ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Каминский

* * *

А ведь кто-то умеет подарки природы ценить:

уходить на пленэр с робкой женщиной, греясь из фляжки,

по чуть-чуть изливая ей тонкую чувства финифть,

если вдаль не вдоль Мойки, то уж непременно вдоль Пряжки.

И так счастливы оба: он врать о себе ей весь путь,

а она, понимая, что — врет, на обман тот ловиться…

Потому что ведь счастье ума не имеет ничуть

и бессовестно, как перебравшая в баре девица…

Лето — блеск для таких, что плывут без руля и ветрил,

что плюют на расчет, лишь бы края не видели оба,

продвигаясь к черте. И не важно, кто первый схитрил:

он о вечной любви иль она с ним о счастье до гроба.

Вся любовь их — минут этак десять под яростный труд

двух горячечных тел в тайных кущах какой-нибудь рощи,

где сдаются порыву и бабочку с кофточки рвут,

то, что ясно как день, как слепцы, постигая на ощупь.

Это кажется только, что жизнь их — сплошная тщета,

что ни капли ума и ни голого даже расчета.

Что лишь эта у них. И едва ль интересна им та…

А вот смотришь им вслед и постичь всё не можешь чего-то.

* * *

Большой и бездушной лопатой,

святому забвению враг,

как водится, дворник поддатый

взрывает предутренний мрак.

И значит — вставай! — неизбежен

к мучительной жизни возврат

из грез, где взор женщины нежен

и даже разврат — не разврат.

И вот, ни копейки не стоя,

встаешь ты, чтоб, пряча нутро,

тащиться сквозь утро пустое

в толпе беспросветной к метро,

чтоб в ад, омертвев, опуститься,

тая, как недавно в раю

сжимал ты в объятьях жар-птицу

чужую как будто свою.

Там был ты не нужен отчизне,

ни овощ, ни фрукт, ни баран,

и жить мог, не прячась от жизни

и фигу не пряча в карман.

Там вечно, свободы поборник,

бродил бы средь темных аллей,

когда б не достал тебя дворник

бездушной лопатой своей.

* * *

В месяц сумрачный, в год сорок пятый,

обреченный на нети, как «ять»,

лягу в гроб я, из жизни изъятый,

в ней прореху оставив зиять.

Это будет такая прореха —

ни накрыть, ни заштопать внахлест, —

из которой стихов моих эхо,

есть надежда, достанет до звезд.

И бродяга, погрязший в позоре,

и в руке с кистенем уркаган

рты раскроют, как в Домском соборе,

чтоб отчаянья слушать орган.

И с тебя, толстокожий прохожий,

под вот это ни ворог, ни тать,

а восторг, ни на что не похожий,

будет медленно кожу сдирать.

И придется тебе, привереда,

в туфлях лаковых лапчатый гусь,

вместо радости правды не ведать

горечь правды отведать, боюсь.

Вот и станет тебе не до смеха

(насмеялся, поди, соловей),

ибо всей моей жизни прореха

обернется вдруг жизнью твоей.

* * *

И ночь, и фонарь, и аптека…

Так пусто, что веришь, идя

по улице: нет человека

в галактике, кроме тебя.

Таксистов — и тех словно смыло.

Как людям теперь — на Луну?

Теперь — три квартала уныло

проспектов топтать целину.

Израненным сердцем терзаться,

входя все мучительней в раж,

вердиктом каких-то мерзавцев

о том, что ты вышел в тираж,

что ни вороно`й, ни каурой,

ни серой, в смертельной тоске,

ты больше не будешь фигурой

на шахматной этой доске.

И, сколь ни надейся на чудо,

как будто простак в шапито,

придут и попросят отсюда

туда, где ты больше никто.

Где даже обычной бумаги

с бутылью дешевых чернил

уже не предложат бедняге,

чтоб сущего впредь не чернил.

Навстречу ни птицы, ни зверя…

И, словно единственный здесь,

бредешь, не надеясь, не веря,

лишь чувствуя то, что ты есть.

Ни зверя навстречу, ни птицы —

аптеки одни, фонари.

Все кончено. Нечем гордиться…

А вот хорошо, хоть умри.

* * *

Выхожу один я на дорогу,

на душе живого места нет.

Прет толпа, никто не внемлет Богу,

будь то Питер или Назарет.

В небесах торжественно… но всё же

жить не там приходится, а здесь.

Что же мне тогда — мороз по коже

быть как все, в строю едином днесь?

Я бы шел дорогою окольной,

чтоб никто навстречу мне в пути.

Только нет ее. Что ж мне так больно

среди всех, к плечу плечо, идти?

Уж не жду от жизни ничего я…

Значит, должен быть счастли`в как все,

не боясь ни темных толп, ни воя

черных «Волг» по встречной полосе.

Но боюсь. И, чтобы не бояться,

я б хотел забыться и заснуть

в образе счастливом тунеядца,

тихо свесив голову на грудь.

Чтоб, в мертвецком сне мой слух лелея,

про любовь мне сладкий голос… Да,

может быть, тогда мне чуть светлее

и не так ужасно как всегда.