ШКОЛА МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ
АЛЬБИНА ГУМЕРОВА
Ровно тридцать лет и три года
Рассказ
Пока Николай Иванович выгружал из машины продукты, Лиза отправилась осматривать дачу, о которой немало слышала от своего друга, но приехала впервые. Дача была полудикая, со старым, но крепким двухэтажным домом, яблоней и свежевыстроенной баней. Кроме яблони и двух крыжовниковых кустов, ничто на участке не плодоносило. Грядок не было тоже — просто лужайка с кострищем посередине. А за баней — озерцо, даже не озерцо, а огромная лужа или крошечное болотце, очень никчемное, но трогательное и довольно чистое. Лизе дача понравилась.
В день заезда Лиза и Николай Иванович долго стояли в пробке на выезде из города, Лизу это утомило, и, пока Николай Иванович топил баню, девушка уснула на нерасправленной постели. Ее друг, когда обнаружил свою гостью спящей, укрыл ее колючим теплым пледом, бросил в печь пару поленьев, а сам поднялся на студеный второй этаж, хотя другие спальные места внизу были.
Рано утром в субботу Лиза разбудила Николая Ивановича. Наскоро позавтракав, они отправились на станцию, чтобы на электричке проехать в лес и собирать там чернику. Однако природа одарила людей грибами. Здоровые, красивые, словно настоящие бойцы, стояли могучие белые то здесь, то там на полянках, возле деревьев, пней, и до черники мало кому было дело — люди набросились на грибы. Обезумев от щедрых летних дождей, земля рождала и рождала грибы. Николай Иванович, в прошлом неплохой охотник, сбор грибов также считал охотой, а Лиза плохо в грибах разбиралась, не умела видеть шляпки и была ягодная душа, часами могла собирать любые ягоды: хоть с куста, хоть с земли, хоть с дерева. Так она успокаивалась, размышляла, мечтала, благодарила лето.
Ягоды — дело женское, нежное. Лиза делала варенье — не по рецепту, всегда на глаз. А еще она смеялась по любому поводу, и смех ее был легок, звонок, настоящий ягодный смех: кисло-сладкий, мягкий, истинно девичий. И пахла Лиза дождевой травой.
В субботу она собрала лукошко черники, а Николай Иванович — полную корзинищу грибов. Резиновые сапоги были Лизе велики, но внутри ногам было тепло. Как это приятно — ощущать сухую теплоту тела, когда вокруг пахнет мокрой природой, сырыми стволами деревьев, землей, — свеже´е запаха и сыскать нельзя! Николай Иванович умудрился развести костер, пожарили сосиски и хлеб. А когда шли на станцию, Лиза увидела кусты черники с крупными ягодами, присела возле них…
На электричку они опоздали и шли по шпалам почти три часа, но совершенно не устали. Дорогой Лиза ела чернику — и губы и зубы у ней посинели. На даче хозяин устроился возле крыльца и занялся обработкой грибов, а его гостья — своей черникой. Лиза сварила варенье и, пока оно остывало, села возле Николая Ивановича у куста крыжовника и за разговорами не заметила, как собрала полведра.
Мелко накрапывающий дождь вдруг хлынул, заставив людей скрыться в доме. Лиза откинула от окна тюль, и в кухне стало светлее. Пока в большом эмалированном тазу чистила картошку к грибам, глядела, как капли ползут по стеклу. Лиза очень любила дожди, всё в ней пело во время дождя. Она любила в природе воду во всех ее проявлениях: в дожде, в реках, озерах, даже лужи и болота любила. Лиза отлично плавала, полностью доверяла воде и была уверена, что вода уж точно не заберет ее с земли. Любила воздух после дождя, себя, мокнущую под дождем, любила ощущать на себе мокрую одежду, любила продрогнуть, а после переодеться в сухое и всем телом радоваться теплу.
Николай Иванович покрошил грибы, Лиза — картошку и лук. Пропарили немного грибы, а потом вывалили и картошку в большую чугунную сковородку. Николай Иванович сказал, что эта сковорода — подарок на свадьбу от тещи. Сковородка была Лизина ровесница, ей в этом году тоже исполнилось тридцать три. Накрыли они свой не то обед, не то ужин крышкой, и хозяин повел Лизу на второй этаж, к окошку, в которое заглядывали старая ель и рябина.
Огромные каплищи, задерживаясь на мгновение на крепких бусинах, ухали вниз. Лизе показалось, что ель терпит дождь, не радуется ему, а рябина, напротив, с восторгом омывается, стараясь каждый свой листик подставить под него. Ель с первого взгляда показалась Лизе старухой, а рябина — ее молоденькой внучкой, которую строгая старуха не пускает от себя и корит за бесстыжие рыжие бусины, которые она, не в силах удержать в себе, выставляет напоказ, радуется и стыдится одновременно и еще пуще рдеет своими горькими твердыми ягодами, ржавеет листьями, и это только красит ее. Ель рядом с нею злилась, ощетинивалась еще больше, а редкие шишечки, которые она рождала, таились в суровых иглах и время от времени падали на землю и на крышу дома. Лиза пока еще рябина, но когда-нибудь станет и елью, а рядом непременно окажется рябина, и, если ее от всего сердца не любить, придется выносить чужие молодость, силу, красоту. Лиза будто прочувствовала боль ели, тяжелую глубокую мудрость, которая ни ей, ни красавице-рябине не нужна, но она есть, крепко в корнях засела. Ель была выше рябины и выше дома, и макушка ее была вострая.
Николай Иванович рассказал, как построил этот дом, как ходил в лес и приносил по два-три бревна в день. Как клал печь. Как в доме росли его дети, как сын рыбачил в болотце за баней и дочка варила рыбку своим многочисленным котятам, которых отыскивала в округе и приносила на дачу. Котята за лето подрастали, и девочка ежегодно плакала, не желая оставлять их на зимовку, но в городскую квартиру взять котят, конечно, не могли. Они обычно не доживали до следующего лета. Девочка их искала, звала, горевала о них, но вскоре находила новых и возилась с ними. Кто была та странная, вечно рожавшая кошка и где она скрывалась?.. Когда говорил о детях, Николай Иванович улыбался и весь будто теплел…
Лизе нравилась дружить с Николаем Ивановичем. От природы болтушка, с ним она любила затаиться и молчать, и неважно, говорил ли в это время он. Оба они с радостью молчали рядом друг с другом; Николаю Ивановичу с Лизой было молодо, а Лизе с ним — мудро.
Несмотря на то что было ему уже шестьдесят шесть, его нельзя было назвать стариком. Николай Иванович — высокий немолодой мужчина с коротко стриженными волосами и бородкой цвета весеннего снега. Он носил очки, и они его, по мнению Лизы, очень простили. Однажды Лиза, когда они гуляли по центру города, предложила зайти в оптику и выбрать ему другую оправу, но Николай Иванович привык к старым очкам. Когда он их снимал, становился каким-то беззащитным, будто его только что создали и поставили на землю жить, и он всё здесь видит впервые, и нет у него ни в чем никакого опыта. Лиза иногда просила своего друга снять очки и всматривалась в новое для нее лицо, что-то для себя понимала, а однажды даже подумала, а не разбить ли их «случайно», чтобы выбрать другие, но потом решила, что это не ее дело.
Очки простили, а ручищи — красили. Большие квадратные ладони, настоящие богатырские руки. Не было на свете дела, неподвластного этим рукам. Николай Иванович умел даже вышивать и вязать и очень это любил, и очень смущался, если кто-то из близких заставал его за этим занятием. А на чердаке дачи висели лапти, которые он сплел когда-то из любопытства. Лиза их примеряла и даже немного в них походила.
Дождь ослаб и пока еще не закончился, хозяин предложил своей гостье выпить чаю со свежесваренным ею черничным вареньем. Пить чай, слушая дождь, глядеть на мокрую еловую лапу, на кругло-крепкую огненно-рыжую рябину — какое простое, удивительное счастье! Председатель садового общества, когда обходил участки, собирая оплату за свет и воду, всякий раз требовал от Николая Ивановича спилить рябину и ель из соображений безопасности. Но хозяин дачи деревья свои любил, перекидывал меж ними веревку, подвязывал их к березе, убеждал председателя, что, даже если молния, сильный ветер и прочие бедствия, деревья если и упадут, то пострадает только
его дом. Председатель, в очередной раз махнув рукой, уходил. А в глубине души Николай Иванович доверял своим деревьям и был уверен, что они не причинят вреда, ибо они — могучие и вечные. Не станет когда-нибудь и его, и его дома, но ель и рябина будут жить.
Без высоких деревьев, без ощущения леса Николай Иванович не мог никак.
Лиза тоже не очень любила открытую местность, поля, просторы, ее всегда влек лес. Но она совершенно не ориентировалась на местности и всегда боялась заблудиться в лесу, который, как и воду в природе, любила всем сердцем, но никогда не ходила в лес одна. Николай Иванович и Лиза, несмотря на огромную разницу в возрасте, дружили уже лет десять, и у них стало доброй традицией выбираться пару раз в год на природу: летом в лес за черникой, а осенью за клюквой.
После чая раскинули стол и сыграли в настольный теннис. Лиза играла впервые, но научилась сразу. Довольно быстро стемнело, и они поужинали. Николай Иванович сходил и истопил баню. Лиза отправилась первая. Она сначала долго стояла на улице, чтобы до глубины души продрогнуть и отсыреть в мокрой природе, а потом с удовольствием грелась в сухом тепле. Вода здесь была из колодца, из недр земных: ласковая-ласковая, мягкая-мягкая. Лиза наслаждалась водой, и, даже когда помылась, ей не хотелось вытираться полотенцем. Вся горячая, она сидела в предбаннике, остывая и обсыхая, а капелька свесилась с соска, как капля дождя с рябиновой бусины. Сорвалась, образовалась другая и застыла, и долго висела, а Лиза не двигалась, не желая ее обронить, и вся покрывалась мурашками от зябкости.
А что было дальше, Лиза умом не запомнила, почти не запомнила. Она знала только, что впервые в жизни по-настоящему блаженствовала. Раскинулась — или ее раскинули, опрокинулась — или ее опрокинули… И она таяла, текла, словно молодой прозрачный мед, и позволяла себе течь. Всё вокруг к этому располагало: чистое тело, мокрые волосы, сухое тепло, природа, кромешная тьма, едва слышное потрескивание дров и этот сводящий с ума свет от печи, самый уютный что ни на есть! И тени от него на стене! И, господи, дождь, который тек по стеклам и барабанил по крыше! И редкие вспышки молнии, озаряющие обстановку комнаты и Николая Ивановича, у которого не только борода и волосы были цвета весеннего снега, а, оказывается, и грудь. Ласково, тонко ощущался «весенний снег» на каждом сантиметре тела Лизы. Во время молний она старалась зажмуриться, чтобы даже на секунду не видеть, кто с нею, с кем она. Но в один момент, когда она в восторге и удивлении распахнула глаза, на мгновение увидела Николая Ивановича, своего друга, и тут же осознала ужас происходящего. И что всё уже началось, и ничего уже не остановить, не исправить. И так плохо ей сделалось, так заболело сердце, что захотелось выть! Но Лиза заставила себя вновь забыться, решив, что глупо мучиться теперь, в эту райскую минуту, — после успеет еще известись, а пока… она вновь позволила себе отдаться огромным обжигающим ладоням, чтобы всем телом запомнить этого человека.
Всё происходило медленно и тихо, без страсти и ярости. Лишь время от времени Лиза, такая громкая с другими мужчинами, звучала, но шепотом. Вскоре она поняла, что мед из нее вытек до последней капли. Это понял и ее друг. На мгновение он прижал Лизу к себе, и ее волосы, которые уже давно высохли и спутались, переплелись с его бородой. Только бы ни слова не было произнесено, иначе она тут же умрет от стыда и от чего-то еще более пожирающего, чем стыд. Николай Иванович целовал ее лицо, гладил по волосам; Лиза почувствовала, что ее голова, словно маленькая круглая дыня, уместилась в его руках полностью. Через мгновение она поняла, что он приподнялся на локте и на нее смотрит, но глаз открыть не решилась и почувствовала, как предательская слеза вытекла и упала в ухо. Лиза понадеялась, что этого никто не заметил. Вдруг ее подняли на руки и отнесли на постель, где она спала первую ночь. Укрыли; Лиза так и не смогла заставить себя открыть глаза, ведь здесь свет от печи ярче — и видно многое. Она понимала, что обижает, ранит тем, что не смотрит, и, когда ее укрывали, успела поймать руку, в которой, оказывается, умещается ее голова, прижала эту руку к себе, словно мать грудного ребенка, и коснулась ее губами несколько раз, и, кажется, так и уснула в обнимку с этой рукой…
Ранним утром, незадолго до рассвета, Николай Иванович проснулся на старом диване, что стоял на втором этаже его дачи. Тревожно-сладкую дрему его прервал глухой удар о стекло: должно быть, молодой дрозд хотел пролететь насквозь, но разбился. Дождь всё еще громко барабанил по шиферной крыше. Николай Иванович открыл глаза — недавняя непроглядная, холодная, густая чернильная ночь слегка побелела. Силуэты деревьев — старой могучей ели и стройной рябины — угадывались за окном.
Хозяину очень хотелось спуститься в нижнюю комнату, которую он с вечера хорошенько протопил, чтобы его подруге спалось там сладко, чтобы к утру она не озябла. Некоторое время он себя сдерживал, чтобы не идти, ведь плотно закрытая дверь сильно скрипит и это разбудит его гостью, но вскоре поднялся, думая, что шум дождя, возможно, ее, как и его, уже разбудил, и, если комната остыла, он подкинет еще дров и, возможно, они вдвоем полюбуются на полено, которое в печи радостно разгорается и трещит.
Слушать дождь, лежа под одеялом, было отрадно, уютно, но очень хотелось к ней, к Лизе. Она спала там, где когда-то спали его дети, а теперь спят внуки, когда редко-редко приезжают к деду на дачу. Кровать, точнее, разложенный диван, который много лет не собирали, так плотно и так давно стоял у бревенчатой стены, что казался вросшим в нее намертво своими многочисленными матрасами, одеялами, застиранными, но такими мягкими и ласковыми простынями. Это тесное родство лежака и стены Лиза отметила, когда впервые вошла в комнату на первом этаже. Хоть там были и другие места, гораздо ближе к печи, Лиза выбрала именно этот диван.
Дождь усилился, забарабанил громче, ель забила лапой в большое окно. Видимо, ветер сквозь щель пробрался внутрь, потому что в углу мансарды тонко и ритмично зацокало. Николай Иванович сразу определил этот звук: свалился теннисный мяч. За секунду, что сверкнула молния, мужчина успел увидеть, как рябину, что возле ели, ветер так и гнет к земле, будто заставляет кланяться не то дому, не то ели, не то ему, хозяину дачи.
Николай Иванович неслышно спустился на первый этаж. В кухне было зябко, у задней стены рычал холодильник. Хозяин стал возле входа в комнату. Прислушался. Было тихо. Взявшись за ручку, он приподнял дверь и резко потянул ее на себя — так она лишь коротко взвизгнула и стихла. Николай Иванович ее зафиксировал и шагнул в комнату.
Она еще не утратила печного тепла, но была темна из-за плотно задернутых штор, и здесь было потише, чем на втором этаже. Николай Иванович прислушался, надеясь различить вдох-выдох своей подруги, самого очаровательного создания, которое ему доводилось встречать и к которому посчастливилось прикоснуться. Он бы с большой радостью уснул с нею вместе, всем сердцем ощущая тепло ее крошечного и очень худого тела, угловатость его и сухость, но он, когда Лиза уснула, осторожно отнял у ней свою руку и ушел наверх.
Как же тихо она дышит! Николаю Ивановичу жуть как захотелось приблизиться к Лизе, но он стоял возле печи и не двигался, опасаясь разбудить. У них осталась еще картошка с грибами, он сварит кофе, когда она проснется, и сумеет сделать так, чтобы Лиза не мучилась и уехала от него с легким сердцем.
Молодая женщина и опытный мужчина. С самого начала своей многолетней дружбы они подсознательно шли к этому моменту, между ними произошло нечто естественное, как дождь, черника и грибы. Смесь чистоты и страха, любопытства, стыда, радости, печали — меж ними случилось столкновение старости и младости, слияние двух превращений. Потому что Николай Иванович не совсем еще старик, а Лиза не так уж и молода. Это было некое природное, естественное прощание каждого со своим состоянием. Многогранный и противоречивый дар перед вступлением в следующий этап жизни. Врата, которые распахнулись пред ними…
Вдруг Николай Иванович, словно почуяв что-то, кинулся к постели и осторожно положил на нее свои ладони. Под ними оказалось только одеяло. Он включил настольную лампу — Лизы не было. И рюкзака ее не было тоже, а под настольной лампой скорая записка: «Ни с одним мужчиной я не испытывала ничего подобного. Но мы с Вами никогда больше не увидимся».
Он выскочил на крыльцо. Утренние сумерки были прохладны, влажны после дождя и очень бодрили. Николай Иванович увидел свою машину и решил, что Лиза убежала на электричку. После секундного колебания мужчина наскоро оделся и бросился из дому, даже не заперев его, надеясь, что успеет добежать до станции раньше, чем придет электричка: на машине туда было не проехать.
Он бежал по аллеям, попытался сократить путь через чужие участки, но заметил в одном из домиков свет и не решился, пошел дальше, чувствуя иногда, как под ногами его разбиваются грибы, но он не жалел их.
Добрался до путей. На платформе топталась коротенькая женщина с тележкой, а с нею лохматая чумазая собака. Чуть дальше стояла Лиза. Издали она была похожа на черепашку из-за своего большого рюкзака. Она своего друга не видела. Она не топталась, не прохаживалась, просто стояла.
Он не стал ее окликать и не подошел — он лишь убедился, что она на станции, ведь когда кончались дачи, начинался небольшой лес, в котором она могла заплутать. Теперь Николай Иванович знал, что Лиза благополучно доберется до города.
Подъехала длинная электричка. А когда она уехала, платформа была пуста. Николай Иванович вернулся на дачу и у подножия ели и рябины обнаружил двух мертвых птиц — так и есть, это были дрозды. Николай Иванович принес лопату, копнул пару раз и похоронил обеих птиц вместе. Затем решил, что надо что-то сделать с крыжовником, который вчера собрала Лиза. Он сел на крыльцо и принялся отрезать хвостики.
Ему было ни радостно, ни грустно, он не чувствовал ни опустошения, ни наполненности, было какое-то самое обычное состояние. Николай Иванович даже не печалился от того, что Лиза убежала, и спокойно относился к тому, что они, возможно, никогда больше не увидятся, как она и написала. Единственное, ему было жаль Лизу: скорее всего, сидит она у окна и плачет, и ненавидит себя, и нескоро выберется из этого состояния, и за помощью к нему не придет.
Лиза ехала и думала: как же Бог мог так просчитаться? Почему она не родилась раньше? Почему Николай Иванович не родился позже? Господь ни на десять, ни на пятнадцать, а на тридцать три года ошибся!.. И для чего допустил, чтобы случилось меж ними то волшебство прикосновений, проникновений?.. И дело даже не в радости тела, а в том, что Николай Иванович видел ее суть, он давно уже, за многие годы дружбы распознал ее природу, даже не касаясь ее. В любви он знал, как с нею обращаться, как и в жизни знал, когда говорить и когда молчать, — он понимал, как она устроена. И ему нравилось, как она устроена. Как-то раз он написал ей в письме: «Ты очень необычное создание. И создание и женщина». Лиза фразу запомнила, ей это показалось признанием в любви. Но она была еще слишком молода, чтобы увидеть любовь бо`льшую, чем любовь мужчины к женщине.
Помешивая крыжовенное варенье, Николай Иванович пожалел о том, что Лиза не сумеет почувствовать разницу между Мужчиной и Происшествием. Потому что радость ее тела, это скорее даже не он, Николай Иванович, а эмоции, которые она испытала. Эффект неожиданности, располагающая к запретной любви сырая природа, безлюдье и ночь. Он был уверен, что она, кроме связи «мужчина–женщина», долго еще ничего в этом происшествии не поймет и измучает себя чувством вины, вместо того чтобы осознать ночь и войти в распахнувшиеся врата, перейти в новое женское состояние. Соприкоснулись не мужчина и женщина, а две личности, две большие жизни, две ходячие любови к жизни и ко всему живому, и они не могли не выразить это друг с другом. Николай Иванович лишь стукнул пару раз костяшкой пальцев о дверь бани — узнать, всё ли в порядке, ведь Лиза там так долго…
Николай Иванович очень любил Лизу. Вечером он решил сжечь ненужное дачное барахло, туда же бросил и записку. Огонь мгновенно ее сожрал.
