ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Ася Векслер
Незнакомый адрес
И. С. Кузьмичеву
Возвращается под вечер
ускользающий на дню
вкус к негромкой плавной речи
и сумерничанию,
приводя на ум заминку,
торможение минут,
перед тем как под сурдинку
ненавязчиво споют.
Что касается вокала,
лишь попутно… Я тогда
шла вдоль узкого канала
сбоку площади Труда
не без приглашенья, то есть
поджидаема под кров,
где на свет явившись, повесть
в чем-то стоила стихов.
Помню, как сидел на стуле,
как спокойно взгляд скосил;
неожиданно — люблю ли
я сумерничать? — спросил.
Время сумерек. И это,
очевидно, учтено.
Он — немного против света;
слева — вот оно, окно.
Там, внизу, канал и цоколь.
Тут, по-птичьи вверх влеком,
в дом глядит безлистный тополь,
как гравюра под стеклом.
Хрупок стык тепла и стужи.
Явно медлят фонари.
Свет, чуть палевый, снаружи;
чуть графитовый — внутри.
И, чем меньше говорится
(разговор почти затух),
тем весомее страница
недосказанного вслух.
— Ну, а дальше? В чем интрига?
Что за всем этим стоит?
— «Тополь» (впредь в кавычках), книга:
ей был нужен внешний вид.
Далеко не всё — в осколки.
Так что здесь, на Исланд-стрит,
«Тополь», взятый с ближней полки,
каждой строчкой говорит.
Говор, кажется, с секретом:
вас пытаются отвлечь
чем-то зримым. Но при этом
завораживает речь;
и ведет мало-помалу
перспективою сквозной
обочь зданий вдоль канала
с непрозрачной глубиной.
Тьма колеблется и плещет
в тесный край, гранитный сплошь…
Стороной иные вещи
с опозданьем узнаёшь.
Не в стене, так на погосте.
Не затылком, так ничком.
«Я пришла к поэту в гости…» —
это, братцы, о другом.
АРГЕНТИНСКОЕ ТАНГО
Вот для начала уж не бабочки ль о стекла
из тех ночных, чья репутация подмокла?
Звучит, мгновенно узнаваемо, «Эль Чокло» —
никто не в возрасте, всяк бодр и обогрет.
И возвращаемы на свет из тьмы летейской,
срывают с мест девиц-красоток полицейский,
случайный коммивояжер и чин судейский,
и криминальный
авторитет.
А тот, за столиком в углу, жаль, не танцует.
Не драматург ли он? Танцующих тасует.
Небось, обдумывает, как перелицует
подмостков ради чью-то здешнюю судьбу.
Не обнаружит ли (от посторонних скрыто),
что может сблизить музыканта — и бандита,
не пропускающего даром через сито:
он контингент свой
видал в гробу.
Не позабывшие про многие печали,
и мы творение Вильольдо почитали;
но, прямо скажем, мало где потанцевали
всё то же танго, обходясь без па внахлест.
И бескорыстные запоминались лица,
а крышевала нас не жесть, так черепица,
что подтвердить готова в роли очевидца
вся группировка
неранних звезд.
БЕЗ ХРОНОЛОГИИ
Проступая то и дело,
узнаны в тумане
Амадей и Амедео —
Моцарт, Модильяни.
Столь на слух неабсолютный
имена созвучны,
что в строке сиюминутной
вовсе неразлучны.
В их Европах осень летом:
облака угрюмы.
Зябко гениям, одетым
в легкие костюмы.
Амадей меж бед воспрянет:
дар, успех, забавы.
К Амедео смерть заглянет
накануне славы.
Пыл чутья и жар остудят
точки на два счета.
Врозь им на день смерти будет
тридцать пять всего-то,
из которых — ни момента
общности их душам:
ни совместного абсента,
ни двух чаш за пуншем.
Только судеб разночтенья,
беглые, как титры.
Только токи тяготенья
нот, смычков, палитры.
НАЛИВКА
На Кошачьей площади (так оно поныне)
полки снизу доверху в винном магазине.
Вперемешку с местными дальние дурманы —
божоле из Франции, кьянти из Тосканы.
Что в итоге выберет без расспросов дама?
Этикетку с вишнями — хмель из Амстердама.
…Город, называвшийся прежде Лабиау.
Бывшие владения бюргеров и фрау.
Стол за домом. Бабушка. Внучка с рыжей кошкой.
Мякоть вишен, косточки. Мелкий сахар с ложкой.
На стекле бутылочном ни одной наклейки.
Лебеди с Элизою в книге на скамейке.
Даже без родителей — пыль с утра вдогонку —
сок, бродивший с сахаром, что ж не дать ребенку?
Струйка сквозь точеные радужные грани.
Дно темно-вишневое в небольшом стакане.
Двух глотков с наперсточек вкус неповторимый.
Ощутимый издали. Невосстановимый.
