ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ЮЛий Гамбург
Отблески
Недавно я написал книжку
воспоминаний. А когда она уже вышла, стали по инерции вспоминаться всё новые
и новые подробности жизни. Как бы заметки на полях этой книги. А сокровищем
мальчишек послевоенных лет были «салютки». В 1945—1946 годах мы, дети Зарядья,
собирали после праздничных салютов в траве у китайгородской стены эти
металлические крышечки от ракет — красные, зеленые и желтые, — наивно
думая, что именно они светились в небе.
Перед вами такие же отблески
того, что когда-то передо мною сверкнуло.
* * *
Усто Мумин — Кроткий Мастер. Это псевдоним художника Николаева
из Узбекистана. Поразительны его вещи, выставленные на Волхонке. Удивительно, как
такое еще возможно без всемирного отклика. Его работы, похожие на портреты Возрождения,
находятся в городке Нукус (соседний Турткуль, кажется, целиком смыло разливом
Амударьи—Джейхуна). Могли и Пиросмани не узнать. А многих, очевидно, так
и не узнали.
* * *
Взаимопонимание единомышленников
особенное. Трудно лучше объяснить непростое стихотворение «Aere perennius» Бродского,
чем это сделал Найман. Очевидно, что в этой вещи — одной из последних,
фактически в своем «Нерукотворном памятнике» — Иосиф Александрович всех,
непричастных к его поэзии, посылает на три буквы, но, оказывается, делает это
он не как хулиган, а как страдалец Иов по отношению к своим недальновидным
друзьям. И псалмы Давидовы в этом коротком стихотворении неявно процитированы,
и Марк Аврелий — а не только Гораций, не говоря уже об Ахматовой
и Державине. Найман показывает, что Бродский весь этот богатейший опыт держит
в уме и сообщает читателю, не жалея его (как и всегда).
* * *
Где-то в 1990‑х годах
ехал я в Петербург. Билеты оставались только дорогие, в СВ, и сосед
по купе был один. Оказался молодой человек служащим из окружения некоего архиепископа.
Тот был фигурой сомнительной в либеральных кругах, и попутчик, узнав,
что я из Академии наук, убеждал меня, в частности, что Владыка — не антисемит,
но, напротив, у него есть евреи в роду (наивная аргументация). Потом
он показал мне свое толстое золотое кольцо с крупным бриллиантом, сказав, что
это подарок Владыки. Снял его с пальца и положил на вагонный столик. Уже
не в первый раз я получил свидетельство тяги людей этого круга к подобным
предметам. Перед самым Питером попутчик ушел в соседний вагон к своему
коллеге. А кольцо осталось лежать на столе. Поезд остановился, все стали выходить,
и я оказался в двусмысленном положении — выйти из купе не мог, будучи
наедине с такой ценностью. Не то чтобы это сильно меня «напрягало», но все
же было неприятно. Вскоре, однако, хозяин кольца, запыхавшись, вернулся, и мы
простились. Может быть, он (или Некто, через него) пытался меня искушать? Нет, вряд
ли.
* * *
Все-таки КГБ, ФБР и прочие чекисты — это в лучшем случае
обслуга, и притом невысокого пошиба. Вплоть до верхов. Даже если не вспоминать
об учиненных и учиняемых ими гадостях. И психология у этих людей
особого — не первого — сорта. Это особая порода; исключения есть, но редки.
Государство, где наукой и техникой рулят спецслужбы, заведомо обречено на статус
догоняющего и подсматривающего за чужими успехами в замочную скважину
(эта формулировка не моя, но я целиком солидарен). Многие со мной не согласны, но
я настаиваю на своем. Конечно, даже Булгаков в «Мастере…» попал под ложное
обаяние людей с револьверами или в плаще (Афраний). Но нет. Нет. Все равно
третий сорт. А свежесть только одна.
* * *
Нынешние студенты в большинстве
не могут с ходу, без подготовки (а то и с подготовкой) сказать, чему
примерно равен натуральный логарифм, скажем, трех или двух. Или десяти. Для нас
это дико: ведь очевидно, что логарифм трех немного больше единицы, а логарифм
десяти — два и три десятых. Но это, видимо, не следствие их невежества,
а скорее следствие того, что они работают (и считают) по-другому, им не
нужно помнить математический смысл этих символов — калькулятор все равно знает
лучше. Они и синусов не помнят, и в табличных интегралах слабы.
Однако старшие должны понимать, что сила нового поколения совсем в другом.
* * *
Пространство вокруг нас заполнено гигантским количеством информации.
Достаточно включить гаджет — и можно тут же найти в этом «эфире» и нужную
картинку, и музыку, и текст. Неужели 50 или 250 лет назад то же самое
пространство было (в этом смысле) абсолютно пустым? Или просто совсем неструктурированным?
А может быть, нет, и Моцарт что-то умел оттуда извлечь? Без гаджета, прямо
так? Или Лермонтов? Но тогда приходится думать, что ТАМ говорят и по-русски.
* * *
Есть ли глобальное потепление? Или, в более общем виде, изменение
климата? Есть и всегда было. Не думаю, что сейчас изменения сильнее, чем в предыдущие
века и тысячелетия, и тем более что в этом виноваты люди-человеки.
Куда нам. Какая-нибудь Этна за день наработает больше всей нашей промышленности.
И — с противоположной стороны — весь мир разных там микроорганизмов
и насекомых: они маленькие, но их ужасно много. Да, пожалуй, даже все имеющиеся
коровы выдыхают углекислого газа больше, чем электростанции. Впрочем, это нетрудно
подсчитать. Короче, нет ли у человечества некоторой мании величия. Есть, есть.
С библейских времен.
* * *
Поэт Дмитрий Быков, с явным удовольствием прочитав на своей лекции
чудесное стихотворение Слуцкого «Баня», стал доказывать, почему это стихотворение
плохое. Притом понимая, что оно хорошее. Все дело в неясности критериев. Это
как Шостакович говорил о цыганских песнях, что ведь вот плохая музыка, плохая,
а берет за душу. А у Хиндемита — хорошая, но не трогает. «Баню» Слуцкого
нетрудно переписать так, что стих станет по всем критериям хорошим; Быков может
это сделать за десять минут: уберет газетные штампы и т. д. Но часть очарования
пропадет.
* * *
Когда умер Борис Пастернак, я заканчивал второй курс. При скорбном известии
решил пойти на похороны; я знал, что они будут в Переделкине. И вот, стоя
у вокзала и глядя на расписание, вдруг подумал: «Ну кто я и кто он?
Какие у меня основания? Там будут близкие, будут поэты… А что я такое?» И не
поехал. Конечно, и без меня там было много читателей и почитателей, но…
не услышал той поразительной тишины, о которой потом так проникновенно написал
композитор Каретников. В какой-то мере это мое состояние, именно состояние,
повторилось много лет спустя. Я был уже профессором, приехал в Питер на юбилей
родственной кафедры и остановился у друзей. И вот после торжеств,
где я вдруг оказался почетным гостем, зашел в какой-то садик, присел на скамейку
и думал: «Ну кто я такой? Почему эти милые петербуржцы — и в Институте
и дома — так меня привечают?» Но на этот раз присутствовал привкус счастья.
* * *
Однажды весною, в час жаркого полдня в Москве, я вышел из
метро, и вдруг меня охватило чувство, что это уже было, такой же весной, давно-давно.
Именно дежавю. Я стал соображать, в чем дело, и понял: это был слабый,
неуловимый запах чего-то цветущего, сложной смеси. Может быть, все случаи такого
рода и связаны с повторением бывшего когда-то запаха, цвета, вкуса, другого
мимолетного, почти неуловимого и не зафиксированного ощущения. Вернее, зафиксированного,
но бессознательно. Такого много у Марселя Пруста.
* * *
О конкурентах. Академик Фрумкин не хотел, чтобы издали по-русски знаменитую
«Кинетику» Феттера. Ее все-таки перевели по настоянию Колотыркина, и тогда
Фрумкин в пику ему велел перевести и издать более близкого ему Делахея.
А профессор Кудрявцев-старший из МХТИ не хотел, чтобы перевели «Электрокристаллизацию»
Фишера (так и не перевели: никто не заступился за старика Хельмута). Что это
было — ревность, что не ты это написал, или что написано не так? Или недостаточно
почтительно упомянут имярек (или вообще не упомянут)? Похожая ситуация была, когда
Кудрявцев-младший был в ярости после выхода моего справочника — будь его
воля, не дал бы издать. А я-то, как идиот, хотел сделать ему сюрприз…
* * *
Прочитал Анри Пуанкаре «О науке».
Много понимал человек, но всё немного не до конца. И поэтому тратил множество
слов на объяснения. Зря некоторые — к примеру, большой физик Рухадзе —
предпочитают его Эйнштейну и даже думают, что Пуанкаре (плюс Минковский и Лоренц)
всё сумели сделать раньше и лучше. Да, кое-что сделал и понял, но недотягивал,
нет — в физике. А как математик почти безукоризнен. (Да кто
я такой — «почти!») Среди французов лет сто назад было много удивительных математиков —
например, Пенлеве, которого больше знают как политика и министра (да и
то подзабыли).
* * *
Как же Левитан читал приказы Верховного Главнокомандующего! Это было
как исполнение музыкантом простого и великого произведения. После каждой фразы
диктор повышал тональность на полутон, и одновременно увеличивал силу звука.
Получалась хроматическая последовательность, сама по себе уже сильная, но еще и с нарастанием
мощи. Последний аккорд был полностью подобием концовки торжественной органной прелюдии,
с таким же переходом в мажор! Послушайте «Многую лету» Бортнянского в исполнении
Бориса Христова — совершенно то самое.
* * *
Когда Бродский пишет «Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба»,
то насчет лейтенанта — понятно: одна звездочка на погонах была у младшего
лейтенанта. Но почему «в проводах»? А это из песни военного времени «Темная
ночь»: «Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают». Как мне сказали,
также «лейтенант неба», очевидно, из стихотворения Якова Гордина
«На смутном небе две звезды, / Как на погоне лейтенанта…»
* * *
Даже очень наблюдательные литераторы нередко делают удивительные ошибки.
Юрий Олеша считал снежинки восьмиугольными. С его-то фантастической наблюдательностью!
А у Мандельштама Москва-река в четырехтрубном дыме (хотя труб было пять).
Вероятно, они видят что-то, по их мнению, более важное; а четыре или пять —
это почти одно и то же. Математику это трудно понять, но здесь все определяется
не фактом, а художественной задачей. (Перечитывая это, понял, что Мандельштам
все-таки был прав: пять труб подряд — это на Раушской набережной, над «Могэсом»,
а четыре по квадрату были за Домом на набережной; их давно нет).
* * *
Во всех областях бывает лидер, который совсем ненамного опережает большую
группу современников. В шахматах даже великий Ботвинник был лишь чуточку сильнее
своих современников Бронштейна, Кереса, Смыслова, но был признанным лидером. Но
бывает и по-другому. Появился Роберт Фишер — и его отрыв от остальных
(на сколько-то лет) огромен. Таким в физике оказался Эйнштейн, в пианистическом
искусстве Рахманинов, а потом Глен Гульд, в русской поэзии Бродский, в марафонском
беге Бикила, который босиком обогнал всех именитых. Интересно, что это поразительное
превосходство как-то сразу становится ясно всем — в том числе и недоброжелателям
«чемпионов». Наверное, можно вспомнить много таких примеров в науке, технике,
спорте и искусстве.
* * *
Слова меняются — вернее, их
значения. Моделью не так давно называли только упрощенную или уменьшенную копию
чего-нибудь (самолета, автомобиля), либо заготовку (например, для литья),
или компьютерную (математическую) разработку. Теперь модель — это прежде всего манекенщица.
Почему модель? А потому что она у модельера. Проектом называлось только
нечто еще неосуществленное, предлагаемое к осуществлению. Но никак не уже готовое.
Теперь проект — это развивающееся во времени или уже свершившееся предприятие или
мероприятие. Старые значения остались, но как второстепенные. У Пушкина: «Любовь
к отеческим гробам», «Когда сюда, на этот гордый гроб / Придете кудри наклонять
и плакать…», «среди не чуждых им гробов». Гроб здесь — это вообще погребение,
могила, памятник — а не ящик. От немецкого «graben» — копать; «Grab» —
могила. Опять-таки — значения слов понемногу меняются.
* * *
Недавно в метро я слышал разговор двух подростков. Говорили явно
по-русски, но на каком-то офенском наречии. Существительных я не знал ни одного,
да и некоторых глаголов тоже. Их же этот разговор занимал в высшей степени.
Потом мне объяснили, что это было про какие-то актуальные компьютерные игры —
с конкретными героями и предметами.
* * *
Зимой 1968 года я стоял на переезде, ожидая, когда проедет поезд с чешскими
трамваями. На каждом трамвае была надпись «POZOR!», которую мы, конечно, относили
к себе: совсем недавно наши танки вошли в Прагу. Но это было всего лишь
«Внимание!» — насчет каких-то электрических трамвайных дел. Не отсюда ли возникло
сленговое выражение «ломиться на позоре» (то есть пользоваться общественным
транспортом)? Нет, пожалуй.
* * *
Есть два популярных и притом совершенно троцкистских русских стихотворных
текста. Первый — «Гренада» Светлова (это — всемирная революция), второй —
замечательная по музыке песня Пахмутовой «Наша родина — революция, ей единственной
мы верны» — это перманентная революция. Троцкий жив! Кстати, у Пахмутовой
есть еще несколько поразительных мелодических находок — притом малоизвестных:
«Раненая птица», «Новая дорога», «Улица мира», «Камчатка» — и еще немало.
Всегда как-то жалко, что в текстах Добронравова есть фальшь. К этой —
настоящей — музыке подойдут только очень мощные стихи. А может, и никаких
не надо?
* * *
Очень хорошие рисунки до сих пор
публикуются в изданиях книг Я. И. Перельмана. Их автор — Ю. Д. Скалдин,
а в те времена, когда я эти книги читал, имя художника не указывали, и я,
только достав довоенное издание, узнал эту фамилию. Это брат замечательного писателя
Алексея Дмитриевича Скалдина, который погиб в сталинских лагерях, а десяток
его повестей и романов, написанных перед войной и неопубликованных, уничтожены.
Сохранился только ранний фантастический роман «Странствия и приключения Никодима
старшего». Интересно знать, каково происхождение такой фамилии — Скалдины? От скальдов?
* * *
Удивительный роман философа Якоба Голосовкера «Засекреченный секрет»
тоже погиб, когда автор был в застенках. Но автору удалось по памяти его восстановить —
через 20 лет. Интересно, что и в романе Скалдина, и в романе
Голосовкера появляется нечистая сила, и притом очень похожая на появление таковой
у Булгакова — и даже на несколько лет раньше. Впрочем, это есть и где-то
у Набокова. И у Эренбурга Хуренито появляется сначала с хвостом и рожками.
Какое-то, видно, было общее гоголевское поветрие — но Булгаков сумел развить
эту тему особенно сильно, соединив ее не только с современностью, но и с вечным.
* * *
Как это ни странно, нет более впечатляющего панегирика капиталистической
системе хозяйства, чем у Маркса в «Манифесте». По крайней мере я не встречал
такого больше нигде. Просто с восторгом он пишет: «Буржуазия создала чудеса
искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические
соборы. Плоды духовной деятельности отдельных наций она сделала общим достоянием,
она вырвала массы людей из идиотизма деревенской жизни, варварские и полуварварские
страны поставила в зависимость от стран цивилизованных. Меньше чем за сто лет
своего господства капитализм создал более мощные производительные силы, чем все
предшествовавшие поколения, вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство,
применение химии, пароходство, железные дороги, электричество, телеграф…»
И это он хотел уничтожить?
* * *
Самое слабое место любой религии есть обещание спасения (рая после смерти)
только своим адептам. «И турок и буддист одинаково НЕ назначены для того вечного
блаженства, которое мне обещано, если я последую за Христом…» — это К. Леонтьев;
дальше он, разумеется, говорит о том, что как человек иноверец вполне может
быть хорош. Православные отказывают в спасении души не только нехристианам,
но и католикам (не знаю, как обстоит дело в противоположном случае).
Что-то здесь не так — чуть не написал «не по-христиански». Сильно смахивает
на денежный интерес: «Только наша фирма обеспечит…» и т. д.
* * *
Украинцы повелись, клюнули на своего
несчастного Бандеру — и за это мы да еще поляки — их всячески третируем.
Ну не нашлось у них более достойного защитника нации. Но сами-то хороши! Восемьдесят
процентов народа считают Сталина «величайшим россиянином»! После этого корить своих
соседей их Степаном по крайней мере недостойно — «кто бы говорил»… Хотя, конечно,
набор национальных героев настораживает: Мазепа, Шухевич, Петлюра… да и запорожец
Сагайдачный (который, по песне, «необачный», то есть непутевый), не лучше, и прочие.
Слава богу, хоть выпал из этой обоймы погромщик Богдан Хмельницкий.
* * *
В библейском Израиле существовало «право бедных» подбирать колоски,
остающиеся на поле после жнецов. Законом Моисея было даже предписано не дожинать
поля до конца (Левит, 19:9—10, 23:22) — специально для пропитания бедным и пришлым.
Состоятельные люди оставляли до четверти несжатого поля. И часть винограда
оставляли. Этот обычай стал основой событий, описанных в Книге Руфь: иноплеменница
(моавитянка) Руфь собирала колоски на поле израильтянина Вооза. Она понравилась
ему, и впоследствии их правнук Давид (тот самый — победитель Голиафа и автор
псалмов) стал царем Израиля. К чему я об этом вспомнил? А вот: в 1932
году большевики (а точнее, лично Сталин) отменили трехтысячелетнюю практику,
и за несколько колосков, поднятых на колхозном поле, стали расстреливать или
на 10 лет отправлять в лагеря (это называлось «Закон о трех колосках»,
или «Указ 7—8»). Вот так. Да за одно это…
* * *
«Удивительная страна — никто
не хочет работать!» — это Мамин-Сибиряк, конец XIX века. Мама при мне читала
эти строчки в 1955 году и очень смеялась.
* * *
Для любителей математики. Если взять вообще ЛЮБЫЕ два числа, а не
обязательно две единицы, и проделать с ними простейшую процедуру, придуманную
Фибоначчи (сложить, а потом сложить результат с бо`льшим из двух чисел
и т. д.), то все равно вскоре — через несколько таких операций —
отношение двух последующих результатов будет золотым сечением, то есть (1 + √5)
/2. Это я обнаружил (открыл!) классе в девятом. Но об этом уже знали. Может
быть, даже сам Фибоначчи.
* * *
Им же. Числа два, три, десять и т.
д. отражают вполне реальные вещи: количество каких-то конкретных предметов или объектов.
А вот точные (натуральные) числа порядка миллиардов и больше — это
чисто математическая абстракция. Нет таких предметов, количество которых они бы
обозначали. Скажем, сколько листьев в лесу? Это нельзя выразить конкретным
числом — оно в каждый миг меняется: один засыхает, другой отрывается ветром,
третий рождается (притом каждое из этих событий требует некоторого времени —
и поэтому нельзя говорить о мгновенном значении). Это относится и к числу
людей или комаров на земле, и к числу атомов. Так что, если вдуматься,
большие числа — это такая же абстракция, как, например, иррациональные. Мне
удалось доказать это довольно строго.
* * *
В возрасте примерно трех лет я сделал
для себя открытие: оказывается, у женщин есть ноги и уши! (о таком
же есть у Юрия Олеши). Тогда носили длинные юбки до щиколоток, и было
видно только, что ниже; у самой земли или пола как бы какой-то механизм быстро
переносит по горизонтали одну ступню, затем фиксирует ее и переносит другую,
а потом опять первую — поочередно. Это не очень похоже на движение ног.
А уши всегда были закрыты волосами или платком. Когда я впервые увидел сережки
в ушах, кто-то из взрослых мне сказал: «Это деревенские так носят». «Деревенские»
считались отсталыми; только лет в 13 я увидел, что они, в общем-то, ничуть
не хуже «городских», просто другие.
* * *
Число 60 — самое удобное в качестве основания системы счисления:
оно делится на 2, 3, 4, 5, 6, 10,12, 15, 20 и 30 (да и на 8 «почти делится» —
семь с половиной вполне практически удобный результат). Но число 60 великовато.
Поэтому лучше 12. Люди давно это поняли. Поэтому у нас 12 часов, 12 месяцев,
60 минут и секунд. И считали тоже дюжинами. И в футе 12 дюймов. И сервиз
на 12 персон. Хотя для года число 7 лучше, потому что год без одного дня (364 дня)
делится без остатка на 7. Отсюда неделя — 6 дней творения плюс день отдыха.
Интересно, у древних, скажем, индийцев — тоже была семидневная неделя,
или это только ближний восток, евреи, Египет? У китайцев был 60-летний годовой
цикл (5 раз по 12, с соответствующими животными, начиная от дракона) и 12 месяцев.
Семидневных недель у них не было: вместо этого были три декады в месяце.
* * *
Удивительным образом 12 — совсем по другим причинам — оказалось
основой музыки; в октаве (то есть восьмерке) на самом деле ряд из двенадцати
звуков — ведь черные равноправны, их тоже надо считать. Для уха благозвучны
сочетания звуков, у которых отношение частот равно 6/5, 5/4, 4/3, 3/2,
2/1; так уж устроен наш орган слуха. Но при чем здесь 12? А очень просто: отношение
частот двух соседних нот (малая секунда) — это 2 1/12. Это примерно
1,059: неблагозвучное соотношение. Нажатие двух соседних клавиш уху неприятно (хотя
изощренная музыка и этим пользуется: потрясающая малая секунда есть у Шнитке
в его «Сюите в старинном стиле»). Однако если взять через две ноты (малая
терция), то получится 2 1/4, что очень близко к 6/5, а через
три — около 5/4. Так же получаются и остальные «красивые» музыкальные
интервалы. А дальше идет додекатоника, то есть современная двенадцатитоновая
музыка, которую так ненавидели за «формализм» советские чиновники от искусства.
* * *
Никак не закончу про это. Все интервалы между соседними нотами одинаковы —
но в логарифмической шкале! То есть если взять не частоты (в герцах),
а логарифмы частот, то их разности всегда одинаковы: 0,05776… (для натуральных
логарифмов). Это, конечно, одно из подтверждений психофизического закона Вебера—Фехнера:
величина ощущения пропорциональна логарифму величины раздражения. Мы слышим одинаковые
интервалы, но только потому, что устроены сами мы логарифмически. Стоит еще заметить,
что 2 1/12 из предыдущей заметки — это всего чуть-чуть больше, чем
1 + 0,05776 (любителям математики понятно, почему это так).
* * *
Осип Мандельштам написал: «Скажи мне, чертежник пустыни, / Арабских
песков геометр: / Ужели безудержность линий / Сильнее, чем дующий ветр?» То есть
он обратил внимание на то, что ветер, который, казалось бы, должен вносить только
хаос в вид поверхности песка пустыни, на деле образует на этой поверхности
правильные фигуры. Этот вопрос позднее строго математически рассмотрел великий брюссельский
физик Пригожин. Я написал Пригожину и послал ему это стихотворение — в оригинале
и в своем английском переводе. От него пришло короткое благодарственное
письмо — на машинке, но с собственноручной подписью.
* * *
Недавно выяснилось, что в каких-то отчетах, которые мы пишем для
чиновников, каждый научный сотрудник должен указать свой «индекс Хирша» и еще
какие-то неведомые мне цифры. Чем выше индекс, тем лучше. Поскольку я понятия
не имел, что это такое, обратился к Интернету, и «Гугл» мне с подробностями
сообщил, что этот индекс большой у тех авторов, труды которых активно цитируют —
и наоборот. У меня, кажется, 11, что не особенно много, но и не мало
(из моих коллег примерно одного уровня у одного 3, а у другого
18). После этого запроса чуть ли не ежедневно я получаю сообщения такого типа:
«Пришлите нам всего пятьсот рублей, и мы уже сегодня начнем Вас цитировать».
Все продается, и даже недорого; тогда что толку от этого индекса? Да еще можно
даром сговориться с коллегами почаще цитировать друг друга — чего проще?
* * *
Когда после какого-то выступления Горбачева, году в 1986-м, один
мой приятель сказал: «Наконец-то слово произнесено! Сталин — преступник!»,
я немного удивился. Я его держал за бандита, пахана, тирана — но не «преступника».
Это все же что-то другое. Преступник — нарушитель закона; а у Джугашвили
были преступные законы (а по каким меркам? По римским? По кодексу Наполеона?)
Да и сами по себе эти законы выглядели в основном вполне цивилизованно
по крайней мере на словах.
* * *
В 1990‑е годы издавались в Москве две газеты противоположных
политических направлений. Одна назвалась «Сегодня», другая — «День». И вот
почти одновременно в них обеих появились публикации на одну и ту же животрепещущую
тему. И назывались они почти одинаково — но все-таки противоположно. У «демократов»
статья называлась «На руинах империи», а у «патриотов» — «На пепелище
отечества». Велик наш язык!
* * *
Тоталитарные идеологии, как бы ни
притворялись, остаются верны себе и все равно выдадут себя. Когда Мао провозгласил
«либеральный» на китайский манер лозунг «Пусть цветут сто цветов», то вскоре его
уточнили — совершенно в духе Оруэлла! — «кроме сорняков». Наверное,
почти все помнят, что в знаменитой повести Оруэлла главный лозунг был «Все
животные равны», но потом к нему добавили: «Но некоторые рАвнее». Имелись в виду
свиньи, захватившие власть.
* * *
В записках Афанасия Никитина, истово православного, многие молитвы,
возносимые им к Всевышнему, написаны в оригинале русскими буквами по-арабски.
Он был хорошим купцом: кроме прочих своих достоинств («деловит, но незаметен») легко
переходил с одного языка на другой). И обращается он к Нему —
«Аллах!»; точнее, «Олло!». Он не ощущал разницы. Сначала у Никитина все идет
по-русски, постепенно появляются арабские слова, наименования Господа Бога —
«милостивый, милосердный» — явно из Корана. А заключительная молитва почти
вся по-арабски, только с упоминанием Иисуса. Мусульмане, кстати, причисляют
Иисуса к пророкам, но сколько из них читали Евангелие?
* * *
Какой литературный герой вызывает у меня симпатию и даже восхищение?
У Гофмана (Хоффмана, конечно, Эрнеста Теодора Амадея) есть сюжет: некто, человек
со средствами, бродит по стране и, облюбовав некоторое место, изучает его,
ходит взад-вперед, что-то высматривает — и наконец нанимает рабочих, которые
по его указаниям вырубают просеки, строят мостик, прокладывают дорожку… С точки
зрения местных, эти действия бессмысленны. Но когда работы закончены, он поднимается
в некую точку, любуется открывшимся потрясающим новым видом — и навсегда
покидает это место в поисках нового объекта. Всю жизнь я пытался во всем, во
всем! делать именно это.
* * *
Что-то потянуло меня в сторону Германии. Перевел чудесное стихотворение
Гейне (Хайне, конечно, Хайнриха). «Стоят недвижно звезды в высоком далеке
/ И говорят друг с другом на дивном языке. / И любят и тоскуют
все ночи напролет, / И ни один филолог их
речи не поймет. / А я язык тот знаю, его я изучил. / Мне лепет моей
милой грамматикой служил». Интересно, это до Лермонтова?
* * *
Формы сопротивления произволу и тирании очень разнообразны. Именно
поэтому свобода бессмертна. После переворота 1917 года, когда запретили писать слово
«Бог» с большой буквы, кто-то из поэтов (не могу вспомнить, кто именно)
в своих стихах (которые все же издавались) ставил это слово всегда в начало
строки. И поэтому Бог у него всегда был с большой буквы.
* * *
В послевоенные годы многие дачные
и садовые участки под Москвой были огорожены колючей проволокой — и это
воспринималось не как знак Гулага, а как знак бедности.
Врытые столбы и между ними в несколько горизонтальных рядов проволока,
от земли до высоты человеческого роста. И крест-накрест. На штакетник денег
хватало не у всех… Домики — кроме старых дореволюционных дач — все
как один были неказистые. Партийным и прочим деятелям
предписывалось, чтобы личные их дачки внешне не выделялись. А дачи высшей власти
были за высокими сплошными деревянными зелеными заборами — несколько гектаров
леса, с контрольно-пропускным пунктом и даже обширным тамбуром при въезде.
«За заборами — вожди» — как пели Галич и Шпаликов. Колючая проволока
есть, но незаметно, только поверху. А кто победнее — она, родимая, колючая,
в чистом виде, на виду.
* * *
Когда я узнал, что идет война с немцами (года в три с половиной),
то спросил, кто такие немцы. Мама ответила: «Это которые говорят по-немецки.
Например, мы говорим „стол“, а по-немецки „дер тыш“. А стул — „дер
штуль“».
Здесь я впервые уловил как различие языков, так и их удивительное
сходство: стул — штуль! И догадался о большей важности звука «ш»
в немецком, чем в русском (где он тоже не последний). Почему-то, однако,
создатели немецкой азбуки (да и польской) не придумали буквы для этого звука.
Кирилл и Мефодий (условно) оказались остроумнее. Наверное, ее начертание взято
из иврита, где этот звук тоже очень важен: вспомним шибболет. Или Иешуа, Шимон
(Симон, который апостол Петр) — и т. д. А туда эти три вертикали
попали из Атлантиды; три пика, средний самый высокий. И у китайцев «Шан» такое
же. Тянь-Шань. Если не ошибаюсь, об этом когда-то писал удивительный петербуржец
А. Кондратов («Сэнди Конрад», гений вроде Курехина).
Еще в тот момент я навсегда уяснил для себя, что национальность
определяется прежде всего родным языком.
* * *
В конце 1970‑х 31 декабря мы отмечали в лаборатории Новый
год. Засиделись допоздна, а когда стали расходиться, я вышел через боковую
проходную, что делал редко. Там довольно сложная система проходных внутренних двориков
(теперь их перекрыли), и мне почему-то захотелось срезать часть пути по одному
из них. Я свернул в подворотню — куда раньше никогда не заходил. Все окна
были темными. Возле самого спуска в полуподвал (лесенка вдоль стены) лежал
совершенно пьяный замерзающий молодой человек. В этот дворик никто бы не зашел
еще несколько дней, и парень замерз бы совсем. Я с трудом поднял его,
дотащил до автобуса, посадил. Моими действиями руководила какая-то посторонняя сила,
заставившая туда свернуть. Похожим образом я нашел в траве и отогрел в руках
замерзшую чайку неподалеку от станции Долгопрудной в 1958 году. Какая
мощь, однако, в ней возникла, когда она вырвалась из рук! Как взрыв! Может
быть, она просто подвернула крыло? Но была очень холодная.
* * *
Как-то одна маленькая девочка спросила меня (указав пальчиком), почему
вот эта домашняя птица называется «курочка» — точно так же, как еда, которую
мы едим. Я попытался объяснить, стараясь по возможности щадить тонкие чувства ребенка.
Через минуту мимо нас пробежала собака. «А собаки вкусные?» — спросила
девочка.
* * *
«Там дедушку в упор разглядывает внучек» — из большого стихотворения
Бродского.
Этот внучек с дедушкой — из Эрмитажа. Картина работы Гирландайо,
где дедушка довольно страшненький, с бородавчатым носом, а внучек —
сущий ангелочек. И итальянский пейзаж за окном (насколько помню). В конце
этого стихотворения снова мелькнет Эрмитаж: «Теперь меня там нет; означенной пропаже
/ дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже».
А его «Я заражен нормальным классицизмом» — это из А. К. Толстого,
«Сон Попова»: «Вы начитались, видно, Вальтер Скотта? Иль классицизмом вы заражены?»
* * *
Те, кто сочинили слова «пролеткульт»,
«наркомпрос», «собес», были все-таки живыми людьми против сегодняшних бездарных
авторов ФГБУНа и ГБОУСОШа (так теперь называются научные институты и средние
школы: федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение и т.
д.). Видел на днях объявление: приглашаем
лечиться в МУ «Поликлиника такая-то». В поликлинику бы я пошел, но в МУ
(теперь так называются медицинские учреждения) — никогда.
* * *
Еще о том же. В 1940‑е годы популярна была песня с такими
словами: «В далекий край товарищ улетает, / Родные ветры вслед за ним летят.
/ Любимый город в синей дымке тает, / Знакомый дом, зеленый сад и нежный
взгляд». Пел ее знаменитый Марк Бернес. Эту пластинку часто «заводили», мелодия
была запоминающаяся, и я лет в 5—6 напевал: «Любимый город, синий дым
Китая». Китай меня не смущал — знакомое место, папа там недавно был в командировке.
Но сестра, точнее кузина (она была на три года старше и на голову выше меня,
и отношения у нас были как у Миньки с Лелищей в рассказах
Зощенко), сказала: «Ты неправильно поешь, нужно: Любимый город в синий дым
китает». — «А что это — китает?» — «Ну, вроде — ныряет, скрывается
в нем, в дыму».
* * *
«Я хотел бы жить и умереть в своем
любезном отечестве, но после России Франция мне милее всех». Примерно так написал
Карамзин лет 200 назад, если не больше. Ничего не напоминает? Ну конечно. Думаю,
что Маяковский знал эти слова классика — и несколько их переиначил. Меня
в этом убеждает тот факт, что Карамзина в учебниках относили к сентименталистам;
а Владимир Владимирович пишет: «…сердце / мне / сентиментальностью расквась!
/ Я хотел бы / жить и умереть в Париже…»
* * *
Мне 14 лет («ВХУТЕМАС — еще школа ваянья»). Приехал из
Тбилиси папин знакомый Толчин, привез несколько бутылок тамошнего цинандали (тамошнего —
это важно! Московское — не то). Пьем. С трудом допиваю свою рюмку —
горьковато, что ли. Но после второй понимаю, что этого хочется еще. А после
третьей — что есть какая-то удивительная изысканность, о которой уже никогда
не забуду. Впрочем, мукузани я уже знал от деда, но оно насыщенное, темно-красное.
Потом появились твиши, тетра, хванчкара. Грузия взяла прежде всего этим. Дальше —
керамикой, вообще искусством. Потом языком: «Мэ всцавлоб картул энас», изящным алфавитом.
И наконец, самое главное — людьми. Некрасиво их Астафьев обидел.
* * *
Китай его жители называют «Срединной империей». Конечно, людям свойственно
свое место считать серединой мира. Поэтому понятно, почему Япония — страна
восходящего солнца: восходящего над еще спящим Китаем, а Корея — страна
утренней свежести: там в это время уже утро. Да и Вьетнам — блеск
юга; юга по отношению к чему (ведь южнее его немало всего)? К Китаю, конечно;
это центр, точка отсчета.
Но у нас в России свою родину называют «родной край», то есть именно край, кусочек,
уголок, где-то сбоку, никак не в середине. Да и Украина так же. Это относится
и к другому: так, счастье, то есть некая полнота обладания различными
достоинствами, у нас, увы, никак не полнота — а именно часть, кусочек
от полного — счастье.
А по-украински — доля. Доля!
Мандариновая долька.
* * *
Я почти никогда ни на чем не настаиваю, особенно на собственных пристрастиях.
Но, оказывается, есть объект, к которому я так неравнодушен, что почти всем,
с кем долго общался, внушил свое отношение — и многие это со мной
разделили, хотя и не были готовы. Речь идет о музыке Шостаковича.
И вот загадка: как удалось дирижеру Густаво Дудамелю уже в XXI
веке передать свое гениальное понимание такой музыки юным венесуэльским оркестрантам?
Вторая часть Десятой симфонии с этими отроковицами и отроками — просто
откровение. Понятно, когда исполнители экстра-класса: Миша Майский или Марта Аргерих.
Но здесь другое. Они все поняли! Обличья зла и им знакомы!
* * *
Совершеннейшая чепуха делается на
свете. Ученые половину времени тратят на написание планов и устройство дел
для получения грантов, врачи смотрят не на тебя, а в компьютер, назначают
лекарства те, что им велели фирмы, а не те, которые лечат, школьники вместо
учебы тренируются, как правильно ставить галочки в заданиях ЕГЭ. Но апофеоз
всего — Интернет. Вместо «Иванов выиграл гонку на Кубок Европы» на экране идиотская фраза: «Назван победитель
гонки на этапе Кубка Европы». Если кому-то
интересно, кто же это назван (это называется «разводка лоха на клик»), нужно щелкнуть
по этому месту дисплея, через некоторое время появляется текст с кучей ненужных
подробностей, потом возникает реклама строительной компании: «Девушки (ах, нет,
ДВУШКИ) по 5 миллионов рублей (через 10 секунд ее можно убрать, если удастся
найти спрятанный крестик), потом слева всплывает окно, где предлагают познакомиться
уже-таки с девушкой… Все хотят на тебе заработать. 90 % времени впустую.
Сумасшедший дом.
* * *
Свою первую монографию я написал, чтобы иметь под рукой ту книгу, которую
всегда хотел прочитать: все главное о своем предмете под одной обложкой. Рукопись
12 лет лежала в столе, пока научный фонд не помог мне с ее изданием в 1997
году. История второй книги такая: на книжной выставке я внимательно рассматривал
одно издание, а стоявший рядом (как выяснилось, директор этого издательства)
так же внимательно смотрел, как я это делаю. Затем он сказал: «А вы для нас
ничего не напишете?» Написал.
Третьим стал учебник. Над ним мы
работали с коллегой из Ивановского университета. Готовили текст, не имея никаких
перспектив опубликовать. Но уже знакомый издатель напечатал и учебник. Дальше
вышло так: один авторитетный и активный деятель выложил в Сеть примерно
такую рецензию на мою книжку: «Книжка плохая, а автор дурак». Вскоре я увидел
в Интернете, что некто хочет эту книжку купить, а ему отвечают: «Не советуем,
сам N написал, что она никуда не годится». Я так разозлился, что в тот же день
отправил письмо в издательство «Шпрингер» с планом-проспектом английского
расширенного издания. Эта книга вышла в 2011 году и стала бестселлером!
На нее уже 7 лет ссылаются во всем мире, и с каждым годом все больше.
Я перевел ее на русский — а дальше уж пошло-поехало: переиздания, учебник
термодинамики, книга воспоминаний, переводы.
* * *
Вместе со мной учились несколько студентов, которых ранее выгоняли из
института. По разным причинам. Один нарушил сухой закон на целине: ездил на грузовике
в Атбасар за какими-то инструментами и выпил в тамошнем шалмане.
Кто-то увидел и донес. Разумеется, исключили из комсомола и — автоматически —
из института. Он по блату устроился в некую артель инвалидов — делать
какую-то мелочовку. И за год заработал столько, что хватило на весь оставшийся
институт, куда его взяли обратно через год. Через какое-то время он заведовал (в другом
институте) кафедрой.
Второй был редактором факультетской стенгазеты и на первом ее листе
наклеил коллективную фотографию всего состава партийного бюро. А под ним —
заметку про каких-то нехороших студентов под хлестким заголовком «Вот они, виноватые!»,
который оказался прямо под фотографией. Выгнали с треском и скандалом.
Лет десять спустя он уже был профессором в Академии наук, где пропущенный год
проработал лаборантом.
Третий… Хотя и так понятно.
Большинство были из-за проваленной сессии, и возвращались из них немногие. Впрочем, наш декан был человеком либеральным
и с последнего курса уже почти не выгонял. Исключил только двух девушек;
одна из них потом вышла замуж за его сына, другая — за его любимого ученика.
* * *
В который раз на этих страницах вспоминаю Мандельштама… Возможно, Сталина
разозлило, что тот назвал его «горцем»: «…А где хватит на пол-разговорца,
/ Там припомнят кремлевского горца». Ведь грузины в основном равнинные жители,
а горцы — это как раз их враги: лезгины, кистины и прочие. Они спускались
с гор и крали грузинских девушек. Но Осип Эмильевич ничего не писал просто
так, и притом он знал, где родился генсек. «Горец» у него — это выходец
из Гори. Так что если обиделся «корифей всех наук», то зря.
Дальше в этом стихотворении
есть всегда восхищающее меня «…И слова, как пудовые гири, верны». Про «тяжелы»
уже говорить и не надо, и так ясно. И еще: «Как подкову, дарит (а не
кует! — Ю.
Г.) за указом указ». Это даже сильнее,
чем про «сброд вождей», про «бабачит и тычет». Хотя все гениально и безрассудно
смело.
* * *
Больше всего мне нравится юмор как бы незаметный, даже не знаю, как
его назвать. У Высоцкого: «Ей сам Марсель Марсо / Чегой-то говорил». До слушателей
(до кого быстрее, до кого не столь) доходит, что Марсель Марсо — мим.
Такое встречается у Жванецкого. Таковы и некоторые словесные розыгрышы,
подмены, иногда ложные отсылки — лучшего слова не подберу — у Лосева
и Бродского. Но это уже не юмор, а что-то более тонкое, вызывающее улыбку
при догадке. Самый простой пример — французское название английского варианта
стихотворения «Дорогая, я вышел сегодня вечером…»: «Brise marine», ветерок с именем
адресата.
* * *
Все границы, конечно, условны, но мне кажется, что в русской литературе
на рубеже 1960‑х годов произошел некий тектонический сдвиг. Смена эпох. Предыдущая
закончилась написанием трех грандиозных романов. Я имею в виду «Архипелаг Гулаг»,
«Доктора Живаго» и «Жизнь и судьбу». А новая началась написанием
трех произведений, небольших по объему, но по-своему знаковых. Это «Москва—Петушки»,
«Школа для дураков» и «Николай Николаевич». Все эти шесть вещей имели большие
трудности с опубликованием.
* * *
Профессор физической химии Горбачев, когда читал нам, студентам, лекции,
не раз выражал свои негативные эмоции по отношению к специалистам биологического
профиля. Видно, где-то они его обидели. Он говорил: «Только врачи и агрономы
думают, что…» — и добавлял какую-нибудь глупость, к примеру: «…можно
учесть все факторы». В общем, отказывал им в логике и здравом смысле.
Прошло больше полувека, и я не раз убеждался, что он часто прав. Не далее как
вчера появилось сообщение: некие медики твердо установили, что полезно ходить быстро.
Действительно, из большой группы пожилых людей те, кто ходили быстро, имели впоследствии
меньше заболеваний сердечно-сосудистой системы и в среднем жили дольше
ходящих медленно. Но очевидно, что ребята перепутали причину со следствием: те,
которые ходили медленно, уже
имели сосудистые проблемы — потому и тормозили…
* * *
Я пережил откровение, когда однажды летней ночью в Загорянке понял,
что Он всеблаг и всемогущ, и для этого мне не потребовалось ни доказательств,
ни опыта страдальца Иова. Это пришло как бы из воздуха. Еще я видел НЛО, это было
незабываемо. И освещенные солнцем Гималаи с самолета!
Дважды безнадежно тонул — и выплыл, трижды едва не погиб —
от потери крови, от переохлаждения и от усталости в горах. Как-то раз
чуть не задохнулся, подавившись. На Эльбрусе, на хорошей высоте зачем-то решил пробежаться —
и, почти потеряв сознание, быстро сел на землю и еле отдышался. Товарищ
смог удержать меня, когда я едва не свалился на скорости с горы мешков в кузове
грузовика. Зимой в глухом лесу мимо меня просвистели две пули убойного калибра
(охотник принял за волка). Массивный прибор спас меня, когда в лаборатории
взорвался гремучий газ. В 11 лет меня должен был сбить автомобиль на Варварке —
но шофер успел мгновенно затормозить в десяти сантиметрах. В 16 я
скатился в Измайлове с крутого берега на лыжах в темноте — и там
оказался трамплин. Долго летел в воздухе, сломал лыжи на несколько кусков,
минут десять лежал на льду пруда, но обошелся ушибами… «Что сказать мне о жизни?»
* * *
Одно из пронзительных стихотворений Бориса Рыжего начинается словами:
«Свернул трамвай на улицу Титова…» Однажды стало мне любопытно, как же выглядит
эта самая улица в екатеринбургском Вторчермете, который воспел этот удивительный
трагический поэт. Картинку я без труда нашел в Интернете, в гугловских
картах. На заднем плане были типичные советские пятиэтажки, на переднем — рельсы,
по которым сворачивал трамвай… Можно, конечно, сказать, что «„Гугл“ все знает»,
или «кто-то выложил именно такое фото», но, по-моему, это знак великой силы искусства.
Навеки теперь улица эта будет с поворачивающим на нее трамваем, и только
так.
* * *
Лев Лосев ненавязчиво использует очень мощный арсенал поэтических средств.
Взять хотя бы потрясающий ассоциативный ряд в поэтическом рассказе «С грехом
пополам», который вдруг, как удар, заканчивается античным образом мальчика на дельфине.
В стихотворении «Один день Льва Владимировича» трагический «хлеб изгнанья»
иронически «изымается из тостера» и снижается до «живем, хлеб жуем», дальше
автор ставит себя в ряд: «как Бродский, как скорее Баратынский», но не как
поэта, а скромно — как путешественника, причем «Баратынский» изысканно
рифмуется с «по-латински». Описывая отплытие поэта в свое последнее путешествие
на «пироскафе», Лосев пользуется словами, начинающимися на «п» и на «м» —
как «пароход» и «море»: Когда последний покидал Марсель, / Как пар пыхтел и как
пилась марсала, / Как провожала пылкая мамзель, / Как мысль плясала и перо
писало…» Баратынский вспоминается и в эпизоде со славистом в баре —
есть у него похожее стихотворение.
А замена своего лица в зеркале
на лицо судьбы в последней строке… И наконец, замыкание — возврат в этой
последней строке к первой — «Перемещен из Северной и Новой…». Да
еще здесь Тургенев, Саша Соколов, условный студент Джо, жена автора, названная Пенелопой,
усталый седок, опрокидывающий в трактире косушку. Конечно, Солженицын, о котором
напоминает уже само название стихотворения. И еще многое. Вот отсылка к Мандельштаму:
«Вижу я синие дали Тосканы и по-воронежски водку в стаканы…» —
хотя это уже другое стихотворение.
Автобиографический шедевр Лосева «Меандр» генетически происходит от
«МЕмуаров» Шварца — об этом говорят две первые буквы названия. Проза в стиле
«Ме», как писал сам Шварц (то ли кто-то о нем). А чернильные пятнышки
у отличниц, в которых автор влюблялся — от того же Баратынского,
который по этой причине не советует красоткам писать пером. Впрочем, у великолепного
Лосева просто так нет вообще ни одного слова.
* * *
«Нам ли, брошенным в пространстве, / Обреченным умереть…» у Мандельштама —
это из Лермонтова, мучителя нашего: «В пространстве брошенных светил». И об
этом же у Блока про «Век девятнадцатый, железный, / Поистине жестокий век!»
(боже мой, мало он попробовал двадцатого) — «Тобою в мрак ночной, беззвездный
/ Беспечный брошен человек!». Эпитет «беспечный» мне почему-то кажется гениальным.
* * *
Нынешние девицы делают все возможное
для того, чтобы пожилые мужчины вроде меня на них не западали. Как увидишь эти блестящие
железки в носу или в губе, цветные разводы татуировки на шее или на другой
части тела, черные ногти, зеленые или лиловые волосы — смотреть не хочется,
а не то чтобы что-то еще. Очень милосердно с их стороны. Вот девушки
1960‑х были! Да и 1970‑х. Шестидесятники мы, шестидесятники. «Июльский
дождь» Хуциева.
уже давно я замечаю
что раньше лучше было все
коньяк был крепче хлеб дешевле
а девки что там говорить
* * *
В своей профессии я пошел по стопам отца и тоже стал химиком; только
он был специалистом по неорганической химии и технологии, а я — электрохимик.
И вот когда я был курсе на втором, году в 1960-м, он спрашивает меня:
«А кто у вас в электрохимии самые крупные ученые, кроме моего приятеля
Шуры Фрумкина?» (академика, между прочим). Я назвал два-три имени, а потом
сказал: «Но есть еще один японец, который уже в 1936 году все понял лучше
всех. Его фамилия Хориучи». — Отец говорит: «А у нас тоже есть свой великий
японец — Гориути». По-моему, не надо пояснять, что это оказалось одно и то
же лицо, только переводчики были из разных школ.
* * *
В какой-то из особенно удачных моментов своей жизни спросил я в шутку
у старого-старого своего приятеля: «За что это Бог ко мне так благоволит?» —
«А потому что ты не сволочь», — отвечал он серьезно. Как, оказывается, просто
получить высокое благословение…
* * *
Кто-то вспоминал, как открывал вместе с Венедиктом Ерофеевым бутылку
токайского вина — чуть ли не в электричке! — и никак не мог
открыть. А когда наконец у нее отвалилось донышко и, пока бутылочку
не перевернули, она успела обдать автора бессмертной поэмы своею струей — он
сразу сказал: «Весь я в чем-то венгерском». Игорь Северянин, который таким
образом при этом прозвучал, не вполне был приемлем для высоких критериев других
участников сцены. Но я помню, что мой отец Северянина признавал и с удовольствием
цитировал, в особенности немного приняв.
* * *
Приехали мы с Маришей в Кострому.
Оба не были в этом городе лет по 50. Я когда-то был командирован туда от университета —
участвовал в проведении школьной химической олимпиады, а Мариша —
по направлению художественной школы, на этюдах, еще девочкой. И рассказала
она, как жила в доме художника-архитектора Калерии Тороп и какая это была
замечательная женщина. В последний день возвращались мы в страшный мороз
из Ипатьевского монастыря в гостиницу «Волга», на другой конец города. И вдруг
неожиданно вышли из автобуса в самом центре, у торговых рядов, чтобы пройтись
по бульвару. Это произошло так, как будто моей спутнице кто-то приказал сойти. Все
было заснежено, но я почувствовал под ногой вставленную в тротуар рельефную
чугунную плиту. Немного очистив ее от налипшего снега, мы прочитали: «Почетный гражданин
Костромы» — и дальше всем известное славное имя, уже не припомню, чье —
князя Пожарского, что ли. Таких плит оказалось немало, мы прошли мимо нескольких
и решили отчистить еще одну. На ней было отлито: «Почетный гражданин Костромы,
художник-реставратор Калерия Густавовна Тороп».
* * *
Во времена поздней оттепели — в начале 1960‑х —
главным редактором «Литературной газеты» был литератор по фамилии Косолапов. Уж
не знаю, его ли заботами или просто при нем стала газета читаемой, превратившись
из агитационного листка в орган Союза писателей. И вдруг году в 1962‑м
вместо него неожиданно назначили редактором писателя Чаковского. Об этом никак не
было объявлено — просто на последней полосе внизу появилась другая фамилия.
Многие и не заметили. Но моя мама была так взволнована (она полюбила эту газету),
что написала письмо в секретариат Союза писателей. Я читал экземпляр,
напечатанный ею на портативной машинке «Москва». Мама писала, что Чаковский, наверное,
неплохой писатель, написал повесть «Свет далекой звезды», но сможет ли он так же,
как Косолапов, поддерживать высокий уровень газеты. Ведь журналистика — это
другое. Вот при Косолапове, например, была напечатана замечательная поэма Евтушенко
«Бабий Яр».
Мамочка бедная не предполагала, что, во‑первых, Косолапова именно
за эту публикацию и сняли, а во-вторых, осуществилось это вовсе
не на уровне Союза писателей…
* * *
В начале осени 1945 года вернулся с войны Иван Прохорович Селезнев,
отец моей кузины. Роскошный кожаный скрипящий ремень, майорские погоны и облик
победителя… Привез он помимо каких-то мелочей вроде небольшого будильника с кнопкой
также бочоночек, примерно трехлитровый; как он сказал, с ромом. Затычку вынули,
и напиток стали пробовать. Мне дали пару глотков в рюмочке — и я
на всю жизнь запомнил роскошный, праздничный, остающийся надолго во всей носоглотке
запах и послевкусие. Потом рома много лет не было, а когда появился какой-то
ром венгерского, то ли румынского разлива (я уже был студентом), то вкус и, главное,
запах, были у него совсем не те. Ожидания мои не оправдались. Потом появился
кубинский — и тоже не то. И только много позже я вновь узнал этот
аромат и теперь знаю: на самом деле то был не ром, а очень хороший, не
менее чем двадцатилетний, коньяк. Так что это мой напиток с самого детства.
Тогда еще продавали шоколадные наборы с оленем на коробке, мама их любила и называла
«Бэмби», по диснеевскому фильму. По праздникам, а иногда и просто с получки
папа их ей покупал. В коробке кроме разнотипных конфет были маленькие шоколадные
бутылочки, которые всегда отдавали мне. Мама считала, что они наполнены сладкой
водой, но там был коньяк. Хотя и простой (трехлетний), и с сильным
шоколадным привкусом.
* * *
«Тварь я дрожащая или право имею?» Откуда это сочетание слов —
дрожащая тварь? Восходит это, наверное, к Иисусу, который велел своим ученикам
проповедовать Евангелие «всей твари»; вернее, к старому переводу Евангелия
от Матфея. Затем это Коран, где также говорится о проповедовании; в изложении
Пушкина это звучит так: «…и мой Коран / Дрожащей твари проповедуй». Русское
общество не было хорошо знакомо со священной книгой мусульман, да и не уверен
я, что там прямо говорится именно о «дрожащей» твари. Так что можно сказать,
что выражение это, с такой силой внедренное в умы Достоевским, началось —
как и многое другое — с Александра Сергеевича.
* * *
Слова первого псалма «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых
и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей…»
сразу показывают выдающийся уровень автора как литератора. «Не ходит… не стоит…
не сидит» — это тройное подчеркивание оставляет далеко позади многие риторические
приемы.
* * *
Когда моему братишке Игорьку было лет 5 (а мне 14), отец решил
приобщить его к искусству и стал покупать открытки с репродукциями
известных картин. Со временем их накопилось несколько тысяч; Игорь все их отлично
помнил и, конечно, потом узнавал в музеях. В начале же вышло так,
что было много портретов и автопортретов. Их собрали в отдельную папку,
и братец всячески их изучал и перекладывал, установив наконец какой-то
ему одному ведомый порядок. Я спросил, по какому принципу он расположил портреты;
ответ был четким: «По красивости лица!»
Эстет.
* * *
Приехав в Питер года около 1990-го, зашел я в заведение «Воды
Лагидзе», где-то за Фонтанкой. Там обслуживала посетителей девушка какой-то необыкновенной,
небесной красоты. На другой день я про это сообщил, как о своем открытии, сотрудникам
одной кафедры Технологического института.
«Вот еще один», — сказали они.
* * *
Удивительно точные и неожиданные слова встречаются иногда в бардовских
песнях. У Юлия Кима: «…пароход по реке доплывет до моря деловито…» У Визбора: «…где
ходики стучат старательно
на кухне…»
Трогательно.
* * *
Таинственны законы монтажа и вообще композиции. Здесь торжествует
некоммутативность, то есть результат зависит от порядка слагаемых… Независимость
же характерна только для самых простых систем — например, в арифметике.
