Такая вот история

Юрий Шубик

НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АРИТМИЯХ ДЛЯ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫХ ВРАЧЕЙ И ПАЦИЕНТОВ

Сердце очень хрупкая вещь: оно бьется.

Цаль Меламед

 

Думаю, не только мне запомнился один из небольших эпизодов замечательного детского фильма, снятого по мотивам книги В. Ю. Драгунского «Денискины рассказы».

Учитель географии (актриса Лия Ахеджакова) обсуждает с учениками строки поэмы «Полтава» Пушкина:

 

Тиха украинская ночь,

Прозрачно небо, звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

 

Увлеченный любимым делом педагог, преданный своему предмету, она старается извлечь из этого стихотворения максимум «географической» информации:

«Что эта короткая фраза может сказать проницательному уму пытливого ученого? Очень, очень многое! Оказывается, в то время, когда жесточайшие тайфуны обрушиваются на многострадальные побережья Юго-Восточной и прочих Азий, в то время как суровые антарктические бураны своим ледяным дыханием свирепствуют на просторах Патагонии, в то время как вся Центральная Европа буквально тонет, в это время года на Украине стоит тихая устойчивая погода. И лишь едва заметное дуновение ветерка…»

По-моему, замечательный шарж. Ведь и правда, специалист подобен флюсу. Его естественное желание — распространить сферу профессиональных интересов на всю окружающую действительность.

Медиков это касается ничуть не в меньшей степени, чем географов. Во всяком случае мне известны весьма серьезные научные труды, в которых самым тщательным образом препарируется текст различных литературных произведений (от Библии и Талмуда до романов Толстого и Тургенева), после чего обсуждаются вероятные заболевания тех или иных исторических или литературных персонажей. Так, например, некоторые исследователи делают вывод о том, что лермонтовский Печорин страдал болезнью Жильбера (доброкачественной билирубинемией, то есть повышенным содержанием желчного пигмента билирубина в крови), а Понтий Пилат Булгакова — гемикранией (мигренью). Недавно я с ужасом узнал, что в абсолютно научной статье журнала Ассоциации канадских медиков тщательно проанализирована моя любимая сказка Алана Александра Милна «Винни-Пух и все-все-все» и каждый из обитателей волшебного леса, включая Винни-Пуха, Пятачка и ослика Иа-Иа, получил свой психиатрический диагноз (К. В. Заблоцкая, С. В. Лифарь. «Постановка диагноза персонажам художественных произведений: историографический анализ проблемы»).

Вот и мне кажется, что аритмиям, которыми я занимаюсь всю жизнь, тесно в рамках медицины: они давно стали частью окружающей среды. Посмотрите по сторонам: «Аритмия» — это и Детский театр пантомимы в Челябинске, и рэп-группа из Великого Новгорода, и шоу-балет, и литературный сборник молодых писателей Санкт-Петербурга, и многие поэтические сборники, и художественный фильм, и коллекция модной одежды… Это же название, с точки зрения авторов позволяющее почувствовать некую тревогу, незавершенность, изломанность, нарушение гармонии, получили картина художника Валерия Искварина, фотоэтюды Альберта Кузнецова и Серика Кульмешкенова.

Соната известного петербургского композитора Игоря Друха для флейты и фортепьяно называется «Мерцательная аритмия».

Понимаю, что рассуждения о нарушениях ритма сердца интересны в первую очередь мне, кардиологу-аритмологу. Надеюсь, моим коллегам тоже. Думаю, для нас, докторов, это еще и очень важно. Хороший врач отличается от плохого в немалой степени способностью к трем «co-»: сопереживанию, сочувствию, состраданию. Он должен «влезть в шкуру» больного. В Грузии есть красивое предание о царе из династии Багратиони Давиде IV Строителе. Он решил в честь присоединения Кахетии основать неподалеку от Кутаиси монастырь, который получил название Гелати (Гелатский), и сам участвовал в его строительстве. Первым и основным зданием стал Собор Рождества Пресвятой Богородицы, который строили до 1125 года. Именно в 1125 году Давид умер и был похоронен в воротах монастыря. На могильной плите сохранился его вырезанный на камне завет, к нашему времени почти стертый ногами многих тысяч людей: «Пусть каждый, входящий в этот храм, наступит на сердце мое, чтобы слышал я боль его». Почему-то мне кажется, что эта история имеет прямое отношение к моему делу. Врач должен понимать пациента, а это не всегда просто!

Профессор Григорий Антонович Захарьин, лейб-медик императора Александра III и врач Л. Н. Толстого, личность противоречивая, но доктор блестящий, говорил: «Сколько бы вы, милостивые государи, ни выслушивали, ни выстукивали, вы никогда не сможете безошибочно определить болезнь, если не прислушиваетесь к показаниям самого больного». Но эти «показания» необходимо еще и правильно интерпретировать. Однако тому, чтобы сделать правильные выводы из жалоб пациента, могут воспрепятствовать сразу два обстоятельства. Первое заключается в том, что к доктору за помощью обращаются очень разные люди. Далеко не все из них способны внятно рассказать о том, что именно их беспокоит. Ведь не каждый из пациентов, говоря мягко, Спиноза или Сократ. Да и книжек медицинских большинство не читало (не без исключений, конечно). Стало быть, «правильных» слов для описания своей аритмии больные часто не знают.

Ну вот, например, почти каждый день ко мне на прием приходят пациенты с жалобами на сердцебиение. Лишь некоторые способны с чем-либо сравнить свои ощущения. Но даже если могут… Одно время я записывал эти сравнения. Они были довольно однообразны, как правило, банальны и лишь изредка любопытны. Вот что у меня получилось. Итак, сердце могло биться как: олень, лань, конь, кошка, лягушка; бешеное, сумасшедшее; бешеный заяц, овечий хвост, загнанный зверь, испуганный тушкан, кролик в брачном периоде; по углям босиком, целлулоидный мячик по столу для настольного тенниса, вырвавшийся из рук шланг с водой, взбесившийся метроном; на резинке… Согласитесь, не просто поставить правильный диагноз, оценивая такие жалобы.

Второе обстоятельство вытекает из того, что врачи — в большинстве своем люди достаточно здоровые — сами, к счастью, не испытывали ничего похожего на жалобы их пациентов. Так, например, когда пациент жалуется на сердцебиение, доктор сразу представляет себе, что это очень частые удары сердца. А пациент тем же словом может описывать, напротив, редкие и сильные удары.

Так вот, давайте считать это небольшое исследование кратким руководством, предназначенным для того, чтобы научить больных жаловаться на аритмии, а врачей — правильно понимать эти жалобы. Попробуем «одолжить» краски и эмоции при описании нарушений ритма сердца у тех, кто в силу своей профессии способен их донести до читателя, зрителя, слушателя.

Разобраться в аритмиях бывает очень непросто. Встречая их описания в художественной литературе, мне всегда хотелось понять, о какой именно идет речь в каждом конкретном случае. Иногда это совсем нетрудно, иногда совершенно невозможно. Кроме того, порой речь может идти сразу о нескольких нарушениях ритма сердца. Поэтому их разделение в этом сочинении в достаточной степени условно.

Аритмии повлияли на жизнь многих известных в искусстве людей, порой самым существенным образом, нередко — фатально. Среди них есть писатели и поэты, музыканты и художники… Поэтому нарушения ритма сердца часто становились объектом их творчества. Читать (смотреть, слушать), как ярко описывают талантливые люди свои ощущения, чрезвычайно интересно. Упоминания о нарушениях ритма сердца порой можно найти в их дневниках, письмах, автобиографических произведениях, иногда — в воспоминаниях друзей и близких, современников. Порой можно проследить, как ощущениями автора наделяются герои тех или иных литературных произведений. Часто мы можем только предполагать, что такие яркие и выпуклые описания аритмий в контексте стихов или прозы вряд ли возможны без собственного опыта, собственных ощущений. Единственное, правда, чего я категорически не намерен делать, — обсуждать болезни ныне здравствующих представителей искусства, в том числе и в первую очередь своих пациентов.

Субъективные ощущения талантливых людей могут быть чрезвычайно разнообразны! Даже обычное, нормальное биение сердца они могут чувствовать совершенно по-разному. Поэтому, прежде чем говорить об аритмиях, послушаем, как два удивительных поэта и абсолютно разных по характеру человека описывают биение сердца. Вот Николай Гумилев в стихотворении, посвященном его другу Сергею Маковскому, сыну знаменитого художника:

 

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

 

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

 

Музыкант сказал бы, наверное, что слышит здесь мелодию флейты. Именно эта часть стихотворения была положена на музыку и исполнялась Александром Вертинским (а потом Борисом Гребенщиковым) как романс «Китайская акварель».

Совсем иначе имитирует биение сердца в своем стихотворении Осип Мандельштам:

 

О, маятник душ строг —

Качается глух, прям,

И страстно стучит рок

В запретную дверь, к нам…

 

Известный литературный критик София Парнок писала по этому поводу: «Поэт достигает истинной виртуозности ритма, — так, например, в стихах „Сегодня дурной день“ передано как бы сердцебиение». Согласитесь, для того, чтобы понять, как бьется сердце, вполне можно обойтись без фонендоскопа. Это скорбное, торжественное биение. Из музыкальных инструментов здесь подошел бы скорее глубокий и низкий звук виолончели, возможно — басы рояля.

Самое частое нарушение ритма сердца — экстрасистолия. Это хорошо знакомые многим перебои в работе сердца, ощущение его «замирания», паузы, остановки. Об этом рассказывали многие известные люди. Давайте начнем с писателей!

У Льва Николаевича Толстого экстрасистолия впервые появилась в конце 1901 года в Ялте. Ему был предписан постельный режим, назначены антиаритмические средства. О своих ощущениях он говорил: «Сердце как будто останавливается, замирает». Чаще всего перебои (а также некие приступы сердцебиения с частотой сердечных сокращений до 150 в 1 минуту — мерцательная аритмия?) провоцировались у него стрессовыми ситуациями (что уж скрывать, ссорами с Софьей Андреевной!). В качестве лечения Льву Николаевичу назначались сердечные гликозиды: выбор, по современным представлениям, конечно, просто чудовищный.

Антон Павлович Чехов тоже страдал от экстрасистолии. В своих воспоминаниях журналист В. А. Фаусек писал: «А. П. Чехов был очень общителен и любил „компанию“. В компании не отказывался и выпить, хотя пил очень умеренно. Уже тогда он жаловался на перебои в сердце». Антон Павлович многократно описывал это ощущение в своих письмах. Вот одно из них (издателю А. С. Суворину, 1884): «Как-то перебои сердца у меня продолжались 6 дней, непрерывно, и ощущение все время было отвратительное». Ему же — спустя 10 лет: «На днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю: хожу с соседом-князем по аллее, разговариваю — вдруг в груди что-то обрывается, чувство теплоты и тесноты, в ушах шум, я вспоминаю, что у меня подолгу бывают перебои сердца — значит, недаром, думаю; быстро иду к террасе, на которой сидят гости, и одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих».

В 1888 году своему другу, архитектору Ф. О. Шехтелю, Чехов писал: «Сейчас я сижу в скучнейшем номере и собираюсь переписывать начисто конченный рассказ. Скучаю. Скука усугубляется сознанием безденежья и неизвестности. Когда выеду, не знаю… Нервы расстроены ужасно, так что пульс мой бьет с перебоями». А вот цитата из письма 1894 года доброй знакомой Лидии Стахиевне (Лике) Мизиновой, ставшей прототипом Нины Заречной в «Чайке»: «Я до такой степени измочалился постоянными мыслями об обязательной, неизбежной работе, что вот уже неделя, как меня безостановочно мучат перебои сердца. Отвратительное ощущение».

Весьма любопытно суждение об экстрасистолии Чехова-доктора: «Перебои сердца нехорошая и неприятная штука, но я придаю им серьезное значение только в тех случаях, когда они указывают на упадок сердечной деятельности, например, при тифе, воспалении легких и т. п. А те перебои, которые излечиваются холодной водой и приписываются „центрам“, — пустяковое дело. У Вас они бывают от вялости кишечника, которая выражается у людей, по преимуществу имеющих большие животы, с запорами и метеоризмом; последний, подпирая ободочную кишку к диафрагме, и производит перебои. Летом, при режиме, близком к норме, вялость кишок пропадает, с нею проходят и перебои». Это из письма 1891 года Н. А. Лейкину, писателю, журналисту, редактору журнала «Осколки». Да-а-а-а! Недаром говорят: своя рубаха… ну и так далее.

Столь популярная нынче фраза «Сердце можно лечить только сердцем» принадлежит другу А. П. Чехова, художнику И. И. Левитану. Это цитата из его письма Елене Андреевне Карзинкиной, ставшей последней любовью живописца. Он писал ей из немецкого городка Наухайма, что под Франкфуртом, куда отправился на лечение в 1897 году: «Как видите, я уже в курорте. Здесь специально лечат сердце ваннами. Какой вздор! Сердце можно лечить только сердцем! Не правда ли?» Так сложилось, что в Наухайме, точнее — Бад Наухайме, мне приходилось бывать много раз: там находится Керкхофф-клиник, которая специализируется на лечении сложных нарушений ритма сердца и с которой мы сотрудничаем уже много лет. Собственно говоря, этот город населением всего тридцать тысяч человек, практически не пострадавший во время войны, представляет собой огромный красивый парк с большим прудом посередине, вокруг которого расположилось не менее десятка клиник разных медицинских направлений. Хорошо представляю себе, как Левитан гулял по этому живописному парку. Между прочим, не только он. Именно здесь, в Бад Наухайме, шестнадцатилетний Александр Блок влюбился в красавицу Ксению Михайловну Садовскую, которая была на год старше его матери. Любители поэзии знают, как много стихов он ей посвятил. К слову сказать, А. А. Блок умер молодым, в сорок лет, от болезни сердца: септического эндокардита. Но жителям Бад Наухайма неизвестны ни Блок, ни Левитан. Едва ли не главная достопримечательность города — памятник «королю рок-н-ролла» Элвису Пресли, который проходил здесь срочную военную службу.

Что же касается Левитана, то, как следует из его письма, и он был кардиологическим больным: по разным источникам — с аневризмой аорты или пороком сердца. Антон Павлович-доктор писал по этому поводу Шехтелю: «Я выслушивал Левитана. Дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слышится пф-тук». Это называется в медицине — «шум с первым временем». Очень хочется порассуждать, о каком именно пороке сердца идет речь, но, конечно, не на страницах этого сочинения. Исаак Ильич умер в тридцать девять лет. Мало кто знает, что последние десять лет жизни его, тяжелобольного, опекал и поддерживал московский промышленник (директор-распорядитель Морозовской текстильной мануфактуры), коллекционер и меценат Сергей Тимофеевич Морозов. Сам художник-любитель, он подарил Левитану сначала свою мастерскую, а потом и весь флигель в Большом Трехсвятительском переулке, где она помещалась. Именно там художник написал свои, возможно, самые известные картины. Впрочем, о семье Морозовых, наиболее ярким и известным представителем которой был, естественно, старший брат Сергея Савва Морозов, нам еще предстоит поговорить.

Вообще поражаешься порой, как самым тесным и неожиданным образом может быть все связано! Писателю и врачу Чехову принадлежит фраза: «В русской литературе я знал одно имя — Л. Н. Толстой, в русской медицине — Г. А. Захарьин». А друг Чехова и Левитана, академик архитектуры Федор (Франц) Осипович Шехтель, построил склеп-часовню над могилой Г. А. Захарьина около храма Владимирской иконы Божией Матери в Куркино. И вот все эти персонажи встретились буквально на нескольких страницах!

Но вернемся к аритмиям. Говоря о писателях и поэтах следующего поколения, трудно не обратить внимания на некую закономерность: практически все они имели проблемы с советской властью. Одних расстреляли, других сгноили в лагерях, третьи с трудом успели унести ноги, то есть эмигрировали. Собственно, Николай Гумилев с Осипом Мандельштамом, о которых речь шла выше, яркий тому пример. Первого поставили к стенке в Бернгардовке под Петроградом, второй сгинул в лагере. И не найти могилы ни того, ни другого. Других персонажей с их нелегкой, а иногда и страшной судьбой я тоже не выбирал специально. Меня интересовало, что, а главное, как именно об аритмиях пишут талантливые люди. А таких власти предержащие не любят. Желание всех «подравнять и построить» — просто инстинкт самосохранения, проявление непреходящей борьбы серости с талантом.

Между прочим, отношения большевиков с медициной тоже складывались не самым лучшим образом. В свидетели мы можем призвать вождя мирового пролетариата В. И. Ленина. Еще в 1913 году он писал М. Горькому: «Дорогой Алексей Максимыч! Известие о том, что Вас лечит новым способом „большевик“, хотя и бывший, меня, ей-ей, обеспокоило. Упаси боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи „ослы“, как мне раз сказал один хороший врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика — это ужасно!! Только вот контроль профессоров неапольских… если эти профессора действительно знающие… Знаете, если поедете зимой, во всяком случае заезжайте к первоклассным врачам в Швейцарии и Вене — будет непростительно, если Вы этого не сделаете! Как здоровье теперь? Ваш Н. Ленин».

Возможно, меньше всех проблем с большевиками было у Владимира Набокова. Просто потому, что в 1919 году он эмигрировал из России навсегда. О себе он писал: «Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. …Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце — по-русски, и мое ухо — по-французски».

То, что у Набокова была экстрасистолия, с очевидностью следует из его автобиографического романа «Память, говори»: «И все же я долго еще не мог заставить себя перейти в спальню, боясь не столько бессонницы, сколько неизбежных сердечных перебоев, подстрекаемых холодом простыней, да удивительного недуга, anxietas tibiarium, — болезненного беспокойства, нестерпимого нарастания мышечного чувства, когда приходится то и дело переменять положение своих конечностей». Anxietas tibiarium, кстати, — это наследуемое заболевание: «синдром беспокойных ног», или синдром Экбома.

Эти свои ощущения Набоков использовал в одном из самых известных его произведений, романе «Дар»: «Когда же он лег в постель, только начали мысли укладываться на ночь и сердце погружаться в снег сна (он всегда испытывал перебои, засыпая), Федор Константинович рискнул повторить про себя недосочиненные стихи, — просто, чтобы еще раз порадоваться им перед сонной разлукой…»

В романе В. В. Набокова «Память, говори» можно встретить, возможно, самое поэтичное описание аритмии: «Следующий миг стал началом моего первого стихотворения. Что подтолкнуло его? Кажется, знаю. Без единого дуновения ветерка, один только вес дождевой капли, сияющей в паразитической роскоши на душистом сердцевидном листке, заставляет его кончик кануть вниз, и подобие ртутной капли внезапно соскальзывает по его срединной прожилке, и лист, обронив яркий груз, взлетает вверх. Лист душист, благоухает, роняет — мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом сердца, сразу вернувшимся в перестуке ритма: говорю „в перестуке“, потому что когда и впрямь налетел ветер, деревья принялись все разом бодро стряхивать капли, настолько же приблизительно подражая недавнему ливню, насколько строфа, которую я уже проборматывал, походила на потрясенье от чуда, испытанное мною в миг, когда сердце и лист были одно».

Была экстрасистолия (а кроме того — мерцательная аритмия) и у Бориса Пастернака. Его отношения с государственной машиной вместили в себя и вынужденный отказ от Нобелевской премии, и восемь лет лагерей для любимой женщины (четыре при жизни Бориса Леонидовича и еще четыре после его смерти, чтоб неповадно было), и еще много всякой мерзости.

Вот это — из его писем Ольге Ивинской, которая была прототипом Лары в «Докторе Живаго»: «Но у меня очень частые и продолжительные перебои по всякому поводу и без всяких причин. Это одно может довести до отчаяния». И еще: «Я пишу тебе все время со страшными перебоями, которые начались с первых строк письма».

В своих воспоминаниях «Хроника прошедших лет» сын поэта, Евгений Борисович, писал: «Отец предполагал, что присутствие врача в доме объясняется его жалобами на плохое самочувствие… У него действительно были перебои сердцебиения, повышенное давление и онемение левой руки, которые врач счел следствием переутомления и велел ему воздерживаться от занятий».

А у Александра Грина, отношения которого с советской властью тоже складывались не лучшим образом, даром что был революционером, перебоев в работе сердца, возможно, и не было: он умер, немного не дожив до пятидесяти двух лет, от рака легких (как и Пастернак). Но описание экстрасистолии как литературный прием использовал и он. В очерке «Тайна леса» Грин пишет о пропившемся полировщике, который, боясь скандала с женой, по дороге с завода решил заночевать прямо в лесу. Он прилег на землю, наткнувшись, как ему показалось, на такого же, как и он, пьяницу, а наутро выяснилось, что это мертвец, самоубийца. «Полировщик лежал, слушая, как глухо, с замираниями и перебоями, стучит его сердце, отравленное алкоголем».

В конце рассказа Грина «Жизнь Гнора», странной смеси из «Графа Монте-Кристо» и «Робинзона Крузо», вновь мотив самоубийства: способ свести счеты с жизнью ищет отрицательный персонаж Энниок. Автор описывает его душевное волнение: «Энниок рассмеялся; тяжкие перебои сердца на мгновение стеснили дыхание…»

Чуть меньше Александра Грина (сорок девять лет) прожил врач по образованию Михаил Булгаков, которого власти тоже не любили, получая в ответ полную взаимность. Как и Грин, Булгаков упоминал об аритмии тогда, когда хотел подчеркнуть трагизм ситуации, «сгустить краски». В рассказе «Ханский огонь» описывается сильный испуг пожилого человека: «Сердце у старика остановилось на секунду, ему показалось, что он умрет. Потом сердце забилось часто-часто, в перебой с шагами». А это — ощущения зверски избитого, чудом оставшегося в живых красноармейца из рассказа Булгакова «Налет (В волшебном фонаре)»: «Ледяная стрелка в сердце делала перебой, и часы жизни начинали идти странным образом, наоборот…»

Не обошлось без упоминания об экстрасистолии и в самом известном романе Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: „Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск“…»

И Борис Пильняк (Вогау) имел непростые отношения с государством. Настолько непростые, что мы никогда не узнаем, была ли у него экстрасистолия: в 1937 году он был арестован, а в 1938-м расстрелян. Перед вами его описание перебоев в сердце из повести «Третья столица»: «И ночью, должно быть, перед рассветом, в пустынной своей большой комнате — он проснулся в липкой испарине, в страхе, в нехорошем одиночестве, в нехорошей какой-то промозглости. Это повторялось и раньше, когда, в старости уже, сердечные перебои кидали кровь к вискам, а сердце, руки и ноги немели. Сейчас же, проснувшись, Роберт Смит первой мыслью, первым ощущением осознал совершенно ясно, промозгло-одиноко, что он — умрет. Все останется, все будет жить, — а его дела, его страдание, его тело — исчезнут, сгниют, растворятся в ничто. Это осознание смерти было физически-ощутимым, и пот становился еще липче, ничего нельзя было сделать».

Анна Ахматова посвятила Борису Пильняку стихотворение, которое заканчивается такими строками:

 

…Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага…

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага.

 

О нарушениях сердечного ритма у самой Ахматовой мне довелось узнать из весьма любопытного источника. Это бывший генерал КГБ, а ныне американский гражданин Олег Данилович Калугин. В бытность свою первым заместителем начальника КГБ по Ленинграду и Ленинградской области с 1980-го по 1987 год он курировал, в частности, «работу» с диссидентами. На меня большое впечатление произвел один из его ответов во время интервью.

«— Вам предоставлено было право санкционировать прослушивание телефонных разговоров. В отношении кого вы им воспользовались?

— О‑о-о, в течение семи лет я подписал тысячи таких бумажек-заданий. Многие подслушивались… да почти все деятели культуры, некоторые академики… я сейчас точно всех не помню. Практически все выдающиеся ленинградцы попали под контроль КГБ, потому что эти люди были неординарны, талантливы, имели свое мнение…»

Так вот, в своем очерке «Дело КГБ на Анну Ахматову» Калугин довольно подробно знакомит читателей с этим самым трехтомным делом, заведенным еще в 1939 году в связи с традиционным в то время подозрением в шпионаже на Англию. Странно, что так поздно: муж-то, Николай Гумилев, был расстрелян в 1921-м. В одном из доносов времен приснопамятного (от 14 августа 1946 года) Постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» говорится дословно следующее: «Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия… Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал».

Уж если мы вспомнили об этом знаменитом Постановлении, то нельзя не сказать и о другом «объекте критики», Михаиле Зощенко. Вот выдержка из его автобиографической повести «Перед восходом солнца»:

«На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка. Я везу эти вещи на новую квартиру. В моей жизни перемена. Я не мог остаться в квартире, где была смерть. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне:

— Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне.

Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону. Это очень далеко. И я с трудом толкаю мою тележку. Передо мной — подъем на Тучков мост. У меня больше нет сил толкать мою тележку. Ужасное сердцебиение. Я с тоской посматриваю на прохожих. Быть может, найдется добрая душа — поможет мне взять это возвышение. Нет, прохожие, равнодушно посматривая, проходят мимо. Черт с ними! Я должен сам… Если б только не перебои сердца… Глупо умереть на мосту, перевозя кресла и стол».

Гораздо более благополучно сложилась жизнь Валентина Катаева. В отличие от многих других, он-то как раз был «в полном порядке»: Герой Социалистического Труда, дважды кавалер ордена Ленина… Может, потому и прожил долго — 89 лет. Но нет смысла рассуждать о личности, писатель-то был талантливый. Вот описание экстрасистолии из его поздней, во многом автобиографической повести «Уже написан Вертер». В качестве названия, кстати, использована строка из стихотворения Пастернака «Разрыв». Итак, сон главного героя повести Димы Федорова:

«Вероятно, в это время сердечный мускул сокращался с перебоями, даже на миг останавливался, и тогда внезапно кабина испорченного лифта падала в шахту, сложенную всё из того же кирпича. Он находился в лифте и вместе с ним падал в пропасть, хотя в то же время как бы со стороны видел падающий ящик испорченного лифта в пропасти лестничной клетки между третьим и четвертым этажами этого ужасного здания».

Заканчивая разговор о писателях этого времени, можно вспомнить еще о Юрии Олеше. Вот цитата из его дневника: «Перебои сердца. Очень тревожат, мешают работать, утомляют. Как хочется отделаться от них».

Но время, быть может, поговорить о наших современниках? Яркое описание экстрасистолии мне встретилось в романе С. Витицкого (Бориса Стругацкого) «Бессильные мира сего» от имени Юрия Костомарова по прозвищу Полиграф Полиграфыч:

«Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти отстраненно — он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями и уже даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его мучила одышка…»

Бориса Натановича уже нет с нами. Теперь не секрет, что на его «боевом счету» были два инфаркта миокарда, стентирование коронарных артерий, имплантированный электрокардиостимулятор. Его беспокоили частая экстрасистолия, приступы мерцательной аритмии. Уж он-то знал, о чем пишет.

Итак, нам теперь хорошо известно, что чувствуют люди с экстрасистолией. Нередко эти ощущения сопровождаются страхом смерти. Именно такими их описал Фазиль Искандер в романе «Стоянка человека. Сердце». Повествование ведется от лица сравнительно молодого, физически крепкого человека, пережившего немало испытаний в своей жизни.

«Виктор Максимович довел партию до победного конца, я не настаивал на возобновлении игры, и он, откинувшись на стуле, вознаградил меня таким рассказом:

– <…> …настоящий, всепоглощающий страх я испытал не на фронте, не в тюрьме, а здесь, в мирной жизни. <…> Однажды вхожу в море и плыву. Отплыв от берега метров на пятнадцать-двадцать, вдруг чувствую: сердце делает какой-то сдвоенный удар и останавливается. Может, на две-три секунды — не знаю. Но ощущение очень неприятное. Тут я вспомнил, что накануне выпил, и решил, что дело в этом. Никогда раньше я не знал никаких сердечных явлений, это было впервые. Я снова поплыл. И вдруг опять сдвоенный удар и ощущение, что сердце остановилось и я сейчас захлебнусь. Боясь потревожить его, я осторожно поплыл к берегу.

Утром на следующий день лезу в воду, прислушиваясь к работе своего сердца. Вроде вс` в порядке. Да, думаю, возраст дает о себе знать, и уже сердце после выпивки начинает барахлить. Только я это подумал — и снова повторение вчерашнего. Я страшно разозлился на свое сердце и решил, ни на что не обращая внимания, плыть и плыть. И снова то же самое. Я плыву. И опять то же самое! И тут я не выдержал. Главное, ощущение такое, что сердце только случайно остановилось на эти две-три секунды, а может остановиться и на больший срок. И тогда конец.

И все-таки я не так быстро сдался. Я обратил внимание, что эти перебои в сердце настигают меня, когда я отплыву от берега уже метров на двадцать-тридцать. Может, это какой-то неосознанный страх глубины? Я нарочно выхожу в море на лодке, прыгаю за борт, плаваю, чтобы преодолеть страх глубины, если это именно он. Но и там меня каждый раз настигает это странное явление. Последний раз я с трудом влез в лодку, так меня напугали эти перебои и остановки сердца.

Одним словом, иду к врачу. Терапевт выслушивает меня, отправляет на электрокардиограмму и в конце концов говорит мне:

— Сердце у вас, как у двадцатилетнего юноши. Я ничего не понимаю, вам надо обратиться к психиатру».

Именно этот пример я чаще всего привожу в лекциях, когда рассказываю коллегам об экстрасистолии, может быть, вполне безобидной, не требующей лечения, но субъективно переносящейся чрезвычайно плохо. Таким пациентам необходимо рассказывать о том, что экстрасистолы есть практически у всех людей, но одни их ощущают, а другие нет. Строго говоря, мы должны договориться с больным о том, что лечить необходимо не столько экстрасистолию, сколько его субъективные ощущения. Очень многие пациенты почувствуют себя лучше сразу после того, как мы им объясним, что их аритмия не опасна для жизни. В этом контексте весьма забавной выглядит последняя приведенная фраза: «Я ничего не понимаю, вам надо обратиться к психиатру». Психиатр здесь, конечно, ни при чем, но навыками психотерапевта врач-кардиолог обладать обязан.

Вот еще одно яркое описание «страшной» экстрасистолии — из романа Юрия Полякова «Замыслил я побег…»:

«И вдруг башмаковское сердце сделало странную мягкую паузу. Возникло какое-то болезненное недоумение, словно за стенкой много лет крутили одну и ту же, ставшую неотъемлемо привычной пластинку и внезапно выключили проигрыватель. Недоумение сменилось ощущением знобящей беспомощности, а затем — ужасом. Сердце, конечно, возобновилось, но страх не отпускал.

— Ты чего? — забеспокоился Анатолич.

— Мне плохо, — прошептал Башмаков, нашаривая под рубашкой сердце и чувствуя, как пригоршня наполняется холодным потом.

Пока ждали скорую, вызванную Анатоличем, сердце еще несколько раз спотыкалось, и холодный сумрак опускался на Башмакова, покрывая тело ледяными каплями пота. Олег Трудович сидел прямо на снегу, привалившись спиной к колесу бесхозных „Жигулей“, и ожидал смерти».

Впрочем, несмотря на остроту ощущений, у персонажей Ф. Искандера и Ю. Полякова все заканчивается хорошо.

Мы видим, что упоминания об аритмиях можно найти далеко за рамками медицинской литературы. Может быть, особенно часто — в стихах. Причина этому совершенно очевидна. Как часто аритмии являются следствием эмоций!

Но эмоция, по определению британского поэта, Нобелевского лауреата Томаса Стернза Элиота, — это первоначальный материал поэзии. Еще одно полезное для нас определение, принадлежащее другому английскому поэту, Вильяму Вордсворту: поэзия — эмоция, припоминаемая в покое.

Поэтому многие поэты упоминают о перебоях для того, чтобы создать соответствующий эмоциональный фон, душевный настрой. Иногда это ни к чему не обязывающие строчки. Так, например, в одной из песен Александра Дольского:

 

Всё в порядке, всё нормально,

Если в сердце перебои.

 

Или в песне Валерия Миляева «Весеннее танго», которую исполняют Сергей и Татьяна Никитины:

 

Сколько сердце валидолом ни лечи —

Всё равно сплошные перебои.

 

Даже обидно: совершенно несерьезное отношение к аритмиям. Но порой, как в одном из стихотворений Юлии Друниной, перебои свидетельствуют о необычайном душевном волнении:

 

Молчу, перчатки теребя,

Смиряю сердца перебои:

Мне отрываться от тебя —

Как от земли во время боя.

 

Вот еще один яркий пример, в котором душевное состояние автора передается именно с помощью упоминания о перебоях. Это стихотворение Валерия Лукина:

 

Сердце врет,

в синкопическом ритме запутавшись с первого такта,

пропускает удары,

боится пустого движенья,

словно в старом авто на ухабах колымского тракта

в сиром теле душонка

трясется,

вцепившись в сиденье.

Приполярная ночь коротка

и сера, как бумага.

Коротаю ее,

собирая последние силы.

Непонятно, однако, куда привезет колымага:

то ли к старому прииску,

то ли к случайной могиле.

 

А помните, у Владимира Высоцкого?

 

Там проверка на прочность — бои,

И туманы, и ветры с прибоями.

Сердце путает ритмы свои

И стучит с перебоями.

 

Вот у него экстрасистолия точно была. Его друг Владимир Мальцев вспоминал: «Володя… не был здоровым человеком. То он согнется — желудок схватил. Печень подводила его, сердце давало перебои…» Из книги В. И. Новикова: «Высоцкий опять госпитализирован. И психическое расстройство, и перебои с сердцем. Врачи грозят запереть на два месяца и пугают самыми страшными последствиями».

У одного из моих любимых поэтов, Булата Окуджавы, тоже можно встретить упоминание об экстрасистолии. Это в стихотворении «Нянька»:

 

Акулина Ивановна, всё мне из бед наших помнится.

Оттого-то и совесть моя трепетанием полнится.

Оттого-то и сердце мое перебои дает,

и не только когда соловей за окошком поет.

 

Для Зинаиды Гиппиус ее аритмия скорее предмет исследования. В 1905 году она посвятила своим ощущениям целое стихотворение, которое так и назвала — «Перебои». Послушайте, как ритмически точно передано в нем ощущение автора. Трудно найти более яркий пример, рассказывая об экстрасистолии и приступах сердцебиения (пароксизмальной тахикардии):

 

Если сердце вдруг останавливается…

На душе беспокойно и весело…

Точно сердце с кем-то уславливается…

А жизнь свой лик занавесила…

Но вдруг —

Нет свершенья, новый круг

Сердце тронуло порог,

Перешло — и вновь толчок,

И стучит, стучит спеша,

И опять болит душа,

И опять над ней закон

Чисел, сроков и времен,

Кровь бежит, темно звеня,

Нету ночи, нету дня,

Трепет, ропот, торопь, стук,

И вдруг —

Сердце опять останавливается.

 

В том же 1905 году поэтесса вновь использует мотив экстрасистолии, для того чтобы добавить яркий эмоциональный штрих в стихотворение «Узел»:

 

Сожму я в узел нить

Меж сердцем и сознаньем.

Хочу разъединить

Себя с моим страданьем.

И будет кровь не течь —

Ползти, сквозь узел, глухо.

И будет сердца речь

Невнятною для духа.

Пусть, теплое, стучит

И бьется, спотыкаясь.

Свободный дух молчит,

Молчит, не откликаясь.

Храню его полет

От всех путей страданья.

Он дан мне — для высот

И счастья созерцанья.

Узлом себя делю,

Преградой размыкаю.

И если полюблю —

Про это не узнаю.

Покой и тишь во мне.

Я волей круг мой сузил.

Но плачу я во сне,

Когда слабеет узел…

 

Надо сказать, что термин «аритмия» помимо медицинского имеет вполне поэтический смысл. Обратимся к «Поэтическому словарю» Александра Квятковского:

«АРИТМИЯ — нарушение ритмической правильности в стихе, незамеченное автором или примененное умышленно, как контрастный прием перебоя ритма. Так, в стихотворении Ф. Тютчева „Последняя любовь“, написанном четырехстопным ямбом, размер стиха нарушается вторжением аритмических строк:

 

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

 

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье».

 

Далее автор в качестве примеров приводит еще отрывки из стихотворений В. Казина и В. Маяковского. А мы позволим себе привести два других примера, имеющих непосредственное отношение к обсуждаемой теме. Первый — известный сонет «Перебой ритма» Иннокентия Анненского из его сборника «Кипарисовый ларец»:

 

Как ни гулок, ни живуч — Ям —

— б, утомлен и он, затих

Средь мерцаний золотых,

Уступив иным созвучьям.

 

То-то вдруг по голым сучьям

Прозы утра, град шутих,

На листы веленьем щучьим

За стихом поскачет стих.

 

Узнаю вас, близкий рампе,

Друг крылатый эпиграмм, Пэ —

— она третьего размер.

 

Вы играли уж при мер —

— цаньи утра бледной лампе

Танцы нежные Химер.

 

С Анненским мы еще встретимся позже. Второй пример — стихотворение современного поэта Юрия Беридзе. Ощущение перебоев передано изменением размера в последней строке:

 

Не нравятся мои кардиограммы?

Какие это, право, пустяки…

В оконные заглядывают рамы

Алмазы звезд. А может, медяки…

Неважно, доктор. Смотрят же — и ладно,

И нас зовут. Давайте же рискнем

И в вечер, по-осеннему прохладный,

Уйдем вдвоем — и растворимся в нем.

А перебои в сердце — разве диво…

Ну, вам ли, доктор, этого не знать?

Вы так ошеломительно красивы,

Что был бы каменным — и то б не устоять.

 

Однако не только поэты пишут о перебоях в сердце. Осенью 1912 года Марсель Пруст закончил роман, выросший из материалов к неоконченному произведению «Против Сент-Бёва» и носивший название «Перебои сердца». В романе было две части: «Утраченное время» и «Обретенное время». А много лет спустя великий балетмейстер Ролан Пети, прочтя за одну гамбургскую зиму полное собрание сочинений Пруста и узнав из его автобиографии о том, какой музыкой он интересовался, создал один из самых известных современных балетов — «Пруст, или Перебои сердца».

Думаю, что коллеги, которые меня хорошо знают, страшно удивились бы, если бы узнали, что, рассказывая об аритмиях, я ни разу не нашел повода для шутки. Не могу обмануть их ожиданий. Образчик иронического отношения к экстрасистолам можно найти у Ильи Ильфа и Евгения Петрова в известном романе «Двенадцать стульев». Помните главу про голубого воришку Альхена, завхоза 2-го дома Старсобеса? Там описан обед в столовой, увешанной разнообразными лозунгами и плакатами.

«Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела против большого, хорошо иллюстрированного акварелью чертежа коровы. Чертеж этот был пожертвован ОННОБом — Обществом новой научной организации быта. Симпатичная корова, глядевшая с чертежа одним темным испанским глазом, была искусно разделена на части и походила на генеральный план нового кооперативного дома, с тою только разницей, что те места, которые на плане дома были обозначены уборными, кухнями, коридорами и черными лестницами, на плане коровы фигурировали под названиями: филе, ссек, край, 1-й сорт, 2-й, 3-й и 4-й. Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы. Поразительная корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца».

Шутки про нарушения ритма сердца встречаются разные, в том числе весьма остроумные. Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский), сатирик и лирический поэт, эмигрировавший во Францию в 1920 году, является автором всем известного афоризма «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Ему же принадлежит высказывание «Лучше пульс с перебоями, нежели жалованье». Смешно, хотя и не могу согласиться. Ведь мы уже знаем, что экстрасистолия часто бывает мучительной, изматывающей. Известно, что именно такой она была и у Эрнеста Хемингуэя, и у Поля Гогена.

Здоровье Поля Гогена окончательно пришло в расстройство на Таити, куда он уехал после известной ссоры с Винсентом ван Гогом, закончившейся тем, что Ван Гог отрезал себе ухо. История жизни гениального голландца тоже представляет интерес в контексте нашего рассказа об аритмиях.

Как известно, Ван Гог страдал припадками, происхождение которых до сих пор вызывает споры: они, в числе прочих симптомов заболевания, могли быть следствием шизофрении или маниакально-депрессивного психоза (биполярного аффективного расстройства). Но само понятие маниакально-депрессивного психоза появилось лишь в 1889 году, шизофрении — в 1911-м, то есть примерно тогда, когда художника уже не стало: он застрелился в 1890-м. А лечили Ван Гога от эпилепсии! В число основных средств лечения этого заболевания в XIX веке входили сердечные гликозиды, препараты дигиталиса (наперстянки), которые назначались обычно в больших дозах. Они действительно помогали некоторым больным. Сейчас можно предположить, что среди них были пациенты с приступами мерцательной аритмии, сопровождающимися большой частотой сердечных сокращений и потерей сознания. Именно для них могли быть эффективны препараты наперстянки.

Получал сердечные гликозиды и Ван Гог. Считается весьма вероятным, что приверженность художника к желтым тонам являлась следствием передозировки сердечных гликозидов, ведущей, в частности, к ксантопсии (видению предметов в желтом цвете). Ведь на его ранних картинах голландского периода желтых оттенков совсем мало. Зато в более поздних работах, написанных во Франции, последние совершенно очевидно преобладают. Символичной выглядит веточка наперстянки на одной из последних картин Ван Гога, написанной за две недели до самоубийства, «Портрет доктора Гаше». Кстати, художник написал два портрета Поля Гаше, своего лечащего врача и друга, несколько отличающихся композиционно, но веточка присутствует на обоих.

О том, что это именно наперстянка, Ван Гог писал своему брату Тео. Из письма от 4 июня 1890 года (менее двух месяцев до смерти):

«Гаше <…> заговаривает о вашем приезде. <…> Работаю сейчас над его портретом: голова в белой фуражке, очень светлые и очень яркие волосы; кисти рук тоже светлые, синяя куртка и кобальтовый фон. Он сидит, облокотясь на красный стол, где лежит желтая книга и веточка наперстянки с лиловыми цветами. Вещь сделана с тем же настроением, что и мой автопортрет, который я захватил с собой, уезжая сюда. Г-н Гаше в безумном восторге от этого портрета и требует, чтобы я, если можно, написал для него точно такой же, что мне и самому хочется сделать».

Существует, между прочим, и третий портрет, на котором Поль Гаше изображен с курительной трубкой.

Говоря о перебоях в работе сердца, то есть об экстрасистолии, мы волей-неволей касались не таких частых, но порой гораздо более серьезных жалоб: чувства сердцебиения. Вспомним Льва Толстого, Бориса Пастернака, Бориса Стругацкого… Их объединяет диагноз «мерцательная аритмия», она же — фибрилляция предсердий. Это одна из частых (но не единственная!) причин сердцебиения. Это сердцебиение особое: неритмичное, хаотическое. Считают, что приоритет описания фибрилляции предсердий принадлежит великому английскому врачу Уильяму Гарвею, который в 1628 году наблюдал подобное нарушение ритма и решил дать ему такое название. Однако еще у древних наличие у пациента нерегулярного пульса расценивалось как проявление болезни. Весьма вероятно, что именно фибрилляцию предсердий имел в виду личный врач китайского императора Хуанг Ти Ней Чинг Су Вен, живший примерно за 2500 лет до нашей эры. В своем труде «Внутренняя медицина» он писал: «Когда пульс больного нерегулярный, слабый, едва ощутимый, то импульс жизни человека угасает».

Существуют и другие, весьма поэтичные названия этой аритмии, привычные и малоизвестные. Например, мерцание предсердий, буйство сердца. Знаменитый французский клиницист Жан Батист Буйо одним из первых дал весьма подробное описание мерцательной аритмии, образно назвав ее «delirium cordis» («бред сердца»). Кстати, вот насмешка! Блестящий врач, впервые установивший связь между ревматизмом и поражением сердца, предложивший термин «эндокардит», действительный член Французской академии вошел в историю совсем по другому поводу. Будучи человеком уже весьма пожилым, присутствуя на первой демонстрации в академии фонографа Эдисона, он воскликнул «Я не дам обмануть себя чревовещателю!» и именно этой фразой обессмертил свое имя.

Хотите знать, что ощущает человек с мерцательной аритмией? Слушайте:

 

Сердце скачет, как белка, в хворосте

ребер. И горло поет о возрасте.

Это — уже старение.

 

Исчерпывающе. Иосиф Бродский. Это он о своей мерцательной аритмии. Вот уж кто о сердечных проблемах знал не понаслышке, но мы еще поговорим об этом.

Еще один штрих к описанию фибрилляции предсердий мы можем найти в повести Евгения Шикина «Инакомыслие»:

«Рудинскому стало совсем плохо: приступы аритмии накатывались всё более мощными волнами. Боли не было, но становилось страшно, когда сердце останавливалось, а через мгновение вновь начинало биться с каким-то рывком и ускорением после задержки».

Описана мерцательная аритмия и в романе Виктора Лихачева «Молитесь за меня». Как и у Валентина Катаева, действие происходит во сне. Смысл этого сна — «преодоление» аритмии как некий символ, напутствие.

«За месяц до путешествия я разболелся в очередной раз. Замучили перебои в сердце. Я был в отчаянии. В больницу идти не хотелось — знал, что положат надолго. И снится мне ночью сон. Идем мы с дедушкой Мишей по деревенской улице, он показывает мне дома, рассказывает, кто там жил, кто чем был известен. Вдруг перед нами вырастает кирпичная стена. Он легко „переплывает“ через нее. Зовет меня. Пытаюсь перелезть. Срываюсь. Сердце бешено стучит, захлебываясь от перебоев.

— Не могу, дед. Сердце.

— Что сердце?

— Его же оперировали.

— Держись, — он протягивает руку.

Я хватаюсь за руку и легко перемахиваю через высокую стену. Он прощается со мной, показывая на дорогу: „Вот твой путь. Иди“. Обычно я забываю сны, этот же запомнился до мельчайшей подробности. Утром перебоев не было. Сердце работало спокойно и уверенно. Только щемило что-то».

Писатель Виктор Васильевич Лихачев очень хорошо знал, о чем пишет: двадцать пять лет он прожил с протезированным клапаном, о чем можно прочитать в его рассказе «Операция на сердце».

Фибрилляция предсердий — весьма распространенная аритмия. Перечисляя известных людей, страдавших мерцательной аритмией, можно вспо­мнить, например, поэтов и писателей Владимира Корнилова, Александра Фадеева, Василия Аксенова и Бориса Васильева, артистов Иннокентия Смоктуновского, Александра Абдулова и Юрия Яковлева, композитора Андрея Петрова, кинорежиссера Алексея Германа, политических деятелей Иосифа Сталина и Юрия Андропова, разведчика Кима Филби, Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, академиков Сергея Королева и Владимира Вернадского (прошу извинить за такой странный порядок перечисления). Список, конечно же, очень-очень неполный.

В 2014 году американские врачи Закари Голдбергер и Джоел Хауэлл совместно с музыковедом Стивеном Уайтингом провели чрезвычайно любопытное исследование творчества Людвига ван Бетховена, результаты которого опубликовали в журнале «Perspectives in Biology and Medicine». По их мнению, музыка глухого композитора в большой степени отражала биение его собственного сердца, причем сердцебиение Бетховена бывало нерегулярным, неритмичным. Такой скачущий, хаотический ритм, характерный для мерцательной аритмии, они обнаружили в Прощальной сонате ми-бемоль мажор. Короткий приступ фибрилляции предсердий исследователи услышали в струнном квартете № 13, о котором сам Бетховен писал, что его надо играть «с тяжелым сердцем». В сонате для фортепьяно № 12 ля-бемоль мажор ученые выделили момент, в котором левая рука исполняет частый и беспорядочный ритм, в то время как правая — мелодию, воспроизводящую одышку, часто сопровождающую мерцательную аритмию.

В дневниковых записях академика Вернадского, автора учения о биосфере и ноосфере, упоминания о перебоях, аритмии, сердцебиении проходят (особенно в последние годы жизни) красной нитью. Но мне, кардиологу, более других интересна следующая запись: «1. 1930 — съезд гидрологов в Ленинграде — начало моего сердечного заболевания. На съезде господствовала группа „философов“… Впечатление о научном багаже „философов“ убогое. Я не думаю, чтобы мое заболевание <началось> после одного заседания съезда, когда я впервые ощутил резкую аритмию и ушел со съезда раньше. На другой день несколько минут <, когда> обедал, я вилкой не мог взять кусок цыпленка — тоже <причину> я понял эту только в 1937 году. Возможно, что изменение сердечного аппарата прекратилось бы <, не будь?> волнений».

Из этой записи следует, что впервые возникший у академика приступ мерцательной аритмии, весьма вероятно, сопровождался нарушением мозгового кровообращения (ишемическим инсультом), одним из самых частых и грозных осложнений фибрилляции предсердий. Характерным симптомом этого осложнения как раз и является, как известно, парез (ослабление двигательных функций, неполный паралич) какой-либо конечности или конечностей.

Умер академик Вернадский спустя пятнадцать лет после описываемых событий именно от инсульта. Такой же инсульт на фоне фибрилляции предсердий стал причиной смерти любимых всеми композитора Андрея Петрова, актрисы Натальи Гундаревой, писателя Василия Аксенова.

Весьма яркое и подробное описание тяжелого инсульта при мерцательной аритмии я обнаружил в повести Евгения Эрастова «Небывальщина». Оно перед вами:

«…головная боль дошла до немыслимых пределов, что-то лопнуло внутри нее, и он почувствовал, как вся правая половина тела у него окаменела. Мыльников произнес что-то вроде «ку-ку-ку» и, потеряв сознание, упал на гряз- ный, обшарпанный линолеум зала заседаний… Очнулся он лежащим на узкой и жесткой койке. Что-то непривычное было в его состоянии. Голова по-прежнему болела, хотя и меньше. Необычное ощущение правой руки и ноги сначала просто насторожило его. Рядом стояла капельница — он сразу узнал это приспособление. В палате было еще много таких коек, и на каждой кто-то лежал. Наконец к Вячеславу Никандровичу подошла молоденькая медсестра.

— Кира, Кира, — сказал Вячеслав Никандрович. — И ты, брат. И ты, Брут.

— Что вы сказали?

— Или, Или! лама савахфани?

— Что?

— Кира, даде мне.

— Пить хотите?

— Даде тить.

И только в этот момент осознал Вячеслав Никандрович, что не может нормально говорить. Все, что с ним произошло, он наконец осознал. Даже понял, что лежит в специализированном неврологическом отделении. Обидно было то, что он все понимал и хотел сказать, только слова получались какие-то не те.

Потянулись однообразные дни. Мыльников часто впадал в дремоту. Просыпаясь, с надеждой ощупывал левой рукой правую — может быть, прошло? Но нет, правая половина тела так и оставалась почти неподвижной. Иногда приходил врач — пожилой лысый очкарик, стучал молоточком по сухожилиям, просил высунуть язык. Один раз дал Мыльникову прочитать какой-то текст.

— Результаты выборов в областное законодательное собрание. Телеведущая Алина Лобкова на три процента обогнала местного предпринимателя Сергея Сорокина, — прочитал Мыльников.

— О, как мы читаем-то! — провозгласил очкарик. — Письменная речь не страдает. Это бассейн левой средней мозговой артерии. В среду, голубчик, сделаем вам компьютерную томографию. К тому же и сердечко вам надо проверить. У нас тут кардиологи хорошие. Полагаю, что это у вас возникло на фоне мерцательной аритмии. Небольшой такой тромбик отлетел и закупорил среднюю мозговую артерию. Не всю, конечно, а ее веточку.

Компьютерная томография полностью подтвердила диагноз невропатолога Коньшина. В левой половине мозга Вячеслава Никандровича был обнаружен небольшой очаг, свидетельствующий о поражении участка теменной коры».

Более чем квалифицированное описание этой сугубо медицинской ситуации заставило меня заподозрить в писателе врача. Оказалось, что профессиональный литератор Евгений Ерастов действительно врач по образованию.

Еще один врач, английский профессор-невролог Оливер Вулф Сакс, известен своими клиническими историями, необычными случаями из его практики, основой которых являются чувства и переживания пациентов. В книге «Человек, который принял жену за шляпу», переведенной на русский язык замечательным поэтом, писателем и врачом Борисом Херсонским, есть рассказ под названием «Человек, который выпал из кровати». В рассказе говорится о больном молодом человеке с парализованной ногой. Просыпаясь ночью, он обнаруживал у себя в постели эту холодную, чужую, как ему казалось, ногу, пытался выбросить ее из кровати и, естественно, вываливался на пол следом. В конце рассказа — постскриптум, который хотелось бы привести полностью:

«После публикации этой истории я получил письмо от известного невролога Майкла Кремера. Он писал: недавно меня пригласили осмотреть необычного пациента в отделении кардиологии. Из-за мерцательной аритмии у него образовался большой эмбол (тромб. — Ю. Ш.), который привел к параличу левой половины тела. Меня просили взглянуть на него, поскольку он каждую ночь падал с кровати, и кардиологи никак не могли выяснить причину. Когда я стал расспрашивать его, что происходит, он откровенно рассказал, что каждый раз, просыпаясь ночью, обнаруживает у себя в постели мертвую, холодную, волосатую ногу. Объяснить, откуда она берется, он не может, но и потерпеть ее рядом с собой тоже не может и поэтому руками и здоровой ногой выталкивает ее наружу, сам тут же выпадая за ней. Это хороший пример того, как больной может полностью потерять ощущение парализованной конечности. Любопытно, что мне так и не удалось выяснить у него, куда делась его собственная нога, поскольку все его внимание и силы в тот момент были целиком поглощены схваткой с отвратительной чужой ногой».

Ну а в основе этой печальной истории, как мы с вами поняли, все та же мерцательная аритмия, она же — фибрилляция предсердий.

В повести «Сердце» Ивана Катаева (не родственника, однофамильца) речь идет, как мне кажется, тоже о мерцательной аритмии. В отличие от Валентина Петровича Иван Иванович прожил совсем короткую жизнь — тридцать пять лет: был расстрелян в 1937 году и похоронен в братской могиле. Его первая повесть называется «Сердце». Речь в ней — о буднях потребительского кооператива 1920-х годов, а повествование ведется от имени его председателя Александра Михайловича Журавлева. У Журавлева якобы «невроз сердца», раз за разом у него случаются приступы сердцебиения:

«…я слышу, как мое сердце на мгновение замедляет ход, потом вырывается из своего мешка и начинает колотиться поспешно, не в лад, как попало. А, черт! Этого не было с весны. Я думал, что прошло совсем. Но жить уже и в эту минуту нельзя. Оно отскочило от жизни, оно трепыхается только рядом. Я знаю, что делать: нужно лечь на спину, и голова вровень с телом…  Ага, тише, тише… сейчас влезет… Нет, опять сорвалось… Что это, как долго в этот раз?.. Не могу больше!.. Ну вот, успокаивается, только вздрагивает. Уже можно думать, можно жить. Что вы скажете? Моя система не подведет! Лечь на спину, и больше ничего. Я сам это изобрел зимою. Как будильник, — есть такие, что идут, если только их положить вверх циферблатом… Вот и совсем улеглось. Бьется ровно, как всегда: раз-два, раз-два…»

А вот описание еще одного ночного приступа:

«Я опять его слышу. Это самое мучительное, когда оно слышно. Оно колотится глухо, будто завернутое в вату, мерно ударяется в мягкий матрац. Там идет нестихающая возня; что-то покалывает его, давит, передвигает в сторону. Это еще ничего, можно засыпать. Но только дремота окутает меня и я начну сливаться с темнотой, с безмолвием, — оно вдруг дергается и начинает частить, частить… Потом выравнивается, я радостно вздыхаю, но сон уже исчез. Оно похоже на бойкую, скользкую мышь, его никак не удержишь. Я прикладываю к нему ладонь: вот оно, близко, под тонкой, горячей кожей. Ну что тебе, места мало? Колотись себе смирно о ребра. Вот так. Раз-два, раз-два. А чтобы тебе было легче, я могу перевернуться на другой бок».

Следующий приступ:

«Тяну к себе дверь, она поддается с ржавым визгом, с неожиданным грохотом захлопывается за мной, и в эту же секунду сердце мое обрушивается вниз всей своей тяжестью, со всем ужасом и болью, какие я знаю. Придерживая его рукой, чтобы оно совсем не выпало, я всползаю по лестнице до площадки и здесь осторожно ложусь на спину. Черная тьма обступает меня, заползает в открытый рот, гасит сознание. Но я даже радуюсь ей: поглоти меня совсем, уничтожь, только унеси вместе со мной это мучение, эту страшную неловкость! Нельзя же жить, когда сердце оторвалось и болтается на ниточке! Мрак, пустота, мертвая тишина, и только оно одно существует в мире, колыхается, карабкается… Вот, кажется, улеглось… Но только я пытаюсь привстать, приподнявшись на локте, оно опять срывается и летит вниз. Надо лежать спокойно. И я буду лежать, потому что надо жить, а это все пройдет, можно вылечить. Глупый невроз, который немного запущен. Бояться тут нечего. Только, может быть, это не невроз, а что-нибудь посерьезней? К врачу, к врачу! Или нет, даже к профессору! — пусть посмотрит, просветит рентгеном, и потом буду лечить. Нельзя же быть таким беспечным, этак станешь совсем инвалидом, и в конце концов пострадает работа».

Приступы аритмии у Журавлева случаются, как и положено, при эмоцио­нальной нагрузке, при употреблении алкоголя… Вот еще один:

«И сердце срывается, затрепыхавшись совсем бессмысленно, потеряв все границы обычного, с какой-то новой, незнакомой и ужасающей болью…»

Наконец вот он, самый последний приступ:

«Слово для доклада предоставляется товарищу Журавлеву. В зале легкий шорох, откладывают газеты, усаживаются поудобней, двигают стульями. Я встаю.

— Дорогие товарищи! — говорю я, стараясь вложить в это великолепное, неувядаемое слово как можно больше ласки и гордости.

И замолкаю. Я слышу резкий, повелительный толчок изнутри. Стены, лица собравшихся — весь зал озаряется вдруг алым светом, грохот раскалывает его. Зеленое сукно стола, чернильница, пресс-папье летят мне навстречу…»

Последние страницы повести — мысли распорядителя похорон Василия Аносова. Он вспоминает, как умер Журавлев:

«Как это было? Вот он встает, проводит ладонью по лбу — как всегда, будто смахивает что-то. Оглядывает собрание, начинает говорить. И вдруг замолкает, хватается за сердце, секунду смотрит перед собой остановившимися глазами. Все вскакивают с мест, а он качнулся и падает, падает ничком на стол. Лбом ударился об ручку, ручка полетела со стола и вонзилась в пол, трепеща. Кинулись к нему, подняли, положили на пол, расстегивают ворот. Он уже не дышит…»

Да, как ни печально, приступ сердцебиения может стать причиной смерти, хотя для мерцательной аритмии это как раз нехарактерно. Да и само по себе сердцебиение чаще всего штука вполне безобидная: каждый из нас ощущал его многократно — при беге, например, или душевном волнении. Чаще всего это так называемая синусовая тахикардия, обычное увеличение частоты сердечных сокращений, связанное с эмоциональным напряжением или физической нагрузкой. Свое душевное волнение, свои эмоции, свое биение сердца хотят донести до нас многие писатели и поэты, художники и композиторы… Поэтому «Сердцебиение» — название сборника прозы Леонида Андреева, романа Кэндзи Маруяма, сборников стихов Михаила Луконина и Леонида Шкавро, многих музыкальных композиций…

Итак, очевидно, что сердцебиение — это далеко не всегда заболевание и уж во всяком случае не всегда кардиологическое заболевание. Вот что написано об этом, к примеру, в разделе «Неврастения» энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и Н. А. Ефрона:

«К частым симптомам неврастении принадлежат расстройства иннервации сердца и вообще сосудодвигательной системы. Преобладает ускорение деятельности сердца, с жалобами на сердцебиение и неприятные ощущения в области сердца — какое-то беспокойство, напряжение, иногда и боль. Кроме того, бывают приступы сильнейшего сердцебиения с резким падением пульса, приливом к голове, предсердечной тоской и страхом. Такие приступы нередко появляются ночью, без всякой видимой причины и производят тяжелое впечатление на больных и на окружающих».

Это было написано более ста лет назад. Теперь-то мы знаем о симпатико- адреналовых кризах, о панических атаках. Грамотный кардиолог сразу поймет, о какой проблеме идет речь, если к нему обратится за помощью женщина с жалобами на ночные приступы сердцебиения, от которых она просыпается в страхе. Предлагаю вашему вниманию одно из ярких описаний таких приступов (Р. М. Фрумкина, «Спасите наши души»):

«Когда-то у меня был отличный сон. В десять лет я не слышала ночной сирены, оповещавшей о начале бомбежки. В двадцать — в разгар сессии засыпала на полчаса в душной читалке математического факультета МГУ, положив голову на собственный локоть. В тридцать — спала в палатке, где мы в полусне поворачивались на другой бок по команде Игоря Мельчука, потому что палатка была на двоих, а нас было четверо. В тридцать пять я тяжело заболела и с тех пор была вынуждена спать со снотворным. Мне повезло: я годами принимала одно и то же весьма примитивное лекарство, и оно мне помогало: я спала нормальным физиологическим сном с обычными сновидениями. Однако лет через десять я стала многократно просыпаться среди ночи от приступов сильнейшего сердцебиения, как если бы меня кто-то тряс за плечо и кричал по меньшей мере „Пожар!“. Мне давали сердечные, меняли снотворное — безрезультатно. По утрам я бывала совершенно измучена, и это тянулось довольно долго, пока… мой друг… не предложил мне попробовать некое малоизвестное (у нас) французское лекарство — для начала хотя бы половинку таблетки на ночь вместе с моим обычным снотворным. Зная непредсказуемость своего организма, я приняла четвертушку. Той ночью приступы сердцебиения меня не мучили, так что я выспалась. Но главное было не в этом. Из окна моей квартиры утром на меня смотрел совсем иной, чем накануне, мир. Все выглядело свежепромытым, краски — ярче, контуры — отчетливее, объемы — рельефнее. Но и в комнате тоже как будто что-то изменилось: я любила свою квартиру, но сейчас мне показался особенно удачным цвет занавесей, особенно изысканной — ваза „Галле“, доставшаяся от мамы. Хлеб был свежим, кофе благоухал… И все же я осознавала, что внезапно одарившие меня радостью и новизной „впечатленья бытия“ исходили извне. Точнее — от четвертушки маленькой розовой таблетки».

Это описание тем более достоверно, что автор даже представления не имеет о таких словах, как «панические атаки». Дарю этот отрывок фармацевтическим компаниям, выпускающим противотревожные препараты!

Конечно, не все сердцебиения так безобидны как те, которые присущи паническим атакам. Вот, например, в известном рассказе Александра Куп­рина «В цирке» финал трагичен.

Рассказ начинается с того, что доктор осматривает циркового борца, которому предстоит поединок с его соперником-американцем. Борец жалуется на усталость, тяжесть в голове, плохой сон.

«Опасного, дружочек, я у вас ничего не нахожу, хотя эти перебои сердца и кровотечение из носа можно, пожалуй, считать деликатными предостережениями с того света. Видите ли, у вас есть некоторая склонность к гипертрофии сердца. Гипертрофия сердца — это, как бы вам сказать, это такая болезнь, которой подвержены все люди, занимающиеся усиленной мускульной работой: кузнецы, матросы, гимнасты и так далее. Стенки сердца у них от постоянного и чрезмерного напряжения необыкновенно расширяются, и получается то, что мы в медицине называем „cor bovinum“, то есть бычачье сердце. Такое сердце в один прекрасный день отказывается работать, с ним делается паралич, и тогда — баста, представление окончено».

Перед поединком, на который борец все же вынужден был решиться, несмотря на протесты доктора, он решил поспать.

«Было уже совсем темно, когда Арбузов вдруг вскочил и сел на кровати, охваченный чувством дикого ужаса и нестерпимой физической тоски, которая начиналась от сердца, переставшего биться, наполняла всю грудь, подымалась до горла и сжимала его. Легким не хватало воздуху, что-то изнутри мешало ему войти. Арбузов судорожно раскрывал рот, стараясь вздохнуть, но не умел, не мог этого сделать и задыхался. Эти страшные ощущения продолжались всего три-четыре секунды, но атлету казалось, что припадок начался много лет тому назад и что он успел состариться за это время. „Смерть идет!“ — мелькнуло у него в голове, но в тот же момент чья-то невидимая рука тронула остановившееся сердце, как трогают остановившийся маятник, и оно, сделав бешеный толчок, готовый разбить грудь, забилось пугливо, жадно и бестолково».

А вот как заканчивается рассказ:

«Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком — точно там лопнула тонкая струна — кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее…»

Трудно представить себе, что такое выпуклое описание — целиком «из головы». Действительно, Александр Иванович Куприн, который в этом рассказе хотел описать «разрыв сердца», по медицинским вопросам советовался с доктором А. П. Чеховым, на даче у которого в Ялте он гостил, когда писал рассказ. Мы уже знаем, что Антон Павлович располагал о нарушениях ритма сердца самой достоверной информацией. Известно также, что и Чехов и Куприн страстно любили цирк, а борца Арбузова Куприн «писал с натуры», они были знакомы. Получилось ли у Куприна «как в жизни»? Судите сами.

Из московских газет 9 сентября (27 августа) 1905 года: «Крестьяне Иван Семенов и Тихон Ипполитов, оба 20 лет, стали бороться между собой, причем во время борьбы Семенов упал и тут же умер».

Александр Иванович Куприн, кстати, упоминал об аритмии в своем, возможно, самом известном произведении «Поединок»:

«Господи, что же это? — подумал Ромашов, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее лицо и не видя его, чувствуя, как у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце…»

Подошло время, наверное, сказать о том, что самые опасные приступы сердцебиения — это не синусовая тахикардия и даже не фибрилляция предсердий. Люди умирают от желудочковых аритмий: желудочковой тахикардии, фибрилляции желудочков. Смерть от желудочковых аритмий так и называется в кардиологии: внезапная сердечная смерть. Так внезапно скончались «от сердечного приступа», например, друзья Исаака Левитана, так же как и он, академики живописи — Валентин Серов и Константин Коровин.

Невозможно перечислить всех известных, хорошо нам знакомых людей, умерших внезапно. Это композиторы Исаак Дунаевский, Микаэл Таривердиев и Исаак Шварц, режиссеры Михаил Ромм, Георгий Товстоногов, Сергей Эйзенштейн и Анатолий Эфрос, поэты Николай Заболоцкий, Эдуард Асадов, Лев Ошанин и Давид Самойлов, писатели Леонид Андреев, Эмиль Брагинский, Григорий Горин, Сергей Довлатов и Лев Кассиль, актеры Александр Демьяненко, Александр Кайдановский, Ефим Копелян, Анатолий Папанов и Иннокентий Смоктуновский, «солнечный клоун» Олег Попов и «грустный клоун» Леонид Енгибаров, певцы Александр Вертинский и Джо Дассен… Этот скорбный список можно длить бесконечно. Вот как описана внезапная смерть композитора Александра Порфирьевича Бородина в книге А. П. Лаврина «1001 смерть»:

«Последним сочинением его были некоторые части из оперы „Князь Игорь“… Второй струнный квартет, начатый уже довольно давно, и, наконец, начатая Третья симфония для большого оркестра. Ни опера, ни симфония не были кончены, но он ими занимался даже всю первую половину февраля месяца. И вдруг всему наступил конец. Разразился неожиданный громовой удар. 15 февраля, в последний день Масленицы, на веселом вечере у себя дома, среди гостей, у него собравшихся, среди начатого разговора, Бородин упал и мгновенно скончался от разрыва сердца, не испустив ни стона, ни крика, словно страшное вражеское ядро ударило в него и смело его из среды живых».

Тут, наверное, стоило бы пояснить, что все эти общеупотребимые, если хотите — «бытовые», определения, такие как внезапная смерть от «разрыва сердца», «оторвавшегося тромба» или «сердечного приступа», — все это в подавляющем большинстве случаев как раз и есть внезапная сердечная смерть!

Одно из первых известных изображений внезапной смерти — картина неизвестного художника, написанная в XIV веке. На ней можно видеть французского принца и виконта Гастона де Фуа, с которым после охоты на медведя в Испании в 1391 году случился сердечный приступ. К падающему господину со всех сторон бросаются слуги, но они бессильны: для помощи у них есть только кувшин с вином. В средние века при таких печальных обстоятельствах можно было надеяться только на чудо.

Такое чудо мы можем видеть на одной из прославленных фресок Джотто на левой стене Верхней церкви в Ассизи, относящейся к сценам из жизни святого Франциска и называющейся «Внезапная смерть дворянина из Челано». На этой фреске, которая датируется концом XIII — началом XIV века, святой Франциск Ассизский оживляет умершего.

Но сейчас, в наше время, «внезапная смерть» — расхожая фраза, ее свели к ширпотребу. Так называют победный гол решающего футбольного матча, музыкальные композиции и художественные фильмы.

Рассказывая о внезапной смерти, только ленивый в последнее время не приводит известную фразу Воланда из романа Булгакова «Мастер и Маргарита»:

«Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус».

Однако вспомним: внезапная смерть — это, как правило, внезапно наступающая тахиаритмия — желудочковая тахикардия, фибрилляция желудочков. Человек даже не успевает осознать, что произошло. В этой связи позвольте предложить вам цитату из романа «Кладбищенские истории» чрезвычайно симпатичного мне писателя Бориса Акунина (Григория Шалвовича Чхартишвили):

«У внезапной смерти узкие глаза, желтоватая кожа и косичка на макушке; она одета в латаное кимоно, в руке у нее бритвенно-острый меч из лучшей в мире стали. Нападает она без предупреждения. Вдруг ощущаешь холодок по спине — и в тот же миг на тебя обрушивается серия молниеносных кромсающих на куски ударов».

По-моему, очень похоже!

Иннокентию Анненскому, великому, хотя и не оцененному по достоинству до сих пор русскому поэту, которого считали своим учителем Н. Гумилев и А. Ахматова, фигуре трогательной и трагической, принадлежит такое известное определение внезапной смерти: «Умереть внезапно — то же, что уйти из ресторана не расплатившись». На самом деле фраза, согласно воспоминаниям сына Анненского Валентина Кривича, была несколько иной: «Отец никогда не хотел именно такой „легкой“, внезапной смерти. Помню, он неоднократно говорил:

— Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, как следует отболев, все передумав. А то — словно человек из трактира ушел, не расплатившись…»

У поэта были все основания размышлять на эту тему. Владислав Ходасевич писал: «У Анненского был порок сердца. Он знал, что смерть может настигнуть его в любую секунду. Когда читаешь его стихи, то словно чувствуешь, как человек прислушивается к ритму своего сердца: не рванулось бы сразу, не сорвалось бы. Вот откуда и ритм стихов Анненского, их внезапные замедления и ускорения, их резкие перебои». Действительно, вслушайтесь:

 

Эта ночь бесконечна была,

Я не смел, я боялся уснуть:

Два мучительно-черных крыла

Тяжело мне ложились на грудь.

 

На призывы ж тех крыльев в ответ

Трепетал, замирая, птенец,

И не знал я, придет ли рассвет

Или это уж полный конец…

 

Это ли не описание аритмии? Валентин Кривич писал о болезни отца:

«Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли. Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время — достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи — поднять деятельность сердца, давало и ему самому, и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится».

Сам Иннокентий Анненский писал Анне Бородиной в 1904 году: «Сего­дня меня выслушивал Прутенский и нашел шумы в сердце, перебоев нет, тоны чисты, но что-то там сжалось, где-то свистит».

Катастрофа все же случилась, причем внезапно, вопреки надеждам поэта. Вот что по этому поводу пишет Евгений Евтушенко в своей антологии русской поэзии «Строфы века»:

«Хмурым ноябрьским вечером бывший директор Царскосельской гимназии Иннокентий Анненский, низведенный до неопределенной роли инспектора Петербургского учебного округа, измотанный целодневным хождением по коридорам Министерства народного просвещения, где он пытался добиться „усиленной пенсии“, оскользнулся и упал на мокрые, припорошенные редкими снежинками ступени Царскосельского вокзала в Петербурге. Подоспевший городовой напрасно пытался приподнять пожилого господина и поставить на ноги. Глаза его были уже нездешними, а рука намертво сжимала костяную ручку раскрытого зонтика, острием своим тянувшегося к поезду в Царское Село, о котором этот господин, мало кому известный в России как поэт, написал:

 

Скажите: „Царское Село“ —

И улыбнемся мы сквозь слезы.

 

Сердце, перебоями давно уже грозившее внезапно остановиться, на сей раз не выдержало уничижительного просительства за себя, хотя на самом деле это была забота не о себе, а о ближних: о жене, много старше его, которую он взял вдовой с двумя подростками-сыновьями. По привычке к волоките, Анненского еще не оповестили о том, что ему уже дана полная отставка без учета его просьбы о пенсии. Это бесчеловечное решение состоялось за десять дней до его скоропостижной смерти, и в последний день он зря обивал министерские пороги».

Внезапной смертью от желудочковых аритмий часто обрывается жизнь людей с болезнями сердца. Нередко это происходит ночью или под утро. Так, например, умер первый мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак, перенесший два инфаркта миокарда. Внезапно умер Иосиф Бродский, великий русский поэт, о котором мы уже вспоминали. О его болезни сердца хорошо известно, но лучше послушаем самого поэта.

Из беседы Иосифа Бродского с журналистом Виталием Амурским:

«Столетие кончится через одиннадцать лет, и я, думаю, этих одиннадцати лет не проживу. Мне сорок девять лет, у меня было три инфаркта, две операции на сердце… Поэтому у меня есть несколько оснований предполагать, что я не проживу еще столько».

А это из книги Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским»:

«[Волков:] Вам здесь делали операции на сердце. И я от разных людей слышу разное о вашем здоровье…

[Бродский:] На самом деле все очень просто. Был инфаркт, после чего я два года кое-как мыкался. Состояние нисколько не улучшалось, а даже ухудшалось. Я, правда, тоже хорош — курил и так далее. И тогда врачи решили меня разрезать, поскольку они сделали всякие там анализы и убедились, что из четырех артерий, три — „но пасаран“, да? Совершенно забиты. И они решили приделать артерии в обход, в объезд. Вскрыли меня, как автомобиль. Все откачали — кровь, жидкость… В общем, операция была довольно-таки массивная. И, значит, они вставили три объездных, запасных пути. Развязки, если угодно. Но впоследствии выяснилось, что из трех путей только два действуют как следует, а третий — смотрит в лес. И операцию эту пришлось повторить. И от этого всего жизнь временами чрезвычайно неуютна, а временами все нормально, как будто бы ничего и не происходит. А когда болит, тогда действительно страшно. Чрезвычайно неприятно. И делать ты ничего не можешь. И не то чтобы это был действительно страх… Потому что ко всему этому привыкаешь в конце концов. И возникает такое ощущение, что когда ты прибудешь туда, то там будет написано — „Коля и Маша были здесь“. То есть ощущение, что ты там уже был, все это видел и знаешь. Но тем не менее болезнь эта несколько обескураживает. Выводит просто из строя».

Предлагалась Бродскому и третья операция, но он отказался от трансплантации сердца, сказав, что поэт должен умереть с сердцем поэта. Умер И. А. Бродский ночью 28 января 1996 года в Нью-Йорке.

В этой жизни все связано. Внезапно умер еще один замечательный поэт, Юрий Левитанский. В 1990 году после двух перенесенных инфарктов миокарда он был прооперирован в Брюсселе. У нас в России с операциями в условиях искусственного кровообращения, как вы знаете, тогда было не очень. Да и больной был тяжелый: бельгийские врачи сразу предупредили жену пациента о высоком риске операции. Денег, конечно, у самого Левитанского не было. Их собирал друг поэта, известный диссидент, главный редактор журнала «Континент» Владимир Максимов. В числе оплативших операцию были Иосиф Бродский, Эрнст Неизвестный и Михаил Шемякин. Думаю, что они подарили поэту лет пять жизни. 25 января 1996 года, в Татьянин день, Юрий Левитанский на круглом столе творческой интеллигенции в мэрии Москвы эмоционально выступал против войны в Чечне. Во время выступления ему стало плохо. До больницы его не довезли. Хоронили Левитанского 28 января, в тот самый день, когда умер Бродский…

Причина внезапной смерти Андрея Дмитриевича Сахарова в декабре 1989 года была установлена только постфактум. Ее обстоятельства описаны Наталией Рапопорт в книге «То ли быль, то ли небыль». Она рассказывает о том, что произошло в тот самый день, когда Андрей Дмитриевич вернулся с заседания Съезда народных депутатов, где товарищи народные избранники «захлопали» его, не дав говорить, а М. С. Горбачев был груб даже более чем обычно:

«У Сахаровых были две 2-хкомнатные квартирки, одна над другой — в одной шел быт, в другой Андрей Дмитриевич отдыхал и работал. В этот вечер он сказал Елене Георгиевне, что хочет отдохнуть часа полтора перед тем, как сесть работать над завтрашней речью, попросил разбудить его через 1,5 часа и вышел в нижнюю квартиру. Через 1,5 часа, как договорились, Елена Георгиевна спустилась вниз. Дверь квартиры была открыта. Сахаровы вообще с утра до поздней ночи традиционно не запирали дверей. Андрей Дмитриевич лежал на пороге квартиры… Было ясно, что умер он мгновенно, буквально через минуту после того, как расстался с Еленой Георгиевной и пошел отдохнуть».

Для того чтобы определить причину смерти, была создана специальная комиссия из трех академиков-патологоанатомов. Говорят, М. С. Горбачев опасался, что его обвинят в насильственной смерти ученого — например, в отравлении. Такие подозрения у друзей Сахарова действительно были, поэтому они настояли на участии в патологоанатомическом исследовании блестящего специалиста-патологоанатома с безукоризненной репутацией, известного профессора Якова Львовича Рапопорта, автора честной и бескомпромиссной книги «На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года». По свидетельству девяностооднолетнего Рапопорта, смерть была естественным следствием болезни сердца. Несколько лет спустя в журнале «Врач» один из членов комиссии академик В. В. Серов опубликовал статью «Болезнь академика Сахарова», в которой написал, что «…ведущее из заболеваний Сахарова — дилатационная кардиомиопатия — при жизни не было распознано».

Внезапная сердечная смерть страшна своей неожиданностью, ее причина остается непонятной окружающим, друзьям и близким. Именно поэтому так популярны всевозможные конспирологические версии и слухи о чьих-нибудь происках. У кардиолога они вызывают лишь грустную улыбку. А вот фраза «умереть от горя» — совсем не фигура речи. Как мы только что убедились, смерть на высоте отрицательных эмоций — возможная вещь. Это касается даже таких абсолютно бесстрашных людей, как академик Андрей Дмитриевич Сахаров. На меня большое впечатление произвела его фотография, сделанная за несколько месяцев до смерти во время закрытия I Съезда народных депутатов СССР. Ее сюжет прост: играет гимн, абсолютно все делегаты встают. За исключением Сахарова.

К слову сказать, внезапная смерть от горя имеет вполне научную причину, и это совсем не обязательно инфаркт миокарда. Она может иногда оказаться, например, следствием известного кардиологического заболевания с красивым названием «синдром разбитого сердца» (он же — синдром тако­цубо). Провоцирующий это заболевание фактор — сильный стресс и интенсивные эмоциональные переживания, что сопровождается резким повышением концентрации катехоламинов (адреналина).

Впрочем, внезапно умереть можно не только от горя, но и от радости, которую тоже могут сопровождать сильные эмоции. Здесь самое время вернуться к семье Морозовых, которую мы уже упоминали. Сергей Тимофеевич Морозов, друг и покровитель художника Левитана, был внуком основателя рода Саввы Васильевича Морозова. Еще одним из его многочисленных внуков был Михаил Абрамович Морозов, портрет которого кисти Валентина Серова можно увидеть в Третьяковской галерее. Там же, в Третьяковке, находится совершенно удивительное по экспрессии и выразительности полотно: портрет Мики Морозова, сына Михаила Абрамовича, написанный в 1901-м, когда мальчику было четыре года. Мика вырос и стал Михаилом Михайловичем, ученым-филологом, шекспироведом. О нем с большой теплотой и благодарностью отзывался Борис Леонидович Пастернак, которого Морозов консультировал во время его работы над переводом «Гамлета». О последнем дне жизни Михаила Михайловича Морозова я узнал из воспоминаний известного экономиста Александра Летенко. Он, в свою очередь, услышал эту историю от друга своего отца, Николая Матвеева, который много лет заведовал кафедрой английского языка в МГИМО и был с М. М. Морозовым хорошо знаком.

Итак, на беду ученому-литературоведу, в 1952 году Правительство СССР решило провести в Москве особую конференцию с целью, как сказали бы теперь, привлечения западных инвестиций для послевоенного восстановления экономики. На конференцию помимо крупных бизнесменов решено было пригласить живущих за пределами Советского Союза потомков российских меценатов, наследников знаменитых купеческих фамилий: Рябушинских, Морозовых, Мамонтовых, Елисеевых и т. д. В процессе обсуждения предстоящей конференции в ЦК КПСС встал вопрос о том, кто же выступит в роли «гостеприимного хозяина» от советской стороны во время неформального общения с гостями. У членов ЦК хватило ума понять, что кандидатура, например, Лаврентия Павловича Берии вряд ли будет подходящей для задушевной беседы с потомками «белоэмигрантов». Вот тут и всплыла кандидатура М. М. Морозова, человека, с одной стороны, абсолютно лояльного советской власти (не забудем: 1952 год, нелояльные сидели в лагерях или были расстреляны), с другой — свободно говорящего на всех европейских языках потомка старинного купеческого рода. За Морозовым выслали машину, которая доставила его к члену Политбюро ЦК КПСС Анастасу Микояну. Само собой разумеется, почетное предложение было принято ученым мгновенно. Завершая беседу, Анастас Иванович, надо отдать ему должное, на всякий случай поинтересовался некоторыми бытовыми подробностями жизни Морозова: общение-то с иностранцами предстояло неформальное. А вдруг в ходе беседы гости заинтересуются какими-то обстоятельствами жизни Михаила Михайловича — например, социальным статусом или материальным положением. Оказалось, что проживает филолог, естественно, в коммунальной квартире, а его зарплата, конечно, чуть больше, чем у дворника, но значительно меньше, чем у водителя трамвая. Микоян, человек дела, тут же вызвал помощника и в присутствии Морозова продиктовал ему список некоторых мелочей, которыми известного шекспироведа следовало обеспечить немедленно. В этот скромный перечень входили «…приличная одежда, солидная должность с хорошей зарплатой, отдельная обставленная мебелью квартира где-нибудь на Фрунзенской набережной или Кутузовском проспекте, оборудованная для приема гостей и расположенная в хорошем месте дача, персональный автомобиль…» и т. д. По завершении разговора Михаилу Михайловичу было предложено отправиться домой и, посоветовавшись с родственниками, подумать, чем еще необходимо дополнить этот список. Ошеломленный таким поворотом судьбы, он на правительственном черном лимузине был доставлен по месту жительства. Там пятидесятичетырехлетний Морозов поведал родным, какое нежданное счастье ему привалило, лег на диван немного отдохнуть и… умер.

Пожалуй, пришло время остановиться. Мне хотелось показать, что` чувствуют мои больные с нарушениями ритма сердца, как это страшно и непоправимо — внезапная сердечная смерть. Конечно, знать все это совершенно необязательно: многие тысячи врачей вполне профессионально делают свое дело, не обременяя свой мозг всем этим дорогим для меня хламом знаний, не имеющим прямого отношения к их специальности. Не стоит думать, что это обязательное следствие прогресса медицины, веяния XXI века. Вот — в заключение — цитата из малоизвестного рассказа весьма известного врача, сэра Артура Конан Дойла, под названием «Отстал от жизни». В этом небольшом рассказе, написанном еще в 1894 году, речь идет о двух молодых докторах и их пожилом коллеге, которого они знают практически с рождения. Весело обсуждая устаревшие методы диагностики и лечения старика-ретрограда, они тем не менее отдают ему должное:

«А между тем пациенты его благополучно выздоравливают. Прикосновение его целительно — это его магическое свойство невозможно ни объяснить, ни постигнуть, но тем не менее это очевидный факт. Одно лишь присутствие доктора наполняет больных надеждой и бодростью. Болезнь действует на него, как пыль на рачительную хозяйку: он сердится и жаждет взяться за дело.

— Ну, ну, так не пойдет! — восклицает он, впервые посещая больного.

Он отгоняет смерть от постели, как случайно влетевшую в комнату курицу. Когда же незваный гость не желает удаляться, когда кровь течет все медленнее и глаза мутнеют, тогда присутствие доктора Винтера полезнее любых лекарств. Умирающие не выпускают руку доктора; его крупная энергичная фигура и жизнелюбие вселяют в них мужество перед роковой переменой. Многие страдальцы унесли в неведомое как последнее земное впечатление доброе обветренное лицо доктора».

Конечно, профессиональные знания совершенно необходимы. Нынче среднестатистический врач лечит среднестатистического больного «правильными» лекарствами в полном соответствии с официальными учебниками и рекомендациями. И результат такого лечения — среднестатистический: положенный процент пациентов выздоравливает, положенный — умирает. Изменить этот процент непросто, но возможно. Для этого придется вспомнить о приведенных выше непопулярных сейчас словах: сопереживание, сочувствие, сострадание.