ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Эдуард Кочергин

Житиë Лидки Петроградской

Региональное повествование

Лидия Ивановна Найденова, награжденная островным народом величанием «Петроградская» за многие деяния на нашей стороне города в те лихие годы и позже, — истинно знатная героиня. Героиня не из раскрученных начальственными кругами послушных шестерок, а из наших пахнущих людвой коммунальных углов. Повороты ее жизни круче и намного интереснее какой-либо присной Гертруды^[1], времен усатого генералиссимуса или царя Никиты, вроде колхозницы Надежды Григорьевны Заглады или ткачихи Валентины Ивановны Гагановой^[2] из Вышнего Волочка.

Благодаря таким опущенным, не отмеченным государством человекам, как Лидия Найденова, мы пережили всю эту страшноватую мутоту большевистской диктатуры: Несмотря на многочисленные казусы советской истории, на тяжкие войны, страшенные репрессии, свистопляски экспериментов времен Хрущева, застой, простой и прочее, такие, как она, заложили внутри казарменного социализма энергию предпринимательства, надежду на возрождение страны.

Междверная подкидушка

Появилась наша героиня на свет Божий сразу после нового, 1925 года в знаменитом роддоме имени доктора Шредера, что находился на Малом проспекте Петроградской стороны в доме номер тринадцать. В царские времена в больничный комитет роддома входили очень знатные в столице женщины: графиня Е. Н. Адлерберг, княгиня Е. А. Баратынская, княгиня Вяземская, княгиня Гагарина и княгиня Трубецкая. Кроме такого высокого комитета, роддом Шредера состоял под покровительством великой княгини-цесаревны Марии Федоровны. Но не на одре такой отмеченной больницы родилась Лидия, а появилась подкинутой холодным январским ранним утром между дверей главного входа родовспомогательного дома.

Обнаружила ее, аккуратно завернутую в стеганое одеяльце, повязанную поверх серым шерстяным платком, старая роддомовская санитарка Тася-Туула, тетенька чухонской^[3] национальности, питерского разлива. Среди пеленок на грудке малютки лежала записочка с текстом, видать, написанным в церкви: «Девица приняла крещение Лидией. Да хранит ее Господь!» Старая чухонка, распеленав подкинутую крошку у дежурных врачей роддома, увидела, что головка ее повязана чистой белой косыночкой, не по-городскому, а по-деревенски, вроде повойничка, да и пуповина перевязана домашним способом, суровой ниткой. На правой ножке девчонки висел маленький латунный православный крестик. Более ничего не было. Грудничка случилась очень спокойной, даже улыбчивой. Почти не пищала, а коли пищала, то по надобности. Дочь Туулы санитарки, Эйра, родила недавно в том же роддоме Шредера пацанка Эйно и кормила его грудью. Молоком природа ее одарила с избытком. Остатки молока ей приходилось даже сцеживать в бутылочку. Подвернувшаяся подкидушка Лидия оказалась весьма кстати и стала молочной сестрой маленького Эйно. Кем являлись ее родители, сказать невозможно. Ежели по приметам, то повязка головки и перевязка пупка у крошки деревенские, но качество пеленок не домотканое, а фабричное. Одеяльце из лоскутков шитое на хорошей швейной машинке, а сами лоскуты подобраны по цвету с любовью. Крестик, сплав меди с серебром, простого рисунка, но старинной работы.

Честная финская семья Туулы-Таисии Карху^[4], взяв на воспитание ничейную девчонку, записала ее в составленном свидетельстве о рождении — Найденовой Лидией Ивановной, русской по национальности. Эта правдивая запись со временем спасла Лидию от казенных преследований, обрушившихся на семью Карху в зимнюю войну, и, наверное, спасла ей жизнь.

Голодайская Ингерманландия

Первым языком Лидии стал, естественно, язык древних местных туземцев, ингерманландцев, то есть невских финнов. Вторым по ее роду — русский, язык колонистов невских земель.

В те годы среди насельников острова Голодая, ныне острова Декабристов, оставалось еще несколько семей от когда-то довольно большой чухонской мызы.^[5] Жили они по-старинному в своих собственных поношенных временем домах-талло, с небольшими, но очень аккуратными огородами. В те несытые годы на малых клочках своей земли выращивали они картошку, капусту, свеклу, морковь, лук, огурцы, репу, а взамен сахара — солодский корень. Основной пищей голодайских жителей считалась рыба, поставляемая издревле ловкими по этой части чухонскими мужиками.

Дважды в год, весной и осенью, на своих черных просмоленных лодках уходили они на залив в устья малых речушек за знаменитыми миногами. Тетя Туула очень ловко справлялась со скользкими, бескостными, змеевидными рыбинами, заготавливая на месяцы национальный деликатес. По праздникам обжарено-маринованные миноги подавались на стол вместе с отварной свеклой и, коли удавалось достать, то и с лимоном. Со временем с миногами с большим удовольствием познакомились питерские люди и эти змеевидные рыбины стали брендом города.

Из животин ингерманландцы держали в своих сараюшках коров, свиней, кур. После прекращения НЭПа коров на острове становилось все меньше и меньше.

По весне воздух Голодайского и Васильевского островов наполнялся огуречным запахом свежей рыбы-корюшки, поставляемой в огромных количествах теми же островными рыбарями.

Прямо на острове, на углу набережной реки Смоленки и Третьей линии, напротив огромного доходного дома в двухэтажном строении XIX века находилось правление рыболовецкого колхоза. Во дворе этого дома всегда сушились рыболовецкие сети. От стоявшего в устье реки Смоленки дебаркадера на Андреевский рынок, бывшим в те времена в городе рыбным рынком, отправлялись одна за другой фуры, груженные доверху блескучей корюшкой. Тучи василеостровских голодных собак и котов окружали место погрузки фур, стараясь как-то ухватить вкуснятину. В послевоенные годы эта знатная рыба стоила малые копейки и украшала столы беднейшего островного люда. Рыбная культура издревле принадлежала усть-невским ингерманландцам. Их черные лодки с сетями работали даже в центральной акватории Невы против Зимнего дворца. В блокадные годы городской рыболовецкий колхоз на Третьей линии Васильевского острова спас многих островитян от голодной смерти.

Богоявленский собор

Набожная протестантская финская семья Карху, уважая Лидино православное крещение, водила подросшую девчонку по православным праздникам в Богоявленскую церковь, что находилась на Малом проспекте Васильевского острова. Единственный храм на острове, с колокольни которого не скинули колокола. В 1928 году со многих церквей Питера поснимали колокола для треста Рудметаллоторг. Стаскивали их со звонниц разными способами и бросали на землю. Благовещенскую звонницу оставили в покое в связи с тем, что в ее храме в эти годы служили «красные попы», то есть священники, признавшие власть большевиков и всячески пропагандировавшие эту власть среди островных прихожан.

В иные возможные дни Лидку для посещения церкви отдавали богомольной русской соседке — бобылихе Алексаше Васильевне, занимавшейся с девчонкой родным русским языком. Происходила бобылиха из лужских казенных крестьян, до революции училась в четырехлетней школе. Владела замечательным русским разговорным языком и обладала коренным народным юмором.

Свою начальную образоваловку Лидка получила на голодайском острове, официально острове Декабристов, а далее училась в школе на Васильевском. В школе ученики дразнили ее чухонкой, а приемных родителей финскими ведьмой и ведьмаком. Про последних говаривали, будто они скорчившись сидят на берегах залива на огромных гранитных валунах и дуют со своего северо-запада холодным ветром на Ленинград каждую весну и каждую осень.

Чухонская куратка

Лидке пошел пятнадцатый год, когда тридцатого ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года началась «злая» финская война, названная в народе «зимней». Во времена этой войны в Питере чрезвычайно повысился рост преступности. Грабители обнаглели до такой степени, что на стенах домов вывешивали объявиловки: «До девяти вечера шуба ваша, а после девяти — наша». НКВД города прекратил эти безобразия в течение месяца чрезвычайными способами. Бандитов-налетчиков специальные отряды милиции хватали на улицах, отводили во дворы и там прямо на виду у всех жильцов решением тройки — представителя НКВД, дворника и местного жителя — расстреливали.

Семью ее приемных чухонских родителей, тетку Туулу, дядю Пойву, их дочь Эйру с мужем и сыном Эйно выкинули из собственного дома на Голодае и отправили в ссылку на Северный Урал, валить тайгу. Лидку же, как воспитанницу, не приписанную к финской семье, не удочеренную, а записанную русской Лидией Ивановной Найденовой, сдали в детприемник НКВД, где она гужевалась до 1941 года.

После теплой человеческой жизни в чухонской семье Карху казарменная, общежительская атмосфера детприемника показалась Лидии жестоким кошмаром. Она попала в разномастную среду девчонок, оторванных от репрессированных родителей по политическим причинам, от родителей, посаженных за спекуляцию и воровство, от криминального толка родителей, и просто брошенных, бездомных девчонок пьянских городских людишек. Короче, оказалась среди всех видов опущенных судьбою или государством девчачьих малолеток, насильно собранных в один каменный загон.

Главенствовали над всей этой образовавшейся шоблой, то есть держали права, девки из криминальных семей, причем держали права по-детски жестоко, подражая блатным. Для Лидии Найденовой испуг существования в среде, в которую она попала, стал школой жизни. Пройдя почти двухлетнюю молотиловку в детприемнике НКВД, чухонская куратка, как ее окрестили подельницы, перестала чего-либо бояться. Овладела полублатной феней на подростковом уровне и научилась талантливо ругаться. К середине второго года пребывания в детском приемнике Лидка почувствовала в себе внутреннюю силу и подаренный природой характер. Паханствующим сучкам она не поддалась, не прогнулась перед ними, не превратилась в шестерку. Со временем куратка поднялась до положения своей, а державные пацанки стали с нею считаться и говорить: «Лидка — баба пробойная, артельная».

Кобона^[6]

В 1940 году девчонке посчастливилось сдать экзамены и поступить в кулинарный техникум. Главное, удалось, слава Богу, покинуть детприемовскую хазу, переехав в общагу техникума. Поступила она в кулинарию не по зову сердца, а по сиротскому испугу голода и по желанию быть свободной от государственного ведомства. Весной 1941 года ее с двумя соученицами, Анкой и Катькой, направили из училища на практику в матросскую столовку речфлота Ладожской флотилии, находящуюся в поселке Кобона на южном берегу Ладожского озера.

В Кобоне всех трех практиканток поселили в одной комнатухе срубленного в начале тридцатых годов двухэтажного дома-барака недалеко от столовки. Работать девки стали с энтузиазмом на всех стряпушных фронтах без капризов перед наставленниками. Матросов кормили просто, сытно и обильно — работа у них серьезная. Девчонки после городской голодоватой житухи стали отъедаться. Анка хвасталась перед подружками прибавками в интересных частях своей фигуры через неделю.

— Девки, скоро будет на что смотреть! Да и ты, Лидка, похорошела на флотских макаронах. Вон, гляди, матрогонский гармонистик-то крутиться стал вокруг тебя, как Снегурка вокруг елки.

— Не сглазь, не сглазь, Анка, Лидкиного полосатика своими завидками.

— Пускай чернявый крутится, авось чего получится...

— Да что вы, девки, про меня балобурите, рты свои распечатали, частушками запели, чешется у вас, что ли… — приструнила их Лидка.

Ухажерство

Второго мая тысяча девятьсот сорок первого года, в день Бориса и Глеба, когда весна солнцем стала разворачиваться на Ладогу, когда защелкали соловьи и береза пустила лист, моторист Ладожского речного пароходства Василий Шалый подошел к общаге практиканток — деревянному, рубленному бараку — со своей малой гармоникой под окно второго этажа их комнаты и из всех трех — обратился под гармонь к «чухонской Лидии», именно к Лидии, с неожиданным признанием:

Ты — моя бессонница,

Ты — тишина моя,

Ты — мой прибой,

Ты — та земля, цветы к которой клонятся,

Ты — то, что называется судьбой...

— Смотри, Лидка, соловей-то твой ласковый как мурлычет. Видать, достала ты его, сонетки тебе прямо горлопанит. А я о таком певце мечтала бы. Вон как тебе, подкинутой, везет,— говорила завидущая сподружка Катька из едального училища.

— Чего топорщишься, Лидка, он тебя, сироту, из казенной общаги вывезет, хозяйкою ему да и себе станешь. Финской матери на уральских выселках полегчало бы. Бери его, не отталкивай, жалеть после будешь.

— Не пихай, Анка, что само катится, не торопи. Ей же характер проявить надобно, — вякнула Катька.

— Он из-за нее уже давно всех девок бросил. Она, этого не видит, что ли?

— Все видит, но кобеля хвостатого привязать к себе крепче хочет.

— Какая ты грубая, Анка!

— Что грубая? Увидишь, скоро окольцует его. Политика Лидкина правильная. Не то, поматросит да бросит, как многих других, моторист-гармонист, соловей ласкательный.

— Кого ты имеешь в виду, Катька?

— Успокойся, Анка, не тебя, а вон других, на ногах ходячих.

Черноусый, чернобровый, очень симпатичный речной моторист Василий Степанович Шалый положил свой карий глаз на русоволосую, сероглазую молоденькую практикантку, отданную помоганкою к стряпухам в столовку Ладожского речного пароходства. Попервости Василий охранял девчонку от всяческих приставаний дядек-желателей, косил под старшего двоюродного братана, но со временем начал сам ухаживать, причем не на шутку, а всерьез.

Про Василия поговаривали, что он первоначально гуливал, кобелевым парнишкой был. В привычных приемах из его былого богатейшего опыта соблазнений Лидка почувствовала что-то неладное и резко отвергла его. Первый раз в жизни Василию Шалому, матрогону, гармонисту, казаку усатому, вдруг отказали, и вместо того, чтобы отойти от неприступной детдомовки к другим более податливым практиканткам, он к ней, сероглазой, прикипел. Почти каждый вечер Василий торчал под девичьим окном барака с гармоникой или сопровождал троицу подружек на сельских гуляниях с распахнутыми на Лидку зенками.

Лидкин страдалец родился в донской казачьей семье. С подростковых лет мечтал поступить в морское училище, побывать на всех шести континентах, поглядеть на народы разных мастей и говоров. Для такого-этакого приехал он со своего Дона на берега Невы в середине тридцатых годов учиться морскому делу. Но в морское училище его не приняли, хотя все экзамены Василий сдал. Не приняли, очевидно, из-за происхождения. В тридцатые годы к казакам еще относились подозрительно. Морская работа — это общение с иностранцами, мало ли что взбредет в голову казаку. Взяли его только в речуху, то есть в речное училище на моториста. Там он и выучился. После окончания училища направили Василия в распоряжение Ладожского речного пароходства.

К 1941 году он получил в управление малый буксир «Буян» с единственным матросом Петрухой. Буксир Василия Шалого был очень шустрым и почти плоскодонным, с его помощью таскали небольшие баржи и плоты лесосплава с речушек, впадавших в Ладогу. Кроме всего такого, он мог швартоваться прямо к берегу. Гармонь же Василий освоил с малых лет. А музыкальную грамоту помог познать ему на всю жизнь его дед Поликарп, он же подарил внуку гармонь.

Сватовство

Все так и получилось, как пророчила Катька. Через месяц после первой серенады под окном общаги Василий Шалый в сопровождении старшего матроса и начальственного боцмана, Андрея Тимофеевича, все в полной, положенной по уставу, форме, светлым вечером, в первых числах июня 1941 года, явились в девичью общагу. Строевым шагом, преодолев длиннющий коридор деревянного барака, вошли в комнату трех поваришек и встали подле двери против окна по стойке смирно. Капитан «Буяна» Василий Шалый отделился на шаг от шеренги сопровождающих сватов и на полном серьезе при торжественно «замороженных» свидетелях сделал Лидии Найденовой официальное предложение стать его женой. Отшагнув еще на шаг к столу, положил на столешницу старательно написанный лист дефицитной полуватманской бумаги с предложением о женитьбе. Старший сват-боцман достал букет фиалок из-под ремня своей широкой спины и накрыл им лист с текстом предложения. Затем по команде боцмана, развернувшись кругом через левое плечо, троица матросов, отчеканивая шаг по широким сосновым доскам пола, покинула барак общаги.

Девки от неожиданности и необыкновенности представления присели на кровати. Такого «кина» никто из них не ожидал, Лидка в том числе. Из ее расширенных глаз лились слезы. Анка первая очнулась и развязала рот.

— Вот это да, а? Фантастика прямо сказочная! Ну, Лидка, на всю житуху теперь запомним, как тебя матрогоны сватали. Чего ты нюни-то распустила, дурочка? Это же счастье полосатое к тебе пришло! Радоваться надо! Жених красавец усатый, с усатыми сватами, а? Сказка, сказка прямо-таки какая-то, я вам скажу!

Женитьба

В хороший день в середине июня 1941 года Василий Степанович Шалый и Лидия Ивановна Найденова оформили свой брак в местном загсе и окольцевались в редкие в ту пору узенькие золотые колечки, которые только недавно разрешили носить советским человекам. Обручальные кольца Василий с трудом добыл в Питере, благодаря корешам из речфлота. К большущему сожалению подруг, Анки и Катьки, Лидия покинула рубленый барак и перебралась к мужу в отдельную каюту-комнатуху на дебаркадере, причаленном в центральной части ладожского берега Кобоны.

Свадьбу сыграли прямо на палубе самого большого буксира Ладожской флотилии, стоящего у причала. Роль посаженого отца молодых взял на себя усатый старший боцман Андрей Тимофеевич, сватовший невесту месяц назад. Он подарил Лидии шикарное серебряное колечко с сердоликом. Роль посаженой матушки талантливо исполнила тетка Катьки, швея с ленинградской фабрики Веры Слуцкой, Капитолина Васильевна, специально приехавшая из Питера и привезшая с собой свадебным подарком пошитое ею постельное белье. Свадьба прошла на славу. Все сильно веселились без причуд, но нараспашку. Лидка впервые в своей жизни под гитару и отбивку матросней ритма ладонями сплясала с Василием:

Эх яблочко,

Да куда котишься,

Ко мне в рот попадешь —

Да не воротишься!

Сделавшись законной женой моториста Василия, Лидка наконец распрощалась с казенными домами, почувствовала себя свободным, счастливым человеком на нашем белом свете и даже полюбила своего полосатенького черноусого матросского казака Василия Шалого.

Биндюжницы Дороги Жизни

Первые золотые деньки замужества Лидки совершенно нежданно совпали с началом Великой Отечественной войны. Ладожское пароходство, в котором работал моторист, сразу же после объявления войны специальным постановлением правительства превратилось в Ладожскую военную флотилию и стало работать на войну. Осуществлять эвакуацию населения из Ленинграда, водою вывозить ценное оборудование заводов, фабрик, отправлять взрослых и детей за Ладогу. До самого ледостава на своем небольшом буксиришке под огнем фашистских самолетов Василий Шалый таскал с севера на юг баржи с товаром и людьми. К северу от Кобоны было построено восемь пирсов длиною по полкилометра. К пирсам подвели железную дорогу, связавшую Ладогу со станцией Войбокало, а в 1942 году дополнительно построили Кобоно-Кореджский порт. Более 300 дней снабжение города осуществлялось водным путем — Ладожской военной флотилией.

Зимой, после ледостава на озере механик-моторист Василий чинил моторы буксиров, катеров, тральщиков. Параллельно прошел ускоренный курс артиллериста-зенитчика. На южном берегу озера создавался зенитный заслон, чтобы самолеты Германии не прорвались сквозь него и не могли бы остановить эвакуацию жителей Ленинграда по озеру.

С начала ледостава и подготовки к открытию ледовой дороги все трудоспособные женщины Кобоны, близлежащих деревень и поселков были мобилизованы на работу по снабжению голодного Ленинграда продовольствием и для помощи эвакуированным насельникам города.

Работавших на Дороге жизни женщин приравняли к военнообязанным и, естественно, выдавали им соответствующее снабжение. Трудились они упаковщицами, сортировщицами, грузчиками, сопровождали баржи, а зимою по ледовой дороге озера машины с особо ценным грузом. Короче, обслуживали Дорогу жизни, исполняя мужские обязанности. Лидка, Катька, Анька, естественно, биндюжили по пятнадцать часов в сутки, делая все, начиная с фасовки продуктов и заканчивая погрузкой тяжелых мешков в баржи или машины. Помогали эвакуировать раненных бомбежками жителей города и вывозили из него детей и дистрофиков.

Сын — Сашок

В тяжелейшие времена Второй немецкой войны у Лидки родился сын, названный Александром, Александром Васильевичем. Записала Лидка его на свою фамилию — Найденов. Муж Василий Шалый не возражал. Всю свою беременность Лидка работала, не разгибаясь, на Дороге жизни разнорабочей, упаковщицей, счетоводом — буквально до последнего часа. Рожала по-старинному с помощью бабки-повитухи из ближайшей деревни. До роддома и врачей не поспела. Родила 22 апреля 1942 года, в день рождения Владимира Ильича Ленина. Во как! Бабы-подельницы в связи с таким вождистским совпадением предвещали ей, что пацаненок вырастет большим начальником.

— Не дай Бог! Достаточно нам начальников! Лучше, чтобы сытым да здоровым стал, и уже замечательно!

Молока у Лидки-матери хватило только на 3 месяца, что делать — война. Далее Сашок поднимался на натуральном коровьем, и то слава Богу! Бабка-повитуха на соседних чердаках в деревне раздобыла потемневшую от времени плетеную корзинку-зыбку. Подвешенный в этой корзине к балке потолка каюты-комнаты дебаркадера, малый Найденов рос, покачиваясь в ней, первые месяцы своей житухи. Подружки, помогавшие ей справляться с мальком, шутковали над молодой мамкой: «Не боишься ли ты Лидка, что Сашка твоего в зыбке, под твои чухонские колыбельные укачает на всю жизнь. Зимою-то здесь, на дебаркадере, холодно станет. Ему надобно что-нибудь потеплее для жилья найти тебе, не то застудишь свою животинушку. Мужик-то твой на фронте работает, не до ребенка ему. Ребенки поныне — дело бабье. Время такое проклятое — война».

В июле месяце Лидкины соученицы, Анка и Катька, разыскали для малого Найденова няньку-бабулю, чудом оставшуюся в живых под Тихвином после нападения немецких самолетов на железнодорожный состав эвакуированных. Дочь ее с внучкой были убиты при расстреле поезда. Сама она, баба Груня, раненая, оказалась в Кобоне и застряла на берегу Ладоги. Груня, как просила себя называть пожилая женщина, несмотря на жуткую трагедию, оказалась доброй, замечательно опытной по жизни тетенькой— медсестрой Павловской туберкулезной больницы, что под Ленинградом. Осиротевшая бабуля согласилась помочь молодой мамке, взяв нянчить трехмесячного пацанка. Она же уговорила свою суровую кобонскую хозяйку сдать половину ее избы на постой Найденовым. Через неделю обустройства Лидия вышла на работу. Со временем баба Груня прижилась и сроднилась с Лидкою, прилепилась к ее сыну, став родной бабкой.

Ранение

Ветреным днем 1942 года, когда на Ладоге встала осень и начались вороньи свадьбы, озерный буксир «Буян» Василия Шалого причалил к песчаному берегу километрах в пятнадцати от Кобоны. Там на берегу в небольшом овражке, заросшем орешником, спрятана была рыбацкая лодка, надобная для какого-то дела. Шалому велено было доставить ее в возведенный летом Кобоно-Кареджский порт. Причалив к берегу и отключив мотор, он только что шагнул на палубу своего судна из рубки моториста, приказав матросу Петру оставаться в ней, как с Ладоги неожиданно налетевший мессер спикировал на буксир и расшарашил его в пух. Тяжело раненный разрывной пулей, Василий чудом выполз на берег с осколком в мошонке и разбитой левой ногой. Люди нашли его беспамятного на песчаной отмели и на лошади отвезли в медпункт Кобоны, находившийся в бывшей церкви Николы Чудотворца. Там вынули из него осколок, обработали раны и при первой возможности отправили в госпиталь города Рыбинска. Ранение было очень серьезное. Лидка биндюжила на пирсе, грузила очередную баржу. Узнала о ранении мужа только на другой день.

Госпиталь

В Рыбинском госпитале Василий пробыл до лета 1943 года. Молодость и крепкое от природы здоровье помогли ему выкарабкаться. Лидка с малым пацанком вырвалась к нему зимою, в Рыбинск, на повиданку, но оставаться там надолго не решилась. Василий на Ладогу вернулся заштопанным, хромым на левую ногу, но самое нехорошее — безмудым. Он очень тяжело переживал ранение, обзывал себя «насекомкою», плакал. Жалел, что фашистский мессер не прошил его насквозь, как буксирного помощника Петруху, и начал пить успокоительное — горькую водочку. Для него, красавца, казака, гармониста, матроса, случившаяся трагедия воспринималась как «копец житухи». Служить в речфлоте в таком непотребном виде он отказался, быть мужем — не мог, жить только отцовством, чего просила жена, — не умел из-за мужского характера и бесполезной мужской силы. «Какой я отец, Лидка, я даже не фрукт, а овощ», — говорил он ей про себя и пил, пил родненькую.

После такого-эдакого не жизнь наступила у Лидки, а, по ее словам, «какая-то ржавчина». Надобно было карабкаться далее. Ее пацан Сашок рос под бомбежки прорвавшихся самолетов, хлопки зениток и завывание сирен. От страшного, шумного детства и животного испуга он стал заикой. Ждать помощи от Василия-инвалида не приходилось, тот практически превратился в иждивенца. Пенсии ему не хватало даже на водку.

Война продолжалась, следовало жить дальше, работать. До апреля 1943 года перевозка грузов и войск по ледовой дороге продолжалась, а затем, с наступлением весны, снова заработала Ладожская флотилия.

Ленинград 1944—1945 годов

В январе 1944 года в результате операции «Нева-2» город был деблокирован окончательно и снабжение его пошло обычным путем, по железным дорогам и рекам области. В июле 1944 года Ладожская флотилия прекратила свое существование, перейдя в подчинение Балтийского флота.

Женская «биндюжная» работа на Ладоге закончилась. Военное положение сняли. Армия погнала фашистов на запад, а женщины, обслуживавшие систему ладожского снабжения города на Неве, оказались безработными. Их лишили военных пайков, вернули им гражданские карточки. Лидка с мальком, сыном, няней — бабой Груней и мужем Василием, инвалидом войны, осталась у разбитого корыта. Очередной раз настала необходимость что-то предпринять.

С весны 1944 года Ленинград стали очищать от блокадных завалов порушенных домов, приводить в порядок улицы, сады, скверы, парки. Лидия Найденова, несмотря на то, что в городе у нее никого и ничего не осталось, решила всей семьей перебраться в Питер. К ней присоединились некоторые подельницы по ладожским работам.

Интересно, помнит ли кто-нибудь сейчас из жильцов Питера, что город наш после обстрелов снарядами, бомбежек, страшенного блокадного запустения очистили, отмыли, привели в порядок — женщины. К весне 1945 года убрали Ленинград, практически вручную, с помощью лопат, ведер, носилок, тачек, собственных рук и немногочисленных трехтонок, которыми рулили инвалиды войны. К этим подвигам были причастны и руки Лидии Ивановны Найденовой, междверной подкидушки роддома имени доктора Шредера, что на Петроградской стороне. Подобранной и вскормленной питерской ингерманландской семьей, высланной на Северный Урал во времена «злой» зимней войны.

Поначалу Лидка с Сашком и Василием жила в Питере по углам, как говорили в те времена, снимая малые комнатухи в коммуналках на «кабацких» улицах Петроградской стороны: Плуталовой, Бармалеевой, Полозовой, находящихся между Большим и Гисляровским проспектами. Мытарства эти продолжались три послевоенных года. Кем только она не работала за эти годы: и помощником повара (документов об окончании кулинарного техникума из-за войны не имела), и официанткой в столовой, и даже дворником. Пока не предложил ей сват-боцман, Андрей Тимофеевич, работу в речфлоте на большой немецкой самоходке в качестве буфетчицы.

Для снабжения порушенного войной города в первые годы после войны на Неве появились ставшие знаменитыми среди жителей довольно большие баржи-самоходки. Первые из них были вывезены в счет репараций из Германии. Выглядели они для насельников города довольно современно, двигались по реке необычайно быстро на собственных моторах без привычных буксиров. За это народ города обозвал их «самоходками». Ходили они из Питера на юг. По старинной Мариинской системе спускались в Волгу и плыли в азиатчину до богатой рыбой и икрой Астрахани — Разбалуй-города, как ее именовали в стародавние царские времена. Эти баржи в Ленинград поставляли из волжских городов буквально все, что необходимо для возрождения города: стройматериалы, станки, металлические изделия, мебель, одежду, продукты, мясо, рыбу. В конце лета привозили знаменитые астраханские арбузы и дыни. Путешествие самоходки из Питера до Астрахани и обратно продолжалось от двух до трех недель в зависимости от загрузок барж и адресов. После двух ходок на барже из Питера до Разбалуя сват Андрей Тимофеевич, набиравший плавсостав на самоходки, попросил Лидию Ивановну Найденову подыскать здоровых работящих девчонок для других барж-«немок». В следующие годы с увеличением в невской акватории уже наших отечественных барж увеличилось и число вакансий буфетчиц. Лидия опять нашла жаждущих безработниц. Так и возникла артель «речных девиц на Неве», артель Лидки Найденовой.

По тому голодному послевоенному времени, усугубленному страшенной засухой 1947—1949 годов, когда европейские города России заполнились настоящими голодными нищими с Юга и Черноземья страны, такое предложение речфлота оказалось спасительным для послевоенных безмужних молодых тетенек с невских берегов, подарком провидения.

Лидкина артель по понятным причинам избрала ее хозяйкою, то есть «мадамой». В завистливых бабьих кругах буфетчиц речфлота стали обзывать просто — «невскими дешевками» или «речными давалками». Вслух «блядословить» Лидкиных девиц никто не мог, все было шито-крыто и даже очень прилично. Все девицы-буфетчицы считались служащими речфлота и официально работали на судах, исполняя обязанности буфетчиц, поварих, посудомоек, уборщиц. Одарены были трудовыми книжками, за работу на самоходках выдавалась положенная зарплата и форма речников, только вместо брюк — черные шерстяные юбки. За интимные услуги девочки получали денежку от желателей лично, на руки, без всяких расписок.

В те голодные послевоенные времена оставшимся без мужиков с детьми, без работы, без зарплаты женщинам такая служба была подарком судьбы, спасением. Только Катька, Лидкина подруга по стряпушному техникуму, привлеченная в артель, почему-то оправдывалась: «Да что, девки, мы ведь не мыло, не смылимся, а тело — все одно черви съедят, пропадет зря. Честь не честь, когда нечего есть». Лидка ей на это отвечала: «Балаболка ты, Катька, ум у тебя — с наперсток, а язык — как железная дорога, тараторишь, что на паровозе чухаешь».

Экономка артели, Шурка-вечная каурка, очень честная татарская тетенька, обитавшая в крошечной, но отдельной квартирке углового дома на Татарском и Мытнинском переулках, держала общак, в который сдавался весь заработанный любострастный доход девиц, и из него каждая товарка по надобностям могла получить нужную сумму денег.

Кроме официальных выгод у буфетчиц была еще одна, очень важная статья дохода. Девицы из речных ходок привозили в Ленинград с Нижней Волги свежезасоленную осетрину, белугу, икру всех видов и сортов, для детей, родных, а также для продажи ресторанам и на рынках города. А начиная с августа радовали свои семьи самыми лучшими в те времена в России астраханским арбузами и дынями.

Не все гладко шло у Найденовой с ее артелью речных девиц-буфетчиц. В самом начале создания сообщества завистливая канашка^[7] , толстозадая Муська Задроченная, за отказ Лидки взять ее в артель стукнула на Лидку в МВД, что та собирает шоблу девиц для ублажения мужиков питерского речного флота. После обслуги клиентов на вокзалах города ее, Муську, было опасно и неприлично брать на такое «чистое дело». С ее охулок забрали хозяйку девушек в предвариловку и держали там, пока не допросили всех знакомцев и все Лидкины повязки. Спасли ее мужики речфлота. Доказали следователям, что Найденова еще с войны работала в Ладожской флотилии стряпухой и медсестрой, всю блокаду города служила на Дороге жизни, что ее муж, фронтовик, моторист, тяжело раненный на Ладоге, инвалид Великой Отечественной войны, награжденный орденом Красной Звезды. Предъявили документы, по коим ясно, что женщин в качестве буфетчиц всегда приглашали на суда. Только через два месяца отпустили ее на волю. Там, в предвариловке, Лидка усовершенствовала свой бойковый^[8] язык, от которого затем все отскакивали.

Коммуналка на Съезжинской

После пятилетних скитаний по Петроградке Лидке, накопив деньжат на самоходках, удалось правдами и неправдами купить комнату в двадцать квадратов в коммуналке на первом этаже дома номер 34 по Съезжинской улице, в квартире с низко посаженными окнами, через которые можно было прямо с улицы войти в комнаты, минуя дверь. Жилье купила у туберкулезных людей, переехавших в Киев из нашей чухонской мокроты. Комнату оформила на мужа, инвалида войны, себя и сына.

Пять комнат с кухней Лидкиной коммуналки объединял длиннющий коридор. По левую руку от входной двери в стене коридора был врезан туалет и малая душевая кабина. Вход в квартиру находился против кухни, за кухней шла комната Брошки-Синеручки, Брониславы Феликсовны с сыном Степанычем, далее за ними проживала старая заслуженная стукачка — Кукуша Беспалая, или Капитолина Укушенная, на правой руке которой не было мизинца, за нею находилась комната сельской «боярыни» Устиньи Павловны, живущей почти постоянно в деревне Устюжинского района Вологодской области. В четвертой комнате о двух окнах обитала пожилая, образованная еврейская тетенька Черна Михайловна. И заканчивалась квартира комнатой, тоже о двух окнах, принадлежавшей семье Лидии Ивановны Найденовой с мужем и сыном. Торец коридора венчала филенчатая дверь в чулан, или общественную кладовую, в ней каждая семья имела собственный закут.

Кухню квартиры украшала обширная дореволюционная чугунно-кирпичная плита, на станине которой стояло четыре керогаза и одна керосинка. Стукачка Кукуша, имея керосинку, новшеств не признавала, да еще таких шумных, как керогаз.

Жильцы коммуналки

Итак, в первой комнате от кухни с 1953 года жила польская тетенька Бронислава с сыном. Эту комнату она получила в наследство от скончавшейся польской бабушки Брониславиной однофамилицы. По просьбе польской диаспоры Петроградской стороны, наследственную юридическую операцию помог оформить очень известный в те времена в Ленинграде адвокат Зиновий Яковлевич Карпинский, польский еврей, живший на Большом проспекте Петроградской стороны.

Лидка, узнав, что Бронислава прошла лагерную мясорубку, а сын ее с мальков коптился, как и она сама, в казенном доме НКВД, отнеслась к ним очень по-родственному. Матушку Степаныча в течение двух лет после отсидки в местах не столь отдаленных не принимали ни на какую работу, и ей приходилось кормиться поденщиной, то есть подрабатывать чем придется.

Она не отказывалась ни от какой женской работы: мыла окна, полы, убиралась в квартирах обеспеченных людей, стряпала еду, чему была неплохо обучена по молодости. Для польской диаспоры приготавливала ритуальные блюда на католические праздники. Но более всего она зарабатывала крашением и чисткой тканей и одежды, чему профессионально, «на всякий жизненный случай» научилась от отца, инженера-химика. В мордовских женских лагерях это ей сильно помогло. Там она постепенно стала главной красильщицей. Красила материалы для пошива зэкам лагерных шмоток и вохре для обмундирования. Там, в Мордовии, заработала себе обзовуху Брошка-синеручка, за синие до локтей руки. Специальных резиновых перчаток для окраски материалов в таком государственном заведении не выдавали.

Сын ее после всех своих детприемовских мытарств постепенно выучился на художника театра и в начале шестидесятых годов работал в творческой группе Художественного фонда РСФСР по договорам.

Кукуша Укушенная

Соседствовала с комнатой Брониславы Феликсовны профессиональная доносчица Капитолина Укушенная. По отчеству ее никто никогда не называл, да и знать не знали, есть ли у нее отчество, на квартире обзывалась она Капитолиной Беспалой или Кукушей Укушенной. Постоянные жильцы рассказывали про нее, что в тридцатые годы сосед по квартире, которого она сдала в НКВД, перед арестом успел откусить ей мизинец на руке. И смех и грех.

Кукуша Укушенная считалась исконной жительницей этой квартиры. По легендам обитателей дома, да и по собственной похвальбе, Капитолина во времена революций и после служила в Смольном начальницей полов, половых тряпок, швабр, сортиров и плевательниц, оттого считала себя причастной к Великому Октябрьскому потрясованию и к власть предержащим. Всю долгую блокаду города неплохо кормилась там же в Смольном, после чего хвасталась коридорным знакомством с товарищем Андреем Александровичем Ждановым. По окончании войны, во времена сталинской чистки Смольного, ее тоже вымели из партийного монастыря. Закончила Кукуша свою трудовую деятельность школьной подметалой на Пушкарской улице, но про эту работу она старалась не вспоминать.

Капитолина Укушенная в течение многих лет держала права по квартире, то есть была первоглавной. В тридцатые годы сдала НКВД две семьи своих соседей в надежде расшириться жилплощадью, но начальнички почему-то ее не поняли и заселили комнаты не местными, а приезжими.

Интересно, что стены своей комнаты в тридцатые годы репрессий стукачка обклеила не обоями, а газетами тех посадочных времен с разоблачительными статьями товарища Вышинского и фотографиями врагов народа. Газеты со временем настолько потемнели, что воспринимались старой забуревшей кожей. Лидка обзывала ее обиталище берлогой сатаны, а ее саму — исчадьем ада. Более идейной стукачки на наших питерских островах в социалистические годы, пожалуй, не водилось. Кукуша явно лидировала в этом промысле.

К концу пятидесятых годов она оглохла и почти ослепла, к тому же лишилась всех зубов, оттого страшно шепелявила. Поздним соседям, чрезвычайно повезло, ее революционно-командирские амбиции уже никто не понимал и не воспринимал всерьез.

За верную смольненскую службу в блокаду Кукушу наградили медалью «За оборону Ленинграда». Она ею сильно гордилась и носила, практически не снимая, даже выходила за чайником на кухню с наградой, пристегнутой к грязного цвета вязаной кофте.

Понижение статуса не повлияло на привилегию Укушенной лечиться в специальной поликлинике НКВД, что в «особняке Пиковой дамы» на углу улиц Гоголя и Дзержинского (Малой Морской и Гороховой). Этой привилегией она тоже хвасталась перед соседками коммуналки.

К концу ее пребывания на нашем белом свете, «телеги» с доносами от Капитолины на спекулянтку Лидку, сионистку Черну, польскую шпионку Брониславу почта начала возвращать назад, в квартиру со штемпелем «адресат не обнаружен». Кукуша Укушенная, очевидно, впала в полный маразм и все адреса попутала. И слава Богу!

Черна Михайловна

Срединную комнату о двух окнах в квартире занимала Черна Михайловна, интеллигентная пожилая тетенька с абсолютно седой шапкой волос и печальными темно-карими глазами. В квартиру на Съезжинской она переехала по обмену с Ропшинской улицы, дом номер 12, что по другую сторону Большого проспекта Петроградской стороны. Переехала с третьего этажа на наш первый из-за болезни ног и из-за невозможности жить в доме, где убили ее сына.

Муж Черны, доктор-хирург, погиб в войну на Ленинградском фронте, в разгромленном немецкими самолетами полевом госпитале, где во время налета делал операцию. Она, Черна Михайловна, с сыном, после снятия блокады вернулась из эвакуации в Ленинград и устроилась преподавать в железнодорожный институт на улице Горького (на Кронверке), напротив парка имени Ленина (Александровский сад). Обучала студентов иностранным языкам.

Сын ее, Давид, в 1952 году поступил в Первый медицинский институт с желанием освоить отцову профессию. В начале января 1953 года, когда в газете «Правда» опубликовали статью о сионистских врачах-убийцах, ее Давид возвращался домой на Ропшинскую улицу из института. Войдя в парадную родного дома, ничего не подозревая, стал подниматься по лестнице на свой третий этаж. Между вторым и третьим на площадке лестницы остановился перед незнакомыми амбалами, силуэтами стоявшими на фоне освещенного вечерним солнцем лестничного окна. Подняв на них глаза, Давид почувствовал что-то неладное. Осталось преодолеть всего один марш лестницы, и он окажется перед дверью своей квартиры. Сын Черны попытался шагнуть к последнему маршу, и тут самый короткий и широкий тип пробурчал ему от окна: «Ну что, очкарик пархатый, моргалы свои выставил! Капец вам всем скоро придет!» И что-то вроде гири на шнурке бодануло Давида в темечко. Он упал на лестничную площадку и потерял сознание.

Соседи, возвращавшиеся с работы, обнаружили молодого человека, лежащего без памяти на краю перехода к маршу на третий этаж, и вызвали мать Черну. Она сразу поняла серьезность беды с сыном. Шапка на его голове была залита кровью. Общими усилиями отнесли Давида в их комнату и вызвали «скорую». Приехавшие врачи перевязали Давиду голову и на носилках спустили к машине. В больнице Черне Михайловне подтвердили — у ее сына проломлен череп. Четыре месяца врачи старались его как-то поправить, но окончательно им этого сделать не удалось. Вернули Давида из больницы домой лежачим, прикованным к постели. В первые недели он что-то вспоминал и улыбался матери, затем память ему стала отказывать. Через год Давид умер на руках у Черны Михайловны. Она не смогла более находиться на Ропшинской и подниматься по лестнице на свой третий этаж, после случившегося ноги ей стали отказывать, поэтому она переехала на первый. В квартире на Съезжинской жила ниже травы, тише воды.

Барыня Устинья

В предпоследней комнате, четвертой по коридору, постоянно никто не обитал. Владелица ее, происходившая из помещиков, полная дебелая русская красавица, но уже в солидных годах, проживала не то в деревне, не то в старинном городе Устюжне Вологодской области и в Ленинград наезжала три-четыре раза в год до врачей.* В комнату красавицы-барыни Устиньи несколько раз в месяц наведывался ее родной брат, одноглазый инвалид войны, одетый всегда в офицерский китель без погон, но с лычками наград и ранений. Приходил он к сестре поливать цветы со Зверинской улицы, где жил бобылем, семья его прикончилась с голодухи в блокаду. Красавицу-хозяйку в квартире называли «Устиньей из Устюжны», а была она Устиньей Павловной.

Лидка Найденова

Наконец, в последней комнате по коридору, тоже о двух окнах, проживала сама Лидия Ивановна Найденова с мужем Василием Шалым и сыном Александром. Сразу после въезда в эту комнату Лидка отгородила часть ее с одним окном неполной стенкой, для сильно пьющего Василия. В другой, немного большей, поселилась с сыном и еще поставила деревянный топчан для бабы Груни, приезжавшей на время речных командировок хозяйки пасти ее малого пацаненка из своего замечательного Павловска. Через год Лидкиного квартирования жильцы-соседи поняли про Лидию, симпатичную, фигуристую тетеньку, острого ума и взгляда, без всякой мозговой замутненности, и все скопом, без Кукуши, ставшей окончательно маразматичкой, выбрали ее в квартире уполномоченной, несмотря на ее длительные отлучки из города.

Ион Попеску

Вскоре бывшая квартуполномоченная бабайка^[9] Кукуша Беспалая, не выдержав демократических экспериментов великого кукурузника Никиты Сергеевича Хрущева, разоблачителя «культа личности» Иосифа Сталина, ее главного кумира, и приказала долго жить. За неимением наследников, в оклеенную газетами комнату казенная контора вселила на проживание молдавскую семью, во главе с курсантом милицейского училища Ионом Попеску. Самое неприятное, что этот пацан, курсантишко, буквально с первых дней пребывания в съезжинской коммуналке стал держать себя как «главначпупс» над всеми жильцами и делать идиотские замечания всем в ней живущим. Квартире сильно не повезло, после смерти Кукуши «по щучьему велению по казенному хотению» вселилась в нее «молдавская Иошка», как определила его Лидка. Не было печали, так черти накачали. Этот Иошка постепенно превратился в кошмарного цербера. Лидкиного мужа-пьяницу грозил выслать на сто первый километр, ежели тот будет петь свои блатные песни под гармонь и бузить пьяным по вечерам. Брониславе Феликсовне досаждал всякими интересами про сына, кем он работает, почему по утрам не ходит на службу, как все советские граждане, а торчит дома. Потом исчезает куда-то надолго.

Старушку Черну Михайловну допекал вопросами, отчего у нее такое имя и откуда оно взялось. А у «боярыни Устиньи» грозился забрать ее комнату, если она в ней не живет. К Лидке придираться остерегался, чувствуя, что та ответит ему. Да и побаивался государственной формы. Лидка перед отплытием в свой Разбалуй облачалась в форму советского речфлота.

Ион Попеску через три месяца обучения в училище, исследуя общий коммунальный чулан-кладовую, обнаружил в принадлежащем Брониславе Феликсовне закуте пачку посвященных 300-летию дома Романовых журналов «Нива» за 1913 год, с замечательными гравированными портретами всей царской семьи во главе с царем Николаем Вторым, императрицы Александры Федоровны и всех великих князей и княжен Романовых. Обнаружив такие антисоветские документы, он, не долго думая, накатал телегу на польку Брониславу и ее сына, якобы какого-то художника, по его, курсанта Попеску, наблюдениям, нигде не служащего. Служащий советский человек утром уходит на работу, вечером возвращается с работы, а этот, соседский художник, сидит у себя в комнате целыми днями и что-то малюет, а затем исчезает из квартиры и где-то подолгу пропадает — черезвычайно подозрительный тип. Кроме того, в коллективной кладовой в их отсеке обнаружено множество царских журналов с портретами «их величеств», принадлежащих художнику-тунеядцу.

Деяния милицейского курсанта совпали с эсэсэсерской государственной охотой на тунеядцев. Буквально через неделю на квартиру по Съезжинской, 34, почтальон принес художнику повестку из районной милицейской конторы с улицы Скороходова, с требованием явиться в понедельник к 16:00 часам в кабинет номер восемь к майору товарищу Якушкину. Вызываемый ответчик оказался в отъезде, выпускал оформленную им праздничную программу «Цвети, Отчизна» для стадионов в восьми городах Советского Союза. Эту огромную идеологическую акцию ЦК КПСС курировал сам председатель Совета министров РСФСР товарищ Геннадий Иванович Воронов.

Такой знатный заказ молодой художник выиграл по закрытому конкурсу.

Милицейскую повестку вручили его матушке Брониславе Феликсовне, и она сильно озадачилась, не понимая, что произошло. Лидия Найденова, узнав от матки Брони о милицейской повестке, сообщила, что видела случаем, как «молдавская Иошка» тащил к себе в комнату из кладовой журналы «Нива». На вопрос ее, зачем он их взял без спроса хозяина, тот спокойно ответил, что взял журналы для ознакомления, и обещал вскоре вернуть их на место. «Думаю, что это молдавские штучки», — сказала она Брониславе.

— Для него, курсанта легавой школы, ваш сын кажется подозрительным. Он у меня спрашивал, «почему сын вашей Брониславы нигде не служит и что означает — „свободная профессия“». Он не смекает, что писатели, художники, композиторы могут нигде не служить, и это не значит, что они не работают.

Лидка посоветовала матери позвонить майору-начальнику и сказать, что сына сейчас в Питере нет. Находится он на важной работе, а по возвращении явится на Скороходову улицу и ответит на все интересующие милицию вопросы.

— Видишь, Бронислава, дело-то какое, отошедшая Кукуша после себя поставила нам профессионального цербера, чтобы не забывали, где живем. А пацану твоему необходимо взять на свиданку с начальничком все свои главные ксивы с печатями.

После успешной премьеры фестиваля в городе Краснодаре и приемки его высокими партийными и культурными начальниками России режиссер-постановщик и художник-постановщик получили из рук Воронова Геннадия Ивановича, в ту пору второго человека после Никиты Сергеевича Хрущева, по официальной грамоте за отличную культурно-просветительскую работу. Чрезвычайно значимая грамота Совета министров РСФСР оказалась очень кстати.

По прилету сына из Краснодара в Питер и прибытия его на Съезжинскую улицу, мать Бронислава, увидев начальственную бумагу, сразу успокоилась и сказала, что через день ему необходимо явиться в милицейскую управу в майорский кабинет с этой суперграмотой в зубах. Она нисколько не сомневалась в положительном исходе визита, но в таком случае, сказала, «пускай майор назовет фамилию-имя доносчика, оклеветавшего тебя. Он обязан назвать клеветника по закону. Действие такое необходимо для собственной защиты в дальнейшем, чтобы неповадно было соседу-легавому делать из тебя, профессионального художника, бяку-тунеядца».

В назначенный день и час наш герой поднялся по роскошной лестнице на второй этаж очень приличного питерского особняка, конца девятнадцатого века, на Скороходовой улице, бывшей Большой Монетной. На свидание с майором он попал вторым в очереди. Майор оказался моложавым, розовощеким, начинающим лысеть человеком. После доклада художника, кто он такой есть, начальник, попервости довольно вежливо предложил сесть против него за стол и, облокотившись на столешницу, начал пристально, осуждающим глазом рассматривать молодого человека, как нашкодившего насекомого.

— Что это вы так, товарищ майор, смотрите на меня, как на уже виноватого?

— А вы, молодой человек, разве не чувствуете себя виноватым?

— А с чего бы мне им быть, товарищ начальник?

— Я не начальник, я майор милиции.

— Извините, пожалуйста, это я по старой привычке воспитанника Лаврентия Павловича Берии.^[10]

Он вдруг возбудился при упоминании Берии и в приказном порядке резко потребовал от художника признаться во всем: где он пропадает неделями, месяцами, чем занимается дома, почему не работает, когда вся страна работает. Давайте вываливайте все начистоту, горе-художник.

— А может быть, товарищ майор, начнем все-таки с документов? Вот вам мое удостоверение с места работы, — произнес горе-художник. —Работаю я в творческой группе Художественного фонда РСФСР по рекомендации Ленингралского отделения Союза советских художников РСФСР.

И протянул майору через стол удостоверение в красном кожаном переплете, где внутри напечатано, что податель сего является художником, автором, работающим по договорам через художественный фонд. Майор после довольно длительного изучения официального удостоверения вдруг произнес:

— В первый раз в своей жизни вижу такой солидный документ, где декларируется работа по договорам. — Причем сказал эту фразу уже в пониженной тональности. — Значит, вы художник, работаете дома, оформляете работу через художественный фонд.

— Через художественный совет фонда, — поправил молодой человек.

— А где вы учились?

— Я закончил Ленинградский академический институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина при Российской академии художеств, вот вам мой диплом, знакомьтесь, — и протянул ему свой диплом с отличием, тоже в красном переплете.

— И с вашей работой связанны длительные отлучки из Ленинграда.

— Да, так и есть. Вот и сейчас я опоздал на неделю явиться к вам в связи с огромной работой на юге России. Пожалуйста, вам доказательства моих подвигов, — и подал начальнику роскошную правительственную грамоту, подписанную председателем Совета министров России.

Начальник осторожно взял ее в руки, стал читать и обалдел. Вдруг поднялся из-за стола и произнес с подобострастием:

— Сам Воронов! Геннадий Иванович! Ну, вы даете, товарищ художник. Поздравляю вас! Такой человек вам грамоту подписал.

Он более не садился за стол. Художник вынужден был также встать.

— Храните ее, храните! Геннадий Иванович Воронов! Сам Воронов! — повторил он снова. — А мы думали, что вы тунеядец. Извините, извините, пожалуйста, неверная информация.

—Я догадываюсь, кто этот информатор, подставивший вас так некрасиво.

—Да это ваш сосед, курсантишко плюгавый, молдаванин, одним словом. Мы ему всыпем, запомнит на всю жизнь. А вы храните грамотку-то Воронкова, храните. Выслужиться хотел, мудак. Ой, извините, вырвалось, виноват. Проклятый язык!

Так закончилось посещение сына матки Брони милицейского особняка на Большой Монетной.

Соседу нашему по квартире, Иошке, видать, крепко попало от его начальников. Он полностью стушевался и более никогда и ни к кому не лез со своими указующими замечаниями, даже к Лидкиному Василию Шалому— Драбадану.

Конец Василия Шалого

Время шло. Сын Лидкин, Сашок, рос, а отец его, Василий Шалый, пил горькую каждодневно. Устраивать его на работу становилось все труднее и труднее. В Кронверкско-Зверинском околотке бывшего матроса-моториста, а ныне биндюжника, начальника над магазинной тарой, прозывали «Василием-Драбаданом» или «Вася, подними да брось». У него такая химия — пьет не останавливаясь. С накоплением градусов в собственном организме Василий перестал бояться смерти, разучившись бояться жизни. После последней белой горячки Шалый малость омрачился рассудком, но поднимал и таскал гастрономовские тяжести по привычке.

Лидка, накопив и одолжив у своего доброжелателя, Андрея Тимофеевича, денежку, уговорила соседку, Устюжскую Боярыню, Устинью Павловну продать ей свою комнатуху и наконец отселила Василия. Но тот долго в ней не жил. В белую июньскую ночь во дворе гастронома, что на углу Татарского переулка и Кронверка, в ту пору улицы Горького, заряженный «огненной жидкостью» Василий-Безмудый или Василий-Драбадан, разгружая очередную фуру с ящиками водки, пал замертво под тяжестью ноши на брусчатку двора, опрокинув на себя все бутылки московской водки и разбив большую часть из них о булыжники. Вся его рабочая темно-серая одежонка мгновенно и с жадностью пропиталась жидкостью сатаны.

Такой неожиданной тризной по самому себе закончил свое земное существование Василий Шалый, бывший речной моторист, тяжело раненный в Великую Отечественную войну, награжденный орденом Красной Звезды за военную самоотверженную работу на Ладоге.

«Отмужилась я, девки, таким нежданным образом, — жалилась Лидка своим подельницам. — Боже ж ты мой, надо же — погиб под водкой, судьба— индейка, а жизнь — копейка. Но каким бы он ни был — он наш, из нашей клети». Жалела она его как отца своего родного сына, да и как единственного, кого любила по молодости лет в трагические времена жизни.

В 1950 году Лидия Найденова отвела сына Александра Найденова в первый класс школы № 41, что на Введенской улице, недалеко от дома. Там он нормальным образом отучился семь классов. Каждые каникулы отдыхал в Павловске, у своей няньки бабы Груши, жившей в собственном доме. В свободные дни мать навещала их со съестными припасами.

В школе с четвертого класса Саша начал посещать столярный кружок и увлекся этим древним ремесленным делом, руки у него оказались умелыми. К седьмому классу сам соорудил себе малый столярный верстак и стал строить мебель. После седьмого класса решил идти учиться на мастера-краснодеревщика и поступил в лучшее по этой профессии ремесленное училище в городе. На радость матери, сын в четырнадцать лет оказался при деле.

Но, «недолго музыка играла, недолго пели соловьи». На второй год обучения в училище Сашок с двумя своими дружками оказались в милицейской каталажке, причем по серьезному делу. Пацаны-приятели, узнав, что Сашок смекает про старинную мебель и другие бывшие вещи, предложили с ним в компании вскрыть квартиру тетки, бывшей в блокаду управдомом и награбившей в подвластных ей квартирах у дистрофиков и умерших питерских жильцов антикварную мебель, вещи и реквизит. Один из хлопцев уверял, что в управдомовской квартире находятся реликвии его семьи. Сама хозяйка-чиновница все лето жила на роскошной даче в Юкках. По наивному любопытству и романтической глупости Найденов согласился побывать в квартире с награбленным в войну антиквариатом. Пацаны уговорили соседа-домушника, отсидевшего недавно свое и живущего на Гулярной улице, помочь им. И, как ни странно, влипли на нем. Пока домушник готовился к вскрытию квартиры, оказавшись в парадняге «интересного» дома, легавые его выследили. В день вскрытия вора и трех юнцов-дурачков забрали тепленькими на городской квартире управленческой начальницы. В руках у одного пацана была дореволюционная гитара, инкрустированная перламутром, у другого мальчишки была Библия с иллюстрациями Доре. В руках третьего, Найденова, не было ничего. Интересно, что это неблаговидное событие совпало с разоблачительной кампанией блокадных дворников и управдомов. Мать, Лидия Найденова, не растерялась — наняла отличных адвокатов и успокоила хорошей мздой ретивых следователей. К тому же гитара и Библия оказались собственностью блокадной семьи подельника Найденова. Через неделю Сашка выпустили с порицанием его любопытства. Пацанов трясли еще недели две, пока раскручивалась защита. Но им тоже повезло, про блокадных управдомовских грабителей пропечатали статьи в нескольких газетах. Возникло громкое дело. А дом в Юкках оказался забитым огромным количеством антикварной мебели, старинными люстрами, подсвечниками, позолоченной бронзой, старинными картинами музейной ценности, фантастическим китайским фарфором, зеркалами XVIII и XIX веков и венецианским стеклом. Короче, блокадная мародерка-чиновница оказалась абсолютной мечтой прокурора.

Конец речного бизнеса. «Неугасимая свеча»

К семидесятым годам с появлением более приличных дорог в стране и достаточно мощного автотранспорта — мазов, кразов, трейлеров и тому подобных механизмов, доставка грузов речфлотом стала нерентабельным, долгим делом и постепенно этот вид транспорта начал исчезать из города. Лидка, поднакопив деньжат паханством речных девушек, уволилась с питерского речного пароходства и купила поначалу ларь-будку «Пиво-воды», стоявшую на следующей от Съезжинского дома Гулярной улице. Не имея никакого опыта торговли, за счет собственной таровитости Лидка довольно быстро освоилась с новым делом. Своим коренным умом она с ходу брала быка за рога в возникших трудностях. Сноровка, веселый нрав, женский «манок» подняли ее буквально в год. Найденовский ларь, называемый ею по-матросски «рундуком», на Гулярной улице превратился в популярнейшее заведение и собирал, в особенности по утрам, на опохмелку, всех питухов с соседних улиц и переулков. Летом она подавала пиво охлажденным и оттого предупреждала: «Пить — не торопиться». Зимою, в холода, продавала жигулевское обязательно подогретым, оберегая пивных желателей от простуды. Благодарный бахарный народ к Лидкиному рундуку шел даже с Малого проспекта, не говоря уже о Старом Кронверке. Мужское население нашего Петроградского околотка уже через год на всех улицах и переулках при встречах всегда ласково здоровалось и раскланивалось с Лидией Ивановной.

Географическое расположение Лидкиных «Пиво-вод» имело огромное значение для популярности заведения. Ее гулярный^[11] ларь-рундук стоял как раз напротив единственного в нашей стороне Петроградки клуба, клуба фабрики «Светоч», где ежедневно показывались фильмы для народа-богатыря, а он — народ — не забывал промочить горло Лидкиным пивком до и после сеанса, даже самого последнего.

На второй год существования успешного Лидкиного рундука пьющие и непьющие народы Петроградской стороны стали обзывать его «Неугасимой свечой» за популярность и почти суточную службу Бахусу, а саму уважаемую хозяйку заведения за заслуженную известность в районе Кронверско-Пушкарских, Гулярно-Съезжинских улиц наградили добавкой к имени — Петроградская, и стала она у них с тех пор прозываться Лидкою Петроградскою.

Дом полицмейстера

В хрущево-брежневские времена, заработав приличные гроши на пивларе «Неугасимая свеча», Лидка решила повысить свой районный статус до городского. Она приобрела в аренду непользованную крайнюю параднягу в знатном доме на углу Невского проспекта и улицы Герцена (бывшей Большой Морской). За приличную взятку, от высшего торгового начальства города получила разрешение открыть в бывшей парадной заведение, торгующее газированной водой, соками, лимонадами, папиросами и сигаретами.

Дом действительно знаменитый, построенный еще в XVIII веке, с двухъ­ярусной колоннадой, как в Зимнем дворце. Дом генерал-полицмейстера Санкт-Петербурга Н. И. Чичерина. Говорят, что во дворе этого дома французские ваятели Этьен Морис Фальконе и Мари Анн Колло отливали знаменитый памятник Петру I — Медный всадник. Огромный домина, занимающий целый квартал, стоящий на Большой Морской, Невском и набережной реки Мойки. О его прошлом напоминает оставшееся название моста по Невскому, через реку Мойку — Полицейский мост.

И вот в этом-то доме, в крайней по улице Герцена парадной-«щели», как обзывали тогда такие торговые точки, Лидка оборудовала и открыла самое завлекательное в Адмиралтейском районе питейное, официально безалкогольное заведение. Торговала в нем всегда свежайшими соками, наливаемыми из специальной стеклянной вращающейся установки, самой вкусной газировкой в Питере, папиросами «Беломорканал», всегда фабрики Урицкого, «Герцеговиной Флор» — любимыми папиросами Иосифа Виссарионовича Сталина; «Казбеком», с мчащимся черным всадником на фоне синей горы, и уважаемыми блокадниками дешевыми папиросами «Звездочка». Она первая в городе, благодаря тесным связям со снабженцами партийно-начальственного Смольного, получила в свою «щель» популярнейший напиток «Тархун». Всем вышеперечисленным торговала официально. Неофициально, для своих, продавала «родненькую», то есть водку в разлив. Самое забавное, что основными покупателями нелегального спиртного были товарищи постовые милиционеры, дежурившие в центральном округе, в том числе и на Дворцовой площади.

Совершенно близким, надежным питухам и постовым отпускала она нелегальный товар в залог до зарплаты, оттого заведение в чичеренском особняке пользовалось большим успехом. Водочные желатели называли ее ласково Лидулей или Лидушкой-кормилицей, а пожившие пользователи услуг — по-старинному: Лидией-целовальницей. Сам же бывший дом генерал-полицмейстера Петербурга превратился у них в Лидкин дом.

Под столешницей ее стойки-прилавка на специальной полке стояли разного размера граненые рюмки и стаканы по 50, 100, 200 граммов и вскрытые бутылки московской водки. С утра она заготавливала классическую закуску — бутерброды с килькою, половинкою крутого яйца и круглым срезом репчатого лука. Для начальственных погонников подавала на малых блюдечках бутерброды с копченой колбасой и перышками зеленого лука. Для них же отдельно на полке стояли три-четыре стакана «Кровавой Мери», с солью и перцем, приготовленные утром. С левой руки на той же полке всегда находилась бутылка армянского коньяка за четыре рубля двенадцать копеек с тремя коньячными рюмахами, называемые ею «мечтой полковника», так как угощались им в основном крупные милицейские офицеры, преодолевшие «клопиный дух», как тогда характеризовал коньяк пьющий русский народ.

Приняв стограммовую дозу московской, закусив бутербродом с килькой или колбасой и запив томатным соком с солью и перцем, посетитель Лидкиной «щели» попадал в рай.

А на всякие-разные упреки людишек, если они встречались, Найденова отвечала: «Легавые тоже люди, они также мерзнут, нервничают, устают на своей многотрудной, опасной работе. Хочешь не хочешь, а без них ведь никуда. Да и на такой службе в России без водочки жить невозможно».

Брошка-Синеручка

Не было печали, так черти накачали. Осенью заболела соседка Бронислава, Брошка-Синеручка, Бронислава Феликсовна Одынец. В ноябре месяце в печально знаменитой больнице нашего городе на Березовой аллее врачи определили у нее рак матки. Беда. Огромная беда. Родственников никого в живых нет. Грошей на лекарства нет. Да и лекарств-то тоже нет. Заработок художника и такое дорогое лечение никак не совместимы…

Больница, месяц, другой, слухи разные. Статья в «Вечерке» — вроде открыли что-то противораковое — должно помочь. Надо приобрести. Лидия Найденова отсчитывает денежку, большую денежку… Панацею продают только в Москве. В самой Москве во дворе какого-то сталинского дома, отстояв целый день в громадной очереди горемык-людишек, удается купить пять коробок надежды.

Через месяц приема московских таблеток матка Броня сказала сыну — не помогают мне эти таблетки. Приноси-ка мне лучше армянского коньяка. Попроси Лидию Ивановну купить неподдельный, настоящий коньяк. Мне с него легче, я с его помощью засыпаю. Каждые четыре-пять дней квартира на Съезжинской во главе с Лидкой стала поставлять в больницу по бутылке армянского коньяка.

Проведя все возможные и невозможные онкологические лечения, «синерукую» Брониславу отдали помирать из больницы на Съезжинскую. Третьего мая 1968 года она скончалась на руках сына.

Мать Бронислава была прихожанкой единственного действующего в ту пору в Ленинграде католического храма, находившегося в Ковенском переулке. Про него верующие говорили, что храм Лурдской Божьей Матери построен был французской католической диаспорой Петербурга в 1900 году в модном тогда стиле модерн, причем при нем была выстроена холодная каплица-часовенка специально для усопших. Настоятель собора — старый замечательный ксендз отец Иосиф Павилонис — предложил сыну Брониславы поместить мать до отпевания и готовности документов о смерти в часовенку. Ежели бы не Лидка Петроградская со своими подельницами по артели речных дешевок и отец Иосиф, то не известно, как смог бы справиться сиротский сын Брошки со своим горюшком.

Четыре тетеньки из бывшей артели по зову Лидки явились в Съезжинскую коммуналку с необходимым реквизитом для омовения Брониславы. Привезли с собою большую клеенку, две простыни, несколько вафельных полотенец, губки, мыло, четыре бутылки церковного вина — кагора и московскую водку. Войдя в комнату усопшей, по-деловому повязали свои головы косынками, надели фартуки, выставили на табуретках вокруг стола тазы с водою, зажгли любимые хозяйкой свечи на подоконниках и комоде. Затем, распечатав две бутылки кагора, наполнили ими граненые стаканы и выпили первые поминальные церковные градусы.

После всего такого аккуратно подняли покойную Брошку с одра на стол, застеленный клеенкой и простыней. Распаковали и опрастили ее тело и начали мыть покойницу губками, протирая досуха Брошкину белую шляхетскую кожу вафельными полотенцами.

Омыв Синерукую, вынули из-под нее клеенку с мокрым полотном, уложили тело на сухую, свежую простынь и одели в новое шелковое белье. «Наша страдалица своей жизнью заслужила такое белье», — сказала Лидия Найденова. Поверх белья нарядили Брониславу в ее любимое, серо-голубого крепдешина, с выкройным воротником платье. Единственное, как говорят в народе, «богатое» платье, которое она заимела после мордовских лагерей.

Но самое неожиданное и самое фантастическое, что на протяжении всего ритуального омовения Брошки Лидка, междверная подкидушка, сидя на стуле подле окна со свечами и с граненой рюмкой кагора в руке, пела совсем не громко финскую колыбельную на наречии своего чухонского детства. Каждые десять-двенадцать минут девки принимали по глотку вина или водки, а Лидка, повторяясь, продолжала петь на этом странном для русского уха древнем языке детскую успокоительную колыбельную.

Юлия Гавриловна, бывшая артельная товарка — «Юлька Полногрудая», ставшая знатной бабьей парикмахершей, загримировала и напомадила польскую Брошку перед положением в привезенный гроб.

После всех процедур отвезли усопшую на Ковенский переулок в холодную каплицу костела Лурдской Божьей Матери на хранение, пока оформляются документы. Там, в каплице, две польки-монашки окончательно убрали, как принято, свою единоверку, подготовив ее к отпеванию.

Майским солнечным утром к сурового серого гранита католическому храму в Ковенском переулке прибыл целый отряд уже немолодых дев в траурной одежде с большими букетами алых и белых роз. Поднявшись по ступеням собора и войдя в центральный прохладный неф зала, они удивились очень скромной, даже бедной обстановке собора в сравнении с православными церквами. Гроб их Брошки стоял по центру пустого зала ближе к паперти, красиво убранный белыми цветами и белыми кружевами. Стоял он на подиуме, покрытом светло-голубой парчой. Нашим тетенькам показалось, что Синеручка плывет в нарядной лодке от паперти к центральному храмовому образу «И дам тебе ключи Царства Небесного…».

— Лидка, смотри-ка, у них скамьи в зале для сидения стоят. Во как здорово! — удивилась Юлька. — А соседка-то твоя Бронислава гарная, глядеть приятно, здорово мы ее разрисовали.

Подошедшие к ним монашки расставили вокруг гроба артельных теточек с полутораметровым проходом для ксендза и выдали каждой по тоненькой восковой свечке. Затем приспустили люстру и зажгли четыре свечных шандала. Отпевание началось.

Минут через десять Аришка Мытнинская, толканув Лидку, вдруг спросила:

— Скажи ты мне, пожалуйста, а на каком таком непонятном языке они бают?

— На латыни.

— Во дают! А на фига попу гармонь, золотые струны?

— Молчи, Аришка, они же не наши, православные, они — католики.

— Лидка, а что это за трубы такие блескучие у них?

— Это особый музыкальный инструмент, называется органом.

— А кто дует-то в эти трубы?

— Механизм специальный, наверное, дует.

— Красиво он играет, Лидка, прямо поет да плачет по нашей Брошке Феликсовне.

— Смотри-ка, как у них все по-другому, да и на батюшек наших не похожи, все безбородые да бритые.

— Они не батюшки, Аришка, они ксендзы.

— Фу, какое слово-то спотыкачное.

— Ну, хватит тебе, Аришка, пуры-муры нести. Закрой вконец свой засосник, ты же в церковь пришла, а не в ДК какой-то, прекрати талдычить да балабурить.

Похоронили соседку Брошку Феликсовну на старом Парголовском кладбище недалеко от католической часовни, на территории, где с восемнадцатого века захоранивали петербургских католиков-шведов. Часовня, к сожалению, была порушена нашими вандалами во времена борьбы атеистов с Богом и Церковью.

Похоронили Брошку-Синеручку на этом месте благодаря энергичным усилиям и денежному участию Лидки Найденовой и сослуживца Брошки по работе, старого снабженца кораблестроительного завода на Петроградской стороне, Трифона Тимофеевича — псковитянина.

Тризну справляли на Съезжинской улице по русскому обычаю. Званы на нее были те, кто знавал Брониславу по Съезжинскому, Гулярному, Татарскому и даже Пушкарскому околоткам с остатками польской диаспоры Петроградского района. Прощаясь с опущенной шляхеткой, прощались со временами насилия человека над человеками, с надеждами незнамо на какое лучшее житие.

Финские сродники

Про своих чухонских сродников Лидка никогда не забывала. Но только после смерти Усатого Упыря в конце 1950-х годов, и то благодаря МВДшным повязкам, ей удалось узнать про ингерманландскую семью, высланную в 1939 году на Северный Урал. Семья, подобравшая и кормившая подкинутую грудную девчонку целых шестнадцать лет, маялась на лесоповалах. Бывшей санитарки роддома им. Шредера Туллы Карху и ее мужа, голодайского рыбака Эйно Карху, уже не было в живых. Они кончились один за другим в лютые уральские зимы. Их дочери Иоханне, молочной матери Лидки, с мужем Пааво Хейккиля, взрослым сыном Эйно и внучкой Аннукой, удалось вырваться из ссылки в 1955 году и эмигрировать в Финляндию. В начале шестидесятых годов Лидке случилось разыскать их там в городе Миккели и списаться с ними.

Летом 1966 года наконец, к великой радости Лидии Найденовой, приехала гостевать семья Карху, втроем, без младшей дочери. Лидка устроила их в малой, но отдельной квартире своей подельницы Шурки-Вечной Каурки на Татарском переулке. Шурку на время поселила в комнату Василия, ставшую после его смерти комнатухой их сына Саши.

В ответ следующим летом Найденовы — мать с сыном — гостили в Миккели в их просторном семейном доме и там остановили свои гляделы на волоокой русо-белой, крепко-симпатической младшей дочухе Карху — Аннуке. С осени стали сватать финско-ингерманнландскую девчонку, затем весною опять съездили в Миккели на повиданку с финской семьей и в результате летом, закончив хлопоты, поженили ребят.

Свадьбу сыграли дважды в двух городах — в Ленинграде и в Миккели. Аннука и Александр друг с дружкою свелись быстро, до опузения, и вскоре, то есть как положено, через девять месяцев, Лидка превратилась в натуральную бабку своего родного внука Матти, по-русски — Матвея, Матвея Александровича.

Пир у Чванова

В честь рождения внучары Найденова Лидия Ивановна устроила пир на весь петроградский мир в знатном ресторане «Приморский», бывшем при царях ресторане купца Чванова. Этот самый значительный по ту пору ресторан в нашем районе находился на углу Большого проспекта Петроградской стороны и улицы Рыбацкой. В нем на двух этажах гуляли финско-русские сродники Лидки, гуляли питерские речные дешевки уже пенсионного возраста, но ряженые в матросскую форму. Гуляли матросы Северного речного пароходства и бывшей Ладожской военной флотилии при всех орденах и медалях. Пили вино, пиво, водку за Матвея-Матти Найденова-Карху — наследника своей богатой бабки-грешницы Лидии Ивановны Найденовой, известной на наших островах как Лидка Петроградская.

За хозяйским столом по правую руку Лидии сидел плотный седой бородач, Андрей Тимофеевич, старый речной волк, бывший когда-то Лидкиным сватом и всегдашним радетелем в нелегкой ее жизни. На среднем пальце правой руки молодой бабки красовался его свадебный давнишний подарок — серебряное кольцо с сердоликом.

Помянули погибших в уральских лесах старых Карху, Туулу и Пойву. На тосте в память о деде, донском казаке, гости в двух залах поднялись из-за столов и выпили рюмку, помянув минутой молчания инвалида-орденоносца Великой Отечественной войны, механика-моториста Ладожской военной флотилии, командира озерного буксира «Буян» Василия Ивановича Шалого.

В верхнем зале красовался приглашенный на торжество духовой оркестр 1-го Ленинградского военно-авиационного училища, когда-то 2-го Императорского кадетского корпуса. Оркестр весь вечер исполнял морскую, речную и просто популярную песенную музыку времен Великой Отечественной войны.

В середине торжества раскрасневшаяся бабка Лидия Ивановна с бородатым боцманом-сватом по центру зала под аккомпанемент оркестра, отбивку ритма ладонями и припевок развеселившихся гостей сплясала зажигательно-ловко матросский шлягер :

Эх, яблочко,

Да куда котишься,

Ко мне в рот попадешь —

Да не воротишься!

Сплясала в темно-зеленом, тяжелого натурального шелка платье, пошитом в лучшем ателье на Большом проспекте Петроградской стороны, и в непривычных для ее ног итальянских лодочках.

На первом этаже ресторана, ближе к выходу за отдельным столом обильно угощались местные легавые милиционеры с женами. Одеты они были в полную милицейскую форму, как положено. Их обильно сервированный стол украшали бутылки первоклассной финской водки и стеклянные кувшины томатного сока.

Эпилог

Сват, Андрей Тимофеевич, всегдашний радетель нашей героини, вырастивший и выучивший двоих собственных детей, потерявший от тяжелой сердечной болезни жену, предложил Лидии Найденовой закрепить их многолетние полюбки совместным старикованием, что вскорости и произошло. Поселились они оба на станции Ушково Карельского перешейка недалеко от Финского залива в своем рубленном зимнем доме. В новогодние и летние каникулы принимали Лидкиных русско-финских внуков и внучек, помогая им осваивать трудный венедский (русский) язык и традиционный ингерманландский рыболовецкий промысел, для чего спускались с ушковских горок до крепкого катера, стоявшего на Финском взморье. На столе их деревянного дома, весной и осенью, для себя и гостей, обязательно подавалась знаменитая ингерманландская рыба-минога с вареной красной свеклой и лимоном.

В Питер Лидка со старым боцманом на своем вольво приезжали редко, по визовым делам в финское консульство и по медицинским надобностям в Первый медицинский институт, опять же таки, на Петроградку. Но каждую зиму обязательно появлялись на Голодае и оставляли в снегу на панели у цоколя дома № 20 по Сазоновской улице хороший букет красных роз в память о дне начала злой зимней войны 30 ноября 1939 года. На месте, где когда-то стоял деревянный чухонский дом-талло семьи ингерманландцев Карху, приютившей междверную подкидушку, в безбожные годы тайно крещенную в православие Лидией, со временем ставшую знаменитой на Городском^{[12. и Адмиралтейском островах — Лидку Петроградскую.}