ЭССЕИСТИКА
И КРИТИКА
Мариэтта Турьян
О Фазилe Искандерe
В последнее время стало довольно
распространенным явно искаженное понимание понятия «диссидент», применимое к передовой
творческой интеллигенции времени застоя. Искаженное в терминологическом, преимущественно
политическом значении. Формулировка: «Он не был диссидентом», по существу, не просто
неточна — она не отражает самый смысл художественного творчества, так как у художника
иные, чем прямое политическое высказывание, мировоззренческие — философские
и эстетические — задачи. Очень точно в отношении Александра Галича
сформулировал это Ефим Эткинд: «Его поэзия отзывчива, но не по-газетному, а именно
как поэзия — этот чувствительнейший сейсмограф, регистрирующий даже слабые
подземные толчки»[1] всего многообразия действительности.
Таким тончайшим сейсмографом была и поэзия друзей и единомышленников Фазиля
Искандера — Булата Окуджавы и Беллы Ахмадулиной, таким раскрывается и творчество
самого Искандера, запечатлевшее даже слабые «подземные толчки», глубинный, нередко
трагический смысл которых пробивается сквозь внешне почти безмятежную и ироничную
эпическую прозу. Уместно в этой связи вспомнить и ответ Андрея Дмитриевича
Сахарова на вопрос критика, является ли он диссидентом: «Если под этим словом вы
понимаете честность и независимость, то скажу, что хотел бы считать себя диссидентом».[2] Сказанное как нельзя более применимо к творчеству
и личности Фазиля Искандера.
Эта проблема была для Искандера,
человека безупречной нравственной репутации, отнюдь не безразличной. Он коснулся
ее в аллюзионно-биографической повести «Поэт», и ироничная манера повествования
отнюдь не снижает важности затронутой темы. Герой повести совершенно непостижимым
для официальных властей образом предстает в их сознании, да и в сознании
сторонников оппозиции, как «двух станов не боец»: ни ура-патриот, ни диссидент,
ибо единственно ценностным в его понимании величием страны является только
одно: культура.
Известно, что в «Человеческой
комедии» Бальзака три яруса: первый — «Этюды о нравах», второй —
«Философские этюды», третий — «Аналитические этюды». В первом живут многочисленные,
простые и знатные, французы, во втором и третьем Бальзак, прибегая иногда
и к фантастическим образам, выявляет законы общественной жизни и —
шире — бытия. «Человеческую комедию» Фазиля Искандера, построенную по тому
же принципу, точнее, наверное, было бы назвать «человеческой трагедией», ибо он
отражает не просто крушение вековых патриархальных устоев жизни, а, если угодно,
деградацию нравственных основ личности. Уже говорилось, что тема утраты почвы стала
великой темой столетия: «Тихий Дон», «Белая гвардия», «Котлован» и «Чевенгур»,
«Доктор Живаго»; в этом ряду, безусловно, также «Сандро из Чегема».[3]
Так, уже в раннем рассказе
«Ремзик» отчетливо и трагически мощно прозвучали нравственно-философские постулаты
писателя: ребенок, страдающий комплексом предательства (из страха притворился
спящим и не попрощался с отцом во время его ареста; не рассказывает воюющему
дяде Бограду об измене его жены), преодолевает себя и искупает, как он считает,
и страх, и нравственную вину — стыд предательства — ценою жизни.
Другой нравственный постулат устами героя также афористически сформулирован в художественном
тексте: «Великой максимой моей юности было: не дать себя унизить ни перед кем и не
дать никого унизить в моем присутствии» («Сердце») .
В феврале 1977 года Раиса Орлова,
жена Льва Копелева, делает в своем дневнике запись о похоронах Татьяны
Слуцкой, жены поэта, с которой в общем не была близка. Но, добавляет она,
«оказалось, что есть у меня и Танина тропинка. У гроба — старые
друзья <…> Рассадин, Сарнов, Искандер, Трифонов, Бакланов, Корниловы, Евтушенко.
Мой микромир — все двадцать лет».[4] Последнее
понятно: еще за пять лет до этого — ее запись в дневнике: «6 марта
1972 года. День рождения Фазиля. Он произносит тост за Лёву: „…есть то, в чем
нуждается наша страна со времен татарского нашествия — обыкновенное мужество,
мужское достоинство“».[5] За несколько же дней
до похорон Слуцкой она отмечает, что «есть решение верхов про АД — лишить всех
отечественных званий и наград и выслать, <…> а также принять
меры к четырем писателям — Войновичу, Владимову, Корнилову, Копелеву.
Какие меры — неизвестно…».[6] Эти короткие,
произвольно выбранные записи — лишь знаковые характеристики и атмосферы
1970‑х годов в стране, и расстановки сил.
Однако не будем забывать, что для Искандера кроме идеологических не
менее важными были и личностные нравственные постулаты. Из многочисленных его
дневниковых размышлений на эту тему с очевидностью явствует, что нравственным
эталоном для него был Пушкин. При этом необыкновенно симптоматично, что имя поэта
он связывает с именем уже упоминавшегося здесь Андрея Сахарова. Со слов своего
друга и друга юности ученого Миши Левина Искандер записывает, что Сахаров,
с детских лет пламенно влюбленный в творчество поэта, мог говорить только
о двух вещах: о Пушкине и физике. И следом развернутое размышление
об этом: «Сахаров шел от гармонии Пушкина к гармонии науки, от гармонии науки
к попытке гармонизовать Россию, и тут его сердце не выдержало, и он
умер».[7] Интересно, что в позднейших публикациях
эти и другие многочисленные записи Искандер объединил под общим названием
«Размышления писателя», тогда как при первом появлении в печати они именовались
«Одержимость истиной».[8]
Между тем фрагментарно и пунктирно начертанная Раисой Орловой ситуация,
сложившаяся в сфере культурного климата в стране, требовала следования
не только личным нравственным нормам. Двенадцать экземпляров независимого от цензурного
прессинга альманаха «Метрополь», объединившего под своей обложкой свободолюбивых
художников слова, стали для его участников, в том числе и для Искандера,
драматической и очень важной вехой переосмысления диктуемых тоталитарной идеологией
правил не только творческого, но и личностного поведения.
Я познакомилась с Фазилем Искандером
во время его неоднократных приездов в тогдашний еще Ленинград в кризисные
для него годы после «Метрополя» — 1982—1986; и этот, тоже в известном
смысле опальный в советские годы, город оказался для писателя милостивее столицы.
Круг его общения здесь — во всяком случае, в моем доме — сложился
как бы произвольно, но, кажется, весьма показательно. Приходит на ум одна из ироничных
дневниковых записей Искандера: «С тех пор как кухарка стала управлять государством,
русская мысль переселилась на кухню». В его приезды мы обычно собирались у меня —
именно в кухне-столовой моей старой петербургской квартиры, и Фазиль Абдулович
явно заинтересованно ожидал знакомства с петербуржцами — моими друзьями.
Среди же гостей были: писатель и историк Яков Гордин, один из ближайших и ранних
друзей Иосифа Бродского, ездивший к нему в Норинскую* и вообще
старавшийся, как мало кто, помогать тем, у кого возникали проблемы с властями,
— поэзию Бродского Искандер высоко ценил и многое знал на память; Константин
Азадовский, историк литературы, переводчик, арестованный за открытую независимость
и инакомыслие и недавно вернувшийся из лагеря на Колыме — это была,
кажется, едва ли не первая «проба пера» органов КГБ с подбрасыванием наркотиков
(московский историк Петр Дружинин недавно опубликовал пятисотстраничный том следственных
материалов из архивов КГБ по этому громкому, нагло сфабрикованному и откровенно
политическому делу) .[9] Искандер сам изъявил
желание познакомиться с Азадовским. Кирилл Васильевич Чистов, известный фольклорист
и этнограф, и его замечательная жена Белла Ефимовна — «свои среди
чужих», подписывавшие, кстати, все письма в защиту Азадовского (и не только)
и регулярно и безбоязненно навещавшие его больную мать. Генриетта Яновская —
явно выбивавшийся из общего ранжира театральный режиссер; за вполне объяснимым с точки
зрения официальной идеологии неимением профессиональной сцены Гета собирала завзятых
театралов на своих спектаклях в самодеятельном театре. Позже, уже в Москве,
Фазиль Абдулович стал постоянным и восторженным зрителем спектаклей ее —
и Камы Гинкаса в Московском ТЮЗе. Это был круг таких же «не диссидентов»,
или диссидентов в сахаровском понимании, как и сам Искандер. О том,
что новые встречи оказались для него не просто интересными, но и важными, свидетельствуют
надписи на подаренных мне книгах:
«…на память о прекрасном вечере, с надеждой на его многократные
повторения, на дружбу» (17. 3. 1982);
«Милой Мариэтте — в память о славных вечерах в ее
чудном доме. Братски Фазиль»
(27. 10. 1886) .
Вот моя краткая запись о вечере
17 марта 1982 года и разговорах с Фазилем:
«Вечер у меня: Фазиль Искандер, Чистовы, Гордины. Ф. И. прост,
очень естественен,
добр, человек, безусловно, восточный. После ухода гостей — долгий исповедальный
монолог: его занимает главным образом философское, а не социальное осмысление
жизни, ностальгия по патриархальности, по человеческой искренности и доброте.
Лобовых политических выступлений не понимает, так как вообще, кажется, современную
власть не берет в расчет: „Если я вижу человека без носа, я просто понимаю,
что он болен сифилисом“. Советская власть — издержка, зигзаг цивилизации. Ориентацию
на Запад считает еще более унизительной, чем „на Кремль“. Самым главным для художника
считает независимость, дорожит ею больше всего на свете — запрещает себе даже
в процессе писания представлять, как на то или другое отреагируют друзья, чтоб
это не повлияло на то, что хочется сказать».
Спустя два дня, 19 марта 1982 года, состоялся и организованный
«левыми» ребятами во Дворце молодежи фактически полуподпольный — без афиш,
но при переполненном зале — вечер Фазиля Искандера. Недавно открытый, Дворец
стал чем-то вроде стихийного островка демократии; в разное время здесь выступали
такие музыканты-авангардисты, как Сергей Курехин, Юрий Шевчук, Борис Гребенщиков.
Помнится, как нервно и растерянно вело себя накануне вечера Искандера руководство
Дворца и как до последнего момента не было известно, состоится ли он вообще.
Я так же, по живому следу, кратко записала свои впечатления:
«19. 3. Вечер Ф. И. во Дворце молодежи. На сцене держится
так же просто и естественно, как дома, совершенно не старается завоевать аудиторию,
понравиться. Читал вторую половину рассказа „Богатый портной и хиромант“ —
читает превосходно. Затем — уйма записок. Отвечает как-то по-домашнему, бытово.
Без нарочито эффектных и остроумных ходов». Я отметила два, как мне представилось,
показательных ответа Искандера:
Вопрос: „Справедливо ли изречение Дантона: «Нельзя унести родину на
каблуках своих сапог»“?
Ответ: „Что значит: «нельзя»? Иногда очень даже можно — Герцен,
например. Иногда это оказывается единственно возможным. Вообще — в каждом
конкретном случае — по-разному“.
Конечно, и вопрос и ответ
были с подтекстом: и спрашивающий и отвечающий, безусловно, имели
в виду тяжелую „злобу дня“ — то, что было свежо в памяти: фактически
насильственная высылка и лишение гражданства таких людей, как Ростропович и Вишневская
(1978), Лев и Раиса Копелевы (1980), Владимир Войнович (1980), ранее Александр
Галич, Ефим Эткинд (1974), Иосиф Бродский (1972). Неслучайно Искандер обозначил
в ответе самую высокую планку: Герцен.
Второй вопрос: „Действительно ли надо запивать кофе по-турецки холодной
водой?“
Ответ: „Вот видите, как вы привыкли к инструктированной жизни:
можно — нельзя. Нравится — запивайте, не нравится — не запивайте“.
Прочитал еще несколько последних стихотворений и ненапечатанный
рассказ о грузинском шофере, перевезшем контрабандой мандарины „в Россию“.
Рассказ замечательный!
После концерта проводила его на Московский вокзал. Проговорили еще там
до отхода поезда целый час. Живется ему очень сложно и трудно».
Следующий приезд Искандера в Ленинград —
14—17 июня 1983 года — был связан с оказавшейся скандальной
сдачей спектакля Владимира Малыщицкого по его сказке «Джамхух — сын оленя»,
совпавшей с заранее запланированным, по сути, политически мотивированным, разносом
передового театра.
Молодежный театр Малыщицкого, возникший из студенческой
студии и в таком качестве в середине 1970‑х завоевавший в Польше
первую премию Ежи Гротовского, в своем профессиональном качестве просуществовав
всего четыре года, стал, тем не менее, едва ли не самой яркой страницей в театральной
жизни Северной столицы. Это была лучшая афиша современных авторов: Василь Быков,
Вячеслав Кондратьев, Борис Васильев, Юрий Давыдов и Яков Гордин, Александр
Володин, Борис Голлер. Театр был строгим, аналитическим — и с безусловным
трагическим накалом, так что судьба его, можно сказать, была изначально предрешена:
страх партийных чинуш перед любой неординарностью был слишком велик, и Малыщицкий
явно превысил меру дозволенного таланта и независимости. Он оказался жертвой
партийного произвола в ряду таких выдающихся ленинградских режиссеров, как
Вадим Голиков, Сергей Юрский, Кама Гинкас, Генриетта Яновская — последние трое
были буквально выдавленны местными властями за культурные пределы города.
Драматургической же версией «Джамхуха…»
и ее сценическим воплощением Искандер, вначале удивленный просьбой Малыщицкого
о разрешении этой постановки, оказался, по его признанию, совершенно доволен.
По его словам, спектакль, которому, увы, не была суждена сценическая жизнь, доносил
до зрителя именно его размышления об интеллигенции. Сами же два худсовета, формально
посвященные сдаче «крамольного» спектакля, на которых, помнится, странным для творческих
обсуждений образом присутствовали главари Ленинградского обкома, произвели на Искандера
тяжелое впечатление, чему я была непосредственным свидетелем. Вот моя запись тех
дней:
«14—17. 6. 1983. В Ленинграде опять Фазиль Искандер. 4 дня —
практически вместе: тяжелая и скандальная сдача его спектакля („Джамхух…“)
в Молодежном театре. Ф. держится великолепно, хотя временами проскальзывает
его тяжелое напряжение <…>. В субботу провели с Ф. дивный день в Павловске —
увезла его рассеять впечатление от двух жутких сдач на худсоветах. Ф. был прелестен,
легок, раскован, много смеялся, говорил, читал много стихов. Очень любит и прекрасно
знает поэзию Иосифа Бродского».
По сложившейся традиции эту прогулку Искандер также запечатлел в дарственной
надписи на только что вышедшем сборнике «Защита Чика»: «Милой Мариэтте — с
любовью и воспоминаниями о Павловском парке Фазиль. 19. 6. 83».
Малыщицкого же в его нелегкой
судьбе Искандер — наряду с Александром Володиным, Алексеем Германом, Натаном
Эйдельманом, Яковом Гординым и другими — активно поддерживал, сохранив
с ним дружбу до последних его дней.
Декабрь 1985 года. В этот
приезд Искандер записывает в моей тетради еще неопубликованное стихотворение
«Давайте жить, как на вокзале» (у меня — без названия, в публикации —
«Тост на вокзале») с очень важным разночтением: вместо позднейшей безличной
формы: «И отвращенья апогей — / Инакомыслящий лакей»[10] — в моей тетради: «И отвратительней властей
/ Инакомыслящий лакей» (ср. в стихотворении «Толпа»: «Но из былых каменоломен
/ Грядущий озирая край, / Художник, помни: вероломен / Коленопреклоненный рай»).
В свете еще недавнего шельмования участников «Метрополя» «инакомыслящими лакеями»
на страницах «Московского литератора» — и не только — первоначальный,
откровенный и резкий, вариант строки отражает вполне конкретную тогдашнюю идеологическую
ситуацию и то, как понимал и воспринимал ее Фазиль.
В последний из памятных мне приездов Фазиля Искандера в Ленинград —
в 1986 году — у него состоялись два вечера: в Доме журналистов,
что было даже отмечено короткой информационной заметкой в местной прессе, и в Доме
композиторов. Последнее место в те годы считалось на культурной карте города,
безусловно, приметным. Председателем Союза композиторов был тогда Андрей Петров —
человек не только выдающегося дарования, но и незаурядного, прогрессивного
ума. Благодаря своему авторитету и безграничной творческой популярности —
один из исследователей назвал его даже «Моцартом киномузыки» — Петров мог позволить
себе — и позволял — многое. Так, в бывшем особняке княгини В. Ф. Гагариной,
где и по сей день располагается Дом композиторов, звучала музыка практически
тогда не исполнявшихся на филармонической сцене Альфреда Шнитке и Галины Уствольской,
Сергея Слонимского и Бориса Тищенко; демонстрировались не знавшие широкого
экрана фильмы Андрея Хржановского; выступали Арсений Тарковский и Белла Ахмадулина.
Конечно, Искандер чувствовал себя на этой сцене более чем уместно.
Впоследствии приезды Фазиля Искандера в Ленинград почему-то сошли
на нет, и наши дружеские встречи на долгие годы — с ним и его
замечательной женой Антониной Михайловной, Тоней, — продолжились в Москве,
во время моих довольно частых визитов в столицу.
1. Эткинд Е. Г. Психопоэтика.
«Внутренний человек» и внешняя речь. Статьи и исследования. СПб.,
2005. С. 685.
2. Русская мысль. № 3655. 9 января 1987.
3. См.: Ермолин Е. Последние
классики: русская проза последней трети XX в.: вершины, главные тексты и ландшафт.
Очерки. М., 2016. С. 57.
4. Орлова
Раиса. «До нового XX съезда мы не доживем». Из дневников и писем
1969—1980 годов // Знамя, 2019. № 8. С.131.
5. Там же. С. 108.
6. Там же. С. 137.
7. Искандер
Фазиль. Собрание. Паром. М., 2008. С. 578—579. Ср. дневниковую запись
Раисы Орловой, слушавшей лекции Сахарова: «Они были гармоничны и совершенны,
как искусство» (Знамя. 2019. № 8. С. 141).
8. См.: Искандер
Фазиль. Одержимость истиной // Нева. 2004. № 5. С. 95—105.
9. Дружинин П. А. Идеология
и филология. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование. М.,
2016.
10. Искандер
Фазиль. Звездный камень. М., 2019. С. 154.
* И сам Бродский, и его друзья, бывавшие у него в период его «выселения в специально отведенные местности», называют деревню «Норенская». Возможно, она именовалась так и местными жителями – по речке Норешке. Однако на советских (1957, 1983) и на современных картах пишется «Норинская». В Интернете можно найти афишу музея Бродского в «Норинской». (Ред.)
