ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Сергей Калашников

* * *

Я из России эмигрировал тогда

в Москву: выгуливал собаку

два раза в день по часу с лишним, ел

и отсыпался, медленно курил

на лоджии, подглядывая в окна

домов соседних, словно Ходасевич

какой-то желчный: съемные квартиры

и комнаты, и спальные углы.

Подслушивал сухую перебранку

таджиков-дворников на чуждом и немом

наречии. Полуторанедельная

небритость на лице: «Ни Боже мой,

ни в хлам напиться». Больше в Третьем Риме

заняться было нечем. Да и Рим,

сказать по правде, не казался Третьим,

сказать по правде, не казался Римом:

ни славы, ни величия, ни дыма

былого — ни намека: словно он

бараки Холина — и вялою волной

второго русского обдало авангарда;

какой-нибудь Красноармейский

район покинутого города, в огне

истории задолго до рожденья

сгоревшего.

             Но выкидыш случился —

и вот я здесь! И прозой говорю.

По русской классике показываю фильмы,

веду факультатив в ИКИ

по четвергам, верлибры Москвошвея

по пятницам мурыжу — и теперь

мое же имя под моими же

ногами плавит лианозовское пламя.

И человеком с филином в руке

себе кажусь я. Темное молчанье

СВАО. Череповецкая — еще

бывают странные сближения! — 12,

квартира 8. Индекса не помню.

* * *

Неделю только дым и нефтеперегонка,

кофейный суррогат, и вывернет вот-вот.

Но где-то за стеной прикрикнет на ребенка

«заботливая» мать: «А ну закрой свой рот!»

Нет истины иной, чем кровь и сукровица.

Чем больше серебра, тем судорожней царь.

— Ну, здравствуй! — говорит продажная столица,

такая же, как я, законченная тварь.

И губы на мази, и брови чуть раскосы.

— Давай валяй: вали! — чтоб жалости ни-ни.

А то, что из горла`, а то, что папиросы,

не «Данхилл» там какой, — так это извини.

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Краковский ворон в ребро да расходный дом.

Небо голубоглазо, аки Давид из сказки.

Что ввечеру посеем — с утра пожнем:

кости Кощея, волосы Златовласки,

шкуру лягушки — если бы да кабы!

Кривоколенный щурится воровато.

Передернешь затвор глупой своей губы,

наперевес возьмешь фамилию автомата,

двинешь Мясницкой, ниже любых живых,

выше мертвых, скорчишь рожу Сбербанку —

и остолбенеешь перед, словно удар под дых,

Экспедицией Тайной с выходом на Лубянку.

* * *

То лирику возьму, а то опять закрою —

не то чтобы с ленцой — и книгу и глаза —

а как-то кое-как. И всё вокруг порою

да около хожу, немного даже за —

слоняюсь день-деньской. И обо мне не надо

заботиться и проч.: я прожил, как с куста.

Смотрю себе в окно, валандаю расклады,

туда-сюда верчу свои почти полста.

То трень скажу, то брень, то перебью зевотой,

то в рифму полосну, то выпью алкоголь —

про логику вещей, про осень с позолотой,

про этот самый куст, постриженный под ноль.