ИЗ
НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
Лев Сорокин
«132-я, на вызов!»
Записки врача
скорой помощи
Холодным летом 2016 года у памятника Ф. М. Достоевскому
прогуливались четверо пожилых, потертых жизнью мужчин. Они внимательно рассматривали
Федора Михайловича, Владимирский собор, изуродованную градостроителями площадь.
Созерцание было прервано появлением энергичной дамы того же возраста,
которая стала окликать мужчин по именам. Все посмотрели друг на друга, и… как будто
не было прошедших сорока` лет. На Владимирской площади встретились бывшие врачи
2-й подстанции ленинградской скорой помощи, некоторые приехали из других городов
и даже стран. Куда пойдем? На Рубинштейна есть отличный итальянский ресторан
Феликса, моего доброго знакомого, и я повел всю компанию к Феликсу.
В ресторане дама, приехавшая из США, потребовала водки «Grey Goose» и потом
несколько раз, вероятно, проинструктированная Госдепом, а может быть, вспомнив
опыт проживания в СССР, переспрашивала официантку: «Это точно „Серый Гусь“?»
— «Изольда, — обращаюсь я к даме, — это же ресторан Феликса, „Гусь“
будет такой, какой заказала».
После второй бутылки пошли воспоминания, случаи из практики тех лет
(то есть сорок лет назад). Что-то я помнил, что-то забыл, но ясно
было одно: эти устные, не совсем трезвые воспоминания — часть истории не только нашей
жизни, но и города, и их обязательно нужно записать.
«А хотите зайти на нашу станцию, вернее, в то место, где она располагалась?»
Без энтузиазма мне ответили, что станции давно нет, это теперь территория собора,
и нас не пустят. «Ребята, я сорок один год лечу людей в нашем
славном городе, пошли».
Во Владимирском соборе нам выделили охранника и через закрытый
первый этаж провели в церковный двор. Собор знаменитый, проектировал его вроде
бы сам Трезини, а колокольню строил точно Кваренги. Здесь отпевали Арину Родионовну,
а старостой был один из предков Д. С. Лихачева, да и Федор
Михайлович был прихожанином храма. Когда мы были молодыми, в церкви размещалась
фабрика «Ленмашучет». Под церковными сводами за какими-то станками работали тетки
средних лет. У дощатого забора можно было разглядеть старую могильную плиту
с надписью (если правильно помню): «Строитель сего храма, Иоанн Кириков. Убит
татью в ночи на 20-е число октября 1770 г.». Говорят, что грабители забрали
у него только сорок копеек. Все пожертвования священник вкладывал в строительство.
Старой могильной плиты мы не увидели, захоронение Кирикова перенесено
ближе к церковной стене. Надпись на надгробье современная: «Строитель Владимирской
церкви священник Иоанн Кириков, убитый злодеями в ночь на 20 октября
1770 г.».
2-я подстанция размещалась в здании бывшей церковной воскресной
школы. Этот двухэтажный флигель внешне сохранился, появилась надстроенная мансарда.
На самом деле от прежнего здания осталась только лестница (рассказывал мне отец-эконом
И. С. Раевский). Во флигеле — покои митрополита Владимира, помещение
для приемов, всё в идеальном состоянии, всё новое, роскошное. Подстанцию перевели
на территорию Мариинской больницы. Здесь остались только звуки голосов, шагов сотен
врачей Скорой помощи, во всяком случае мы их слышали. В 1960-е годы здесь были
организованы первые в стране кардиологические бригады, затем первые бригады
интенсивной терапии. Разного достоинства, профессионального и человеческого,
медики трудились в этих церковных покоях. На колокольне была оборудована городская
радиостанция «Рефлекс».
«Ответьте Рефлексу», — звучал голос радистки Викуловой
во всех машинах скорой помощи…
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин,
Зато остались анекдоты.
Кажется, так писал И. Иртеньев.
Вот об этих временах и этих людях дал я себе тогда слово рассказать.
ПЕРВЫЙ РАЗ
Первое знакомство с работой
скорой помощи произошло на шестом курсе. На один день нас отправили на неотложную
помощь, подстанция находилась на Шоссе Революции (в то время неотложная была
отделена
от скорой). Дежурили два врача. Один пожилой, за шестьдесят, второй моложе, около
сорока. Назовем их Молодой и Старый. Мы съездили с каждым на 2—3 вызова.
Пациенты были для них известные, помощь оказывалась быстро и эффективно, в вену
попадали «не глядя». Старый разговаривал с пациентами не спеша, задушевно,
по-приятельски, обращался на «ты». Молодой делал все молча, но молниеносно. Около
пяти вечера Старый кивнул Молодому: поезжай. Через двадцать минут Молодой вернулся
с бутылкой «Московской», куском колбасного сыра и горячим, замечательно
пахнущим круглым кушелевским хлебом.
— Студенты, — обратился к нам Старый, — можете быть свободными, но можете
и остаться.
Я остался. Разлили по полстакана, закусили…
— Какой институт? — обратился ко мне Молодой.
— Санитарно-гигиенический.
— Я тоже его заканчивал. Только учиться было некогда, работал
грузчиком в двух местах, а на лекциях спал. Питался, помню, одними пельменями,
чередовал вареные и жареные. А что было делать, я из деревни, отец
на фронте погиб, матери нужно было помогать, да и самому хотелось одеться,
девчонку в кафе пригласить. Помню, не мог зачет сдать, уже отчислять собирались,
профессор уперся и не дает третий раз пересдать, еле уговорил. На прощание
он мне двадцать минут нравоучения читал, а закончил так: «Не получится из вас
доктора, не завидую больным, которых вы будете пользовать».
Молодой разлил еще по четверти стакана, выпили, помолчали.
— А проходит лет десять, вызывают меня на проспект Мечникова.
Вижу старуху, явно с инфарктом, в шоке, давление шестьдесят, нос холодный,
вся в поту, орет от болей за грудиной. Ты, студент, запомни, если нос холодный,
то дело плохо. Муж кричит: «Спасите, помогите, сделайте что-нибудь!» А сделать-то
мало что можно. Смотрю, а старикашка знакомый, тот самый профессор, который
меня выгнать хотел. Бабка орет, мечется, вот-вот ласты склеит. Вены спались, но
я всегда найду, на руках нет, на ногах найду, на ногах нет, за ухом найду.
Вколол ей быстро морфин, смотрю, успокоилась, порозовела, давление сто, рефлекторный,
видать, шок был. Никого в помощь вызывать не стал, схватил бабку на руки, благо
маленькая была, — и в Мечниковскую. Сдал
в приемник. Смотрю, профессор бежит, схватил мою руку и ну целовать, еле
вырвался и быстрее на станцию, чтобы искушения не было напомнить ему…
Старый, прожевав, задумчиво произнес:
— А действительно, как из тебя
хороший врач получился? Нас-то в Морской военно-медицинской академии совсем
не так учили, зачет не сдал, и все, свободен. Учились с утра до вечера.
А кто учил?! Хирургию — Джанелидзе, Мельников. Терапию — Нечаев, Лепорский. У Нечаева
кличка была Морфинный кот, засыпал всегда на разборах. Помню, солдатика привезли
в клинику Джанелидзе, температура сорок, давление низкое, сильные боли в боку,
на рентгене ничего не нашли. Три дня лечат, солдатику только хуже. Джанелидзе приказывает:
пригласите Александра Александровича. Приходит Нечаев, осматривает, выслушивает,
перкутирует, а сам дремлет, того и гляди, со стула упадет. Закончил, подремал
пару минут, попросил химический карандаш, наметил точку под лопаткой и говорит:
«Сюда толстой иглой уколите — и получите гной». Так и получилось,
у солдатика эмпиема плевры оказалась. Да, такие у нас учителя были… Это
сейчас я тут на «неотлоге» время провожу, а в отставку вышел полковником,
начальником отделения госпиталя на Фонтанке. Всё, студент, давай домой, а мы,
пока вызовов нет, поспим.
Доктора были абсолютно трезвые, я же, покачиваясь от выпитой водки
и под впечатлением от услышанного, отправился разыскивать трамвайную остановку.
Новый 1977 год
132 — это номер машины интенсивной
терапии подстанции № 2, располагавшейся в то время во флигеле Владимирской
церкви на Колокольной улице. Машин интенсивной терапии в городе было три, наша
первая, и работать на ней было почетно.
Я всегда любил дежурить в Новый год. Именно 31 декабря. В этот
день ждешь чудес, а они случаются редко, и это вызывает разочарование,
а разочарование — тоску… Правильно дежурить в новогоднюю
ночь. Нет надежд, нет и разочарований. Самое тяжелое дежурство — 1 января. Масса вызовов,
плохое настроение и у больных и у медиков, по понятным причинам.
31 декабря 1977 года подобралась хорошая бригада, и мы замечательно
проработали весь день, тем более что вызовов было мало, народ готовился к встрече
Нового года. Выезжали в Польское консульство: гипертонический криз у водителя.
Жена консула, очень приятная женщина лет тридцати пяти беспокоилась о пациенте:
«Мы здесь, на чужбине, чувствуем себя одной семьей, заботимся друг о друге,
к тому же боимся местных больниц…» Мы заверили, что госпитализация не требуется.
Около 20:00 вызвали в Эрмитаж, плохо почувствовала себя одна из
ночных дежурных. Провожающий ведет нас через знакомые с детства залы, но как
необычно они выглядят в темноте! Кажется, что портреты кисти старых мастеров
ожили и их глаза внимательно следят за нами. В последующие годы мне доводилось
бывать в Эрмитаже без посетителей, но подобного чувства больше никогда не испытывал.
К 22 часам город затих. Резко снизилась
интенсивность движения. На одно ДТП все же выезжали. На углу Старо-Невского и Суворовского
троллейбус сбил прилично выпившего мужчину. Мужик был огромного роста и весил
не менее 100 кг. С трудом положили его в машину. Пациента полагается
в таких случаях полностью раздеть и осмотреть, однако сделать это в машине
тех времен (старая модель РАФ), да еще в зимнее время очень сложно. Я диагностировал
закрытую черепно-мозговую травму и перелом правой голени. Диспетчер направил
нас в Институт скорой помощи (в то время Большой проспект Петроградской
стороны, 100). В приемном покое больного начали раздевать. Правая рука его
была неестественно прижата к грудной клетке («Ну вот, прозевал еще перелом
плеча»). Но дело было не в этом. Правой рукой больной крепко прижимал к груди
целую (!) бутылку водки! Пьяный, сбитый троллейбусом, уже утративший сознание, он
сумел сохранить эту «драгоценность».
В начале двенадцатого сели за накрытый стол и… «132-я, на вызов! Ребенок,
судороги». Через 10 минут мы уже на Лиговке. Девочка трех лет, действительно судороги
на фоне температуры 40 градусов (нейротоксикоз). Нужна госпитализация. Вводим литическую
смесь, купируем судороги — и в машину. Диспетчер
вошел в наше положение и дал детскую больницу на Кузнечном (в то
время она там находилась). Педиатры не сильно обрадовались, но бережно приняли ребенка
под звон курантов, а мы через 3 минуты влетели в нашу «кают-компанию»
на Колокольной и, пригубив шампанского, через 5 минут выехали на очередной
вызов. Гостиница «Октябрьская». Компания грузин средних лет. У одного из них
боли в грудной клетке. Все еще трезвые, предупредительные. «Чем, доктор, помочь?
Дать полотенце? Принести из машины приборы?» Пациент, крепкий мужчина пятидесяти лет,
крайне испуган. «У меня инфаркт?» Осмотрели, сняли ЭКГ. Больших проблем не
нашли. Пациент счастлив. Друзья довольны. Провожающий рассказывает: «Понимаешь,
вырвались из дома, три дня в Ленинграде, свои вопросы решили и немножко
загуляли. Нас в этой гостинице все знают, мы люди щедрые, ну и девочки
набежали… Сосо, видно, сил не рассчитал… Так испугались, слушай!»
Уезжаем с двумя бутылками «Варцихе» (был тогда очень приличный
грузинский коньяк по 11 руб. за бутылку) и дюжиной бутылок боржоми. Диспетчер
отправил на станцию. Ленинградцы отмечают Новый год, а плохо им станет только
1 января, когда наше дежурство закончится. Машина медленно движется по заснеженному
праздничному Невскому. Сейчас сложно представить, что в час ночи Невский проспект
может быть абсолютно пустым. Мы любуемся городом и предвкушаем праздничный
ужин. При повороте на Владимирский ожила рация: «132-я, ответьте, ножевое ранение
на Синопской набережной»…
Огромная грязная коммуналка, длинный
коридор, пьяные, плохо одетые люди. Милиции, как всегда, нет. Нас встречает абсолютно
пьяная старуха. Коридор кажется бесконечным, но вот и раненый. На грязной кровати,
в положении на спине, лежит парень лет восемнадцати. Лежит молча, смотрит в потолок.
Копна светлых волос, бледная кожа, заостренные черты лица. В животе рукоятка
огромного кухонного ножа. Давление низкое. Срочно в машину, капельницу с полиглюкином
ставим уже на ходу. «Коля, жми на газ, включай сирену!» Стационар даже не запрашиваю,
везу в ближайший — в больницу имени Куйбышева.
Парень умер на операционном столе. Нож пробил аорту и зафиксировался в позвоночнике.
Тяжелая рука была у убийцы.
Ну что ж, праздника никто и не обещал. «На базу, Коля». Минут
30 посидели за столом — и: «132-я, на вызов. Ножевое на Фонтанке». Подъехали вместе
с милицией. Большая коммуналка. Из четырех комнат обитаемы только две. В одной
молча сидит бледная молодая женщина, к ней прижалась девочка лет десяти. В другой
— компания пожилых людей. Голые торсы трех мужчин украшены татуировками «со значением»,
дамы чрезмерно накрашены. Все сильно пьяны. В коридоре труп молодого человека,
стена рядом с ним залита кровью до потолка. Над ключицей слева — колото-резаная
рана, вероятно, нож повредил подключичную артерию. Жена покойного рассказала, что
сосед-уголовник недавно освободился. В новогоднюю ночь устроил буйный пир с друзьями,
дочь не могла уснуть, и муж, тихий интеллигентный инженер, попросил их вести
себя тише. Сосед молча ударил его ножом, и компания продолжила праздник.
За ночь мы выезжали еще на несколько вызовов и долго разыскивали
нужную квартиру. Особенно сложно было сориентироваться в доме Перцова на Лиговке,
систему нумерации я так и не понял. Поводом была тяжелая сердечная патология.
В одном случае у пациента развился шок на фоне приступа аритмии, пришлось
посылать фельдшера в машину за дефибриллятором и восстанавливать нормальный
сердечный ритм разрядом электрического тока под легким наркозом (в описываемое
время электрокардиограф весил около 7 кг, а дефибриллятор около 12, и на
каждый вызов не было сил тащить всю аппаратуру). На Невском около часа провозились
с тяжелым инфарктом сердца, осложненным отеком легких. Для безопасной транспортировки
пациент должен быть выведен из этого состояния. Наконец достигнут нужный результат,
можно везти, но лифт отключен, четвертый этаж, крутая винтовая лестница… Бережно,
на вытянутых руках, на одеяле спускаем больного в машину (до сих пор не
представляю, как на скорой работают женщины).
Ну вот и первое утро нового года. Закончилось очередное, одно из
бесконечных моих дежурств, полное трагических, обыденных и смешных впечатлений.
Собственно, из этого и состоит жизнь. Сдали машину смене, вспомнили, что наступил
новый год, и решили серьезно выпить после такого дежурства, благо у нас
были две бутылки «Варцихе». Выпитый коньяк настроения не поднял, перед глазами стояли
жена и дочь убитого инженера и коммуналка на Фонтанке — как иллюстрация
нашей жизни тех лет. Водитель Коля налил себе боржоми, но, поднеся стакан к губам,
задумался, понюхал, лизнул языком. «Ты чего?» — обратился к нему фельдшер
Женя. Коля торжественно щелкнул у горлышка бутылки зажигалкой… Боржоми горел
ровным голубым пламенем. Ай да грузины! Я прекрасно помню, как мы в обнимку
с Колей сели в вагон метро на Владимирской, но как попал домой, уже не
вспомню никогда.
Смерть до прибытия
Поздний зимний вечер, канун 1978 года.
В предновогоднем Ленинграде легкий туман, снегопад. День прошел тяжело (ножевое
ранение, падение с седьмого этажа, ДТП, тяжелый инфаркт…). Сейчас напряжение
спало, на городских улицах преимущественно машины такси. Мы собираемся жарить пельмени,
купленные в новой забегаловке на Владимирском. Пельмени на сковородке только
начали приобретать золотистый цвет, а селектор неприятным голосом диспетчера
монотонно повторил: «132-я, на вызов! Умирает». Из диспетчерского окошка мне выкинули
бумажку с надписью «умирает» и адресом.
От Колокольной до Желябова недалеко, однако мы опоздали. Обычная ленинградская
коммуналка. На полу большой комнаты лежал пожилой мужчина, одетый в потертую
тройку. При осмотре — признаки биологической смерти.
Комната чистая, паркет натерт до блеска. Из мебели — только старинный письменный стол,
покрытый зеленым сукном, коричневый кожаный диван и книжные шкафы по всему
периметру. Нас встретила соседка, разговаривала спокойно. «Сосед был вашим коллегой,
но давно уже не работал. Замкнутый человек, совершенно одинокий. Из комнаты выходил
редко, постоянно читал и слушал классическую музыку. А тут услышала шум,
подошла к двери — стонет… вызвала вас, но было
уже поздно».
Действительно поздно. Внезапная смерть, вероятно «кардиологическая».
Эффективные реанимационные мероприятия возможны только в первые минуты. Я констатировал
наступление биологической смерти и позвонил в милицию (комнату должен
опечатать участковый, а тело необходимо отправить в судебно-медицинский
морг).
На тротуаре оживленно беседуют юноша и девушка. Юноша — обыкновенный,
девушка — яркая красивая брюнетка, под вязаной шапочкой длинные роскошные волосы.
Беседа заканчивается долгим поцелуем.
Где же этот участковый? Хожу вдоль шкафов, рассматриваю книги. Замечательная
библиотека у покойного! Внимание привлекает знакомый зеленый корешок: М. Б. Тартаковский
«Однополюсная электрокардиография», 1958 г. издания. Это лучшее
пособие по ЭКГ (до сих пор) было мною детально изучено и законспектировано
год назад. Книжку дал почитать друг и учитель Володя Бейлин, найти же раритет
в «Старой книге» не удалось. Я перелистывал знакомые страницы, гладил
переплет… «Возьмите себе», — тихо сказала соседка. «Ему уже
не нужно, родственников нет, все будет на помойке». Большого труда мне стоило ответить:
«Нет, не могу». По сути, соседка была права, но… Я поспешил к другому
шкафу.
Потертая книжка в красном переплете — «Стихотворения Надсона». К обложке
приклеена фотография автора с надписью «Одесса». Перелистываю — автограф на французском, подписанный
«С. Н. 1905 г.» (вероятно, самого поэта). На первой странице стихи:
Не говорите мне: он умер — он живет;
Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана — она еще цветет,
Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает.
Рядом «М. М. Антокольский и его жизнь», издательство
Вольфа, 1905 г. Синий переплет
с красным корешком. Каллиграфическая надпись на первой странице черными чернилами:
«А. А. Терентьев-Чарусский». Кто этот Чарусский, бывший владелец книжки?
Стукнула дверь. Это участковый. Не сняв шинели и не поздоровавшись,
майор занялся своим делом, воровато осматривая комнату.
В коридоре на стене висел черный
дисковый телефон (других тогда и не было). Обои вокруг аппарата исписаны телефонными
номерами: А‑4-01-93 и т. п. Набрав центральную диспетчерскую, я сообщил:
«Смерть до прибытия».
С тех пор прошло почти сорок лет. В моей комнате стоят стол,
диван, а по периметру книжные шкафы. Один из них заполнен книгами с автографами.
Часть книг подарена авторами, но большинство приобретено в «Старой книге».
На одной из полок — М. Б. Тартаковский,
«Однополюсная электрокардиография», 1958 г., я все же нашел ее в «Старой
книге» на улице Жуковского, и означало это, что еще одним хорошим доктором
в Ленинграде стало меньше.
Проходя по улице Желябова, извините,
по Большой Конюшенной, я иногда вспоминаю старого доктора, его замечательную
библиотеку и «смерть до прибытия».
ПРОФЕССОР
Пасмурный зимний день 1976 года. С утра выполнили четыре вызова
в центре города.
«Кофе будем пить только на Подольской», — донеслось из салона. Я — зеленый врач, она — опытный фельдшер, мастер своего
дела. На мой немой вопрос водитель кивнул: «Точно, там лучший двойной, это недалеко,
и вообще, запомни: „Разве можно верить пустым словам балерины?“, по первым
буквам — названия всех улиц, отходящих
от Загородного». Не люблю кофе, тем более двойной, но его уже заказали, пришлось
выпить, «чтобы поддержать компанию». Диспетчер отправил на станцию. Едем по заснеженному
Загородному молча (не люблю эти заезды в кафе без «отзвона»). На Владимирской
площади заработала рация: «Невский, 32—34, задыхается». Продолжаем движение по Владимирскому
проспекту, левый поворот на Невский. Вот и дом 34. Теперь здесь художники продают
свои картины у входа в Римско-католический собор Святой Екатерины, а в то
время у выбитых и потертых ступеней «складских помещений» никого не было.
Когда-то на этом «складе» покоились останки двух польских королей, да и в то
время в подвале лежало то, что осталось от французского маршала Моро после
попадания в него французского же ядра под Дрезденом. Сам ансамбль (два дома
с «утопленной» посередине церковью) задумал еще Трезини (не знаменитый
Доменико, а его однофамилец Пьетро), а строили Валлен-Деламот и Ринальди.
В доме 32 первая женщина-фармацевт Антонина Лесневская открыла первую же аптеку,
в которой работали только женщины… Однако, я отвлекся. Наша бригада направлялась
в дом № 34. Огромная профессорская или генеральская квартира. На полу
гостиной — шкура белого медведя невероятных размеров. Встречает приятная женщина
средних лет: «Я гинеколог из института имени Отто, плохо моему отцу, профессору
Мажбицу». Дочь кратко и толково рассказывает историю заболевания, мы приступаем
к осмотру: измерение давления, выслушивание, выстукивание, съемка ЭКГ. У профессора
выраженная сердечная недостаточность, клокочущее дыхание, однако голова, несмотря
на преклонный возраст, ясная, он шутит, рассказывает истории из своей практики.
Прошу фельдшера начать внутривенное вливание, но пациент останавливает: «Вы меня
извините, но даже моя операционная сестра не могла попасть в вену». Я вопрошающе
посмотрел на фельдшера Лену, та хмыкнула, и после некоторых поисков подходящая
вена была найдена и успешно пунктирована. Через полчаса работы дыхание нормализовалось,
и мы были готовы уехать. Остановила дочь: «Побудьте еще немного, вдруг удушье
возобновится, а я пока сварю кофе». Кофе пили в гостиной с медведем.
Я, как неудавшийся биолог, с интересом разглядывал шкуру. «Это подарок
пациентки из Архангельска. Папа был очень известным гинекологом. Если бы не обстоятельства,
вероятно, стал бы академиком и директором института имени Отто. Он окончил
Крымский университет, стал гинекологом и в 1925 году переехал в Ленинград,
сделал блестящую карьеру, в 1937 году уже был профессором и, по существу,
создателем нового направления — акушерско-гинекологической урологии. Но настал
1953 год, дело врачей… Папа был сослан в Архангельск, где заведовал кафедрой.
Женщины приезжали к нему на операции со всей страны… А во время войны
у него была должность „главный гинеколог ПВО“, представляете, сколько женщин
служило в этих войсках!»
Поскольку пациент не внушал больше опасений, мы тепло попрощались и уехали.
Спустя год диспетчер станции выкинул мне в окошко записку: «Невский,
32—34. Умирает». Когда мы влетели в квартиру, сбрасывая на ходу верхнюю одежду,
пациент был без сознания, изо рта стекала пена, единичные «подвздохи», пульс не
определялся, на ЭКГ регистрировались редкие комплексы «умирающего сердца»…. Начатые
нами реанимационные мероприятия остановила дочь, она была спокойна, но неестественно
бледна. «Не надо, доктор, папа так мучился последнюю неделю и только ждал смерти».
Не прекращая делать закрытый массаж сердца, я было хотел возразить, но, по
сути, она была права, эффекта от нашей работы ожидать было сложно. Кофе на кухне
пили молча, пока не раздался звонок в дверь. На пороге стояла красивая и чем-то
неприятная девушка: «Что случилось, мама?!» — взвизгнула она. «Дедушка умер…» — «Почему они ничего не делают?»
(глядя на нас). «Прекрати истерику, дедушка умер».
Викентий Викентьевич Вересаев трепетно
любил свою мать. Как и многие его родственники, она умерла от инсульта. Страх
умереть от инсульта преследовал его всю жизнь. В своих воспоминаниях Вересаев
описывает молодого врача больницы им. С. П. Боткина, где они вместе
работали. Мать доктора умирала от инсульта, а была она единственным близким
для него человеком. Во время агонии медсестра спросила у сына: «Ввести камфору?»
— «Введите морфин…» Вересаев пишет, что позавидовал матери своего коллеги.
Много лет спустя мне попалась книга замечательного американского доктора,
одного из основоположников современной кардиологии, Лауна. Профессор приводит историю
своей матери, которая, дожив до преклонного возраста, мечтала только достойно закончить
свой жизненный путь. Лаун с супругой проводил выходные у матери, чувствовала
она себя хорошо, и профессор с женой отправились на прогулку. Возвращаясь
домой, они увидели машину скорой помощи. В квартире застали бригаду парамедиков,
проводящих реанимационные мероприятия (у матери в их отсутствие произошла
клиническая смерть). В отчаянии Лаун пытался объяснить, что мать мечтала о такой
смерти, что он профессор Лаун, по книгам которого они учились… Все было тщетно,
парамедики выполняли свою работу по утверждаемому каждые четыре года алгоритму.
Реанимация была безуспешна, и перед сыном предстал окровавленный труп матери
в разорванном халате, с катетерами в сосудах и дыхательной трубкой
во рту. Собственно, ребята сделали все, что могли, в соответствии с принятыми
стандартами.
Коллеги из института им. Отто рассказывали потом, что дочь А. М. Мажбица
(кажется, ее звали Изабеллой) эмигрировала в США, где покончила жизнь самоубийством.
В 1980-е годы на Богословском кладбище я случайно наткнулся на
совместную могилу А. М. Мажбица и его сына, врача- психиатра, погибшего
от руки своего пациента. Мне рассказывали, что он был хорошим психиатром и знал,
что больной представляет опасность, однако решил не вызывать бригаду и отправился
в квартиру пациента один. Больной, вооруженный кухонным ножом, ждал доктора
у дверей квартиры…
БУНИФАЦИЙ
Лето 1978 года. На улице больше 30 градусов. Работаем напряженно,
без заездов на станцию. Халаты надеты на голое тело, за дежурство меняем их несколько
раз (в то время это было возможно). Только что отвезли в больницу им.
И. Г. Коняшина наборщика типографии по фамилии Боткин. У больного
обширный инфаркт сердца. По дороге я отвлекаю его рассказами о великом
однофамильце. У Московских ворот пациент внезапно захрипел и потерял сознание,
клиническая смерть. Преобразователь в нашей машине
сгорел еще неделю назад, а дефибрилляторы того времени работали только от сети.
Начинаю реанимационные мероприятия, фельдшер по рации сообщает в приемный покой
больницы. Во дворе нас уже ожидала бригада врачей (так работала в то время
Больница скорой помощи им. И. Г. Коняшина). Больного на фоне продолжающегося
закрытого массажа сердца доставляем в реанимацию, где подключается легендарный
заведующий Женя Кузнецов (прототип доктора в фильме «Дела сердечные»). Два
разряда дефибриллятора
— и пациент
Боткин открывает глаза. Довольные тем, что больной не умер, и злые, потому
что могли бы все сделать сами, если бы не сгоревший преобразователь, возвращаемся
на станцию. Однако доехать не удалось: «132-я! На Лиговке ножевое». Лиговка, конечно,
не та, что в 1920-е годы, но шашлычная, пивной бар «Хмель» да и просто
темные дворы и подворотни домов типа Перцова, стиля модерн, где можно просто
заблудиться, —
места небезопасные. С персонажами Лиговки
приходилось часто встречаться в подвале отделения милиции в доме № 49.
В жаркую погоду этот подвал становился настоящей пыточной камерой. Однако сейчас
мы получили вызов в квартиру. На лестничной площадке встречает здоровый парень
лет тридцати.
— Где пациент?
— Пострадавший я. Дело в том,
что у меня есть сын семи лет. Вчера я купил ему велосипед, а час
назад Бунифаций у него велосипед отнял…
— Подожди, какой велосипед? Какой
Бунифаций? Нас вызвали на ножевое ранение!
— Вот я вам и рассказываю,
сын пришел в слезах, я во двор, Бунифация за шкирятник, а он, падла,
мне шило в бок и обломил к тому же.
— Кто такой Бунифаций?
— Так это же главная местная шпана,
четырнадцать лет ему.
При осмотре у парня действительно была
обнаружена колотая рана в проекции левой почки. В машине моя фельдшер
поинтересовалась судьбой Бунифация.
— Отпустил, —
вздохнул парень, —
я же в десанте служил, сдал мусорам
этого заморыша… от греха подальше.
До больницы им. Куйбышева доехали без осложнений
и передали пострадавшего хирургам. На станцию нас отправили только под утро,
и в коротком лихорадочном сне явился мне маленький злобный Бунифаций с шилом
в руке.
Гранд-дама
Август 1976 года. Мы получили
вызов «плохо с сердцем». Дом на четной стороне Невского, недалеко от Литейного,
фамилия пациентки, кажется, Полякова (в то время я находился в сильнейшем
стрессе, так как осваивал сложную и тяжелую работу врача скорой помощи,
к которой не был готов). Не помню, кто открыл дверь, но нас проводили в огромную,
около 60 квадратных метров комнату (квартира была коммунальной) На стенах портреты
Зощенко, Ахматовой (те, которые я узнал) с размашистыми дарственными надписями: «Дорогой», «Любимой» и т. п. У дальней
от входа стены —
ложе (по-другому этот королевский альков не назовешь).
На ложе возлежит старуха, но какая старуха! Гранд-дама!
— У меня приступ пароксизмальной тахикардии,
вчера допоздна играла в преферанс… Я прошу вас, молодой человек, сделайте,
как Миша. Миша мне в таких случаях давил на глаза.
— Кто такой Миша? —
поинтересовался я.
— Ах, Миша —
это мой друг, Миша Тартаковский, ваш коллега.
Для современного врача это имя, вероятно,
ничего не значит. Между тем Михаил Борисович Тартаковский был одним из самых ярких
и блестящих кардиологов СССР и, пожалуй, мира! Судьба его сложилась трагично.
Не получив должного признания в своей стране, он эмигрировал и спустя
два года после описанных здесь событий был задушен в гостиничном номере во
время конгресса в Италии. Ясности в его гибели нет до сих пор.
У больной действительно был приступ так
называемой наджелудочковой тахикардии. Давить на глаза пожилой пациентке было опасно,
и мы купировали приступ внутривенным введением изоптина. Заполняя историю болезни,
я периодически озирался на портреты.
— Это все мои близкие друзья… А вам,
молодой человек, вижу, все это интересно? Заходите ко мне на чай, буду очень рада.
До сих пор не могу простить себе, что не
откликнулся на приглашение. Но тогда были дежурства «сутки через сутки», освоение
профессии, так сказать… И казалось, что все успею, и не понимал тогда,
что судьба и профессия сводили тогда с последними живыми свидетелями ушедшей
эпохи.
КАТЯ
Эта история произошла в 1978 году.
Наша бригада получила вызов в Театр музыкальной комедии. В кабинете администратора
на полу лежала бледная, в липком поту, женщина преклонного возраста. Сознание
спутанное, дыхание клокочущее, с выделением розоватой пены. Вокруг бегала не
менее бледная врач. (На спектаклях обычно присутствуют врачи — любители театра, гонорара они
не получают. Врачи, как правило, высокой квалификации, но возможности оказать реальную
помощь в сложной ситуации у них нет.) Синдром
понятен —
отек легких, главный вопрос: чем он вызван? Разбираться
будем потом. Давление высокое, уже проще. Прежде всего необходимо было посадить
пациентку в кресло, что не составило труда при ее миниатюрности. Далее —
доступ к вене, морфий, пентамин, лазикс.
Через 20—30 минут с больной можно было разговаривать. Кардиограмма нормальная,
данных по поводу инфаркта сердца не было. Отек легких явился следствием гипертонического
криза на фоне аортального стеноза, порока сердца. Передо мной в кресле сидела
дама из «того времени». На щеках еще сохранялась бледность, губы ярко накрашены,
королевская осанка, фигура двадцатилетней девушки и огромные прекрасные карие
глаза. Дружелюбия во взгляде, правда, не было заметно. Она нервно повторяла: «Что
случилось? Мне нужно продолжать! Где мои туфли?» Вокруг бегали сослуживцы, пытавшиеся
успокоить нашу пациентку: «Катя, прекратите. Никуда идти не надо, вам нужно в больницу».
Упоминание больницы вызвало у «Кати» негодование: «Я храню кассу взаимопомощи
театра, завтра обещала артисту Н. выдать крупную сумму, никуда не поеду!» Больших
трудов стоило объяснить, что госпитализация необходима.
Я расслабился и сел писать историю
болезни.
— Ваша фамилия?
— Моя фамилия Фельдман, имя —
Екатерина.
— Возраст?
Ответа не последовало. Подняв голову, я обнаружил
существенные изменения в облике больной: щеки приобрели розовый цвет, из огромных
глаз, казалось, сыпались молнии (клянусь, я ощущал это физически).
С ненавистью глядя на меня, спокойным поставленным
голосом она произнесла:
— Кто вас воспитывал, молодой человек?
Подбежала администратор и прошипела
мне в ухо:
— Катя —
наша суфлер, когда-то служила здесь актрисой…
Сколько ей лет — никто не знает, страшная тайна.
Поспешно извинившись, я распорядился
отнести пациентку на кресле в машину.
Весь путь до больницы им. Ленина ощущал
на себе недобрый взгляд прекрасных глаз. Дня через три привез в больницу очередного
пациента и зашел к «Кате». Она, строго посмотрев на меня, сказала, что
простила и, более того, теперь осознала, что мы спасли ей жизнь. Попросила
оставить домашний телефон. Через месяц раздался звонок. Разговор был короткий и жесткий:
«В субботу жду вас к себе домой, познакомлю с племянницей… Вы должны
на ней жениться».
ПЕКА
Июнь 1977 года. В Ленинграде белые ночи. Ночной город отличается
от дневного отсутствием машин и прохожих, что важно для скорой помощи. Ленинград
белой ночью похож на огромный музей, закрытый на реставрацию (так было в те
годы). Никто не мешает рассматривать каждую решетку, фонарь, дверь, балкон… надписи.
Сложно прочитать в час пик надписи на городских строениях и монументах,
особенно если они на латинском языке. Именно надписи на латинском особенно привлекали
меня в то время. «Врач должен щеголять латынью», — любил повторять наш преподаватель
физиологии Николай Николаевич Бенуа. Над воротами северного флигеля Шереметевского
дворца, что на Фонтанке, можно прочитать: «Deus conservat omnia» («Бог сохраняет
все»). На фасадах и на полу нескольких домов на Кадетской линии, Большой Пушкарской,
Большой Подьяческой и улицы Куйбышева — «Salve» («Здравствуй»).
«132-я! Ответьте „Рефлексу“, где находитесь?» Это уже заработала рация
в машине. Отвечаю без радости: «Я, 132-я, еду по Литейному». — «Примите вызов:
судорожный припадок на Моховой».
К моменту прибытия приступ уже прошел. Сын пациента проводил нас в бедно
обставленную комнату. Передо мной маленький, субтильного сложения пожилой человек.
Многие годы страдает судорожными припадками и т. д. Банальный случай.
Задаю вопрос:
— Препараты для профилактики принимаете?
— Принимаю.
— Вот и хорошо.
Оформляю карту вызова. Дементьев
Петр Тимофеевич. «Пека», — вдруг произносит мой фельдшер
Боря Савин. Я не любитель футбола, но даже я знал, кто такой Пека, знал,
что перед войной болельщики ходили не на футбол, а на «Пеку».
Петр Тимофеевич не обиделся и вообще не прореагировал. Сын же предложил
чаю и подтвердил, что перед нами действительно легенда мирового футбола — «Пека» Дементьев.
— Отца сейчас мало кто помнит… Дали какую-то персональную пенсию
местного значения, и то не сразу… Да чего там говорить…
— Было время, стадионы стоя
аплодировали, — это к разговору подключился
сам пациент, — а припадки тоже из того
времени. Тренеры давали задания защитникам любым способом вывести меня из игры,
по правилам-то остановить не могли… Больше всего мне досталось в 1933 году
от турок, бутсы были не такие, как сейчас, а деревянные, пару раз по голове
этими бутсами и получил. Да и от наших доставалось. В 1937 году,
когда с «Динамо» в Москве играли. Я тогда за ленинградское «Динамо»
играл. Умудрились руку и ногу сломать, когда у меня и мяча уже не
было. На стадионе такой шум поднялся. Даже москвичи возмутились. Я тогда подумал,
что стадион в СССР, пожалуй, единственное место, где можно кричать не только
за, но и против. Целый год лечился. А потом начались проблемы с руководством
клуба. Написал заявление и ушел. Звали многие, но оказалось, что Жданов лично
распорядился никуда, кроме ленинградских клубов, не брать. Помыкался, помыкался
и вернулся в Ленинград. А потом — война…
Петр Тимофеевич стал заметно нервничать, опасаясь повторения эпилептического
припадка, я распорядился ввести седуксен. «Пека» уснул «на игле», а сын
попросил нас на всякий случай задержаться на 10—15 минут. Взяв чашки, мы перешли
в такую же убогую кухню.
— Мне кажется, отец больше всего страдает от того, что больше никому
не нужен и не интересен, особенно в своем родном городе. До войны он был
звездой, знакомством с ним гордились многие выдающиеся люди страны. Папа сам
себя сделал. В детстве чуть не умер от скарлатины, а потом футбол на всю
жизнь. Тренировался днем и ночью, в буквальном смысле, спал с мячом
под кроватью. В тринадцать лет уже играл в команде «Меркурс» со взрослыми
мужиками. В девятнадцать
— за сборную СССР.
«Король дриблинга», «Шаровая молния»… Сам мог бы много забивать, но предпочитал
отдать мяч партнеру, если тот находился в более выгодной позиции. Вот с такого
партнера все и началось. Перед войной ленинградское «Динамо» тренировал Михаил
Бутусов, который и забивал чаще всего с подачи отца. Начальником Бутусов
был жестким, отец этого не переносил, вот и написал заявление, а уйти
некуда. Жданов дал команду брать только в ленинградские клубы. Когда отец об
этом узнал, вернулся в Ленинград, но уже в «Зенит». Отыграл сезон капитаном,
а потом — война. ЛОМО с «Зенитом»
эвакуировали в Казань. Там лес валил, токарем работал на военном заводе… После
войны не захотел возвращаться в Ленинград, там почти все родственники умерли
в блокаду. Играл в Москве, в Киеве. В 1949 году все же
вернулся в ленинградское «Динамо», но это было уже не то «Динамо». Через несколько
лет совсем бросил играть, работал тренером, потом припадки участились, ушел на пенсию…
Теперь доживает, всеми забытый.
Я вернулся в комнату. Петр Тимофеевич тихо спал. Седуксен у многих
вызывает яркие сновидения, может быть, ему снились восторженные болельщики на трибунах
или красивый проход к воротам соперника? Кто знает.
Больше мы никогда не встречались, но я знаю, что через год он переехал
в Москву к брату. В личной переписке Д. Д. Шостаковича
встречаются восторженные упоминания «тов. Дементьева и Левина-Когана» (тоже
легендарного ленинградского футболиста). А вот как писал о «Пеке» еще
один знаменитый поклонник, Лев Кассиль: «На поле во время игры Пека был самым резвым
и быстрым. Бегает, бывало, прыгает, обводит, удирает, догоняет — живчик. Мяч вертится в его
ногах, бежит за ним, как собачка, юлит, кружится. Никак не отнимешь мяч у Пеки,
никому не угнаться за ним».
В 1998 году Петра Тимофеевича не стало. Покоится он на Востряковском
кладбище, есть там аллея спортсменов.
В 2002 году о «Пеке» вспомнили
и поставили памятник у стадиона Петровского в Петербурге. Памятник
вызвал бурное неприятие у болельщиков и то ли по этой причине, то ли из-за
технических ошибок разрушился сам по себе.
ПОД КУПОЛОМ ПАРАШЮТА
Жаркое лето 1977 года. За целый день нам ни разу не удалось заехать
на свою станцию, но к ночи напряжение спало, и около часа мы въезжаем
в ворота на Колокольной. Скорее на второй этаж, на голый черный топчан, уснуть
хотя бы на час. Уснуть не получилось. Через 10 минут затрещал селектор: «132-я,
Сорокин, на Боровую, в помощь неотложке».
Не самый приятный район города.
Облезлый дом, очень скромная квартира. Бригаду встречает милая интеллигентная женщина.
Пациент, пожилой, но еще крепкий мужчина, страдает сложным
нарушением сердечного ритма. Провозились около двух часов без существенного эффекта.
От госпитализации больной отказался, мотивировал тем, что приступы частые, а больницы
надоели. Что делать? Передали активный вызов на неотложную помощь через 4 часа:
пациент Кайтанов Константин Федорович и т. д. И уехали. Вроде бы
все сделали по правилам, но совесть нечиста. Действительно, приедет врач неотложки —
и что? Нет, так не пойдет. К утру договариваемся
с диспетчером о повторном выезде. После нескольких часов работы с помощью
препаратов, заимствованных у коллег из больницы им. Ленина, удается восстановить
нормальный ритм. За ночь мы практически подружились с пациентом, он вел себя
спокойно и мужественно. Бригада была очарована.
В машине фельдшер Саша Давыдов после 20
минут сосредоточенного молчания воскликнул:
— Вспомнил!
— Чего ты вспомнил? Забыл что-нибудь
на вызове?
— Вспомнил, это же Кайтанов, парашютист,
книжку я его читал «Под куполом парашюта».
Я о Кайтанове, к своему стыду,
ничего не слышал. После дежурства отправился в библиотеку и узнал, что
К. Ф. Кайтанов 9 июня 1933 года над Гатчиной впервые в мире
совершил прыжок из верхней точки «мертвой петли». 15 июля 1933 года установил
первый всесоюзный рекорд затяжного прыжка. 24 августа 1937 года установил
мировой рекорд высотного прыжка из стратосферы и т. д.
Мне же запомнился мужественный, интеллигентный
и чрезвычайно скромный пациент в скромной квартире на Боровой улице, которому
нам удалось помочь душной летней ночью 1977 года.
Речник
1977 год. В Ленинграде осень. В это время хорошо гулять
в Летнем саду (еще не испорченном реконструкцией), но не дежурить на скорой
помощи. Дачный сезон закончился, быстро темнеет, моросит дождь, транспорт переполнен.
Горожане с трудом адаптируются к напряженному рабочему ритму после летнего
отпуска.
Мы получили вызов «плохо с сердцем» в редакцию какой-то речной
газеты. Редакция газеты размещалась в подвале на углу Невского и, кажется,
улицы Герцена.
Спустившись в подвал редакции, обнаружили тихого невзрачного субъекта
в форме речного капитана, на лацкане — значок в виде авторучки.
Главный редактор рассказывает, что это внештатный журналист газеты, которому внезапно
стало плохо.
— Не буду вам мешать, — сказал редактор и исчез
в своем кабинете.
Мы остались наедине с капитаном. Неинтенсивные боли за грудиной
были полностью купированы таблеткой нитроглицерина, и я начал не спеша
расспрашивать и осматривать пациента. За 15 минут он успел рассказать о своей
профессиональной карьере, творческом пути журналиста, признании коллег, планах на
будущее… Однако двух слов о заболевании было достаточно. Диагноз (острый инфаркт
миокарда) не вызывал сомнений и был подтвержден при регистрации ЭКГ. О результатах
я сообщил больному и предложил госпитализацию. В одно мгновение тихий,
скромный больной превратился в буйного хулигана. Последующие 5 минут мы завороженно
наблюдали моноспектакль. Капитан носился по комнате, швырял стулья. Виртуозный мат,
перемешанный со специфическими речными проклятьями, удивил даже моих видавших виды
фельдшеров. Монолог закончился классической театральной паузой. Несмотря на отсутствие
аплодисментов, «артист» наслаждался произведенным впечатлением. Уверенным шагом
он подошел к моему столу, схватил историю болезни, которую я уже начал
писать и разорвал ее в клочья. Дико вращая глазами, капитан нагнулся ко
мне:
— Ах ты, сука! Хочешь моря меня лишить!
— Вы же речник, — тихо заметил я. Капитан снова
зашелся в крике:
— Сволочь! Если в «Чудновку» (больница Водников то время)
настучишь — задавлю!
Я посмотрел на его перекошенное от злобы лицо, крупные капли пота на
лбу и подумал, что если так будет продолжаться, то до больницы дело не дойдет.
Дверь главного редактора, несмотря на происходящее, была плотно закрыта. Мои фельдшеры
завели психотерапевтическую беседу с больным, а я постучался в соседний
кабинет.
— У вашего сотрудника инфаркт сердца. Поговорите с ним, успокойте,
иначе может умереть прямо в редакции, — обратился я к хозяину
кабинета. Главный редактор минуту разглядывал ноги прохожих, снующих мимо его окна,
потом устало ответил:
— Вы не представляете, что такое эти общественные корреспонденты.
Разговаривать с ним я не буду, поступайте по инструкции.
Жалко было человека, явного психопата с нереализованными амбициями
и с инфарктом в придачу.
Сделав, как на тренировке, длинный выдох, я вышел из кабинета редактора.
С фельдшерами пациент несколько успокоился, но мое появление вызвало новый
всплеск эмоций. Монолог на этот раз был коротким, капитан устал. Продолжать беседу
не имело смысла, каждый человек все же имеет право на выбор. Я написал рекомендации
по лечению и откланялся. Не стал докладывать о происшествии на центральную
станцию по телефону во избежание продолжения скандала, а сделал это по рации.
Дальнейшая судьба «речника» мне не известна.
Живых здесь нет
Опасна ли работа персонала скорой помощи? Сейчас этот вопрос никто и задавать
не будет, в СМИ постоянно приводятся факты нападений на врачей, преимущественно
скорой помощи. Но опасной эта работа была всегда. Чаще страдал персонал специализированных
психиатрических бригад, но доставалось и остальным.
История № 1. «Псих»
Зима 1976 года. «Мороз и солнце; день чудесный!», однако:
«132-я, на вызов: проглотил ложку. Некрасова, 60». Сложно найти нужную квартиру
в этом «жилом комплексе Бассейного товарищества собственных квартир», выходящем
на три улицы. С трудом нашли нужную парадную. На первом этаже легкое задымление,
запах гари, обгорелые почтовые ящики. Понятно, «дети шалили». Лифт не работает,
а этаж в доме 1912 года постройки четвертый. В квартире встречает
приветливая женщина средних лет.
— Мужа вчера выписали из психиатрической больницы, он давно болеет,
а сегодня утром проглотил ложку.
— Столовую?
— спрашивает мой
фельдшер Юра Марков.
— Нет, чайную.
— Чайная — это пустяки.
Заходим в комнату. На широком диване, укрытый одеялом, сидит мужчина,
ему около сорока лет, взгляд напряженный, тревожный.
— Ну что ж, давайте собираться, поедем в больницу ложку доставать, — обращаюсь я к пациенту.
Ответа нет.
— Поехали, котик, — говорит жена.
— Не поеду, — злобно отвечает пациент.
Я делаю шаг к дивану, но жена останавливает.
— У него под одеялом нож и опасная бритва.
Боковым зрением вижу, что мой фельдшер встает со стула.
Здесь следует несколько слов сказать о фельдшере. Юра Марков — человек больших достоинств, он
в житейском смысле мудрый и солидный мужчина, хороший спортсмен, срочную
службу проходил в пограничных войсках. Дежурить с ним приятно и безопасно.
Несколько раз он реально спасал мне жизнь.
— Юра, займи прежнее положение! И вообще, мы не поедем ни
в какую больницу, о чем я сейчас и сообщу на станцию. Где у вас
телефон?
«Не наше дело заниматься такими больными, для этого есть психиатры,
так что сиди молча и не двигайся, а я вызову психбригаду», — шепчу я фельдшеру. В коридоре
набираю номер ответственного врача по городу и объясняю ситуацию. В ответ
слышу: «Доктор, неужели сами не можете справиться, психиатры — такие же врачи, как вы…» Трубку
пришлось бросить, поскольку за дверью раздался шум. Через секунду я рванул
дверь комнаты. На диване лежал пациент, плотно прижатый моим фельдшером, на полу
валялся огромный кухонный нож и раскрытая опасная бритва. Оказывается, больной
попытался убить свою жену за то, что она вызвала скорую. Юре понадобилось 2—3 секунды
для обезоруживания пациента. Мы тщательно и бережно зафиксировали бинтами руки
и ноги нашего больного. Однако встал вопрос о транспортировке в машину,
ведь лифт не работает.
— Мы его на себе не потащим, организм у него здоровый, пускай
сам прыгает по ступенькам зайчиком, — хмуро заявил Юра.
В машине фельдшер то ли с издевкой, то ли серьезно обронил:
— А я видел, что ты был готов меня прикрыть…
Помирились мы только к утру.
История № 2. «Моя фамилия Мандрыка»
Зима 1978 года выдалась необычно
холодной. Ленинградцы завешивали одеялами окна, затыкали подушками форточки. Даже
прижимистые водители наших «рафиков» перестали экономить бензин и не выключали
двигатели. Машины тех лет были плохо приспособлены даже к выполнению своей
основной функции, а уж об остальном и говорить не приходилось. Зимой в «рафике»
было просто холодно. В 132-й под носилками располагались баллоны с кислородом
и закисью азота, вдоль внешнего борта — стеллажи для электрокардиографа,
дефибриллятора, монитора и портативного аппарата «Лада» (для искусственной
вентиляции легких). Работать в салоне можно было, только согнувшись в три
погибели. На переднем сиденье рядом с водителем слева ощущался горячий двигатель,
справа — покрытая инеем холодная дверь.
2 часа ночи, за бортом минус 32. Опять рация: «132-я, ответьте! „Порезал
вены“ на набережной Фонтанки…» Кому пришло в голову резать вены на Фонтанке
в такой мороз, кровь же быстро остановится?! На набережной стоял двухметрового
роста матрос срочной службы. На черном бушлате следы крови, небольшое количество
крови на снегу у его ног. Матрос умеренно пьян и спокоен, рядом плачет
плохо одетая девчонка лет восемнадцати.
— Мы поругались, и он бритвой разрезал себе вены на руках.
Матрос безразлично стоял, пока мы осматривали его руки. Порезы не глубокие,
кровотечение на морозе остановилось. «Демонстрация суицида» называется.
— Поехали в госпиталь, тут недалеко, — обращаюсь я к пациенту.
— Не поеду.
— Поехали, родной, замерзнем
здесь с тобой, — подключается фельдшер Саша Давыдов.
Моряк молчит и не двигается с места. Оставить нельзя, так как не известно,
что ему придет в голову дальше. «Я зайду сзади и повалю его, а ты
подхватишь ноги — и в машину». Сашин
план действий прерывает моряк:
— Ребята. Я вас хочу предупредить, моя фамилия Мандрыка…
И дед был Мандрыка и отец.
— Дальше что?
— А то, что в нашей округе все знали, что с Мандрыкой
лучше не связываться. Я вот этим кулаком бычка убиваю наповал.
Кулаки у Мандрыки были действительно внушительные. Недолго подумав,
мы от своих планов отказались. Начались мучительные переговоры и уговоры, моряк
явно получал удовольствие от процедуры. Наконец он выдвинул последнее условие:
«Пускай эта сука извинится». Упрашивать девчонку не пришлось, и пациент медленно,
с достоинством переступая по снегу, отправился в машину. В пути он
несколько раз напомнил, что он Мандрыка. В госпиталь на Фонтанке Мандрыка зашел
с тем же презрительным выражением лица и чувством собственного достоинства.
Дежурил маленького роста, сутулый пожилой хирург. Мелкими шажками он подошел к пациенту.
Мандрыка сидел на деревянном стуле, широко расставив ноги, могучие плечи развернуты,
из-под ушанки, надетой на затылок, торчит черный чуб.
— Встать, — тихо произнес хирург.
Мандрыка сразу сник, протрезвел и съежился. От удалого хлопца не
осталось и следа.
— Смирно! В операционную шагом марш!
Мандрыка в точности выполнил все команды, почувствовал, значит,
хоть и тихий, но командирский голос.
История № 3. «Живых здесь нет»
1977 год. Зимняя ночь. Город затих, и машина возвращается
на станцию. Мы уставшие, голодные, но чувство голода борется с желанием уснуть,
уснуть хотя бы на 20 минут. А может быть, съесть чего-нибудь?
«132-я, на вызов, убийство на Коломенской».
Приехали, как всегда, раньше доблестной
милиции. Звоню, стучу в дверь — тишина. Опытный фельдшер Боря
Савин машет рукой: «Отойди от двери, мало ли что…» Через 10 минут появляется пьяный
опер и начинает интенсивно молотить кулаком по двери. В ответ пьяный женский
голос: «Живых здесь нет». Посланные за участковым и слесарем вернулись ни с чем.
Опер вызвал пожарных. К окну третьего этажа выдвинули лестницу и опер
бодро приказал: «Доктор, вперед!» — «Только после тебя, тем более что живых там
нет». Интересно, что, не являясь храбрецом в жизни, я не испытывал страха
во время работы на линии, но здесь было дело принципа. Полезли бесстрашные пожарные,
мы же вошли в открытую ими дверь. В квартире была обнаружены только пьяная
тетка примерно пятидесяти лет и лужа свежей крови на полу в комнате. Кто
вызывал? Кого зарезали? Опер пару минут задумчиво рассматривал кровь на полу, затем
вальяжно разместился за столом и начал допрос. Диалог двух пьяных людей был
коротким и закончился фразой опера: «Пошла, сука, в машину!»
Первой из квартиры вышла тетка, подгоняемая пинками ментов и пожарных,
последние особенно старались, используя подручные средства — свои каски.
Раскрыла ли это таинственное дело наша доблестная милиция, мне неведомо.
Адвокат
Зима, вероятно, 1978 года. Селектор: «132-я, на вызов». Диспетчер
передает мне талон: «Городская коллегия адвокатов, П. С.» П. С. означает «плохо
с сердцем».
Через 10 минут заходим в кабинет председателя президиума коллегии
Льва Алексеевича Слитенко. Пациент лежит на диване, абсолютно спокоен. Около часа
назад появились интенсивные давящие боли за грудиной, слабость. Линия электрокардиограммы
в отведениях, характеризующих заднюю стенку левого желудочка сердца, поползла
вверх, описав так называемую «кошачью спинку».
— У вас инфаркт, — говорю я.
— Я так и предполагал, — отвечает пациент.
Промедол в вену и носилки. Едем на проспект Динамо, 3, в новую
больницу четвертого управления («Свердловку»). Состояние стабильное, боли купированы,
ехать до больницы долго.
— Лев Алексеевич, что спровоцировало инфаркт?
После некоторой паузы:
— Все, знаете ли, банально… московская комиссия была…
Спустя год одна из бригад нашей подстанции выехала в здание суда,
кажется, на Воронежскую, где зафиксировала «смерть до прибытия» адвоката, защищавшего
подсудимого. Проверяя карты за прошедшее дежурство (в тот период я работал
начмедом подстанции), обнаружил знакомую фамилию — Л. А. Слитенко…
Спустя несколько лет один из моих пациентов, адвокат по профессии, рассказал,
что причиной повторного инфаркта и смерти Льва Алексеевича было хамское поведение
по отношению к нему молодого прокурора, кстати, женского пола.
Что тут скажешь… Очень давно жил в Шотландии замечательный ученый
и хирург Джон Хантер (доктора Дулиттла, описанного Хью Лофтингом, вспоминаете?
Хантер был его прототипом). Доктор страдал стенокардией и сетовал: «Моя жизнь
находится в руках любого дурака, который найдет возможным меня потревожить».
В 1793 году в госпитале Св. Георгия Хантер вступил в бурный
спор со своими студентами и… внезапно умер.
Послушайте на сайте «Интернист» лекцию нашего выдающегося доктора А. Л. Сыркина.
Абрам Львович вспоминает лекцию для студентов об остром инфаркте миокарда, прочитанную
академиком Владимиром Харитоновичем Василенко. Академик рассказывал, как образуется
тромб в коронарной артерии: «И вот фибриноген переходит в фибрин,
образуется тромб, который и убивает человека… Однако, ребята, хорошо запомните,
не фибрин убивает человека, а человек убивает человека…».
«И говорил он это еще до заключения по делу врачей», — уточняет А. Л. Сыркин.
Удивительно, но наибольшее количество начальствующих хамов мне приходилось
встречать в медицинских учреждениях, хотя казалось бы… А вы спрашиваете,
почему я ушел из «тройки»?
Ресторан «Невский»
1978 год. Зимний предновогодний
вечер. У ленинградцев предпраздничное настроение. На Невском много пешеходов
и, как это сейчас ни покажется странным, снегопад! Горожане спешат в еще
работающие магазины в поисках хоть каких-нибудь подарков (да, в то время
и магазины закрывались рано, и купить в них было нечего). У бригады
тоже хорошее настроение: день прошел спокойно, даже удалось пообедать в ВПШ
(Высшая партийная школа в Таврическом дворце). Шикарный обед стоил там около
пятидесяти копеек. Проблемой было попасть в эту удивительную столовую, но,
к нашему счастью, повариха страдала гипертонией. Поворачиваем на Владимирский
проспект, и… «132-я, ответьте. Ресторан „Невский“, женщине плохо с сердцем».
Относительно недавно открытый ресторан был модным и дорогим. «Зачем
больному человеку ходить по ресторанам?» — задала риторический вопрос фельдшер
Таня.
Ресторан полон посетителей (в то время люди жили в массе своей
одинаково небогато, но в рестораны было сложно попасть). В коридоре на
диване лежит женщина около сорока лет. Глаза закрыты, дыхание ровное, цвет кожи
обычный. «Тело» окружает компания прилично одетых, возбужденных, не совсем трезвых
людей средних лет.
— Доктор, ей плохо, она сердечница, скорее что-нибудь сделайте!
Что же вы стоите? Скорее укол!
Осматриваю пациентку. Вроде бы все нормально, пульс, давление, повреждений
нет. Однако в контакт не вступает, на осмотр не реагирует, судя по запаху изо
рта, прилично выпила. Делаю заключение: алкогольное опьянение. Друзья пациентки
возмущены, ко мне приближается с определенными намерениями разъяренный муж,
его останавливают собутыльники.
— Она сердечница, если она умрет, я его удавлю.
Вокруг собрались все присутствующие в ресторанном зале…
— Врач, пацан безграмотный! Сердечница умирает, а он ничего
не делает! — слышится вокруг.
Фельдшеры удивляются моему терпению, а я не понимаю, что с больной.
Наконец принесли носилки, и больная оказалась в машине. Повторно осматриваю
пациентку уже в спокойной обстановке. Все показатели в норме, но сознание
отсутствует.
— Куда ехать? — спрашивает водитель Холодов.
Если бы я знал, а давай на Пионерскую, в токсикологический
центр (сейчас это Малый проспект Петроградской стороны, да и больницы № 10
уже не существует).
— Чего привез? — встретил меня дежурный врач.
— Алкогольную интоксикацию.
Одним глазом взглянув на больную, токсиколог бросил:
— Непохоже, вроде приличная тетка, наверняка инсульт окажется
или травма черепа.
Во дворе больницы меня поджидал супруг:
— Если умрет, я тебя, гаденыш, из-под земли достану…
— Послушай, Лева (на скорой того времени «вы» практически
не употреблялось), никого нет, темно, давай начистим ему рыло, — обращается ко мне фельдшер.
— Ни в коем случае.
Ночью нас вызывали всего два раза, но заснуть я не мог. С одной
стороны, было очень обидно, а с другой — я не понимал, что на самом
деле случилось с этой теткой.
На следующий день с волнением набрал номер токсикологии:
— Какой диагноз у пациентки Н.?
— Какой у нее может быть диагноз, протрезвела и ушла…
И прекрати к нам возить пьяных, для этого есть вытрезвитель!
Больше всего я жалел, что не послушался фельдшера.
СИФИЛИС
Случилась эта ужасная история зимой 1978 года. Сейчас, спустя почти
сорок лет, мне самому не верится.
С самого утра фельдшер ныл, что ему нужно заехать за справкой в бассейн.
Справку нужно было взять на проспекте Огородникова, в областном кожно-венерическом
диспансере, поскольку фельдшер проживал в области. С фельдшерами и водителями
это постоянная проблема: вечно нужно куда-то заехать. Я резко ответил, что
только в том случае, если будем проезжать мимо. Фельдшер надулся, и наша
совместная работа не клеилась.
Вечером получили вызов: «ДТП на проспекте Огородникова». Фельдшер посмотрел
на меня с надеждой. «Даже не думай». ДТП произошло точно напротив диспансера.
У молодого мужчины был открытый перелом голени. Мы быстро выполнили перевязку
и иммобилизацию. Давление было нормальным, но я решил с целью профилактики
шока начать внутривенную инфузию. Юра взмолился:
— Я в три секунды поставлю капельницу, перебегу дорогу, возьму
справку и поедем.
— Черт с тобой, давай…
Прошло 10 минут. Как мне пришло в голову отпустить этого сукиного
сына? Мы с водителем Колей не знали, что делать. У Коли начался приступ
стенокардии (через год он умрет от инфаркта). Я побежал в диспансер, врываюсь
в приемный покой с криком «Где мой фельдшер?!». Пожилой врач спокойно
отвечает:
— У него подтвердился сифилис, и мы его госпитализировали.
— Как госпитализировали, он же на линии?!
— У него тяжелая психологическая травма, работать все равно не
сможет.
— Дайте мне его на секундочку, только в морду дам и уеду.
— Что вы, что вы… и никому не рассказывайте о диагнозе,
это врачебная тайна.
Бегу к Коле, включай сирену, полетели на Большой, 100 (Институт
скорой помощи). Для пациента, слава богу, все обошлось без последствий, я передал
его травматологам и сел на скамейку у телефона. Что делать, как объяснить
исчезновение ударника социалистического труда, комсорга подстанции? Про сифилис
говорить нельзя, врачебная тайна, говорить, что я его отпустил за справкой,
когда в машине лежал пациент после ДТП, — вообще «расстрел на месте». Воображение
уже рисует камеру в Крестах. Как же мне там вести себя? Вероятно, нужно сразу
показать, что я «круто сварен» (что не соответствует действительности). Однако
надо что-то делать, но что? Стоп, я же хотел стать дерматологом, мой научный
руководитель, Евгения Ивановна Архангельская, все же главный дерматовенеролог города.
Мобильных телефонов в то время не было, и чистая случайность, что Евгения
Ивановна оказалась в своем кабинете.
— Я все поняла, про сифилис ни слова, через пятнадцать минут позвони
на центральную станцию и попроси сменить заболевшего фельдшера.
Через 15 минут диспетчер, не задав ни единого вопроса, отправил меня
на станцию за новым фельдшером. Эта история вызвала недоумение на Колокольной. Я хранил
полное молчание, но через месяц появился наш комсорг и спокойно заявил:
— Я лечил сифилис, а разве Сорокин вам не рассказал?
