БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Юрская глина и сказочный улов

«Эта книга не только не принадлежит к массовой женской литературе, но словно взмывает над ней, и даже тот факт, что книга написана женщиной и женская жизнь стала ее сюжетным центром, только усиливает это различие», — пишет в издательской аннотации к книге Галины Климовой «Юрская глина. Путеводитель по семейному альбому» (М., 2013) живущая в США известная писательница Ирина Муравьева. Я не большой знаток массовой женской литературы, но решительно все знакомые мне интеллигентные женщины, при всей вынужденной погруженности в повседневность, не только не утопают в ней, но, напротив, умеют возвысить ее до поэзии, внести в нее и лирику и юмор, хотя порою и печальный. Впрочем, без печали, кажется, не может быть и поэзии?

«Настоящего болгарина я увидела впервые, когда была еще первокурсницей, полностью невменяемой от любви к Сашке. По законам жанра, похудела килограммов на десять. Ненавистные розовые щеки стали, наконец, впалыми и бледными, как у поэтесс «серебряного века», но я продолжала себе не нравиться, да и Сашка время от времени напоминал, что красоты и ума во мне — кот наплакал. Я смиренно соглашалась и от этого любила его еще сильней».

И вот однажды мама, поправляя новый парик, сообщает, что из Варны прилетел ее коллега с сыном, красивым интеллигентным мальчиком, «не чета твоему обормоту». Покажи-де ему Москву, угости мороженым — мама готова это даже профинансировать. Глядишь, вы друг другу понравитесь, начнете переписываться, а потом, глядишь, и на болгарские Золотые Пески слетаешь — тогда это, помнится, было очень элегантно: советская власть в борьбе с преклонением перед иностранщиной довела это преклонение до степеней самых простодушных. А тут отец болгарского гостя вроде бы еще и не прочь подыскать русскую жену для своего мальчика, у них это теперь модно…

«— Фу, какая гадость! Я не собираюсь замуж за первого попавшегося болгарина. Я Сашку люблю, вот за Сашку и выйду. Зачем мне болгарин?»

И вот героиня встречается с Асеном Мариновым, который выглядит самым образцовым иностранцем, носит шарф поверх пальто, и его загорелое лицо в сочетании с цветом глаз выглядит как стопроцентный натуральный шоколад с орехами, и она протягивает ему руку, похожую на тощую мороженую селедку, и нисколько не увлекается его планами сделаться капитаном корабля, а только украдкой высматривает на часах, когда будет прилично улизнуть.

И вдруг этот элегантный говорун говорит ей, что она красивая девушка.

«— Красивая? Что ты вообще понимаешь в красоте? — покраснев до ушей, накинулась я.

— Может, не все понимаю, но красоту сразу чувствую и вижу. Не слепой. Вот и тебя сразу увидел. Зачем ты разозлилась?

Я растерялась.

Кто говорил правду: Сашка или этот смазливый болгарин?

Даже мама никогда не говорила, что я красивая».

Замуж за Сашку героиня-рассказчица так и не вышла, но, приезжая в Варну, она до сих пор часто оглядывается вокруг: Асен Маринов, ты здесь?

Настолько важно для женщины слышать, что она красивая.

Ощущать себя красивыми важно для всех людей, но женщины в большей степени люди, чем мужчины.

Героиня-рассказчица так обаятельна, что становится даже грустно, когда ее заменяет новая героиня Тася.

Которая, впрочем, тоже обаятельна и наблюдательна.

«Согласившись стать женой Юрия Михайловича Леснова, красавца с синими глазами и свободной улыбкой, жизнелюба, пижона и франкофона, старше ее почти на двадцать лет, Тася решила не экономить» — далее все перечисляется со знанием дела и чисто женской памятливостью: и платье она сшила не где-нибудь, а в ателье на Покровке, и не какое-нибудь, а длинное, покроя «принцесса», да еще к тому же из золотистой иранской парчи в белый горошек. И туфли она купила не какие-нибудь, а лаковые белые гэдээровские шпильки, и притом в магазине для новобрачных «Весна», где ей поставили штамп на спецприглашении: «1 пара. туфли жен.».

И вот в день рождения Брежнева, на зимнего Николу, когда зима вошла в пору бесснежной лютости, во дворце бракосочетания «Аист», где под шампанское и марш Мендельсона расцветают букеты полуживых цветов и по сокращенному сценарию, без сантиментов расписывают новобрачных второй свежести — разведенных или вдовцов, должны «расписать» и Тасю с ее франкофоном.

Тася уже побывала невестой пять лет назад, когда ее жених — кабинетный московский мальчик, поэт и студент химфака, не явился на свадьбу по вполне уважительной причине: насморк, температура, мама не советует…

Натянув золотистую шкурку свадебного платья, словно в сказке о царевне-лягушке, как будто прячась в блестящий камуфляж среди окружающей коммуналки, чтобы не так страшно было ощущать себя невестой, и посуетившись в парче и на шпильках на кухне возле плиты, Тася накормила горячим завтраком родных, а сама маковой росинки в рот не взяла.

Я стараюсь в пересказе сохранить многочисленные авторские изюминки, чтобы справиться с соблазном цитировать все подряд.

«Время выезжать.

Жениха нет.

Телефон молчит».

Облысевшая от «химии» бабушка Феня утешает: он-де, наверное, машину ловит.

«— Что значит ловит? Это золотую рыбку старик для старухи ловит, да и то в сказке, а он должен был машину заранее заказать. Может, передумал? Или испугался? Третья жена все-таки, это вам не хухры-мухры…»

Но вот, распуская бензиновый хвост, наконец появляется раздолбанный белый «москвич», на двери которого синеет слово «СВЯЗЬ».

«— Ой-ё… — И она поверила, что все всерьез».

Так бы жить да жить с радостями и огорчениями, стараясь защититься от них юмором и самоиронией, но жизнь ведь все любит доводить до полной гибели всерьез.

«После смерти Юры, такой внезапной — всего несколько задохнувшихся мгновений, — появился страх темных окон. Подъезжая к дому, по многолетней привычке Тася поднимала глаза на уровень пятого этажа и безошибочно натыкалась на черные глазницы своей квартиры. В темень не хотелось. Там все было в беспросветно прошедшем времени. Она совсем разучилась засыпать. Закрывая глаза, как бы впускала в себя эту мертвецкую темень, агрессивно обживавшую ее жалкое полужизненное пространство. Схватка начиналась глубокой ночью, когда железно включался бесшумный мотор бессонницы, и оставалось только выть, вопить и пить.

Юры не было нигде».

Но какой-то умный врач из клиники неврозов в добавление к антидепрессантам и снотворным посоветовал героине записывать свои сны. И эти сны складываются в такую высокую и пронзительную фантасмагорию, что любые попытки ее пересказать были бы кощунственны. Это необходимо прочесть.

Однако у книги, помимо «Юрской глины», ведущей происхождение от имени Юра, есть и второе название: «Путеводитель по семейному альбому».

Что вообще остается после нас, задумывается автор, — воспоминания, вещи? Семейные альбомы, письма, диссертации, книги? Сервизы, драгоценности, антиквариат — или все это затмит весомая, грубая зримая недвижимость?

«Все вещественное хорошо знает себе цену, находясь в подвижной системе купи-продай. Это соблазнительно.

Все невещественное — бесценно. Ни купить, ни продать, ни обложить налогами». Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. «В каких единицах — времени, любви, вины или печали — можно выразить эту бесценность?»

«В ворохе старинных и просто старых фотографий видишь лица, которые не опознать, и некого уже расспросить: кто этот мужик в белых валенках с галошами, до полусмерти придавивший казенный стул, за спинкой которого стоит убитая жизнью женщина, видимо, жена… И выбросить фото рука не поднимается».

И правильно, что не поднимается. Через сто лет — не говоря уже через тысячу — любой артефакт становится драгоценностью. Нам остается только понять, что он ничуть не менее драгоценен и сейчас.

Одной из важнейших целей духовной деятельности человека является поиск заменителей бессмертия, и семейная сага так востребована именно потому, что является одним из таких заменителей.

«Путеводитель по семейному альбому» является еще и полноценной семейной сагой. При всей изящной легкости слога, непривычной для этого тяжеловесного жанра, эта книжка небольшая тяжелее премногих томов якобы жизнеподобного бытописательства.

Но это тоже невозможно пересказать, нужно прочесть.

Сборник рассказов Ольги Гренец «Хлоп-страна» (М., 2017) пересказать тем более невозможно, поскольку каждый рассказ этой американской писательницы, родившейся в Петербурге (Ленинграде), по-своему хорош и по-своему оригинален. Перескажу хотя бы один, чтобы те, кто книгу не читал, поняли, что нужно прочесть и остальные.

Итак, «Сказочный улов».

Героиня-рассказчица чистит картошку на ужин, и к ней неожиданно звонит в дверь средних лет приятная незнакомка с просьбой о пожертвовании. Героиня уже хочет вежливо отказать, как обычным мормонам-миссионерам, но вдруг до нее доходит, что с ней заговорили по-русски, и она предлагает чаю. Гостья с радостью соглашается и осматривает студию-спальню, где на мольберте стоит незаконченный сюрреалистический пейзаж Ленинграда.

«— Вы художница?

— Нет, я занимаюсь исчислением страховых тарифов, а в свободное время пишу маслом».

Просительница простодушно спрашивает, что может означать загадочная картина — уж не рыбак ли это на крыше высотки? Нет, эта «рыбачка» ловит луну в море слез, затопивших ее двор. «Что ж, вода вышла замечательно, такая холодная на вид!»

После этого интерес к картине утрачен, и начинается угощение.

«Я с удовольствием разыгрывала русское гостеприимство, зачем же срывать представление, чего доброго втянешься в эту тягомотину с разговорами о религии, национальности. Сразу вспомнились „кухонные посиделки“, как у родителей с друзьями бывало, скукота!

— Расскажите о вашей церкви, — попросила я, роясь в стенном шкафу в поисках халвы среди пакетиков с орехами и сухофруктами. — Вы ведь собираете пожертвования?»

Просительница с достоинством отметает всякие подозрении: все деньги, которые им дают, они тратят на культурные мероприятия их общины, у них дневной детский сад, которым занимаются волонтеры — читают детям «Руслана и Людмилу», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Айболита», «Мойдодыра», ставят спектакли; добровольцы помогают пожилым людям, носят им продукты, газеты, чтобы те не чувствовали себя одинокими; у них есть и библиотека, и компьютерный центр, есть базы данных рабочих мест для новых иммигрантов, имеются пособия по английскому языку. «Наши расходы невелики, мы любой малости будем рады. А оставшиеся деньги, если они вообще остаются, идут на общий досуг. На старый Новый год даем обед, а в июне в день рождения Пушкина устраиваем праздник с чтением стихов и представлением».

Так что они вовсе не церковь, а просто общественная организация.

Нет-нет, с российским консульством они дела не имеют. «Пару лет назад установили доску на Русском холме в память погибших русских моряков. Но это был наш проект, это мы спроектировали доску! А они сманили нашего архитектора, оплатили только доску, а нам — ни денег, ни чести!»

Женщина ест с жадностью, не лишенной, однако, изящества, с каким она подбирает крошки из уголков рта. Затем она намазывает хлеб толстым слоем масла, увенчивает его сыром, без спроса открывает баночку варенья и ищет, куда бы его положить, — про розетки хозяйка начисто забыла.

Попутно гостья сообщает, что в планах у них еще и балетный класс.

«Понимаю ваши колебания, многие не любят отдавать на благотворительность по`том заработанные деньги. К сожалению, это часть нашего советского прошлого». Вот китайские организации в Штатах процветают, мексиканские общины тоже, а русские что же? «Нам хочется гордиться нашей русской культурой? Тогда не стоит полагаться только на то, что дают православная церковь и российское правительство. Я вижу, вы образованная молодая женщина, любите читать, пишете картины, слушаете музыку. Мы тоже любим Репина и Чайковского, Пушкина и Довлатова, и хотим, чтобы наши дети помнили имена, которые нам дороги».

Пара «Пушкин и Довлатов» (старое и новое) еще более прелестна, чем сугубо советский дуэт Репина и Чайковского.

В конце концов художница, занимающаяся исчислением страховых тарифов, отдает поборнице русской культуры чек на сто долларов, чтобы ее тоже внесли в список рассылки, приглашающей на всякие-разные концерты бардовской песни или классического романса. Или на просмотр старого фильма. Особенно дарительницу тронуло то, что ее адрес сборщица пожертвований узнала от друзей ее друзей — «детство мое прошло в России, и, хотя с тех пор я не искала связей с родиной, меня тронуло, что кто-то считает меня русской и думает, что я принадлежу к русскому землячеству».

Прошло довольно много времени, прежде чем героиня поняла, что ее облапошили. Делать было нечего — оставалось только посмеяться. Она начала пересказывать эту историю друзьям, однако их смех понемногу стал ее огорчать: она вовсе не хотела закреплять стереотип, будто все русские мошенники.

«Советский Союз — страна моего детства, а оно ничем не было омрачено, пока родители не решились эмигрировать. Я знаю, я тысячу раз слышала рассказы, как тяжело моим родителям приходилось, сколько часов они простаивали в очередях, как получали работу по распределению, а не по выбору, как от безысходности спивались их друзья. Но это не мои истории. Я была слишком мала, чтобы испытать что-то подобное. Своим детям Союз оставил томительную мечту о том, что все люди могут быть равными, надежду на „мир во всем мире“, и веру, что „прекрасное далёко“ уже не за горами. Мечта эта — такая же часть советского наследия, как общий для всех русский язык или традиции хлебосольства».

Пардон, да кто же верил в эту мечту, кроме отпетых дураков? И все же эхо этой мечты оказалось достаточно сильным, чтобы не столь уж изощренная мошенница сумела поймать умную, образованную женщину на подсознательное воспоминание о ней. Такая вот власть земли, которая на самом деле всегда власть мечты.

И эта власть, отнявши сто баксов, кое-что и подарила: героиня вспомнила, что такие же звезды, как над дальним краем залива Сан-Франциско, она видела с балкона своей квартиры в Ленинграде, и ощутила чуть ли не благодарность к мошеннице за переживание, связавшее с давним прошлым.

«Когда-то в детстве я была пылкой и упрямой фантазеркой. Мечтательной рыбачке с картины недоставало такой вот горячности. Ей открывалось ночное небо, и все миры лежали перед ней как на ладони, но, вместо того чтобы стремиться к ним, она, словно завороженный светом лунатик, сидела на крыше с закрытыми глазами».

Тут бы можно пуститься в рассуждения о благодетельности припадания к культурным корням, однако перенести свое открытие на холст героине не удается. Сначала ей не хочется браться за краски в состоянии опьянения, а когда приходят выходные, оказывается, что прозрение уже утратило свою ошеломительность, а потом память и вовсе его поглотила. (Поглотила память, а не забвение — в этом что-то есть: память хранит множество переживаний, которые мы не умеем оттуда извлечь.)

Художница картину так и не завершила, зато Ольга Гренец свою отличную книгу, к счастью для нас, закончила. Можно наслаждаться и умнеть.

Кажется, особенностями женской прозы скоро придется признать особую поэтичность и психологическую точность.