые сговорились между собой, хихикают. И благодаря ротозейству некоторых товарищей на телевидении подобная вылазка выходит в эфир. Есть среди интеллигенции гнилые элементы, которые сидят на шее рабочего класса, выливают на голову рабочему классу ведра грязи. И это им позволяет делать Ленинградское телевидение.

Я думаю, что и познания русского языка в этой передаче на уровне первокурсника.

Что касается путаницы, то путаница здесь действительно большая. Язык дискутирующих такой, что он отталкивает слушателей.

Что касается истории, то здесь искажение фактов, которое понятно даже школьнику. (Приводит примеры.)

С точки зрения политики это — идейная вылазка, направленная против самих основ нашей идейно-политической жизни. Получается, не Горький, не Шолохов, не Федин создавали и обогащали язык, а Замятин, Солженицын, Булгаков и т. д. Это значит забраться в квартиру гостеприимных советских людей и пакостить там. Когда наши люди говорят, что мы претворили в жизнь, для них это звучит обветшало и не подходит.

Я считаю, что нанесено огромное оскорбление нашему народу, и ставлю законный вопрос: как извиниться перед нашим народом? 70 городов, не меньше, слушали эту передачу. С виновниками можно разобраться — не это главный вопрос. Но меня волнует, что когда два года назад на партийном собрании обсуждали положение дел на телевидении, товарищи давали очень резкую, правильную оценку и главный тезис приводился такой, что Ленинград с его революционными традициями должен нести такую культуру, которую от него ждут. Почему допускается дискредитация Ленинграда на Ленинградском телевидении? За это должны ответить товарищи. Надо так спросить: участники ли вы этой передачи или вы дурачки, над которыми издеваются?

Я думаю, что, кроме того, что наказать виновников в Ленинграде, надо нам сегодня спросить у товарища Фирсова, в состоянии ли он далее вести и предусмотреть меры по ликвидации этой ошибки? Как быть дальше? Мы должны вместе с ними пересмотреть большой перспективный план по телевидению, чтобы подготовить такие передачи, которые были бы достойны Ленинграда.

Тов. Федотова: Что касается Никитина, то должна сказать, что этот промах у него не случайный. Филиппов говорил, что на пленуме писателей обсуждалась книга Битова, а через неделю по телевидению об этой книге шел разговор. Тогда был наказан главный редактор, но не был наказан Никитин, потому что он забыл партбилет и не был на собрании. И на этот раз Никитин остался в стороне. Он был в театре, он не был во время передачи. Но он должен знать, кого приглашают для передачи. И не каждый день Ленинград выходит на Москву с передачами. И доверять одному редактору подбирать людей, а самому быть в стороне, невозможно.

И я считаю, что здесь большая вина и Струженцова, потому что он просто посмотрел тезисы. И почему на передаче в студии присутствует просто редактор? Почему режиссер передачи не выключил пульт? Вы же тоже, гражданин хороший, пропустили передачу. Так почему же после передачи никто не сказал, что` это за передача?

Меня глубоко возмущает та болтовня, которую мы ведем, а ничего не делаем. Мы должны подходить к этому вопросу так: высокое чувство бдительности и полное доверие к народу, который делает передачу.

Тов. Карцов: По-моему, произошел несчастный случай по причине, характерной не только для ленинградских редакторов, — потере политической принципиальности в условиях преклонения перед авторитетами ученых, кандидатов, писателей.

Я согласен с выступавшими товарищами, но, мне кажется, здесь вопрос сложнее и глубже. Мы знаем, что современный модернизм проявляется или в откровенных абстрактных направлениях, либо в модернизации старого. Товарищи говорили, что у нас есть хорошая церковная музыка. Но у нас есть и другие хорошие произведения. Мы должны знать, что те, которые нас слушают, не знают не только «Литургии» Чайковского, но и многие другие произведения.

Почему протопоп Аввакум оставил такое наследие? Здесь нужно говорить, что он высказывал во имя народа.

Передача глубоко асоциальная. Ведь нам говорят о том, что мы портим русский язык. Нам пора требовать полную персональную ответственность всех ученых, писателей и т. д. И пусть они трибуну не используют для себя. Успенский не сказал, что купцы или дворяне портили русский язык, а пришла советская власть и испортила.

Выступающий возмущается, что люди присылают такие названия городов, как «Светлый», «Радостный», «Мечта». Он называет их слащавыми, пошлыми. Они издеваются над этим делом.

У меня есть предложение. Поручить товарищам изучить стенограмму самым внимательным образом. Привлечь ученых-языковедов и поручить им выступить с полемикой того, что было.

Вина за эту передачу лежит и на мне как на главном редакторе Центрального телевидения, ибо я основывался на тезисах и не интересовался ею по-настоящему.

Тов. Никитин: Для меня проблемы, которую мы обсуждаем, не существует. Все что здесь говорилось, исключительно справедливо и верно по своей сути.

Я бы эту передачу назвал несколько не так, как здесь говорилось, но по сути то же самое — это махровое славянопятство. В чем суть этой передачи? Суть этой передачи заключается в том, что почти все ее участники, и даже не сказавшие ничего особенного, как Солоухин, говорили, что все о современности — плохо, а о прошлом — отлично.

Волков говорил, что сейчас нет основы. Это говорилось о языке, но звучало гораздо шире, чем только о языке. Смысл сводился к тому, чтобы вспять отойти от всего, что завоевано. Это звучало во всех выступлениях, во всех тезисах.

Я пришел в эту редакцию из газеты. Я работаю там меньше года. В редакции очень сложная атмосфера. Там крайне маленькая партийная прослойка. Из 47 человек только 5 коммунистов, а среди 9 редакторов только один коммунист — главный редактор. Партийное влияние в нашей редакции на самом низком уровне. Это один факт, который говорит о многом.

Как готовили эту передачу. Ее готовила старший редактор Муравьева и редактор Копылова. Это наиболее образованные, наиболее культурные люди. Они умеют хорошо писать и хорошо разбираются во всех вопросах. Я не могу не согласиться с тем, что все это получилось случайно. Это первый крупный срыв в нашей редакции. Этим занимался обком партии, коммунисты и общественные организации. Но у нас были и мелкие срывы.

Я не могу сказать, что не ставил вопроса о квалификации наших сотрудников, об их взглядах и настроениях. Я неоднократно ставил вопрос о необходимости укреп­ления кадров редакции, потому что у нас, кроме нескольких человек, очень слабый состав. Но этот вопрос не был до конца разрешен.

Меня правильно критиковали. Но я был в этот день в театре по долгу службы. Мне представили тезисы. Я их утвердил, а папка была отослана в Москву. Затем все было перепоручено моему заместителю. Но он человек новый на телевидении, работает всего полмесяца. И я не имел права ему это перепоручать.

Тов. Иванов: Ленинградская студия телевидения сделала много, чтобы их программы были интересными, современными. Это опытный, зрелый коллектив, это коллектив, которому доверена очень высокая и ответственная трибуна советского телевидения. Это одна из крупнейших студий нашей страны.

Что преследовала эта группа людей и что произошло? Группа писателей-лин­гвистов из трех городов увидели друг друга только 3 января и так дружно в унисон выступили. Неверно это. Они нашли время спеться. <…>

Эта группа людей проявила полное единодушие даже в тоне, в котором велись разговоры. Это злобный, издевательский тон. Это не выступление людей образованных, которые, говоря о русском языке, могли бы преподать правила русской речи. Этого не было и в помине.

Я думаю, что у патриарха Алексия по-другому оценивалась эта передача. (Примеры.)

Здесь столкнули Даля и Ушакова, которые проделали большую работу по исследованию русского языка.

Здесь упоминают Ремизова, но нет ничего о Шолохове. <…>

Это была шовинистическая передача, и в ней шовинистические, великодержавные мысли. Автор говорит, что путают понятия «патриотизм» и «шовинизм». А кто путает?

Все время рассуждают о русском языке. Но правы товарищи, которые говорили, что здесь сплошное косноязычие, столько слов-паразитов. Они, видно, сговорились, что, о чем говорить, но не сговорились, как говорить.

Говорят, что выступавшие не встречались. Но, судя по передаче, они встречались и сговорились.

Почему это стало возможным? Не умаляя большой работы, которую ведет Ленинградское телевидение, я думаю, что это стало возможно потому, что правильных выводов из предыдущих случаев не сделано.

Мы обратили внимание, показывали существо и ошибочность такого подхода. Мы рассчитывали, что товарищи поймут и устранят эти недостатки, и это было нашей ошибкой, что каждый раз мы не доводили дело до конца.

Я знаю, что значительная работа ведется на Центральном телевидении по поднятию ответственности, по подбору выступающих. И такая работа должна вестись на всех студиях ежедневно. Мы нашу работу должны строить со всей ответственностью. Мы все должны сделать глубокие выводы.

Товарищи в Ленинграде не нашли в себе силы категорически поправить себя. А это нужно было сделать в Москве. Мы правильно бы сделали, если бы выключили эту передачу. Было бы правильнее, если бы ленинградцы выключили эту передачу и сказали, что это безответственная болтовня и мы не можем продолжать ее.

И еще у нас должна быть ответственность в таких вопросах, кому мы предоставляем трибуну.

Меня не удовлетворило выступление Фирсова. Оно было излишне кратким. Я не услышал анализа, что могло привести к такому событию. Я думаю, что мы сегодня должны обсудить вопрос о том, сможет ли он и далее возглавлять этот коллектив.

<…>

Тов. Месяцев: Я думаю, что произошел подробный разбор передачи. Я думаю, что у членов Комитета единое мнение, что это политически вредная и идейно порочная передача. Я думаю, что товарищи правильно характеризовали эту передачу как передачу, которая не выдерживает критики и в историческом плане, потому что многие исторические факты поставлены на голову, и их роль поднята для того, чтобы выпустить тот смысл, который закладывался в этой передаче.

Что касается художественных качеств этой передачи, то она не представляет никакой ценности в этом отношении. Мы имеем дело с вредной и в идейно-политическом, и в художественном плане передачей Ленинградской студии телевидения. Я думаю, что это не рецидив, а это выражение той острой борьбы, которая имеет место и которую пытаются навязать нам группки людей, имеющих постоянное чувство локтя, умонастроение которых лежит где-то в одной плоскости. Известно, что их настроения подогреваются извне. И они пытаются, где это возможно, дать бой нашим устремлениям, нашей идеологии, нашим взглядам, мешают жить так, как учит партия.

К сожалению, ни руководители Ленинградской студии телевидения, ни главный редактор литературно-драматического вещания, ни непосредственно ответственные товарищи не проявили настоящей партийной и гражданской бдительности. Почему? Я плохо знаю товарищей, которые непосредственно делали эту передачу. Но я думаю, что это произошло потому, что эти товарищи не обладают внутренним чувством ответственности, и потому, что у них самих в голове ералаш, а может быть, они сами стоят на подобных позициях.

Я думаю, что им не место работать в нашей системе, в Ленинградской студии телевидения. Я думаю, что Комитет поддержит мое мнение отстранить этих товарищей от работы.

Не оказался на уровне и руководитель Ленинградского телевидения Фирсов. У меня в голове не укладываются такие вещи, что как можно, когда идет такая ответственная передача, не заняться ею. Вы не могли просто пройти мимо этой передачи, чтобы ее не посмотреть. То же самое относится и к главному редактору.

В чем причина всего этого? Я думаю, в том, что, по существу, в Ленинградском телевидении не было настоящей борьбы за партийность, за постоянную ответственность в работе. Меня поразило, что когда я позвонил на следующий день Фирсову по телефону, он мне говорит: «А что особенного было в этой передаче?» То ли он поторопился с ответом, то ли хотел прикрыть своей широкой спиной виновников, но он не оказался на должном уровне и безответственно, аполитично подошел к этой передаче.

Меня в этой передаче настораживает еще одно обстоятельство, за которым нужно внимательно следить. Мы являемся свидетелями националистических явлений в мире. Эта передача подливает масло в огонь и принимает шовинистическую окраску. Здесь сталкивание целых групп народов. Передача сделана очень хитро и по-своему умно.

Давайте решать:

1. Приказ по Ленинградскому комитету оставим. Обсудим вопрос о Фирсове. У меня было много разговоров о Фирсове. Я его давно знаю. Мы много с ним работали. Я знал его как человека смелого и решительного, когда речь шла о партийности, как человека беспощадного при всяком отклонении от партийности. После моего прихода в Комитет ко мне поступали факты шатания Фирсова. Я ставил прямо перед ним вопрос: или кто-то тебя тянет за собой и ты не в состоянии отрубить конец, либо ты сам в какой-то степени начал качаться. И все больше и больше размышляя над этим и наблюдая его поведение в коллективе, в разговорах с людьми, я пришел к выводу, что речь не идет о собственном политическом шатании Фирсова, что он не изменил своим идейно-художественным принципам и взглядам. Мы пришли к такому выводу, что кто-то и где-то его сильно связал по рукам и ногам, и он по существу не в состоянии повысить партийную требовательность и провести большую воспитательную работу в коллективе.

Я думаю, что этот последний факт должен нас убедить в том, что нам нужно решить вопрос о Фирсове, поставить там нового руководителя, с тем, чтобы этот новый руководитель со свежими силами, будучи свободным от всяких связей, мог бы обеспечить настоящую большую работу в духе политики нашей партии. Поэтому я вношу вопрос о том, чтобы освободить Фирсова от работы директора студии Ленинградского телевидения.

2. Нам надо подготовить письмо с изложением характера передачи и направить его в партийные комитеты и руководителям коллективов, где работают товарищи, которые принимали участие в этой передаче.

3. Доложить ЦК партии в официальной записке о характере этой передачи, о вреде, который она нанесла нашим телезрителям, и изложить ряд мер по укреплению дисциплины в рамках Комитета и на местах. Попросить, чтобы соответствующие отделы ЦК партии вмешались в это дело, и в коллективах, где работают эти товарищи, провести всю эту работу.

4. Мы имеем все основания к тому, чтобы поручить Ленинградскому телевидению подготовить передачу, которая бы вскрыла порочность этой передачи по всем ее позициям, и передать ее в эфир по первой программе.

5. Поручить тов. Филиппову провести собрания коллектива, сначала партийные, затем общие по поводу этой передачи.

6. Нам надо подготовить приказ с учетом обсуждения этого вопроса на заседании Комитета. В этом приказе выразить всю сумму вопросов, о которых шла речь. Поручить подготовку приказа тт. Иванову, Карцову, Кузакову, Филиппову и Месяцеву.

Тов. Фирсов: Я спрашиваю себя: почему я пришел к такому финалу? Наверное, ошибка заключается в том, что, во-первых, видимо, я слишком много позволял, создавал условия для проявления слишком большой инициативы. Нашлись люди, которые смогли этим воспользоваться. Во-вторых, в ряде вопросов я оказался шляпой. Обращая внимание на многие вопросы, я упустил главные. В-третьих, чувствую ли я в себе силы для того, чтобы делом доказать и смыть вину с себя и с коллектива? Смогу ли я это сделать, чтобы восстановить должную репутацию телевидения? Я могу сказать, что к этому приложу все свои силы, а они у меня есть.

Валил вину на подчиненных. Признавал ошибки. Каялся. Обещал исправиться. Просил не лишать должности. Это тоже Фирсов. Другой. Не такой, каким его знают студенты Европейского университета и научное сообщество. Тем невероятней дистанция, отделяющая тогдашнего Фирсова от нынешнего. Партийного чиновника — от независимого ученого. Номенклатурного карьериста — от организатора науки, не гоняющегося за должностями. Запуганного конформиста — от свободного человека.

Узнаёт ли себя Фирсов в зеркале той стенограммы? Несомненно, узнаёт и едва ли доволен изображением. Но, возможно, именно поэтому он включил документ в свою книгу. Полностью. Без купюр. Сохранив и фрагменты, в которых он сам себе сегодня не нравится.

Более полувека пройдет с того «Вторника», запечатленного в календаре 1960-х как еще один «праздник непослушания», и свои воспоминания о нем Фирсов завершит словами: «Справедливости ради скажу, что председатель Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР Месяцев не был склонен снимать меня с работы и утром 8 января советовался с обкомом КПСС о санкциях, которые должны быть приняты в отношении моей персоны. Секретарь обкома Толстиков настоял на снятии меня с работы и даже пригрозил, что если этого не сделает Комитет, то это сделает обком, да еще добавит к административному наказанию члена КПСС Фирсова партийный выговор с занесением в учетную карточку. Формулировку моего увольнения со студии телевидения мы писали с Месяцевым вместе».