ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

* * *

Нужно ли Чехову, чтобы его читали,

Чтобы о нем иногда говорили мы,

Если однажды ушел он в такие дали,

Где нет ни лета, ни осени, ни зимы?

Нет и весны — и не верится, чтобы маю

Вечному был бы он рад, — это полный бред.

Если я правильно Чехова понимаю,

«Да, — он сказал бы, читают. — А нет так нет».

И разумеется, ни о каком ущербе

Речь не идет, ни о жизни в стране теней.

Странно, что он, умирая, сказал: «Ich sterbe».

Может быть, так, по-немецки, чуть-чуть смешней?

* * *

Птицам было о чем говорить со Святым Франциском,

А с тобой им о чем говорить, на какие темы?

Щебет однообразен, как будто весь день со списком

Они что-то сверяют, решают свои проблемы.

Да и Вырица ни на Сиену, ни на Ассизи

Не похожа: ни лавров, ни миртов — ольха да ельник.

И Франциск наших бедных бы вряд ли к себе приблизил

Птиц; он праведник, странник, отшельник, но не затейник.

Да и Оредеж скромен в своих берегах увечных,

Осыпающихся, ряской тинистою запружен.

Но прислушайся: не соловей ли в кустах заречных

Белой ночью поет? А тогда и Франциск не нужен!

* * *

Прекрасные стихи не могут стать плохими,

Они приходят к нам, когда мы захотим

Еще раз вспомнить их и восхититься ими,

И, повторяя их, мы благодарны им.

И музыка, будь то Шопен или Бетховен,

В какую б мы тоску ни впали, забытье,

При встрече скажет нам: я та же, будь спокоен, —

И положиться вновь мы можем на нее.

И живопись… мой друг, читая эти строки,

Ты знал, что я никак ее не обойду,

О Врубеле скажу, быть может, о Ван Гоге,

Зачем тебе идти за мной на поводу?

Но потерпи, прости, дождись строфы четвертой,

Я приберег к концу счастливую строфу

О том, что жизнь такой же прочной быть и твердой

Не может, но спроси, что делаю? Живу.

* * *

…заученную вхруст…

Мандельштам

Ты знаешь, музыка, что Кант

Тебя, заученную с хрустом,

Блестящую, как бриллиант,

Назвал невежливым искусством?

Назвал, быть может, потому,

Что от тебя не отвертеться,

Что мыслить музыка ему

Мешала, взяв его за сердце.

Не Шуберт, Шуберта тогда

Еще и не было, но Моцарт,

Но Бах — бежать от них куда?

От этих терций и эмоций.

А может быть, имел в виду

Он духовую, полковую,

Ту, что играла на ходу,

Пленяя Пруссию простую?

* * *

Старик, как будто он Экклезиаст,

С опущенными уголками губ

За эту жизнь и ста рублей не даст

Не потому, что мелочен и скуп,

А потому, что жизнью утомлен.

Скептические складочки у рта

Не нравились мне: слишком мрачен он,

Всё суета сует и суета.

В троллейбусе сидел передо мной

И на меня посматривал порой

Так хмуро, словно, скукою томим,

Знал, что в душе я не согласен с ним,

Что нравится мне эта суета.

Когда к нему прилипло навсегда

Такое выражение лица?

Мы ехали вдоль Зимнего дворца.

* * *

Один официант похож на Блока,

Другой официант — на Гумилева,

О, как это прекрасно и жестоко!

Хотелось бы найти точнее слово.

Как если бы они сюда вернулись

Зачем-то в двадцать первом жалком веке,

А мы с тобой тайком переглянулись,

Взглянув на них, и опустили веки.

* * *

Звезды, как ночные бабочки,

Засыпают на рассвете,

И тогда им всё до лампочки

Что в саду, что в кабинете.

Отменяется участие

Их в судьбе: Стрелец ли, Дева —

Глухота и беспристрастие,

Ни сочувствия, ни гнева.

Ты для них как дальний родственник.

Что тебе их изобилие?

Звезды спят, пока ты бодрствуешь,

О тебе они забыли.

И не надо астрологии,

Только ночью что-то значат

Ее домыслы глубокие,

Непосильные задачи.

Уступает принцип розничный

Место о`птовому благу,

И на всех живущих солнечный

Льется свет на зависть мраку.

* * *

Когда поэт, увы, случайно сжег в камине

Свои стихи, не два, не три, а целый ворох,

Жалел ли он о них? Жалел. Но сумрак синий,

Но жизни дальний гул и листьев тихий шорох

Утешили его, пожар библиотеки

Александрийской он себе на помощь тоже

Привлек, и вообще жалеть о человеке

Важней, чем о стихах, стихи на сны похожи.

Но мне-то, мне стихов его так жаль, спасти бы!

Достать их из огня, вернуть, прочесть, — признанья

Какие там могли, обмолвки быть, изгибы

И повороты фраз, и сны в дневном сиянье,

Которые ему, как никому на свете,

За письменным столом и в молодости снились.

Но старость, но любовь, но сумерки, но ветер…

О чем жалеть? — сказал, — сгорели и забылись!

* * *

А кто пришел на помощь Трое?

Пришли на помощь амазонки!

Вот настоящие герои,

Их гибок стан, их руки тонки,

Они ахейцев потеснили

До кораблей, спасибо милым,

Они сражались, как любили,

Но где им справиться с Ахиллом?

Копьем пронзил он их царицу

И долго мертвой любовался.

На фризе эту небылицу

Как можно ярче постарался

Представить греческий ваятель.

Не сомневайся: так и было,

Жалей, заезжий созерцатель,

Пентесилею и Ахилла.