12+
  

ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Людмила Вольфцун

первый директор Императорской
Публичной библиотеки

 

Имя французского эмигранта графа де Шуазель-Гуффье не очень часто, но встречается в отечественной литературе, посвященной концу XVIII — началу XIX в. Яркой вспышкой он промелькнул в ряду французских аристократов, спасавшихся в России от революции 1789 г., но память о нем в основном связана с Императорской Публичной библиотекой. Шуазель-Гуффье стал ее первым директором, и фигура его является одной из самых «темных» в ее истории. Под этим подразумевается не только то, что о нем мало известно, но также и то, что на протяжении уже более двух столетий за ним тянется длинный шлейф обвинений в злонамеренном развале еще не родившейся библиотеки. Описание событий в библиотеке в конце XVIII столетия, опирающееся в основном лишь на один источник, переходит из одного издания в другое и рисует мрачную картину. Любопытно отметить, что в портретной галерее директоров дореволюционного времени, украшающей главный конференц-зал библиотеки, отсутствует только лишь портрет графа Шуазеля-Гуффье. На самом же деле все значительно сложнее; в жизни существуют не только черные и белые краски. Нам кажется, что фигура этого человека заслуживает внимания и, какой бы ни была его роль в жизни Публичной библиотеки, выбор его на пост директора не был случайным. В этой статье сделана попытка дать представление о графе Шуазеле-Гуффье как о человеке и деятеле, а также понять его место и роль в истории библиотеки.

Граф Мари-Габриэль-Флоран-Огюст де Шуазель-Гуффье родился 28 сентября 1752 г. в Париже, в одном из самых знатных и влиятельных семейств Франции XVIII столетия. Род Шуазелей был известен еще с середины XI в. и ко времени правления короля Людовика XV достиг значительного могущества: его представители занимали важные государственные и церковные должности. Самым знаменитым среди них стал герцог Этьен-Франсуа де Шуазель, граф Стенвиль (1719—1785), министр иностранных дел с 1758 г., военный с 1761 г. и морской с 1763 г., направлявший в течение многих лет политику Франции.

Молодой граф рос в сени славы и могущества своего знаменитого родственника. Потеряв отца в раннем возрасте, он был определен в коллеж д’Аркур. Там он познакомился с юным Талейраном-Перигором, дружбу с которым сохранял на протяжении всей своей жизни. Талейран, вошедший в историю как один из самых блестящих дипломатов, но в то же время как величайший циник, относился к Шуазелю с теплотой и на закате своих дней вспоминал: «Шуазель наделен от природы воображением и способностями; он образован, хорошо говорит и рассказывает, его речь проста и вместе с тем образна. Если бы он в молодости меньше любовался красивыми фразами у Бюффона, то мог бы стать выдающимся писателем. Некоторые находят, что он слишком жестикулирует, и я с этим согласен, но, когда он говорит, это помогает ему; как все сильно жестикулирующие люди, он слушает самого себя и слегка повторяется <...>. У Шуазеля благородный, добрый, доверчивый и искренний характер. Он любвеобилен, покладист и незлопамятен. Он прекрасный отец и муж, хотя и не навещает ни жены, ни детей. У него есть друзья, он любит их, желает им счастья, готов оказать им услугу, но легко обходится без встреч с ними. Общественные дела заполнили только малую часть его жизни, но он создал себе занятия, которые его удовлетворяют. Прекрасный вкус и знание искусств ставят его в ряд с наиболее полезными и выдающимися любителями».[1]

По окончании курса в коллеже д’Аркур молодой граф стал приобщаться к светской жизни. В доме герцога Шуазеля он познакомился с аббатом Бартелеми, впоследствии автором известного «Путешествия молодого Анахарсиса в Грецию в середине IV века до н. э.» (1788). Именно с ним граф Шуазель продолжил занятия древними языками и историей. Идеалы античной культуры и образы великих героев древности навсегда завладели молодым аристократом. С его стороны это не было данью моде, хотя увлечение Грецией было в то время широко распространено среди образованной части общества. В знаменитых салонах обсуждались литературные новинки и переводы греческих текстов, устраивались костюмированные ужины на «античный манер». Любовь к Элладе, к ее культуре и искусству Шуазель-Гуффье пронес через всю свою жизнь.

Однако положение отпрыска знатной семьи накладывало на него определенные обязательства. С юных лет Шуазель был представлен двору, одному из самых блестящих в Европе. Французский двор конца эпохи Людовика XV и начала правления Людовика XVI представлял собою квинтэссенцию куртуазности и распущенности, изящества и порока, всего того, о чем Талейран говорил на склоне лет: «Кто не жил до 1789 г., тот не знает всей сладости жизни». В 1771 г. он вступил в брак с Аделаидой Марией Луизой де Гуффье, дочерью маркиза д’Эйли, последней представительнцей одного из самых знатных родов Пуату. По королевскому указу фамилия Гуффье была присоединена к фамилии Шуазель.

Вскоре после женитьбы граф Шуазель-Гуффье поступил на военную службу, как того требовали семейные традиции, и сразу начал ее с высоких чинов. Он получил место капитана полка кирасиров, а затем полковника, продолжая оставаться придворным. В сложной жизни двора он приобрел свои первые дипломатические навыки. Шуазель-Гуффье сумел завоевать расположение Марии-Антуанетты, которая приняла его в свой интимный круг. При этом ему удавалось сохранять хорошие отношения и с дочерьми Людовика XV, и с принцессой де Ламбаль, которые не были поклонницами молодой королевы. Шуазель-Гуффье разделял многочисленные увлечения своего времени (в частности, интерес к магнетизму Месмера), чувствовал наступление нового. Его философские взгляды во многом сформировались под влиянием произведений Фенелона, и идеалом государства он считал просвещенную монархию. Несмотря на свое восхищение античными идеалами, он не стал приверженцем «прав человека», не принял участия в борьбе за освобождение британских колоний в Америке (как Лафайет), однако за свой счет вместе с Талейраном вооружил корсарское судно против Англии и поддерживал деловые отношения с Бомарше. Скорее всего, такого рода предприятие было вдохновлено не столько благородными идеями свободы, сколько перспективами финансового обогащения. Как и многие его современники, Шуазель искал тайного знания в масонских ложах. Но самыми притягательными для Шуазеля-Гуффье все-таки оставались занятия литературой и историей. Он тяготел к обществу эрудитов, поэтов и литераторов, среди которых были Делиль, Сен-Ламбер, Шамфор, Лагарп, Рейналь, Мармонтель, принц де Линь, герцог де Лозен, граф Сегюр — люди, которые могли понять и разделить его увлечения. При дворе же ученые занятия графа воспринимали как забаву и прихоть богатого и знатного вельможи.

В 1776 г. граф Шуазель-Гуффье оставил военную службу и весной того же года на собственные средства снарядил экспедицию в Грецию. Фрегат «Аталант» под командованием маркиза де Шабера, ученого астронома и члена Французской академии, вышел из Тулона и направился к восточному побережью Пелопоннесского полуострова, в Морею. Молодой путешественник побывал на Кикладах, на островах Ионического моря, пешком пересек Троаду, достиг Дарданелл, увидел Мраморное море и Константинополь. Во время путешествия он фиксировал особенности климата и природы, зарисовывал ландшафты, современные и исторические достопримечательности, производил раскопки, разбирал античные надписи, делал слепки и приобретал предметы искусства. Он описывал обычаи, нравы, образ жизни местных жителей, и его красочные наблюдения представляют несомненный интерес для этнографии. Путешествие продолжалось около двух лет. Оно не было легким: приходилось преодолевать, иногда только пешком, большие расстояния, проникать в дикие и опасные места.

Больше всего его поразил диссонанс между великим прошлым народа и его жалким настоящим. Греческое восстание 1770 г. против турецкого владычества было жестоко подавлено, и наряду с древними руинами почти всюду были видны следы новых разрушений, в которых еще горел огонь сопротивления. Впечатления от путешествия были очень сильными, и, увидев порабощенную Грецию, Шуазель начал мечтать о возрождении Эллады во всем ослепительном блеске ее славы.

Свои путевые заметки и сообщения Шуазель-Гуффье направлял членам Академии надписей, и когда он вернулся во Францию, то оказалось, что имя его стало широко известным. Об этом путешествии много говорили и в свете и в ученых кругах. В знаменитых салонах и при дворе он сам увлеченно рассказывал о своих впечатлениях, показывал рисунки. Отдельные тетради были напечатаны и быстро разошлись не только во Франции, но и в Германии и в Англии. Первое издание, очень скромное и содержащее лишь первые главы, было издано в Готе на немецком языке в 1780 г. Один экземпляр его был передан в Россию Екатерине II ее давним корреспондентом бароном Гриммом, и в мае 1780 г. она отвечала ему, что через графа Строганова получила тетрадь, где «на каждом шагу обнаруживается враждебность Шуазеля и компании против России. Малейшие и самые невинные обстоятельства представляются сначала как сюжеты для эпиграмм и прочих литературных упражнений, которые отзываются тысячами пасквилей, опубликованных против нас, и которые, тем не менее, не смогут помешать нам делать все то, что мы делаем».[2] Видимо, она просила Гримма сообщить что-либо об авторе, и через два месяца он насмешливо писал: «Автор — молодой человек, уже давно известный во Франции и в других местах как взрослый ребенок».

В 1782 г. прекрасно изданная и великолепно иллюстрированная книга Шуазеля-Гуффье «Voyage pittoresque de la Grècе» вышла в свет. В ней были сведения, интересные широкому кругу любознательной публики: описания религиозных обрядов и народных праздников, святилищ и могил героев, вулканов Санторина и таинственных гротов Антипароса. Кроме того, в книге содержались очень ценные для практических людей сведения о греческих и малоазийских городах.

Книга вызвала многочисленные отклики в обществе. Говорили о том, что в книге не указаны имена сотрудников Шуазеля, о неточностях, о дурном вкусе в описании некоторых эпизодов. Однако тех, кто приветствовал книгу, было значительно больше, и среди них аббат Бартелеми, известный путешественник и дипломат барон Франсуа де Тотт и воспевавший древние Афины и Византию поэт Андре Шенье.

Ученая корпорация воздала Шуазелю должное. Еще в 1779 г., не дожидаясь выхода книги, Академия надписей и изящной словесности сделала его своим действительным членом; в октябре 1782 г. Академия художеств признала его своим почетным членом, и он основал Общество друзей искусств; в декабре того же года он был выдвинут во Французскую академию. Однако это выдвижение вызвало недовольство. По традиции члены Академии надписей не могли претендовать на место во Французской академии, и по этому поводу с протестом выступил непременный секретарь Академии надписей Анкетиль-Дюперрон. Он обвинил кандидата в нарушении правил и использовании влияния семьи на мнение академиков и обратился в трибунал маршалов. Трибунал отклонил этот вопрос как не относящийся к его компетенции, и жалоба была денонсирована. В начале 1784 г. Шуазель-Гуффье занял кресло Д’Аламбера во Французской академии.

Пока бушевали страсти по поводу академий, в обществе с большим интересом обсуждали появившееся «Discours préliminaire», ставшее предисловием к первому тому «Voyage…». Одни видели в нем романтические фантазии молодого аристократа, другие — политический манифест. На первой странице была помещена гравюра, изображавшая Грецию в виде закованной в цепи женщины, сидящей среди руин возле могилы спартанского царя Леонида. На скале рядом высечены слова: «Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor» («Да восстанет из костей наших неведомый мститель»), на разбросанных обломках имена Ликурга, Мильтиада, Фемистокла, Аристида, Демосфена и других великих греков. В «Discours...» Шуазель-Гуффье писал о том, что настанет время, когда Османская империя падет и на ее развалинах будет создано новое государство; Греция станет колонией цивилизованной Европы, важным этапом на торговом пути из Марселя к Черному морю. Писал он и о российском флоте и его победах, о греческом восстании, инспирированном Россией. Откровения Шуазеля-Гуффье были очень остро восприняты Екатериной II, которая стремилась к господству над Черным морем и проливами и не желала ни с кем делиться ни славой, ни могуществом. Тем более что у нее был свой «греческий проект», весьма отличный от того, что декларировал Шуазель-Гуффье. «Греческий проект» Екатерины II отнюдь не предполагал широкого знакомства с ним международной общественности, и вступительное слово молодого путешественника ее сильно раздосадовало. В своих письмах Гримму она назвала его «скучным и болтливым».

В то же самое время опытный и искушенный политик барон де Бретейль обратил внимание на то, что в книге очень детально были отмечены многие особенности стран, подвластных Турции, и сделаны тонкие наблюдения, позволяющие увидеть новые перспективы. Восток давно входил в сферу политических интересов Франции как в торговом, так и в стратегическом отношении, и у связей с Турцией были вековые традиции. Из всех европейских стран Франция имела самое сильное влияние в Порте, и место посла или министра в Константинополе было одним из первых в дипломатическом корпусе. В 1770-е гг. французская политика в Турции начала утрачивать свои позиции, тогда как все большее значение начала приобретать Россия, убедительно подкреплявшая свою политику блестящими победами российского оружия. Версалем было выражено недовольство французскому послу Сен-При, и он был отозван в связи с его «пророссийскими» настроениями. Он считал, что вступление Франции в открытую борьбу с Россией «произведет всеобщую войну, в которой Франция и приятельницу свою, Порту, потеряет, и торговлю истребит, и сама больше других пострадать может», как сообщал о позиции Сен-При Екатерине II российский посол в Турции Я. И. Булгаков в своем донесении.[3]

На вакантное место посла барон де Бретейль предложил кандидатуру графа де Шуазеля-Гуффье. Министр иностранных дел Верженн, который сам в 1755—1768 гг. был послом в Турции, высказался против, учитывая то впечатление, которое произвел «Discours préliminaire», и считал, что у Шуазеля-Гуффье нет шансов в Оттоманской Порте. Однако сам Шуазель-Гуффье хотел этого назначения и считал, что сможет на Востоке найти общий язык с Россией, к которой испытывал большой интерес, и быть полезным Франции. В августе 1783 г. вступительное слово было переделано. Из него были убраны некоторые экскурсы и выпады, возмущенные строки о жестокости и тупости турецких властей заменены на пожелания видеть их просвещенными и полезными народам, населяющим Турцию. В Англию и Германию были отправлены специальные эмиссары, с тем чтобы изъять непроданные и уже купленные экземпляры первого варианта. К концу года вопрос был практически решен, и обозреватель журнала «Париж и Версаль» писал: «Приходится удивляться… Но барон де Бретейль просил и убедил Верженна, которому сумел доказать, что его племянник г-н де Монтаран, предназначенный на это место, мало ему соответствует».[4] Екатерина II, которая внимательно следила за состоянием политических дел, узнав о назначении, писала Потемкину: «Французы посылают Шуазеля Гуфие послом в Цареград, это тот, который „Вояж Питореск де ла Грес“ выдал и к оному предисловие, где предлагает из Греции составить республику; я думаю, вы это знаете; если нет, то прошу вас прочитать предисловие к этой книге, направленное против нас, где с отъявленною враждебностью описывается наша война противу турок».[5]

В начале 1784 г. назначение было утверждено и подписано Людовиком XVI. Многие считали его неудачным, так как в Константинополе завязывался сложнейший узел политических взаимоотношений европейских держав, издавна боровшихся за свое влияние на Востоке, и от посла требовались дипломатическая тонкость и опытность. Молодой Шуазель-Гуффье, как казалось, не обладал ни тем, ни другим. Перед ним стояла сложная задача — не выказывать явно своих симпатий грекам и восхищения мощью России и сохранить хорошие отношения с Оттоманской Портой, учитывая интересы Франции. Интересы эти состояли не только в выгодных торговых контактах, но и в сохранении мощи Турецкой империи как противовеса России в ее продвижении на Восток. Задача эта была очень непростой, особенно для автора нашумевшей книги.

Перед отъездом Шуазель-Гуффье выступил во Французской академии, где сделал доклад, посвященный выдающемуся предшественнику, особенно отметив роль и благородные устремления Д’Аламбера в просвещении нации. Затронув в речи свою предстоящую миссию на Востоке, Шуазель сказал, что одну из своих задач он также видит в просвещении и смягчении нравов. На этом же заседании Делиль прочел посвященный Шуазелю-Гуффье фрагмент из IV песни своей новой поэмы «Воображение», где призывал его возродить образ Греции в глазах современников.

В начале августа 1784 г. Шуазель-Гуффье покинул Францию, увозя с собой роскошные подарки для султана, и через два месяца прибыл в Константинополь. В Блистательной Порте он был принят очень сдержанно. Несмотря на усилия по изъятию вступительного слова к «Voyage…», великий визирь был хорошо знаком с сочинением Шуазеля-Гуффье и не испытывал доверия к представителю французского короля. Несомненно, выбор Франции казался странным, если не сказать экстравагантным, и Шуазелю-Гуффье пришлось приложить много усилий, чтобы изменить это мнение. С большим трудом Шуазель-Гуффье получил торжественную и одновременно унизительную аудиенцию, где без шпаги был допущен к вручению верительных грамот и произнес речь в цветистом восточном стиле, полном подобострастных оборотов. Он смог увидеть султана Абдул-Хамида, но не обменялся с ним ни одним словом. Затем он был представлен великому визирю и остальным членам дивана. С ним происходили странные случайности, которые тоже показывали отношение к новому послу. Вдова Шуазеля-Гуффье, собравшая разные курьезные случаи из его жизни, приводила один из них. Во время разговора с капитан-пашой (командующим военно-морскими силами) Хасаном, жестоко усмирявшим греческих повстанцев, в зал, где принимали Шуазеля-Гуффье, вбежал лев. Безоружному послу пришлось пережить несколько ужасных минут. Вскоре льва забрали, слуг наказали, перед гостем извинились, но, видимо, таким образом ему дали понять, что не стоит себя вести слишком самоуверенно.

Тем не менее турецкие вельможи к нему присматривались и постепенно начали с ним считаться. Внешние проявления смелости, могущества и богатства очень много значили на Востоке и были необходимы послу, чтобы достойно представлять свою страну. Это хорошо понимал и российский министр при турецком дворе Я. И. Булгаков. Вскоре после прибытия Шуазеля-Гуффье в Константинополь он обратился к князю Потемкину, чтобы тот нашел какое-нибудь средство отметить его «каким ни есть наружным знаком высочайшего благоволения, который, умножа ко мне от всех доверенностей, умножит и важность всех моих по делам будущих подвигов. Прежде, здесь того не разумели; но ныне мысли переменились. Французский посол, сколь давней связи двора его, столь не менее и цвету голубой ленты, обязан был умножением своего кредита. Теперь, кажется, главное мое попечение, по окончании всех спорных дел [Тамань и долины Кубани], будет перевешивать сей его кредит и в наружности, по меньшей мере, с ним до времени равняться».[6]

Еще во Франции, наставляя молодого дипломата, Верженн советовал ему ничего не требовать прямо, а проявлять терпение и идти обходными путями. Со временем Шуазель-Гуффье сумел найти подходы к наиболее влиятельным лицам, чему в немалой степени помогали роскошные подарки. В высших кругах Оттоманской империи шла непрерывная борьба за власть, и Шуазель-Гуффье был свидетелем жестоких казней. Ему приходилось сдерживать свой филэллинизм, особенно когда вся Греция пылала, и проявлять свою симпатию очень осторожно. Будучи противником военного разрешения вопросов, он поставил одной из задач своего пребывания на Востоке смягчать нравы путем просвещения и образования. Он нашел сторонников при дворе султана, и для обучения во Франции были отобраны тридцать юношей, но западные симпатии молодых реформаторов вызывали яростный отпор приверженцев старых традиций и ревнителей веры. В диване произо­шли очередная смена визирей, смена курса, и этот план не был осуществлен.

Политическая обстановка, в которую попал Шуазель-Гуффье, была очень накаленной. Десять лет назад закончилась первая Русско-турецкая война, и по условиям Кучук-Кайнарджийского мирного договора (1774) Крым получал независимость от Порты, а Россия — Керчь, Кинбурн, Еникале, долины Кубани и Терека, земли между Днепром и Бугом. Помимо этого, Россия добилась права представлять интересы Молдавии и Валахии, которые формально оставались частями Турции, а также права морской торговли на Черном море и прохода российских торговых кораблей через проливы. Поражение в войне привело Турцию в состояние брожения. Повсюду вспыхивали волнения, многие области пытались отделиться и создать независимые государства (Ирак, Палестина, Египет). Казна была опустошена, армия дезорганизована. Летом 1783 г. крымский хан Шагин-Гирей под давлением обстоятельств передал свои владения Екатерине II, и Крымское ханство было практически присоединено к России. Северная держава становилась одним из сильнейших государств, и Екатерина II могла уверенно осуществлять свою политику в Европе. В первую очередь это касалось Польши. Очень важным было и сближение России с Австрией, особенно после встречи Екатерины II c императором Иосифом II в Могилеве и их совместного путешествия по Новой России. Ими были выработаны позиции по Польше и Турции, которые предусматривали большие территориальные приобретения за счет будущих разделов этих стран.

Такая расстановка сил не устраивала Францию, традиционная политика которой была направлена на укрепление Турции как сдерживающего элемента в продвижении России на Восток. Шуазель-Гуффье начал ее активно проводить. Близость молодой и сильной Российской империи ощущалась и в самом Константинополе. В январе 1785 г., через несколько месяцев после прибытия Шуазеля-Гуффье, в центре константинопольского порта оказался российский фрегат, прошедший ночью Босфор и бросивший якорь на виду французского посольства и султанского сераля. Капитан российского флота объяснял, что будто бы «туман скрыл от него очертания берегов и корабль увлекло течением».[7] Это проявление русской удали, несомненно, бывшее замаскированной разведкой, ясно показало, что турецкие оборонительные укрепления практически ничего не стоят. Российский посланник в Порте Я. И. Булгаков принес извинения, а Шуазель-Гуффье направил во Францию просьбу о присылке военных специалистов. Вскоре в Турцию прибыла целая военная миссия, где были известные военные инженеры и фортификаторы, специалисты по артиллерии и кораблестроению. (В их числе некоторое время находился автор знаменитого романа «Опасные связи» Шодерло де Лакло.) Были восстановлены и возведены новые оборонительные сооружения, усилена артиллерия, на турецких верфях по проекту известного в Европе инженера-конструктора Леру (Leroy) стали строить военные корабли. Несколько французских офицеров сделали вылазку к укреплениям Очакова, что сразу же вызвало гневную ноту со стороны России. Французский посол в Петербурге граф Луи-Филипп Сегюр, «как и товарищ его Шоазель-Гуффие явно нам говорит, что они турков учат и укрепляют к обороне, а не к нападению, аки старых друзей своих, обещая нам милостиво не допускать их начать войну».[8] С посланником России в Турции блестящим дипломатом Я. И. Булгаковым отношения у Шуазеля-Гуффье складывалсь очень непросто. Они оба представляли государства, чьи интересы входили в противоречие друг с другом, и каждый пытался выведать как можно больше о намерении другого. Булгаков, прошедший школу еще в посольстве князя Н. П. Репнина, сумел создать вокруг себя широкую сеть осведомителей, которая позволяла ему одному из первых узнавать все новости. Екатерина по донесениям Булгакова относилась к Шуазелю настороженно, так как в политике он начал проявлять себя совсем не как чудаковатый любитель древности, но как умелый и энергичный дипломат, сумевший завоевать себе авторитет.

Дипломатическая жизнь в Константинополе была очень напряженной и динамичной, поскольку именно контроль над Блистательной Портой давал мощное оружие для решения дел в Европе. А обстановка в Европе все время менялась: вместо одних коалиций возникали другие, бывшие союзники становились врагами. Сближение России с Австрией вызвало ответную реакцию Англии и Пруссии, что проявилось и на берегах Босфора. В сентябре 1785 г. Булгаков сообщал Екатерине, что прусский посланник возбуждает Порту против Франции, говоря, что «гр. Шуазель-Гуффье, будучи предан королеве, сестре императора, и ею в послы пожалован, и Порта не должна много ему вверяться».[9] Булгаков и сам пытался подорвать доверие к Франции, и Шуазель-Гуффье писал своему коллеге в Петербурге Сегюру и министру иностранных дел графу Верженну о том, что Россия настроена враждебно по отношению к Франции и готова рассматривать вход французских кораблей в Черное море как casus belli, также о том, что она постоянно подстрекает население архипелага к неприязненным действиям. На островах, где жило множество греков, время от времени вспыхивали очаги возмущения, но после жестокого разгрома греческого восстания 1770 г. все меньше жителей участвовало в этой борьбе.

Шуазелю-Гуффье удалось меньше чем за год исправить то предубежденное отношение, с каким его встретили в Порте, и создать себе прочную репутацию. Свой авторитет он использовал для оказания помощи христианам, во многом руководствуясь правилами и традициями ордена Иоанна Иерусалимского, известного с 1530 г. как Мальтийский. В эту помощь входило оказание гостеприимства и обеспечение свободы и безопасности купцам, путешественникам, паломникам, а иногда и выкуп из неволи. При этом для него не имело значения различие христианских конфессий, поскольку на Востоке были представлены и католики, и православные, и члены многочисленных религиозных орденов.

Но, пожалуй, самой важной задачей для Шуазеля-Гуффье помимо поддержания политического баланса было развитие коммерческих отношений между Оттоманской Портой и Францией. Он добился протектората для марсельских купцов и прилагал большие усилия для продвижения французской торговли в малоосвоенные районы Египта, Персидского залива и Черного моря. Одним из непреложных условий для этого была возможность прохода судов в Черное море, чему Россия активно сопротивлялась, и Шуазель-Гуффье, понимавший какие выгоды может принести взаимное сотрудничество, стал поддерживать идею заключению договора с Российской империей.

Проводником этой идеи стал французский посол в Петербурге граф Луи-Филипп Сегюр, который нашел сторонника в лице докладчика по внешнеполитическим делам А. А. Безбородко, практически главы этого ведомства. Он, как и Шуазель-Гуффье, понимал, что Россия находится на взлете и что Турция одна не в состоянии ей противостоять. Падение Турции означало бы утрату французского влияния на Востоке. Сегюр знал о «греческом проекте» Екатерины и о тайных планах раздела Турции. В одной из приватных бесед императрица, видимо, желая прощупать почву, сказала Сегюру, что разве не было бы справедливым, «подвигом человеческим, нравственным и религиозным освободить народы от язвы»[10], а Франции (за нейтралитет) получить Кандию (остров Крит) и Египет.

Французский посол не дал никакого ответа, но Версаль очень осторожно пошел на сближение с Россией, полагаясь на знание ситуации своими представителями. Основные положения договора о дружбе разрабатывались Сегюром и Шуазелем-Гуффье и в основном касались черноморских проблем. Предстоящий договор имел противников как в России, так и во Франции, и иногда казалось, что он не будет заключен. В Персии англичанами была перехвачена переписка французского агента Феррьера-Совбефа, из которой можно было понять, что Франция вооружает Персию против Грузии, совершая таким образом недружественные действия по отношению к России. По условиям Георгиевского трактата (1783) Россия получила протекторат над Картли-Кахетинским царством и таким образом стала контролировать Восточную Грузию. В Порте эта очередная победа российской дипломатии вызвала ярость, и боровшаяся за Грузию Персия стала снабжать оружием кавказских горцев, исповедовавших ислам. Перехваченные письма попали к Булгакову, а от него к Потемкину, который высказал французскому послу свое резкое неудовольствие. Сегюр в ответ привел данные Шуазеля-Гуффье о тайных лазутчиках, которыми его окружил Булгаков, и о враждебном поведении русских консулов в Архипелаге, о нападении и разграблении торгового корабля под марсельским флагом. Инцидент был урегулирован. Потемкин передал письма Сегюру, тот переслал их во Францию министру иностранных дел Верженну, который сумел доказать, что Ферриер-Совбеф превысил свои полномочия, а Шуазель-Гуффье получил выговор за недостаточное владение ситуацией.

Екатерина и Потемкин рассматривали сближение с Францией как меру выгодную в конкретных условиях, но не возлагали на него особых упований. «Трактаты дружбы и коммерции полезны будут, но оборонительный и наступательный может впутать в такие хлопоты, что сами не рады будем. Это французская замашка противу Константина».[11]

В канун нового, 1787 г. «Трактат между Россиею и Франциею, о дружбе, торговле и мореплавании» был подписан и 3 апреля 1787 г. ратифицирован. Договор заключался на двенадцать лет и содержал 47 статей, подробно расписывающих права и обязанности сторон. Речь в нем преимущественно шла о торговле Марселя и российских черноморских городов. Договор предусматривал значительные льготы для купцов обеих стран при условии, что товары будут привозиться на французских или российских судах. Выделялись статьи, касающиеся военного флота, и особая статья налагала запрет на торговлю оружием.[12]

Российско-французское сближение вызвало энергичную ответную реакцию со стороны Англии, которая подстрекала Турцию к выступлению против России. Франция не хотела этой войны, понимая, что Турцию ждет поражение, а Россия еще не была к ней готова. Расстановка сил в Европе толкала Францию к России, и, чтобы противостоять напору Англии и Пруссии, ими был сделан еще один шаг к сближению в виде проекта четверного союза (Франция, Россия, Австрия и Испания).

Однако отношения между Шуазелем-Гуффье и Булгаковым становились все более напряженными, что вызывало тревогу французского министра иностранных дел графа Монморена. Он поручил Сегюру разобраться в ситуации. В своих воспоминаниях Сегюр писал: «Булгаков грозил турецкому министерству, безумно разжигая раздор, прекращенный нашим посредничеством, и притом еще не сообщал французскому послу известий о своих действиях. Я знал, что Шуазель обыкновенно видел во всем только дурную сторону и часто тревожился напрасно. Но в этом случае его жалобы были основательны. Он в этих затруднительных обстоятельствах вел себя с достоинством, ловко и благоразумно. Его объяснения были скромны и благородны; он высказывал свои мнения дивану решительно и вместе с тем осторожно. Действуя таким образом, он не устранял возможности примирения в случае искренности со стороны русских. Если же Россия захотела бы разрыва, то он уничтожал всякий основательный повод к началу войны, и вследствие этого несправедливые притязания высказались бы ясно».[13]

Опасения и догадки Шуазеля имели под собой реальную почву. Еще в декабре 1786 г. Булгаков получил собственноручное письмо Потемкина с пометкой «секретнейшее», в котором говорилось: «Препровождая при сем выписку из Высочайшего Ее Императорского Величества мне повеления касательно вверенной мне власти начинать военные действия и отозвать Вас из Константинополя, когда обстоятельства того востребуют. <…> войска в полном движении. Одна только скорость исполнения от Порты требуемого может остановить действие оружия. Ваше Превосходительство имеете по получении сего истребовать у Порты конференцию, на которой предложить, что дальних отлагательств, мы терпеть не будем <…>. Проговорив сие, можете Ваше Превосходительство с искренностью уверить министерство Порты, что их недоверенность к нашей дружбе неосновательна, и что желания Ее Величества свято основаны на сохранении мира <…>. Представьте им ясные доказательства, что вместо укреплений и искания посторонних противу нас пособий лучше для них и полезнее прямо быть с нами в дружбе…»[14] Россия заявляла свои права на Грузию, и Булгаков пытался добиться от Порты их торжественного признания. Это требование российского министра вызвало ярость дивана и недовольство Екатерины, которая в первую очередь стремилась упрочить свое фактическое, а затем уже дипломатическое положение. Шуазель-Гуффье, не доверяя России, продолжал укреплять турецкую оборону и оснащать флот, на что Потемкин заметил Сегюру, что «Франция будет всегда защитницею изуверов и невежд под предлогом торговых выгод, которые могли бы быть вполне заменены приобретениями в Архипелаге».[15] Однако ни Шуазель-Гуффье, знавший о стягивании российских войск на границу с Турцией, ни Сегюр, видевший укрепления и молодой черноморский флот, не доверяли России и не надеялись на долгий мир. Оба они понимали, что война — это вопрос времени, и пытались по возможности ее отодвинуть, чтобы спасти Порту от поражения. Шуазель-Гуффье направил французских офицеров помочь турецким военным в укреплении Очакова и Измаила, что вызвало в России уже настоящий гнев. Императрица заявила послу, что полумерами (посылкою судов, инженеров, строительством укреплений) Франция принесет мало вреда России, зато заставит ее искать других союзников. Не желая обострения отношений, Сегюр отправил курьера в Версаль, и Шуазель-Гуффье получил приказание отослать военных специалистов из Константинополя, чтобы подтвердить полный нейтралитет. Франция, находившаяся в состоянии глубокого финансового кризиса и только что проигравшая морскую войну Англии, была заинтересована в предотвращении войны, но несогласованные действия французского и российского послов в Порте мешали этому. Безбородко советовал Булгакову лично объясниться с Шуазелем, но летом 1787 г. был захвачен и убит курьер, везший депеши Сегюра Шуазелю-Гуффье, «где был план соглашения, скомбинированный ими и одобренный императрицей в отличие от Потемкина, втайне желавшего войны и оказывавшего давление на Булгакова».[16]

Положение дел в Константинополе стало принимать почти неуправляемый характер. Российские дипломаты, которые уже давно доносили, что прусский и английский посланники «во вред и поперечение нашим интересам» возмущают Турцию, ближе к лету сообщали, что в столице нагнетается истерия и слышны призывы к священной войне. Шуазель-Гуффье, который имел влияние на рейс-эфенди (министра иностранных дел), пытался разрядить обстановку, но в самом турецком правительстве царил хаос. Булгаков писал, «что султан войны не желает, но не умеет оной избежать, и следовательно, все зависеть может от посторонних обстоятельств. Он старается быть правосуден, но никто не повинуется и ослушание до того доходит, что часто не смеет и приказать».[17]

В августе 1787 г. российский посланник Я. И. Булгаков был вызван к великому визирю для выяснения вопроса о статусе Крыма. Порта в категоричной форме потребовала возвращения полуострова и вывода российских войск. Для ответа было дано две недели, которые фактически решали вопрос о войне. Россия, несмотря на подготовку к войне, не была еще готова к боевым действиям и предпринимала все усилия, чтобы этого не допустить. Потемкин ввиду сложившейся критической ситуации советовал Булгакову идти на уступки, чтобы выиграть еще года два, и писал Безбородко: «Я не хотел сказать в реляции [Екатерине], но Вам скажу, что, кажется, наши в Царь Граде дрогнули <…>. Я от усердия Вашего к Ея Величеству пользе ожидаю, что Вы по министерству не оставите употребить всех возможностей протянуть столько, как я в Петербурге просил, и что предыдущим письмом повторял <…>. На всякий случай становиться надобно в оборонительное положение. Время уже позднее для наступательного. Я писал к графу Пет­ру Александровичу [Румянцеву], чтоб он свои войска все приказал поставить наготове и сблизил бы их к границе…».[18] А. И. Морков с горечью писал С. Р. Воронцову: «Военные наши действия держатся по сие время в одних приуготовлениях. Хотя мы и давно готовимся к войне, но на деле выходит, что будто она с облаков на нас упала. Невзирая на отзыв Булгакова, пред отъездом его в Херсон у Порты сделанный, что мы стоим с 60 тысячами человек на границе во всякой готовности, ничто еще в движение придти не может. Я боюсь, чтобы желание Ваше, изъявленное в партикулярном Вашем письме к графу А. А. Безбородко, дабы начальство всего перешло в руки графа П. А. Рум[янцева] не иначе сбылось как по воспоследовании какого-либо знатного удара».[19]

Булгаков, категорически отказывавшийся подписывать какие-либо документы, был объявлен мусафиром (гостем Оттоманской империи) и заключен в Семибашенный замок вместе с двумя сыновьями. Шуазель-Гуффье и австрийский интернунций Герберт фон Раткель заявили свой официальный протест по поводу нарушения дипломатического статуса и ареста российского посла. Действия Шуазеля-Гуффье опережали реакцию французского двора, который все больше погружался во внутриполитические проблемы, ощущая первые толчки грядущей революции. Монморен ввиду неопределенности в самой Франции советовал выждать, но Людовик XVI предписал Шуазелю сделать всё возможное для освобождения Булгакова. Об обстановке в Константинополе Шуазель-Гуффье писал не только своему прямому начальнику графу Монморену, но чуть ли не в первую очередь Сегюру, с которым они согласовывали свои шаги. Он рассказал ему о приеме Булгакова на конференции, где тот пытался предложить требования России, но получил ответ, что диван согласится обсуждать их только при условии уничтожения всех конвенций, последовавших за Кучук-Кайнарджийский миром; выдачи молдавского господаря Маврокордато и наказания российских консулов в Молдавии; формального отказа России от власти над Грузией и еще нескольких пунктов. Писал и том, что власти боятся бунта в армии и возмущения религиозных фанатиков. Он сообщал также, что бывший крымский хан Шагин-Гирей, живший на Родосе, убит по повелению Порты. Шуазель-Гуффье направил очень резкое письмо рейс-эфенди, убеждая его не начинать войну. Безбородко, получавший информацию по своим каналам, сообщал Сегюру, что Англия и Пруссия подстрекают визиря и рейс-эфенди и подталкивают Турцию к решительным действиям. «Они указали на наш торговый трактат, как на акт оборонительного союза с вами, на наши вооружения на юге, как на признак скорого нападения <…>. Поэтому, к нашему удивлению, только что Булгаков приехал из Севастополя в Константинополь, Порта, вместо того, чтобы продолжать переговоры о спорных пунктах, дерзко потребовала возвращения Крыма, угрожая нашему министру заключением, если в самый короткий срок не получится удовлетворительного ответа. Вы видите, что никогда нападение не было так явно и, несмотря на это, я теперь еще могу уверить вас, что императрица, хотя и обижена, однако не думает о разрушении Оттоманской империи. Она хочет только удовлетворения на нанесенную обиду. Чтобы достигнуть этого, она полагается на дружбу короля, и если, благодаря его посредничеству, Порта отвергнет злые советы, возвратит свободу Булгакову и извинится в своем поступке, то государыня согласится возобновить переговоры на тех же основаниях, какие предложены были до разрыва».[20] .Екатерина II, знавшая о том, что война крайне невыгодна Франции, и учитывая влияние Шуазеля в Константинополе, успокаивала Потемкина: «…или бешеного визиря и рейс-эфенди сменят, либо войну объявят. О смене министерства, кажется, интерес французский требует, чтоб посол того двора старался; а как сам Султан мир, а не войну хочет, то сие вероятнее еще».[21]

Однако 13 августа 1787 г. Оттоманская Порта объявила войну России. Первые действия русской армии были неудачными. Буря разметала севастопольский флот, и России пришлось отбивать атаки на суше и на море. Но уже через полтора месяца в военных действиях стал активное участие принимать А. В. Суворов, сумевший укрепить посты на побережье для отражения десантов и одержать первые самые важные победы, воодушевившие российские войска. Многие военные операции турок разрабатывались французскими специалистами, и Екатерина писала Потемкину: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кашкину в Сибирь, в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставлять турок».[22]

Положение Шуазеля становилось все сложнее. Из Франции приходили тревожные вести, и он не знал четкой позиции своего руководства. С 1788 г. Мария-Антуанетта стала серьезно вмешиваться во внешнюю политику, настояла на замене многих дипломатов, и Монморену приходилось с трудом ей противостоять. Свое влияние она использовала в пользу Австрии, что часто расходилось с интересами Франции. Российская императрица, видевшая, что Франция утрачивала позиции сильного государства и искала союза, была согласна на переговоры. Однако создание четверного союза затягивалось из-за нерешительности французского правительства и Испании.

17 декабря 1788 г. русскими войсками был взят Очаков. Событие это стало началом перелома в войне и вызвало в Турции панику. «Султан, совет, большие бороды плачут, все желают мира», — писал Булгаков, тем не менее никто из турок не смел первым вслух сказать об этом. В стране усилились волнения, однако власти искали благовидный предлог, чтобы отступить, не уронив достоинства. Понимая, что дальнейшее развитие событий может стать губительным для Турции, Сегюр предложил Екатерине заключить перемирие и назвал в качестве посредника Шуазеля-Гуффье. Эту же кандидатуру выдвинул и австрийский император, который посоветовал заключить прелиминарный договор и вверить свои условия французскому послу в Константинополе. После колебаний Екатерина согласилась и поручила Шуазелю-Гуффье добиться перемирия на полгода и освобождения Булгакова. Однако Турция, почти готовая пойти на соглашение, вновь стала неуступчивой, поскольку Швеция объявила войну России, а Англия и Пруссия продолжали подстрекать Порту, обещая ей союзный договор, по которому «эти три державы обязуются поддерживать Польшу в ее намерениях освободиться от русского влияния».[23] Они также предлагали выступить посредниками в перемирии.

Выбор представителя Франции посредником в переговорах был успехом французской политики, однако Версаль не спешил сближаться с Россией и идти на заключение четверного союза. Задача Шуазеля была очень сложной. Ему нужно было сблизить позиции сторон, учитывая при этом интересы своей страны. На предложение Шуазеля-Гуффье России остановиться «в сделанных приобретениях» последовал решительный отказ, зато Турция за мирную передышку согласилась выдать Булгакова, хотя власти опасались ярости янычар. В октябре 1789 г. Булгаков был освобожден и на французском фрегате «La Badine» под командованием принца Виктора де Рогана доставлен в Триест.

В Константинополе французский посол продолжал свою деятельность, все больше направляя ее в новое русло. Стараниями Шуазеля-Гуффье в Стамбуле был построен госпиталь для пленных, он содействовал освобождению российских и австрийских офицеров. После взятия Измаила граф отчетливо понимал, что война Портой проиграна, и стремился к заключению мира. В одном из писем Суворову он писал: «Не знаю, где это письмо застанет Ваше Сиятельство; боюсь за бедных мусульман, если слишком близко отсюда. Я слышал, с каким ужасом повторяют они имя Рымникского победителя. Простите граф, если я выражу желание, чтобы скорый мир, которым мы были бы обязаны великодушию Екатерины II, положил конец вашим успехам: они могут только умножить страдания человечества, ничего не прибавив к вашей славе».[24] Авторитет Шуазеля в Стамбуле был очень высок, и после побед российского оружия воюющие стороны смотрели на Францию как посредницу в заключении мира.

Тем не менее как дипломат Шуазель-Гуффье часто чувствовал себя бессильным, но находил утешение в ученых занятиях. Вслед за ним на берега Босфора приехали его друзья и единомышленники, увлеченные Грецией. Среди них был аббат Делиль (автор знаменитой поэмы «Сады»), рисовальщик Кассас, эллинисты Ле Шевалье и де Виллуазон, астроном Тондю; в его роскошном посольском доме гостили греческие поэты, художники и ученые, путешествующие иностранцы. Шуазель совершил поездки в Троаду, на острова Архипелага, в Истрию, откуда привез новые трофеи. Очень интересные зарисовки о самом Шуазеле-Гуффье и о Константинополе оставила леди Элизабет Крейвен[25], посетившая Крым и Турцию в 1786 г. Она отмечала, что резиденция посла была своеобразным уголком Франции. Сам дом с окнами на бухту Золотой Рог и на Мраморное море был построен в классическом стиле, с колоннами и пилястрами ионического ордера, вокруг был разбит французский сад. Как и другие знатные путешественники, леди Крейвен была очарована любезностью, радушием и гостеприимством графа, а также тем, что в отличие от многих своих соотечественников он не развязен и не надоедает своим назойливым ухаживанием. Ее привлекали ученые разговоры с Шуазелем, собранная им богатая коллекция слепков со знаменитых памятников, занимавшая целую галерею, многочисленные рисунки и редкости. Она отмечала его широкую эрудицию и увлеченность античным миром, изысканность и любовь к изящному. В его дворце жили приглашенные из Германии музыканты, которые по вечерам играли не только для него, но и для гостей из других представительств, собиравшихся на рауты. Леди Крейвен также обратила внимание на то, что французский посол старается роскошно одеваться и делать ответные подарки вдвое ценнее получаемых, чтобы не уронить престиж своей державы. Побывав вместе с ним в некоторых константинопольских дворцах, она отмечала великолепие и богатство их убранства. Однако это была лишь внешняя сторона напряженной и полной интриг жизни.

Положение Шуазеля-Гуффье в Константинополе становилось все более неопределенным. Из России во Францию уехал Сегюр, с которым у него были доверительные отношения; проводили одну политическую линию. Новости, приходившие из Франции, были ошеломляющими. Начало Французской революции, взятие Бастилии, отъезд за границу братьев короля, провозглашение Декларации прав человека и гражданина, политические страсти, расколовшие общество — все это вызывало тревогу и неуверенность в будущем. Неудачная попытка бегства королевской семьи из Парижа в июне 1791 г. сильно подорвала доверие к монархии. 3 сентября 1791 г. была принята конституция, по которой Франция объявлялась конституционной монархией с однопалатным Законодательным собранием.

После принятия конституции Законодательное собрание потребовало присяги от всех своих послов, представляющих Францию за границей. Шуа­зель писал по этому поводу Людовику ХVI, что никогда не нарушал свои обязательства перед ним и что может гарантировать свою преданность, которая не станет меньше без принятия присяги. Король ценил смелость и дипломатический ум Шуазеля, его постоянную деятельность в облегчении участи пленных христиан, однако, зная его некоторую склонность к патетике, с иронией замечал: «Он принадлежит к людям, характер которых предварил революцию в ощущении и в понимании всех первых надежд <…> господин де Шуазель-Гуффье, вернувшись во Францию, найдет там обломки аристократии и сможет рассуждать перед ними, как перед руинами Афин…»[26]

Летом 1791 г. ушел в отставку и вскоре был арестован министр иностранных дел Монморен, заподозренный в том, что знал о намерении королевской семьи бежать из Парижа. Он был обвинен в том, что жертвовал интересами Франции в пользу Австрии, отклонив проект союза с Пруссией против Австрии и России; скрывал заговор и приготовления к интервенции иностранных держав, а также намерения и действия принцев, братьев короля. Монморен был заключен в тюрьму и стал одной из первых жертв самосудов осенью 1792 г. После отстранения Монморена Шуазель был выдвинут на место министра иностранных дел, и король написал ему письмо, в котором довольно настойчиво предлагал занять этот пост. Однако Шуазель-Гуффье отказался, вежливо сославшись на то, что, несмотря на всю его преданность королю, он не сможет быть ему полезен в сложившейся ситуации. В 1792 г. Шуазелю-Гуффье была предложена должность посла в Риме, затем в Вене и в Лондоне, но от всех этих предложений он отказался.

В августе 1792 г. штурмом был взят Тюильри, король Людовик XVI был низложен, королевская семья заключена в Тампль. После известия о падении королевской власти и провозглашении республики (до Константинополя оно дошло в октябре 1792 г.) Шуазель-Гуффье счел свою миссию оконченной и примкнул к братьям короля — графу д’Артуа (будущему Карлу Х) и графу Прованскому (будущему Людовику XVIII), возглавившим эмиграцию и собиравшим коалицию против революционной Франции. Он не признал новой власти и остался в Константинополе, сохраняя верность Бурбонам. В Турцию был направлен новый посол маркиз Семонвиль, но Порта, раздраженная этим назначением, отказалась его принять. Депеша об этом прибыла в Конвент в тот самый момент, когда докладчик дипломатического комитета читал одну из бумаг, захваченных республиканской армией Келлермана в Шампани. Они касались Константинополя и писем Шуазеля к принцам, ясно показывавших его враждебность новому режиму. Вся корреспонденция Шуазеля-Гуффье была опечатана, сам он был объявлен врагом республики, и 22 ноября 1792 г. был издан декрет об его аресте. Возвращение во Францию, где оставалась семья, стало невозможным, и ему оставалась эмиграция.

Выбирая между Австрией, Германией и Россией, он обратился с письмом к Екатерине. Он не был до конца уверен в благоприятном ответе и писал принцам, что опасается интриг. Однако императрица прислала ему любезное приглашение, и в начале декабря Шуазель-Гуффье вместе со старшим сыном Октавом, незадолго до этого прибывшим в Константинополь, покинул Турцию. За восемь лет он приобрел авторитет и уважение и был удостоен знаками признания со стороны султана и великого визиря. В дороге Шуазеля-Гуффье сопровождали три русских офицера. Он пересек Черное море, увозя с собой свои сокровища — мраморные плиты с надписями, слепки, трофеи раскопок из Троады, драгоценную греческую рукопись VI в. и роскошный серебряный сервиз. На границе с Россией его застала весть о казни короля.

Шуазеля-Гуффье встретили с почетом. В Елизаветграде он был принят генералом М. И. Кутузовым и к середине 1793 г. достиг Петербурга. Приезда графа ждали с интересом как русские, так и французы. И если среди первых преобладало любопытство, то среди эмигрантов — опасение, что бывший посол сможет занять привилегированное место при российском дворе. Особенно этого опасался личный представитель принцев граф Эстергази, сумевший произвести впечатление на Екатерину и получавший от нее крупный пенсион и различные милости. С любопытством наблюдая за жизнью французской эмиграции, Ф. В. Ростопчин сообщал С. М. Воронцову: «Маркиз д’Эстергази сейчас на иголках по случаю прибытия графа Шуазель-Гуффье и очень обеспокоен. По словам Ростопчина, Шуазель «имеет приятные черты лица, говорит хорошо, но с некоторую наклонностью к высокопарным выражениям; ответы его быстры и, когда представляется случай, он всегда умеет вставить кстати какую-нибудь любезность».[27]

19 июня 1793 г. Шуазель-Гуффье был принят российской императрицей и представлен двору. Прием был радушным, поскольку личность Шуазеля давно интересовала Екатерину. Она оценила не столько его литературный талант и научные заслуги, сколько прагматический ум и дипломатическую ловкость. При встрече императрица сказала графу: «Между благородными врагами вне поля битв прекращается всякая борьба и воздается взаимная справедливость; Вы выполняли свой долг, играли Вашу игру, а я веду свой корабль, как могу».[28] Шуазелю-Гуффье была назначена крупная пенсия; его сын Октав (1773—1840), бывший во Франции в личной охране короля, был произведен в поручики лейб-гвардии Измайловского полка. Чувствительные к проявлению монаршей милости придворные старались не отстать от императрицы. Граф был принят во всех аристократических домах, ему делали различные подарки и проявляли сочувствие. Но семья Шуазеля-Гуффье была разбросана, и у него были все основания для тревоги. Младший сын Рауль вместе со своим воспитателем аббатом Николем находился на пути в Россию, старшая дочь (в замужестве маркиза Со-Таван) вместе с мужем эмигрировала в Англию, жена и три незамужние дочери были заключены в тюрьму в Амьене.

Самый теплый прием Шуазель-Гуффье нашел в многочисленном и влиятельном семействе Голицыных. Старая княгиня Наталья Петровна Голицына, знаменитая princesse moustache, оказала приют и покровительство графу, предоставив свой кров Раулю Шуазелю-Гуффье. Многие члены рода Голицыных тяготели к западной культуре и католицизму, и появление в доме княгини аббата Николя сделало ее особняк едва ли не первым в Петербурге центром католической пропаганды. Наставник Рауля иезуит аббат Николь, талантливый педагог, был известен в аристократическом кругу, и представители знатнейших русских семейств стремились отдать к нему на обучение своих детей. Постепенно к Раулю Шуазелю-Гуффье присоединились еще пять юных аристократов. Почувствовав потребность в привилегированном учебном заведении, аббат Николь основал чрезвычайно дорогой закрытый пансион, где преподавателями в основном были иезуиты. (Не исключено, что к основанию пансиона имел отношение будущий коллега Шуазеля-Гуффье по Императорской Публичной библиотеке шевалье д’Огар.) В числе первых учеников были А. Ф. и М. Ф. Орловы, П. П. Гагарин, С. Г. Волконский, А. Я. Лобанов-Ростовский, а впоследствии некоторые будущие декабристы.

На первых порах Шуазель-Гуффье произвел выгодное впечатление в петербургском свете. Он сумел понравиться Платону Зубову и нашел в Петербурге много знакомых. Как и большинство эмигрантов, он искал милостей, но встретил здесь сильное сопротивление своих соотечественников. Ф. В. Ростопчин, очень скептически относившийся к обществу эмигрантов, отмечал, как отчаянно интригует против Шуазеля граф Эстрегази, стремясь ослабить произведенное на императрицу впечатление. Да и сам Шуазель, проявивший себя опытным и проницательным дипломатом на Востоке, не сумел найти при российском дворе той грани, которая помогла бы ему удержаться в фаворе. Он не мог сообщить почти ничего нового и интригующего о событиях во Франции, которые были одной из самых острых тем для разговоров; рассказывал о давно известных курьезах версальского двора или увлеченно предавался воспоминаниям о красотах и памятниках Греции и Востока. Эти рассказы, интересные лишь немногим, большинству казались скучными и утомительными. Кроме всего прочего, Шуазель-Гуффье увлекся княгиней Прасковьей Андреевной Голицыной, дочерью известного вольнодумца и хорошего знакомого Вольтера А. П. Шувалова, и открыто проявлял свои чувства. «Голицына <...> держала в своих цепях графа Шуазель-Гуффье <...> Он превратил дом княгини Голицыной в музей изящных искусств, к которым, однако, сама владелица обнаруживала мало вкуса».[29] «Шуазель всецело предан княгине Голицыной <...> занимается только ею. Когда изучаешь французов, находишь что-то до такой степени легкое во всем их существе, что нельзя понять, каким образом эти люди удерживаются на земле»[30], — с удивлением писал Ростопчин, недоумевая, как можно так легкомысленно пренебрегать общественным мнением и происками недоброжелателей. Об этом же упоминал и граф Ф. Г. Головкин, человек наблюдательный и язвительный, который к тому же считал, что внешность Шуазеля также сыграла свою роль. «Граф Шуазель был небольшого роста, широк в плечах, с приятными жестами и огромными черными бровями, торчащими на лбу, как конский волос из лопнувшего тюфяка; его маленький нос напоминал клюв попугая; его взгляд казался слишком обдуманным, а лицо было чересчур разгоряченно; его черты выдавали более хитрость, чем ум, а под размашистыми и простыми манерами скрывалась некоторая неловкость. На груди ни звезды, ни ленты, а лишь маленький крестик Св. Людовика в петлице. Всего этого было достаточно для его осуждения».[31] Увидев, что Шуазель с головой погружен в любовные похождения, Екатерина утратила к нему интерес, а вслед за нею и большой свет. Предполагаемые назначения не состоялись (Шуазеля прочили на место Е. Р. Дашковой в Академию наук), и графу было разрешено появляться при дворе лишь в дни больших праздников. Последним знаком внимания императрицы была покупка у него серебряного сервиза, привезенного из Константинополя.

Охлаждение императрицы способствовало тому, что Шуазеля-Гуффье стали чаще приглашать к малому двору великого князя Павла Петровича, где с удовольствием слушали его рассказы о Греции и Востоке. Мария Федоровна и Павел Петрович понимали и ценили искусство, и в их дворце была собрана прекрасная коллекция античной скульптуры. Они знали и Францию, в которой провели несколько недель во время своего путешествия по Европе под именем графов Северных, и общие воспоминания о Париже и Версале, о людях старого двора, несомненно, возникали в их беседах. Кроме того, одной из тем, волновавших в то время Павла Петровича, была история и современное состояние прославленного рыцарского ордена Св. Иоанна Иеру­салимского, или Мальтийского, переживавшего в конце XIX в. трудные времена. Шуазель-Гуффье, бывший мальтийским кавалером, смог стать полезным для великого князя и много сделал для учреждения ордена в России, который по Конвенции от 1/15 января 1797 г. между «Державным Орденом Мальтийским и Его Преимуществом Гроссмейстером» был установлен в России. Гроссмейстером этого ордена в 1798 г. стал император Павел I.

После смерти Екатерины II Павел I приблизил к себе графа Шуазеля-Гуффье и ввел его в свой интимный круг. Он пожаловал ему «в вечное и потомственное владение» земли в Литве (три селения с «1966 душ мужеска пола»[32], а его младшему брату графу Шуазелю-д’Алькур — пенсию и земли в Крыму.

Указом от 23 января 1797 г. «королевской французской службы генерал-майор Шоазель-Гуффие» был принят на российскую службу, пожалован в тайные советники и в тот же день получил назначение. Ему было поручено взять «в надзирание и дирекцию, привезенную из Варшавы библиотеку», а Кабинету велено «оставить при ней людей к разбору ее определенных, да и вообще по сему возложенному на помянутого графа Шоазеля Гуффие делу подавать ему надлежащую помощь».[33] Через полгода, в июне 1797 г., Шуазель-Гуффье был также назначен президентом Академии художеств.

Знаменитая в Европе библиотека братьев Залуских вместе с частью Коронного архива была в качестве трофея покорения Варшавы привезена в Петербург в 1795 г. и передана в ведение управляющего Кабинетом е. и. в. В. С. Попова. Он, в свою очередь, поручил руководство работами Е. А. Киршбауму. Библиотека из Варшавы доставлялась в Ригу, оттуда морем в Петербург на таможню и уже затем в павильон Аничкова дворца, выделенный для разбора книг. За время пути многие книги пострадали и отсырели, и первой задачей чиновников было отделение поврежденных книг и просушка. Затем книги разбирались по языкам, укладывались в ящики и подсчитывались, а после распределялись по наукам. В 1796 г. Е. А. Киршбаум подал записку В. С. Попову о разделении библиотеки по форматам и по девяти классам (богословие; законы гражданские; врачебные науки; философия; математика; история; география; словесные и изящные науки; журналы). С января 1797 г. Киршбаум был направлен на разбор королевского архива, Польской и Литовской метрик, а старшим чиновником по библиотеке стал М. И. Антоновский.

Михаил Иванович Антоновский[34] (1759—1816), фигура неординарная и противоречивая, был человеком образованным, одаренным и крайне самолюбивым. Уроженец Черниговской губернии, выходец из мелкопоместного дворянства, он после пятилетного пребывания в Киево-Могилянской духовной академии был направлен для продолжения обучения в Московский университет, где, по некоторым сведениям, познакомился с В. С. Поповым. Он был близок кругу Н. И. Новикова и сам стал известным масоном. Его привлекали литературные занятия, он был автором ряда произведений исторического и философского характера, редактором журнала «Беседующий гражданин». В апреле 1796 г. Антоновский, в то время находившийся не у дел и не имевший постоянного жалованья, был привлечен Поповым к работам по библиотеке. Антоновский подал свою схему классификации книг, которая почти не отличалась от схемы Киршбаума; представил соображения по устройству библиотеки и по подбору библиотекарей, предложил название «Российская императорская открытая (публичная) библиотека». Одну из важнейших задач главного библиотекаря он видел в «сочинении обстоятельной, верной и наилучшей истории российской». Несомненно, что этот вид деятельности был наиболее близок самому Антоновскому.

19 января 1797 г. Антоновский получил чин надворного советника и официальное звание библиотекаря. В своих «Записках» он отмечал впоследствии, что за полгода работы расклассифицировал 150 000 книг на иностранных языках, которые его помощники записали в каталоги. Цифра эта вызывает некоторое недоверие ввиду физической невозможности осуществления такой работы в столь короткий срок, а также учитывая, что к июню 1796 г. книги еще не были разобраны и хранились в ящиках. В отчете о количестве книг, расклассифицированных и вписанных в каталог с мая 1796 по 24 января 1797 г., который Антоновский подал только что назначенному директору, значилось: французских печатных — 37 496, польских печатных — 4785, польских рукописных — 365, позже другим почерком подписано: «тетрадей на разных языках — 60 000».[35]

Шуазель-Гуффье признал Антоновского старшим чиновником и поручил ему продолжение работ, но уже меньше чем через месяц между ними возник конфликт. Возможно, что назначение директором французского эмигранта, который видел свою задачу прежде всего в исполнении воли и желания императора, а не в создании общедоступной библиотеки, разочаровало и уязвило Антоновского, тем более что он считал себя главным в библиотеке. Да, видимо, и работы не поспевали в срок, во всяком случае в письме к статскому советнику Г. К. Борзову от 19 февраля 1797 г. Антоновский жаловался на коллег — кабинетских чиновников, которые «все, как будто нарочно и в досаду не мне, но самому Императору, который всемилостивейше соизволил определить меня библиотекарем, указать изволил как наискорее окончить опись Библиотеки и приведение ее в порядок, так поступают, чего до сего отнюдь не смели делать — собственное сохранение чести и спокойствия моего конечно вскоре при таковых шиканьях принудят меня принести мое всеподданнейшее прошение об увольнении <...> ибо главный директор Биб­лиотеки тайный советник граф Шуазель-Гуффье, возложа всю заботу на меня и яко иностранец, конечно менее будет отвечать за неуспевшую опись Библиотеки, чем я...».[36] Писал он и о том, что никто, кроме него, не хочет работать, что денег он получает мало.

На другой день после этого письма Антоновский подал рапорт Шуазелю-Гуффье, в котором сообщал о кражах книг польским графом Фаддеем Чацким. «Служащий при Библиотеке г. Семигановский доносил мне словесно, что ему известно стало, что г. Чацкий похищенных из Б-ки книг несколько ящиков отправил из Петербурга в свои деревни на нанятом нарочно фурмане и еще с другими случаями; я сам видел у покойного д. ст. сов. Василия Ивановича Баженова купленную им у прислужника, бывшего с Чацким в биб­лиотеке (по описанию фигуры его от Баженова), рукописную готическими буквами с золотом латинскую библию на самом тонком пергаменте писанную, которую я точно видел в числе рукописей Варшавской библиотеки в Петербурге».[37]

Фаддей (Тадеуш) Чацкий (1765—1813), известный польский просветитель и общественный деятель, хорошо знал библиотеку Залуских и Коронный
архив еще по Варшаве, где много занимался юриспруденцией и политическими науками, описывал книги и рукописи, приводил в порядок акты архива. Он прибыл в Петербург для урегулирования вопросов, связанных с возвращением ему имений, конфискованных при Екатерине. Павел I, который вернул из ссылки предводителя польского восстания Т. Костюшко, проявлял к полякам сочувствие и пытался завоевать их симпатии. Вероятно, Чацкий был привлечен для описания польских и латинских рукописей и имел вход в помещение, где хранились книги. В Архиве РНБ есть запись о том, что господином Чацким в 1797 г. было расклассифицировано 5517 польских и латинских манускриптов. Антоновский, узнавший от служителей о хищении книг, писал Чацкому: «Я сделал всем дежурным чиновникам библиотеки свое предписание, чтобы они пускали в библиотеку вас одних в утренние часы (ибо трудиться там после обеда, по многим причинам запрещено) <...>. Итак прошу Ваше Сиятельство извинить меня и господ дежурных чиновников библиотеки, когда они впредь впускать не будут привозимых вами с собою двух человек <...>. Между тем мне весьма жаль, что Ваше Сиятельство в небытность мою в библиотеке за болезнию, смешали несколько тысяч приведенных уже в порядок рукописных и печатных книг и чрез то многие труды, на разбор их чиновниками употребленные, сделав их бесполезными. По секрету. Весьма жаль, что в России тайно похищаются казенные вещи. Присяжные сторожа из инвалидов, бывшие вчера в библиотеке дневальными, донесли мне, что Ваше Сиятельство, приехав туда вчера в четвертом часу после обеда, под предлогом ожидания в библиотеку Государя Императора, отослали из оной дежурного чиновника домой, чтобы он надел мундир, а между тем в их глазах взяли две латинские книги в синем бумажном переплете, и положили их в свои карманы <...>. Вы спасете от беды и себя и меня с несчастным же дежурным чиновником, если возвратите в библиотеку все книги вами или вашими людьми из оной взятыми!!!»[38]

Получив рапорт, Шуазель, видимо, отчитал Антоновского и не дал хода его бумаге. Возможно, он хотел выяснить обстоятельства без шума и замять дело, тем более что граф Чацкий был человеком известным, хорошо принятым в Петербурге. Возможно, была и какая-то негласная договоренность на самом высоком уровне, поскольку во время коронации Чацкий подал прошение о возвращении актов Коронной метрики по Подольской и Волынской губерниям, что и было частично удовлетворено. Наверное, Шуазель-Гуффье дал понять Антоновскому, что Чацкий принадлежит к другому кругу, и, вероятно, указал ему на то, что он, как старший чиновник, отвечает за действия своих подчиненных, допустивших промах в работе. Из письма Антоновского кроме обличения в краже также становится очевидным, какими патриархальными были порядки в библиотеке, если польскому графу удалось так легко обвести чиновника. Тем более что предлог — предполагаемый приезд императора, событие незаурядное, должен был вызвать переполох. Впрочем, все это предположения. Фактом же является то, что между директором и его старшим помощником возникли неприязненные отношения. Антоновский всем и всюду жаловался на несправедливости и гонения и вскоре это стало известно Шуазелю-Гуффье. Он отстранил Антоновского от исполнения обязанностей и назначил на его место К.-Ю. Шуберта, который был определен к библиотеке именным указом Павла от 24 ноября 1796 г. чином надворного советника и с жалованьем 750 руб. в год. Уезжая в марте 1797 г. в Москву на коронационные торжества по случаю восшествия на престол Павла I, Шуазель составил инструкцию о порядке работы в его отсутствие. В ней указывалось, что разбор французских книг нужно на время приостановить до новых распоряжений; господам Краевскому, Семигановскому и Бутовичу продолжать разбирать латинские книги под руководством Шуберта; самому Шуберту продолжить ознакомление и регистрацию немецких книг и приобрести для работы все необходимое. Кроме того, особо оговаривалось, что «г-н Шуберт уполномочен быть старшим» и в случае каких-либо вопросов должен писать директору в Москву на адрес князя Александра Куракина.

Тогда же Шуазель-Гуффье составил проект штата библиотеки. По этому проекту кроме главного директора и двух инспекторов с чином статских советников и с жалованьем по 1200 руб. в год, на место которых он прочил шевалье д’Огара и своего товарища по путешествию известного эллиниста Данси Виллуазона (Danssee de Villoison), предполагалось семь библиотекарей. Чины между ними были распределены следующим образом: надворные советники Шуберт (со старшинством, 750 руб.) и Антоновский (600 руб); коллежский асессор Озеров (600 руб.); титулярные советники Краевский, Семигановский, Двигубский и вакансия (по 450 руб.) Кроме библиотекарей в штат были включены секретарь Романовский (400 руб.), канцелярист Бутович, регистратор Попов и была вакансия еще одного регистратора (все по 300 руб.). Для служителей Шуазель-Гуффье предлагал построить два домика около возводимого здания библиотеки.

Несмотря на то что директор замял инцидент с графом Чацким, он прекрасно понимал насколько опасно отсутствие контроля. Он велел Шуберту разработать меры по охране библиотеки, и в сентябре 1797 г. эти правила были составлены и подписаны Шуазелем-Гуффье. Они представляли собой подробный регламент, предусматривавший различные ситуации:

«1. дежурный офицер при Библиотеке не должен отлучаться от оной ни под каким видом во все продолжение дежурства его, и записывать точно час приходу чинов в дежурную тетрадь, которая отдаваться должна пришедшему перед на перед коллежскому или надворному советнику немедленно при вступлении их в зал

2. дневальные солдаты сами собою без позволения офицера выходить никуда не могут, разве только посланы будут офицером для необходимых надобностей его

3. запрещается впускать в Библиотеку без позволения начальников, всякого при Библиотеке не служащего постороннего человека, а наипаче по полудни, когда окончены работы

4. в случае прихода постороннего человека обязательно тот, кто из чинов первый его встретить, повесть к начальнику, которому сказать должен причину прихода

5. не позволять также уносить из Библиотеки никакой книги, не получа на то особого позволения от начальников и не записав имен взявшего оную, в определенную на сей предмет тетрадь

6. посторонний, получивший позволение остаться в зале, не может исправлять в оной никакой работы нигде, рассматривать книги, как разве в присутствии кого-либо из чинов Библиотеки

7. никто не должен оставлять без нужды своего места и работать на оном в молчании

8. в отсутствии главных начальников должен старший из чинов пещися (заботиться) о не нарушении надлежащего порядка, и ответствовать за все, прочие же обязаны и ему повиноваться точно так как господину главному директору

9. господин надворный советник Карл фон Шуберт остается по прежнему наблюдателем доброго порядка и благочиния

10. новые приказы, которые обстоятельства впредь предписать заставят, должны сохраняемы быть на одном и том же месте. Господа чиновные, входя в Библиотеку обязаны смотреть нет ли новых приказаний».

Между тем Антоновский получил предписание Кабинета оставить службу и занимаемую кабинетскую квартиру. Не имея другой службы, кроме библиотечной, Антоновский 21 октября 1797 г. обратился с письмом к директору. «Имею честь умолять Ваше Превосходительство любезно соблаговолить разрешить мне продолжать исполнять свою должность в Императорской Библиотеке. Но я только что получил приказ Императорского Кабинета (который, говорят, продиктован Вами) оставить без промедления службу и квартиру, которую я занимаю в Кабинетском доме, согласно распоряжению Императрицы.

Будучи лишен милостей, которыми Ваше Превосходительство готовы меня одарить, могу ли я поверить этому предписанию, которое не обоснованно и построено на клевете, которой дерзко очерняют меня в глазах Вашего Превосходительства; но я имею слишком доказательств Вашей постоянной доброты ко мне, чтобы тревожиться, тем более, что вице-адмирал Плещеев сделал мне честь заверить от имени Вашего Превосходительства, что Ваше благосклонное ко мне отношение продлится до тех пор, пока я не найду другую службу.

Мои враги в дерзости своей настроить против меня Его Величество Императора, моего всемилостивейшего государя, его самого верного слуги. Но зная по опыту доброту сердца Вашего Превосходительства, я больше уверен, что она сможет рассеять это предубеждение и получить распоряжение Его Величества Императора зачислить меня в Геральдическую Палату Сената для того, чтобы я мог служить там сообразно своим способностям, тем более, что Ваше Превосходительство уже нашли в лице шевалье д’Огара, человека более подходящего чем я, чтобы нести груз библиотекаря. Прошу Ваше Превосходительство любезно рекомендовать меня генерал-прокурору князю Куракину и сопроводить письмом к нему».[39]

Письмо, хотя и просительное, но одновременно довольно язвительное, имело результатом то, что Антоновский, не исполняя обязанностей, продолжал числиться по библиотеке, получая жалованье. Работы по разбору и классификации книг по новой, более дробной схеме продолжались под началом шевалье д’Огара, назначенного старшим чиновником.

1797-й — первая половина 1798 г., наверное, самое счастливое время из десяти лет, проведенных Шуазелем-Гуффье в России. Он стал российским сановником, с ним считались при дворе, император прислушивался к его мнению. Кроме того, именно в эти годы он сблизился с Жозефиной-Амалией Потоцкой (урожд. Мнишек), талантливой художницей и ценительницей искусства. Она была замужем за крупнейшим польским магнатом графом Станиславом-Феликсом (Щенсны) Потоцким, обладавшим огромными землями и более 130 000 душ в Польше и на Украине. Потоцкий, бывший командующим польскими войсками на Украине, стал главой прорусской партии благодаря умелой тактике Екатерины, тонко сыгравшей на его слабостях и тщеславии. Императрица сумела убедить его, что он станет спасителем Польши, и Потоцкий легко поверил в это. Вместе с зятем Потемкина Ксаверием Браницким и Северином Ржевуским он стал главой Тарговицкой конфедерации, повлекшей за собой третий раздел и падение Польши. Немалую роль в привлечении Потоцкого на сторону России сыграло его знакомство, перешедшее в страсть, с «прекрасной гречанкой» Софией Витт, выполнявшей многие деликатные поручения светлейшего князя Потемкина. Потоцкий добился ее развода с мужем, выплатив ему в качестве отступного несколько тысяч злотых, и стал просить развода у своей жены. Жозефина-Амалия не согласилась, и в 1793 г. они разошлись без расторжения брака. Шуазель-Гуффье был знаком с обеими дамами еще по Константинополю, когда в 1788 г. они в числе других знатных гостей побывали в столице Оттоманской империи. В середине 1790-х гг. судьба вновь свела их всех в Петербурге, и Шуазель, некогда очарованный гречанкой, принял сторону Жозефины Потоцкой. Их многое объединяло, и постепенно их отношения перешли в связь.[40]

Не имея возможности соединить свои судьбы, они решили породниться, поженив своих детей. В январе 1798 г. при дворе была торжественно сыграна свадьба старшего сына Шуазеля-Гуффье Октава с Викторией Потоцкой. Невесту к венцу украшали великие княгини и княжны. Из части земель в Литве, полученных в приданое, Октав основал родовое командорство отдена Св. Иоанна Иерусалимского. От этого брака появилось несколько детей и одним из потомков графа стал выдающийся российский философ Н. А. Бердяев. Осенью 1798 г. Жозефина Потоцкая скоропостижно скончалась при невыясненных обстоятельствах.

К началу 1799 г. положение Шуазеля-Гуффье при дворе пошатнулось. Смерть Жозефины Потоцкой и скандальные обстоятельства, в которых были замешаны как ее муж, поспешивший узаконить свою связь с Софией Витт, так и Шуазель-Гуффье, видимо, произвели неприятное впечатление в обществе. Одновременно возникли сложности, связанные с состоянием дел в Императорской библиотеке. В начале 1798 г. здание для библиотеки по проекту Е. Т. Соколова было вчерне закончено. Шуазель-Гуффье, осмотревший его одним из первых, нашел его неудобным для размещения книг ввиду темноты и сырости. Это объяснялось тем, что на первом этаже отсутствовали окна, а вместо них были сделаны ложные, чтобы предотвратить возможные хищения. Шуазель-Гуффье отметил эти недостатки и предложил совершить переделки или найти новое помещение. Соколов высказался за «пробивку прямоугольных окон под существовавшими полуциркульными окнами, вместо сделанных в нижнем ярусе ниш, мера, которая впоследствии была осуществлена Олениным в 1808 г.».[41] Соображения Шуазеля-Гуффье, доложенные Павлу, имели своим следствием приостановку работ. Строительство Михайловского замка, на которое уходили почти все средства, вело к строжайшей экономии в отношении других объектов. В июне 1798 г. Шуазель писал управляющему Кабинетом М. И. Донаурову: «Это правда, что прошлого года Его Императорское Величество, как казалось, изволил думать, что могли бы избрать дом выгоднее сего, считая, что весьма неудобно поставить некоторую часть книг внизу, в темном и сыром месте. Но если строить теперь на другом месте приличное для сего здание, то на это надобны будут величайшие издержки, и мне кажется, что лучше оставить это же самое и постараться его исправить, что весьма легко сделать, прибавляя с каждой стороны, как позволяет место, по галерее; тогда все число книг можно будет поместить в одном этаже и составить весьма хороший вид. Низ же может быть употреблен для жилья тех людей, которые при библиотеке находятся...»[42] Однако Павел нашел другое решение. Через полтора месяца после доклада Шуазеля Донаурову граф Кушелев обратился к управляющему Кабинетом, где сообщал: «Его Императорское Величество, выслушав представление ваше касательно до отстройки дома нужного для помещения библиотеки, привезенной из Варшавы, высочайше повелеть соизволил снестись вам с графом Шуазелем-Гуффье и директором Академии наук о помещении оной в академическую библиотеку, и когда найдется возможным, то и поместить а Академии; дом же построенный для сего оставить в ведении Кабинета Его Величества. Если же откроется в помещении сем затруднение, в таковом случае сказанный дом окончить всеми работами как следует к помещению помянутой библиотеки без обсерватории...»[43] Донауров обратился к Шуазелю и получил ответ, в котором директор писал, «что новое строение, сделанное для сей библиотеки, может за весьма умеренную цену быть увеличено, и сделаться способным к тому, чему оно предназначено. Если же Его Величество имеет ныне в виду сделать из сего строения лучшую пользу и считает, что можно поместить сию большую постановку на Васильевском острове, близ Академии наук, которая хотя уже и без того имеет у себя довольно многочисленную библиотеку, то я не нахожу тут ничего, что бы могло воспрепятствовать высочайшей воле, поелику ничего более не надо, как выстроить, избрав к тому удобное место такое строение, которое могло бы в себе полностью поместить 200 000 целых томов и до 30 000 в бумагу переплетенных, т. е. подобное зданию Королевской библиотеки в Париже».[44] Что касается барона А. Л. Николаи, то тот признал соединение «Варшавской библиотеки» (как часто называли в то время будущую Публичную библиотеку) с академическою весьма для Академии полезным.

Шуазель медлил с выполнением желания императора, однако заинтересованность Николаи, который забросал Шуазеля и Кабинет письмами о начале переброски книг, повлекла за собой распоряжение Павла. Началась подготовка библиотеки к перемещению. Однако доводы Шуазеля о невозможности академической библиотеки поглотить огромное собрание, не имея для этого подходящего помещения, повлекли за собой новый рескрипт о распределении книг по различным учреждениям. Часть книг была передана в Медицинскую академию, на свою долю претендовала и Духовная академия. Осенью 1799 г. на павильон, в котором располагались книги библиотеки Залуских, заявила претензии Дирекция Императорских театров, и Шуазель направил письмо императору: «Имею честь покорнейше доложить Его Императорскому Величеству Государю Императору, что мне было передано сообщение о Высочайшем повелении, по которому зал по соседству с Аничковым дворцом, где располагается Варшавская библиотека, предоставлен в распоряжение Дирекции Театров (Direction des spectacles), которая заявляет свои права на его использование. Транспортировка этой огромной коллекции без того, чтобы подвергнуть ее величайшему риску, не может быть осуществлена ранее, чем через несколько месяцев, и мне не было ничего сказано о новом месте, куда я должен ее перевезти. Предпринятые мною попытки осведомиться об этом остались без ответа, и я считаю своим долгом испросить прямых распоряжений Его Императорского Величества, а также напомнить о его благородном и столь достойном Его Высочайшего положения намерении, высказанном в прошлом году, объединить различные библиотеки, чтобы создать на их основе учреждение, которого не достает столице.

Эта огромная коллекция, уже приобретенная, почти полностью разобранная, нуждается лишь в помещении; поскольку Академия Наук не может, как полагали ранее, предоставить достаточное место, если не вести там строительство, то я не знаю ничего более подходящего, чем здание, построенное с этой целью на перспективе, если оно не получило другое предназначение. При этом, благодаря своей территориальной близости, оно представляет наилучшие условия для перемещения туда Варшавской библиотеки, которая понесет новый урон, если потребуется перевезти ее срочно и, особенно, на большое расстояние.

По мере того, как мы продвигаемся в нашей работе и разбираем хаос, в котором это собрание было мне передано, мы лучше постигаем его ценность; и я не боюсь утверждать, что если Его Императорское Величество Государь Император соблаговолит настаивать на своих первоначальных намерениях и прикажет мне привести их в исполнение, то на будущий год он будет обладать одной из прекраснейших и ценнейших библиотек Европы, тогда как, напротив, на это значительное достояние придется смотреть как на почти утраченное, если оно будет разделено на части или внезапно перевезено в слишком удаленное помещение.

Нами уже отысканы, подобраны и размещены в порядке около 50 тысяч томов, в большинстве своем очень редкие, которые можно было бы приобрести только при больших затратах».[45]

В феврале 1800 г. графа Шуазеля-Гуффье постигла новая опала, поводом для которой послужило посещение им впавшего в немилость австрийского посланника графа Кобенцля. Шуазель-Гуффье был уволен со всех постов и выслан в свое имение в Литве.

После гибели императора Павла Шуазель-Гуффье больше не возвращался на российскую службу. Он стремился уехать во Францию и при помощи Александра I добился того, что правительство Наполеона исключило его из списка эмигрантов. Весной 1802 г. Шуазель-Гуффье вернулся на родину, где не был восемнадцать лет. Он получил обратно свой прежний дворец, конфискованный в годы революции, и встретился с немногими уцелевшими друзьями молодости. Некоторые из них продолжили свою карьеру при Наполеоне, однако Шуазель-Гуффье предпочел жизнь частного человека, несмотря на заманчивые предложения Талейрана, который был тогда министром иностранных дел Франции.

Оставшись вне политики, Шуазель полностью погрузился в научные занятия. Он стал членом Института Франции, в который при республике были объединены все академии, по классу истории и древних языков. В своей первой речи Шуазель-Гуффье подчеркнул связь старой Академии с Институтом и своих прежних исследований с новыми; а также высказал мысль о роли психологии и знании природы в изучении древности. Свою задачу он видел в продолжении «Voyage…». За время отсутствия Шуазеля-Гуффье во Франции появилось много литературных произведений по греческой тематике, авторы которых, как Шатобриан, опирались на его описания и зарисовки, когда писали о Греции. У Шуазеля появились новые молодые знакомые, исследованиям которых он помогал из своих средств. Одним из них стал выдающийся французский эллинист Бенедикт Газе (1780—1864).

Занимаясь подготовкой второго тома «Voyage…», Шуазель не мог широко опираться на свои богатые художественные материалы, так как многое из собранного им было утрачено во время жизненных перипетий. Большая часть скульптур и слепков, доставленных в Марсель из Турции, разрушилась, когда была конфискована как принадлежащее ему имущество; часть предметов погибла во время пожара в Смирне в 1797 г. В 1802 г. англичанами был захвачен французский корвет, шедший из Константинополя с его коллекциями. Для Шуазеля это был удар. Российский посол во Франции А. И. Морков 27 марта 1803 г. писал в Лондон С. Р. Воронцову с просьбой помочь вернуть через адмирала Нельсона «единственное богатство» Шуазеля, поскольку «эта утрата станет невосполнимой для него, т. к. эти искалеченные мраморы и едва различимые надписи не будут иметь такой цены ни для кого другого...».[46] Воронцов обратился к Нельсону и получил вежливый ответ, что адмирал никогда не вел войну с покровителями искусств. Вскоре Нельсон умер, и Шуазель-Гуффье так и не увидел своих сокровищ, которые вернулись во Францию уже после его смерти.

В 1809 г. была напечатана первая часть второго тома «Voyage…», которая значительно отличалась от первого. В нее вошли всего лишь две главы, посвященные Средиземноморью, от Смирны до Пергама, и государству Приама — Троаде. Красочные путевые заметки и зарисовки местных нравов и обычаев уступили место ученым наблюдениям и историческим изысканиям. В книгу были включены подробные описания и рисунки медалей и монет различных областей Великой Греции, планы античных храмов с детальными воспроизведениями различных фрагментов. Если первый том был написан в жанре «живописного путешествия», то второй представлял собой ряд настоящих исследований и опирался на труды античных и современных историков. Большое место в нем занимали комментарии, которые позволяют сделать вывод, что Шуазель был незаурядным знатоком античности. Он искал следы легендарной Трои, и его находки вызывали большой интерес у современников. Вторая часть второго тома, которая не была до конца закончена Шуазелем, вышла уже после его смерти в 1822 г. В 1842 г. появилось второе издание «Voyage…», которое по своему формату и цене было более доступно широкой публике. Оно включило в себя интересные работы: «Ипподром Олимпии», «Происхождение Фракийского Босфора», «Заметки о Гомере».

После падения империи Наполеона Шуазель, верный Бурбонам, снова занялся политической деятельностью и стал посредником между Талейраном и графом д’Артуа накануне возвращения принцев в Париж. При Реставрации он получил звание пэра Франции, чин генерал-лейтенанта и был введен в приватный совет в качестве государственного министра. При дворе он был встречен радушно, но предпочитал большую часть времени уделять научным занятиям. Когда были восстановлены Академии, он вновь стал членом Академии надписей, Французской академии и получил звание почетного члена Академии изящных искусств. В 1817 г. Шуазель-Гуффье принял участие в возрождении Общества друзей искусств, которое было основано в конце царствоваия Людовика XVI. Он начал строить на холмах Шайо на Елисейских Полях здание в греческом стиле, напоминающее афинский Эрехтейон, для музея исторической скульптуры. В нем он хотел разместить все собранное им за долгие годы: предметы раскопок, монеты и медали, слепки, рисунки и чертежи, древности не только греческие, но и римские, византийские и египетские.

Незадолго до смерти он женился на принцессе Елене Бофремон де Куртенэ, которая разделяла его интересы и принимала участие в его исторических проектах. 20 июня 1817 г. Шуазель-Гуффье скончался от апоплексического удара на водах в Экс-ла-Шапель (Ахене). Память его была почтена речами в палате пэров, Французской академии и Академии надписей. По свидетельству современников, Талейран плакал на его похоронах. Коллекции Шуазеля-Гуффье стали достоянием крупнейших французских музеев и архивохранилищ: предметы искусства и древности были переданы в Лувр, драгоценная греческая рукопись VI в. Иоанна Лида, известная как «Codex Caseolinus» (от латинизированной формы фамилии Шуазель), — в Национальную библиотеку в Париже, многочисленные бумаги — в Национальный архив.

Мари-Габриэль-Флоран-Огюст де Шуазель-Гуффье был человеком своего времени и своего круга со всеми его особенностями. Несомненно, он был глубоко увлечен историей и искусством античности и, возможно, мог бы стать крупным ученым, если бы не предопределенная его происхождением судьба вельможи. Он искусно выполнял свою миссию на Востоке и проявил себя незаурядным дипломатом. В России он провел десять лет, но она так и не стала для него второй родиной. Как бы то ни было, он был первым директором библиотеки, которая в дальнейшем получила название Императорской Публичной, и его имя навсегда связано с ее историей. Нам кажется, что тот образ равнодушного иностранца, не заботившегося об интересах библиотеки и попустительствовавшего различным злоупотреблениям, который довольно прочно закрепился за Шуазелем-Гуффье, односторонен и необъективен. Конечно, он прежде всего стремился выполнять желания императора, но, несомненно, не был «злым гением» библиотеки, и многое в характере его деятельности объясняется тогдашним хаотическим состоянием самой библиотеки, которая находилась на самом первом этапе своего становления, и неопределенным отношением к ней со стороны Павла I.

 

 

 

1. Талейран Ш. М.. Мемуары. М.; Л.,1934. С.159—160.

2. Письма императцы Екатерины II к Гримму (1774—1796) / Изд. акад. Я. Грот // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 23. СПб., 1878. С. 180.

3. Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 27. СПб., 1880. С. 283.

4. Pingaud L. Choiseul-Gouffier. La France en Orient sous Louis XVI. Paris, 1887. P. 68.

5. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. 1769—1791. М., 1997. С. 186.

6. Письма Я. И. Булгакова к князю Потемкину // Русский архив. 1866. Стб. 1572—1573.

7. Pingaud L. Choiseul-Gouffier. La France en Orient sous Louis XVI. P. 97.

8. Письмо А. А. Безбородко графу А. Р. Воронцову от 8. 7. 1785 // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 26. СПб., 1879. С. 110.

9. Донесение Я. И. Булгакова Екатерине II от 15 (26) сент. 1785 г. // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 27. С. 392.

10. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785—1789). СПб., 1865. C. 93.

11. Помета Екатерины на письме Потемкина о пользе договора // Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. С. 206.

12. Полное собрание законов Российской империи. Т. XXI. С.771—785.

13. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785—1789). С. 170.

14. Собственноручные бумаги князя Потемкина-Таврического // Русский архив. 1865. Стб. 407—410.

15. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785—1789). С. 176.

16. Flassan. Histoire generale et raisonnée de la diplomatie française, ou de la politique de la France, depuis la foundation de la Monarchie, jusqu’a la fin du règne de Louis XVI. Paris, 1811. T. 7. P. 457.

17. Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 27. С. 393.

18. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. С. 780.

19. Архив князя Воронцова. Кн. 20. М., 1881. С. 10.

20. Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 26. С. 192.

21. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. С. 780.

22. Там же. С. 241.

23. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785—1789). С. 356.

24. Русский архив. 1874. Стб. 544—545.

25. Леди Крейвен (Elisabet Barkely, lady Craven), впоследствии маркграфиня Ансбахенская (1750—1828), путешествовала по Крыму и Греции, руководствовалась книгой Шуазеля-Гуффье. Оставила интересные записки, дающие множество колоритных подробностей о французском после и о Константинополе. См.: Voyage en Crimée et a Constantinople en 1786 par milady Craven. Paris, II an [1792].

26. Pingaud L. Choiseul-Gouffier. La France en Orient sous Louis XVI. Р. 249.

27. Вести из России в Англию // Русский архив. 1876. Кн. 1—4. С. 103.

28. Larivière Ch. de. Catherine II et la Révolution franςaise d’après de nouveaux documents. Рréface de Alfred Rambaud. Paris, 1895. P. XXIV.

29. Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. Т. 1. М., 1912. С. 40.

30. Вести из России в Англию // Русский архив. 1876. Кн. 1—4. С. 119.

31. Ф. Г. Головкин. Двор и царствование Павла I. Портреты и воспоминания. СПб., 2002. С. 205.

32. Указ от 1 авг. 1797 г. // РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 118. Д. 65080. Л. 318.

33. РГАДА. Ф.1239. Оп. 30. Д. 25. Л. 23 об, 24.

34. См.: Вацуро В. Э. Антоновский Михаил Иванович // Словарь русских писателей XVIII в. Вып. 1. Л., 1988. С. 35—37; Шилов Л. А. Антоновский Михаил Иванович // Сотрудники Российской национальной библиотеки — деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. 1. СПб., 1995. С. 54—58.

35. ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1797. Д. 1А. Л. 5. О несоответствии цифр, представленных к отчету, о преувеличении своей роли см.: Семенова Л. С. Организация комплектования фонда первой национальной библиотеки России (1795—1801) // История библиотек. Исследования, материалы, документы. Вып. 7. СПб., 2008. С. 69—100.

36. ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1797. Д. 1. Л. 5.

37. ОР РНБ. Ф. 603. Д. 107. Л. 41.

38. Там же. Л. 41 об, 42.

39. ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1797. Д. 2. Л. 9.

40. Łojek J. Dzieje pieknej Bitynki. Warszawa, 1972 (passim).

41. Китнер И. С. Материалы по истории постройки здания Гос. Публичной библиотеки в Ленинграде // ОАД РНБ. Ф. 2. 1958. Оп. 42/1. Ед. хр. 24. Л. 7.

42. ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1795. Д. 1. Л. 37.

43. РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 111. Д. 56467. Л. 129.

44. ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1795. Д. 1. Л. 53, 53 об.

45. Цит. по: Грин Ц. И., Третьяк А. М. Публичная библиотека глазами современников (1795—1917): Хрестоматия. СПб., 1998. С. 50—51.

46. Архив князя Воронцова. Кн. 20. С. 172—173.

 

 Смотреть номер:
Лауреаты премии журнала "Звезда" за лучшие публикации 2023 года

Николай Вахтин

Переписка Веры Пановой и Давида Дара.
Октябрь—декабрь 1944 года (№ 7)

Борис Колоницкий

«Управляемый хаос» и образование СССР.
Государство, порожденное Гражданской войной? (№ 11)

Александра Свиридова

Проще в роще. Фанг-шен. Рассказы (№ 1)

«Возвращенец». Беседы с Николасом Ильиным (№ 7)

Пятно на фоне. Рассказ (№ 10)

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

 Подписка:

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
 Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
 Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России
ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2024, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Роскомнадзора ПИ № ФС77-45485 от 22 июня 2011 г.