ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

МИХАИЛ АЛЕКСАНДР

МОЛИТВА

Дай передышку щедрому…

Булат Окуджава

Господи, дай мне ясности и покоя,

покоя и ясности, которых мы лишены,

прозрачного неба над залитой светом рекою,

золотого безмолвия, солнечной тишины.

Пусть совьется у ног эта лента белая,

трель соловьиная пусть успокоит слух,

пусть будет можно стоять, ничего не делая,

только ловить на ладонь тополиный пух.

Дай мне глоток свободы и одиночества,

не соблазняй, не пугай, не гони кнутом.

Я бы и сам разобрался, чего мне хочется,

если бы мог хоть час подумать о том!

Верные руки дай мне, плечо товарища,

горную тропку, как это ни смешно.

Все эти годы — развалины да пожарища,

но ничего в них не было предрешено.

Я, разумеется, помню, что Богу Богово,

слесарю слесарево, к сладкому — сахарок,

но не тверди мне, что требую слишком многого,

словно стремление к счастью уже порок.

Стелется дым над рекой, над ее излучинами,

ворон — на уцелевшей печной трубе.

Что тебе в том, чтобы бледными и измученными

полнилась паства, вверенная Тебе?

Я не прошу ни золота, ни величия,

даже машины времени не прошу.

Дай мне покоя — и этого царства птичьего

я ни единым стоном не оглашу.

Даль безответна — видно, не слишком верую.

Стерты ладони и след за кормою стерт.

Призрачный плес сменяется новой шиверою.

Мелкие волны бьют в деревянный борт.

* * *

Мой Новый год остался вдалеке.

Не год назад, не два, не пять, не десять.

Рюкзак мне был велик. Но, если взвесить,

я странствовал, пожалуй, налегке.

Кругом осколки битого стекла —

я помню их — и звуки фейерверка,

и что-то, осыпавшееся сверху,

и утреннего дворника метла.

То пепел был — не снег, не конфетти, —

стучался в сердце, предвещая беды.

А пьяные на улице Победы

желали мне счастливого пути.

И путь мой был местами — как любой! —

поистине счастли`в. Но вместе с этим

год замер вдруг, прикинувшись столетьем,

порочный круг заделался судьбой.

Какого зверя? Видимо, сурка

я праздновал, не отходя от кассы,

где Клаусы, как мертвые Клаасы,

напоминали, что судьба горька.

Кто был сожжен? Моя ли в том вина?

По ком звонит тот колокол постылый

на Спасской башне — с новой чудной силой

суля другим другие времена?..

Опять ноябрь. У бездны на краю,

у самой кромки темного сезона

я разгадать пытаюсь неуклонно,

как мне покинуть очередь сию.

И двинуться туда, где синева,

январь, февраль и — дальше — остальное,

где миражи, дрожащие от зноя,

и признаки иного Рождества.

TIRRENO

Голодный, с полным карманом денег, стоишь перед рестораном

и чувствуешь, что, несмотря на голод, тебе ничего не надо:

ни этих выморочных креветок, ни стейков с гарниром странным,

ни даже пасты из базилика с котлетками из шпината.

Чем перебить этот гадкий привкус? Как утолить досаду?

Горчит изюм в магазинной булке, вино не пьянит в стакане.

Как сбиться с курса, сменить пластинку, покинуть сию глиссаду,

в конце которой друзья с букетом за белыми погранцами?

Как это вышло? Мы получили все то, о чем не мечтали.

Не рай под пальмами, но хотя бы четыре стены и крышу,

билет в Италию, но заделать не хватит и ста Италий

ту брешь, откуда струится песня, которую я не слышу.

Она звучит над оглохшим миром, над зреющим виноградом,

над спящим поваром, нагоняя во сны его боль и скуку,

над каждым, кто отказался видеть и слышать того, кто рядом,

и одиночеству мирозданья доверил родную руку.

Так умирают от жажды в море, имея кругом в избытке

все то, что сходно с насущным внешне, но к жизни неприменимо.

И это в чем-то хуже пустыни, поскольку подобен пытке

и этот ужин, и этот остров, бесшумно скользящий мимо.

С его тропическими садами и чистыми родниками,

с безлюдными пляжами — даже если со зверем, сидящим в роще,

то и со зверем — он ближе к жизни. Но тверд штурвал под руками,

поскольку так тебе ближе к цели (спокойней? сподручней? проще?)

Так не пиши в судовом журнале ни жалоб, ни предложений,

спустись в каюту допить остатки — дай бог, чтобы не с концами.

И выспись — вдруг положит наутро конец твоему движенью

не то Ливорно, не то Неаполь за смуглыми погранцами?

* * *

Я в прошлом никого не обвиню.

Ведь были же — на счастье адвоката —

дождливый день на Пятой авеню

и скатерть цвета зимнего заката,

и абажур, и устрицы в меню.

И все года; в какой ни посмотрю,

я в каждом обнаружу точку сборки:

то горных далей чистые восторги,

то ужин при свечах, а то в каптерке —

при них же, но дрожащих на ветру, —

то вниз на санках с деревянной горки,

то фонарей ажурные оборки

на улицах, переходящих в rues...

А если бы и состоялся суд —

кого бы я отправил на скамейку,

в «аквариум» — играть в «стакан» и «змейку»

и ждать, пока улики не внесут?

Друзей, любимых, милую семейку —

мол, так и так, разбился наш сосуд?

Случайностей нарядной мишурой,

несовершенством, промыслом притворным

природа затуманивает взор нам:

я сам себе преступник и герой,

могильщик всем возможностям повторным,

неповторимым — кровельщик порой.

И глупо делать вид, что виноват

какой-то бог, родители, эпоха,

чужой виной мостить дорогу в ад.

Действительно — все хорошо, что плохо.

Прими как есть и не ищи подвоха.

А то взгляни на маленьких совят —

они твой взгляд на вещи обновят.

Но если вдруг тебя пронзает дрожь

тоски, несправедливости и страха

и будущее выглядит как плаха,

тогда в душе сомненья уничтожь:

лишь то, к чему душой стремишься сам,

дорогу открывает чудесам.