ЭССЕИСТИКА
И КРИТИКА
Валерия Кузьмина
Александр Володин — человек и художник
В этом году в издательстве
«Симпозиум» вышла книга «Александр Володин. Стихотворения», составленная И. С. Кузьмичёвым
и Е. М. Гушанской. Это самое полное на сегодняшний день собрание стихотворений
драматурга Володина. В этом году ему исполнилось 100 лет, и, казалось
бы, естественно эту дату отметить сборником пьес, а не стихов. Но составители
вышедшей книги не случайно решили иначе. Несмотря на парадоксальность и нетрадиционность,
а иногда нарочитую ломкость и эпатажность стихов Володина, они для памятного
литературного сборника выбрали именно стихотворения, не только потому, что сам Володин
выше всех форм в искусстве, разве что исключая музыку, ставил поэзию.
Вслед за авторским определением своих стихов как «полустих» Кузьмичёв
в предисловии помогает читателю почувствовать своеобразие и оригинальность
этого жанра у Володина, но, главное, роль этого странного, на первый взгляд,
художественного явления во всем творчестве писателя. Для Володина стихи, вот именно
такие «полустихи» — ключ ко всему, в чем он себя выразил: и к прозе,
и к драматургии, и к киноискусству. Поэтому составители книги,
подчинив ее структуру законам издания большой поэзии, по сути дела, традициям издания
Большой серии «Библиотеки поэта», в академическую форму вложили произведения
отнюдь не академические, в которых автор со всей страстью и яростью, иронией
и самоиронией обрушивается не только на плоды своего творчества за их несовершенство,
но и на жизнь свою за многочисленные «вины», которые неизбывны.
Строгий, точный и профессиональный
комментарий Кузьмичёва к определению «полустихи», да и сам анализ стихов,
казалось бы, должны были несколько скомпрометировать саму форму. Читаешь стихотворение,
ну, например, «Надо следить за своим лицом…», и чувствуешь, что все время спотыкаешься
на ломком ритме, на смене рифмованной структуры. И вместо высокопоэтической
интонации в конце гневно-издевательская, оборванная на получувстве самоирония:
Я бы другое взял напрокат,
Я, не снимая, его б носил,
Я никогда не смотрел бы вниз,
Скинул бы переживаний груз.
Вы оптимисты? И я оптимист.
Вы веселитесь? И я веселюсь.
Кажется, что сейчас автор внезапно разорвет стройную аналитическую систему
комментатора и внезапно с издевательской интонацией скажет о себе:
«Графоман», — и для исследователя этот голос не будет неожиданным, потому
что такое самоопределение уже звучало в названии рассказа о рождении одного
из главных стихотворений Володина «Стыдно быть несчастливым…».
Так, из столкновения несовместимых, казалось бы, тенденций рождается
оригинальный общий замысел книги, который реализуется в совсем нестандартной
композиции.
Стихотворения с двух сторон окружены прозой составителей: предисловием
Кузьмичёва, непосредственно со стихами связанным и их комментирующим, и повествованием
Гушанской, комментирующим уже не только стихи и творчество, но и жизнь,
и не только жизнь самого Александра Володина, но и «тех, с которыми
он…». Среди «тех» — знаменитые и совсем незнаменитые, известные в узком
кругу и отмеченные вниманием мировой культуры, современники Володина, его друзья
и его учителя. Те, с кем он был хорошо знаком и с кем никогда
не встречался. Рядом — Светлана Пономаренко и Георгий Товстоногов, Инна
Соловьёва и Сэлинджер, Анатолий Гребнев и Дина Шварц, Назым Хикмет и Сергей
Юрский… И никаких иерархий, временны`х рамок, строгой хронологической последовательности.
О Володине писали много, и, если исключить критику тенденциозную,
разрушительную, всегда с любовью. Но часто за этой любовью скрывалась легкая
снисходительность к его слабости, к чудачествам и юродству, а иногда
и недоверие к искренности его мучительных недовольств собой. Повествование
же Гушанской лишено частой для суждений о Володине сентиментальной восторженности,
но и не позволяет себе снисходительного недоверия, бытовой иронии. Она создает
вокруг своего героя не мир прошлого, уже далекий современному человеку, мир, где
все понятно и уже отстоялось и определилось с истиной, а живую
и трепетную атмосферу недавней истории, мучимую вопросами, которые занимают
и нас сегодня. Притом каждая деталь времени проверена, прокомментирована, лично
прочувствована.
Люди, заполняющие пространство вокруг героя, могут быть не знакомы друг
с другом, даже могут не быть единомышленниками, но есть в них нечто соединяющее.
Например, суждение о своеобразии володинского душевного соприкосновения с жизнью,
прозвучавшее в размышлениях Инны Соловьёвой: «Можно ли благодарить, что жив?
Можно ли стыдиться, что жив? Стыд и благодарность сливались в чувстве
жизни: не жизни в себе, а жизни, которую подарено видеть, трогать, понимать,
жалеть в ее слабости и нежной смертности». Цитируют его оба составителя
и наверняка готовы разделить и все те многочисленные близкие и дальние
прозаика, драматурга и поэта. Ни пафоса, никакой пропагандистской и идеологической
заостренности в повествовании Гушанской нет. И сам герой, и «те,
которые с ним…», не любят толпы, чуждаются элиты, но именно они — больное
чувствилище времени, не положительный его образ или пример для подражания, а те,
кому стыдно, лично стыдно за общие грехи. И в стихах Володина эта интонация
одна из главных.
Всё еще, хотя и реже
снятся сны, где минный скрежет…
Это — было, я там был…
Но откуда — про глухие
стены, где допросы, страх,
сапогом по морде, в пах?
Я там не был! Но — другие.
В повествовательном строе Гушанской временные рамки сознательно разрушены,
но в описании «интриги судьбы А. Володина», если воспользоваться словами Кузьмичёва,
они чрезвычайно важны, конкретны и сущностны. У самого Володина свои,
особые, очень трудные и даже трагические отношения со временем, историей и течением
жизни.
Время и жизнь для Володина текут и проходят навсегда, не обольщает
он себя и не хочет обманывать никакой исторической памятью и никаким наследием
прошлого. Но время, история и жизнь для него также и непреходящи.
Это амбивалентное чувство жизни определяет художественную систему, в которой
живут прошлое и будущее в его стихах. Автор не воспроизводит прошлое в его
реалиях и подробностях. Оно растворено в настоящем и слито с ним.
Это воспоминание о давно исчезнувшем, но скрытно и незаметно навсегда
оставшемся в теле, в природе самой жизни. Об этом удивительное стихотворение
«Необозримый залив полыхает снегами…».
Казалось бы, обыденный эпизод, автор подчеркивает свою мысль повторением
слов «не боле»: девушки в свои выходные приезжают на залив покататься на лыжах.
И вдруг в них как бы раскрепощается и выходит наружу то, чего не
знали ни они сами о себе и никто другой. Только небо глядится в них,
чтобы удостовериться, «будто и жизнь началась, чтоб навеки продлиться».
Таков же художественный принцип взаимодействия прошлого и настоящего
в стихах «Я — в Москве. Угнетен и рассеян…», «Звезды тех, еще
тридцатых лет…», «Массовка в кино». Последнее из них особенно характерно для
мироощущения Володина. Он уверен, что мир пронизан насквозь, до самого дна, до самых
простых своих проявлений, до самых обыденных человеческих судеб и характеров
тем, без чего жизнь не могла бы состояться, даже если сами люди потом «забудут об
этом навек».
И еще одна важная черта поэтического мира Володина, которую именно этот
сборник позволяет почувствовать, — это отношение между будничным миром, сегодняшней
реальностью и той нормой жизни, какая живет в душе автора. Мир каждодневных
будней у Володина сер, покрыт «слоями печали», «завешен пылью». И кажется,
на первый взгляд, что норма жизни для автора — реализованная мечта, романтический
идеал. Критика часто находит в его поэзии традиционные мотивы романтизма.
Однако непредвзятое и свободное восприятие стихов составителями
позволяет увидеть другое.
И герои, и сюжеты, и сама атмосфера не только стихов, но и прозы,
и драматургии Володина говорят о том, что автору до`рог не мир воображаемый,
высоко поэтизированный, а именно земной, простой, ежедневный. И «Фабричная
девчонка», и «Пять вечеров», и «Моя старшая сестра», и вся последующая
драматургия, да и рассказы, так же как и стихи, свидетельствуют об этом.
Да и само искусство, образное слово нужно Володину для того, чтобы «белый свет,
который серым стал», вернул свою белую природу. Главное его чувство — глубокая
тоска, острое недовольство собой, своей «больной страной», даже планетой Земля.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю,
но я на другой проживаю. Привет!
Это трагически-ерническое «Привет!» в творческом мире Александра
Володина связано с чувством не менее сложным и мучительным: он не может
себе позволить ни на йоту погрешить против правды жизни. Для него правда и ложь —
это как жизнь и смерть в стихотворениях «Когда земля беременна враньем…»
или «Почему думают, что смерть — это страшно?». Они, эти стихи, перекликаются
и смыслами, и художественным строем, и выраженным в них чувством
своей ответственности за жизнь, за ее правду.
Это смерть наступает,
отнимает дни у жизни,
как будто ей мало —
долгая жадная смерть
отнимает у маленькой щедрой жизни.
И в этом своем стремлении он иногда сознательно пренебрегает
художественной условностью, кажущейся автору насилием над жизнью. Этим, думаю, объясняется
и постоянное сравнение себя с графоманом, и сознательное поэтическое
косноязычие, и «непростые», как пишет Кузьмичёв, отношения со словом.
Чрезвычайно важно признание Володина в двойственном, мучительном
отношении к слову, которое приводит Кузьмичёв: «Разлюбил слова. Ничего не хочу
называть словами. Деревья сами по себе — а слова, которыми их можно было
бы назвать, сами по себе… Я не писатель. Я никогда и не любил это занятие…
Театр — да, когда-то любил… А слова — никогда не любил. Я сам
по себе, а они — сами по себе, неизвестно где». И другой вариант
этого же признания: «Слово, теперь нужда в тебе. Защити меня от моей собственной
глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести,
от вин моих — настоящих, а не воображаемых, — чтобы слово к слову,
чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом». Эта драма отношений со словом —
от боязни исказить образ жизни и человека, ограничить их «безмерность» собственной
или чужой «неполноценностью» бытия, когда «недолюблено, недоедено и недопито»,
«недодумано, недосказано, недоспрошено», «неотвечено, недокончено, недоделано».
Как в этом смысле пронзительно стихотворение «Вы помните, как это было важно…»,
где музыка разрушает однозначность и мелочность наших категоричных оценок мира,
говоря совсем другое:
И сразу не про речки, а про море.
И сразу не про беды, а про горе.
Поэтому часто так трудно однозначно охарактеризовать героев Володина
и так трудно их играть. В спектакле БДТ «Моя старшая сестра» дядю сестер
играл Евгений Лебедев. И какая — совсем не мелкая и не обывательская
— судьба развертывалась перед нами! А ранний рассказ Володина «Твердый характер»,
его героиня?! Сколько сострадания, казалась бы, проявляет к ней автор и какой
беспощадный приговор вынесен названием рассказа. Уже не ей только, а всей советской
системе жизни, ее сформировавшей.
Таким образом, эта книга не только поэзию заставляет услышать, а жизнь
Александра Моисеевича Володина увидеть и попытаться понять литератора Александра
Володина. Очень точными словами заканчивает книгу Елена Мироновна Гушанская: «Александр
Володин — один из немногих во второй половине нашего ХХ века сохранил подлинные
отношения с жизнью. Он не только ни разу не покривил душой в своих писаниях,
он не покривил душой и в жизни. Кто знает, что ценнее, какой урок нагляднее».
