ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ИРИНА ВИНОКУРОВА

Неоконченные споры

Еще раз о «деле» Нины Берберовой

 

Настроения Берберовой в годы войны, ее надежды на то, что Гитлер избавит Россию от Сталина и большевизма, безусловно, самый болезненный факт ее биографии, гораздо более болезненный, чем, скажем, решение уйти от Ходасевича.

 Берберова ушла от Ходасевича весной 1932 года, чем вызвала в то время неодобрение многих. Но вскоре оказалось, что особых оснований для подобной реакции нет. Ходасевич пережил нанесенный ему удар, через несколько лет женился на Ольге Борисовне Марголиной, а с Берберовой сохранил не просто добрые, но самые нежные отношения. После депортации Ольги Борисовны в нацистский концлагерь, где она и погибла, Берберова взяла на себя все заботы об архиве, литературном наследии, а также могиле Ходасевича, отдавая этим заботам немало времени и сил. Неудивительно, что право Берберовой не ощущать за собою особой вины в данном случае споров не вызывает.

Что же касается пронемецких иллюзий, свойственных, как известно, отнюдь не одной Берберовой, а большинству эмигрантов первой волны, то убедить современников (а затем и потомков) отпустить ей этот грех оказалось несравнимо сложнее.^[1] И хотя, в отличие от иных своих соотечественников, Берберова не запятнала себя сотрудничеством с нацистами ни в одной из возможных форм, именно ее случай получил неоправданно громкий резонанс. Его эхо не утихло по прошествии без малого восьмидесяти лет, и события того давнего времени продолжают — в разных аспектах — обсуждаться по сегодняшний день. Эта ситуация, а также ряд сохранившихся в архивах документов, имеющих прямое отношение к «делу» Берберовой, но до сих пор обойденных вниманием специалистов, побуждают, в свою очередь, включиться в разговор.

В эмиграции Берберову публично обвинили в симпатиях к Гитлеру и даже в коллаборационизме в середине 1940-х. Именно тогда появилась статья журналиста Я. Б. Полонского «Сотрудники Гитлера» («Новое русское слово» от 20 марта 1945 года), где Берберова и ее тогдашний муж Н. В. Макеев упоминались в числе видных эмигрантских деятелей, чье сотрудничество с немцами было неоспоримым.

 Подобные обвинения Берберова, естественно, не могла оставить без ответа. Вскоре после появления статьи «Сотрудники Гитлера» она написала письмо М. А. Алданову, связанному с Полонским не только дружескими, но и родственными узами, а кроме того, занимавшему очень важную для Берберовой должность. Он был соредактором «Нового журнала», самого престижного издания эмиграции, в котором Берберова предполагала печататься, но который был закрыт для литераторов с небезупречной репутацией. Одновременно Берберова послала адресованное Алданову письмо (ставшее таким образом «циркулярным») ряду общих знакомых из числа наиболее уважаемых в эмиграции людей — в надежде на понимание и поддержку.^[2] Объясниться с ними лично Берберова не имела возможности: все они к тому времени жили в Америке.

В своем «циркулярном» письме Берберова категорически отрицала обвинения в коллаборационизме, хотя признавала наличие определенных иллюзий в отношении Гитлера, продержавшихся очень недолгое время. Иные из адресатов Берберовой, такие как известный религиозный философ Г. П. Федотов и работавший в Гарварде крупный историк М. М. Карпович, приняли ее объяснения и сохранили к ней прежнее расположение. М. М. Карпович, в частности, писал Берберовой, что ни он, ни его жена в ней «никогда не сомневались», слухам «не верили», а статью в «Новом русском слове» тогда же расценили как «вздор».^[3] Но другие адресаты Берберовой отнеслись к ее письму гораздо более скептически, хотя абсолютное большинство, начиная с Алданова, считали, что достаточных оснований для подобных обвинений у Полонского не было.^[4]

 Характерно, что «циркулярное» письмо Берберовой не только не положило конец слухам о ее настроениях в военные годы, но скорее их стимулировало. Эти слухи стали излюбленной темой обсуждения в литературных кругах эмиграции на протяжении 1944—1946 годов.^[5] Заметим, однако, что у Берберовой нашлись и активные защитники. Б. К. Зайцев, А. Ф. Керенский, М. С. Цетлина, С. П. Мельгунов, П. А. Рысс и несколько других заметных в эмиграции лиц были готовы опровергнуть возводимые против нее обвинения и устно и письменно.

Со временем интерес к этой теме пошел на убыль, но вспыхнул с новой силой через четверть века — в связи с появлением автобиографии Берберовой «Курсив мой». Вышедшая в переводе на английский весной 1969 года книга была расценена в определенных кругах эмиграции как попытка Берберовой свести счеты со своими давними обличителями.^[6] Это мнение непосредственно отразилось в рецензиях на книгу, написанных эмигрантами первой волны — Глебом Струве, Марком Слонимом и Романом Гулем. Но если Струве и Слоним о намерении автора свести давние счеты упоминали мимоходом и, главное, не уточняли, в чем, собственно, было дело, то Гуль, в отличавшейся исключительной резкостью рецензии, обо всем говорил открытым текстом.^[7] О коллаборационизме Берберовой Гуль не писал, так как давно уже было известно, что подобные обвинения беспочвенны, о чем в свое время он лично свидетельствовал.^[8] Зато «прогитлеровские симпатии г-жи Берберовой» обсуждались в рецензии очень подробно.^[9]

Помимо этих обвинений в рецензии Гуля содержалось немало натяжек, ошибок и вздорных претензий, и это дало возможность Берберовой написать ему едкий ответ. Этот ответ был включен в «Послесловие» к первому изданию «Курсива…» на русском, вышедшем в 1972 году.^[10]

Однако до российской читающей публики, восторженно приветствовавшей Берберову во время ее визита в Москву и Ленинград осенью 1989 года, с жадностью проглотившей «Курсив мой» и «Железную женщину», слухи о ее настроениях во время оккупации Франции дошли с большим опозданием. 

Эту тему мельком затронул Евгений Витковский в предисловии к первому книжному изданию «Курсива…» в России (до этого главы книги печатались в сокращенном варианте в журналах), но поспешил заверить читателя, что обвинения Берберовой в симпатиях к «фашистам» представляют собой клевету.^[11]

К сожалению, это утверждение не соответствовало истине. Истину взялся восстановить О. В. Будницкий в статье со строго звучащим названием: «Дело Нины Берберовой».^[12] Будницкий подробно излагал суть и обстоятельства этого «дела», знакомил российского читателя с «циркулярным» письмом Берберовой, а также публиковал часть связанных с этим письмом материалов, сохранившихся в американских архивах.

 Обвинения в коллаборационизме, предъявленные Я. Б. Полонским, Будницкий упомянул, но не поддержал, отметив, что Берберова «в пронацист­cких изданиях не печаталась» и ее «симпатии» к нацистам «остались, по-види­мому, вполне платоническими».^[13] Он ставил вопрос об этической стороне дела, анализируя разговоры и письма Берберовой, давшие основания говорить о наличии определенных иллюзий в отношении Гитлера. И хотя Будницкий не комментировал сделанных в «циркулярном» письме утверждений Берберовой, что эти иллюзии остались позади к осени 1940 года, после «разгрома библиотек и первых арестов»^[14], приведенные цитаты из ее переписки говорили о том, что дело обстояло несколько иначе. Особенно красноречиво об этом свидетельствовало письмо Берберовой Иванову-Разумнику от 26 мая 1942 года, в котором было такое признание: «Появились надежды — впервые за двадцать лет, и от них все перестроилось в своей внутренней основе. <…> Есть у меня кое-кто из друзей, кото<рые> сражаются на восточном фронте сейчас. Вести от них — самое волнующее, что только может быть. Здешняя наша жизнь — одно ожидание».^[15]

Статья Будницкого была встречена с большим и более чем понятным интересом, но она также вызвала резкий полемический отклик со стороны Омри Ронена. Лично знавший Берберову Ронен посчитал своим долгом еще раз подчеркнуть, что обвинения в коллаборационизме не имеют под собой никаких оснований, а также уточнить ряд других моментов. В связи с вопросом о «прогитлеровских симпатиях» Берберовой Ронен, в частности, писал: «Я полагаю, что перед войной и до лета 1942 года она разделяла образ мыслей своего круга: не только жестокие политические убеждения и упования четы Мережковских (религиозные чаяния которых она презирала), Вольского, Смоленского и им подобных, но и благоглупости Бунина с Зайцевым, надеявшихся, судя по их опубликованной переписке, что не так страшен черт, как те, кто его малюют».^[16] Ронен также добавил, что Берберова «долго не верила, что евреев убивают, а ко­гда увидала гестапо в действии, получила прикладом по уху и узнала правду, то немцев возненавидела лютой и непреходящей ненавистью, как ненавидят только разочаровавшиеся».^[17]

Читатели «Курсива…», скорее всего, помнят, что «прикладом по уху» Берберова получила в «страшный день»16 июля 1942 года, когда в Париже прошли массовые аресты эмигрантов-евреев и их депортация в пересыльный лагерь Дранси. В этот день была арестована вдова Ходасевича Ольга Борисовна, которую Берберова отчаянно, но безуспешно пыталась спасти от отправки в лагерь. Она, разумеется, понимала, что ничего хорошего Ольгу Борисовну там не ждет, и все же «правду» о ее дальнейшей судьбе Берберова, как и другие жители Франции, узнала значительно позднее. Как установили историки, правительство Виши объясняло населению, что узники Дранси будут отправлены в южные районы Польши для работы на различных сельскохозяйственных и промышленных объектах.^[18] А потому Берберова еще долго продолжала надеяться на возвращение Ольги Борисовны, ее сестры и других депортированных. «Лютая и непреходящая ненависть к немцам», вопреки предположению Ронена, возникла у Берберовой существенно позднее, когда стал известен подлинный масштаб злодеяний нацистов.

Важный вклад в обсуждение «дела» Берберовой внес обстоятельный материал Максима Шраера, напечатанный в виде вступительной статьи к ее переписке с Буниным.^[19] Восстанавливая историю отношений Берберовой и Бунина, Шраер отметил, что одной из причин разлада, начавшегося в середине 1940-х, была невольная (а отчасти, возможно, намеренная) причастность Бунина к затеянной Я. Б. Полонским кампании против Берберовой, достигшей своего апогея в статье «Сотрудники Гитлера». В годы оккупации Парижа Бунин и Полонский жили недалеко друг от друга на юге Франции и постоянно общались. Полученные от Берберовой письма Бунин нередко читал в присутствии Полонского, который интерпретировал их на собственный лад, передавая смысл услышанного «в искаженном и утрированном виде».^[20] Шраер был, собственно, первым исследователем «дела» Берберовой, кто прямо указал на весьма неприглядную роль Полонского в этой истории. Обратившись к опубликованным дневникам Якова Борисовича, Шраер отметил, что Полонский относился к Берберовой остро неприязненно еще с середины 1930-х, следил за каждым ее шагом, стараясь уличить хоть в чем-то дурном.^[21] И хотя годы оккупации Берберова провела в Париже, а Полонский — на юге Франции, он самым тщательным образом собирал на нее и ее мужа «компромат», не останавливаясь перед самыми абсурдными обвинениями.^[22] Шраер также проанализировал ряд новых материалов и свидетельств, непосредственно касавшихся «дела» Берберовой, включая взятые им самим интервью, и в свою очередь подтвердил, что ее симпатии к «тогдашним победителям» остались, видимо, «платоническими».^[23]

По мнению М. Шраера, самым «серьезным аргументом против Берберовой» было ее стихотворение «Шекспиру», датированное 1942 годом: «Несмотря на то, что стихотворение „Шекспиру“ пронизано отсылками к „Макбету“, оно вызвало недоумение у некоторых современников Берберовой — недоумение по поводу настораживающей авторской позиции».^[24]

Это стихотворение впервые публично поставил Берберовой в вину Роман Гуль в своей рецензии на английское издание «Курсива…».^[25] В ходе разговора о «прогитлеровских симпатиях» Берберовой Гуль сообщил читателям о том, что существовало некое написанное в военные годы стихотворение, в котором Гитлер сопоставлялся с героями Шекспира. Гуль утверждал, что этот текст Берберова никогда не печатала, непосредственно намекая, что она пыталась его скрыть.^[26]

Дело, однако, оказалось гораздо сложнее. Стихотворение, сопоставлявшее Гитлера с Макбетом и называвшееся «Шекспиру», напечатано было — в антологии «На Западе» (1953), составленной Ю. П. Иваском. Отвечая Гулю в своем «Послесловии» к первому изданию «Курсива…» на русском, Берберова дала полную ссылку на антологию, а попутно не без сарказма заметила, что Гуль, вероятно, считает, «что у Шекспира были одни положительные герои».^[27]

И все же поставить на этом точку не получилось. Оказалось, что существует еще одна редакция этого стихотворения, сохранившаяся в Бахметевском архиве Колумбийского университета. Правда, Берберова упоминала в «Послесловии», что стихотворение существовало в трех версиях, «ходивших по рукам» во время оккупации, но не уточняла, какая именно из них была в итоге напечатана.^[28]

Версия, сохранившаяся в Бахметевском архиве, называется не «Шекспиру», а «Заклинание», но различие состоит не только в названии.^[29]

Стихотворение «Шекспиру» мы приводить здесь полностью не будем, ибо оно теперь доступно не только западному, но и российскому читателю.^[30] Что же касается «Заклинания», то, насколько нам известно, оно никогда напечатано не было, а потому процитируем его целиком:

 

Заклинание

О гений Стратфордский, явись! Вернись

Туда, где Авон всё влачит туманы,

Где прежнего величья мужи полны,

И строгости, и мудрости седой,

И где не ждут тебя, как и не ждали

В шестнадцатом столетье. В мир шагни

В брабантских кружевах, в камзоле старом,

В ботфортах, стоптанных на всех подмостках,

Ты некогда был королей любимцем,

Шутом и богом дикарей вельможных.

Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут.

Тобой рожденные, тебя вернуть

Пытаются в тот грозный час, когда

Бирманский лес идет на Донзинан,

И зыблются Полесские болота,

И радуга над Волгою повисла,

И где-то между Ильменем и Доном

Владыка мира смотрит в очи року.

 

Они легли, миллионы, легионы,

С костьми еще татарскими мешаясь,

С литовскими, французскими костьми,

Там, где когда-то — Куликово поле,

Полтавская широкая равнина,

Там, где когда-то над Невой в Европу

Сверкнул очами первый император.

Они легли и более не встанут.

Им сладко спать в объятьях половецких,

Им хорошо с полками Гедимина,

Со старой гвардией Наполеона,

Над ними зашумит — о скоро, скоро,

Российский хлеб…

                                     Но тот, кто век потряс,

Тот без тебя окончить жизнь не может.

О гений Стратфордский, сойди к нему,

Введи его в твой сонм судеб ужасных

И научи последнему призванью!

Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут.

Нить так тонка, а шепот так невнятен:

То Курский лес шумит вкруг полководца

И гнет дубы, а пряжа все бежит.

Не спится ночью во дворце ампирном,

Построенном еще при Александре,

Здесь варвар жил в усах и орденах,

Здесь в восемнадцатом году пытали,

А в тридцать первом строили больницу.

Теперь паркеты мохом поросли,

Со стен штофных еще глядят портреты

Красавиц с азиатскими глазами.

А лес шумит. И вот выходит он

В ненастье русское послушать бурю:

Или старухи нож дадут ему?

Иль подведут его под нож другого?

Или умчат его отсель в изгнанье?

Иль в клетке повезут в Париж развратный, как зверя?

Или вселенную к его ногам

Положат?

                  Нить из темноты во тьму

Бежит, и век двадцатый нам невнятен:

Трагедия сердец не потрясает,

Поэзия, как мертвая орлица,

Лежит во прахе, музыка молчит,

Любовь не жжет, и мысль оскудевает.

Лишь кровь течет. Есть кровь. Мы все в крови.

Вода в крови, земля в крови, и воздух

В крови. И тот, убоины не евший

Всю жизнь, как мы, стоит по грудь в крови.

О гений Стратфордский, о дух могучий,

Ты кровь любил, приди ж, благослови

Закончить путь великий и кровавый!

                                             Февраль 1943^[31]

 

Если сопоставить текст «Заклинания» с текстом «Шекспиру», то нельзя не заметить немногочисленных, но весьма существенных различий. В стихотворении «Шекспиру» Гитлер назван «тираном»^[32], а в «Заклинании» — «полководцем». В «Заклинании» не исключается возможность полного триумфа «полководца» («весь мир к его ногам положат»), тогда как в «Шекспиру» такой строчки нет.

Но особенно разнятся концовки двух версий этого текста. Стихотворение «Шекспиру» кончается так: «О гений Стратфордский, о дух могучий, / Ты кровь любил, приди же, помоги / Скорей закончить этот путь кровавый!»^[33] В «Заклинании» эти строки выглядят по-другому: «О гений Стратфордский, о дух могучий, / Ты кровь любил, приди ж, благослови / Закончить путь великий и кровавый». Призыв «благослови» звучит более торжественно, чем «помоги», что, похоже, обусловило произведенную замену. Но, конечно, самым важным различием между текстами был эпитет «великий», которым Берберова определяла в «Заклинании» путь своего героя. Во второй версии стихотворения этот эпитет отсутствует. 

Помимо всего перечисленного эти две версии отличаются датировкой. Стихотворение «Шекспиру» датировано 1942 годом, а «Заклинание» — февралем 1943-го. Причем в данном случае мы можем назвать и более точную дату благодаря записи в дневнике Веры Зайцевой от 12 февраля 1943 года. Перечисляя гостей, пришедших на день рождения Бориса Зайцева, Вера Алексеевна пишет: «Вчера были Макеевы, Ася и Тусик с Андреем.^[34] Нина читала великолепные стихи „Заклинание“...»^[35]

Важна ли в данном случае такая разница в датах? Безусловно, важна. Нет сомнений, что «Заклинание» было первой версией стихотворения, а «Шекспиру» — одной из последующих, и что поставленная под ним дата — 1942-й — не соответствует действительности.

 Комментируя стихотворение «Шекспиру» и исходя из того, что под ним стоит реальная дата, Максим Шраер высказал предположение, что этот текст был написан «до победы советских войск в Сталинградской битве (или по крайней мере до ноября 1942 года, когда советские войска перешли в наступление под Сталинградом, а войска нацистской Германии вошли в «свободную» зону Франции…»).^[36] В сочетании со словом «тиран» (как был назван там Гитлер), а также мольбой о скорейшем окончании «кровавого пути» стихотворение «Шекспиру» можно было трактовать как озабоченность Берберовой молниеносным продвижением немецких войск по территории Советского Союза и выражение надежды на их поражение.

 Обнаружение «Заклинания», написанного в первой декаде февраля 1943 года, исключает возможность такой трактовки. К февралю 1943 года немцы уже давно вошли в «свободную» зону Франции. Что же касается Сталинградской битвы, то она закончилась как раз к началу февраля и закончилась, как известно, первой по-настоящему крупной победой Красной Армии. Капитуляция попавших в окружение немецких войск произошла 2 февраля 1943 года, а стихотворение Берберовой было написано буквально через несколько дней. Таким образом, не остается сомнений, что оно представляет собою непосредственный отклик на это событие, о котором, прервав вещание, трагически сообщило французское радио. А это означает, что тревогу Берберовой вызывала как раз победа советских войск под Сталинградом, положившая начало перелому в войне и, соответственно, реальной возможности поражения Гитлера. А в таком контексте само название — «Заклинание» обретает особый смысл в отличие от подчеркнуто нейтрального «Шекспиру».

Мы не знаем, когда была создана вторая версия «Заклинания». В своем «циркулярном» письме Берберова упоминала о написанных во время оккупации и посланных Керенскому «гражданских» стихах, несомненно, имея в виду текст под названием «Шекспиру».^[37] Получение Керенским такого стихотворения подтверждала (с его слов) М. С. Цетлина, характеризуя этот текст Берберовой как «оду против Гитлера».^[38]

И хотя отправить что-либо Керенскому в Америку Берберова получила возможность только после освобождения Франции, то есть осенью 1944 года, отредактировать «Заклинание» она могла, естественно, существенно раньше.

 Как свидетельствуют дневники Берберовой военного времени, выдержки из которых она включила в «Курсив…» под общим названием «Черная тетрадь», в конце декабря 1943 года произошло одно важное для нее событие, а именно встреча с давним знакомым, обозначенным в книге инициалом «С.». Этот человек, как и ряд других эмигрантов первой волны, поехал работать на оккупированную российскую территорию, но на время отпуска вернулся в Париж. Берберова рассказала «С.» о депортации Ольги Борисовны, и он на это ответил, что «они никогда не вернутся».^[39]

Описав в дневнике свой разговор с «С.», Берберова добавляла: «Я ему не верю», но, похоже, эта резкая фраза означала не недоверие к своему собеседнику, а, напротив, страшное подозрение, что он знает, о чем говорит.^[40] Нельзя исключить, что именно после этой встречи Берберова переделала «Заклинание», назвав переделанный текст «Шекспиру». «Полководец» в этой версии превратился в «тирана», став таким образом на одну доску со Сталиным.

Однако в начале 1943-го Берберова, как и многие эмигранты первой волны, считала, что свергнуть большевистский режим можно только с помощью Гитлера, каким бы злодеем он ни был. У большинства были веские личные причины для острой ненависти к большевикам, и эта ненависть затмевала многое.

Практически у всех оставались в Советском Союзе близкие родственники, судьба которых была совершенно непредсказуемой. У Берберовой, в частности, мать и отец жили по-прежнему в Ленинграде, и они, как ей сумели сообщить через знакомых, уже были арестованы два раза, и это не сулило ничего хорошего в будущем.^[41] У Веры Зайцевой остались в России сестры, о которых тоже доходили самые печальные вести.^[42] Неудивительно, что вступление Гитлера в войну с Россией было расценено ими как реальная возможность скоро встретиться с родными, разлука с которыми представлялась до этого вечной. 12 ноября 1941 года Берберова писала Бунину: «Надеемся скоро увидеть моих родителей, Вера и Борис рады, что приближается время, когда они смогут увидеть своих — братьев и сестер».^[43] И хотя ответ Бунина, видимо, не сохранился, подчеркнем, что подобное настроение ему было в тот момент совершенно понятно. В дневниковой записи Бунина от 9 октября 1941 года содержатся, к примеру, такие размышления: «…взят Орел (сообщили сами русские). „Дело оч<ень> серьезно“. Нет, немцы, кажется, победят. А может, это и не плохо будет?»^[44] Красноречива и более ранняя бунинская запись: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!»^[45]

У Зайцевых, заметим, имелся еще один конкретный повод для ненависти к режиму: сын Веры Алексеевны от первого брака был расстрелян большевиками, ему было тогда девятнадцать лет. Характерно, что в своих дневниках Вера Алексеевна называла советскую армию почти исключительно «красными» и с явным огорчением отмечала отбитые у немцев города.^[46]

Неудивительно, что «Заклинание», прочитанное Берберовой в гостях у Зай­цевых 12 февраля 1943 года, все собравшиеся нашли «великолепным». О какой-либо идеализации Гитлера речь уже давно не шла, о чем говорило само сравнение с Макбетом (особенно на фоне того, что Мережковский в своем выступлении по радио сравнил Гитлера с Жанной д’Арк).^[47] Тем не менее Гитлер в тот момент представлялся и Берберовой, и Зайцевым, и их остальным гостям меньшим злом, чем Сталин.

Как известно, Борис Константинович Зайцев был одним из главных защитников Берберовой от Я. Б. Полонского. Возмущенный затеянной им кампанией, Зайцев писал Бунину 14 января1945 года: «...Яков Борисович занимается травлей Нины Берберовой. Эта уж нигде у немцев не писала, ни с какими немцами не водилась, на собраниях никаких не выступала <...>. Мы жизнь Нины знаем близко. Решительно никаким „сотрудничеством“, даже в косвенной форме, она не занималась, а по горячности характера высказывала иногда „еретические“ мнения (нравились сила, дисциплина, мужество), предпочитала русских евреям и русские интересы ставила выше еврейских. Когда же евреев стали так гнусно мучить, сама же им помогала, как и мы все, как умела».^[48]

Конечно, фраза про предпочтение «русских евреям» и про «русские интересы», поставленные «выше еврейских», звучит исключительно неприятно. Подчеркнем, однако, что это написала не Берберова, а Зайцев. Известно, что Борис Константинович не раз позволял себе в переписке с Буниным рассуждать о «национальном вопросе» без всякой «политкорректности», тогда как сама Берберова вряд ли бы описала свою позицию тех лет в такого рода терминах. Многочисленные недруги Берберовой сумели поставить ей в вину лишь один разговор, способный бросить на нее определенную тень, но это свидетельство не вызывает стопроцентного доверия.^[49]

Но, как бы то ни было, дело в данном случае не в словах, а в поступках.

Зайцевы, как вспоминает их дочь, прятали у себя евреев, помогали им раздобыть фальшивые паспорта и перебраться в безопасное место.^[50] Что же касается Берберовой, то свидетельства об ее усилиях такого рода исходили не только от Зайцева, но и от других находившихся в оккупированном Париже людей, в том числе и «неарийского» происхождения. Их слова прямо подтверждают все то, о чем Берберова пишет в «Курсиве…» сама.

Конечно, особое место в ее книге занимает рассказ об аресте и депортации вдовы Ходасевича Ольги Борисовны. После смерти Ходасевича в июне 1939 года Берберова и Макеев всячески опекали «Олю», она подолгу жила в их деревенском доме под Парижем, и отношения между ними были самыми родственными, о чем говорят сохранившиеся письма.^[51]

Неудивительно, что именно Макеев стал крестным отцом Ольги Борисовны, когда она решила перейти в православие осенью 1939 года. Этот шаг в ее случае был сделан не из практических соображений, однако позднее, в годы оккупации Франции и начавшихся арестов евреев, справка о крещении давала надежду, что ее обладатель не подлежат депортации. Надежду давало и свидетельство о браке с «арийцем» и христианином: Ходасевич, происходивший по отцу из польских (или литовских) дворян, был крещен в католичество. Эти надежды, как станет скоро понятно, не оправдались. Страницы «Курсива…», в которых Берберова описала день ареста Ольги Борисовны, скорее всего, помнит каждый читатель книги, но мы всё же позволим себе привести здесь большую цитату:

«В июле, в страшный день 16-го числа 1942 года, их обеих [О. М. Марголину-Ходасевич и ее сестру] взяли. Я случайно приехала в Париж накануне вечером и ночевала в одной пустой квартире, от которой у меня был ключ. Оля это знала. Утром в 8 часов телефон разбудил меня. Она звонила от соседей.

— Рядом со мной, — сказала она по-французски, — стоит полицейский. Я не могу долго говорить. Нас берут. Постарайся найти меня.

Через полчаса я уже была в булонской мэрии. Подходя к этому огромному зданию „модерн“, я увидела, как со всех сторон, как к некоему центру, к нему шли женщины, волоча узлы и чемоданы, некоторые с детьми. Французские полицейские вели их. Со всех углов Булони-Биянкура их вели к одному месту<,> это был подвал мэрии, откуда слышались взволнованные голоса. Немцев не было видно.

Мужчины были взяты еще осенью. Женщин не трогали до этого дня. Оля часто говорила: во-первых, женщин не возьмут, во-вторых — старых женщин не тронут. Взяли всех — молодых и старых, всех, кто не успел выехать, носящих звезду и не носящих ее.

Сунув в руку толстому полицейскому коробку папирос, я упросила его передать Оле записку. Она ответила на клочке бумаги, прося меня купить ей лекарства, привезти кое-какие вещи (потеряв голову, она почти ничего не захватила с собой) и быть в 4 часа у выхода мэрии, когда их должны будут увезти в лагерь Дранси (на северо-восток от Парижа). Я бросилась по аптекам, к ней на квартиру за бельем. Было лето, и я не могла решить, взять ли ее зимнее пальто и одеяло или нет, и в конце концов взяла. Все это я повезла в мэрию. Опять папиросы, опять полицейский. Потом обратно, к площади Этуаль на тихую широкую авеню Булонского леса. Там, в аристократических особняках, помещалось гестапо. Отряд немецких солдат маршировал посреди пустынной улицы, прекраснейшей в мире. Раздавалась команда офицера. На домах висели флаги с черным зазубренным крестом. Стража стояла у подъездов.

Мне трудно вспомнить, в скольких канцеляриях я была в тот день, целью моей было узнать, нельзя ли что-нибудь сделать при наличии свидетельства о крещении. <…>. Меня гоняли из подъезда в подъезд, кажется, где-то кто-то дал мне стакан воды, но я опрокинула его на себя и, помню, ходила теперь растрепанная, мокрая, немытая со вчерашнего дня, почему-то с оторванным рукавом грязного летнего платья (кто-то потянул за него, толкая меня к дверям, и потом ударил меня по лицу). Я задавала все один и тот же вопрос: о крещении, о копии свидетельства…»^[52]

К середине этого «страшного дня», как писала Берберова в «Курсиве…», Н. В. Макеев уже успел раздобыть и справку о крещении Ольги Борисовны, и свидетельство о браке с Ходасевичем, а также нанять адвоката. Однако все эти хлопоты привели лишь к тому, что Ольгу Борисовну удалось задержать в Дранси всего на два месяца. Все это время продолжалось разбирательство, которое не дало положительных результатов, и Марголина-Ходасевич была отправлена в Освенцим.^[53] То, что Берберова старалась сделать все возможное для спасения «Оли», было известно ее близким знакомым, вызывая бесконечное сочувствие и несомненное уважение. Это следует из письма М. С. Цетлиной, написанном ею по просьбе Керенского, но, безусловно, отражавшем ее собственное отношение к поведению Берберовой.^[54]

 При том заметим, что Берберова и Макеев принимали посильное участие и в судьбе гораздо менее близких им людей, чем Ольга Борисовна. Одним из тех, кому они старались оказать содействие, был давний знакомый Берберовой, журналист Петр Яковлевич Рысс.^[55] Как рассказано в «Курсиве…», в октябре 1943 года Рысс неожиданно появился на пороге квартиры Берберовой и Макеева, объясняя, что был вынужден вернуться в Париж из-за ссоры с француженкой-женой, «грозившей, что донесет на него, что он не регистрировался как еврей».^[56] «Он ушел в чем был и поселился в районе Сен-Жермен, в комнате на шестом этаже, — продолжала Берберова. — Боится, что без зимнего пальто ему зиму не пережить. Н<иколай> В<асильевич> М <акеев> дает ему свое старое (очень теплое, но довольно поношенное) пальто, и он уходит».^[57]

Характерно, что Берберова нашла нужным отметить, что пальто было «поношенным», но при этом умолчала о том, что они с Макеевым помогали Рыссу в дальнейшем деньгами. В своем «циркулярном» письме Берберова упоминала о денежной помощи «одному человеку» (из контекста понятно, что еврею), с которым Алданов состоял в переписке.^[58] Неслучайно именно ему Рысс послал письмо в защиту Берберовой.

 «Среди тех, с которыми я встречался [в оккупированном Париже], была и Н. Н. Берберова. — писал Петр Яковлевич. — Ее настроения я хорошо знаю, как отлично знаю очень давно ее <…>. Так вот: Н. Н. была в 1941 г. убеждена, что немцы помогут освободить Россию от тирании Сов<етской> вл<асти>. И очень быстро, убедившись в ошибочности своих предположений, стала на путь другой. Если она высказывала свои мысли близким ей людям, — она никогда и ничего об этом не писала и не высказывалась публично. Напротив того, с присущей ей страстью и откровенностью она возмущалась гонением на евреев и преследованиям, которым подвергался человек. Через Я. Я. Кобецкого и других я узнал что в „Нов<ом> Русс<ком> Сл<ове>“ появились заметки, в которых Н. Н. обвинялась в вещах, совершенно противоречащих ее поведению <…>. Я думаю, милый Марк Александрович, что долг человека понуждает защитить от клевет и выдумки неповинного…»^[59] Сигги Франк, автор относительно недавней статьи о настроениях Берберовой в период оккупации, выражает удивление, что в ее защиту выступил еврей, но, как определил свою позицию Рысс, именно так он видел свой «долг человека».^[60]

Берберова старалась по возможности помочь и совсем незнакомым людям, например, трем еврейским девочкам, чьи родители были отправлены в Освенцим. Этих девочек взяла французская семья (за их содержание платила еврейская организация), но затем — в силу определенной причины — их там стало держать небезопасно. В этом случае, как, видимо, и в ряде других, Берберова действовала через дальнего родственника П. Я. Рысса, которого тоже знала давно, — Павла Абрамовича Берлина. Известный публицист, он печатал свои статьи в газете «Последние новости», где Берберова в свое время работала. В военные годы Берлин служил в одной из созданных в Париже еврейских организаций, названия которой Берберова не запомнила.^[61] Одновременно Берлин был связан с Сопротивлением и активно занимался спасением евреев. Вряд ли следует объяснять, какому риску при этом подвергал он себя и свою взрослую дочь.

Павла Абрамовича Берберова несколько раз упоминает в «Курсиве…», вышедшем в свет уже после его кончины, но она ссылалась на свои добрые отношения с Берлиным и в «циркулярном» письме Алданову, прекрасно его знавшему и очень уважительно к нему относившемуся. Одно из писем Берлина к Берберовой сохранилось в ее архиве. 

В этом письме, датированном 4 апреля 1943 года, Павел Абрамович сердечно благодарил Берберову «за проявленное участие и содействие» в том «злополучии», которое недавно постигло его и дочь.^[62] Судя по контексту, Берберова пыталась через своих французских знакомых устроить дочь Берлина на работу, и, хотя из этой попытки ничего не вышло, Павел Абрамович выражал уверенность, что она и в дальнейшем не откажет им (и, возможно, не только им) в помощи. Из письма Берлина непосредственно следовало, что они с Берберовой в эти годы регулярно общались и он испытывал к ней полное доверие.

Об этом не менее убедительно свидетельствует и тот «непрошеный совет», который Павел Абрамович давал Берберовой в самом конце своего письма. «А Вам лично советую всеми пятью чувствами вбирать все впечатления от нашей неправдоподобной жизни. Ведь Вы (sic! — И. В.), художники, народ жестокий. Самые страшные и отвратительные события перерабатываете в ценности, которые людям потом приносят высокие наслаждения. Подобно природе, из угля делаете бриллиант. Поэтому не очень замыкайтесь в свою благополучную раковину и не очень на меня сердитесь за непрошеные советы. Но подлинных русских художников осталось так мало».^[63]

И Берберова, заметим, последовала «непрошеному совету» Берлина. В 1945 го­ду она написала стихотворение «Разлука», в котором была такая строфа:

 

Разлука похожа на скрежет полночный

Ночных поездов. Исчезают

Навеки в тюремных провалах,

В глухих ледниках Бухенвальда,

В тифозном огне Равенсбрука.

Я помню, как ты отрывалась

От милого мира,

Я помню, как ты улыбалась,

Как ты всё крестила

Меня, и зеленое небо,

И город, и встречных…

Разлука похожа на грохот

По сердцу — колес.

 

 «Ты» — это Ольга Борисовна Марголина-Ходасевич, депортированная летом 1943 года в Дранси, а оттуда в Освенцим. Эти строки Берберова расшифрует позднее в «Курсиве…», описывая момент, когда Ольгу Борисовну посадили в «открытый грузовик» и она ее видела в последний раз: «Оля стояла, смотря на меня и Асю своими светлыми глазами, и, пока грузовик не повернул за угол, крестила меня, Асю, всех стоящих вокруг, мэрию, небо, и Биянкур, и Булонь...»^[64]

Нет сомнений, что впечатления этого «страшного дня», да и последовавших дней, недель и месяцев, наполненных надеждой на возвращение Ольги Борисовны, были «вобраны» Берберовой в себя «всеми пятью чувствами». А потому впечатления были остры не только в конце войны (упомянутые в «Разлуке» Равенсбрук и Бухенвальд освободили весной 1945-го), но не потускнели за четверть века и были описаны в «Курсиве…» с исключительной силой.

Таким образом получилось, что из всех «подлинных русских художников», остававшихся в оккупированном Париже, столь подробное и столь пропитанное болью свидетельство о депортации евреев оставила только Берберова. И сбросить это со счета мы вряд ли имеем право.

 

 

---

1.О том, что Берберова расценивала эти свои иллюзии как «грех», говорится в написанном М. С. Цетлиной письме, которое, судя по отсутствию обращения к конкретному адресату, должно было стать «открытым». М. С. Цетлина писала: «[Берберова] до сих пор считает эти сомнения своим грехом, в котором кается (это она говорила мне лично)». См. письмо М. С. Цетлиной от 2 декабря 1947 г. (Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection, 1926—1974. 15/ 35/56/. University of Illinois at Urbana-Champaign Archives. B. 1. F. «Berberova Nina»).

2. Письмо было отправлено В. М. Зензинову, Г. П. Федотову, М. В. Вишняку, С. Ю. Прегель, М. М. Карповичу, М. О. Цетлину, А. А. Полякову. Позднее с этим письмом ознакомился и ряд других эмигрантов первой волны.

3. Письмо от 26 октября 1946 года (Nina Berberova Papers. MSS 182. B. 11. F. 278. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University). Правда, затем Карпович добавлял: «Признаюсь откровенно, что меня огорчили те строки Вашего письма, в которых Вы писали о Ваши первоначальных колебаниях <…>. Но, во-первых, это дело прошлое, а, во-вторых, я согласен с Адамовичем, что „образ мыслей… не может быть порочащим“» (там же). А потому Карпович, ставший к тому времени редактором «Нового журнала», охотно принял к печати лежавшие в столе две повести Берберовой — «Воскрешение Моцарта» (1940) и «Плач» (1941—1942), опубликованные в 1947 и 1948 годах. Обсуждение кандидатуры Берберовой на собрании сотрудников «Нового журнала» весной 1945 года описано в письме М. С. Цетлиной: «М. М. Карпович спросил всех присутствующих, имеют ли они что-либо возразить против того, чтобы она начала печататься в „Новом журнале“. Никто не возразил.  М. А. Алданов из Франции просил, чтобы М. М. Карпович сделал в „Новом журнале“ заявление, что она, как и другие, была „амнистирована“» (Письмо от 2 декабря 1947 г. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection. B. 1. F. «Berberova Nina»).

4. М. А. Алданов даже пытался воспрепятствовать публикации этой статьи Полонского, но редакторы «Нового русского слова» Я. М. Цвибак (Андрей Седых) и А. А. Поляков поступили по-своему (см. письмо Алданова М. В. Вишняку и С. М. Соловейчику от 26 ноября 1945 года, опубликованное О. В. Будницким в статье «„Дело“ Нины Берберовой» (Новое литературное обозрение. 1999. № 39. С. 157—158). Видимо, с недоверием отнесся к статье Полонского В. М. Зензинов, один из лидеров партии эсеров, ставший в эмиграции политическим журналистом. 11 января 1946 года Керенский писал Берберовой, что получил письмо от Зензинова и «должен с удовлетворением и радостью» ей сообщить, что «полонская грязная чепуха разоблачена и в Н<ью> Й<орке>» (Nina Berberova Papers. B. 12. F. 291).

5. См. подробнее: Frank Siggy. A Scandal in Letters: Nina Berberova and the Nazi Occupation of France // The Russian Review. 2018. Vol. 77. No. 4. P. 602—620. Автор статьи обсуждает реакцию современников на пронемецкие настроения Берберовой в годы оккупации Франции, означавшие — по определению — относительное безразличие к преследованиям евреев. По мнению Франк, существенная разница в отношении к Берберовой среди эмигрантов первой волны объяснялась, как правило, их национальной принадлежностью, демонстрируя, что послевоенный раскол эмиграции шел среди прочего по национальному признаку.

6. «Курсив мой», безусловно, давал основание для подобных подозрений, но рискнем предположить, что, приступая к работе над книгой в 1960 году, а также в течение нескольких следующих лет у Берберовой таких намерений не было. На эту идею ее, похоже, натолкнули письма М. В. Вишняка, датированные ноябрем 1965 года, из которых Берберова узнала, что «пересуды» о ее пронемецкой ориентации до сих пор продолжаются в Нью-Йорке. (См.: Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой // Новое литературное обозрение. 1999. № 39. С. 162—165). Это известие не могло не разозлить Берберову, и она в результате уступила соблазну свести счеты с людьми, изначально ответственными за эти «пересуды». С особой наглядностью это проявилось в биографическом указателе к «Курсиву», над которым Берберова в то время работала и который справедливо считается самой субъективной и уязвимой частью книги.

7. Новый журнал. 1970. Кн. 99. С. 283-292.

8. См. письмо Гуля И. Н. Коварскому от 23 февраля 1951 года, копия которого сохранилась в архиве Берберовой. В этом письме Гуль, в частности, пишет: «О коллаборации Н. Н. Берберовой с немцами во время войны мне ничего не известно, и у меня есть все основания полагать, что эти обвинения ложны и являются сведением чьих-то личных счетов с Н. Н. Берберовой» (Nina Berberova Papers. B. 27. F. 708). Заметим, что Гуль в эти годы, очевидно, пытался содействовать восстановлению доброго имени Берберовой, обсуждая ее ситуацию с рядом своих постоянных корреспондентов, См., в частности, письмо Б. И. Николаевского Берберовой, в котором он пишет: «В вашу большую тяжелую „историю“ вмешаться я не мог, хотя Роман Борисович совершенно прав, говоря, что я во всяком случае не на стороне „обвинителей“. Общий развал эмиграции является причиной того, что нет никакого мало-мальски авторитетного центра, который мог бы брать на себя рассмотрение подобных „дел“. Вы, конечно, знаете, что таких вздорных дел имеется несколько» (Письмо от 22 августа 1946 года. Nina Berberova Papers. B. 15. F. 420).

9. Новый журнал. 1970. Кн. 99. С. 288-289.

10. Подробный разбор рецензий Струве, Слонима и Гуля, а также ответа Берберовой рецензентам книги, содержится в нашей статье «„Курсив мой“ в англоязычном мире, или Приключения „Италиков“» (Звезда. 2016. № 4. С. 208—222).

11. Витковский Евгений. Почерк Петрарки // Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М., 1996. С. 15.

12. Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой // Новое литературное обозрение. 1999. № 39. С. 141—173.

13. Там же. С. 144.

14. Цит по: Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой. С. 149.

15. Встреча с эмиграцией. Из переписки Иванова-Разумника 1942—1946 годов. Публ., вступ. статья, подготовка текста и комментарии Ольги Раевской-Хьюз (Москва—Париж, 2001. С. 44).

16. Ронен Омри. Нина Берберова (1901—2001) // Звезда. 2001. № 7. С. 214.

17. Там же.

18. См.: Laqueur Walter. The Terrible Secret: Suppression of the Truth about Hitler’s «Final Solution» (New York, 1998. P. 39).

19. Шраер М. Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946) // И. А. Бунин. Новые материалы. Выпуск II. М., 2010. С. 8—38. 

20. Там же. С. 29.

21. Там же. С. 32—34. О возможных причинах, вызвавших подобное отношение Я. Б. Полонского к Берберовой, см.: Винокурова Ирина. Нина Берберова и третья волна эмиграции // Звезда. 2018. № 10. С. 158.

22. См.: Шраер М. Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946). С. 28.

23. Там же. С. 23.

24. Там же.

25. Новый журнал. 1970. Кн. 99. С. 288—289.

26. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, Boris Konstantinovich Zaitsev Papers. B. 1.

27. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. München, 1972. С. 631.

28. Там же.

29. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Boris Konstantinovich Zaitsev Papers. Box 1. О существовании «Заклинания» упоминаетcя в статье Сигги Франк, но из этой статьи непосредственно выходит, что две версии стихотворения различаются только названиями (Frank Siggy. A Scandal in Letters: Nina Berberova and the Nazi Occupation of France P. 603).

30. См.: Берберова Нина. Немного не в фокусе: Стихи 1921—1983. М., 2015. С. 77—78.

31. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Boris Konstantinovich Zaitsev Papers. B. 1.

32. Берберова Нина. Немного не в фокусе: Стихи 1921—1983. М., 2015. С. 78.

33. Там же.

34. «Макеевы» — Н. Н. Берберова и ее муж Н. В. Макеев; «Ася» — А. Р. Цимлова (рожд. Берберян), двоюродная сестра Берберовой; «Тусик с Андреем» — Н. К. Соллогуб (рожд. Зайцева) и ее муж А. В. Соллогуб.

35. Вера жена Бориса: Дневники Веры Алексеевны Зайцевой. 1937—1964. Авт.-сост. О. А. Ростова. Под ред. В. Л. Телицына. М., 2016. С. 56.

36. Шраер М. Новое о Бунине Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946). С. 23.

37. Цит. по: Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой. С. 148.

38. Письмо от 2 декабря 1947 г. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection, 1926—1974. 15/ 35/56/. B. 1. F. «Berberova Nina».

39. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. Нью-Йорк, 1983. Т. 2. С. 509.

40. Там же. И хотя записи в «Черной тетради» представляют собой только краткие выдержки из дневников, не сохраненных Берберовой, очевидно, сознательно, у нас нет основания предполагать, что все приведенные выдержки подверглись радикальной редактуре, и ни одна не сохранилась в первоначальном виде.

41. См. письмо Глеба Струве Берберовой от 13 октября 1927 года: «Один знакомый, находящийся сейчас в Праге (А. фон дер Флит) просил моего брата сообщить Вам грустное для Вас известие о том, что Ваши родители „этим летом арестованы — за что неизвестно; свиданий не дают“. Струве также писал, что, «видимо, к весне они были выпущены (о предыдущем их аресте Вам, кажется, было известно?) и затем снова арестованы» (Gleb Struve Papers. B. 77. F. 7. Hoover Institution Archives. Stanford University). С 1922 года и до первых месяцев 1941-го Берберова имела возможность переписываться с родителями, но затем связь, естественно, оборвалась (последнее письмо, написанное, видимо, ранней весной 1941 года она получила только в июле 1943-го). Как Берберова узнала во время поездки в Советский Союз в сентябре 1989 года, ее родители оставались в блокадном Ленинграде, но в январе 1943 года решили эвакуироваться. Отец Берберовой умер от сердечного приступа, как только они сели в поезд, и его тело немедленно вынесли из вагона. Мать, несмотря на уговоры родственников, отказалась ехать дальше, и больше ее никто не видел. Берберова считала, что, скорее всего, она покончила с собой. Со слов Берберовой эту историю излагает в своем дневнике ее французский издатель Юбер Ниссен (Запись от 16 декабря [1990]. Nyssen Hubert. L’editeur et son double. Carnets — 3: 1989—1996. Arles, 1997. P. 119—120).

42. См.: «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б Соллогуб в Бюсси-Ан-От. Авт.-сост. О. А. Ростова. М., 2004. С. 70—73.

43. Цит. по: Шраер М. Новое о Бунине Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946). С. 77.

44. Бунин Иван. Полное собрание сочинений. В 13 т. М., 2006. Т. 9. С. 366, 376).

45. Запись от 30 июня 1941 года (там же).

46. См., в частности, запись от 5 августа 1943 г.: «Орел взят красными. Что будет и что есть. Бедные жители Орла…» (Вера жена Бориса: Дневники Веры Алексеевны Зайцевой. 1937—1964. С. 66).

47. См.: Терапиано Юрий. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. СПб., 2014. С. 120.

48. Цит. по: Зайцев Борис. Собрание сочинений. В 11 т. М., 1999-2001. Т. 11. С. 157—158.

49. Речь идет о письме Гайто Газданова Роману Гулю, в котором он приводит разговор с Берберовой, относящийся, судя по контексту, к ранней весне 1941 года. Характерно, что компрометирующая Берберову фраза не была услышана Газдановым лично, а передана с чужих слов и — что особенно подозрительно — без разглашения «источника информации» (См.: Гуль Роман. Я унес Россию, Т. 3. С. 127—128). Вопрос об откровенно выраженном безразличии Берберовой к судьбе евреев подробно обсуждается в статье Сигги Франк, однако в поисках подтверждения этого факта, автор допускает курьезную ошибку. В качестве главного аргумента Франк ссылается на письмо Адамовича Бахраху, в котором была якобы такая фраза Берберовой: «русским писателям, в сущности, нет дела до борьбы различных рас между собой» (Frank Siggy. A Scandal in Letters: Nina Berberova and the Nazi Occupation of France. P. 607). Заметим, однако, что в этом письме Адамович утверждает нечто прямо противоположное. Он пишет Бахраху, что Берберову, видимо, пытались шантажировать, сообщив, что у некоего человека находится ее письмо Адамовичу, в котором содержится эта фраза, и что это письмо скоро будет опубликовано. Адамович утверждал, что ничего подобного не помнит и что, если появится такое письмо, он подаст в суд. (Письмо от 14 апреля [1945 года?]). Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture. Alexander Bacherac Papers. Box 1).

50. См.: «Напишите мне в альбом…» С. 52—53.

51. См.: Valentina Khodasevich and Olga Margolina-Khodasevich. Unpublished letters to Nina Berberova. Ed. by R. D. Sylvester. Berkeley, 1979. P. 87—113.

52. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. Нью-Йорк, 1983. Т. 2. С. 431—432.

53. На такой исход дела Марголиной-Ходасевич, безусловно, повлияло отсутствие у нее, как почти у всех эмигрантов, французского гражданства. И все же нельзя исключить, что негативную роль сыграло еще одно обстоятельство. Подобного рода «сложными» случаями занимался специа­льный отдел Парижской префектуры, так называемое Бюро 91. По утверждению историков, многое зависело от доброй воли конкретного служащего, к которому попадало то или иное дело. К несчастью, как раз в это время начальником Бюро 91 стал некто Пьер Вайссет (Pierre Vayssettes), известный своими крайне правыми взглядами и исключительной жесткостью, державший в страхе всех подчиненных (См.: Joly Laurent. «French Bureaucrats and Anti-Jewish Persecution: The „Jewish Service“ of the Paris Police préfecture, 1940—1944» trans. by Benn E. Williams // Holocaust and Genocide Studies. 2019. Vol. 33. No. 1. P. 39—59).

54. М. С. Цетлина, в частности, писала: «Правдой является то, что она [Берберова] прятала у себя в деревне евреев и активно им помогала, тратя на это свои деньги и силы и обращалась к адвокатам, чтобы они защитили уже арестованных немцами ее друзей-евреев». (Письмо от 2 декабря 1947 года. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection, B. 1).

55. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. Нью-Йорк, 1983. Т. 2. С. 431—432.

56. Там же. С. 507.

57. Там же. О П. Я. Рыссе, включая ссылку на информацию, содержавшуюся в «Курсиве…» Берберовой, вспоминает Никита Струве, бывший в те годы подростком. См.: Струве Никита. В оккупированном Париже: крупицы почти детских воспоминаний // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим. 1996. Т. 5. С. 18—21.

58. Цит. по: Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой. С. 150.

59. Письмо от 19 июня 1945 года. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture. Mark Aleksandrovich Aldanov Papers, 1926—1957. B. 7.

60. Frank Siggy. A Scandal in Letters: Nina Berberova and the Nazi Occupation of France P. 607—608.

61. По некоторым данным, П. А. Берлин служил в еврейской организации ОРТ (Общество распространения труда), занимавшейся трудоустройством уволенных с работы евреев. См.: Абызов Юрий, Равдин Борис, Флейшман Лазарь. Русская печать в Риге: Из истории газеты «Сегодня» 1930-х годов. Stanford, 1997. С. 45—46.

62. Nina Berberova Papers. B. 4. F. 64.

63. Там же. В своей книге «Я унес Россию» Роман Гуль намекает, что впоследствии П. А. Берлин изменил свое отношение к Берберовой (Т. 3. С. 161—162). Но по какой-то странной причине, столь охотно разоблачавший Берберову Гуль в этом случае заменил ее имя на «Икс». Не потому ли, что дочь П. А. Берлина, а также другие родственники или знакомые, могли опровергнуть это утверждение?

64. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. Нью-Йорк, 1983. Т. 2. С. 435.