К 80-летию ИОСИФА БРОДСКОГО

БОРИС ПАРАМОНОВ

Под покровом небытия

Откуда пришло к Бродскому понимание жизни человека как встречи с небытием? Откуда эта первичность небытия и вторичность сознания?

Можно предположить — из юношеского опыта путешествий в Азии. Из геологических экспедиций. Само слово «геология» выразительно: «гео» («земля»), преобразованное в понятие, в «логику», обращается даже не в пустыню, а в пустое место. Помимо того, что и так населенностью и культурным слоем небогата сибирская Азия. Природа? Но это для тигров. (И эти тигры появятся потом у Бродского в городском окружении — из фонтана.)

Огромно небо в Азии — но опять же пусто. До него (Него?) не докричаться.

Подлинная жизнь именно такова: бесконечная и пустая. В ней нет качества, то есть определенности, нет «фигурности», которая мнилась древним грекам. У них пейзаж был другой — компактный, чуть ли не комнатный. Но из них запомнился Бродскому Парменид, у которого бытие было единым и самотождественным, то есть опять-таки пустым.

Россия, единая и неделимая, — это и есть метафизическое пространство.

Разговор с Небожителем может быть только монологом. Самодеятельностью. Единственный расчет — на себя. В этом случае гордыня и есть ответственность. И перед кем гордиться, коли никого в вышних?

Но кроме Азии есть в России Петербург. Лучше сказать — был. Ибо то, что Бродский застал в этой коммунальной квартире, где Пантелеймона сменили на Пестеля, было разве что Ленинградом. Дворцы исчезли, остались фасады.

Потом Бродский узнает Кавафиса и прочтет «В ожидании варваров». Достойно усмешки: ему и ждать их не приходилось — застал в наличии, по соседству в коридоре. Они и превратили дворцы в коммуналки.

Петербург — всего лишь свидетельство тщетности истории и культуры. В культуре нет спасения, ибо она сама не способна к спасению. Это мраморная каменоломня. Груды мрамора, из-под которых выбегает мышь.

Культура — мраморный лом.

Очутившись на Западе, Бродский отнюдь не утешился. Наоборот, укрепился в прежних подозрениях. Запад сходит на нет, и убивают его даже не варвары, а собственное население, активно размножаясь. Мир гибнет от дешевых брюк, скинутых сгоряча. В прозе — еще ясней: от фаллоса.

На Западе Бродский стал чем-то вроде Шопенгауэра: человек, личность, лик — иллюзия. Реальна только икра, даже не рыбы.

Пусть торжество икры

над рыбой еще не грех,

но ангелы — не комары,

и их не хватит на всех.

Но иллюзия и остается: обменивая ничто на собственные черты. И еще что-то:

Так марают листы

запятая, словцо.

Так говорят «лишь ты»,

заглядывая в лицо.

Листы остаются и буквы на них, черные на белом: сквозной образ у Бродского. Рукописи горят, но бумага прочнее мрамора. С листом бумаги, свернутым в дуду, шествует Бродский.

И еще: можно жить, коли есть Рим. Причем именно такой: в развалинах. Без развалин жизни нет. Самого себя видит поэт такой развалиной: «…я, прячущий во рту / развалины почище Парфенона…». Или:

Мой рот оскален

от радости: ему знакома

судьба развалин.

Что касается Америки — это не новый Рим, это страна зубных врачей.

Если Бродский починил в Америке зубы — то и хорошо.