ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Валерий Попов

Мы не рабы

Повесть

 

Глава 1

ПЕШКИ НАЗАД НЕ ХОДЯТ

— Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: «Лучше пей!»

С таким напутствием я вышел в литературу. Конечно — не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные, благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?), и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее? И сказал!.. Что — вы уже знаете! То есть я уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегче — для отдыха и, как это ни парадоксально звучит, — для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдых — это смена работы». И я решил поступить во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино — и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.

 

— Попов.

— Я.

Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потом — на меня.

— Выглядишь моложе, чем по анкете…

— Я и есть моложе! — бодро ответил я.

— Хорошо пишешь.

Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главное — где!

— Привык, видно, первым везде быть!

Как догадался? Кроме школьной золотой медали я ничем вроде себя не выдавал?

— А вокруг себя не видишь никого.

Опять прав! Что значит — гений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит? По длинному багровому лицу мастера стекали струи… страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сути — это он переживал наши несовершенства… Конец?

Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна, хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меня — правда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.

— А если заклинит, трос всегда перекусить можно — не вопрос! — сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?

— А сплести новый — два пальца…

Речь оборвалась. Я поднял голову.

«Нет, — понял я. — Здесь!»

— Хватит! — донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана. — Рабочую жизнь ты знаешь… но писать тебе Бог не дал. А без этого — сам понимаешь.

Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.

— А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать! — вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будет — вообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!

Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжета — потерянный день.

— Берешься?

— Да!

Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.

— Железно?

— Абсолютно.

Ежов уже по-новому поглядел на меня.

«Нет добросовестней этого Попова!» — говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.

— Вдруг откуда ни возьмись… — донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже Ежов не сможет ратовать за его зачисление… В этот раз пронесло — продолжения не последовало.

— Ну-ну! — произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа. — А не горячишься? — спросил у меня. — Этого я знаю! — Он глянул наверх. — Хомут еще тот!

— Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! — проскрипела Сысоева. — Товарищ Маркелов не принят!

— Ну? — обратился к не принятому товарищу Маркелову шеф. — Ты как… насчет этого? — в мою сторону кивнул.

— Срисуем! — ответил тот.

— Вы слишком щедры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!

Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.

— Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите оформляйтесь! — Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!

И небеса не остались безучастны — вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя… после чего форточка так же гулко захлопнулась. Хватит пока.

 

Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленные в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.

— Маркелов! — довольно неприязненно произнес он. — Да-а. Вечно я попадаю в истории, но эта, видимо, будет более вечная, чем все!

— Для друзей можно Пека! — внезапно смягчился он.

— Ну что? Сделаем? — С волнением я вглядывался в него.

— Хоп хны!

Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море — и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!

 

— Что стоите? Идите на медосмотр! — пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.

На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, кривые тонкие ноги, косая челка, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.

— Меня весь рудник посылал, а они тут! — Он все не мог остыть.

Обычно на это служение благословляют небеса… но рудник тоже годится.

— Ну, — вздохнул я. — Надеюсь, с твоей помощью мы войдем в народ?

— Мне в народ не надо входить! — прохрипел он. — Мне бы из него выйти! Стоп. — Он тормознул у туалета. — Отольем!

Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?

— Дуй, — разрешил я.

Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок».

— Теперь у вас отношения с этим... Маркеловым? — удивленно спросил он.

— Что значит отношения? — удивился я. — Художник — и модель.

— Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.

Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие жертвы принес? — я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слился?.. Но тут появился Пека — и все грубости взял на себя.

— Ну? Чего? — злобно зыркнул он на Ланского.

— Чего-чего! — слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. — Надо твой светлый образ лепить.

— Тогда пошли. Знаю тут место одно — косорыловка отличная!

— Может, и мне с вами пойти? — добродушно предложил Ланской.

— Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! — Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.

Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет… Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!

 

На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!

Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница, — подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами под торжественную музыку они разворачивались на экране. И не случайно главный институт грез — Всесоюзный государственный институт кинематографии — был здесь.

— Вот холуй-то стоит! — глянув на Рабочего, ощерился Пека.

Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!

 

До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он, вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я, в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей… но и живые в нем еще были. Мать его — известная балерина, правда, на пенсии, встретила нас, утомленно утопая в креслах, — руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату… и глаза мои навеки остались там. Вот оно — место, где рождаться шедеврам! Но с этим — досадная мелочь — не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария… и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами — прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину… Тоска!

— Это мама твоя? — осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сетрухину дочурку, внучку свою — у них и остановился.

— Да, — проговорил Ланской, — она согласилась.

«Теперь, — с робостью, свойственной неаристократам, подумал я, — хорошо бы и другие согласились».

Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз взяли во ВГИК легко. Если и были чьи-то усилия — то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.

Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма — но тот появляется на краю ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?

— Вот подумай! — взволнованно произнес Ланской. — Я знаю — ты можешь!

Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня — мы на экзамене по литературе сдружились…

Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:

— Вот наследили, натопали — разуться не могли!

— Кто это? Домработница? — уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.

— Да нет, домработницы у нас нет! — просто ответил он. — Это старшая мамина сестра, Клава. Помогает нам.

У метро он спросил меня:

— Может, героиню все же можно спасти?

— Не знаю. Надо подумать! — строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Но судьба (или моя душа?) распорядились иначе. В другую гору пошел!

 

 

Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами: ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, пробираясь, как кот, то под длинным товарным составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Небольшой поворот, в его сторону… и вот я весь уже в ржавчине и в какой-то трухе. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз — но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче — но Пека упорно стремился к своему идеалу.

— А! Лабуда! — отмахивался он от очередного моего предложения. Он шел через все наискосок к какой-то четко поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли наконец в рай… с первого взгляда, конечно, не скажешь.

— Лучшее место считается! — гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз. Кем — «считается»?

Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей… настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой разливал — после чего в ковш же ссыпались деньги.

— Ну… — свели мутные стаканы.

Дальше — туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» — что означало, видимо, «быстро, быстро»!.. Раскомандовался тут!

Потом я услышал свои стихи… кто исполнял? Я, видимо.

 

Я стал солиден, присмирел —

И вдруг услышал зов сирен.

И надо жить наоборот,

И снова плыть в водоворот!

 

— Темпо, темпо! — подхлестывал Пека меня. Вот такая теперь у меня «сирена»!

Потом, размахивая стаканом, я кричал.

 

Я ударил диван — он меня задевал!

А потом, у пивной, я скандал затевал!

Я скандал затевал! Я тебя запивал!

Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!

 

— Гениально! — мычал Пека. — Зачем только я тебе нужен такой?

Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар — более радикально препятствовать его планам я не мог.

— Как зовут-то ее? — бесцеремонно спросил вдруг Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив — я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно.

— Римма, — прошептал я. — Звали, — мужественно добавил.

— Ладно! — как настоящий друг, решил он. — Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.

Самым дорогим поделился!

— Из ссыльных! — уточнил он. — Лучше их нет!

— Давай! — произнес я обреченно.

— Я думаю, мы сработаемся, — резюмировал он.

 

После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВД — железнодорожная милиция.

— Встать!

Пека не пошевелился. Ну и я как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария… и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас старый узбек проявил удивительную подвижность — бросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Всё! Там у него, видимо, акваланг. Полный порядок кругом. И все бы обошлось. Амбал в форме миролюбиво сказал:

— Кыш отсюда!

Но в Пекином раю, как понял я, ангелы нежелательны.

— Рот закрыл! — заносчиво произнес он. — Тут, между прочим, стихи читают!

Тут я разволновался — не из-за того, что нас скрутят, скорее потому, что вирши мои были впервые вслух названы стихами!

— Да это не стихи… так, заготовки, — взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции. — Дорабатывать надо!

— У нас доработаешь, — все еще добродушно произнес он. — Поднимайся!

И обошлось бы без синяков.

— Пшел вон! — процедил Пека.

И понеслось!

Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.

— Беги! — крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.

 

Несколько мгновений спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сидения у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечь — даже сидеть можно только по стойке смирно.

— Прям как в кабинетике моем, восемьсот метров под землей! — разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу. — Такого же объема, тык-в-тык, выемка в породе, столик стоит, стул! — Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня. —  Лампочка шахтерская, графики, чертежи! За стулом — четыре шахтерских лампочки — жопу греть! — вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал!

— Не наблюдаю тут никаких стульев, — сухо произнес я. — Всё! Давай рассказывай. Время у нас, похоже, есть.

— Так чего рассказывать-то? — произнес он.

Да. Трудный клиент.

— А ты забыл, что ли, почему мы… здесь? Из-за тебя… дурилы! — определение его характера все же смягчил. Раздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди. — Мы работаем! — я закруглил фразу так.

— Так прямо здесь, что ль, рассказывать?

— А что? Плохое место?

— Не. Место нормальное.

— Ну так давай.

Я глянул на дверку: не будут ли отвлекать? Похоже — время есть.

— Давай с рождения! — я набрался терпения.

— Поселок наш называется Пьяная Гора.

Название заменим.

— Как бы покачнувшись гора стоит. Вроде — подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует…

Даже я уже чувствую влияние горы.

— Ну — край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.

— Так ты еще и казак?

— А то!

— Продолжай.

— Местные их «ласково» встретили — заруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком» — детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».

— Понимаю.

— Ну и лагеря.

Как же без этого.

— Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулся — ясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел…

— Стоп! — я поднял руку. — Про батю не надо пока.

С батей его мы запутаемся окончательно.

— Про себя давай.

— Погодь! Я не родился еще…

С ним, похоже, намаешься.

— Ну там батя что-то намутил, короче — вышел он лишь в шестидесятых. Взяли его лишь в кочегарку при воинской части! Истопником! Боевого летчика!

Возмущение разделяю. Записал.

— Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче — не утратил точность стрельбы!

— Понятно теперь, откуда у тебя командирская кровь!

Польстил ему. Без этого тоже нельзя.

— Командир выгнал их! И дочь и…

— Истопника. Кто же их потом отапливал?

— А ему плевать! Самодур!

Пожалуй, что Пекину наследственность я поторопился хвалить.

— В «Шанхае» жили. Такой городок образовался, в овраге. Мне нравилось. Воинская часть за оградой стояла, за занавеской. А тут вольное поселение — иди куда хочешь!

— Куда батя пошлет, — вдруг вырвалось у меня.

— Ну посылал. А что? Тебе что-то не нравится?

— Не. Вполне.

— Домики из чего было лепили. Фанера, железо ржавое. То в приполярном климате. Сразу на несколько семей — чтобы теплее было. За занавеской жили. Батя валенки валял. Ну — тут и я рос… валенок незапланированный. Жильцы в основном — из лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.

— Политические?

— Не. «Деловые» больше.

Жаль!.. Хорошая политическая тема ушла!

— Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная Гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои с ходу вырубились, ноги наружу — вскоре вытащили их. А я зачем-то рыл, рыл, куда-то прорыться хотел… до сих пор, кстати, этим занимаюсь… Обвал. Тьма. Всё!

Хорошее начало фильма.

— И вдруг — свет, голоса… как в раю!

— Какой рай? Ты же пионер был.

— Какой, на хер, пионер! Шпана… как мой батя в детстве.

Верной дорогой идем!

— Открываю глаза — стоит мужик. Улыбается. Потом узнал — новый секретарь крайкома Кузьмин! Лично поисковую группу возглавил — спас, можно сказать. Взял мою руку, пульс потрогал. Говорит, жив пацан. Потом пальцы мои к глазам поднес. Под ногтями, ясное дело, грязь. Смотрит пристально. И вдруг — слова те мне навек запомнились: «Э-э-э! Да ты у нас Колумб! (такие слова трудно не запомнить) Новую землю открыл! Под ногтями у тебя — целое богатство! Ты ж золото нарыл!»

Я невольно глянул на Пекины ногти: богатство на месте!

— Не преувеличиваешь? — я спросил осторожно.

— Прям! Чтобы тебя порадовать, себя закопал!

— Ну дальше.

— Ну и пошли рудники…

Я потряс головой.

— Так тебе памятник из золота надо ставить!

— Думал! Однако — спилят и украдут! Народишко там лихой трется.

— Думаю — ты сам бы первый его унес.

— Точно. Но нам не дадут. Батю — всего лишь канавщиком взяли на рудник. Чистить канавы, по которым шлаки отходят. Самая вредная работа! Но батя и там кое-то накопал. О! — оскалил вдруг свои золотые зубы. Я отпрянул в испуге.

— Спрячь! — я испуганно сказал. — И рот больше не открывай.

Мне это казалось единственным спасением.

— Понял! — Пека сказал. И тут же, однако, продолжил: — Край наш резко в гору пошел.

— Ну — хорошо! — Я показал почему-то на его золотой рот… Хорошо.

— Да фиг ли хорошего?! — вдруг резко тональность сменил. — «Всем ордена да медали — а мне опять ничего не дали!» Кузьмин — герой соцтруда!

— Но тебе ж какой орден? Сколько тогда было лет?

— Да к моменту, когда гремело уже все, семнадцать было! И — ничего!

— «Значит, судьба у тебя такая!» — подумал я. Это про Пеку. — «Значит — и у меня такая же!» — пронзила страшная мысль.

Но все же я взял себя в руки.

— Дальше давай.

— Понял, что ловить нечего. В армию пошел.

Из огня да в полымя?

— Стоп. Армию нам, кажется, не заказывали.

Но его не остановить.

— Батя служил — а я хуже?

— Но то война была.

— И нам осталось!

Про войну он пусть с кем-то другим. Я обессилел.

— Ну, рудник у нас военного значения. Броня — в армию не берут. Но я добился!

«Ты бы чего-нибудь хорошего добился!» — мелькнуло у меня.

— Батя старые связи поднял.

Да, добрый батя!

— В самый опасный отряд!

— Взрывники? — предположил я.

— Вроде того! — Пека кивнул. — Действуем без документов! Если возьмут — ни по‑каковски не разговариваем! Хотя языки знали, конечно.

Ну, это понятно. Как можно «не разговаривать» на языке, не зная его!

— Тренировались у нас. То есть закидывали нас в глухомань с фальшивыми документами. И скажу: как ломают у нас — нигде больше! Но — ни слова не выбили! — произнес с гордостью. — Это было — да! Я тебе скажу — сейчас мы с тобой — просто в санатории!

Да. Надо бы передохнуть. Куда мчимся? У меня же был стройный план. Кто сценариев про рабочий класс не писал? Стройка, трудности, преодоление, апофеоз. А мы где? В партизанах?

— Ты это… о производстве давай!

Производство, надеюсь, нас вытянет.

— Ну… производство, конечно, своеобразное! — усмехнулся он.

— Ну… насколько своеобразное?

— То есть ты хочешь знать, какие возможности?

— Ну почему ж так сразу… Ну — давай.

— Руду в шахте рвут, выгребают, катят на комбинат. Там ее дробят, прокатывают между мелкими чугунными шариками. Затем флотация — в большой бочке: заливают руду кислотой, и крошки металла поднимаются пеной. Такая вот драгоценная пена. Затем ртутью заливают ее. Ртуть вбирает золото. И выходят такие невзрачные бляшки. Их и берут.

— Куда?

— Ну — выносят! Надо же как-то выживать?

То есть — батя и канавщиком не ударил в грязь лицом.

— Но ртуть вроде вредна? — поинтересовался на всякий случай.

— А кто сказал, что будет легко?

Видимо, я так считал.

— А ты как хотел? — Пека грозно навис надо мной, как коршун!

— Я? Никак.

— Плавят эти бляшки дома, на сковороде…

Не читал такого в поваренной книге.

— Золото на сковороде остается, пары ртути — в тебе. Мать приходит с парткома — батя зеленый весь. Мать к телефону — батя вырывает шнур! Тут — или смерть, или тюряга. Вызвала скорую… Батя потом ей всю жизнь не простил! Ну — сел. Попал на уран.

«Умеют устраиваться!» — подумал я.

— Но перед приездом милиции — ясное дело, раньше скорой поспела — батя бляшки те, недоплавленные, успел сунуть мне. Я как раз со школы пришел. «Держи, сынок!»

Да. Завидное наследство.

— С собой здесь!

Я вздрогнул. Он полез за пазуху, вытащил кулек, с грохотом высыпал на пол тусклые бляшки.

— Думал: может, тут сунуть кому придется… Ну, в плане поступления…

Что ж не сунул-то? Приходится мне отдуваться! Хотя вряд ли бы у кого-то подношение это вызвало восторг. Вид у этих сокровищ невзрачный. Способ приготовления — смертельный.

— Вот! — придвинул ко мне одну, самую поганенькую. — Сделаешь все нормально — возьмешь…

…билет на тот свет.

— Спасибо, — мужественно произнес я. — Дальше рассказывай.

Пека, подумав, завернул драгоценности, в том числе и мой будущий гонорар, спрятал.

— Ну, так… Мать виделась с ним. Ну и я, ясное дело, наезжал. «Отличник боевой и политической подготовки»! Батя гордился.

Семейство их, похоже, и в ртути выживет!

— Мамка — парторг! На том самом руднике, где батя трудился. Там не только же освобожденные…

— Но и парторги.

— Идейность — это от матери у меня.

— А от бати?

— А! Все остальное! — Пека махнул рукой. — И хорошее тоже… С Кузьминым дружба — это от него. Скорешились они, когда Кузьмин меня мальцом еще из-под завала вытащил. «Кузьмин др-руг!» — батя повторял. Но, когда мать хлопотала у Кузьмина за него, запрещал. «Все нор-рмально! Советский Союз!» Эта присказка — «Советский Союз!» — была у него вроде теперешнего «Окей». А тут вдруг Кузьмин сам к нему в зону: «Хошь прославиться? Всесоюзный рекорд!» А батя и на воле с «Доски почета» не слазил. И в лагере — лучший экскаваторщик!

— Только что был канавщик?! — воскликнул я.

— Так продвинулся! Работал с душой. Ну, чтоб скорее освободиться.

— Так…

— В общем, знал Кузьмин, к кому обратиться. «Так что за рекорд от уголовников?» — батя торгуется. Соображал! Мол, по дешевке не продаемся. «А не будет никаких уголовников. Выйдешь досрочно!» — Кузьмин говорит. Все знали: слово Кузьмина — кристалл!

— Понятно, — пробормотал я. Этот партийно-уголовный пафос меня утомил.

— Что нормального-то? — впился он в меня яростным взглядом. Ему не угодишь. — А знаешь, как рекорд делается?!

— Не знаю. Но охотно узнаю.

— Охотно, говоришь?

— Ну — неохотно.

— «Вариант Б»! На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять — потом долго ее возвращать. И самому слишком не суетиться. Принять взрыв на себя, и только очухаешься — если очухаешься! — грести ковшом — и на вагонетки.

— Да… Заманчиво.

— Ну, батя изложил это своей бригаде… Зэки бате говорят: «Пошел на х..! Уродуйся сам!» — «Слушаюсь!» — батя говорит. Остался в экскаваторе. Рвануло! Только пыль осела — все бегут к нему… Он уже руду гребет!

Ну просто титан!.. Титаны вроде подземные богатыри? Однажды сдуру с богами сразились Примерно как мы с железнодорожной милицией. Чем кончилось — не помню. Но вряд ли чем-то хорошим. Вроде бы после того они «подземными» и стали — а прежде имели право жить на земле.

— Ну и?

— Ну и постепенно наладилось все! С Кузьминым закорешились лепше прежнего! Расконвоировали батю. А Кузьмин — замминистра в Москве!

«Сейчас бы нам не помешало это знакомство!» — трезво подумал я.

— Не гони картину! — Пека словно мысли мои прочел.

Я бы погнал! Засиделись тут.

— Ну, демобилизовался я…

Долгий, похоже, эпос. Специально, что ли, Пека нас сюда заточил?

— Как раз после дела одного я в госпитале в Москве оказался.

Хорошо, что не в могиле.

— Заскочил к Кузьмину: «Что, как?» И он с ходу в Горный меня определил! На спецфакультет, куда допуск — ого! Меня! Сына каторжного!

Просто какой-то сгусток счастья образовался тут.

— Спецфакультет — это золото, видимо? — уточнил я.

— Ну! — произнес Пека с гордостью. — И кого? Меня!

Особой давки, думаю, на этот спецфакультет не было.

— После окончания послали нас в Джезказган…

Сага, похоже, суток на пятнадцать!

— Ну? Отлично? — предположил я.

После Пьяной Горы любое место покажется раем.

— Чего отличного? На весь рудник громадный — единственный огонек!

— В каком смысле единственный? А остальные в темноте, что ли?

— Совсем тупой? «Огонек» — журнал я имею в виду!

— А.

— Х.. на.

«Ну, если „Огонек“, — голова заработала, — единственная проблема его жизни, то она, наверное, преодолима — тем более в кино? Хорошенькая почтальонша, то-се…»

— Кузьмину только вякнул — с ходу перевел меня!

— Куда перевел-то? В Москву?

— Ты вообще-то соображаешь чуть? Какая ж подписка в Москве? На Пьяную Гору. Там подписка — хоть жопой ешь! Ну — уран!

— Значит — доволен? — я пытался обрести хоть какую-то устойчивость.

— Были, конечно, разговорчики! — Пека продолжил — То да се, мол, оставайся в Москве. Но Кузьмин с ходу: «С твоим характером тебе лучше всего будет на руднике!»

Наверное, то же самое Николай Первый декабристам говорил.

Я вдруг почувствовал, что тут как-то душно.

Пека уловил мое настроение, вспылил.

— Не нравится, что ль?!

— Нет, хорошо. Но душно!

— А если думаешь, что это все дерьмо несусветное — иди гуляй!

Расщедрился. Кто ж меня выпустит?

— Нет, зачем же? Я остаюсь.

Сделал свой выбор. Это нетрудно, когда выбора нет.

 

— А кто сказал, что будет легко? — повторил Пека свою любимую фразу, от которой я вздрагивал потом не раз. — Не бздо! — Он явно наращивал свою силу, черпая ее из недоступного мне источника. — Когда я в спецвойсках служил — не в такие заварухи попадали. И делали всех!

Вот этого не надо! Мы только что уже «делали всех». Единственное мое достоинство — быстро трезвею.

— Ну и кого вы там делали, в этих войсках? — Я решил отвлечь его разговором (в сценарий это вряд ли войдет).

— Всех!

Все-таки целеустремленность его разгоняет уныние.

— Закидывали нас в тыл…

— В чей?

Работа летописца предполагает терпение.

— По-разному, — небрежно ответил он. — И надо выжить. А документов ноль! Или наоборот: выдадут фальшивые, чтобы сажали нас и пытали — на прочность!

И похоже — сейчас к тому же идем.

— И нипочем нельзя выдать, что ты свой.

Что свой — я бы выдал. От одного только пересказа этих событий — устал.

— Так вас и к нам закидывали? — уточнил я.

— А то! В самые горячие точки. Но с документами, сам понимаешь, липовыми. Нигде так не ломают, как у нас! — гордо он произнес.

Такая «проверка» уже как-то превышает мое понимание!

— А зачем закидывали-то? — вырвалось у меня.

— Да много у нас такого происходит сейчас… что всем знать еще рано! Скажу только одно: как раз в транспортной милиции, где мы сейчас, и ломали нас с особой жестокостью.

— А, — сказал я.

Боюсь — «правильной дорогой идем»!

— Не нравится — можешь отвалить!

— Боюсь, это вряд ли выполнимо.

— Ну хочешь — договорюсь? Ты — «пустой», тебя отпустят.

Ну прямо хозяином здесь себя чувствовал.

— Это кто «пустой»? Я, пожалуй, останусь. Мне нравится.

Мое дело — все озарять. И это озарю.

— Так значит — со мной? — Пека впился пытливым взглядом. — Тогда держись!

И это, я чувствовал, только начало!

Потом, лихо подмигнув, он прочел стих… или это, возможно, марш их воинской части?

 

Мы имали — не пропали,

И имём — не пропадем!

Мы в милицию попали.

И милицию имём!

 

— А ты не боишься, — пробормотал я, — что они твоими золотыми зубами заинтересуются всерьез?

И — словно подслушивали нас. Загремел засов. Ребята, похоже, передохнули и готовы снова приняться за нас.

— Выходи!

Видимо, Пекины речи не остались неуслышанными. И слова его про фальшивые документы пришлись по душе: к прежним нашим истязателям еще добавился скромный человек в штатском. Да-а, корочки ВГИКа не повреднли бы тут. Но мы как-то не позаботились. Надо было сразу после медосмотра в деканат зайти. А теперь, боюсь, если направят повторно на медкомиссию, можем уже не пройти. Ребята тут, похоже, серьезно настроены. Да и Пекин кураж, думаю, плохую нам службу сослужит. Даже мелькнула мысль: а нужна ли такая уж географическая близость автора и его героя? Можно и на дистанции.

— Смотри — какие интеллигентные лица! — громко шепнул я Пеке, когда мы вышли. С ходу взял управление на себя. И сразу же это принесло положительные результаты. Дежурный, смутясь, даже снял фуражку и пригладил волосы. Ай, плохо это — делать хорошо? Такова моя доля: все озарять!

— Хоть одно человеческое лицо покажи! Не вижу! — Друг мой был неумолим!

— Так о чем это вы там гутарили-то? — ласково спросил штатский.

— Понимаете, — забежал вперед я. — Вымысел. Сценарий. Из ВГИКа мы!

— Правда это все! — рявкнул Пека — Такие вот и пытались нас сломать!.

Ребятушки засучили рукава. Решили, видимо, еще раз попытаться, ломануть нас.

— Ладно, ты иди, — сжалился штатский, глянув на меня. Или хотел убрать лишнего свидетеля?

Я пошел. Пека даже не посмотрел на меня. Но он плохо еще меня знал!

 

Ежов, с еще более измученным лицом, чем прежде, в той же самой аудитории поздравлял принятых. Жалкая, в сущности, компания! Мы с Пекой, несомненно, украсили бы ее, однако мы блистали своим отсутствием. Но вот появился я! Ежов показал: «Садись». Я замотал головой: «Ни за что». В сонных глазках Ежова наконец-то появилось определенное выражение. «Что? — мелькнуло в его взгляде. — Уже?» Я сурово кивнул. Ежов тут же спустился с кафедры. Кто бы еще из преподавателей, да и вообще кто, поступил бы так? Вот потому он и гений! Сдернул со стула свой знаменитый грязно-белый пиджак, сверкнувший звездой Героя Труда, и, взяв пиджак в охапку (будет жарко), пошел, промакивая платком пот. Видимо, не ожидал, что это так скоро произойдет. Но держался нормально. Людей такой доблести я редко встречал. По дороге я только про Пеку и говорил: какое это бесценное дарование! О себе скромно молчал.

 

— Ну че, сявки? — куражилось «дарование». — Слабо` — всем на одного?

— Напишите всё о себе! — уже устало обращался дежурный к Пеке, забыв, видимо, что Пека привязан к стулу.

— Зоя, а давай стоя? — дерзко тот отвечал.

Дежурный увидал нас с Ежовым — и с облегчением вздохнул. Ежов, все увидев, не вздрогнул. «Наш человек!»

— Лейтенант, — Ежов, как в любое свое творение, и тут всю душу вложил, — ты пойми! Вуз творческий у нас. — Он почему-то показал на изваяние Рабочего и Колхозницы за зарешеченным окном. — Ребятки в фильмах своих живут. Вживаются, так сказать, в роли.

— Так, стало быть, он тут туфту гнал? — дежурный презрительно глянул на Пеку.

Пека напрягся. Чревато! Но не зря у нас бы такой мастер — Ежов. Композицию чувствовал.

— Ну, это я уже буду глядеть, — Ежов закрыл нас своей широкой грудью, — что они там в сценарии накалякают — туфту или правду! То мой вопрос.

— Ну ладно. Разбирайтесь, — проговорил дежурный. Видимо, рад был, что такую ношу скинул с плеч. — И не забудьте на премьеру пригласить.

Есть же такие культурные люди!

— Непременно, — буркнул Ежов и повернулся к нам. — Пошли.

— Спасибо, спасибо! Все было замечательно, — горячо благодарил я работников милиции. И те заулыбались. Я, как обычно, все чудно преобразил! Хотя несколько потов пролил.

 

— Ну что, соколы? Залетели? — усмехнулся Ежов.

— А! — Пека был полон презрения. — Разве ж так ломают? Да им втроем мой… не согнуть! — он явно страдал от художественной незавершенности событий.

— Ну ладно, ты… несгибаемый. Дуйте в деканат, пока чего больше не натворили, оформляйте бумаги — и сразу в общагу! — скомандовал мастер. — Да, ты кадр! — сообщил он Пеке.

— Но это же хорошо для кино! — опередил я Пекин ответ.

Пека хотел что-то вякнуть… но закрыл пасть. Понял, видимо, что и кроме него люди есть. Вот так! «Учиться, учиться и учиться!» Ежов, обмахивая пот, убыл. Пека мечтательно смотрел в сторону милиции… Взгляд его потеплел.

— Нет… наши люди. Ломают нормально, — вдруг смягчился он.

— Ну, я рад, что тебе понравилось. Пошли. У тебя вещи где?

— Все вещи мои — х.. да клещи! — произнес он.

Фольклор.

 

Из камеры хранения, к моему изумлению, он вышел с «сидором» за плечами и огромными связками книг в обеих руках. Вот уж не ожидал. Вот оно — то светлое, что спасет нас! Помогу донести. Друг я или портянка? Вот такой у нас теперь лексикон. Надменная Сысоева, что пыталась нас загубить, пренебрежительно оформила наши с Пекой документы, и мы вышли со студбилетами в руках!

— Но если через два семестра не представите ничего вразумительного — отчислим! — свое слово все же сказала.

— А цаца эта дождется: пол-Федора я ей засажу! — пообещал Пека, когда мы вышли.

 

Комендантша общежития прелестная оказалась женщина. Люблю «изможденок». Таких только и люблю. Холеная, но слегка подмученная, что придавало ей особую прелесть в моих глазах. Но только в моих. Пека не реагировал. Взгляд ее метнулся ко мне. «Мы с вами, интеллигентные люди, вынуждены переносить все это!» Да. Вынуждены переносить. «Все это» имело сейчас обличие Пеки, успевшего по дороге принять еще стаканчик «аромата степи». Только и требовалось от нас в тот момент — оценить ее кинематографическое прошлое, узнать, горестно изумиться: «Вы — и здесь?» Разве это трудно? Узнать я ее, конечно, не узнал — вряд ли она играла крупные роли, но изобразил, как она хотела: «Вы — и здесь?» Разве трудно сделать приятное человеку? Легко понять, чего он больше всего жаждет — и это дать. От тебя не убудет.

— Вы — и здесь?! — изумленно воскликнул я.

— Что я могу сделать для вас? — спросила она меня страстно. Вот такие коменданты у нас! Но Пека — «косая сажень в глазах» — разве мог ее оценить?

— Я с ним! — вздохнув, указал я на Пеку. Мое изделие мне дороже всего!

— Ну что же, — сухо проговорила она.

Теперь и эта замечательная женщина — наш враг, и, надо полагать, не последний. В результате мы получили ключ от темной клетушки без единого окна под деревянной скрипучей лестницей.

— Ну, прям кабинетик мой, восемьсот метров под землей! — умилился Пека. — Нишка такая, столик, стулья… Как тут.

Всю дорогу мы попадаем в его кабинетики! И камера в милиции — его кабинетик, и это… Сколько же их? Везде как дома. Развел их тут!

— А вылазишь потом — не разогнуться! — Пека ударился в воспоминания о рабочих буднях.

Теперь не разогнуться будет нам двоим.

 

Прежде всего он заботливо книжки свои распаковал. Расставил их на просушку. Да-а, книги серьезные. Афанасий Коптелов — «Точка опоры». Вилис Лацис — «К новому берегу», «В бурю». Владимир Дягилев — «Солдаты без оружия». Владимир Попов — «Сталь и шлак». Иван Шемякин — «Сердце на ладони». Михаил Бубеннов — «Белая береза». Конечно, в пионерском детстве я их читал — куда денешься? Но сейчас, как все мои друзья, боготворил Набокова. Или не боготворил? Впервые такая мысль в голову пришла.

«Ну? На сегодня, может, хватит? — думал я. — День трудовой, мне кажется, удался?.. Нет! — Я сам по своей лени ударил кулаком. — Работаем!» — У меня тоже трудовой энтузиазм.

— Давай!

— Об чем? — спросил Пека.

— О себе… Как отдыхаете вы.

Надеялся — про отдых, всё же полегче будет.

— Ну… кино. Театры приезжают…

Умолк. Тема отдыха у него туго пошла.

— Дальше.

— Ну, а если проблемы пола надо решить… — неожиданно выдал научный оборот. И задумался.

— А разве они решаемы? — вырвалось у меня.

— А чего такого? Идешь на Гнилой Конец…

Ну, на это не всякий решится.

— Почему Гнилой? В смысле — почему так называется?

— Так за водоемом для сбросов! Дома от испарений гниют… Но бабы отличные! Условно освобожденные.

Освобожденные от условностей.

— Ходил там к одной…

— Ну? — проговорил я. Хотя все уже было ясно: идем не туда.

Пека вдруг надолго умолк. Да, если с такой скоростью ходил — не дождешься.

— А скорее нельзя?

— Скорее только гонорея.

Достойный ответ.

— Правда, предупреждали меня: к этой не ходи! — выдал он. — Но гонор!

Да — гонор до хорошего не доведет. Где гонор —там и… Не продолжаю.

— Обратно от нее иду… — главное он выпустил, видно, из скромности, — Дай, думаю, искупаюсь!

— А месяц какой?

— Декабрь… Ну так парит все! Водоем сброса — с горячих процессов!

Вот такой нынче у нас «Ключ Мельпомены!». Пейзаж, видимо, напоминает Стикс. Я бы не поплыл.

— Отплываю так всего метров шестьсот. Устал после той…

Условно раскрепощенной.

— Выхожу на берег — шмоток нет.

— Отлично!.. В смысле — для истории! — уточнил я.

— В сторонке какой-то хмырь сидит, курит на отвале породы. А я без трусов — ну, в пару все видно расплывчато… Подхожу, папиросу прошу. «Ты чего-то потерял?» — интересуется. «Да, — говорю. — Всё». — «Ай-ай-ай! И с чего это такое с тобой? Не догадываешься?» — «На хрен мне догадываться?» — «Тогда идем». Отошли с ним к шосейке. Стоит пикап. Рука такая своеобразная торчит из окошка: три «перстня» нарисовано. «Шерстяной!» — «Кто будешь?» — спрашивает. Хмырь подсказывает: «Бугор с „Полярной“. Знаю его». Шерстяной подивился: «Так у него еще и желание по бабам гулять?» Все знают — на «полярке» у нас полный набор: и газы, и радиация, и горение руд. Только самые «строгие» там — ну и мы, специалисты. «Хорошо устроился, — Шерстяной говорит. — Так чего надо тебе?» — «Трусы`! — четко докладываю. — И партбилет!» — «Всё? — Шерстяной усмехнулся. — Ничем больше не интересуешься?» — «А зачем?» — «Правильно отвечаешь! Но учти — еще у той биксы появишься, найдут тебя вот тут, в отвале, но никто не узнает тебя. Выдай ему что просит!» — шестерке своей приказал.

Хороший сценарий вырисовывается о рабочем классе!

— Ну и что?

— Что — бросил к ней ходить. Себе дороже!

Романтики никакой.

— Ничего у нас не получится! — произнес я в сердцах. — Материал не тот.

— Так а ты на что? — нагло Пека сказал. — Переделай!

— Хочешь — прямо сейчас тебе рожу переделаю? — вспылил. Если я разозлюсь — уделаю любые спецвойска!.. Но вывести меня из себя — невозможно. И Пека далеко не первый уже, кому это не удается. — Ну ладно. Дальше! — ласково проговорил я.

— Освободился батя, стал дома бывать…

— Бывать?

— Ну да… бывать. Дом наш не баловал. Партизанские привычки. В основном пребывал неизвестно где.

Видимо, спецзадание.

— А выпив, кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Мать насмешливо спрашивает: «А кто ж ты?» — «Царь горы!»

— Ну а сейчас ты его дело вроде подхватил? — осторожно спросил я. Не оборвать бы ниточку.

— Ну! А куда денешься? Пьяницу от любимого дела не отучишь. Работаем, — скромно Пека сказал.

— Тогда продолжаем! — я прохрипел.

 

И вдруг со скрипом отъехала дверца, и прекрасная комендантша своими дивными белыми ногами запихнула к нам полосатый матрас.

— Мы заняты! — Пека произнес.

— Ха! — откликнулась она. И захлопнула дверцу.

— А цыпе этой, — Пека помял матрас, — пол-Федора я ей засажу.

— Ты щедр.

 

Потом, обессиленный, я заснул, и проснулся я от каких-то ритмичных скрипов. Лежал, смежив веки. Неужели «пол-Федора» он уже задействовал? Вот это «рабочий напор». Неужто — комендантша? Еще и полыхание какое-то. Элект­рические разряды. Северное сияние сюда за ним пришло? Всего лишь — это он непокорный чуб свой расчесывал железной расческой. Другая, видимо, не брала. Р-раз! Р-раз! Хорошо, что делает это нечасто.

— В один дом приличный хочу тебя отвести. Жениться думаю! — поделил­ся он.

Если я не лежал бы — упал!

— Так ты влюблен, что ли? — обрадовался я. Возникло что-то светлое в нашем сценарии.

— Надо! — произнес. И даже галстук вдруг повязал — похожий, правда, больше на носок.

— Производственная необходимость?

— Не только! — сухо ответил он — Ну, одеты вроде нормально, — оценил Пека.

— Я вообще еще не одет.

— О тебе речь не идет.

— Но все же я на всякий случай оденусь.

Мы шли через Кожевенную слободу, вдоль Яузы. Май, тепло! Лужи пышно окаймлены пушистым тополиным пухом, темнеющим к середине от краев.

— Дед его кожемякой был…

— Чей дед?

Пека удивленно остановился.

— Чего — чей? Кузьмина!

— Так мы к нему, что ли, идем?

— Ну!

Лихие он выбирает маршруты.

— Не по себе дерево рубишь! — вырвалось у меня.

— Так он и сам из простых! — Пека излучал уверенность. — Дед его, говорю, кожемякой был. На портфелях специализировался. Особо ценились его портфели.

— Мм!

— Намял себе дом.

— В него и идем?

— Посмотришь! Все шишки государства, с царской еще поры, портфели свои у него мяли. И заискивали еще: «Так вот кто на самом деле портфели нам раздает!» И никто, заметь, не смел торопить его. «Рано ишшо» — и весь разговор! И в советские времена — то же самое. Живая очередь

— Но не все, думаю, дожидались.

— Бывало и такое. Только он — как скала. Добротные портфели вссгда нужны!

Да. Найти свое уникальное дело — это важно.

— И тронуть его, как ты понимаешь, никто не смел.

— Дом во всяком случае не отобрали… — вписался я в тему. Тронь его — кто будет портфели мять? Идеальные отношения художника с государством. Но важно, конечно, над чем художник работает.

— На похоронах его все вожди были…

И покойные, видимо, тоже.

— Стояли все сами не свои. Один все рыдал, не мог остановиться!

Дзержинский, видимо.

— Хоронили его… кожемяку нашего…

— Видимо, в портфеле… собственной работы, — предположил я.

— Нет! — устало Пека сказал. Устали, видимо, от моей разговорчивости. — Хотели у кремлевской стены. Но Кузьмин наш — внучок-то! — соображал уже. У Кремлевской зароют — выкопают. Потребовал Ваганьковское.

— Смышленый.

— Ну так с раннего детства среди вождей!

Мне бы такое.

— На коленях прыгал, считай, у всех, пока те ждали в беседке свой портфель.

— И допрыгался. Портфель себе тоже намял, — подытожил я.

— И еще какой! Меня, сына каторжного, на спецфакультет взял!

Это мы слышали уже. Похоже, Пека это как заклинание повторяет, для будущих успехов.

— Батя всю дорогу мне: «Петр-рович друг! Поезжай — все тебе сделает». Точно! Дает с ходу что ни попроси. Этот год — вентиляторы с пневмоприводом для взрывоопасных шахт, дробилки, шнеки, резцы — это лишь в этот год! — Он даже икнул от пресыщения. — Ну и вообще. Все эти годы поддерживал: «Только честь отца не урони!»

С честью отца его ситуация непроста… Но идея понятна.

— Так ты на Кузьмине, что ли, жениться собираешься? — съязвил я.

— А, тут дело такое… дочь у него.

Это он с неохотой сказал. Но без дочери никак! Без дочери бы с женитьбой проблемы возникли.

— Да, широко замахнулся.

— А чего же? Я наглый раб! — Пека усмехнулся.

Ясно. Пека, как и батя его, тоже нацелился на дочь командира. Традиции блюдет.

— А батя твой говорил — «Мы не рабы!».

— Посмотрим еще, кто будет за пивом бегать! — Пека сказал. Да он в Москву с гигантскими планами!

— Ну давай, давай, — я оживился. — Женись!

Что за кино без лиризма? Даже в советских производственных фильмах лиризм бушевал!

— Пока я тут Горный кончал. Инка на руках у меня росла.

— А ты чего?

— Ну… я параллельно еще на кладбище подрабатывал.

— И?

— Ну и не срослось!

— Отпугнул ее чем-то?

— Ну типа да.

— Вторая попытка? — уточнил я.

— Последняя! — рявкнул он.

— Что ж так сурово-то? Так ты с той поры не показывался, что ли, ей? — какой-то нездоровый интерес ощутил я к этому делу.

— Почему? — сурово ответил он — Заезжал к Кузьмину по делам.

Понимаю: шнеки, резцы.

— И дочерью интересовался, — подсказал я.

— Ну — когда время было, — скупо подтвердил. — Сейчас она уже фу-ты ну-ты… искуствоведша вся! — Пека повертел костлявой рукой. Неужели такая страшная? — Только Ранний Ренессанс интересует ее. Когда он был, кстати?..

— Ну… — задумался я..

— Во ВГИК этот поганый ради нее пошел, — выдал вдруг он.

Сперва я обиделся на слово «поганый»… потом решил все-таки продолжить сюжет.

— А почему не на искусствоведческий?

Хотя рвани Пека на искусствоведческий — я бы во ВГИК не попал. Всё работает на меня!

— Да… Жених тут нарисовался у нее! — неохотно Пека сообщил.

— Кто такой?

— Да сам же я его к Кузьмину и прислал! — с болью воскликнул он.

— Ты что — ненормальный?

— Да кто ж знал! Поступила вдруг жалоба мне, как мастеру смены, от Вио­летты, уборщицы нашей, в раздевалке. Обидел ее один молодой специалист наш. Но не в том смысле, как хотелось бы ей. Смекаешь?

— А в каком?

— Ну — Виолетту все любят у нас. Вызываем. Раньше не видел его. Ну — по технике безопасности.

— И что же он… не соблюл?

— Грубо с Виолеттой поступил. Все со смены уже ушли. А он остался. Ну — Виолетта подошла к нему, вежливо. А он ее…

— Неужели — матом? — ужаснулся я.

— Ну, если бы! Виолетту этим не удивишь. А он как-то не по-людски. «Прошу оставить меня в покое». Та в слезы!.. Ну, вызвали его на профком. Ну, поначалу ласково. «Что же ты? К тебе ночью подходит дама — и ты не знаешь, как с ней вежливо обойтись?» — «Отстаньте от меня с вашими ночными дамами!» — вдруг закричал. Вижу — не вписывается. В наших условиях так не проживешь. Дано не каждому. «Куда ж нам тебя деть?» Отвечает нам: в аспирантуру хочу. Ну — сделал направление ему. Да еще я зачем-то от широты душевной Кузьмину с ним письмишко послал: мол, поспособствуй.

— Понятно. И что?

— А то. Притулился при Кузьмине. Сначала — для мелких услуг. Потом — защитился, и теперь — в «Роснедрах» — правая его рука.

— Да… Это ты малость погорячился.

— Да не то слово! Теперь еще в родственники к нему лезет.

— В зятья?

— Ты догадлив!

— И шансы есть у него?

— Да он из семейки тузов московских. Вся родня наверху! Я говорил же — на спецфакультет так не берут! Да ты знаешь его! — вдруг добавил.

— Где я мог? — я буквально ошалел от таких поворотов.

— Да тока что! Он приставал к тебе возле сортира!

— Что за мерзость? — остановился я. — Возле какого сортира?

— Ну в институте же! Ну ты тупой!

— Это Ланской, что ли? — поразился я.

— Ну просек наконец-то! Как с тобой работать — не знаю.

— То-то ты с ним бы суров!

— Я со всеми суров!

— Так ты из-за него, что ли, во ВГИК?

— Да Инка… Говорит мне: «Слабо`?» Гуня поступает.

— Гуня?

— Ну, так его близкие зовут!

— Так ты здесь из-за нее? Думаю, она это придумала — чтобы чаще видеть тебя!

— Есть такое! — бодро Пека сказал.

— Ну так женись!

— Так мы ж на заочном! Я урывками здесь буду бывать.

— Так за один «урывок» столько можно сделать? — воскликнул я. — Тебе ли не знать?

Меня — и то закрутил в диком каком-то вихре.

— Так. Значит — дочь Кузьмина у вас с Ланским… вроде как премия «Оскар»?

— Ну! — согласился он. — И «Оскара» с тобой получим!

Наконец вспомнил и про меня!

— Значит — и я шансы имею?

— В смысле чего?! — насторожился Пека.

— Да не бойся! Не в смысле того, — искренне сказал я. Ну — не совсем иск­ренне…

 

Мы прошли Кожевенную слободу, свернули в Сыромятническую.

— И на руднике голова кругом, а тут еще эту проблему надо решать! Ну, ты, в общем, прикинешь тут всё.

Спецзадание! Мы прошли Сыромятническую улицу, свернули в Сыромятнический тупик. Надеюсь, и из этого мы найдем выход.

 

— Вон они! — произнес Пека.

На холмике перед деревянным резным домом стояла беседка, и хозяева были там. Я почему-то представлял Кузьмина маленьким и надутым, а он был сутулый, веселый, с кустистой бородой. Пеке он бурно обрадовался. Дом был деревянный, старый — несколько неожиданный для большого человека.

— Он же ведь каторжник! И отец его каторжник! Думаешь — чего он сюда пришел? Ограбить кого-нибудь! — радостно сообщил Кузьмин почему-то мне. — Инка, выходи!

Из дома вышла Инна…

 

Пека бодрого тона не поддерживал, свесив косую прядь, играл желваками. Но и она, что меня безусловно порадовало, Пеку встретила значительно холоднее, чем ее отец. Красавица-азиатка. Наверное, в мать, которой почему-то нет тут. Да-а, понял вдруг я, теперь мою музу уже не Риммой зовут…  Ну почему всё не в те руки идет?! Кроме Пеки тут еще и Ланской, блистательный наш теперь сокурсник и при этом, как понял я, ближайший сотрудник Кузьмина.

— Так что, Инка, берегись! — Кузьмин, однако, продвигал Пеку.

— А с чего ты выдумал, что он ко мне? — холодно произнесла она. — Это у вас, кажется, дела?

Крепкая дочурка.

— Дела у нас, да! Он у нас такой — парень жох! Криво не насадит! — любовался хозяин неказистым, на мой взгляд, Пекой. Я испугался, что при словах «криво не насадит» она зардеется… но не дождался.

— Ну пойдем, — жадно сказал Кузьмин Пеке. — Намурлыкаться успеешь еще.

Но тот, похоже, мурлыкать и не думал.

— Момэнт! — Пека поднял костлявый палец; жест этот, как понял я, адресуя невесте.

— Гуня, развлекай гостя пока, — приказал хозяин Ланскому.

Да, судя по обращению, он совсем домашний у них.

— Пека, конечно, — усмехнувшись Гуня сказал, — вам рассказывал свою версию моего появления тут?

Это «конечно» мне жутко не понравилось, мол: «О чем же вам еще говорить с Пекой, как не обо мне? И конечно, Пека не из тех благородных людей, что умеют хранить сокровенное…» Нехорошо так оценивать моего соавтора!

— Не припоминаю, — сухо проговорил я. Но его высокомерие даже не заметило моего.

— Эти люди… — еще один неслабый тычок в наше с Пекой самолюбие, — удивляются: почему мы не глушим их бормотуху и не заримся на их уборщиц? Им это кажется непонятным — и мы автоматически попадаем в разряд чужих! И в последнее время такое хамство чуть ли не пропагандируется официально! — он обрашася ко мне как к своему. И у него, видимо, наболело на душе. Раньше бы я с ним и согласился, — но на конкретном этом примере согласиться не мог.

— Да я и сам не из дворян, — буркнул я.

Ланской понимающе усмехнулся: мол, не в титуле дело, мы с вами прекрасно понимаем, о чем речь. Из открытого окна вдруг донесся гогот Пеки.

— Мне кажется, — тонко усмехнувшись, произнес Ланской, — Петрович сознательно его держит таким дикарем. Такой ему время от времени и бывает нужен.

Странно, что разговор этот при Инне идет и она не реагирует. Согласна с ним?

— Этим людям, — второй уже раз термин такой, — нравится жить там и так, как они живут. И Кузьмин пользуется этим, — делился Ланской.

Такой тонкий и доверительный разговор — он был явно в этом уверен — должен был полностью очаровать меня… но я очаровался не полностью.

— Но если бы они не жили там, мы, — хотел грубо сказать «ты», но не решился, — не могли бы жить здесь. Не на что было бы!

Но Гуня уже не слышал меня. Кажется, я присутствовал на любовном свидании.

— Да. Я принес тебе, что обешал! — Гуня достал из сумки толстую книгу, завернутую в желтый пергамент, и протянул ее Инне. — Тут не только о Джотто!

— Спасибо, — сказала Инна. — Я отнесу в дом. Что-то неважно себя чувствую.

Из дома вышли друзья-горняки.

— Ну ты, Пека, липкий, как плевок! — говорил хозяин. — Будет тебе насос… Но не сразу.

— У меня ж тонет все! — не отставал Пека.

— Извини, папа, хочу покинуть твоих гостей! — произнесла Инна.

— Ну всё, всё! Больше не мешаю вам! — Кузьмин сгреб одной рукой дочь, другой — Пеку и соединил их. Но Пека, что удивительно, словно этого не заметил. Глаза белые. Вдруг, вырвавшись из душных объятий, куда-то пошел. Я догнал его.

— Ни хрена не дал! Деньги, говорит, перекрыли!

Весь трясся!

— Тебе что — невеста с приданым нужна? — не скрою, злобно проговорил я. — Сволочь ты!

— А с чем я приеду к своим? — яростно произнес он.

— Сволочь ты, — вырвалось у меня.

Он, похоже, даже не слышал. Зато услышала она.

— Абсолютно с вами согласна! — сказала она. И скрылась в доме.

 

— Так что Петрович, младенцем еще, напрыгался на коленях у вождей, пока те портфели свои ждали… Такой же вырос! — говори Пека.

Мы в лучших наших нарядах валялись на истоптанном, мусорном берегу извилистой Яузы с фуфырем в обнимку..

— Дед его кожемякой был…

— Но твой дети кожемяками не будут! — рявкнул я. — Потому что Инна тебе не даст!

— Думаешь? — Пека и сам это чувствовал, потому и горевал.

— Уверен. Зачем ты на насосе все заострил?

— Да. Надо было на ней, — признал Пека свою ошибку. — Но меня люди там ждут. По колено в воде работают! Так я и планировал: после — сразу к ней.

— Зато теперь у тебя — ни ее, ни насоса!

Мы валялись у яузского щлюза, регулирующего уровень воды.

— Эх, нам бы такой! — вырвалось у него.

— А может, тебе сюда? — с досадой проговорил я. — При деле будешь… и рядом с невестой!

— Она тогда и не глянет на меня.

— Может, тебе тогда плюнуть на все тут — и обратно вернуться?

— Да тут всё! Деньги все тут! — проговорил он. — Пешки назад не ходят!

— Ну… если ты сюда за деньгами! — Я перевернулся на спину и стал смот­реть на облака. Я тоже прибыл сюда за деньгами… Но появилось что-то еще.

 

— Ну а как тебе Гуня их? — спросил Пека на обратном пути.

— Ну… сияет! — вынужден был сказать я.

— Прям в жопе лампочка! — Пека вспылил.

— Да. А тебе не светит.

 

Вечером кто-то постучал в нашу каморку под лестницей. Пека, рванувшись, отворил дверку лбом.

Прекрасная комендантша!

— К телефону, — надменно проговорила она.

— Меня? — произнес Пека.

— Вас! — Длинным янтарным мундштуком она указала на меня.

Я энергично выполз. Поглядел на нее. Да-а, наряд… Похоже, звонок — лишь повод. Судя по тому, как она, играя ногами и изредка оборачиваясь, шла по коридору, так и было оно! Хотя и звонок, конечно, имелся: как часто бывает в жизни — все качается, еще не зная, куда упасть. Наполовину уже войдя к себе, лаская рукой ручку двери, она смотрела на меня… Тупой? Да, пожалуй. Не успеваем тут. Строить сюжет сценария из жизни в этой общаге мне ни к чему.

— А где телефон-то? — спросил. Глянув на меня, она презрительно ткнула мундштуком в сторону тумбочки у проходной. Вот так вот! Надеюсь, этот звонок — спасительный? Хотя нельзя вешать столь большие надежды на случайные звонки.

— Алло! — на всякий случай радостно сказал я, схватив трубку.

— Ты куда ж запропал?

Мама! Правильно я не свернул в сторону от телефона!

— Еле тебя нашла.

Все время экзаменов, до последнего дня, жил я у них в двухэтажном кирпичном флигеле, в глухом, заросшем полынью московском дворе. Там и бабушка жила, и тетя. Теперь и мама с моей сестрой и мужем ее там, внучку холит. А я вот повелся за Пекой и все забыл.

— Ты хотя бы вещи забрал, а то я волнуюсь, что с тобой?

Все вещи мои — х.. да клещи. Да, крепко Пека уже въелся в меня!

— Куда опять пропал? Не слышу тебя.

— Мама, у меня все окей! Поступил! И сразу — дела. Но заскочу обязательно. И вещи, конечно, возьму.

«Все вещи мои…»

— Все вещи мои… Тьфу! Это я не тебе. Договорились, зайду.

 

Вот и отдых! Прошел по Каляевской, во дворик зашел. Сел на дряхлой скамейке у сараев, в невидимом из наших окон углу двора, окруженный со всех сторон зарослями полыни. Солнышко накаляет лицо. Раскинулся на скамейке в блаженстве… Во!

Сколько же я хожу в этот дом? Когда еще бабушка тут жила. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем. Последний раз я ее видел именно здесь — шел через двор, и она весело махала мне из окна. С этого узорно-кирпичного флигеля и началась для меня Москва. А без нее жизнь была бы неполной, по-ленинградски скукоженной. Все самое важное — в Москве, тут я, в одиночестве, определял себя. Помню, я приезжал сюда еще школьником — вырваться из мучившей меня школьной, а потом и домашней жизни, где ссорились и расходились мать с отцом. А тут — тишина. Залитый солнцем пустой двор, потом вдруг звуки рояля и рулады знаменитого тенора из соседнего окна. Это не нарушало моего блаженства, напротив, усиливало его. Потом приходила бабушка с рынка, всегда радостная, оживленная… вот человек! «Чего я тебя принесла-а-а!» Стол посреди комнаты, вся мебель в полотняных салфетках с вышивкой по краям с так называемой «мережкой». На диване упругие, с бодро торчащими «ушами» маленькие подушечки с яркими ромбами, вышитыми «болгарским крестом». Бабушка таинственно уходит в кухню — «готовить сюрприз», и я снова в солнечной тишине. Рай! Увы, утраченный: бабушки тут больше нет. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем — я сладостно чувствовал восходящие слезы. Закинул лицо… и они потекли едкими извилистыми тропками.

 

Отлично отдохнул! Бодрый, я возвращался к Пеке — чувствую, сил с ним нужно будет еще немало.

«Установочная сессия» для нас, студентов-заочников, тянулась еще две недели. Мы с Пекой посещали занятия насколько могли. Но впечатления остались незабываемые. Ежов, истинный мастер, учил нас не только хорошо работать, но и красиво отдыхать. С делами, скажу, было сложнее. В процессе откровенных разговоров с мастером выяснилось, что «пока» снимать правду о жизни рабочих нельзя. Можно уже снимать частичную правду о разведчиках и даже о балеринах, а вот о рабочих почему-то нельзя.

— Так что… соображайте! — Ежов вздохнул. Разговор этот происходил в московском Доме Кино, на одной из блистательных (судя по публике) ежовских премьер. К сожалению, большего сказать про тот фильм не могу, потому что мы провели это время с Ежовым в буфете. Времени для откровенных разговоров с нами он не жалел.

Пека отвечал мастеру резко. Ну вот — сейчас все завалится! Ну? Кто же поможет нам? Я с тоскою разглядывал зал. И вдруг увидел, что из дальнего угла кто-то приветливо машет мне пальчиками. Солидный мен! И главное — хорошо ко мне относится. Но — никак не вспомнить. Все как-то стерто бурными событиями последних дней. Прошлое все вспоминается в какой-то дымке… Наш, главное, человек. В замшевом пиджаке, дымчатых роговых очках. Так выгядели тогда лучшие представители передовой интеллигенции… Вспомннл! Журавский Александр Самойлович, либеральный зам «дубового» главного редактора «Ленфильма».

«Ленфильм» в те годы был одним из самых привлекательных в городе мест. Пока шел коридорами к буфету, видел на стенах кадры лучших наших фильмов, созданных здесь: «Юность Максима», «Чапаев», «Петр Первый»! А вот и буфет. Какие лица, разговоры! Что за мысли витают в седых локонах трубочного дыма, пронзенного солнцем! В безликой мути застоя, когда зачем-то закрыли все наши лучшие заведения, буфет «Ленфильма» блистал. Жизнь осталась лишь здесь. И я вовремя это понял, притулился тут. Отнюдь не все эти красавцы и красавицы, разглагольствующие за бутылкой «сухаго», были режиссеры и сценаристы, хотя были и они. Главное, тут сохранялся культурный слой, что-то отсеивалось ветром, что-то откладывалось навеки.

— А вот это как раз и отложится навеки! — хищно подумал я. Раньше Журавский любил, вырвавшись из производственной трясины, поговорить со мной о «серебряном веке», обериутах, вспомнить с грустью (на десять минут), что по образованию он филолог. И я эту грусть в нем поддерживал. Тайно надеясь на большее. Но всё! Хватит грустить. Теперь я вгиковец, профессионал! И я уверенно пересел к Журавскому. Собутыльники мои, сцепившись, этого даже и не заметили.

— Привет! Какими судьбами? — с московской непринужденностью произнес я.

— А! — Журавский махнул рукой. — В ЦК вызывали, на ковер! Надо же —какие монстры!.. Выпьете со мной?

Надеялся на передышку… Но теперь я ему — не друг для «передышек». Мы в Москве!

— Пишем сценарий о рабочем классе! — произнес я.

Лицо его исказилось страданием. Но ведь он получает, за эти свои страдания, и неплохо! — это успокоило меня. — И потом Москва — не место для пустых разговоров, которые мы прежде вели.

— Но вы же знаете, чего они хотят… «Семилетка в пять лет!», «Полторы нормы!».

— Полторы нормы — это реально!— увесисто произнес я. — Вот моему соавтору это удается! Горняк! — указал я на Пеку. И момент удачный: они как раз с Ежовым пили на брудершафт.

Да. Бывали в жизни удачи!

— Ну… заходите в Питере! — мучительно улыбаясь, произнес Журавский.

— Да-да. Сценарий может быть ваш! Всего доброго!

— Ну… Жду вас.

У Гуни, который сидел за соседним столом, отросло ухо.

Я вернулся к моим собутыльникам.

— Договорился тут, — я кивнул на Журавского. — Ждут наш сценарий.

— О чем? — поинтересовался Ежов.

— Как о чем? — изумился я. — Рабочая тема! «Полторы нормы!», «Семь в пять».

— А-а, — произнес мастер почему-то разочарованно. — Я думал…

— Пешки назад не ходят! — отчеканил Пека свою коронную фразу.

— Ну… — Ежов полез в нагрудный карман.

— Позвольте нам заплатить! — чопорно произнес Пека.

 

Но это не помогло. Да и смешно думать, что Ежова на это купишь.

Упал я духом!.. Пека-то как раз не смутился. Лишь возбудился.

— А ты знаешь, что такое полторы нормы?

— Конечно! — я отрапортовал. — «Вариант Б»! На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять — потом долго ее возвращать. И самому слишком не суетиться. Принять взрыв на себя, и только очухаешься — если очухаешься! — грести ковшом — и на вагонетки.

— Сделаешь? — произнес я.

— А ты помнишь, что ребята сказали, когда батя им это предложил? — напомнил Пека.

— «Пошел на…». Надеюсь, ты мне так не скажешь?

— Да… Память у тебя есть. А как насчет ссыкливости?

— В смысле — трусости? А что — я должен обязательно там быть?

— Ну… чтобы точно описать все — желательно. Я-то не мастер описывать. Больше устно, — сознался Пека.

— То есть… ты мастер там. Но не мастер здесь.

— Чего ты выступаешь-то? — оскалился Пека. — Работай.

 

Мы наваляли с ним «чучело» сценария, как определил это я. И «вынесли» на ближайшее занятие. Остальные-то так не горячились: писали, как положено по программе, «немые», «слепые» этюды (где не было изображения, а лишь звучал диалог). А у нас-то времени не было. Резину тянуть не хотелось. Высунулись. И, естественно, получили. Как бы заявив: нам учиться ни к чему, мы и так могем! Кипела кровь. Ну и, естественно, пролилась. Ежов лишь тяжко вздыхал. В основном Гуня нас порол. Как легко поучать, когда сам ничего не делаешь!

— Я и сам горный инженер, как и Пека! И сейчас в «Технадзоре» работаю… хотя имею планы перейти в кино! — скромно произнес он, глянув на Ежова.

Тот крякнул — и, как нам показалась, не совсем одобрительно.

— Мне кажется, что весь этот пафос, когда герои разбивают головы, ставя рекорд, уже отошел.

— Куда это он отошел? — рявкнул Пека.

Ежов вздохнул и глянул на нас с сожалением. Мне кажется, я расшифровал его взгляд. «Да! Небольшого ума! Хватило сообразиловки, чтобы „под рабочую тему“ пройти. А выйти на творческий простор мозгов не хватает»… Как тут ему не загрустить.

— Соцреализм, эта великая ложь, уже мешает искусству! — смело излагал Гуня. — Приходят новые ценности.

И если бы не мой неожиданный друг Пека… я бы с докладчиком полностью был согласен. Но как-то Пека вдруг встал… поперек плавного исторического процесса.

— Все эти подвиги с хрустом костей, — излагал Гуня, — всего лишь отвратительные ЧП, которые на нормально работающем предприятии недопустимы. И я как сотрудник «Ростехнадзора» этого не допущу! — произнес он как бы шутливо.

Но никто почему-то не улыбнулся. Наоборот, все сделали строгие лица. И мне вдруг подумалось, что это будущий начальник кино… Но оказалось, что история у нас более вихреобразная.

— И сейчас, когда перед нами столько новых возможностей, — Гуня вдохновенно глянул на Ежова… но тот глядел мрачно и не кивнул, — хватит уже оглядываться назад!

«Однокашники» одобрительно закивали. Никто не хотел оборачиваться назад… тем более что никакого «зада» ни у кого из нас не было. «Говорить новое»…  об этом все и мечтали да и я, честно, мечтал. Пора бы и нам с Пекой сообразить, что «трудовые подвиги» мелькают в кино все реже, и, несмотря на все новые «призывы партии и правительства», к закату тысячелетия все прежнее кончилось. Но я не мог бросить Пеку. Хотя бы потому, что я больше не видел, к кому прислониться. Не к Ланскому же! Хотя было ясно уже сейчас, что с ним всегда все будет в порядке.

Тяжелый взгляд Пеки был устремлен на Гуню.

— А знаешь, — проговорил он, — кто будет тебя… в моем фильме играть?

— Ну, думаю… никто, — улыбнулся Ланской. — Я просто недостоин такой чести!

Пека повернулся к классу.

— А вы думаете — кто?

Класс, которому дали наконец волю, раздухарился. Пошли выкрики:

— Лановой!

— Пуговкин!

— Нет! — отрубил Пека и снова уставился на Гуню. — Баба будет тебя играть!

— Но-но! Без хамства! — встрепенулся Ежов. И раз уж открыл рот… надо как-то итожить. — Так вот что я скажу. Тема — и даже время — не играют решающей роли. И неважно — какое они время берут! — Он поднял слезящиеся глаза на нас с Пекой, сидевших рядом. — Главное — чтобы было та-лантливо! — простонал он.

И стон этот был для нас лучшей… а точнее — худшей рецензией!

 

Наутро я проснулся от шороха. Пека, акробатически извиваясь в нашей каморке, пытался одеться.

— Ты куда?

— На кладбище.

— Сценарий хоронить? — мрачно произнес я.

— Похоронили уже. Деньги зарабатывать.

— Но почему обязательно… там?

— А ты что предлагаешь?

Я задумался… но ничего в голову мне не пришло.

— Ну — тогда собирайся.

— А на что деньги? — промямлил я.

— Здоровье поправить! — сказал он.

Это — да. Вчера мы себя позволили. И кажется, через край.

— Я думал, ты начальник какой-то на руднике. Ты, во всяком случае, так говорил. А про кладбище — ничего!

— Тык, — Пека, извиваясь, вползал в штанины, — надо еще добраться до дому!

— Так ты беден?

— Просто люблю это дело… могилы рыть! — усмехнулся он.

— Главное — чтоб не для себя.

— Почему? Есть такие возможности! — уверенно сказал он.

Мы шли между величественных памятников Ваганьковского кладбища.

— Так это же лучшее место! — поддержал я Пеку.

— Ты — друг! — растроганно Пека произнес. В какой, все же интересно, степени мы будет неразлучны с ним? Вплоть до чего? Разберемся.

— Вот отсюда она меня и взяла, — он вдруг всхлипнул. Я невольно огляделся. Отсюда? Раньше он по-другому излагал свое происхождение. Об этой странице своей биографии он еще не говорил.

— Как взяла?

Взгляд мой невольно стал шарить по плитам, боясь встретить фамилию его.

— Ну, когда я на спецфакультете учился, подзашибал тут. Люблю шик! Но не сформировался еще. Кузьмин к Инке меня и не подпускал. И вдруг…

— Похороны! — я предположил. Должен и я вносить свою лепту в сюжет?

— Как ты догадался? — Пека даже остановился.

— Ну а что тут еще может произойти?

— Да… Только на похоронах она по-настоящему и увидела меня. Ну — на похоронах деда, что портфели мял. Вот!

Мы остановились у монумента. Гранитная глыба неопределенной формы.

— Портфель?

Пека кивком подтвердил мою догадку.

— Ну — не в курсах я еще был тогда Ну — заравниваю дно. Ну — предупредили меня: особый заказ. Но я, конечно, не догадывался…

Неужто сердце не подсказало?

— Стою, короче, на дне, грязную воду черпаю… Вдруг буквально ангельский голос сверху: «Здравствуйте!» Поднял глаза… Ангел. В небесах парит. «Скажите, я правильно приехала?» Ну — вылезаю я. Оказывается, с учебы она сорвалась, раньше лругих приехала. Представился я. «Ой! — она говорит, — я вас знаю. Папа рассказывал про вас. Да — нелегко вам!» — смотрит на лопату. «Ну почему? — говорю, — мне нравится! По сравнению с основной моей работой это пустяки. То же самое — но восемьсот метров под землей!» — «Ой!» — испугалась. И всё. Глаз друг с друга не сводим! И появляется Кузьмин. «Воркуете, голубки?» Как-то впервые увидел нас вместе.

— Да… И как- то ты все огрубил! — вырвалось у меня.

— Жизнь огрубила!

— Ну — рассказывай тогда.

— Ну — церемония, значит… Вожди вокруг стоят…

— Какие вожди?!

Вожди вряд ли в сценарий сгодятся.

— Каганович? Молотов? Ворошилов?

— Ну, не помню уже!.. А она глядит на меня.

— Щемяще.

— Ну — подходит тут бригадир. Берет деньги.

— С вождей?

— Не. С Кузьмина. И говорит мне: «Пошли!» Не могу же я коллег бросить?.. Ну и нажрались.

— И — Инна не простила?

— Кузьмин простил. Позже. Тот понимает производство!

— Так ты к кому ходишь?

Пека застонал.

— Кузьмин понял. А она — нет!

— Ну почему же? Достойный труд.

— Да… женщина… там.

— Тут? — я огляделся. Надеюсь — не из здешних?

Мы подошли к голубому вагончику на колесах. И по тому, как скорбно застыл Пека, я понял: оно здесь.

— А хоть привлекательная… она?

Пека вдруг подмигнул:

— Мы и непривлекательных привлекаем… коль дело требует!

Мы поднялись с ним в вагончик. На стенках висели какие-то графики, чертежи. Производство. В углу стояла коса, висел саван — все как положено. Непривлекательные — да. Но до такой степени! Хозяйка была иссиня-бледной, словно только из-под земли. При этом явно считала себя красавицей — глазки ее сверкали победно. Острый изогнутый нос ее почти смыкался… чуть было не сказал: с землей. Нет — с подбородком. В оставшуюся щель едва мог влезть бутерброд, что он и делал.

— А, явилша! — с набитым ртом прошепелявила она. Глазки ее ликовали. — Жачем?

— Сама знаешь — зачем! — смело, как настоящий богатырь, ей Пека ответил. Что-то в их интонациях подсказало мне, что если и расставались они, то не на долгие годы. Похоже, он потихоньку тут рыл, обеспечивал экономиче­-
ский тыл.

— Ну, — глазки ее еще ярче загорелись, — поглядим! Не утратил ли ишшо… свое мастерство?

С каким-то двойным смыслом это сказала — но Пека один только смысл взял.

— Мастерство не пропьешь!

— Да я вижу уж.

Что она, интересно, увидела?

— А это кто? — костлявым пальцем она ткнула в меня.

— Это со мной.

Спасибо, Пека!

— Рада, — проговорила она, хотя взор ее злобой дышал.

Я поклонился до земли.

— Ну — пойдем хозяйство смотреть! — проговорила она.

 

Стояли у вагончика.

— Переодевается! — взволнованно Пека произнес. Во что, интересно?.. Комбинезон, сапоги.

— Видишь — фронт какой! — вышла наконец. Да. На фронт действительно походило.

— На ходу? — я с надеждой кивнул на слегка ржавый экскаватор.

Она глянула на Пеку — кого ты ко мне привел?

— На кладбищах типа люкс могила только ручной работы признается! — Пека пояснил.

— Ну… пойдем совещаться! — он вернулся к вагончику. — Ты, впрочем, сиди!

Пека с не-красавицей в вагончик зашел.

— Порядок! — лихо вышел, сморкаясь. — Шесть могил роем, седьмая — моя. В смысле наша, — щедро поделился.

— Зачем?

— Так продадим! — произнес Пека.

Вот такое кино. «Торговцы могилами»! Начав с рабочего класса — досюда доехали!

— Только вот насчет тебя она сомневается, — тут же огорошил. — Говорит: не наш человек.

Как это меня распознают с ходу? Даже на кладбище не свой!

— Но она ж сказала мне: рада.

— Это имя ее. Но я тебя не оставлю, не боись!

Но именно этого я как раз и боюсь. Чувствую — действительно не оставит.

— Лопату бери! — скомандовал. — Роем!

— А… — я все же глянул на экскаватор.

— А! — Пека махнул рукой. — Это только для дренажных работ. Ну… начали! — Пека вонзил в землю все лезвие лопаты. Я попытался повторить.

— Темпо, темпо! — приговаривал Пека (что по-нашему значило «быстро, быстро!»). И на глазах начал в землю уходить.

— Ну ты даешь! — восхитился я.

— Ты бы наши котлованы видал… Темпо, темпо! — доносилось уже из глубины.

— Дай-ка руку!

Я тупо дал — и он свалил меня в яму.

— Теперь ты! Борта тут ровняй!

И с шахтерской ловкостью, используя неровности моего тела, он вылез наверх.

— Ну хорош, вылезай!

Но вылезать не хотелось. Сколько дней я уже тут — вижу все только из глубины? Пека протянул мне вниз дружескую лопату — и я с трудом вылез по ней. А Пека спрыгнул — уже для окончательной, так сказать, отделки.

— Седьмая! Наша! Красавица! — Пека любовно, как для себя, стены пообтесал, подрубая корни. — Ну… наверное, подошли уже.

— Кто?

— Наши. Рада обещала на нашу богатеньких подогнать.

Пока я отдыхивался на краю — он вернулся довольный.

— Отличные коты! Кстати — знаешь ты их.

Опять — знаю! Как-то за эти дни слишком расширился мой круг среди кладбищенской публики!

— Кто там еще?

— Ланской.

— Ка-ак?

— Да не боись. Не сам! Как заказчик пришел. Вроде как его мать.

— Мать? — воскликнул я в ужасе.

— Ну, может, не мать, — поправился Пека. — Сестра вроде ее.

 

Трудно было в контору входить. Мама Ланская, наверное, думает после последней нашей встречи, что я напряженно думаю над ее образом, как обещал, а я тут деньги лопатой гребу!

Всю жесткость Пека на себя взял. Гуня, конечно, нас презирал, когда Пека цену назвал…

— Специфика производства, — Пека мне пояснил. К удивлению моему, они ему с благодарностью руку жали.

Специфика производства проявилась еще в том, что на «ответственное захоронение» мы явились сильно выпимши. А как же иначе? Шесть «объектов» перед этим сдавали, говоря строго научным языком. Потом тут же организуют тризну. Попробуй обидь! Мы с Пекой мужественно поддерживали друг друга, когда шли… Два «друга из-под земли».

«Наверняка ведь и Инна будет!» — ужас одолевал.

Инна нас не заметила. Сделала вид. А на кого ей смотреть? Мать-балерина не узнала меня. Или не захотела? Надо будет ее взорвать в нашем фильме… если, конечно, руки дойдут!.. Пека было к Инне рванулся, но та отстранила его: больше в услугах специалистов такого рода мы не нуждаемся! Да-а! С Пекой мы будем опускаться все ниже!.. хотя, возможно, заработки и возрастут!

Тут еще подошли труженики лопаты, пригласили к себе… Проснулся я нашей каморке. Один! А где Пека? Увы — я с ужасом догадывался, где он! И опасения подтвердились. Где-то к полдню он вполз.

— Да-а! И где ж ты был?

— Ох!

— У этой? У которой в вагончике… саван висит?

— Это не саван! — проговорил он с оттенком обиды. — Это ее вечернее платье!

— А-а.

— Главное — Инна в курсе! — с болью Пека проговорил.

— Откуда ты знаешь?

— Звонил ей.

— Ну, тогда бригадирши держись. Там будем продвигаться! — предложил я.

— Да разосрались мы с ней!

— Знаешь что? — предложил я, — а пойдем в баню?

 

Но нам и это не удалось! Раздраженный стук в нашу дверку… Высунулись, очумелые.

— К вам приличный молодой человек.

Ланской, во всем блеске!

— Если нетрудно, уделите мне минуту…

— Могем.

— Я умею быть благодарным, — взволнованно Гуня произнес. — И не намерен оставаться в долгу за то, что вы сделали для нас с мамой. — Гуня сглотнул. — Могу предложить вам обоим работу в управлении «Технадзор».

— А почему не в кинематографии? — я капризно спросил.

Гуня скромно развел руками: что могу.

— Пока что клерками. Но — возможен рост.

— А что? — вдруг подумал я. — Давно мечтал в Москве закрепиться. Тут — возможности. И мама…

— У меня тоже техническое образование! — сообщил я.

— Я знаю, — он улыбнулся, — впечатлений у вас достаточно. — Он глянул на Пеку. — А там… — он махнул рукой вдаль. — Киношниками вы никогда не станете. Как, в сущности, и произошло.

— Нет! — прохрипел Пека. — Меня мои зэки ждут.

Гуня перевел взгляд на меня.

— И меня ждут… его зэки, — проговорил я.

— Ну ладно! — побледнев произнес Гуня. — Тогда я скажу!

— Давай! — яростно произнес Леха.

— Это предложение, не стану уже скрывать, Инна вам делает. Я — только передаю.

— Зря трудился!

Нетрудно понять, чья это была реплика.

— Ну, если ты так… — еще сильнее бледнея, произнес Гуня.

— Тогда что? — произнес Пека.

— Тогда я… сам на ней женюсь! — произнес Гуня покраснев.

— Давай, — сказал Пека.

И наш гость вышел.

— Идиот! — сказал я Пеке от души. — Ну всё! Тут мы уже показали, на что способны. Можем с чистой совестью уезжать.

Я имел в виду — «Можем разъехаться, на какое-то время, немножко передох­нуть». Но получилось иначе. Подумал: «А что я буду делать без него?» Как-то втянулся.

 

С прощальным визитом к Кузьминым мы вошли бледные, ослабевшие. Инна, увидев нас, прыснула в кулак и выбежала из комнаты.

— Ну что? — бодро Кузьмин проговорил. — Слышал, вы тут на рекорд замахнулись.

— Кто это вам сказал? — Пека зло глянул на меня.

— Да ты сам знаешь кто! — произнес я.

— Это он сделает. У него в фильме! — Пека указал пальцем на меня.

— Но ведь сначала в реальности должно произойти! — мягко сказа Кузьмин.

— А давайте наоборот! — Пека решил меня достать. — Пусть сначада в кино, а потом в жизни.

— Ну тогда ты первым не будешь! — поддел Кузьмин.

Вошли Инна с Гуней.

— Ну почему… сделаем! — хмуро Пека сказал.

— Но вы же знаете! — воскликнул Гуня, обращаясь к хозяину. — Это же нарушение всех норм!

Но тот не сводил с Пеки влюбленных глаз.

— А мы всё по-умному сделаем, да? — положил руку Пеке на колено.

— Да, — выдавил Пека.

— Ну давай, Инка! Накрывай на стол! — хозяин развеселился. — Провожать будем героя.

Поехали в аэропорт. Тупо стояли в кассу. Подошли. Пека посмотрел на меня… молча поднял два пальца. Я кивнул. Полетели!

 

 

 

Глава 2

ПОДЗЕМНЫЙ ЧКАЛОВ

Черные пространства далеко внизу под крылом, потом вдруг огромные зловещие факелы внизу, поблескивают и рябят какие-то водяные кляксы (озера?) — и снова надолго тьма. «Почему, — думал я, приклеясь лбом к холодному иллюминатору, — они живут тут, в этой тьме, когда на земле сияют, как алмазы, Москва и Петербург?! Да потому они и живут тут, чтобы ты мог жить там!»

И вдруг в бездонной тьме, сначала еле угадываясь, стал проступать темно-лиловый желвак, постепенно становясь лилово-багровым, как мой синяк под глазом. Я захохотал. Потом «желвак» прорвался — и брызнул желтым. Стюардесса красивым, хоть и дрожащим голосом произнесла:

— Самолет входит в зону турбулентности…

Турбулентность мы не заказывали!

— Пристегните ремни.

Не обманула стюардесса — трясло так, что клацали зубы!

Пека злобно глянул на меня. Видимо, уже начал переживать за свою малую родину. Летели, видимо, уже над его территорией, и теперь он каждое замечание как оскорбление принимал.

Снижались. Коричневые сморщенные холмы и такие же сморщенные — от ветра? — извилистые серпантины воды. Серебристые «консервные банки» нефтехранилищ стремительно увеличивались…

Запрыгали! Приземлились! Тишина. Откинулись обессилено. Да-а.

«Почему аэропорт такой маленький?» Этого я, естественно, вслух не сказал. Впитывай! К схеме местных рейсов подошел, в упоении бормотал: Чиринда, Кутуй, Учами, Байкит, Уяр, Чуня, Муграй, Верхнеибанск, Большая Мурга! Список изделий, запрещенных к проносу на борт: «Спички взрывника, петарды железнодорожные, фурфуроловая кислота!» Вот какая тут жизнь! Будем прирастать Сибирью и фурфуроловой кислотой!

Через поле прошли к вислоухому вертолету, вскарабкались по гремучей лесенке внутрь. Вопрос «куда летим?» не прозвучал, естественно. Видимо, куда надо летим. И бензином пахнет как надо? Или — как не надо? Но спрашивать неприлично! А уж трясет так, что прежней турбулентности не чета!

Под нами изгибался дугой бурый берег и, чуть светлее, но тоже бурый, залив и такого же цвета баржи у берегов. Светло… но как-то тускло.

 

С вертолета бы вид на баржи, а уж за ними — и берег. Стадо вертолетов. Хряснулись среди них. Чуть дальше — большое здание. Шикарное для здешних пустынных мест.

— Ты не тут живешь? — я попробовал голос. Глухо звучал — уши заложены.

— Это больница, — гулко глотая слюни, Пека пояснил. Тоже полетом подавлен был — пока не разговорился. — Может, тебе надо туда? — он кивнул уже нагло.

В больницу я бы, вообще-то, прилег! Но нас ждет пространство… Домов величаво мало. Шли в серой мгле. Утро? Вечер? То ихний полярный день.

Пятиэтажки у сопок разбросаны… у нас в Купчино хоть улицы есть. Яркий свет ослепил лишь в его комнате, в блочном доме… таком же, кстати, как мой. Ехали далеко — а приехали в то же самое.

— Вот хоромы мои, — не без самодовольства обвел рукой комнату. Кроме него, похоже, хоромы эти считали своими еще трое — всего коек четыре. Понял немой вопрос. — Все в отпуске еще. Не волнуйся.

За меня не волноваться или за них? Но время их отпуска меня запустил? А Инна — сколько бы тут продержалась? Да-а-а…

— И это всё, что тут есть? — вырвалось у меня.

— Ну почему? Там, наверху, семейное общежитие.

Не тщеславным ли намерением переселиться туда и вызвано его сватовство?

— Ложись вот сюда. Смело, — не совсем уверенно указал он.

Насчет смелости не понравилось мне. И тут смелость понадобится? Известно, чем она заканчивается, — потрогал глаз.

— Журов, механик морпорта, — обозначил он койку. Видимо, наименее опасен. — У нас тут сейчас так. Утро-вечер не различаются… — добавил он.

— То есть ужин так же отсутствует, как и завтрак!

Ответа не получил. Потому что сам все сказал.

Я шумно сглотнул слюну — и уши откупорились: даже шорохи слыхать. Лег на койку Журова. Все-таки знакомы уже почти…

— Ну… Рассказывай! — произнес я.

Других наслаждений, я чувствовал, не будет.

— Так час ночи! — Пека удивился.

— А не дня?

— Так разницы нет. Мы в это время года вообще фактически не спим!

— Тогда давай.

— Там, за сопками, долина… Россию даже напоминает — единственное такое место. Даже деревья растут. Почему, непонятно. Потому даже рубленые избы стоят. Село Троицкое… Как раз на Троицу казаки доскакали сюда.

«Да-а…» — я глядел на унылый пейзаж. Возможно, казаки погорячились.

— Нет, ну тут-то, на Пьяной Горе, так ничего и не было никогда, — «успокоил» Пека. — Не росло! Сперва выстроили тут Шанхай.

— Здесь?

— Ну, всякие хижины самодельные. Из жести, фанеры. В нашем климате — самое то! На дверь набивали рваные ватники, галоши — как-то утеплить. Надо было в секунду проскользнуть: дверь откроешь — оттуда пар. И ругань. И что-нибудь тяжелое летит в тебя: «Не студи, сволочь!» Жили за занавеской. И тут же детей делали — и не столько, сколько сейчас. Потом бараки подняли.

— Вижу.

— Ну, в детстве моем в бараках исключительно интеллигенция жила. Как лагерь ликвидировали — руководящий состав вселили. Начальник шахты, главный инженер. Их сын был мой кореш — так я туда к ним на цыпочках входил.

— Чей сын? — Я устало отложил перо. Не успевал за потоком информации.

— А. Главный инженер женщина была. Из дворян. Чисто, красиво, помню, у них.

Это в бараке-то?

— Ну а потом пошли эти хрущевки. Что здесь, что в Сочи — один проект. Как-то не учитывалось, что климат здесь несколько другой. Неохотно переезжали. Да и привыкли все же жить на земле. Так что первое время в ванной свиней держали, кур. Окна не открывали, естественно. Так что аромат соответствующий был! Тем более ни ванна, ни туалет не работали — канализацию поверху не проведешь, а мерзлоту долбить трудно. Тоже недоучли. Так что делали туалет во дворе, на двадцать дырок. Мерзлоту только ртуть прожигает — выносили с работы. Вечером сидят все рядами, обсуждают политику, производство — где еще? Простые называли это «очковая змея», а интеллигенты «ветерклозет». За зиму такие монбланы вырастали! Летом таяли. На самосвалах их вывозили. Так что запах себе представь! Но в кино вроде запах не передается? — озаботился он. — Как, будем передавать?

— Вот вижу хоть, что будущий кинематографист! — похвалил его я. — Ну, пока мы сценарий с тобой создадим — и запахи передавать научатся! Не робей!

— А чукчи наоборот — жили рядом в чумах, а квартиры использовали как сортир. Так протекало наше счастливое детство. И ничего! Нормально казалось. Никакого уныния. Набегаешься — довольный приходишь. Теперь-то лафа! Провели канализацию, отопление.

Так что запах, возможно, в фильме и не понадобится.

— Вон трубы стоят — серебристые, на опорах. Тут только так. Иначе летом, когда мерзлота поплывет, перекорежит их… А в бараках потом только освобожденные уже жили — спокойно, сдержанно. Здесь нарываться им ни к чему — уж зона слишком близко. Одеты все были хорошо. Разбирались между собой тихо: каждой весной пять-шесть «подснежников» находили со следами насильственной смерти. Снабжение отличное! Компоты китайские «Великая стена». Кофе из Индии «Бон-бон». Картофель из Голландии, в таких красных сетках красивых. Лишь дай металл! Умыться не хочешь?

— Если перед обедом — то да!

Довел до сортира — к счастью, не во дворе, всего лишь в конце коридора. Тут же телефон висит. Не верится, что дозвониться отсюда можно, с края земли!.. Умываться-то я не шибко люблю… тем более — в трудных условиях. После меня Пека пошел. Долго фыркал, сопел с какими-то длинными паузами. Я даже встревожился — что там с ним?

Вернулся, вафельное полотенце к лицу прижав, с красными пятнами.

— Ты чего?

— Нормалек, — глухо через полотенце произнес.

— Кровь из носа?

— Вдруг из горла пошла… Давно не было. Так полет какой!

Съездил, называется, в отпуск!

— С овощами тут перебои… были. Так цинга пошла, — глухо из-под полотенца пояснил: — Ну, витаминов нет. Зубы в кармане носил. Сам еле ползал. Мне говорят: «У чукчей копальки поешь. Единственное спасение»… Не каждому это понравится. Дохлую нерпу рубят, в землю закапывают, бродит там, в смысле — разлагается. Вроде силоса. Ну, выкапывают ее через определенное время и едят… Причем как! — Пека, заметив мое уныние, пытался сюжет как-то приукрасить. — Зубов у большинства из них нет, так они губами зажимают кусок и режут острейшим ножом — так близко, кажется — губы режут и едят! Потому, может, и прозвали их самоедами.

Пека тоже отчасти самоед.

— При этом урчат от наслаждения. Глазки в блаженстве щурят, потом поглаживают по животу: «Скусна!»

Да, я, кажется, понимаю, почему Инна не рвется сюда.

— Ну, отбил цингу. Зато печень посадил навсегда.

Завидный жених.

— Кровь не чистит совсем. А организм эту кровь отторгает… — полотенце показал. — Вроде лечился, — не совсем уверенно произнес. — И вот опять!.. Есть, кстати, хочешь?

— Ну… смотря что.

— Да нет, сейчас все нормально у нас… — не совсем уверенно произнес. — Сверхснабжение! Последние, правда, годы хуже. Ну… в лабаз?

Долго шли вдоль бетонного забора. Богатый пейзаж.

— Наша великая стена! Забор комбината. Чукчи любят тут отдыхать после магазина. Сейчас почему-то нет никого.

— Может, закрыто?

Ускорили шаг.

В таком же блочном дворце на первом этаже — магазин. Ассортимент побогаче, чем у нас. Имело смысл лететь. Кофе растворимый! Ананасы в огромном количестве. Видно, местные не уважают их.

— Вон спирт, — Пека холодно показал.

Но больше всего меня поразило молоко — уже разлито в трехлитровые банки, длинные ряды!

— Пей! — Пека пресек мои вопросы.

— Не хочу.

— Пей! Надо.

Ну, если надо. Банку опорожнил.

— Уф!

Вот уж не предполагал, что молоком буду тут упиваться. Другое предполагал. Но жизнь, как всегда, непредсказуема.

— Еще пей!

Понял уже, что дело непросто. Через край выхлебал. Утерся.

— Еще можешь?

Какое странное местное гостеприимство.

— Надо?

— Надо. Минимум три!

Потом, надеюсь, объяснит? Ехать в столь экзотическую даль, дабы почувствовать себя настоящим мужчиной — и питаться исключительно молоком, как младенцу!.. Выпил еще, правда, не до конца.

— Ну хорошо! — Пека проговорил.

Кому как!

— Такой у нас, понимаешь, порядок. А меньше трех — не было смысла и ходить.

— Молока?

— Да нет, спирта!

— А причем тут спирт?

— А! — Пека махнул на меня презрительно рукой. Видимо, использовал как млекопитающее и потерял ко мне всякий интерес. Протянул деньги, и продавщица-красавица три бутылки спирта ему дала. Вот так! Кому что! Шли вразнобой, живот мой болтался, как колокол. Я бы тут у забора и прилег.

— Такой, понимаешь, порядок у нас, — снизошел наконец с объяснением Пека. — Еще когда Кузьмин у нас первым был…

Опять он.

— Сразу, как назначили, решил Кремль поразить. Так карьеру и делал. «Заполярное молоко»! На всю страну прогремел. Тут на теплых источниках построил коровник. Траву, правда, сперва серпом по кочкам приходилось срезать. Потом научились выращивать. Залил всех молоком! Обычную-то работу кто оценит? А он на этой славе в Москву взлетел. А молоко оставил.

Столь заботливой заботы партии раньше не ощущал.

— А кто-нибудь кроме меня тут пьет его?

— Ну, дети, само собой. А остальной народ к молоку тут как-то не привыкши. Тогда Кузьмин что учудил? Издал приказ: к каждой бутылке спирта принудительно продавать три литра молока. Без этого — нет! Ну, хлебнешь?

Искусственное «млекопитание». Обратно потащились. У забора уже валялась «первая ласточка». Я бы тоже прилег.

— Нельзя им, — с болью Пека произнес. — Организм их не расщепляет спирт. А наш расщепляет.

— Хорошо.

Часа три с ним уверенно расщепляли, закусывая хлебом, потом вдруг новое поступило предложение.

— Хочешь, конец света тебе покажу?

— Уже?

— А чего ждать?

— Тоже верно.

После изматывающего перелета, после бесконечного «дня», который длится уже часов сорок — чего еще пожелать?

— А не поздно… в смысле по времени?

— Тут это все равно.

Тоже верно. К концу света не опоздаешь.

 

Сели в его «Москвич» цвета серой белой ночи, что царила вокруг.

— А ГАИ? — пошатываясь, пробормотал я.

— Тут дороги у нас — максимум тридцать километров. Так что ГАИ — излишняя роскошь для нас.

Затряслись.

— Вся дорога такая? — клацая зубами, спросил.

— Да БЕЛАЗы раздолбали!

К концу света, наверное, такая дорога и должна быть.

По бокам то и дело уходили вниз гигантские воронки, как лунные кратеры.

— Карьеры! Кто работает тут — называем «карьеристы».

Там, возле дна, машинки казались крохотными, а здесь, сделавшись огромными, шли на нас, как циклопы (кабинка смещена влево, как единственный глаз).

— Сила! — воскликнул я.

— А! В половину кузова идут! — прокричал Пека. — Разбитой социализм!

Проехали. Стали в полной тишине.

— Вот. Тут у нас арктическая тундра сменяется высокоарктической.

Торжественно помолчали. Там-сям торчали кверху черные «пальцы».

— Кекуры! Выбросы лавы! — Пека пояснил.

Проехали еще. Резко остановились. Крики птиц.

— Всё?

— Дальше хочешь? Только вниз! Пятьсот метров всего.

Из машины я на карачках осторожно вылезал — как бы не сверзиться. Пека щегольски встал над самым обрывом. Чуть ниже в серо-жемчужный океан уходили два длинных мыса — слева и справа от нас.

— Руки, — пробормотал я.

— Ноги! — Пека уточнил: — Ноги называются — Левая и Правая Нога.

Голоса наши на просторе, не отражаясь ни от чего, звучали тихо.

Между протяжными вздохами моря доносился птичий гвалт со скал, не видимых нами.

— Ну, пошли? — я шагнул в сторону правого мыса.

— Стоп. Сперва подумай чуть-чуть.

— О чем?! — азартно произнес я.

— Однажды по дури тоже…

— Спасибо тебе.

— Пошел так — еле вернулся. Туман налетел — у нас это быстро — все ледяной кромкой покрылось. Соскользнешь — и туда! На карачках возвращался.

— Бр-р… А что это за скелеты там? — На спуске мыса к морю белели огромные костяки.

— Китовые челюсти. Чукчи-морзверобои жили. Большого кита за двадцать минут раздевали — оставался только скелет. Челюсти — как каркас для чума. Шкурой покроют — и живи!

Бр-р-р!

— Ну и как шла добыча здесь?

— Нормально. Нерпа всегда тут, моржи на несколько месяцев уходят, потом возвращаются. Потом киты. Настоящий морохотник на любого зверя кидается не колеблясь!

Глядя на челюсть, можно себе представить размер кита! И отвагу охотника!

— Вот тут, — он с грустью узкий галечный пляж указал, — была забойная площадка котиков. Загоняли сюда — и били!

— А где ж все теперь?

Пека молчал. Океан равнодушно шумел… Там же, видимо, где все, что было, и где скоро будем все мы… Величие картины настраивало на возвышенный трагический лад.

Пошел снежок, занося все пухом. Это июль!

— А там что за пепелище? — указал я на Левую Ногу.

— То РЛС, радиолокационная станция была — за океаном следила, за ракетами, которые мог кинуть на нас коварный враг. Сгорела в прошлом году.

— Враги?

— Какие, на фиг, враги? Комиссия из Москвы. Контролировать приехали. Ну и сожгли.

— Странный способ контроля.

— Какой есть… Устроили им тут охоту на белого канадского гуся, прилетает аж из Канады гнездиться и яйца высиживает на голой скале — сидит зачастую всего на одном яйце. Подвиг совершает. И тут с моря приходит снежный заряд, заносит их, только шеи торчат, но пост свой не покидают. Ну, белый песец этим пользуется — бежит и на ходу им шеи стрижет — рядами просто. Про запас!

— Зверь хоть на пропитание себе берет — иначе ему не выжить, — я пытался привнести хоть что-то светлое в этот сюжет. В этом царстве диких скал, похожих на ад, я пытался навести хоть какую моральную гармонию. Иначе как же писать? Да и жить, между прочим…

Пека, однако, отмел последние мои надежды.

— Не надо песен! Зверь и есть зверь. Гляжу тут — бежит прямо по улице, и сразу четыре хвоста леммингов, мышей полярных, торчат из пасти и дрыгаются еще. Зло взяло. «А не подавишься?» — говорю я ему. Так он что делает? Останавливается и смотрит злобно на меня. Не боится! Знает, что шкура линяет, бить сейчас никто не будет его. И лает на меня, да так, что мыши из пасти вылетели — один даже живой, пополз! Так злобно лаял, что еще двух леммингов, полупереваренных, срыгнул. Мог бы — загрыз меня!

Мрачное кино.

— Да только люди хуже зверей! — вот, оказывается, Пека куда клонил. — Спустили им мотобот — с моря лупили прямо по гнездовьям и вылавливали гусей, убитых прямо в воде. Но бо`льшая часть, конечно, в скалах застряла, не достать. А тем по х..! Ну и бог наказал. Сначала дристали все! — Пека захохотал. — Клозет отдельно у них, мы в бинокль наблюдали с поселка, как бегали они, на ходу брюки с лампасами скатывая. Потом уснули — и полыхнуло! Лампас, конечно, после этого лишились. Но бдительность проявили задним числом: этот поселок зверобоев, мыс Правая Нога, прихлопнули. Мол, как же он тут теперь без присмотра будет стоять? А вдруг зверобои шкурки в Америку повезут продавать? Это ни-ни! Лучше выселить на хер! Нашим что доход, что расход, без разницы. А что американец тут теперь свободно летает — плевать, главное — своих прижать, чтобы кости трещали. Хуже зверей!

Теперь Пека, кажется, был удовлетворен.

— Я на острове Врангеля был — там американцы провокации устраивали: вираж закладывают над нашим аэродромом и, пока ракетчики, перехватчики взведут агрегаты свои — бжжжик! — улетают. Теперь летай сюда кто хочешь — никакого контроля! Но бдительность, б…., проявили всё же — зверобоев выселили, а что морзверя больше не добываем — пустяк! Главное — идеологию соблюсти.

— И где же теперь?

— Зверобои? В домах нынче живут. Шапочки шьют. И пьют по-черному, начиная с детей.

Скалы скрывались в тумане… и концу света приходит конец! Чайки, рыдая, кружили над пепелищем.

— Алкоголички! — указал Пека на чаек. — В цистернах тут спирт был.

Да, трагический пейзаж.

Уже ехали обратно, но ужасы нарастали: всемирное потепление идет, прибрежные льды тают, у берега льда нет, моржу со льдом приходится далеко уходить, на большую глубину, там они до рыб не доныривают, с голоду дохнут. А белые медведи, наоборот, в парадных ночуют, пожирают людей…

В том числе, видимо, и рабочий класс!

 

— Всё, р-работать! — жахнул я по столу, только вошли.

— Ну что? — произнес он зловеще. — В реальность тебя, что ли, окунуть?

— Давай, — смело пискнул я.

— Ну пиши! — зловеще произнес он. — Заделался я сменным мастером…

— Та-ак.

— Не мог поначалу ничего понять. Все смены, гляжу на графике, сто процентов дают, пятнадцать вагонеток начислено, сто пятьдесят тонн руды выкатывают на обогатительный комбинат. А мы моей сменой ломим, жопу рвем — больше десяти вагонеток не выкатить. На всех летучках топчут меня. Что же, я думаю, за несмышленыш такой? Других мастеров спрашиваю, бутылки им ставлю. Только отшучиваются: больно ты страшный, удача боится тебя. А я и вправду озверел. Думаю: сдохну, а норму сделаю! Будут человеком меня считать! И тут приезжает как раз Кузьмин — наш рудник напрямую подчиняется ему, минуя министерство. Рассказываю ему мой план. План Б. Батино открытие. Стоять под обрушением, с горизонта не уходить, экскаватор не отгонять — грести сразу после взрыва! Тот кивает одобрительно. «Знал, что ты такой. В батю! Не подведешь… Ладно, — усмехается, — план Б отправляем пока в резерв. У меня другое предложение есть: сходим тут к человечку одному, покумекаем что и как». И приводит меня, можно сказать, к местному баю, Камилю Гумерычу самому! — Пека гордо откинулся… Но, увидев, что имя не произвело на меня должного впечатления, — злобно насупился: мол, что вообще интересно тебе? В напряженной тишине стаканы чокались сами с собой. — К директору комбината, куда мы гоним руду, — Пека счел все-таки возможным уточнить. — Для молодого мастера — все равно что свинопасу попасть к королю! Ну, принял по-королевски нас! — Пека стал сладострастно выковыривать пальцем воспоминания из зубов. — Кузьмин представляет: «Познакомься, молодой талантливый специалист, хочет честно работать, надо помочь ему. Ручаюсь за него, как за себя». Тот кивает: «Помогать честным людям — наш долг. Не волнуйтесь, молодой человек, все у вас будет в порядке». — «Каким хером?» — думаю. Выхожу утром со сменой, озираюсь: всё вроде на прежних местах, никаких изменений не наблюдаю. Ну это, наверное, думаю, на неопытный глаз, а что-то изменилось. Упираемся, как всегда. К концу — все те же десять вагонеток. Трепло! Это я не себя, как понимаешь, подразумеваю. Его. В раздевалке снимаем броню, остаемся в кальсонах, вдруг взрывник наш, бледный аж: «Камиль Гумерович к телефону!» Разинул я пасть, чтобы все высказать ему, а тот спокойно и вежливо: «Поздравляю вас с выполнением плана. Сто пятьдесят тонн». Хотел гаркнуть я, но осекся… мол, где же сто пятьдесят, когда все те же десять вагонеток? «Так что ждите премию, и с вас приходится!» — как бы шутливо он произнес и трубку повесил. Издевается? Я чуть на стену не полез! Но тут умные люди поняли, что и я в сонм их зачислен, пояснили мне. Содержание металла в руде он записывает в полтора раза меньше, чем в реальности. Поэтому по конечному металлу засчитывается, что вагонеток сделано в полтора раза больше, чем на самом деле. Не десять, а пятнадцать. Норма! Усек? И все успешно выполняют план, и он не внакладе. И не думаю, чтоб в Москве об этом не знали… Но заботились о рабочих. Ну и мне хлеб с маслом пошел. И уважение, главное… а то болтался, как гопник! А так — повязан с крупными людьми…

— Да… повязан ты крепко.

— А то!

— Зря я, наверное, поехал, — вырвалось у меня.

— Почему зря? — Он хищно усмехнулся. — Шефа купил!

Которого он, интересно, имел в виду? Кузьмина? Или Ежова?

— Я думал, мы нормальный сценарий напишем, светлый.

— А то какой же? Тут не гопники тебе!

— Всё, идем завтра!

— Куда?

— На рудник к тебе.

— Кто ж тебя туда пустит? Режимная зона.

— Так что мне… под забором валяться?

— Ну почему же? Сообразим что-нибудь.

 

Ночью (какая это ночь?) я в отчаянии дергал куцые занавески, пытаясь укрыться от беспощадного света. Вот уж не ждал, что в столь северных широтах пытка солнцем предстоит. Чуть забудешься — и снова откроешь глаза; светло абсолютно! На часы глянешь — три часа. Ночи? Или дня? Всё, значит, пропустили? На улицу глянешь — ни души. Значит, все-таки ночь? Вдруг в конце улицы появляется человек. Значит — день? Человек приближается. Вдруг останавливается и падает плашмя. Пьяный? Значит, все-таки ночь? В таких мучениях время проходит.

— Па-а-адъем! — Пека вдруг рявкнул. Я очнулся. Хоть и не спал. Или спал?

— Сборы пять минут!

При нашем аскетизме и пяти минут много. Скромный завтрак: молоко и ко-ко-ко!

Вывалились на улицу. Почему опять никого? Не семь утра, а семь вечера? Но тогда был бы народ.

— Рано вышли? — об этом Пеку спросил.

— В каком смысле?

— Где народ?

— Прошел уже народ.

— А мы, значит, уже поздно?

— Со мной поздно не бывает никогда!

Как всегда, говорит загадками. Держит в напряжении. Руководит массами, включая меня.

— Что тут ржавые бочки на каждом шагу? — ударясь коленом, вспылил я.

— Топливо завозят в них, а мерзлота их не принимает. Бывает, в пургу дорогу находим по ним — от бочки к бочке. Сейчас-то нормально. А бывает пурга, что и бочки сносит. Да что бочки! Тут как-то пацан, школьник с третьего этажа обогнал меня на лестнице, отпихнул — мол, опаздываю. Ну-ну. Выхожу за ним, гляжу — ветер уже перевернул его и несет так, словно он на голове скачет! Схватил его, перевернул, на ноги поставил. Так он сразу: «Пусти, в школу опаздываю!»

— Да, крепкие школьники у вас.

— Нормальные!

Тут все главные улицы, как у нас к Адмиралтейству, сходились к высокой сопке в конце. За ней поднималось какое-то зарево. Солнце? Но оно здесь позже показывается… в основном под горизонтом крадется.

— Северное сияние?

— Ага. В аккурат в честь тебя летом зажгли!

Дружно шли, прирастая Сибирью и друг другом. Забрались наконец на вершину. Привольно вздохнули. Да-а. После долгого аскетизма зрения — это картина! Широкая долина внизу, освещенная прожекторами, море сверкающих рельс, снуют вагонетки… Конец долины — как бы огромный дымящийся рот, который их заглатывал и выплевывал пустые, как шелуху. Театр! И сопки — как ложи.

— А где Пьяная Гора?

— На ней стоим.

Точно! Прям из-под нас, словно между ног, вагонетки выезжают.

— Вот, — Пека произнес. — Досюда казаки, мои предки, доскакали. И отсюда мы не уйдем!

Прям как памятник! Но я-то, надеюсь, уйду?

— Ну, так ты куда? — он оглядел меня, словно впервые увидел.

— А куда ты, туда и я, — я буквально задыхался решимостью.

— А, ну да, — равнодушно произнес он.

Неадекватная реакция! Стали спускаться вниз. Я глядел на грохочущие вагонетки все с большим испугом.

— Сама-то руда не шибко фонит, — «успокоил» Пека. — Вот при обрушении пыль — та стреляет! И гамма-, и бета-излучение бьют!

— Наверное, надо чего-нибудь напялить? — небрежно уточнил я.

— Да ты вроде немало напялил! — усмехнулся он.

— Но это все вроде не то? Наверное, надо что-то специальное? — я старался не суетиться.

— Ну, — лениво он ответил, — это надо долго подбирать…

Хорошо он заботится о здоровье друга!

— Вообще… — он остановился в раздумье. Я тоже встал. — Выдается респиратор «Фиалка»… чтоб пыль шибко не глотать.

— Та-ак…

— Но все снимают его — в нем много не наработаешь.

Значит, спасения нет?

— Ну? Назад? — насмешливо спросил Пека.

— Вперед!

Подошли к сетчатым воротам.

— Да! — вспомнил вдруг он. — Самое главное забыл тебе сказать.

Еще и главное?

— Насрано там всюду. Сортиров-то нет.

Я остановился как вкопанный… Сломался на говне?

— Идем! — я решительно двинулся.

— Ну иди, — Пека не двигался с места.

— А ты?

— Так я еще в отпуску! — захохотал радостно.

«Разыграл!»

 

— Так, значит, некуда нам идти? — подытожил я.

Отличный у меня соавтор!

— Ну почему же? Найдутся дела.

— Так пошли.

Подошли к трехэтажному каменному дому, колонны с гипсовым «виноградом» наверху: «сталинский вампир». Управление рудника. Пека уверенно ходил по коридорам, входил без стука в высокие кабинеты, запросто жал важные руки, неторопливо беседовал. Про меня он как бы забыл, потом вспоминал вдруг, но очень ненадолго: «А! Это приехал фильм про меня снимать». Особенно мне нравилось слово «это»… Да, всегда я так: лечу восторженно — и мордой об столб!

Однако Пека продолжал показывать меня. Мне тоже было интересно смотреть: директор рудника Жрацких. Точная фамилия! Главный бухгалтер Нетудыхатка… явно прибеднялся, хитрец!

В коридоре мы вдруг лоб в лоб столкнулись с Кузьминым — они с Пекой холодно раскланялись. Что за дела?

— Ну, что там? — озабоченно спросил я, когда Пека вышел из очередного кабинета.

— А ты будто не знаешь? — зловеще произнес он.

— Что я знаю? — холодея, спросил я.

— Приговор! Сами себе и вынесли

— Ну… так вместе, — пробормотал я.

— Может, подскажешь как?

— А может, послать это все? — вдруг осенило меня. — Кому мы должны? — я гордо огляделся.

— Я производственник, — мрачно Пека сказал.

— Ну и что?! — я продолжал призывать к свободе.

— Ну и всё. Пешки назад не ходят!

 

А это уже вроде кабак. Не иначе, какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно — звуков не разобрать.

— Вот она, наша «шайба», — Пека сказал.

— Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! — лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме — только мат.

Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский… или это все же русский?

— В общем, он спрашивает, — Пека перевел, — му-му или гав-гав? Гав-гав — собака, значит. Му-му — корова. Так что?

Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал.

— Собака? Правильно! Ну и литр.

Задурел я еще до литра — от гама одного. Ждали долго. Видимо, ловили собаку. Вокруг стал собираться народ.

— Что с нами опять делают, начальник? — подошел представитель «ото всех», аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся.

— С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь — я с человеком занят.

То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить — все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя — потела она. Чесалась!

— Надежный мужик, — отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. — Наряды рисует так… залюбуешься. Что твой Айвазовский!

Надо думать, он рабочие «наряды» имел в виду.

А Пека уже о другом говорил, будто о более важном:

— Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут — и не моргнут!

Ну, ясно: в плохое место Пека не поведет.

— Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!

Да, важная тема.

— Ну, че делаем, мастер? — другой, уже менее элегантный, представитель народа подошел.

— А это, — Пека прямо при нем сказал. — Пират в собственном коллективе. Ну что? — повернулся к нему. — Морда чешется? Так сейчас почешу!

Отошел к ним.

— Ну и кто вам это сказал, что нельзя сделать? Димуля? — доносился его басок. — Димулю расстреляю лично. Всё!

 

— Да… хорошо ты пообщался с народом, — не выдержал я, когда мы вышли.

— Я не оратор. Производственник, — произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.

— То есть будешь все делать, как надо?

— А кто, коли не я? Начальство — только по телефону звонит.

Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.

— Гнилой конец? — озарило меня. Будем гулять?

Но настроение было другое.

— Мальцом еще с корешами бегал тут, — вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. — Отдыхали тут раньше. У водоема. — Мечтательно вздохнул. — Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим — здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется!

Да. Щемяще!

— А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный, стоит, корит ее.

Картина кисти передвижника «Отдых шахтеров».

— «И не стыдно тебе, Егоровна», — мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. Фуражка по ветру покатилась. А она поплыла, как лебедушка… — Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной силы.

— И батю тут помню… — он слезливо огляделся.

Куда ж без бати?

— Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконика — как Медный Всадник — батя на мотоцикле! В трусах.

Это уже как-то успокаивает.

— «О!» — все батю увидели. Где он — там кино!

Надеюсь — и на сына это распространяется?

— Оглядел всех с высоты… И — газ! И на мотоцикле с обрыва! Вот так вот… Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали — как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну — прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.

Да-а, кино… Но для студии оно вряд ли пойдет.

— Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!»… Знаешь, как называют меня тут? — внезапно спросил. — Подземный Чкалов!

Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.

— С кем бы застрелиться? — он призывно озирался, но я отводил глаза.

 

Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески — безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!

Смежив веки, я только тихо стонал — не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век — и никуда не денешься! И вдруг — громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты».

Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я вроде немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.

— Да, каждое слово слышно! — не удержался я.

— Значит, каждое слово должно быть прекрасно! — рявкнул Пека.

Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:

— С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!

Вернулся с чайником.

— Ну ты как? — спросил я его.

— Нарисуем.

 

«Театр» был полон — все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».

— Если быстро выкатят вагонетки с рудой — значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!

— Забоится!

— Чкалов не забоится!

Так рождается эпос. В девять утра — я уже как-то стал отличать утро от вечера — по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», из тоннеля выкатился грохот. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» — рудничный двор. И вдруг — Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» — пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Всё! Во всем «театре», словно волной, посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели в воздух, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.

— Да он мертвый был. Не понял? — говорил сосед по «ложе». — С того света вставил всем!

 

— Был, но нету, — в больнице сказали мне. Кинулся в «шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясал боевой уйгурский танец, возможно — мексиканский.

И — вошел Гуня, в белом плаще.

Мы подскакали к нему.

— К сожалению, — он произнес, — я к вам не как коллега-кинематографист… А по службе.

 

— Комиссия «Ростехнадзора» шарит везде, — сообщил Пека. — Рудник приостановили. И выплаты тоже. Но я своим заплачу

— Чем ты заплатишь?

— Не твоя забота. Пойди прогуляйся.

— Ночью?

— А тебе какая разница?

— Банк грабить будешь?

— Тогда б ты на шухере стоял.

— Логично. Ключ беру.

Я мерз сколько мог. Бегал, ходил. Когда совсем замерз — «догадался». Хотя и раньше подозревал.

С трудом повернул ключом. Замерзло? Но с кухни — жар. Пека перед плитой. На губах — серебристая корка. Пил, что ли, ртуть? Испарилась не вся — все «золотоносные» бляшки спеклись в одну.

— Наврал батя! — прохрипел он. — Нету там золота. Выплавил все!

Вызвали скорую. Долго откачивали. Потом перекатили в палату… И милиция не подвела. Дежурил уже Пинкертон в накинутом на погоны халате.

Вышел доктор.

— К Маркелову кто?

— Я! — знакомый женский голос.

Я обернулся. Инна.

— Счастливчик! — подумал я.

— Всё! — подошла ко мне Инна. — О напарнике своем можешь не беспокоиться! Я остаюсь. Вали!

Но отвалил я не враз. Был свидетелем у них в загсе. И Пека с Инной переехали на третий этаж в семейное общежитие. Видимо, это и была его цель. Инна тоже была настроена решительно.

Она открыла старую бревенчатую избу — это была библиотека, заглохшая со смертью старого хозяина. Инна все вычистила, мы с Пекой выносили тазы грязи — работали, в сущности, канавщиками, но Пека вдвое больше успевал. Главный механик морпорта Журов, вернувшись из отпуска, со своей койки меня гнать не стал, вежливо устроился на другой. И вообще — оказался интеллигентнейшим, начитанным человеком. Инна устроила открытие библиотеки, при свечах. Журов пригласил друзей — и мы провели там ночь при свечах, разговаривая о литературе, читая стихи. И я уехал.

— Мы — друзья! Только, пожалуйста… никаких больше сценариев! Дай пожить! — сказала Инна. Ну ладно.

Пека в прощальный миг пробился на вертолетную площадку, одетый, по торжественному случаю, в длинную шубу из искусственного меха. Струи от винта гнали волны по длинному ворсу, и Пека, слегка откинувшись назад. провожал меня своим традиционным жестом — ударом ребра ладони по сгибу руки. Но в данном случае жест этот означал — верность навсегда! Глядя на уменьшающегося внизу Пеку, я с грустью чувствовал, что мы не увидимся никогда.

 

 

 

Глава 3

БУКВЫ

Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.

Чудный вид открывался с высокой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера — как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся вдруг представителем знатного рода… В то время это было уже можно — хотя без революционеров было еще нельзя. И Гуня страстно впитывал эти возможности всеми фибрами души. Роль знатного революционера (моими руками) Гуня создавал для себя. И видел себя еще и сценаристом и режиссером. Притом продолжая еще работать на хорошем месте. Всесторонний какой!

— Ну? — нетерпеливо проговорил Гуня.

Ну что — ну? Мне бесконечно далек образ балерины в изгнании. «Идея мне не близка. Но роскошь нравится». Это был мой главный девиз в те годы — когда идеи особенно не блистали, но жить хотелось. Вилла эта была частью дома отдыха «Ростехнадзора», но по туманным намекам моего соавтора выходило, что это была когда-то вилла Ланских, камергеров двора, которая, судя по развитию событий в стране и в мире, вскоре будет принадлежать Гуне. Согласитесь — поч­ва для размышлений.

— Ну-у… — произнес я пока что неопределенно.

Гуня неожиданно обрадовался. Видимо, ждал от меня чего-то значительно более худшего — видимо, грубости. Ну зачем же? Главное — в вещах самых неожиданных нащупать какое-то вкусное ядро. Обязательно есть!

Ради этой чудной поездки на юг я отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!

— Меня бесит только одно! — произнес Гуня.

Меня бесит не только одно… но пока не упоминаем.

— Вот! — Гуня указал пальцем с красивым перстнем с балкона вдаль.

Да-а… Для него, собирающегося снимать здесь Швейцарию (если не пробьем настоящую, уточнил он), эти буквы на склоне горы страшней, чем зловещие «мене, текел, фарес», появившиеся на какой-то древней стене. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые горы. И на ближайшей горе словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» — то Гуня, наверное, переселил свою беглую балерину в Калифорнию.

 

Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК».

— Ты не мог бы их убрать? — брезгливо произнес Гуня (хотя получал немалые деньги именно по этой профессии).

— Убрать? Из сценария?

— Нет. Фактически.

— Но как?

Они и отсюда-то выглядели гигантскими… а каковы их размеры вблизи? И наверняка же они — из металла. Или из камня?

— Купи их!

— Я? На какие деньги?

Гуня этим вопросом пренебрег.

— Кстати — там сейчас твой Пека, — вскользь сообщил.

— Как?!

— Инна мне звонила. Они там. С Пекой и сделаете… Ну — в смысле букв.

Пеку вряд ли вдохновит такая идея. Но какая-то идея у него наверняка есть!

— Иду!

 

Я спускался по мраморной лестнице. Героине нашей повезло. Тут целый Ботанический сад с табличками. «Рододендронъ пышный». «Берескледъ въдливый». Может, и впрямь — бывшее поместье Ланских?..

Земля уходила из-под ног. Повеяло сыростью. Кто это так кричит тревожно? Павлин? Среди пряно пахнущих берегов извивалась речка — мутно-зеленая, непрозрачная, по берегам сползли ржавые лодочные гаражи.

Да — жизнь уходит отсюда. Дощатый мостик чуть жив, зияет прорехами. В стороне валяются бревна — видимо, для ремонта… Но — все прервалось.

— О! Вдруг откуда ни возьмись! — донеслось с берега.

Пека! Но где? Что-то длинное белое торчит из кустов. Удилище?

— Ну где ты там? Покажись!

Он вырвался из кустов. Показался. В одной руке палка… сачок? В другой — банка с водой. Ну просто юный натуралист! В мутной воде изгибаются какие — то… рыбы?

— Ну что встал? Иди! — издевательски произнес Пека.

— …иду.

Шел как эквилибрист, раскинув руки.

— Ну что… вижу, что без оружия, — насмешливо произнес Пека, когда я приблизился. Я спрыгнул. И мы обнялись. Как два инвалида. Во всяком случае — один точно: правая рука его была скована сачком, левая — банкой.

— Слышал, калымишь тут? — подколол он.

— Еле к тебе попал.

— Да вон — бревна лежат! — показал Пека. — Да руки все не доходят.

— Твои в смысле руки?

— А чьи же еще? Все тут в разрухе! Директор в Москве. Я тут за него!

— Да. Умеешь ты делать карьеру! — И чуть было не добавил: «В безнадежных местах».

— Но буквы-то стоят! — воскликнул я. Вблизи они вообще уходили в небо!

— С ними-то как раз главная заморочка.

— С буквами? — изумленно воскликнул я. — Они, что ли, золотые?

— Не исключено! — проговорил он, сплюнув через зубы. — Тогда на горняков денег не жалели. Какой-то процент «металла желтого цвета» определенно есть.

— И кто… интересовался? — я сглотнул слюну.

— Да приезжали тут… некоторые. По-русски едва говорят. Но утверждают, что металл им нужен на колокола. Знаю я их колокола!

— Бесплатно?

— Да нет, по цене бронзы советского периода! — Пека снова красиво сплюнул.

— Тебе?! — неполиткорректно воскликнул я.

— Мне. Потом долго спасали друг друга из этой вот речки!

Да-а! Не знаю, кто бы меня спасал, если бы я немного поторопился с Гуниным предложением.

— Так что… буквы стоя´т? — уточнил я.

— И будут стоять! — отчеканил Пека.

 

Формально можно было считать мою задачу выполненной. Точнее — невыполненной… Но зачем же все делать (или даже не делать) — формально? Продолжил общение.

— А в банке у тебя — кто?

— Охоту мне всю испортил.

— Головастики?

Видимо, увлекался ими в детстве. Теперь вспомнил, на отдыхе.

— Какие головастики? — оскорбился он. — Пиявки!

— Пиявки?.. Брр!

— Вот тебе и «брр»! Кровь мою дурную сосут. Очищают.

Некоторую часть пути мы разговаривали с ним о пиявках.

— Посмотрю, как эти себя поведут! — Пека страстно вглядывался в баночную муть.

— А что предыдущие? — я поинтересовался. Хотя тема пиявок мне не близка.

— Сдохли!

— От голода?

— Наоборот! Кровью моей обожрались! Яду наелись. Ходячая таблица Менделеева я! Присосутся — и брык! Но те были из чистого водоема. А эти, может быть, более привыкшие…

— К яду?

— Да!

— Тебе тут… хоть пиявочную лечебницу открывай! — на всякий случай польстил на ходу.

— Есть тут уже официальная пиявочная! Занята вакансия, — честный Пека сказал.

— Хорошо! Полкрови, считай, уже твоей высосали! Выглядишь отлично!

…Краше в гроб кладут.

— Но продолжают дохнуть на мне! Понимаешь, — вздохнул Пека, — что это значит?!

— Значит — таков их удел! — ловко, как я считаю, вывернулся.

Тропа, извиваясь, шла вверх.

Пиявочная тема поможет мне продержаться… пока не будет повода заговорить про кино.

— А у вас в Заполярье, значит, пиявок нет?

— У нас в Заполярье есть всё… Но дорого! — гордо Пека сказал.

— Так, может… тебе пиявок туда возить? — предложил я.

— Займись! — кинул небрежно, цыкнул зубом.

— Со сценарием-то мы завязли с тобой! — я пошел напролом. Но он как-то не возбудился.

— А я думал… мы завязали! — зевнув, сказал он.

Мы вышли на асфальтовую площадку — видимо, центральную. Стояли, пытаясь отдышаться. Наверх шла широкая каменная лестница — и там, наверху, в зелени, белоснежный корпус… Дворец! Впрочем — не такой уж и белоснежный.

— Там живешь?

Пека кивнул кратко, думая о своем.

Сбоку от площади на бетонном фундаменте мощно стояли буквы высотой до небес. И по ступеням сбежала Инна.

— Хорошо выглядишь.

— А ты!

Юг ей к лицу. Подъехала машина.

— Я в парикмахерскую! — сказала она Пеке. — А у тебя какие планы? — спросила вдруг меня.

— Да думаю тут… подлечиться! Я на самом деле не прочь. Надеюсь, парой пиявок он со мной поделится?

— Ну — если они захочут! — Пека захохотал.

— Ладно. Подлечивайтесь. Но только в разумных пределах! Не забудь — у нас с тобой вечером важное мероприятие.

Пека вдруг раскланялся, поведя вдоль асфальта рукой.

— Ну… — с каким-то волнением Инна произнесла и села в машину. Проводив взглядом ее, он вдруг задвигался значительно энергичней. Новая жизнь? Или, наоборот, возвращение старой?

— Так! — Пека подошел к БУКВАМ, подергал их. — Так. Ты не можешь тут на шухере постоять?

— Пока что?

— Пока я тут схожу в одно место.

Я тоже попытался качнуть БУКВЫ.

— По-моему, их танком не стащишь.

— По-моему, тебе всё по фигу.

— Мне не по фигу ты!

— Ладно! Тогда пойдем.

— Куда?

— Если б я знал!

— Ну что ж. Откровенно! Пошли.

— Сейчас… только банку поставлю! — пробормотал он.

В низеньком флигельке за буйными зарослями крапивы поставили банку на стеклянную полку. Банка увеличивала, как линза, и красавицы наши изгибались там, как черные флаги.

— Лепим? — зевнув, спросил фершал, дремлющий на кушетке.

— Чуть позже! — процедил Пека.

— А не сдохнут?

— Ответишь!

И мы поднялись на шлях… Лучшего названия тому, что мы увидели, не подберешь. Долго неуверенно шли в пыли. Потом встретили одинокого путника.

— Скажите… — спросил я. — Вы не знаете, куда мы идем?… По этой дороге?

— А вам куда надо? — Он подозрительно посмотрел на нас. Я посмотрел на Пеку. Тот пожал плечом.

— Вам на рынок, наверное? — оценив нас, слегка презрительно произнес он.

— Да! Да! — радостно закричали мы наперебой.

— Так вам Колхозный? Или Казачий?

Потом он махнул рукой: какая этим разница?! Да. Порой полезно получить оценку со стороны.

— Казачий! — гордо произнес Пека приосанясь. Его тоже задело, что нас ставят невысоко. Но поднять авторитет нам не удалось.

— Да что на Колхозный, что на Казачий — одной дорогой! — махнул он рукой. Мол, все равно пропадете.

— Спасибо! — все-таки вежливо сказал я.

Мы с Пекой шли молча, слегка покоробленные таким отношением. Пора призадуматься?

— Все-таки я сделаю из тебя человека! — Пека перенес на меня всю злость.

— А я — из тебя, — симметрично ответил я, только более меланхолично.

— Всё вообще по фигу тебе!

— Надо было этого путника убить и закопать? Сделаем. Я, хочешь знать, твой Пифагетта.

— Это что еще за хрень?

— Писатель фактически. С Магелланом вокруг света проплыл. И если бы не я… в смысле он, про Магеллана бы никто слыхом не слыхивал.

Пеку это, неожиданно подавило.

— А сам Магеллан… ничего?

— Не!

Пека был абсолютно растерян. Потом все же собрал себя.

— Ну ты… Пофигетта. Пойдем побыстрей, что ль.

 

Пошли уже красивые двухэтажные дома с балкончиками, увитыми растениями. Как я любю юг! А вот и рыночные ворота. Сделали шаг…

— Стоп!

— Что?

— Это не то. Одни абреки торгуют.

— А что имеешь против них?

— Я?… Ничего. Просто еще не проголодался.

— Продолжим променад?

Поиграв желваками, Пека пошел. Патриотично шли на Казачий рынок.

— А, вот, рекомендую — Казачий!

И всего только лишних полчаса — и мы на Казачьем.

Пека, однако, застыл. Торгуют, правда, снова одни кавказцы. Неувязочка.

— Ну что? Зайдем?

— Почему бы и нет?

Вот сейчас он покажет свою подлинную суть!

 

Мы медленно шли по торговым рядам, не глядя на прилавки. Может быть, слишком медленно? Торговцы встревожились.

— Что ищешь? — подошел к нам старик, наверное, староста рынка.

— Пойдем, Пека! — загундосил я. — Зачем нам товары не от производителя? Наверняка ведь перепродают! Нас пиявки ждут! Сам же их выловил… Сдохнут! — воскликнул с отчаянием я.

— А скажите, пожалуйста, где тут семечками торгуют? — чопорно Пека произнес.

— Да вот!

Подошли к семечкам. Мужик, к сожалению. Джигит. Семечки, думаю, точно не их продукт. Начнется…

— Двести грамм, пожалуйста! — вдруг произнес Пека. Я не поверил своим ушам.

— Что? — даже переспросил я.

— Я не тебе говорю… Двести грамм.

Продавец взвесил кулек.

— Тут триста пятьдесят. Но возьму с тебя как за двести! Бери, дорогой.

Пека кивнул мне.

— Заплати. Будет как подарок. Заплати, кстати, за триста пятьдесят. Огромное вам спасибо!

Щедр! С кульком у него в руках мы медленно вышли. Весь рынок на нас глядел.

— Вот так, — проговорил Пека. — А ты чего ждал?

— Я? Ничего? Я просто… рад.

Да. Пека — мастер эпизода. Поэтому я за ним и таскаюсь.

 

А вот и красивое здание с вывеской «Казачий круг». На двери — приколотая бумажка — «Конференция».

— Нам сюда? Нас, думаю, уже заждались? — предположил я.

— Да… То, что нужно. Спасибо! — вдруг Пека расчувствовался. И мы вошли наконец с жары в прохладный подъезд.

В красивом конференц-зале сидели казаки. Мы присели в конце зала. Пека шепотом, но с восхищением, называл их, определяя по форме:

— Донцы!.. А этот ряд — кубанцы. А кто же эти? — привстал, разглядывая, — Надо же! Уральцы пожаловали!

Разговор шел важный — о фураже. Вел собрание толстый казак с невысокой сцены.

— Гребенской! — произнес Пека почтительно.

— Это фамилия?

— Нет. Гребенские — местные.

Обращались с ним запросто, несмотря на чин (может, есаул?).

— Слышь, Санчо! Ты болтунов этих не слушай! Слушай сюда!

Пека сопровождал все происходящее громким шепотом, и в конце, когда собрание уже закруглялось, Санчо дал слово нам.

— Эй, станичники! Чего вы там шепчетесь? Хотите выступить?

— Можно, — Пека пошел.

— Откуда будете?

Пека лихо прыгнул на сцену.

— С северов!

Все задвигались, заговорили. Для расслабения в конце заседания такой «оратор» — самое то! Расслабимся!

— При матушке Екатерины доскакали туда. Так что казачьи границы — до Аляски почти.

Загудели одобрительно, послышалось «Любо! Любо!». Приаляскинский казак им по душе.

— Золото любите? — оратор выкинул новый лозунг.

Зашумели. Владеет аудиторией! Зал уже полностью был «взят»; задние даже вставали, чтобы активней участвовать.

— Привез?

— На всех — нет! Приезжайте — берите! В рудниках уже иссякает, да и брать там тяжело — а в тайге, в руслах речек — рассыпано.

— Ровным слоем? Адресок свой оставишь?

— Вот ему! А теперь с атаманом вашим надо бы еще пошептаться по личному делу.

— Невесту ищешь?!

— Родственную душу! — Пека ударил себя в грудь.

 

Зашли в кабинетик.

— Почему — Санчо? — спросил Пека в упор.

— Ну — шутят так!

— А я тогда Дон Кихот! — Пека пошутил. Блеснул эрудицией.

— С ветряными мельницами, значит, воюешь? — Санчо сказал. И, оказалось, обидел. Пека молчал.

— Да тут серьезней у нас! — поддержал его я. — Тут буквы хотят украсть. На утиль.

— Какие буквы?

— «Горняк!» На склоне стоят.

— Так это ж — федеральная собственность! — Санчо с облегчением произнес. — Не наш вопрос.

— Так это что — не народное? — наконец Пека заговорил, смутив Санчо. — Патрули казачьи выезжают у вас?

— Хаотично, — сформулировал Санчо.

— Ну вот и хорошо. И заскочим, — Пека поднялся.

Санчо тоже встал.

— Конем-то владеешь?

— Казак. Шашку дашь?

— Вот… только музейная.

— Не боись, верну.

 

Я тоже — владею конем! Так вырос на конюшне, у бати, — когда он директором селекционной станции был!

— Разъезд! На охрану родины. Рысью! — скомандовал Санчо приосанясь. Рванули!

А в этом что-то есть! — мелькнуло в голове, уже напоенной ветром.

— А рынок и так под нами… не журись! — доносилось до меня сквозь порывы ветра. — Просто негоже казаку, как бабе… за прилавком стоять!

— А почему… ваши бабы там не стоят?

— А потому что обстановка тут напряженная! В галоп!

Вылетели на пригорок.

— А это что еще за хрень!? — произнес Санчо.

 

Внизу несли букву К! И запихивали ее в длинный трейлер. Предыдуших — из этого слова — на месте уже не было.

— Погоди, — Санчо попридержал Пеку. — Может, так надо?

— Й-есс! — завопил Пека и, разгоняя шашку над головой, поскакал к трейлеру.

У кабины стоял крепыш в белой рубашке. Стукнул выстрел. Пека стал сползать вбок, нога попала в уздечку, и лошадь поволокла его.

 

 

 

Глава 4

ВЕРХ ПАДЕНИЯ

— Ну вот… Все же возможно! — сказал Гуня.

— Да. Стало как-то… аутентичней без букв. Но повозиться пришлось.

— Не хитри! — улыбнулся Гуня. — Ты же знал заранее, что их уберут. Ты идешь на прием?

— На какой?

— Ты опять?

— А во сколько там?!

— У тебя что — нет пригласительного?

— Нет.

— Опять! Посмотри как следует!

Я полез в пиджак.

— Е-есть.

Кто же мне сунул его? Не иначе как вчера Инна, в суете.

— Ты что — в таком виде пойдешь?

— Да. Ты прав. Надо переодеться.

 

Я стоял у лестницы, ведущей вверх, в некоторой нерешительности. Хотелось бы подняться… Но, наверное, все-таки гуманнее дождаться Пеку. Как он?

Но звон бокалов и голоса на террасе делались все громче… Ведь выпьют же всё! А мне надо. Я поднял ногу… но чья-то сильная рука ухватила меня за локоть. Кузьмин.

— Стой здесь! Все фиксируй! Ведь ты же наш Пифагетта?

— Слушаюсь!

 

На площадке, где мы вчера шли с Пекой, парковались один за другим роскошные лимузины. И выходили… Из наиболее знаковых лиц: известная телеведущая, знаменитая своей грудью; два известных телевизионных обозревателя-перевертыша, перевернувшиеся в одно время — в противоположных направлениях. Тот, что был красным, перевернулся в белого, а тот что был белым, — в красного. Зачем?

А это что за роскошная пара? Да это же Пека во фраке! С ним рядом Инна в вечернем платье, усыпанном, видимо, бриллиантами. Правая рука Пеки (раньше ею был я) теперь на груди, на бархатной перевязи. Что, не скрою, придает ему импозантности. Мне даже не кивнул. Образно говоря — не поздоровался сам с собой! Инна кивнула. Душка.

А вот идет, почему-то одиночкой, тоже всем известный деятель по кличке Укралурал, известный бандит-предприниматель. Близкие его называют Уу. Так это же он вчера стрелял?.. Впрочем, это, видимо, уже неважно. Этот, наоборот, почему-то поздоровался. Ничего уже не понять! Рука потом долго болела.

Шла еще какая-то «пузатая мелочь». Крики на террасе крепчали. Я просто обязан быть там.

 

— Ты, сука, вчера в меня стрелял!

— А ты на меня с шашкой скакал. Гляжу — мчится какой-то джигит! Чего не сделаешь с перепугу? Скажи, Михалыч! — обратился он к стоящему рядом Кузьмину. — Стрелял я в кого-нибудь… последние четыре года? Нет! — как-то даже торжествующе повернулся к Пеке. — Видал?

— В гробу я тебя видал! — воскликнул Пека. Хотя могло выйти все наоборот. Пека здоровой рукой замахнулся на недруга… Но тут между ними сверкнул клинок.

— Санчо! — обрадовался Пека, впервые за это время. — Ты как здесь? Давай выпьем!

— Не могу, Пека! На службе! — он указал шашкой на Уу. — Охрана вип-лиц. Мое ноу-хау. А вчера — это так… Слезы молодости.

И он действительно снял остро отточенной шашкой с лица слезу.

— Турок ты, а не казак! — сказал Пека Санчо. — Так батя мой говорил…

— Ну всё! Хватит! Миритесь! — Кузьмин сгреб в одно целое Пеку и Уу. Они пожали руки, но неохотно. Потом (как-то вдруг возросла моя наблюдательность; только крупные планы!) Кузьмин оставил руку лишь на плече у Уу!

— Ты привез новые буквы?

— Михалыч! Да со старыми вчера вышла задержка! Ты же знаешь! — показал газами на Пеку.

— Эх ты! «Пятизвездочный отель»! — произнес Михалыч с укором. — Турок ты, а не казак!

Так же мой покойный батя говорил!.. Я что-то загрустил. И куда-то пошел.

 

Проснулся я в каком-то небольшом, но уютном помещении, на узкой лежанке. С потолков пыльно свисали седые пахучие веники местных сушеных трав. Закрыв глаза, внюхал их горько, — соленый аромат. Блаженство! Открыв глаза, вздрогнул. Прямо перед моим лицом извивались какие-то черные чудовища. Вот оно, пьянство!.. Стоп! Пьянство тут ни при чем. Это же пиявки в банке! Особенно жуткая быа одна, самая огромная. Ближе всех!.. Наоборот — дальше всех! Банка же увеличивает, как линза. Соображаю еще! Призывно изгибаясь, как женщина, можно сказать, ластилась. Ты всё о бабах! Об общественном надо думать. Скорее она напоминает черный флаг анархистов, зовущий к свободе. К черту анархистов, эти вымученные образы. Другие сейчас сладко похмеляются, а у меня вот — мучительный самоанализ. Ты уже на работе, порождаешь образы. А в реальности — пиявки эти просто жаждут моей крови. Опрокинуть на себя банку — и всё! А вдруг и моя кровь отравлена, и им станет худо? Гуманист! Друг животных, земноводных, а также пресмыкающихся, в том числе и кровососущих! Подарю жизнь им — верну их в лоно вод. Вот! Это благородно. Совершу хоть один светлый поступок! Выполз. От яркого света по лицу извилисто потекли едкие слезы, и банка вдруг запотела, и тоже потекла. Прелестнейшее утро! Все, наверное, давно уже при деле, кроме меня. Выбултыхал всех этих красавиц в реку вместе с водой!.. Извиняюсь — не всех. Моя любимица присосалась к стенке. Пришлось ее отколупывать пальцем, рискуя быть высосанным. Жадно обвилась вокруг пальца. «Как роскошный перстень!» — мелькнула мысль. Образы, образы! Куда их деть! В канаву. Успел содрать ее в последний момент, уже чувствуя в пальце сладкое жжение. Потом, говорят, их уже не отодрать. Вместо Пеки, дурака, тут работаю. И самое грустное: эти пиявки вчера видели нас с Пекой… ИНЫМИ! И тех нас — уже нет! Вот что особенно печально. Снова потекли горячие слезы. Возможно, получу какой-нибудь приз за образ пиявки. Моя красавица поплыла, соблазнительно изгибаясь, и скрылась в мути. Тело едко чесалось. Хорошо бы и мне поплыть. Но боюсь, что подруги мои сразу ко мне вернутся. Художник должен быть одинок.

 

Одинок — но не до конца. На зимнюю сессию во ВГИК я все же явился.

Пека не удостоил. Сказал по телефону: «Не мой сайз!» Теперь он имеет право такое говорить. А для меня, может быть, это был последний шанс стать великим! Ежов, вздыхая, выслушал мои сбивчивые объяснения. Что мне делать? Может быть, проза пройдет по тем местам, где проваливаются сценарии? Впервые эта мысль появилась там.

— Отчисляем?! — хищно проговорила Сысоева. — Заявка провалена! Перспектив нет.

Явка провалена… Происходило это, кстати, в той самой наклонной аудитории, что когда-то свела нас с Пекой. Эх ты! Это я аудитории…

— Ну почему же? — послышался ангельский голос сверху. — Мы с ним сейчас работаем над сценарием о балерине.

Я повернул голову вверх и назад… Как ни мучительно это было. И Гуня оттуда улыбнулся мне.

С Пекою я не порвал. Связь держал! Но в основном через Инну. Вживую я его больше не видал.

 

 

 

Глава 5

НЕ НЕКРОЛОГ

Звонок Инны.

— Ты к нам прилетишь? У нас тут теперь отличная библиотека, самая современная.

— Командуешь ты?

— Стараюсь.

— Постараюсь. У меня тут горячка. К счастью, не белая. Жди.

 

В огромном белом аэропорту вижу какую-то холеную женщину, элегантно-седую, в накинутой на плечи шубке, с ноутбуком на коленях.

— Ты?

— Ты?

Обнялись. Сама за рулем огромного «Лексуса». Да-а… Город не узнать! Зеркальные небоскребы. Отражающие другие, точно такие же.

— Да. Пеке бы сидеть в таком! — с обидой сказала. — Стоят, в сущности, на его золоте.

— А где сам?

— В тайге, где же еще? Вахта!

Мы подъезжаем к роскошному стеклянно-мраморному дому.

— Ты как? В гостиницу — или сразу в библиотеку?

— А это что перед нами?

— Библиотека.

— Тогда в нее.

Вот это да! Трехэтажный холл. Тропические заросли.

В середине — фонтан. Охранник, в бобочке и в бабочке… Как-то мне все это не нравится!

Плавно поднимаемся. Просторный мраморный пол. Кресла на колесиках. И на всех стенах — экраны. Просто центр управления космическими полетами.

— Это тоже… на Пекины деньги? — вырвалось у меня.

— Недавно выиграли самый большой грант, как лучшая библиотека.

— Это кабинет твой?

— Нет. Управляющий центр. За секунду на этих экранах может появиться всё! Библиотека Конгресса США интересует тебя?

— Пока нет. Скажи… а мои книги тут есть?

— Верочка! — надменно произносит она. — Посмотри, пожалуйста, книги Валерия Георгиевича.

Верочка почти не видна под огромными экранами, по которым что-то куда-то мчится. Космический полет. Остановка. Верочка поворачивается с креслом.

— У нас нет книг Валерия Георгиевича!

— Как? — поворачиваюсь к Инне. — Я же посылал тебе за эти годы… несколько штук.

— Значит, еще не обработаны! — произносит Инна без чувства какой-либо вины. Процесс важней. Какие еще книги, когда вокруг вот такое! Обидно. Я писал и издавал книги, не щадя сил!.. Зачем их надо еще «обрабатывать»?» Но я молчу. Закалился уже.

— У нас есть еще время до выступления. Кофе?

 

— Ну как всё же Пека? — не удерживаюсь я.

Вдруг улыбается. Значит, и веселое что-то есть.

— Да. Когда искали его… в том числе и среди погибших — ну, после прорыва плотины, когда смыло их участок…

— Так.

— Вдруг прилетает к нам на персональном самолете какая-то краля. Нос крючком. И привозит… роскошный гроб, чуть ли не из санадалового дерева. И начинает тут чуть ли не распоряжаться. Главнее всех!

— Рада! — восклицаю я.

— Ты знаком с ней?

— Немножко. Ну и что?

— Ну ты же знаешь Пеку! Она уже прикупила огромный участок на кладбище и тут как назло ей… появляется он. Без единого зуба. Челюсти потерял, когда плыл. Борода до колена. Оказывается — на двери его унесло чуть ли не в Ледовитый океан! Десять дней добирался. Ну — и она улетела в бешенстве, и гроб забрала. Сорвал такое мероприятие! — она засмеялась.

— Оставила хоть бы гроб.

— А мне кажется — он ему вообще не понадобится! — Инна произнесла, чуть ли не с досадой.

— И мне — тоже… Ну а что было потом?

— Я ему говорю: «Жалко, что ты не пришел со своей собственной дверью, как Иванушка-дурачок».

— Он говорит: «Жалко!»… Ну а потом — всё как положено. Палата. За дверью — прокурор, в ожидании. Кстати, Пека единственный, кто не согласен был с официальной версией: «Стихийное бедствие». Уверял, что плотину взорвали. Ящик-то с золотом пропал! Криминальная история. Поэтому казаки палату его охраняли.

— Санчо! — воскликнул я.

— Вот имен их я не знаю.

— А помнишь, как мы в избушке-библиотеке сидели при свечах всю ночь?

— Конечно…

— Да-а. Какой-то бесконечный у нас получается с Пекой сценарий.

— Перекрестись, чтоб так оно и было! — сказала Инна.