ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Валерия Кузьмина

Александр Володин — человек и художник

В этом году в издательстве «Симпозиум» вышла книга «Александр Володин. Стихотворения», составленная И. С. Кузьмичёвым и Е. М. Гушанской. Это самое полное на сегодняшний день собрание стихотворений драматурга Володина. В этом году ему исполнилось 100 лет, и, казалось бы, естественно эту дату отметить сборником пьес, а не стихов. Но составители вышедшей книги не случайно решили иначе. Несмотря на парадоксальность и нетрадиционность, а иногда нарочитую ломкость и эпатажность стихов Володина, они для памятного литературного сборника выбрали именно стихотворения, не только потому, что сам Володин выше всех форм в искусстве, разве что исключая музыку, ставил поэзию.

Вслед за авторским определением своих стихов как «полустих» Кузьмичёв в предисловии помогает читателю почувствовать своеобразие и оригинальность этого жанра у Володина, но, главное, роль этого странного, на первый взгляд, художественного явления во всем творчестве писателя. Для Володина стихи, вот именно такие «полустихи» — ключ ко всему, в чем он себя выразил: и к прозе, и к драматургии, и к киноискусству. Поэтому составители книги, подчинив ее структуру законам издания большой поэзии, по сути дела, традициям издания Большой серии «Библиотеки поэта», в академическую форму вложили произведения отнюдь не академические, в которых автор со всей страстью и яростью, иронией и самоиронией обрушивается не только на плоды своего творчества за их несовершенство, но и на жизнь свою за многочисленные «вины», которые неизбывны.

Строгий, точный и профессиональный комментарий Кузьмичёва к определению «полустихи», да и сам анализ стихов, казалось бы, должны были несколько скомпрометировать саму форму. Читаешь стихотворение, ну, например, «Надо следить за своим лицом…», и чувствуешь, что все время спотыкаешься на ломком ритме, на смене рифмованной структуры. И вместо высокопоэтической интонации в конце гневно-издевательская, оборванная на получувстве самоирония:

Я бы другое взял напрокат,

Я, не снимая, его б носил,

Я никогда не смотрел бы вниз,

Скинул бы переживаний груз.

Вы оптимисты? И я оптимист.

Вы веселитесь? И я веселюсь.

Кажется, что сейчас автор внезапно разорвет стройную аналитическую систему комментатора и внезапно с издевательской интонацией скажет о себе: «Графоман», — и для исследователя этот голос не будет неожиданным, потому что такое самоопределение уже звучало в названии рассказа о рождении одного из главных стихотворений Володина «Стыдно быть несчастливым…».

Так, из столкновения несовместимых, казалось бы, тенденций рождается оригинальный общий замысел книги, который реализуется в совсем нестандартной композиции.

Стихотворения с двух сторон окружены прозой составителей: предисловием Кузьмичёва, непосредственно со стихами связанным и их комментирующим, и повествованием Гушанской, комментирующим уже не только стихи и творчество, но и жизнь, и не только жизнь самого Александра Володина, но и «тех, с которыми он…». Среди «тех» — знаменитые и совсем незнаменитые, известные в узком кругу и отмеченные вниманием мировой культуры, современники Володина, его друзья и его учителя. Те, с кем он был хорошо знаком и с кем никогда не встречался. Рядом — Светлана Пономаренко и Георгий Товстоногов, Инна Соловьёва и Сэлинджер, Анатолий Гребнев и Дина Шварц, Назым Хикмет и Сергей Юрский… И никаких иерархий, временны`х рамок, строгой хронологической последовательности.

О Володине писали много, и, если исключить критику тенденциозную, разрушительную, всегда с любовью. Но часто за этой любовью скрывалась легкая снисходительность к его слабости, к чудачествам и юродству, а иногда и недоверие к искренности его мучительных недовольств собой. Повествование же Гушанской лишено частой для суждений о Володине сентиментальной восторженности, но и не позволяет себе снисходительного недоверия, бытовой иронии. Она создает вокруг своего героя не мир прошлого, уже далекий современному человеку, мир, где все понятно и уже отстоялось и определилось с истиной, а живую и трепетную атмосферу недавней истории, мучимую вопросами, которые занимают и нас сегодня. Притом каждая деталь времени проверена, прокомментирована, лично прочувствована.

Люди, заполняющие пространство вокруг героя, могут быть не знакомы друг с другом, даже могут не быть единомышленниками, но есть в них нечто соединяющее. Например, суждение о своеобразии володинского душевного соприкосновения с жизнью, прозвучавшее в размышлениях Инны Соловьёвой: «Можно ли благодарить, что жив? Можно ли стыдиться, что жив? Стыд и благодарность сливались в чувстве жизни: не жизни в себе, а жизни, которую подарено видеть, трогать, понимать, жалеть в ее слабости и нежной смертности». Цитируют его оба составителя и наверняка готовы разделить и все те многочисленные близкие и дальние прозаика, драматурга и поэта. Ни пафоса, никакой пропагандистской и идеологической заостренности в повествовании Гушанской нет. И сам герой, и «те, которые с ним…», не любят толпы, чуждаются элиты, но именно они — больное чувствилище времени, не положительный его образ или пример для подражания, а те, кому стыдно, лично стыдно за общие грехи. И в стихах Володина эта интонация одна из главных.

Всё еще, хотя и реже

снятся сны, где минный скрежет…

Это — было, я там был…

Но откуда — про глухие

стены, где допросы, страх,

сапогом по морде, в пах?

Я там не был! Но — другие.

В повествовательном строе Гушанской временные рамки сознательно разрушены, но в описании «интриги судьбы А. Володина», если воспользоваться словами Кузьмичёва, они чрезвычайно важны, конкретны и сущностны. У самого Володина свои, особые, очень трудные и даже трагические отношения со временем, историей и течением жизни.

Время и жизнь для Володина текут и проходят навсегда, не обольщает он себя и не хочет обманывать никакой исторической памятью и никаким наследием прошлого. Но время, история и жизнь для него также и непреходящи.

Это амбивалентное чувство жизни определяет художественную систему, в которой живут прошлое и будущее в его стихах. Автор не воспроизводит прошлое в его реалиях и подробностях. Оно растворено в настоящем и слито с ним. Это воспоминание о давно исчезнувшем, но скрытно и незаметно навсегда оставшемся в теле, в природе самой жизни. Об этом удивительное стихотворение «Необозримый залив полыхает снегами…».

Казалось бы, обыденный эпизод, автор подчеркивает свою мысль повторением слов «не боле»: девушки в свои выходные приезжают на залив покататься на лыжах. И вдруг в них как бы раскрепощается и выходит наружу то, чего не знали ни они сами о себе и никто другой. Только небо глядится в них, чтобы удостовериться, «будто и жизнь началась, чтоб навеки продлиться».

Таков же художественный принцип взаимодействия прошлого и настоящего в стихах «Я — в Москве. Угнетен и рассеян…», «Звезды тех, еще тридцатых лет…», «Массовка в кино». Последнее из них особенно характерно для мироощущения Володина. Он уверен, что мир пронизан насквозь, до самого дна, до самых простых своих проявлений, до самых обыденных человеческих судеб и характеров тем, без чего жизнь не могла бы состояться, даже если сами люди потом «забудут об этом навек».

И еще одна важная черта поэтического мира Володина, которую именно этот сборник позволяет почувствовать, — это отношение между будничным миром, сегодняшней реальностью и той нормой жизни, какая живет в душе автора. Мир каждодневных будней у Володина сер, покрыт «слоями печали», «завешен пылью». И кажется, на первый взгляд, что норма жизни для автора — реализованная мечта, романтический идеал. Критика часто находит в его поэзии традиционные мотивы романтизма.

Однако непредвзятое и свободное восприятие стихов составителями позволяет увидеть другое.

И герои, и сюжеты, и сама атмосфера не только стихов, но и прозы, и драматургии Володина говорят о том, что автору до`рог не мир воображаемый, высоко поэтизированный, а именно земной, простой, ежедневный. И «Фабричная девчонка», и «Пять вечеров», и «Моя старшая сестра», и вся последующая драматургия, да и рассказы, так же как и стихи, свидетельствуют об этом. Да и само искусство, образное слово нужно Володину для того, чтобы «белый свет, который серым стал», вернул свою белую природу. Главное его чувство — глубокая тоска, острое недовольство собой, своей «больной страной», даже планетой Земля.

На вашей планете я не проживаю.

Я вас уважаю, я вас уважаю,

но я на другой проживаю. Привет!

Это трагически-ерническое «Привет!» в творческом мире Александра Володина связано с чувством не менее сложным и мучительным: он не может себе позволить ни на йоту погрешить против правды жизни. Для него правда и ложь — это как жизнь и смерть в стихотворениях «Когда земля беременна враньем…» или «Почему думают, что смерть — это страшно?». Они, эти стихи, перекликаются и смыслами, и художественным строем, и выраженным в них чувством своей ответственности за жизнь, за ее правду.

Это смерть наступает,

отнимает дни у жизни,

как будто ей мало —

долгая жадная смерть

отнимает у маленькой щедрой жизни.

И в этом своем стремлении он иногда сознательно пренебрегает художественной условностью, кажущейся автору насилием над жизнью. Этим, думаю, объясняется и постоянное сравнение себя с графоманом, и сознательное поэтическое косноязычие, и «непростые», как пишет Кузьмичёв, отношения со словом.

Чрезвычайно важно признание Володина в двойственном, мучительном отношении к слову, которое приводит Кузьмичёв: «Разлюбил слова. Ничего не хочу называть словами. Деревья сами по себе — а слова, которыми их можно было бы назвать, сами по себе… Я не писатель. Я никогда и не любил это занятие… Театр — да, когда-то любил… А слова — никогда не любил. Я сам по себе, а они — сами по себе, неизвестно где». И другой вариант этого же признания: «Слово, теперь нужда в тебе. Защити меня от моей собственной глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести, от вин моих — настоящих, а не воображаемых, — чтобы слово к слову, чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом». Эта драма отношений со словом — от боязни исказить образ жизни и человека, ограничить их «безмерность» собственной или чужой «неполноценностью» бытия, когда «недолюблено, недоедено и недопито», «недодумано, недосказано, недоспрошено», «неотвечено, недокончено, недоделано». Как в этом смысле пронзительно стихотворение «Вы помните, как это было важно…», где музыка разрушает однозначность и мелочность наших категоричных оценок мира, говоря совсем другое:

И сразу не про речки, а про море.

И сразу не про беды, а про горе.

Поэтому часто так трудно однозначно охарактеризовать героев Володина и так трудно их играть. В спектакле БДТ «Моя старшая сестра» дядю сестер играл Евгений Лебедев. И какая — совсем не мелкая и не обывательская — судьба развертывалась перед нами! А ранний рассказ Володина «Твердый характер», его героиня?! Сколько сострадания, казалась бы, проявляет к ней автор и какой беспощадный приговор вынесен названием рассказа. Уже не ей только, а всей советской системе жизни, ее сформировавшей.

Таким образом, эта книга не только поэзию заставляет услышать, а жизнь Александра Моисеевича Володина увидеть и попытаться понять литератора Александра Володина. Очень точными словами заканчивает книгу Елена Мироновна Гушанская: «Александр Володин — один из немногих во второй половине нашего ХХ века сохранил подлинные отношения с жизнью. Он не только ни разу не покривил душой в своих писаниях, он не покривил душой и в жизни. Кто знает, что ценнее, какой урок нагляднее».