ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

 

Ольга Бочкарёва

Тюрьма НКВД на Соловках

 

Репрессивные структуры на Соловках просуществовали 19 лет — ​с 1920-го по 1939 г. Только два года в этой системе на островах действовала тюрьма Главного Управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД. До конца 1936 г. на островах существовало лишь лагерное содержание заключенных. Система и условия содержания за 16 лет несколько раз видоизменялись и трансформировались в зависимости от целей и задач государственной власти в отношении изоляции «преступных элементов».

Что послужило причиной и поводом для введения на Соловках тюремной формы содержания осужденных? Каковы были цели такого нововведения и каковы главные причины кратковременности этой структуры на архипелаге? Этими вопросами задаются исследователи, которые погружаются в тему репрессий не только на Соловках, но и по всей территории бывшего СССР.

В 1923—1925 гг. проходили значительные реформы в соловецкой лагерной системе. На основании распоряжений и постановлений руководства ОГПУ-НКВД и утверждением Положения о СЛОН ОГПУ^[1] Северные лагеря были реформированы в Соловецкие лагеря особого назначения; система содержания заключенных претерпела значительные изменения. На островах было организовано шесть отделений со своими небольшими лагпунктами и командировками. 1-е отделение СЛОН ОГПУ, кремлевское, было самое крупное, оно размещалось на территории монастырского кремля и состояло из 14 рот в зависимости от категорий и занятости осужденных. В основном роты представляли собой монастырские помещения, приспособленные для проживания различного числа заключенных: от 15—20 человек до 300—450. В 13 ротах помещения были оборудованы нарами или настилами (в некоторых ротах — ​топчанами) для совместного содержания большого скопления заключенных, состав которых постоянно менялся, а ротные и старосты из числа тех же заключенных следили за размещением заключенных и исполнением ими правил внутреннего распорядка лагеря. Во многих литературных источниках — ​воспоминаниях бывших заключенных — ​достаточно много информации о такой форме их содержания и быта. Но в I-м отделении была сформирована отдельная рота № 14, так называемая «запретная», которая располагалась в южном дворике кремля, и доступ к ней был ограничен. Смею предположить, что эта рота изначально была организована с тюремным режимом содержания. В воспоминаниях бывших заключенных о 14-й роте информации очень мало и она также разноречива. Бывший заключенный Клингер в своей книге «Соловецкая каторга» уделяет этой роте всего несколько строк: «За незначительные „преступления“ заключенные попадают в карцер, устроенный в одном из корпусов кремля. Сидящих в карцере на прогулки не выпускают, выдают им уменьшенный паек, держат в абсолютной темноте днем и ночью».^[2] М. З. Никонов-Смородин также немногословен: «Четырнадцатая запретная рота. „Запретники“ — ​заключенные, находящиеся под особым наблюдением, работающие только в стенах кремля».^[3] Более конкретно об этой роте пишет М. М. Розанов: «В Прачечном корпусе южного дворика была устроена „секретная“ рота для заключенных на тюремном режиме содержания. У корпуса были отстроены прогулочные дворики, заключенных этой роты выводили на работы только в темное, зимнее время года. Состав ее колебался от ста до 300 человек».^[4] Н. И. Киселев-Громов так описывает эту роту: «…опасные каэры переводятся в 14-ую роту и в ней находятся годы. Она помещается в другом бывшем соборе, метрах в ста от 13-й роты, называется „запретной“ и служит местом постоянного пребывания заключенных, способных по мнению ИСО к побегу. Главный контингент ее составляют интеллигенты и лица духовного звания; кроме того, в ней в течение нескольких лет, было много туркмен и киргизов. Командиром роты в мое время был некто Сахаров, Владимир Алексеевич, — ​сам из „каэров“, бывший офицер. Заключенные 14 роты находятся под непрерывным и неослабным надзором командира роты и командиров взводов. Даже в „центроуборную“ их водят под конвоем. Они не имеют права выходить на работы вне стен Кремля и работают на самых тяжелых и грязных работах».^[5] Все эти воспоминания не имеют конкретики в объяснении и описании запретной роты. Это и понятно — ​заключенные других рот не могли быть достаточно информированы об истинном значении этой роты, а небольшие отрывочные сведения — ​это характерный показатель того, как заключенные боялись в нее попасть. Там содержался особый контингент уже по тюремным правилам, и одних выводили на работы, а других — ​только на краткие прогулки в дворики, размещенные у корпуса. Сам вид корпуса и двориков уже вызывал страх у тех заключенных, которые могли это видеть.

С лета 1929 г. ситуация на Соловках резко менялась. За три года Соловецкие лагеря претерпели значительные реформы. Перемены в репрессивной системе по всей стране значительно отразились на Соловецкой лагерной системе. С лета 1933 г. Соловки стали 8-м отделением (штрафным и инвалидным) Беломорско-Балтийского комбината и Лагеря НКВД^[6], куда направляли заключенных «по особой инструкции».^[7] Появились заключенные с приговорами не только на 5—6 лет лагерного заключения, но и с приговорами к высшей мере наказания с заменой на 10 лет ИТЛ, а также на 8—10 лет тюремного. Это хорошо прослеживается в документах — ​расстрельных протоколах Соловецкой тюрьмы ГУГБ НКВД 1937—1938 гг., где в кратких информационных справках указано — ​когда и с каким приговором поступали заключенные в Соловки. Большинство из них прибыло в 8-е Соловецкое отделение ББК НКВД в 1933—1934 гг. В кремлевских постройках в этот период уже не было многочисленных рот, как в 1920-е, заключенных лагерного режима по-прежнему содержали в монастырских корпусах, но с меньшей наполняемостью помещений. Где находились те заключенные, которые уже в тот период поступали в Соловки с приговорами на тюремный режим содержания? Допускаю, что тот же корпус, в котором содержали «запретников» в 1920-е гг., стал одним из мест такого содержания. Об этом вкратце пишет Ю. И. Чирков (в Соловках с 1935 г.) в своих воспоминаниях: «Несколько корпусов выделялись щитами, закрывавшими окна. Эти ряды слепых окон были страшны. Я догадался: тут секретные изоляторы. Глухие заборы с колючей проволокой наверху отделяли корпуса СИЗО от кремлевских дворов».^[8] О секретных изоляторах в лагере сведения практически отсутствуют, но Ю. И. Чирков, ссылаясь на одного заключенного, предоставляет дополнительную информацию о них: «…Офеня рассказал, что народу на острове много, но большинство заключено в кремле. Там есть секретные изоляторы, называются СИЗО. В них особо охраняемые политические, которых никто не должен видеть».^[9] Такие СИЗО однозначно говорят о строгости содержания определенного контингента на острове и размещении тюремных помещений в кремле уже за два года до организации в Соловках Тюрьмы ГУГБ НКВД.

Как в руководящих структурах, так и в самой карательно-репрессивной системе с 1934 г. прошли большие реформы. Постановлением ЦИК СССР от 10 июля 1934 г. ОГПУ было упразднено и на его базе был образован НКВД СССР во главе с Г. Г. Ягодой.^[10] В октябре 1934 г. все места заключения Народного комиссариата юстиции (НКЮ) были переданы ГУЛАГу НКВД СССР, Главному управлению лагерей, трудовых поселений и мест заключения НКВД СССР. С упразднением ОГПУ его Тюремный отдел был реорганизован в Тюремный отдел АХУ НКВД СССР и ему были переданы все дома заключения (Домзаки) и политизоляторы ОГПУ Особого Назначения: Бутырский, Верхнеуральский, Суздальский, Ярославский, Сретенский, Челябинский.^[11] Приказом НКВД СССР от 11.11.1935 г. политизоляторы и изоляторы были переименованы в тюрьмы НКВД.^[12] Таким образом, к 1935 г. все места лишения свободы в СССР были сосредоточены в ведении одного наркомата — ​НКВД СССР. В 1936 г. система исправительных учреждений в СССР официально пополнилась новыми местами лишения свободы — ​тюрьмами. В соответствии с Постановлением СНК СССР от 8 августа 1936 г. к тюремному заключению приговаривали лиц, совершивших наиболее общественно опасные преступления, а органам НКВД было предоставлено право переводить в тюрьмы лиц, систематически нарушавших режим ИТЛ и ИТК.^[13]

26 сентября 1936 г. Наркомом внутренних дел СССР был назначен Н. И. Ежов. С приходом Ежова структура ГУГБ НКВД подверглась значительной реорганизации. Уже 28 ноября 1936 г. Приказом НКВД СССР № 00383 в составе Комиссариата на базе Тюремного отдела АХУ НКВД СССР был образован Тюремный отдел ГУГБ НКВД. Этому отделу были подчинены тюрьмы особого назначения и тюрьмы ГУЛАГа по особому списку. Приказом НКВД СССР № 00411 от 25 декабря 1936 г. в целях конспирации всем отделам ГУГБ были присвоены номера, где Тюремный отдел стал десятым.^[14] В 1938 г. на базе Тюремного отдела НКВД и ОМЗ ГУЛАГа было организовано Главное тюремное управление (ГТУ) НКВД.

Начальником 10-го Тюремного отдела ГУГБ НКВД СССР был старший майор ГБ Я. М. Вейншток (с 28 ноября 1936-го по 28 марта 1938 г.). В июне 1938 г. Приказом НКВД СССР № 00362 была объявлена новая структура оперативно-чекистского управления НКВД СССР, на основании которой Тюремный отдел НКВД СССР возглавил майор ГБ Антонов-Грицюк Н. И. (с 28 марта по 23 октября 1938 г.), а 29 сентября 1938 г. Приказом НКВД СССР № 00641 на базе тюремного отдела НКВД СССР было образовано Главное тюремное управление (ГТУ). Его начальниками были: полковник В. М. Бочков — с 23 ноября по 28 декабря 1938 г.; комбриг А. Г. Галкин — ​с 13 января 1939 г. по 14 марта 1940 г.^[15]

На основании этих реформ повсеместно шло расширение тюремных мест изоляции. Приказом № 00383 от 28 ноября 1936 г. НКВД СССР было решено расширить систему мест заключения введением и на Соловках тюремного содержания.^[16] В соответствие с Приказом НКВД № 0076 от 20 февраля 1937 г.^[17] 8-е Соловецкое ЛО Беломорско-Балтийского комбината и Лагеря НКВД было передано в подчинение 10-му отделу НКВД и на Соловках открыта тюрьма ГУГБ НКВД СССР с лимитом в 3132 человек. Тюрьма была организована в четырех пунктах: на территории келейных корпусов Соловецкого кремля и в двухэтажных кирпичных постройках на территории бывших монастырских скитов — ​Савватьевском, Муксоломском и Троицком.

Для обслуживания тюрьмы и обеспечения ее всем необходимым был оставлен лагерный контингент, который располагался при всех четырех пунктах. Он использовался на таких работах, как заготовка дров и торфа, сенокосы, сельхозработы, в ремонтных мастерских, на ремонте дорог и на небольших производствах. При этом заключенные лагерного контингента подчинялись непосредственно руководству Соловецкой тюрьмы. Уже с 1936 г. на территории кремля работало конструкторское бюро из заключенных по проектированию и перестройке корпусов на тюремный режим согласно тюремным нормам. Затем началась постепенная перестройка монастырских территорий, корпусов и помещений. Большие помещения были перестроены на камеры для содержания от 1 до 6 человек. На оконных и дверных проемах были установлены двойные металлические решетки, с наружной стороны на окнах были навешены щиты — ​«намордники», в дверных полотнах прорублены «кормушки» и «волчки»; по корпусам перестроены все междуэтажные лестницы в лестничные марши с решетками и сетками. В центральном дворике Соловецкого кремля были снесены все цветники, вырублены все кустарники и деревья, снесены ограды, две часовни и два колодца. На этой территории были выстроены многочисленные прогулочные дворики для тюремных заключенных. Весь лагерный контингент постепенно был выведен за территорию кремля. Вокруг келейных корпусов на территории бывших скитов также шло приспособление построек под тюремные корпуса: были выстроены ограждения из «колючки» с вышками по периметру, с прогулочными двориками, с проходными-пропускниками. Соответственно менялся облик помещений и коридоров и в каменных корпусах.

Приказ об открытии тюрьмы на Соловках относится к январю 1937 г. В это время острова оторваны от материка ледовой обстановкой. Переустройство всей системы с лагерной на тюремную шло в течение нескольких месяцев. За это время была произведена полная замена руководящего состава НКВД и вольнонаемного персонала на различных уровнях хозяйственно-административного аппарата; сокращена численность охранного полка для лагерного контингента и увеличена для охраны тюремных пунктов; проведена «разгрузка» Соловков из числа лагерного контингента. Комиссия в составе представителей из Москвы и нового руководства Соловков пересматривала все личные (надзорные) дела осужденных лагерного заключения, отбирая одних на «разгрузку», других — ​на перевод в тюрьму с увеличением сроков изоляции. При этом «разгрузка» — ​перевод заключенных на материковые отделения ББК и лагеря НКВД и перевод с лагерного режима на тюремный ​шли параллельно. Такая форма заполнения лимита вновь организованной тюрьмы была вполне законной, т. к. начальство тюрьмы в данном случае руководствовалось официальными документами и к тому же этому способствовали два обстоятельства: во‑первых, с 1931 г. здесь, в Соловецком лаготделении, содержали различные категории «особо опасных» заключенных, во‑вторых, Постановление СНК СССР от 8 августа1936 г. предоставляло право органам НКВД переводить в тюрьмы лиц, систематически нарушавших режим ИТЛ и ИТК.^[18]

Как и во всех тюрьмах на материке, так и на Соловках режим содержания для разных категорий осужденных был различным. Одни заключенные содержались в групповых камерах с возможностью общения, другие в общих камерах были полностью этого лишены. Были одиночные камеры и групповые, были мужские камеры и женские (до весны 1938 г.), были камеры с посещением прогулочных двориков, где разрешалось общение между заключенными, и камеры с полным запретом общения даже во время прогулок. Из воспоминаний тех, кто прошел Соловецкую тюрьму, можно заключить, что самый строгий режим содержания для большинства заключенных был в кремлевском пункте.

В первую очередь хочу уделить внимание содержанию в Соловецкой тюрьме женского контингента. К сожалению, в настоящее время есть только одно воспоминание о них в тюрьме — ​это воспоминания Ольги Львовны Адамовой-Слиозберг, опубликованные в книге «Путь» (1993).

Ольга Львовна Адамова-Слиозберг прибыла с этапом в Соловки в ноябре 1936 г. с приговором — ​8 лет тюремного заключения со строгой изоляцией, 4 года последующего поражения в политических правах и конфискацией имущества, то есть она была направлена в Соловки на строгое тюремное заключение еще до организации тюрьмы ГУГБ НКВД на острове. Этот факт подтверждает, что на Соловках еще при лагерной системе уже содержали тюремных заключенных, размещая их в соответствующих условиях. Об этих корпусах упоминает Юрий Иванович Чирков, отправленный в ЛО на Соловках в 1935 г. В своей книге он пишет об этом периоде: «Несколько корпусов выделялись щитами, закрывавшими окна. Эти ряды слепых окон были страшны. Я догадался: тут секретные изоляторы. Глухие заборы с колючей проволокой наверху отделяли корпуса СИЗО от кремлевских дворов».^[19] Работая в лагерной библиотеке, Юрий Иванович пытался выяснить «…о числе читателей в СИЗО № 2 и кто это может быть. <…> это 28 камер, так как в больших связках бывает и по два списка, написанных разными почерками. Говорят, что есть и семейные камеры, где вместе сидят муж и жена или мать и дочь».^[20] Конечно, эти сведения значительно дополняют то, о чем пишет О. Л. Адамова-Слиозберг. При этом она сообщает: «На Соловках не были готовы камеры, и временно нас поместили в большую камеру, бывшую трапезную. Печи там огромные, в полстены, очень теплые, полы добротные, из аршинных досок. Стены беленые, диваны деревянные со спинками. Подали неплохой обед».^[21] После Бутырской тюрьмы, где содержалась Ольга Львовна во время ведения следствия, помещения келейного корпуса мало напомнили ей тюремную камеру. Ее воспоминания ценны тем, что она сообщает, в незначительных на первый взгляд фактах, о переводе соловецкой системы из лагерной в тюремную. Из воспоминаний становится известно, что женский тюремный контингент до официальной организации тюрьмы ГУГБ НКВД содержался в достаточно свободном режиме. Сокамерницы могли общаться между собой, заниматься в течение дня физзарядкой, читать художественную литературу, заниматься образованием по разным специальностям. Прогулки на свежем воздухе длительностью в один час проходили в форме свободного общения. «Мы никогда не лежали на постелях и не спали днем, чтобы утомиться и спать ночью. Это был очень хороший режим, и, кажется, только наша камера ввела у себя такой. В остальных камерах много плакали, читали, лежа в кровати, много вспоминали прошлую жизнь. Потом, когда через года полтора нас соединили, мы от них резко отличались».^[22] Упоминает Ольга Львовна и тюремного на тот период начальника — ​Монахова. Предполагаю, что он был комендантом тюремных корпусов СИЗО и, в дальнейшем, кремлевского пункта тюрьмы. О Монахове вспоминает и Ю. И. Чирков: «Я узнал Монахова, начальника 3-й части. По лагерной иерархии он был на одном уровне с начальником управления Агаповым».^[23] При этом в своей книге Ольга Львовна достаточно тепло отзывается о Монахове: «Монахов частенько к нам заглядывал. В конце 1937 года его за либерализм в общении с „врагами народа“ арестовали. Он скрасил нам год жизни в тюрьме. Это был очень хороший человек».^[24] Перемены в режиме с организацией тюрьмы Ольга Львовна описывает достаточно скудно, но при этом обращает внимание на характерные моменты: «А осенью 1937 года вдруг перестали давать книги из библиотеки. Мы жили без книг месяцы, и, наконец, нам дали новый каталог, где учебники были в объеме средней школы, иностранных и научных книг вообще не было. <…> Тогда же нам перестали давать газеты».^[25] «Два дня нас не водили гулять, а когда мы вышли на прогулку — ​ахнули. Наше милое кладбище было разделено на загончики с высокими стенами. Ни одной травинки, ни кустика не было на земле».^[26] «Меня ввели в камеру, где сидели четыре женщины. Познакомившись, я узнала, что все они имели приговоры по статье 58—10 по три года, до сих пор были в лагере, теперь сроки их окончились. Когда их взяли из лагеря в тюрьму, они были уверены, что их отправляют на материк для освобождения. Задержка их очень волновала. Утешали себя тем, что закрыта навигация».^[27] «Вошел корпусной, вызвал без вещей Машу Яровую, а Нема появилась в дверях бледная как полотно. Маша вышла. Нема еще не произнесла ни слова. Потом сказала: — ​Прибавили срок до десяти лет. Еще отбывать семь лет. <…> Открылась дверь, и с рыданиями вбежала Маша и бросилась на постель: — ​Довесили семерку. Две остальные вышли и вошли обратно с плачем и криками. Было тяжело смотреть, как жизнь разбила все их планы и мечты».^[28] Так описывает Ольга Львовна ситуацию перевода заключенных из лагерного режима на тюремный. Практически на этом воспоминания о соловецком тюремном периоде О. Л. Адамовой-Слиозберг завершаются. Но завершаются значительным фактом в истории Соловецкой тюрьмы ГУГБ НКВД — ​выводом женского тюремного контингента с островов уже весной 1938 г., за полтора года до закрытия этой организации на Соловках: «Весной 1938 года к нам в камеру привели двух женщин, которые, заболев, отстали от своего этапа. От них я узнала, что женская тюрьма на Соловках ликвидируется, и всех заключенных перевозят на материк. То же ожидало и нас. Я мысленно оглядела полтора года, прожитые на Соловках».^[29]

Постепенный переход лагерного режима на тюремный в Соловках описан не только в воспоминаниях О. Л. Адамовой-Слиозберг и Ю. И. Чиркова, но и Сергея Васильевича Щеголькова. Восемнадцатилетним парнем Сергей Щегольков еще в 1933 г. направлен в Соловки по приговору — ​10 лет ИТЛ по ст. 58—8,10,11. О произошедших переменах он сообщает немного, но и это дополняет общую картину событий того времени: «Из всех жилых корпусов (келий) в Кремле заключенных выселили в построенные для этого бараки, а Кремль превратили в тюрьму. Во всех жилых корпусах Кремля на окнах врезали железные решетки и снаружи повесили деревянные щиты („намордники“), чтобы чуть-чуть было видно из камеры белого света (больше не полагалось). К дверям камер (келий) приделали замки и сделали в них окна для подачи пищи и „глазки“ для наблюдения за узниками. В камере у стены топчан (деревянный щит на двух козелках), у дверей „параша“. Во дворе кремля и снаружи постоянная охрана».^[30] О содержании на лагрежиме он вспоминает: «Если до организации тюрьмы лагерники жили как-то посвободнее, то с ее организацией режим ужесточился. Ограничили передвижение по острову, заключенные знали только барак и работу. В тюрьму лагерников помещали только в случаях этапирования куда-то. На этапы вызывали часто и многих, а больше всего на смерть, когда этапировали в сторону Секирной горы, под усиленной охраной с пулеметом и собаками. <…> Вскоре меня „присмотрел“ заведующий электростанцией Овсяный Иван Семенович и перевел меня поммашиниста (масленщиком) в машинный зал, а затем и своим помощником — ​механиком. В этой должности с весны 1934 года я проработал до лета 1938 года».^[31]

Чирков в своей книге «А было все так…» упоминает, что карантинная рота расположена в северной части поселка и представляет собой хорошо охраняемый обособленный барачный городок, режим содержания не строгий, на работы не выводят. Достаточно интересны его описания кремлевского лагпункта в 1935—1937 гг. и перемен в 1937—1938 гг. «Наконец нас перевели в кремль и распределили по колоннам. Колонна, по лагерной терминологии того времени, не архитектурная деталь, а подразделение лагпункта. В лагпункте „Кремль“ в конце 1935 года было три колонны».^[32] О переменах Юрий Иванович пишет мало, но все они по разным причинам были некоторым образом связаны с его непосредственным поведением в лагере, что и оставило свой след в памяти: «Библиотеку закрыли, и только СИЗО регулярно снабжали книгами».^[33] Попав в КУР — ​Колонну усиленного режима — за нарушения, Юрий Иванович дает краткое описание этой колонны: «КУР окружен колючей проволокой с вышками по углам. Полная изоляция от соловецкого „света“. Информации никакой. Книг мало — ​какая-то плохая передвижная библиотека. Здесь нары двухэтажные, народ весь приличный, бытовиков и урок нет. В другом отделении барака находятся бытовики, из них многие урки. <…> Хохлов объявил: „Завтра новое начальство придет принимать КУР“. Они уже больше недели в Соловках. Лагеря больше нет. Есть Соловецкая тюрьма особого назначения — ​СТОН».^[34] А также повествует о переменах в лагере: «Я старший майор госбезопасности Апетер — ​начальник Соловецкой тюрьмы особого назначения. Ваше подразделение отныне именуется не КУР, а КОН, то есть колонна особого назначения».^[35] «Сидение в КОНе было нудным. Хохлов несколько облегчал существование, принося продукты из последней посылки, рассказывая новости, передавая газеты. Он остался старшим вахтером. В августе Хохлов шепнул мне, что ряд бывших соловецких начальников арестованы и что скоро нас переведут в кремль, а в этих бараках разместятся новые подкрепления стрелков. В конце августа урок куда-то увезли, а через день нас перевели в кремль. Я попал в четвертую колонну, которая размещалась в том же корпусе, где была раньше резиденция начальника лагпункта „Кремль“. Теперь резиденция нового начальства помещалась в трехэтажном корпусе второй колонны, реконструированном и отремонтированном. В четвертой колонне нас поместили в большой, человек на 60, камере, где почти все верхние места были свободны».^[36] Значительные и важные события в истории того периода, лета и осени 1937 г., сообщает Юрий Иванович в своей книге. Это касается и руководства, и контингента, и режима, и общей ситуации на островах. «В первый же день после перевода из КОНа в кремль все побежали искать знакомых. Выяснилось, что часть обитателей кремля вывезена на другие лагпункты, чтобы освободить место для перестройки корпусов под тюрьму, другие, с большими „букетами“, посажены в тюремный корпус № 1, переделанный из первой колонны. Те же, кто заканчивал срок в 1937 году, вывезены этапом».^[37] «Йодпром и Рыбпром и другие промыслы прекратили свою работу, заключенные были разбросаны по лагпунктам. Прекратило деятельность и проектно-сметное бюро, в завершение составив проект перестройки монастырских помещений в тюремные. <…> В кремлевских дворах было сравнительно малолюдно. Цветники во втором дворе уничтожены. Закрытые щитами окна первой колонны выглядели как ослепленные. Время от времени заключенных привлекали к работам в кремле: уборка строительного мусора, разгрузка и переноска кирпичей и т. п.».^[38] «Режим в СИЗО (СИЗО № 2) уже стал не тот, что в 1935—1936 годах. Книг и газет не давали, на прогулку не выводили, кормили плохо, лежать днем не разрешали. В изоляторе было голодно и тихо…»^[39]

Сурен Ованесович Газарян — ​бывший сотрудник ВЧК-ОГПУ-НКВД Закавказья, осужден по ст. 58—11 к 10 годам тюремного заключения, с поражением в политправах на 5 лет и конфискацией имущества. Прибыл в Соловецкую тюрьму в ноябре 1937 г. Его воспоминания интересны достаточно обширной информацией о Муксалмском тюремном пункте, режиме содержания, составе заключенных. В своих воспоминаниях составу заключенных он уделяет особое внимание, что делает его документальную повесть (как он сам ее охарактеризовал) уникальной. В этом проявились его профессиональные навыки. «Среди нас было много других заключенных, в основном москвичей. Среди москвичей было много работников авиационной промышленности, авиационных институтов, конструкторских бюро. <…> Мы увидели на окнах отдельных корпусов монастыря такие же железные козырьки, какие были в тбилисской тюрьме. Нас, тбилисцев, повели отдельной группой».^[40] В начале своих воспоминаний он описывает ситуацию в кремлевском пункте, где пробыл не долго, но достаточно, чтобы осознать всю ситуацию: «Нас остановили перед дощатым забором. Вышел человек со списком в руках, <…> это был Головин, заместитель начальника спецотдела НКВД Грузии. Несколько месяцев назад Головин добился перевода в распоряжение НКВД СССР. И вот он в Соловецкой тюрьме принимает нас, заключенных. <…> Мы очутились в корпусе. Произвели обыск, сняли с нас пальто, отобрали личные вещи, продукты питания, табак <…>. После окончания этой процедуры мы в сопровождении двух надзирателей поднялись на второй этаж. Шли по длинному коридору. Все двери камер были заперты большими висячими замками. Одна камера была открыта настежь. Нас ввели в нее. Большая, с двумя окнами, с деревянным полом. И достаточно светлая, хотя на окнах снаружи были козырьки. В два ряда стояли деревянные койки, по пять коек в ряду. Между ними проход. Стол — ​ближе к двери, а у самой двери — ​параша. На стене висели правила внутреннего распорядка тюрьмы. Строгие правила: не шуметь, не петь, громко не разговаривать, выполнять все требования тюремной администрации; переписка с родными только с разрешения начальника тюрьмы. Получать деньги в пределах 50 рублей в месяц, никаких свиданий с родными не разрешалось, нельзя было получать продуктовые посылки… За нарушение какого-либо пункта „правил“ заключенные будут наказаны карцером до 5 суток, лишением права переписки сроком до трех месяцев и так далее. Не прошло и часа, как нам принесли хлеб. Первую пайку Соловецкой тюрьмы. А сколько впереди? Нам было объявлено, что наша дневная порция — ​700 граммов хлеба. Вслед за хлебом принесли обед. Каждый из нас подходил к форточке и получал суп в стандартных эмалированных мисках. Мы сильно проголодались в дороге и суп показался нам очень вкусным. Каково было наше удивление, когда нам предложили получить второе. Нам дали по большому куску жареной трески. Одни тут же принялись за рыбу, другие решили оставить ее на ужин. Через некоторое время велели приготовиться к прогулке. Нас вывели на задний двор корпуса. Там были прогулочные дворики — ​высокие дощатые клетки размером приблизительно 5 на 5 метров. Таких двориков было четыре. Наверху, по длине всех четырех двориков, был устроен мостик. Оттуда за гуляющими наблюдал надзиратель. Кроме того, в дверях, ведущих в дворики, имелись „глазки“, точно такие, как в дверях камер. Второй надзиратель наблюдал за прогулкой через „глазок“. Мы никак не ожидали такой строгой изоляции и были очень удручены этим. Во дворике нам предложили построиться по одному, в затылок. Первому было предложено шагать медленно, а каждый последующий должен был смотреть на каблуки переднего <…>. Мы не поверили своим ушам, когда нам предложили получить ужин. Дали кашу».^[41]

То, что группу не отправили сразу в баню и не снабдили тюремной одеждой, хотя обыск был проведен, означает: его содержание в составе этой группы в камере-пересылке было временным, перед дальнейшим этапированием в другие пункты Соловецкой тюрьмы. «Давно был объявлен отбой, и камера спала. Вдруг послышался необычный шум в коридоре. Мы были встревожены. Очередь дошла до нас:

— Вставайте, одевайтесь! Приготовьтесь с вещами. Одевайтесь потеплее на выезд.

<…> В коридоре присоединили к нам людей из других камер, и когда нас стало десять человек, всех вывели во двор. Во дворе стояла грузовая машина. Вынесли наши вещи. Каждый узнал свой узел. Мы просили разрешения взять из узлов пальто, но нам отказали. Вещи погрузили в машину, а потом посадили нас. По углам машины заняли места конвоиры с винтовками. Старший по конвою объявил, что всякие разговоры и шушуканье категорически запрещены. Нельзя также шевелиться. Малейшее нарушение этого правила будет считаться попыткой к бегству, и конвой без предупреждения применит оружие. Машина тронулась и темнота поглотила нас. Видно было, что мы едем по лесу».^[42] Ночью в составе этой группы Газарян был этапирован к месту отбывания наказания — ​в 3-й Муксолмский тюремный пункт. Сурен Ованесович подробно описал всех сокамерников. В своей жизни Газарян прошел несколько тюремных сроков в разных местах заключения, где первым была Соловецкая тюрьма. Сомневаюсь, что в его памяти при этом сохранилась настолько подробная информация о первых однокамерниках. Но важен сам факт того, ​какая категория осужденных поступала в Соловецкую тюрьму ГУГБ НКВД в 1937 г. — ​это были высококвалифицированные дипломированные специалисты различных областей, учащиеся школ и студенты вузов, люди разного возраста, коммунисты и комсомольцы. В марте 1938 г. стали происходить некоторые перемены в этом пункте тюрьмы, как пишет Сурен Ованесович: «…зашел в нашу камеру начальник корпуса и предложил мне и Мамулашвили собраться с вещами. Это было неприятной неожиданностью не только для нас, но и для всех. „Собраться с вещами“. Нас сперва повели в комнату дежурного, произвели обыск, а затем привели и новую камеру на втором этаже этого же корпуса. Показали наши места. Грешно называть камерой эту большую, светлую комнату с двумя окнами и паркетным полом. Несмотря на козырьки за окнами, в камере было много света. Нас окружили новые люди. Начались расспросы, но узнав, что мы не „свежие“, люди были разочарованы. Выяснилось, что несколько минут назад из этой камеры забрали двоих, а их места заняли мы. <…> Атмосфера в этой камере была совсем другой».^[43] Как пишет Газарян, состав этой камеры был из бывших руководящих партийных работников Украины, Средней Азии, Кавказа. А уже летом этого же года С. О. Газаряна вывезли с Муксолмского пункта в кремлевский на допросы в качестве свидетеля по делу Мгебришвили, содержали в одиночной камере. Допрос вели оперуполномоченный Вардин и следователь — ​полковник ГБ Коллегов. В этой части его воспоминаний описана достаточно интересная ситуация с допросами заключенных в тюрьме. Допускаю, что такая ситуация была введена в систему своеобразного морального давления на тюремных заключенных. Это подтверждают и строки из книги С. О. Газаряна: «На следующий день он меня снова вызвал. О Мгебришвили ни слова.

— Сегодня мы поговорим о Кохреидзе.

Те же вопросы, те же упреки в моей „неискренности“. А какая гарантия, что где-то рядом не сидят в таких же одиночках Мгебришвили, Кохреидзе и Хвойник и не подвергаются допросу относительно меня. Спустя много лет я узнал от Мгебришвили, что в те же дни его, переведя с острова Муксалма на Центральный остров, держали в одиночке и допрашивали по поводу контрреволюционной работы его, Кохреидзе, Хвойника и Газаряна».^[44] С. О. Газарян был оставлен в кремлевском пункте и переводился из одной камеры в другую. Как он отметил в своих воспоминаниях, камеры были значительно меньше муксалмских, а численность в них заключенных — ​больше. Но есть и важные моменты в его тексте — ​во всех камерах, где содержался С. О. Газарян или куда переводили его, ​допускалось общение с сокамерниками, в помещениях стояли кровати, а не нары или откидные кровати. Разные корпуса — ​разные условия содержания, разный режим, разные сидельцы. Соловецкий этап в жизни Сурена Ованесовича завершился в 1939 г.: «Осенью 1939 года началась эвакуация соловецкой тюрьмы. Мы потом узнали, что подавляющее большинство заключенных было отправлено в северные лагеря, главным образом в Норильск. Но эту „привилегию“ распространили не на всех. Из нашей камеры остались Бессонов и я. В последних числах ноября 1939 года собрали из всех камер остатки и погрузили на пароход. Почти два года я пробыл в соловецкой тюрьме».^[45] Воспоминания С. О. Газаряна в большей степени относятся к описанию муксалмского пункта тюрьмы и небольших деталей в описании кремлевского пункта. Какова была разница в условиях и режиме содержания заключенных на этих пунктах, можно судить, ознакомившись с воспоминаниями тех, кто изначально находился только в 1-м Кремлевском пункте.

Борис Львович Оликер прибыл этапом в Соловецкую тюрьму в декабре 1937 г. Был размещен в кремлевском пункте и находился здесь до отправки с этапом в Норильский ИТЛ летом 1939 г. Его воспоминания о Соловецкой тюрьме не такие большие, как текст Сурена Ованесовича Газаряна, они краткие, но очень точные и конкретные. «В этой тюрьме был установлен очень строгий режим… Замки на дверях проверялись ежечасно. Проверяющий не верил сам себе. Дежурящий не отходил от волчка и все время должен был видеть, что делается в камере, а главное, лица заключенных. В тюремных правилах значилось: «Запрещается громкий разговор», но и негромкий разговор, даже шепотом — ​преследовался. Во избежание наказания люди месяцами хранили молчание. В камере, бывшей келье, стояло шесть коек. Между койками был промежуток не более 25—30 см. Это была та «площадка», по которой заключенный мог ходить, два шага вперед и два назад. Ровно в шесть часов утра вделанная в глубине стены лампочка два раза мигала, и через две-три минуты заключенный должен был сидеть одетый на кровати. Самое страшное во всем тюремном режиме — ​это запрещение ложиться на кровать с момента подъема до отбоя, то есть 16 часов. Вот эти 16 часов надо было сидеть без права не только лечь, но хоть сколько-нибудь наклониться вперед».^[46] «В тюрьме была устроена строжайшая сигнализация. Когда выводили заключенных на прогулку, вокруг них никогда не было живой души. Один находился от другого на метровой дистанции. Руки держали назад. Заключенные ходили строго по кругу, не имея даже права поднимать голову. Дежурный не спускал глаз с заключенных. Площадка, где проходила прогулка, тщательно проверялась, песок граблями разравнивался. В этой тюрьме можно сидеть годами и никогда не увидеть постороннего человека, что и было с нами. За два года пребывания в этой тюрьме заключенные забывали, что где-то есть города, улицы, люди. Из памяти совершенно стиралось какое бы то ни было представление о внешнем мире. <…>. Я не только забыл, что я имею какую-то врачебную специальность, но почти забыл свою фамилию, так как в тюрьме нас называли по номерам. Я знал, что мой номер три. При вызове этого номера я быстро откликался».^[47] Считаю, что достаточно интересным, с точки зрения исследователя, является небольшой фрагмент из воспоминаний Бориса Львовича о больнице для администрации и вольнонаемного состава тюрьмы. «…В июне 1939 г. в моей скучной жизни внезапно произошли резкие изменения. По не известным нам причинам, часть врачей, работавшая в санчасти тюрьмы, была мобилизована. Решили заменить их заключенными. Мне сообщили, что меня возьмут на врачебную работу в больницу. <…> Через несколько дней меня вызвали в санчасть. Начальник санчасти сухо и коротко сообщил мне цель вызова: „Состоится консилиум о тяжелом послеродовом случае у одной вольнонаемной работницы. Будут врач акушер-гинеколог, специально прилетевший на самолете, врач-терапевт и вы, ваше мнение будет решающее“. <…> Стационар находился далеко от зоны, где содержались заключенные, пришлось проходить через множество ворот, каждые ворота отделены друг от друга толстой кирпичной стеной. <…> я и остальные подошли к больнице. Они, эти вольнонаемные, работники больницы, представления не имели, кто содержится в этой тюрьме. <…>. Мне и трем другим врачам дали другую камеру в больничном корпусе <…>. Долго работать врачом мне не пришлось. Осенью 1939 года всех заключенных вывезли из Соловецкой тюрьмы. Пришел конец нашему пребыванию в этой страшной тюрьме».^[48] Яркий момент в его воспоминаниях — ​о своем внешнем виде и внешнем виде других заключенных тюрьмы: «Три года не видел я себя в зеркале. Из зеркала на меня смотрели какие-то большие выпученные глаза, которые вот-вот вылезут из орбит, стареющее морщинистое лицо с обилием глубоких складок. В складках черные, тонкие линии грязи, обросшее черной щетиной лицо с какими-то бесформенными усами. В моей памяти сохранились остаточные представления о своей внешности, но то, что я видел в зеркале, никакого сходства не имело с моим представлением о себе <…>. Пришел конец нашему пребыванию в этой страшной тюрьме. Наконец, я увидел людей. Всех заключенных собрали вместе. Какую пеструю картину представляло это сборище! Лица у всех были худые, желто-землистой окраски».^[49]

По составу Соловецкая тюрьма была интернациональной. Анатолий Ефимович Горелов прибыл в тюрьму с этапом в конце весны 1937 г. с приговором по ст. 58-8, 11 на 10 лет тюремного заключения, с конфискацией имущества и на 5 лет поражением в политправах. О национальном составе заключенных А. Е. Горелов написал в своих воспоминаниях «Пережитое», которые были опубликованы в Санкт-Петербурге в 1998 г.: «В тюремной камере со мной оказались люди 16 национальностей, в том числе и бойцы интербригад, которые недавно сражались в Испании».

Александр Александрович Баев прибыл в Соловецкую тюрьму осенью 1937 г. с приговором — ​10 лет т/з. Из его кратких воспоминаний можно выявить несколько важных фрагментов: «…нас облачали в тюремную одежду. Кельи Соловецкого монастыря были капитально и добротно переделаны в небольшие камеры <…>. Дни разнообразились только частыми обысками, придирками надзирателей, вызовом кого-нибудь из сокамерников к начальству (меня ни разу не вызывали), баней, лавочкой, выдачей двух книг (по каталогу), тетрадей (на обмен), карандаша и очень редко весточек от мамы в виде маленьких денежных переводов. Общение внутри камеры ограничено из-за боязни доносов <…>. Но тюремная жизнь с ее строгим расписанием, массой мелочных ограничений и ее монотонностью была убийственной».^[50] При этом он вспоминает: «В тюрьме я прошел полный курс высшей математики. Другим моим занятием было чтение литературы на французском, немецком, английском языках. Словарей у мне не было, и значение незнакомых слов приходилось определять по контекстам. Я был занят весь день, и мне не хватало даже дня».^[51] Вроде бы — ​ничего нового, но он помнит, что кельи добротно и капитально переделаны в камеры, а новый этап сразу по прибытии переодевают в тюремную одежду.

В марте 1938 г. в тюрьму с лагерного содержания был переведен Юрий Иванович Чирков, находящийся в Соловках с 1935 г. В своей книге «А было все так…» он дает описания изменений на территории кремля и сведения о режиме и условиях содержания заключенных. «Все деревья, образующие сквер, были вырублены и выкорчеваны. <…> Только каре беленых корпусов с закрытыми щитами окнами да загородки прогулочных двориков. В тюрьме после тщательного обыска, переписи вещей и душа нас одели во все тюремное. Грубое бязевое белье с огромными черными печатями «СТОН». Брюки и рубаха из кусков коричневого и синего молескина и такой же тряпочный картуз. На ноги — ​портянки и большие грубые башмаки. Затем нашу восьмерку разделили надвое и развели по камерам. В камере, расположенной на первом этаже, стояли четыре деревянные койки с ватными матрацами, простынями, подушками, одеялами. Стол у окна и параша. На стене висели „Правила поведения в тюрьмах ГУГБ НКВД СССР“. Все было чистым, холодным, недобрым. Из-за щита на окне света было явно недостаточно».^[52]

В 1938 г. администрация тюрьмы стала размещать заключенных по камерам, соответствующим правилам тюремного содержания, и полностью обеспечивать их одеждой и обувью. При этом разрешалось общение заключенных в камере. Но, надо заметить, что с марта этого, 1938 г. в тюрьме стали постоянно переформировывать состав заключенных в камерах. Об этом пишет и С. О. Газарян, и Ю. И. Чирков: «В конце апреля (1938 г.) была очередная перетасовка. Нас всех вывели в дежурную и развели по разным камерам. Я попал в большую камеру на втором этаже. В ней семь мест, два окна, светлее и суше, чем в прежней на первом этаже. Настроение в этой камере было менее тяжелым. Во-первых, все малосрочники. Все уже по нескольку недель или месяцев просидели на тюремном положении, несколько освоились с принудительным сидением на койке в течение дня, а некоторые даже умудрялись дремать с открытыми глазами, не прислоняясь к стене. Фамилии наши были засекречены, а чтобы нас могли различать тюремщики, на каждой кровати, на спинках, стоял порядковый номер».^[53] О причинах таких частых переформирований состава заключенных в камерах речь пойдет дальше.

В этом же 1938 г., в июне, в Соловецкую тюрьму прибыл Илларион Сергеевич Сибиряк с приговором — ​10 лет тюремного заключения, с поражением в политправах и конфискацией имущества. И. С. Сибиряк в своих мемуарах дает очень интересные факты о Соловецкой тюрьме, которые не встречаются больше ни у кого: «…довезли до главных ворот Соловецкого Кремля. Нас приняли. Поместили в карантинную камеру, пропустили через санпропускник, переодели во все тюремное с бубновыми тузами на брюках, гимнастерках и бушлатах, ботинки и тюремные шапки „сиблонки“. Вся одежда состояла из комбинации черного с коричневым».^[54] Авторы других воспоминаний только оговаривают, что их переодели в тюремную одежду, но какого цвета и с какими отличительными знаками — ​нашивками или печатями — ​не указывают. Допускаю, и я в этом уверена, что различие как в цвете тюремной одежды, так и в знаках-нашивках — ​это специально разработанная система визуального разделения тюремных заключенных на различные категории режима по внешним признакам. Итак, за 1937 г. Соловецкая тюрьма полностью вошла в свой режим деятельности, отработав систему приема этапов, размещение заключенных по камерам в соответствии с определенными их категориями, форму одежды, режим питания, охраны, а также и способы наказания за неисполнение правил распорядка дня.

Особое внимание необходимо уделить событиям, происходящим в Соловецкой тюрьме с августа 1937 г. по ноябрь 1938 г. Событиям, которые оставили неизгладимый след не только в истории Соловков, но и в судьбах тысяч людей, жизнь которых каким-либо образом была связана с Соловками и репрессиями вообще.

1937 г. — ​год 20-летних юбилеев Октябрьской революции и органов ВЧК-ОГПУ-НКВД. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение раз и навсегда избавиться от всех неблагонадежных и «социально опасных» граждан к 5 декабря, Дню конституции. В стране началась подготовка к масштабной репрессивной операции. Приказ о проведении этой секретной операции — ​Приказ НКВД СССР № 00447 был подписан 30 июня 1937 г. наркомом СССР Н. Ежовым, а 31 июля этого же года политбюро ЦК ВКП(б) утвердило приказ наркома.^[55] В приказе четко оговаривалось: «С 5 августа 1937 г. во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Восемь пунктов Главы I — ​перечень контингента, подлежащего репрессиям. Глава II этого Приказа — ​пояснения о двух категориях репрессий: ВМН (высшая мера наказания) и заключение в ИТЛ, а также прописаны лимиты (в цифровом варианте) репрессий по всей территории СССР. Глава III — ​«Порядок проведения операции» — ​где п. 1 гласит: «Операцию начать 5 августа 1937 г. и закончить в четырехмесячный срок»; п. 2 — ​«В первую очередь подвергаются репрессиям контингенты, отнесенные к первой категории» с пояснениями. В Главе V прописана организация и работа республиканских, краевых и областных троек с поименными списками. В VI Главе прописан порядок приведения приговоров в исполнение, где в п. 2 предписано: «Приговора по первой категории приводятся в исполнение в местах и порядком по указанию наркомов внутренних дел, начальников управления и областных отделов НКВД с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение».^[56] Отдельным Приказом ГУГБ НКВД СССР были определены репрессии в отношении осужденных в тюрьмах, лагерях, колониях и трудпоселках, которые подлежали только ВМН. В этом же Приказе уточнялось, что приговоры о ВМН осужденным не объявлять, а сообщать им о их вывозе в другие места содержания. Этот приказ был продублирован Управлением НКВД СССР по Ленинградской области — ​Приказ № 00123 от августа 1937 г.^[57], в котором начало операции определялось 10 августа и на операцию отводилось всего два месяца. Однако из двух лет (1937—1939 гг.) существования тюрьмы на Соловках почти полтора года (как и по всей стране) длилось проведение этой операции. За этот период в руководстве тюрьмы также происходили перемены. С декабря 1937 г. по декабрь 1939 г. только начальник тюрьмы менялся четыре раза. К началу проведения операции, 4 июня 1937 г. начальником Соловецкой тюрьмы был старший майор ГБ И. А. Апетер, его помощником по оперативной части — ​капитан ГБ П. С. Раевский.

Репрессии заключенных Соловецкой тюрьмы были проведены в соответствии с Директивой секретаря ЦК ВКП(б) наркома внутренних дел Н. И. Ежова № 59190 от 16 августа 1937 г., направленной в Ленинград с конкретными сроками о начале операции — ​с 25 августа и конкретным лимитом: «Вам для Соловецкой тюрьмы утверждается для репрессирования 1200 человек».^[58] Того же 16 августа 1937 г. из 10-го отдела ГУГБ на Соловки была отправлена шифротелеграмма:

«ШТ исх. № 44313/20932 от 16.08.37. ГУГБ 10 ОТДЕЛ — ​КЕМЬ, СОЛОВКИ, ТЮРЬМА ГУГБ РАЕВСКОМУ. На №№ 102 и 145.

Ваши мероприятия правильны. Усильте агентурное наблюдение содержащихся Кремле. Примите меры быстрому выявлению организаторов, которых мере выявления переводите на тюремное положение. Максимально изолируйте заключенных Кремля от содержащихся вне Кремля. Письма в адрес заключенных коим разрешена переписка перлюстрируйте и передавайте. Письма от заключенных принимайте, но не отправляйте до особого указания. Усильте охрану Кремля особенно выходов. Усильте бдительность военизированной охраны. Создайте дежурный боевой резерв. Девятнадцатого выедет Ленинграда дивизион сто пятьдесят бойцов и комсостав. На днях начнем разгружать Соловки от наиболее опасного состава пределах тысячи двухсот человек. Подробно ориентирует вас директива наркома высылаемая сегодня. Помощь проведения этой операции двадцатого выедет Круковский группой работников. ВЕЙНШТОК».^[59] Вся переписка на имя начальника Соловецкой тюрьмы поступала от Я. М. Вейнштока — ​руководителя 10-м отделом (тюремным) ГУГБ НКВД.

Директива секретаря ЦК ВКП(б) наркома внутренних дел Н. И. Ежова № 59190 от 16 августа 1937 г., направленная в Ленинград и Соловки, определяла конкретные сроки начала операции по Соловецкой тюрьме — ​с 25 августа 1937 г.^[60] На острове был размещен 126-й отдельный конвойный батальон, из 10-го отдела ГУГБ прибыла оперативная бригада во главе с майором госбезопасности В. М. Круковским. Начался отбор имен для подачи материалов на особую тройку УНКВД ЛО. Подчиненные П. С. Раевского отбирали кандидатуры, на каждого заключенного составлялись краткие справки, затем справки группировались в конкретные номерные групповые дела по видам «контрреволюционной деятельности». Подтверждение тому, как проводилась эта работа, мы находим в показаниях непосредственного участника тех событий — ​Туркевича Бориса Сергеевича, оперуполномоченного Соловецкой тюрьмы с сентября 1937 г. по сентябрь 1939 г. Он был направлен из Особого отдела Ленинградского военного округа на обслуживание по оперативной линии двух батальонов конвойных войск и одного из корпусов тюрьмы. В своих показаниях — ​объяснительной от 28 сентября 1962 г. Б. С. Туркевич пишет: «В оперчасти тюрьмы было 12—14 оперработников. Возглавлял нашу работу заместитель начальника тюрьмы полковник Раевский. Я в то время имел звание младший лейтенант. <…> проводился отбор заключенных для рассмотрения дел о них на „тройке“. К этому был привлечен весь оперативный состав, в том числе и я. Помню, нас собрал Раевский на совещание и заявил, что есть распоряжение центра о составлении списков заключенных на „тройку“. Раевский проинструктировал нас, на какую категорию заключенных составлять списки и по какой форме. При решении вопроса о том или ином заключенном принималось во внимание, за что и на какой срок он осужден, а также какие имелись официальные или агентурные материалы о его поведении во время отбытия наказания. Всего таким путем было включено в списки на „тройку“ от 1500 до 2000 заключенных (точного количества не помню). В это время в тюрьме была комиссия из г. Москвы, из НКВД СССР. В нее входил подполковник Власов (или Васин) из ГУГБ, Степанов (позднее он работал начальником УВД Сахалинской обл., а позднее зам. начальника УВД в г. Вологде) и другие. Они также были подключены к составлению списков. <…>. Возглавлял ее и принимал окончательное решение по включению того или иного арестованного в список — ​Раевский».

Отбор кандидатур и составление справок на лимит в 1200 человек тюремного контингента затягивался и срывал допустимые сроки, т. к. сама процедура «оформления» этих заключенных была сложной и продолжительной. Но уже в конце августа начались расстрелы лагерного контингента. Этих заключенных небольшими партиями вывозили на материк, присоединяли к спискам по отделениям Беломорско-Балтийского комбината и Лагеря НКВД и расстреливали небольшими группами в районах ББК и Лагеря НКВД СССР (вдоль ветки канала на спецполигонах). В общей сложности с конца августа до начала октября по этим спискам было расстреляно около тысячи соловчан лагерного заключения.

Когда материалы по первому лимиту тюремного контингента были готовы, их срочно отправили на утверждение в Москву, а капитан госбезопасности П. С. Раевский и старший лейтенант госбезопасности А. Я. Дуккур отвезли справки в Ленинград, для доклада В. Н. Гарину — ​заместителю начальника Ленинградского управления НКВД СССР. Лично П. С. Раевским была подписана каждая справка о заключенных-соловчанах, рассмотренная Особой тройкой УНКВД ЛО на предмет немедленного расстрела, а В. Н. Гарин поставил на справках визы «ВМН» 1, 9, 10, и 14 октября 1937 г. Для расстрела первого лимита на Соловки был откомандирован заместитель начальника АХУ УНКВД ЛО капитан госбезопасности М. Р. Матвеев во главе бригады. 27 октября, 1, 2, 3, 4 ноября 1937 г. приговоры к ВМН были приведены в исполнение в отношении 1111 заключенных Соловецкой тюрьмы. В районе Медвежьегорска, на спецполигоне НКВД М. Р. Матвеев и Г. П. Алафер лично расстреляли 1111 из 1116 человек первого Соловецкого этапа.

Но в порядке перевыполнения плана Москва высылает следующий лимит и снова торопит оперчасть тюрьмы в подготовке соответствующих документов: «ШТ исх. № 44562/32841 от 15.11.37. ГУГБ 10 ОТДЕЛ — ​КЕМЬ ПРИСТАНЬ СОЛОВКИ ТЮРЬМА ГУГБ АПЕТЕРУ. Третий раз предлагаю вам выслать Москву представителя с делами по второму лимиту. Выезде немедленно донесите. ВЕЙНШТОК».^[61]

В Кемь был отправлен железнодорожный эшелон за доставкой второго этапа в Ленинград. 7 декабря, после прибытия эшелона в Ленинград, сверки и размещения заключенных в тюрьме, А. Р. Поликарпову (помощнику коменданта УНКВД ЛО) было подписано предписание на их расстрел. В соответствии с протоколами № 134, 198, 199 второго лимита по Соловецкой тюрьме 509 человек казнили 8—12 декабря 1937 г.^[62]

По завершении работ, связанных с первым и вторым лимитом, начальник тюрьмы И. А. Апетер был вызван в Москву, где был снят с занимаемой должности, 11 декабря арестован, Военной коллегией Верховного суда СССР 22 августа 1938 г. приговорен по ст. 58—1б‑8—11 УК РСФСР к ВМН и расстрелян в Москве 22 августа 1938 г., не реабилитирован. Временно начальником тюрьмы был назначен П. С. Раевский.

Формально к этому времени — ​конец декабря 1937 г. — ​секретная операция должна была завершиться, т. к. на время ее проведения отводилось четыре месяца, а по лагерям и тюрьмам — ​вообще только два месяца. Почему лимиты по стране и на Соловецкую тюрьму продолжали поступать? Перечитывая книги Марка Юнге и Рольфа Биннера «Вертикаль большого террора» и «Как террор стал „Большим“», постепенно осознаешь весь масштаб и принципы проведения операции. В этих книгах в достаточно развернутой форме дается объяснение этому вопросу на основе конкретных документальных фактов. Основным поводом по увеличению лимитов по численности и увеличению сроков проведения самой операции была инициатива из регионов. Первичные лимиты были определены Центром, но уже с первых месяцев в Москву стали поступать ходатайства из регионов о повышении этих лимитов, отдавая предпочтение 1-й категории. На с. 149 в книге «Вертикаль большого террора» авторы пишут: «Однако 3 ноября 1937 г. до подразделений НКВД в республиках, краях и областях была доведена директива № 49721 Ежова, в которой он критиковал чрезвычайно низкий темп репрессивной кампании против „антисоветских элементов“, национальных меньшинств и жен изменников Родины в ряде областей. Нарком приказывал форсировать проведение всех операций и завершить их к 10 декабря 1937 г.». В своей директиве № 49721 от 04.11.1937 г. Н. И. Ежов затребовал от руководящих структур НКВД в регионах полный отчет о результатах операции, при этом репрессивный процесс в стране не был остановлен. Это подтверждает тот факт, что уже 3 января 1938 г. в Соловки пришла шифротелеграмма следующего содержания:

«ШТ исх. № 40010/119 от 03.01.38. ГУГБ 10 ОТДЕЛ — ​КЕМЬ ПРИСТАНЬ СОЛОВКИ ТЮРЬМА ГУГБ РАЕВСКОМУ.

Вашей тюрьме утвержден новый лимит 200 человек директива выслана приступите оформлению дел фамилия имя отчество намеченных репрессированию телеграфьте после нашей санкции копии справок вышлите почтой нам операцию закончить 15 января. ВЕЙНШТОК».^[63]

В книге «Как Террор стал „Большим“» на с. 43 и с. 44 М. Юнге и Р. Биннер о продлении времени проведения операции сообщают: «Руководство НКВД 14 января 1938 года в шифротелеграмме 109 довело до сведения всех учреждений, что работа троек должна быть продолжена до особого распоряжения. <…> Ежов настаивал на продолжении „блестяще осуществляемой“ кулацкой операции и на дальнейшем функционировании троек. <…> Если в первую фазу кампании по ходатайствам о повышении лимитов принимались, как правило, положительные решения, то теперь в ответ на некоторые из них мог последовать отказ. В резолюции от 31 января 1938 г. политбюро постановило, что во всех республиках, краях и областях, для которых не были установлены новые контингенты, тройки должны были завершить свою работу не позднее 15 февраля 1938 года. Это постановление также не было выполнено».

Работа по новому лимиту для Соловецкой тюрьмы затянулась до конца января 1938 г. — ​шла долгая переписка Москвы с Соловками о том, каких з/к срочно вставлять в третий лимит. Больше месяца формировались документы на 200 человек. Шифротелеграммы с середины января 1938 г. исходили уже от нового начальника 10-го (тюремного) отдела ГУГБ НКВД СССР — ​Н. И. Антонова-Грицюка. Погодные условия на Белом море — ​в течение января 1938 г. ударили морозы — ​не позволили этот новый (третий) лимит вывезти с Соловков. Море сковало льдом. Расстрелянные согласно протоколу № 303 на 200 человек числились в Соловках «убывшими по лимиту X отдела 17.02.38». На стандартных печатных актах об исполнении приговоров указано имя ответственного за исполнение — ​коменданта УНКВД ЛО А. Р. Поликарпова, но подписаны акты начальником 10-го (тюремного) отдела ГУГБ НКВД СССР Н. И. Антоновым-Грицюком. Им же 20 февраля 1938 г. была подана на имя заместителя начальника Ленинградского управления НКВД ЛО В. Н. Гарина итоговая Справка о расстреле 198 человек.^[64] Об этом расстреле упоминает Б. С. Туркевич в своей объяснительной от 28.09.1962 г.: «Руководили операцией по их расстрелу Раевский и Власов. Я принимал участие в конвоировании заключенных, но в расстреле не участвовал, хотя все это происходило на моих глазах. Место для расстрела было избрано в глухом лесу на дороге к маяку Секирка. Заключенных расстреливали возле ямы. Сам расстрел производил комендант тюрьмы и еще несколько человек из оперативного состава, кто именно, я сейчас не помню. Расстрел производился ночью и был закончен в течение одной ночи (начат около 23:00 часов и закончен примерно в 4:00 часа). Я был поставлен Раевским на проверку списков. После проверки списков, заключенных по одному выводили и конвоировали к месту расстрела. Остальные находились в помещении…»

Первые три лимита — ​девять расстрельных протоколов Соловецкой тюрьмы доступны для исследователей в архивах ФСБ РФ. После проведения анализа этих документальных материалов, стало понятно, что все три лимита-этапа — ​это совершенно различные по характеристикам качества и количества наполнения протоколы. Более расширенный анализ этим протоколам я представила в своей работе «О персоналиях расстрельных протоколов», 2017 г.

Первые пять протоколов (№ 81—85) на 1116 человек — ​основной этап репрессий. Материалы к нему готовились долго и тщательно. Отбирались в эти протоколы «особо опасные активные антисоветские элементы» в политическом плане: заключенные с приговорами к ВМН с заменой на 10 лет ИТЛ, с приговорами на 3, 8, 10 лет тюремного заключения; заключенные из офицеров Царской и Белой армий. В этих пяти протоколах наряду с заключенными ​представителями царской России, русской интеллигенции, специалистами-профессионалами различных областей деятельности, педагогами и учеными, служащими разных уровней представлены рабочие и крестьяне с низшим образованием, незначительное число лиц без определенных занятий, представители уголовного мира, осужденные за мошенничество, воровство, грабежи, а также — ​бывшие сотрудники ВЧК-ОГПУ-НКВД и незначительное число уголовников-рецидивистов.

В следующем лимите-этапе в протоколах № 134, 198, 199 на 509 человек категории заключенных были значительно изменены. Материалы к этим протоколам готовились почти два месяца. Количество заключенных, осужденных на разные сроки тюремного заключения резко снижается, уменьшается количество служивших в рядах Царской и Белой армий, а также бывших сотрудников ВЧК-ОГПУ-НКВД. При этом резко возрастает количество заключенных, осужденных на большие сроки по уголовным статьям — ​разбой, бандитизм, изготовление фальшивых документов и денежных знаков, погромы, убийства, грабежи, организация бандгрупп и др. В основном они внесены в Протокол № 198.

Третий лимит в 200 человек — ​Протокол № 303 — ​формировался около месяца. Из секретной переписки выясняется, что с персоналиями протоколов уже к концу 1937 г. происходила путаница: Москва требовала внести в третий лимит тех, кто уже был расстрелян в первом и во втором этапах. В этом этапе снова возрастает количество представителей Царской и Белой армий (10 %) и осужденных к ВМН с заменой на 10 лет ИТЛ, а приговоренных к тюремному заключению — ​уменьшается.

Особо хочу сделать акцент на очень важном факте в отношении этих протоколов. Все девять расстрельных протоколов Соловецкой тюрьмы — ​это документы-оригиналы периода репрессий секретной операции — ​«Большого террора». А смысл этого факта в том, что в эти девять протоколов были внесены только те заключенные, которые в течение 1937 г. в ЛО на Соловках были переведены с лагерного режима на тюремный. Нет ни одного заключенного, поступившего непосредственно в тюрьму с лета 1937 г. Этим фактом и объясняется «доступность» данных документов в архивах ФСБ РФ.

Весна 1938 г. Секретная операция продолжалась, и продолжалась переписка Москвы с тюрьмой на Соловках. Это видно из доступных архивных документов — ​шифротелеграмм. Как минимум еще по двум лимитам или двум отдельным протоколам оперчасть тюрьмы готовила новые документы. Об этом свидетельствует шифротелеграмма от 21 февраля 1938 г.: «ШТ исх. № 40127/5150 от 21. 02. 38. ГУГБ 10 ОТДЕЛ — ​КЕМЬ ПРИСТАНЬ СОЛОВКИ ТЮРЬМА ГУГБ КОЛИГОВУ. 540.

Немедленно переведите тюрьму 300 находящихся тюрьме. Подготовьте справки для рассмотрения тройки подготовленными делами командируйте Москву оперработника. Ускорьте высылку нам справок иностранцев. АНТОНОВ».^[65]

Новые лимиты, новые документы и новые расстрельные протоколы. Шифро­телеграммы об этом свидетельствуют, но списки-протоколы и соответствующие отчетные документы о приведении приговоров в исполнение все еще не доступны исследователям и хранятся в архивах ФСБ под грифом «Секретно». Это касается не только шифротелеграмм весны—лета—осени 1938 г., но и следующих расстрельных протоколов на основании новых лимитов. Убеждена, что именно в эти лимиты уже вошли заключенные, поступившие с лета 1937 г. непосредственно в Соловецкую тюрьму. Вторая половина периода репрессий «секретной операции», которая приходится на 1938 г., в основном затронула очень определенную часть населения страны и контингента в местах изоляции — ​иностранцев. Именно 1938 г. был годом репрессий в отношении «шпионов, диверсантов, террористов» по различным национальным линиям: латыши, поляки, финны, немцы, харбинцы, японцы, эстонцы и др. Это подтверждает и шифротелеграмма от 21 февраля 1938 г.: «ШТ исх. № 40127/5150 от 21.02.38. <…> Ускорьте высылку нам справок иностранцев. АНТОНОВ». В Соловецкой тюрьме также содержались иностранцы, и также включались в расстрельные протоколы и списки на основании московских лимитов. Именно поэтому эти документы, по расстрелам иностранцев из Соловецкой тюрьмы: шифротелеграммы, справки и акты, протоколы и т. д. — ​недоступны исследователям и родственникам, хранятся под грифон «совсекретно, хранить вечно». Об этом пишут и авторы книги «Вертикаль Большого террора» на с. 284: «Но то, что во время первой фазы „кулацкой“ операции было редким исключением, с февраля—марта 1938 г. происходило все чаще: руководство НКВД и Политбюро ЦК ВКП(б) отвечали отказом на запросы об увеличении лимитов. Москва тормозила репрессивное усердие периферии, и это было знаком того, что „операция по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов“ прошла свой кульминационный пункт. С февраля 1938 г. главным направлением удара в деятельности НКВД стали „национальные операции“ — ​вторая большая массовая операция эпохи Большого террора». В рамках «национальных операций» преследовались немецкие граждане, занятые в военной промышленности и на транспорте, поляки, греки, харбинцы, латыши, иранцы, афганцы, финны, эстонцы, румыны, болгары и др. В Соловках о расстрелах после 17 февраля 1938 г. практически нет сведений из доступных архивных источников. Допускаю и даже уверена, что эти расстрелы были. Об этом есть косвенные тому подтверждения. А. Я. Разумов в статье «Скорбный путь Соловецких этапов. Продолжение поиска» в 8-м томе сборника «Ленинградский мартиролог» пишет о показаниях двух бывших соловецких оперуполномоченных ГБ: Б. С. Туркевича и А. П. Кузьмичева. В своих показаниях Андрей Петрович Кузьмичев сообщает: «При мне был один случай массового расстрела заключенных, который я очень хорошо помню. Было это, по всей видимости, весной или в начале лета 1938 года. Возможно, что это было и осенью, и не в 1938, а в 1939 году. Точнее сказать: я не могу определить сейчас, когда точно это было. Помню, что было тепло и была трава. Во всяком случае я помню, что это было в бытность Раевского, а не тогда, когда заместителем начальника тюрьмы по оперчасти стал Гапонов, сменивший Раевского. <…> Расстрелом руководил представитель из Москвы, как будто бы Антонов, но точно утверждать это не могу, так как забыл. Я видел, как производился этот расстрел, и мне Туркевич там рассказал, что на всех этих заключенных были решения тройки о их расстреле». События, о которых сообщает А. П. Кузьмичев, однозначно происходили в 1938 г., т. к. П. С. Раевский уже с 10 октября 1938 г. вступил в должность начальника Новочеркасской тюрьмы УНКВД. А. Я. Разумов уверен, что А. П. Кузьмичев имеет в виду февральский расстрел Протокола № 303, в то же время у меня полная уверенность, что сведения А. П. Кузьмичева относятся к последующим расстрелам. К тому же в показаниях сказано о времени года, которое явно не относится к зимним февральским дням: «весной или в начале лета 1938 года. Возможно, что это было и осенью. <…> Помню, что было тепло и была трава». Такая подача информации — ​вреде бы и говорит, а вроде бы и не помнит… — ​характерна на допросах в КГБ в начале 1960-х гг. бывших сотрудников ГБ — ​участников сталинских репрессий. Секретность самой операции в 1937—1938 гг. определяла и дальнейшее поведение исполнителей на допросах, руководствовавшихся неразглашением всей информации.

Состав девяти известных расстрельных протоколов Соловецкой тюрьмы ГУГБ 1937—1938 гг. разнообразный и включает в себя различные категории осужденных. Поэтому однозначно относиться к этим документам невозможно и недопустимо. Репрессивная система расправлялась не только с теми, кем по праву могла гордиться страна — ​представители интеллигенции, рабочие и крестьяне, духовенство, но и с теми, кто создавал репрессивную систему на разных уровнях и работал в этой системе. В эти документы-протоколы были внесены и те, кто по своему образу жизни не признавал никакие государственные установки и законы — ​представители уголовного мира. Поэтому, когда идет разговор о расстрельных протоколах Соловецкой тюрьмы, всегда надо уточнять — ​какие категории репрессированных имеют право на увековечение памяти, а какие понесли заслуженное наказание.

Перелимиты в Соловецкой тюрьме — ​характерный пример перелимитов в операцию «Большого террора» по всей стране. С лета 1938 г. Москва постепенно начала свертывать секретную операцию. «Признаком постепенного окончания операции по приказу № 00447 является решение политбюро от 15 сентября 1938 года, создававшее новую систему осуждения „контрреволюционных национальных контингентов“».^[66] А уже 15 ноября 1938 г. по запросу Прокуратуры СССР Политбюро одобрило проект директивы, в которой главное положение гласило: «Строжайше приказывается: 1. Приостановить с 16 ноября сего года вплоть до распоряжения рассмотрение всех дел на тройках, в военных трибуналах и в Военной коллегии Верховного суда СССР».^[67] С этим запретом на тройки руководство страны официально объявило о завершении операции «Большой террор». 26 ноября 1938 г. в своем заявлении «новый нарком внутренних дел Л. П. Берия от имени своего ведомства выступил с самокритикой и обещал осуществить возвращение к советской законности, провозглашенное в резолюции от 17 ноября. Были аннулированы или отменены не менее 18 приказов, циркуляров и распоряжений НКВД, изданных с июля 1937-го по сентябрь 1938 г., в которых предписывалось проведение репрессий против определенных целевых групп и регулировались способы их осуществления. В числе отмененных был и приказ № 00447. Несомненно, каждое из этих распоряжений было легитимировано постановлением Политбюро».^[68]

За эти полтора года неоднократно была проведена смена в высших эшелонах власти и руководящего состава НКВД СССР, были арестованы и расстреляны: Г. Г. Ягода, Г. И. Бокий, Я. С. Агранов, М. П. Фриновский, Г. Е. Прокофьев, Л. М. Заковский. 22 августа 1938 г. Л. П. Берия был назначен первым заместителем Наркома ВД СССР, уже 29 сентября 1938 г. — ​начальником ГУГБ НКВД СССР, с 25 ноября 1938 г. — ​он был назначен на должность Наркома внутренних дел СССР, заменив на этом посту Н. И. Ежова.

В Соловецкой тюрьме за полтора года проведения этой операции с каждым этапом «убывших по лимиту X отдела» заключенных менялись состав и численность контингента тюрьмы, менялось и его начальство. После двух первых лимитов 11 декабря 1937 г. был арестован Иван Андреевич Апетер — ​начальник тюрьмы; после зимне-весенних лимитов был отозван в Москву и арестован старший лейтенант ГБ Арнольд Янович Дуккур — ​помощник начальника тюрьмы. Но практически весь период проведения операции в руководстве тюрьмой и непосредственном участии в проведении этой операции был Петр Семенович Раевский, помощник начальника Соловецкой тюрьмы, а затем и начальник (с января 1938 г.). Он руководил тюрьмой до октября 1938 г., практически до времени завершения секретной операции. Осенью 1938 г. он отозван в Москву и с 4 октября 1938 г. назначен начальником Новочеркасской тюрьмы УНКВД Ростовской области. Соловецкую тюрьму с 11 января 1939 г. возглавил Иван Карпович Коллегов. Такие перемены в руководстве тюрьмы подтверждает и Борис Сергеевич Туркевич в своих показаниях: «Вместо него на должность начальника тюрьмы был прислан бывший начальник УНКВД Брянской обл. полковник ГБ Коллегов. Жена его работала в тюрьме инженером по строительной части. Затем и его не стало. Обязанности начальника тюрьмы исполнял Гаспер». О Гаспере, ст. лейтенанте ГБ, как начальнике Соловецкой тюрьмы в настоящее время информации нет. Коллегов в должности начальника Соловецкой тюрьмы пробыл недолго: с 11 января по 16 марта 1939 г., уже 8 июня 1939 г. арестован и 28 июля 1941 г. расстрелян. Приказом НКВД СССР № 931 от 25 апреля 1939 г. на должность начальника Соловецкой тюрьмы был назначен Александр Александрович Чечев.^[69] Он руководил Соловецкой тюрьмой вплоть до ее закрытия и вывода с Соловецких островов. С 30 декабря 1939 г. А. А. Чечев — ​начальник 1-го отделения 4-го отдела Главного тюремного управления НКВД СССР.

На основе вышеизложенного можно понять такую частую смену руководства Соловецкой тюрьмой в период проведения секретной операции: после выполнения определенных действий с определенным контингентом по конкретным распоряжениям из Центра главного исполнителя «убирали» и назначали нового. Допускаю, что меняли состав оперативных работников и некоторых руководителей тюремных пунктов — ​непосредственных участников — ​свидетелей выполнения определенных задач. А смена руководства весной 1939 г. имела совсем другие причины. Эти причины стали поводом не только для смены в руководстве Соловецкой тюрьмой, но и поводом закрытия этой системы на Соловках.

Как указывалось выше, 29 сентября 1938 г. приказом НКВД СССР № 00641 на базе Тюремного отдела НКВД и ОМЗ ГУЛАГа было организовано Главное тюремное управление НКВД.^[70] В конце 1938 г., с окончанием операции «Большого террора» в Главное тюремное управление поступали сводки о численности заключенных в основных тюрьмах ГУГБ НКВД СССР, из которых следовало, что тюрьмы на материке, такие, как Орловская, Владимирская, Суздальская, Казанская, Ярославская, пустуют на треть, на четверть, а некоторые и на половину от своего лимита заполнения. А по причине больших масштабов расстрелов в лагерях ГУЛАГа, на основных и ведущих стройках гулаговской системы стала ощущаться острая нехватка рабсилы из числа заключенных. Уже 26 декабря 1938 г. вышла директива НКВД Главного тюремного управления № 530982 о возможности вывода тюремных заключенных на работы по поименным спискам с особой охраной.^[71] В это время вышли распоряжения и о переводе заключенных из тюрем в ИТЛагеря и колонии для срочного обеспечения показателей на основных народно-хозяйственных объектах. Начался массовый перевод заключенных из тюрем, а через год — ​в декабре 1939 г. — циркуляром НКВД СССР Главного тюремного управления № 1158327 от 1 декабря 1939 г. были определены разъяснения по таким переводам.^[72] Еще при организации тюремного режима в Соловках, а тем более при проведении секретной операции по приказу № 00447, как руководство Главного тюремного управления в Москве, так и начальство на острове столкнулись с непредвиденными трудностями. В основном это касалось финансовых издержек: по обеспечению администрации и охраны тюрьмы (включая лагерный состав) всем необходимым по линии оплаты труда, питания, одежды, хозяйственного обеспечения. Большие финансовые затраты были у Тюремного отдела при перестройке монастырских построек в тюремные корпуса. Немаловажную роль в этом сыграла оторванность тюрьмы от материка, что затрудняло связь и значительно увеличивало бюджетные ассигнования на морские перевозки. Практически к 1938 г. руководство 10-м отделом ГТУ понимало всю несостоятельность и нерентабельность организации строгой тюрьмы в Соловках. Это послужило поводом уже к лету 1938 г. вывода женского тюремного контингента с острова. Надо учитывать, что 1938 г. — ​это время, когда руководство СССР вело самую активную работу по наращиванию советских вооруженных сил, увеличивая дислокацию наземных, воздушных и военно-морских частей, и Соловецкие острова для Военно-морского флота СССР были важной стратегической единицей. В связи с этим выскажу предположение, что судьба Соловков в отношении ВМФ была предрешена еще в 1938 г. Несмотря на то, что администрация тюрьмы в 1938 г. еще проводила работу в соответствии с распоряжениями из Центра в рамках операции «Большого террора», она уже занималась и вопросами подготовки островов к сдаче в распоряжение ВМФ СССР. Это подтверждают многие факты и документы. Материал о предстоящих переменах мы находим в воспоминаниях Сергея Васильевича Щеголькова: «Летом 1938 года, меня по каким-то обстоятельствам (говорили за то, что я пускаю начальство мыться в ванной при электростанции, а спрашивается, как я осмелился бы их не пустить?) меня с электростанции „уволили“. Поместили в барак, как и всех лагерников, выселенных из Кремля. Меня послали на строительство новой тюрьмы слесарем по механизации (движки, транспортеры и др.). <…> Вскоре (в конце 1938 года) меня вызвали в Управление лагеря и освободили».^[73] Этот отрывок из воспоминаний С. В. Щеголькова играет огромную роль в изучении истории того периода, а также он подтверждает мою уверенность в том, что еще в 1938 г. на Соловках уже велись строительные работы объектов для ВМФ. Допускаю, что в самом начале этого строительства администрация тюрьмы выводила на такие работы только лагерный контингент, но, руководствуясь Директивой Главного тюремного управления от 26 декабря 1938 г. № 530982 «о выводе тюремных з/к на работы по именным спискам»^[74] уже привлекало на работы и тюремный контингент. Осмелюсь допустить, что тюремный контингент выводился на работы и раньше декабря 1938 г. Это подтверждает в своих воспоминаниях Николай Николаевич Рацен, который был в заключении на Соловках с ноября 1936 г. по ноябрь 1939 г. на лагерном режиме содержания. О событиях 1938—1939 гг. он вспоминает: «После меня направили в лагерь, он находился в северной части поселка. Стояло четыре барака, обнесенных забором, вышка с надзирателями, проходная. Перед ней — ​небольшое деревянное здание, где находилась канцелярия лагеря. <…> вскоре мне выдали дневной пропуск (с 7 до 20 часов). Занимался я ремонтом и монтажом силового электрооборудования. <…> В военном городке я делал электропроводку во всех зданиях. Пришлось работать во вновь выстроенной тюрьме на бывшем кирпичном заводе. Там я выполнял этажную сигнализацию и полностью проводку в административном здании. На новой электростанции на берегу Святого озера тоже пришлось работать на монтаже и наладке двух генераторов. <…> Мог, когда мне нужно, по делам приходить и в Кремль. Там уже все изменилось. Заключенных водили по двору только на допрос и только под конвоем. Мне нельзя было смотреть на них, если их проводили мимо, я должен был отворачиваться. <…> Заключенные, которых я увидел, были одеты в темные рубашки, на воротниках и рукавах — ​темно-коричневые нашивки. <…> А в середине ноября 1939 г. нас, оставшихся рабочих, человек 40, на пароходе „СЛОН“ вывезли в Кемь, а оттуда — ​в Медвежьегорск».^[75]

Более подробно о строительных работах вспоминает Илларион Сергеевич Сибиряк — ​очевидец и участник тех событий. Его тюремный режим «перешел» в лагерный весной 1939 г. В своих мемуарах он затрагивает еще один аспект закрытия тюрьмы, обусловленный окончанием «Большого террора»: нехватка рабочих рук лагерного контингента на ведущих стройках страны. «Решением высшей инстанции тюремное заключение для нас летом 1939 г. заменено содержанием в ИТЛ. В Соловецкой тюрьме я пробыл год. В апреле месяце 1939 года, нас, заключенных тюрьмы в количестве более 5000 человек, пропустили через медицинскую комиссию Норильского ИТЛ под руководством начальника УРО Норильлага Еремеева и врачей Смирнова и Скачкова. Но нас, прежде чем погрузить на пароходы и везти в Норильск Ледовитым океаном, решили немного подкрепить, закалить и более, того приучить к порядкам лагерного труда. <…> Нас, почти всех поселили в те же камеры, но изменили строгий режим содержания. <…> Мы свободно разговаривали, пели, ходили в туалет по коридору, двери камер были открыты. Сами ходили за пищей, выделяли дежурных на кухню в помощь поварам и кухонным работникам на чистку картошки, рыбы и другие работы. <…> Во время трудовой закалки на площадке строительства аэродрома с нами провел митинг-беседу нач. Дудинского порта и отд. ИТЛ, будущий директор комбината А. А. Панюков».^[75] Администрация тюрьмы готовила «разгрузку» переводом значительной части тюремного контингента в лагерь. В это время на основании Приказа НКВД СССР № 0046 от 4 марта 1939 г. из Москвы прибыла комиссия по обследованию Соловецкой тюрьмы^[76], а в апреле — ​специальная комиссия по отбору особо опасных Государственных преступников, которые подлежат содержанию только в тюрьмах ГУГБ — ​Приказание по Главному тюремному управлению № 14 от 11 мая 1939 г.^[77] Соловецкая тюрьма ГУГБ готовила «разгрузку», но не для всех. Предстоящие события — ​«разгрузка», а таким образом и постепенный вывод тюрьмы — ​сложные операции, которые основывались на приказах и распоряжениях из Центра. Это требовало срочной и надежной связи острова с материком. В связи с этим уже 13 мая этого года был издан Приказ № 00521, подписанный В. Меркуловым, «о сформировании Соловецкого отдельного гидро-авиазвена Главного тюремного управления НКВД СССР для обеспечения оперативной связи Соловецкой тюрьмы ГУГБ НКВД с материком».^[78] При этом в приказе четко указано, что «командир Соловецкого отдельного гидро-авиазвена ГТУ НКВД СССР в оперативном отношении подчиняется начальнику Соловецкой тюрьмы, но во всех остальных отношениях — ​Главному тюремному управлению НКВД СССР». Такой шаг предпринят для срочной и секретной связи Соловецкой тюрьмы только с тюремным ведомством — без вопросов по заключенным лагерного контингента.

А перемены уже шли своим чередом, и перемены значительные. Об этом нам сообщает И. С. Сибиряк в своих воспоминаниях, но как бы вскользь, не придавая значения этим важнейшим фактам для истории тюрьмы — ​приезду в Соловки представителей от Норильского ИТЛ: «В апреле месяце 1939 года, нас, заключенных тюрьмы в количестве более 5000 человек, пропустили через медицинскую комиссию Норильского ИТЛ под руководством начальника УРО Норильлага Еремеева и врачей Смирнова и Скачкова». Далее он вспоминает: «Во время трудовой закалки на площадке строительства аэродрома с нами провел митинг-беседу нач. Дудинского порта и отд. ИТЛ, будущий директор комбината А. А. Панюков».^[79] Приезд медицинской комиссии из Норильского ИТЛ и начальника Дудинского порта — ​события, которым предшествовала достаточно долгая переписка Москвы и Норильского ИТЛ на основании ходатайств, приказов, циркуляров и распоряжений. Аналогичная работа в это же время шла между двумя ведомствами — ​НКВД СССР и ВМФ по вопросам дальнейшей судьбы Соловков. И вся эта работа не одного месяца, что и подтверждает версию о том, что еще в 1938 г. Москва однозначно решила вопрос о закрытии Соловецкой тюрьмы.

Вернемся к строительству. В своих воспоминаниях А. А. Баев этому уделяет всего несколько строк: «Мы успели разорить монастырское кладбище, вывели под крышу тюрьму, на песчаной косе острова строили военный аэродром». Зато воспоминания И. С. Сибиряка, которые тоже относятся к 1939 г., дают достаточно полную картину строительных работ и ее масштабов:
«…Строительные объекты тюрем СЛОНа в обиходе назывались площадками. Вначале тюремное начальство направило нас на площадку разбора старой церкви и кладбища. Разбирали строение, выкапывали покойников из могил монастыря и выбрасывали их в отвал. Вонь из раскопанных могил и трупов из них, со смердящим смертным ядом отравляла нас, вызывала головные боли, рвоту и отравления. После случаев отравления трупным ядом стали выделять лошадей с грабарками и передками для отвозки их. Рыли котлован фундамента, как говорили, под больницу. Фактически это строился какой-то блиндаж или убежище, с глубиной котлована под фундамент более 15 метров. Потом выводили на площадку бывшего кирпичного завода, затем новой тюрьмы, где проводили уборочные работы на площадках и строили дороги, ремонтировали мосты, разбирали ненужные строения. Выводился на площадку бывшего йодового завода и пожарок. Там также копали котлованы, траншеи и занимались планировочными работами. <…> Неожиданно меня со множеством других товарищей примерно 400—500 человек вновь заперли в камеры и готовили на какой-то этап. Продержав нас несколько дней в камерах, погрузили на автомашины и повезли из центральной усадьбы монастыря в Саватьево, где продержали почти месяц. Занимались мы в Саватьево строительством дорог, оборудованием бани и строительством плотины. В Саватьеве начальником тюрьмы был Федорьян. Такой приятный и тихий старикашка. На площадках же работ при центральной тюрьме, ведали Корочков и старший комендант надзиратель Владимиров, в высшей степени грубиян, садист и изверг. <…> В июле нам стали давать строгие нормы работы и требовать их выполнение. Не выполнивших нормы оставляли на месте, чтобы их выполнить».^[81] Важность этих воспоминаний определяется по многим критериям. Главное — ​это масштабы развернутого строительства. Именно это и подтверждает мою точку зрения, что Соловецкие острова готовили к передаче в ведение Военно-морского флота СССР. Строительство госпиталя, тюремного комплекса для дисбата ВМФ на территории бывшего кирпичного завода, ремонт дорог и дамб, строительство взлетных полос и др. А к этим объектам стоит добавить школу, детский сад, семь жилых двухэтажных домов, дизельную электростанцию — ​объекты, которые также строились в этот период, но не упомянуты И. С. Сибиряком. Однозначно строились они не для существующей тюремной системы, а для военного ведомства с военными аэродромами, военным госпиталем, хорошими дорогами, жильем для комсостава, административными постройками и т. д. Выполнить такой объем работ за три-четыре месяца — если учитывать только воспоминания И. С. Сибиряка — ​не под силу тем заключенным, кто содержался только на тюремном режиме. А учитывая воспоминания С. В. Щеголькова и Н. Н. Рацена — ​лагерный контингент работал на этих стройках с 1938 г. Количество заключенных позволяло вести масштабные работы еще до привлечения к строительству сидевших в тюрьме. В Справке о лимите и численности заключенных по Соловецкой тюрьме на 1 марта 1939 г. указано: лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1688 чел., лагерного контингента — ​1946 чел.^[82] В Справке на 1 июля 1939 г.: лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​2327 чел., лагерного контингента — ​1772 чел.^[83] В Справке на 1 августа 1939 г.: лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​2512 чел., лагерного контингента — ​1722 чел.^[84]

По окончании работ московской комиссии с оперативными документами тюремного контингента в апреле 1939 г. определенное количество заключенных было допущено к работам. Но допущены были только те, кого НКВД посчитал возможным перевести на лагерный режим с дальнейшей перспективой отправки в Норильский ИТЛ. Директива Главного тюремного управления НКВД СССР № 530982 от 26 декабря 1938 г.^[85] строго уточняла условия вывода тюремного контингента на работы: «…в отношении режима содержания заключенных временно использовать во вверенных Вам тюрьмах на строительных работах, руководствуясь изложенными ниже указаниями: 1) — ​заключенные содержатся (вне корпусов для основного контингента) и выписываются на работу по именным спискам; 2) — ​надзиратели-конвоиры принимают заключенных только не более 25 человек; 3) — ​надзиратели-конвоиры следят только за этими заключенными по именным спискам, а не за исполнением работ». Одновременно с этой директивой ГТУ НКВД СССР оповещало руководство тюрем, что перевод определенной части тюремного контингента на лагерный возможен только при условии, что данные лагеря находятся в достаточно суровых климатических широтах, а бывший тюремный контингент в этих лагерях будет использоваться только на очень тяжелых работах.^[86]

Комиссией из Москвы часть тюремного контингента была оставлена в строгой изоляции камерного содержания. Это количество заключенных известно по Справке о лимите и численности з/к на 15 августа 1938 г.: лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1071 чел., лагерного контингента — ​1037 чел.^[87]

Соловецкая тюрьма, как и ГТУ НКВД СССР готовились к мощной акции — ​вывозу тюремного контингента в Норильский ИТЛ. Проведению этой операции придавали важное значение. Именно поэтому на Соловки из Москвы в служебную командировку прибыл комбриг А. Г. Галкин — ​начальник Главного тюремного управления НКВД СССР, чтобы лично проконтролировать отправку этапа в 1500 заключенных.^[88] Всех тюремных заключенных перед отправкой переодели в одежду, где на спинах были выполнены большие нашивки — ​ромбы желтого цвета, напоминающие бубновый туз. Это было сделано намеренно, т. к. эти заключенные переводились с тюремного режима на лагерное содержание, но администрация Норильлага должна была их всегда отличать от «своего» контингента. В Норильлаге еще долгие годы соловецких называли «бубновыми».

Из тех, кто был участником этих событий и написал свои воспоминания об этом периоде, описание самой процедуры отправки и этапирования совпадает. Немногословно об этом этапе писал А. А. Баев: «Но происходило совершенно иное — ​обитателей камер выпустили на обширный монастырский двор, и все увидели то, что так тщательно скрывала тюремная администрация до той поры — ​обитателей Соловецкой тюрьмы. Кончилось все это тем, что спустя небольшой срок нас Северным морским путем доставили в г. Норильск, в тамошний лагерь. Мы прибыли в Дудинку августовским караваном. В этом отдаленном месте за полярным кругом добывали никель как главный продукт, а кроме того, платину, цветные металлы, уголь. Здесь мне суждено было пробыть 8 лет — ​до 1947 г.».^[89] Подробнее эти события описывает Борис Львович Оликер, хотя больше внимания уделяет самому переезду и прибытию в Дудинку: «Пришел конец нашему пребыванию в этой страшной тюрьме. Наконец, я увидел людей. Всех заключенных собрали вместе. Какую пеструю картину представляло это сборище! Лица у всех были худые, желто-землистой окраски. Нас погрузили на большой пароход, пришлось сидеть с согнутыми ногами, чтобы все могли поместиться на пароходе. Чтобы захватить хоть сколько-нибудь воды, пришлось ее черпать и фуражками, и галошами. Долго ехали на пароходе, не имея представления о времени. В трюме все время была ночь. Наконец, остановка и выгрузка людей. Немеют ноги. Больно и неловко становиться на ноги. Мы увидели целую свору овчарок. На каждый ряд пяти заключенных — ​два конвоира с собаками. Как хорошо выучены собаки, с какой силой они рвутся к нам! Стоит овчарке нечаянно вырваться из рук проводника, она мгновенно разорвет человека. Куда нас ведут — ​никто не знает. У всех одно желание — ​в лагерь. Мы еще не испытали и не знали, что такое лагерь, но после пережитого нами в тюрьме лагерь, по нашим представлениям, казался нам раем…»^[90] Более подробно эти события описывает И. С. Сибиряк: «5 августа, утром, с разных участков Соловецких островов: из Саватьево, Секирки, Муксольмы, центральной зоны монастыря-крепости и других мест, нас всех собрали во двор крепости бывшего Соловецкого монастыря. На скорую руку провели санобработку, смену белья, перекличку и строем направили нас к выходу тюремного двора. Перед выводом из крепости еще раз провели проверку по делам и фамилиям, вновь провели перекличку и вывели за зону крепости. От крепости и до пристани порта по обеим сторонам дороги стояла вооруженная охрана, собаки овчарки на поводках у охранников. У одних охранников собачий поводок на запястье у других привязан к поясу. Кроме всего этого нас сопровождал вооруженный конвой с собаками. По ходу движения колонны этапа все время курсировали на лошадях зам. начальника Соловецкой тюрьмы Корочков в окружении своих подчиненных и с непременным Владимировым. <…> с вещами и котомками на плечах строем по пять человек в ряд двигались к берегу моря к морским причалам Соловецкого островного порта. Погрузка и переброска с перегрузом заключенных продолжалась весь день 5 и почти всю ночь 6. Утром 06.07.1939 г. пароход „С. М. Буденный“ двинулся в путь. В трюме парохода уже находился этап из Мурманска. Ночью 7 августа мы были в Архангельске. Конечно ни на палубу, ни тем более на берег нас не выпускали. В Архангельске пароход принял еще партию заключенных из Архангельских лагерей: бытовиков и воров. <…> Больше этапов не принимали, плыли почти без остановок, не считая набора пресной воды, заправки топливом и принятия грузов.

…Вот и Дудинка, ворота Норильска. В Дудинском порту тогда еще не было причалов оборудованных для швартовки речных пароходов, а о морских и океанских нечего было и говорить. Утром 14.08.1939 г. Наш „Семен Буденный“ встал на рейд, мощными гудками известив Дудинку о своем прибытии и нас „бубновотузовых“. Так прозвали в Норильске Соловчан, за нашу тюремную форму. На берег перебирались на баржах, буксируемых катерами. На переброску людей с рейда парохода на берег прошел почти весь день. На голом и пустынном берегу Енисея нас встретил зам. директора комбината Елян, с группой работников лагеря и охраной. <…> Внимание всех лагерников привлекалось нашей особой и довольно-таки странной формой Соловецкой тюрьмы, но разговаривать и общаться пока нам ни с кем не разрешали. <…> В августе 1939 года наш этап прибывший из Соловецкой тюрьмы был не первым этапом этого лета. Наши лагерные номера, по крайней мере, мой номер по Норильскому ИТЛ был на первых сотнях 21 тысячи».^[91]

Два дня — ​5 и 6 августа — Соловецкая тюрьма занималась отправкой заключенных в Норильский ИТЛ, два дня — ​15 и 16 августа ​Дудинка ​принимала только «Соловецкий этап». Точная численность заключенных этого этапа неизвестна, т. к. до приема на борт в Соловках, корабль «Семен Буденный» прибыл из Мурманска уже с заключенными. При этом корабль заходил в порт г. Архангельска, где в трюмы сухогруза были добавлены заключенные, которых присоединили к этому этапу. В него еще вошли арестанты других тюрем: Мурманской, Бутырской, Владимирской, Вологодской, Архангельской, но большинство все же было из Соловецкой. Это было связано с тем, что Норильским ИТЛ был обозначен определенный лимит на Соловецкую тюрьму, но московская комиссия внесла в этот лимит свои коррективы. Пришлось «добирать» нужное число лимита по другим тюрьмам. Это хорошо видно из материалов Красноярского общества «Мемориал», которое опубликовало на своем сайте сведения о десятках тысяч заключенных по Красноярскому краю. Перечитывая эти материалы и делая выборку заключенных, прибывших только 15—17 августа 1939 г. в Норильский ИТЛ «Соловецким» этапом, выясняется именно такая ситуация.

Соловки провели «разгрузку», и на 15 августа 1939 г. численность заключенных, как я указывала выше, составляла: тюремный контингент — ​1071 чел., лагерный — ​1037 чел. При этом Соловки продолжали как принимать заключенных, так и отправлять их на материк. Это следует из дальнейших cправок о лимите Соловецкой тюрьмы:

● на 1 сентября 1939 г. лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1057 чел., лагерного контингента — ​1049 чел.;

● на 15 сентября 1939 г. лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1057 чел., лагерного контингента — ​1049 чел.;

● на 1 октября 1939 г. лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1050 чел., лагерного контингента — ​1027 чел.;

● на 15 октября 1939 г. лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​2254 чел., лагерного контингента — ​1019 чел.;

● на 1 ноября 1939 г. лимит — ​3132 чел., тюремного контингента — ​1522 чел., лагерного контингента — ​855 чел.^[92]

На 1 декабря 1939 г. в cправках ГТУ НКВД Соловецкая тюрьма уже отсутствует. При этом ее заключенных вывезли, и долгое время считалось, что все они поступили в Орловскую и Владимирскую тюрьмы в соответствии с Приказом НКВД СССР № 001335 от 2 ноября 1939 г., но по тем же cправкам о лимите тюрем ГУГБ и количеству заключенных понятно, что все заключенные Соловецкой тюрьмы туда не поступили. Владимирская тюрьма с лимитом в 1715 чел. имела в наличии: на 15 августа = 503 чел., на 1—15 сентября = 494 чел., на 01—15 октября = 501—520 чел., на 1 ноября = 589 чел., на 1 декабря = 666 чел., на 25 декабря = 498 чел., а уже в 1940-м г. при лимите 1715 чел. — 1084 чел., и численность возрастала. Эта же ситуация просматривается и с наполнением Орловской тюрьмы в период «разгрузки» Соловков: при лимите в 1910 чел. всю осень 1939 г. численность наполнения колебалась в таких цифрах: 540—546—570—614. На 1 декабря ее численность повысилась до 914—713, а только в 1940 г. возросла к 1508—1590 чел. Эти данные взяты из архивных источников: ГАРФ, оп. 1, д. 6, д. 17, д. 167.

Конечно, соловецкие заключенные небольшими партиями в 10—40 человек осенью 1939 г. могли поступить в Орловскую и Владимирскую тюрьмы, но считаю, что практически весь тюремный контингент Соловецкой тюрьмы первоначально был отправлен в Бутырскую тюрьму, а позднее расформирован по другим тюрьмам. Допускаю, что именно это и подтверждают справки о лимите и наполнении Владимирской и Орловской тюрем.

Приказ НКВД СССР № 001335 от 2 ноября 1939 г. определял все стороны вывода тюрьмы и возможности передачи территории в военное ведомство. В этом Приказе четко указывалось, что Главное тюремное управление считает подлежащим вывозу, а что — ​передаче в ведение ВМФ. В приказе прописано:

«1. Соловецкую тюрьму ГУГБ закрыть.

2. Заключенных, подлежащих содержанию в тюрьмах ГУГБ, вывести во Владимирскую и Орловскую тюрьмы ГУГБ.

3. Лагерный контингент заключенных полностью передать в распоряжение Главного управления лагерей НКВД СССР.

4. Начальствующий, политический, медицинский (старший и средний) и надзирательский состав Соловецкой тюрьмы обратить на укомплектование других тюрем.

5. Передать Народному комиссариату военно-морского флота следующие материальные ценности:

а) недвижимое имущество (здания, электростанции, склады) и незаконченное строительство со всеми наличными строительными материалами;

б) подсобное хозяйство (скот, фураж, гужевой транспорт и инвентарь);

в) хозяйственное и больничное оборудование (кухни, бани, прачечные, мастерские, мельницы, больницы и т. п.);

г) самолеты, радиостанции, пароходы, баржи и катера;

д) наличные запасы продовольствия.

6. Вывезти с острова по указанию Главного тюремного управления:

а) вещевое довольствие;

б) тюремное оборудование;

в) автотранспорт;

г) оружие и боеприпасы;

д) культпросветимущество.

7. Этапирование всех заключенных, перемещение личного состава тюрьмы в другие тюрьмы и вывоз материальных ценностей закончить к 15 декабря 1939 г.

8. Для охраны <…> назначить комендантом островов пом. Начальника Соловецкой тюрьмы ГУГБ тов. Юшманова, оставив в его распоряжении личный состав, численностью в 200 человек.

9. В состав межведомственной комиссии…»

По той ситуации, которая уже сложилась в Соловках, этот приказ как бы опоздал. Такая ситуация прослеживается и с другими документами распорядительно-приказного характера в отношении Соловков. Часть этого приказа о вывозе и передаче вызывает некоторое удивление: вывезти автотранспорт, а при этом морской, речной и воздушный транспорт передать Военно-морскому флоту. Вывоз «культпросветимущества» заставляет задуматься. Что имели в виду высшие инстанции, когда составляли текст приказа? Конечно, можно допустить, что это плакаты и лозунги, портреты вождей и книги по истории ВКП(б) — ​характерный набор предметов в кабинетах и красных уголках. Но очень сомневаюсь, что всему вышеперечисленному администрация тюрьмы, а тем более — ​руководство ГТУ уделяло столь важное внимание и приказало вывозить при общей эвакуации. Могу высказать только свое предположение — ​что они имели в виду и красиво обозначили словом «культпросветимущество»: культурные и исторические ценности материального порядка, которые им достались после лагеря на Соловках — ​ценнейшие предметы из лагерного музея и уникальное собрание книг лагерной библиотеки.

Сложно выстроить последовательность вывода Соловецкой тюрьмы и приемки — ​передачи Соловецких островов из ведения НКВД в систему ВМФ, т. к. нет полного объема доступной архивно-документальной информации. Но даже те материалы и документы, которые рассекречены, в какой-то мере помогают воссоздать полную картину этих событий. При этом соотношение происходящих событий и документов приказного и распорядительного порядка иногда вызывают удивление. Такие сложные и важные мероприятия — ​вывод тюрьмы и приемка-передача — ​могли и должны были проходить только в соответствии с приказами и распоряжениями обоих ведомств — ​НКВД и ВМФ. А ситуация на острове этому не соответствовала.

Из доступных архивных документов известно немного. 9 октября 1939 г. начальником ГТУ комбригом А. Г. Галкиным было подписано Приказание об упорядочении хранения планов тюрем с указанием архивов отделений и отделов ГТУ.^[93] 17 октября 1939 г. им же подписано Приказание № 37 о составлении предварительного ликвидационного плана Соловецкой тюрьмы ГУГБ НКВД СССР, для чего была назначена комиссия. На эту работу комиссии отводилось два дня, а на утверждение этот план ликвидации должен быть представлен «к 10—00 час. 20-го октября с/г».^[94] Допускаю, что этот план ликвидации мог прорабатываться несколько дней со всеми дополнениями и доработками. Но уже 29 октября 1939 г. в ЦК ВКП(б) на имя А. А. Жданова от наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова поступило письмо — ​ходатайство о передаче Соловецких островов Северному флоту в связи с ликвидацией тюрьмы НКВД.^[95] 2 ноября 1939 г. Л. П. Берией был подписан Приказ НКВД СССР № 001335 о закрытии тюрьмы ГУГБ на Соловецких островах, а уже 3 ноября 1939 г. Наркомом ВМФ Н. Г. Кузнецовым был подписан Приказ № 455 о назначении комиссии по приемке Соловецких лагерей НКВД от НКВД. Но только 15 ноября 1939 г. за подписью В. Молотова вышло Постановление СНК СССР № 1953—539сс о разрешении закрыть с 1 декабря 1939 г. Соловецкую тюрьму с переводом заключенных в другие тюрьмы.^[96] Практически только с этой даты — 15 ноября 1939 г. — должны были начать вывод тюрьмы с Соловков и передачу ее в распоряжение ВМФ, т. к. все значимые действия наркоматов должны быть узаконены постановлением СНК. О полной «разгрузке» тюрьмы с августа тоже говорить ошибочно, т. к., по данным ГТУ, после этапа в Норильский ИТЛ численность только заключенных тюрьмы на 15 августа составила 1071 чел., на 15 октября — ​2254 чел., на 1 ноября — ​1522 чел.^[97] В Москве вопрос о выводе тюрьмы с Соловков был практически решен, а при этом заключенные продолжали поступать. Фактически, окончательный вывоз тюремных заключенных с Соловков приходится на конец октября — ​ноябрь 1939 г. Это подтверждают и записи в Маячном журнале № 2 от 1939 г. Гидрографического управления РККФ. Этот журнал Соловецкого маяка был начат 31 октября 1939 г. и окончен 25 июня 1940 г. К сожалению, в Соловецкой гидрографической службе журналы Соловецкого маяка за 1937 г., 1938 г. и почти весь 1939 г. были изъяты ведомственными структурами еще в советское время. Но даже из записей этого журнала можно проследить последние этапы вывода Соловецкой тюрьмы и приход на острова ВМФ. А если учитывать, что вывоз морем тюремного контингента и вещдовольствия тюрьмы — ​достаточно важный, трудоемкий и длительный процесс, то он должен был сопровождаться участием только тюремной охраны и только на морских судах с командами из штатных тюремных работников. По записям в журнале маячной службы можно отследить, что 1, 12, 13, 15, 20, 21, 22, 24 ноября с Соловков в направление Кеми следовали тюремные корабли «Слон» и «Ударник», при этом 12 ноября пароход шел с баржей, а почти все выходы этих судов из соловецкого порта были в утреннее или дневное время. Надо учесть, что это — ​ноябрь и в утреннее время 7:00—8:00 час. в этих широтах практически ночь. Поэтому предполагаю, что тюремный контингент могли отправлять в следующие дни: 1 ноября примерно в 7:30 час. пароходом «Ударник» (зафиксирован с маяка в 8:10 час.) и этап загружали в трюмы еще ночью, 12 ноября примерно в 9:00 час. с ночной загрузкой этапа (пароход с баржей зафиксирован с маяка в 9:30 час.), 21 ноября примерно в 22:00 с ночной загрузкой этапа (пароход зафиксирован в 22:25 час.). Ночной вывоз тюремного контингента обусловлен тем, что именно их Тюремное управление предписывало для дальнейшего содержания в тюрьмах ГУГБ НКВД, без перевода в лагеря ГУЛАГа. Суда, зафиксированные в журнале в 11:50 час., в 12:20 час., в 12:25 час., в 13:50 час., в 14:45 час., в 15:00 час. — ​отправлялись от соловецкого причала уже в дневное время (светлое время суток) и, быстрее всего, вывозили часть лагерного контингента и часть вещдовольствия тюрьмы. Соловецкой маячной службой 3 декабря в 11:45 час. в журнале зафиксирован полет самолета в Соловки, в 12:30 час. — ​зафиксированы п/х «Ударник» в Кемь и «СЛОН» в Соловки. 4 и 6 декабря в 12:30 час. — ​пароходы ушли из Соловков и 10 декабря пароход «СЛОН» возвращался в Соловки. 13 декабря в 10:55 час. зафиксированы пароход и буксир в Соловки, а уже 18 декабря буксир с баржей ушли в Кемь. В дневное время (практически ежедневно) зафиксированы корабли с 20 по 27 декабря, курсировавшие между Соловками и Кемью. Интересны записи в журнале, сделанные 24 декабря: в 10:00 час. на юго-западе замечено три парохода типа «транспортных», идущих в Кемь; в 12:30 час.: «на SW замечен п/х ледокольного типа, идет курсом на S из Соловков»; в 14:05 час. замечен пароход с баржей, идущий курсом в SW (возможно, в Беломорск). Это и были последние рейсы пароходов по выводу Соловецкой тюрьмы с островов. Дальнейшее курсирование этих же морских судов между Соловками и материком осуществляли штатные единицы от СФ.

30 декабря в журнале маячной службы есть интересные записи о полетах самолетов над островом: в 11:05 час. замечено 9 самолетов, в 11—10 час. замечено 6 самолетов, в 12:20 час. замечено 2 самолета. Все они шли курсом на Кемь. В этот же день сделана еще одна запись в журнале: в 22:15 на WNW замечены огни парохода. Еще 31 декабря сделаны записи: в 2:55 час. замечен пароход в Соловки, а в 10:05 час. из Соловков в Кемь. Еще два дня была открыта навигация: 3 января 1940 г. в 13:30 час. пришел корабль в Соловки, 5 января были зафиксированы в Соловки в 12:15 час. самолет и в 15:00 час. — ​ледокол «Шестерка». На этом навигация была завершена, а Соловки однозначно уже находились в распоряжении СФ ВМФ.

Если судить по записям в журнале Соловецкой маячной службы, то тюремный контингент окончательно был вывезен в ноябре 1939 г. Лагерный контингент весь ноябрь и почти весь декабрь занимался достройкой объектов и разборкой тюремного наследия: с окон снимали щиты-«намордники», разбирали прогулочные дворики и вышки, убирали заграждения с колючкой, в помещениях-камерах отбивали штукатурку до кирпичных стен, срубали надписи на деревянных конструкциях (оконных и дверных заполнениях, лестничных маршах, дощатых стенах) и др. Этих заключенных вывозили уже в декабре. Так как лагерный контингент тюрьмы подлежал передаче в систему лагерей ГУЛАГа, то и вывозили их сразу в разные направления отдельными партиями, как это следует из записи в маячном журнале за 24 декабря.

Но когда изначально была договоренность двух наркоматов — ​НКВД ГУГБ и ВМФ о передаче островов?

Фактически уже с конца августа 1939 г. вовсю шла передача островов в ведение Наркомата Военно-морского флота. В начале 1990-х гг. мне довелось беседовать с прямыми очевидцами и непосредственными участниками тех событий, для примера приведу воспоминания Третьяковой Анны Александровны. В составе небольшой группы молодых девушек она прибыла в Соловки из Архангельска для работы по найму при воинских частях ВМФ. Как вспоминала А. А. Третьякова: «Прибыли мы из Архангельска на корабле в конце августа 1939 г. На причале всю нашу группу сразу погрузили с вещами в грузовик и увезли в Исаково, где находилась молочная ферма и огороды. Мы так и не увидели сам поселок. А в Исаково мы принимали от заключенных все подсобное хозяйство: и коровники, и телятник, и конюшню, и склады, и огороды с сенокосами. Потом заключенных увезли, а мы остались там работать». Допускаю, что аналогичные ситуации с подсобным хозяйством были и на Большой Муксалме, и в поселке.

Приемка-передача основного и подсобного хозяйства в разных частях Большого Соловецкого острова и всего архипелага затягивалась и затруднялась из-за наличия заключенных на действующих лагпунктах и на строительных объектах, тюремного контингента, неблагоприятных климатических условий осеннего периода. По сводным данным Командующего СФ Флагмана II ранга В. П. Дрозда и члена Военного совета СФ дивизионного комиссара П. К. Смирнова в адрес Наркома ВМФ СССР^[98] можно представить объемы работ, которые провели представители ВМФ при приемке Соловков от НКВД. Только для жилищного фонда (квартиры и казармы) принимались постройки на восьми территориях: Кремль, Прикремлевский городок, Кирпичный завод, Военный городок, Савватьево, Исаково, Муксалма, Морсплав в Кеми. Этот жилищный фонд был не только принят, но и расписан по двум категориям: требующий текущего и мелкого ремонта, требующий капитального ремонта; жилфонд без какого-либо ремонта в таблице не зафиксирован.^[99] Всего принято от НКВД СССР зданий и построек 864 в 64-х пунктах, из которых: 670 зданий и построек по основному хозяйству в 52-х пунктах, 194 здания и постройки в 16-ти пунктах по подсобному хозяйству. Это — ​огромнейшие объемы работ по приемке-передаче на таком количестве объектов. Приемочная комиссия работала до начала декабря 1939 г. Комиссия, которую назначили Приказом Наркома ВМФ СССР № 455 от 3 ноября 1939 г. для проведения «приемки Соловецких лагерей НКВД от НКВД»^[100], не смогла бы за месяц-полтора проделать такой колоссальный объем работ. Несмотря на то, что в этом же приказе сказано: «п. 2. Комиссии произвести приемку по генеральным планам, инвентарным описям и др. документам постройки, инвентарь, имущество и подсобное хозяйство. Приемку хозяйства произвести на ходу, для чего Председателю комиссии предоставлено право найма…» Что значит «произвести на ходу» остается вопросом риторическим. А если учесть, что в Приказе НКВД СССР от 2 ноября 1939 г. за № 001335 указан перечень того, что НКВД оставляет на Соловках, то к работе комиссии необходимо прибавить приемку морского, речного и воздушного транспорта; больницы со своим имуществом; технические постройки — электростанции и мастерские, хозяйственные — ​кухни, бани, прачечные, склады, мельницы и т. п.; наличные запасы продовольствия и промтоваров. Только почти достроенный тюремный комплекс для дисбата ВМФ на кирпичном заводе включал: тюремный корпус, административное здание, баню, водонасосную, очистные сооружения, склады, канализационные и водопроводные сети, водонапорную башню, электросиловые сети, подсобное хозяйство.

И опять возникает риторический вопрос: ​а какая комиссия работала уже с августа 1939 г.?

На основе Приказа № 455 от 03.11.39 г. комиссия могла привлекать необходимых специалистов и рабочих. Контрольный лист председателя комиссии комбрига тов. Егоркина — ​это список-перечень рабочих вопросов, которые возникали непосредственно в процессе приемки-передачи.^[101] В этом листе, в первых пунктах шли записи о неполном наличии продовольствия на зимний период, т. к. оно не было своевременно завезено уже для Северного флота. Предлагалось продовольствие завозить в «зимнее водное время, для чего необходимо выделить ледокольный буксир». В отношении промтоваров в этом же листе указано:
«…спецторг решением Начальника тюрьмы ликвидируется, а поэтому все промтовары, завезенные на зимний период магазином спецторга, сейчас распродаются уезжающим, прибывший на ст. Кемь товар не перевозится на остров». В процессе приемки всего соловецкого комплекса у комиссии возникали проблемы не только с численностью тех, кто участвовал в приемке-передаче, но и в наличии штатных единиц для обслуживания того, что уже было принято комиссией. Это тоже нашло отражение в листе, где есть такие записи: «п. 5 — ​Вследствие отсутствия штата для обслуживания островного хозяйства комиссия с целью сохранения на ходу всего хозяйства произвела наем ряда рабочей силы, как-то счетный аппарат, пожкоманду и часть складских работников». В этом же листе п. 9 «Тюрьмой передаются Флоту плавсредства в виде товаропассажирского п/х Слон — ​760 тонн, буксир Ударник 350 тонн, баржа 1, катеров 2 и т. д. Личный состав согласен остаться при сохранении оклада». В этом листе были не только записаны ситуации, вызывающие срочность их решения, но и представлены предложения по разрешению этих ситуаций. В отношении приема на работу по обслуживанию островного хозяйства лиц, работавших при тюрьме ГУГБ и пожелавших остаться, руководство ВМФ дало согласие, но только для тех, кого НКВД разрешит оставить. Об этом вспоминали в начале 1990-х гг. те, кто остался на Соловках: «Нам необходимо было заполнять Анкеты в Управлении НКВД, затем эти бумаги уходили в Москву. Потом ждали, когда придет разрешение». Даже те, кого по найму привозили в Соловки на работу в 1939—1940 гг. и позже, — ​все были под надзором НКВД. Это объясняется тем, что острова стали в военном ведении, а значит — ​закрытой территорией.

Благодаря тому, что приемка-передача велась вплоть до конца декабря, во время передачи островов в ведение Военно-морского флота в 1939 г. комиссия установила, что Соловки не подходят для размещения здесь военных баз. Об этом сообщает Докладная командующему СФ о результатах работы комиссии по приемке-передаче островов и целесообразности размещения учебных заведений, учебных частей, тыловой авиабазы.^[102] Из-за ледовой обстановки острова 6—8 месяцев в году оторваны от материка и корабли, как в Мурманске, в течение года не имеют прямых подходов к причалам. Поэтому 7 декабря 1939 г. вышел еще один Приказ № 0671 НК ВМФ о приеме и использовании Соловецких островов, где дальнейшее использование архипелага — ​под учебные заведения ВМФ. В одном из пунктов этого приказа указывается:
«...перевести на Соловецкие острова а) Объединенную Школу Краснознаменного Балтийского Флота; б) Объединенную Школу Северного Флота с организацией их в одну Объединенную Школу <…> и подчинить Военному Совету Северного Флота».^[103]

На Соловках почти 15 лет находился учебный отряд Северного флота, другие учебные подразделения, военные городки. В общем, подразделения СФ находились на Соловецких островах до 1992 г.

Строгая Соловецкая тюрьма ГУГБ НКВД СССР с подчинением 10-му отделу ГТУ размещалась на Соловецких островах два года: с января 1937 г. до конца декабря 1939 г. На НКВД СССР возлагал большие надежды, но при ее организации руководство ГТУ столкнулось с непредвиденными трудностями. В первую очередь — значительные финансовые расходы по содержанию штатных единиц, вольнонаемного состава, охранных полков, тюремного и лагерного контингента. Большие трудности и затраты были связаны с доставкой грузов и контингента на морском транспорте. При этом необходимо учитывать расходы на перестройку зданий и помещений в соответствии со всеми нормами и правилами ГТУ. Руководству Тюремного управления уже на втором году деятельности тюрьмы на Соловках стало понятна ее нерентабельность. А ситуация с секретной операцией «Большой террор» в 1937—1938 гг. однозначно повлияла на вывод этой тюрьмы с островов.

Но вернемся к 1938—1939 гг. Это период, когда руководство советского государства уже понимало, что над страной нависла угроза войны. Проводились передислокации военных частей и подразделений, укреплялись новые военные территории. «Подковерные игры» между двумя ведомствами: НКВД СССР и ВМФ решили судьбу Соловецких островов — ​одним острова уже были не нужны, другие в них были заинтересованы. Несомненное приближение военных действий на территории нашей страны ставило сложные задачи перед обоими наркоматами. НКВД занимался вопросами возможной эвакуации своего основного руководства с секретным материальным имуществом, а МО занималось вопросами оснащения армии и занятием новых территорий. По этой причине вывод тюрьмы и передача островов получили затяжной характер. НКВД СССР и Главному тюремному управлению однозначно было важно вывести только тюрьму с островов с ее контингентом и материальными ценностями, где первостепенную роль играли оперативные тюремные архивы и документация по ее деятельности. Тюремное управление практически уже не интересовала судьба лагерного контингента, а тем более — ​в каком состоянии будут оставлены острова для ВМФ. Это подтверждают донесения комиссии представителей СФ о состоянии дел с продовольствием и промтоварами на момент передачи. НКВД имел приоритетное положение для руководства страны, не считаясь с другими ведомствами и наркоматами.

Вывод лагерного контингента затягивался в связи с дополнительными работами, которые возникли в процессе приемки-передачи островов. Последние партии этого контингента вывозили в декабре последними баржами и пароходами. На рейде уже стояли корабли ВМФ. Мне довелось беседовать в начале 1990-х гг. с первыми матросами, прибывшими на этих кораблях. На территории кремля никаких двориков, щитов на окнах, вышек они уже не застали, но помнят, что «огромное количество „Личных дел“ заключенных валялось по коридорам кремлевских корпусов, которыми потом еще долго топили печи».

Насколько значимой для Главного тюремного управления была Соловецкая тюрьма, можно судить на примере дальнейшей судьбы архивов этого учреждения. Уже 17 декабря 1939 г. по ГТУ НКВД СССР было подписано Приказание № 40 «о производстве инвентаризации вещевого довольствия и хозобихода базисного склада 4-го отдела» ГТУ НКВД СССР^[104], где указано «Вещдовольствия прибывшие из Соловецкой тюрьмы проверить отдельно, для чего ввести в состав комиссии бывшего зам. нач. по адм. хоз. части Соловецкой тюрьмы, ныне оперуполномоченного Бутырской тюрьмы мл. лейтенанта госбезопасности тов. Кузьмичева». А уже в январе 1940 г. на основании Приказания по ГТУ НКВД СССР № 5 от 15 января 1940 г. была назначена Комиссия «для разборки прибывшего и находящего в Бутырской тюрьме архива быв. Соловецкой тюрьмы ГУГБ».^[105] Этим приказанием оговаривалось выделение материалов, нужных для дальнейшего текущего использования, материалы не нужные для использования, но подлежащие хранению в архиве, материалы, не подлежащие хранению и по описям должны быть уничтожены. В 1941 г., с началом военных действий на территории СССР, была составлена «ОПИСЬ № 1 АРХИВНЫХ ДЕЛ 1 ОТДЕЛЕНИЯ 1 ОТДЕЛА ТЮРЕМНОГО УПРАВЛЕНИЯ НКВД СССР, НЕ ПОДЛЕЖАЩИХ ДАЛЬНЕЙШЕМУ ХРАНЕНИЮ В АРХИВАХ».^[106] В этой описи указано и количество листов в делах, не подлежащих хранению. Материалы по Соловецкой тюрьме фигурируют во многих пунктах, где прописано: «планы и пояснительные записки тюрем по <…> Соловецким островам; разная переписка по заявлениям заключенных Соловецкой тюрьмы ГУГБ за 1937 г. (363 стр.); п. № 137 — ​переписка с Соловецкой тюрьмой за 1938—1939 г. (27 стр.); п. 227 — ​Переписка по вопросам режима и охраны по Соловецкой тюрьме ГУГБ за 1939 г. (408 стр.); п. № 728 — ​Приемо-сдаточный акт Соловецкой тюрьмы НКВД (3 стр.); Материалы по ликвидации Соловецкой тюрьмы ГУГБ, НКВД (379 стр.)».

Уже 4 июля 1941 г. представителями Главного тюремного управления был составлен Акт «о сожжении переписки 2-го отделения 1-го отдела Тюремного Управления НКВД СССР за 1933, 1936—40 г. и частично за 1941 г. в количестве 604-х дел, согласно прилагаемой описи».^[107] Сожжению подлежали документы, сформированные в дела. Акт от 4 июля 1941 г. о сожжении документов по Соловецкой тюрьме и другим тюрьмам ГТУ — ​показатель того, как Главное тюремное управление ГУГБ НКВД уже в это время готовило свои архивы к эвакуации и сжигало вторые, третьи экземпляры документов, так сказать — ​проводя чистку архивов, избавляясь от балласта. Оперативные архивы Соловецкой тюрьмы под грифом «cекретно» и «совсекретно» были оставлены в архивохранилищах ГТУ. Когда шли бои уже под Москвой в ноябре 1941 г., вышло Распоряжение по системе НКВД СССР № 17/к/з «Начальникам Тюремных отделов и отделений НКВД — ​УНКВД. Часть аппарата Тюремного Управления НКВД СССР, находившегося в Москве, переведено для постоянной работы в гор. Куйбышев. <…> почту направлять в Куйбышев. Спецсообщения направлять в Куйбышев и Чкалов».^[108] Туда же были отправлены и архивы этого ведомства. Только в начале 1943 г. эта часть аппарата ГТУ НКВД СССР вернулась в Москву.

Какое наследие оставила тюрьма на Соловках?

В настоящее время уже малочисленное, но разнообразное. Это — ​постройки жилые и хозяйственные; тюремные камеры в келейных корпусах, которые в срочном порядке перестраивались в учебные кабинеты и жилые помещения, а со временем — ​в монастырские кельи; решетки оконные, дверные и коридорные, которые демонтировались в связи с ремонтными работами. Жилые и административные здания, выстроенные тюремными и лагерными заключенными: детский сад и школа, пять, сохранившихся до наших дней многоквартирных двухэтажных жилых домов, госпиталь, дизельная электростанция. Только один комплекс построек на кирпичном заводе поражает своими масштабами. В документации Военморпроекта удалось найти первоначальный план этого комплекса, где видно, что предполагалось строительство двух тюремных корпусов, но в дальнейшем выстроен был только один. До наших дней сохранились многочисленные места массовых захоронений, связанные не только с лагерем, но и с тюремным периодом. Опубликованы краткие воспоминания о том периоде тех, кто прошел тюремные застенки, и тех, кто работал в этой системе; крохи доступных архивных материалов и документов в различных ведомственных архивах. К сожалению, все это наследие, не получив должного исследования и изучения, постепенно и планомерно уничтожается, выкорчевывается не только на местах, но и из памяти многих поколений. И не только руками лагерных заключенных убиралась часть тюремно-лагерного наследия в 1939 г. С 1940 г. вплоть до 1960-х гг. на Соловецких островах планомерно работала специальная команда КГБ СССР по тщательному уничтожению всех следов тюремных построек, а также лагерных: лесных, торфяных, береговых командировок и лагпунктов, пунктов охраны. Все эти постройки разбирались и сжигались на местах. Об этом еще в начале 1990-х гг. мне рассказывали очевидцы этих событий. Свой вклад в уничтожение таких построек и сооружений внесли и воинские подразделения СФ в послевоенное время. К началу 1990-х гг. практически большая часть наследия лагерей и тюрьмы на территории архипелага была уничтожена.

Надеюсь, что этот период в истории Соловецких островов, каким бы темным и страшным он не был, будет и дальше в планах и разработках историков и исследователей для воссоздания полной картины тех событий в исторической памяти нашего народа.

 

 

---

1. ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 10. Л. 40—45.

2. Клингер А. Соловецкая каторга. Записки бежавшего. Берлин. 1928. С. 188.

3. Никонов-Смородин М. З. Красная каторга. София. 1938. С. 108.

4. Розанов М. М. Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922—1939: Факты — ​Домыслы — ​«Параши»: Обзор воспоминаний соловчан соловчанами. США. 1979. Кн. 2, с. 44.

5. Киселев-Громов Н. И. Лагери смерти в СССР. Шанхай. 1936. С. 86, 107, 120.

6. НАРК. Ф. 865. Оп. 2. Д. 4—17. Л. 121, 135.

7. Приказ 00381 ОГПУ от 04.12.33 г.; Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. Справочник. М., 1998. С. 396.

8. Чирков Ю. И. А было всё так… М., 1991. С. 22.

9. Там же. С. 13.

10. Лубянка. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. Справочник. М., 2003. С. 6, 59, 545—546.

11. Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. Справочник. М., 1998. С. 538.

12. Там же. С. 538

13. Смыкалин А. С. Колонии и тюрьмы в Советской России. Екатеринбург, 1997. С. 224.

14. Лубянка. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. Справочник. М., 2003. С. 63, 64.

15. Кто руководил НКВД.1934—1941. Справочник. М., 1999. С. 47, 50, 52; Лубянка. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. Справочник. М., 2003. С. 67—69; Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. Справочник. М., 1998. С. 538.

16. Приказ № 00383 НКВД СССР от 28.11.1936 г. Архив ИЦ МВД РК. Справка.

17. Там же.

18. Смыкалин А. С. Указ. соч. С. 224.

19. Чирков Ю. И. Указ. соч. С. 22.

20. Там же. С. 79.

21. Адамова-Слиозберг О. Л. Путь. М., 1993. С. 48.

22. Там же. С. 50.

23. Чирков Ю. И. Указ. соч. С. 141.

24. Адамова-Слиозберг О. Л. С. 50.

25. Там же. С. 51.

26. Там же. С. 53.

27. Там же. С. 54.

28. Там же. С. 55

29. Там же. С. 56.

30. Щегольков С. В. Небольшое повествование о том, как советская власть и партия ВКП(б) сделали меня «государственным преступником-террористом», который готовил покушение на жизнь товарища Сталина. М., 1999. С. 8.

31. Там же. С. 9.

32. Чирков Ю. И. Указ. соч. С. 21.

33. Там же. С. 135.

34. Там же. С. 165.

35. Там же. С. 167.

36. Там же. С. 169.

37. Там же. С. 170.

38. Там же. С. 171.

39. Там же. С. 172.

40. Газарян С. О. Это не должно повториться. Док. повесть // Литературная Армения. 1988. № 6, № 7, № 8, № 9. С. 65.

41. Там же. С. 66.

42. Там же. С. 67.

43. Там же. С. 75.

44. Там же. С. 80.

45. Там же. С. 89.

46. Оликер Б. Л. СТОН // Наше наследие. М., 1989. № 4. С. 55.

47. Там же. С. 56.

48. Там же. С. 56, 57.

49. Там же. С. 57.

50. Баев А. А. Очерки. Переписка. Воспоминания. М., 1998. С. 19.

51. Там же. С. 19.

52. Чирков Ю. И. А было все так… М., 1991. С. 193.

53. Там же.

54. Сибиряк И. С. Мемуары. Самара, 2008.

55. Юнге М., Биннер Р. Как Террор стал «Большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003. С. 4; А. И. Кокурин, Н. В. Петров. ГУЛАГ (Главное управление лагерей), 1917—1960. М., 2000. С. 96—104.

56. ГУЛАГ (Главное управление лагерей), 1917—1960. Сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М., 2000. С. 96—104; АП РФ. Ф. 3. Оп. 58. Д. 212. Л. 55, 59—78.

57. «Ленинградский мартиролог». СПб., 2002. Т. 5. С. 631—633.

58. «Ленинградский мартиролог». СПб., 1996. Т. 2, ил.78—79; 1999. Т. 4. С. 658—659.

59. ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 2242. Л. 868.

60. «Ленинградский мартиролог». СПб. 1996. Т. 2, ил.78—79; 1999. Т. 4. С. 658—659.

61. ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 2255. Л. 143.

62. Разумов А. Я. Статья «Скорбный путь соловецких этапов». Второй Соловецкий этап. «Ленинградский мартиролог». СПб., 2008. Т. 8. С. 663—665.

63. ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 5. Д. 1520. Л. 120.

64. Разумов А. Я. Статья «Скорбный путь соловецких этапов. Продолжение поиска». Третий Соловецкий этап. «Ленинградский мартиролог». СПб., 2008. Т. 8. С. 666—670, 682—684.

65. ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 5. Д. 1530. Л. 51.

66. Юнге М., Биннер Р. Как Террор стал «Большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. 2003. С. 49.

67. Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД № 00447. М. 2008. С. 404.

68. Там же. С. 408.

69. НКВД: Именной указатель. https://nkvd.memo.ru/index.php/НКВД: Именной указатель. Приказ НКВД СССР № 931 от 25. 04. 1939.

70. Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. Справочник. М., 1998. С. 538.

71. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 1. Л. 1—3.

72. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 1. Л. 127.

73. Щегольков С. В. Указ. соч. С. 14.

74. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 1. Л. 1—3.

75. Рацен Н. Н. Меня послали с Соловков последним этапом. Газета «СМ вестник». 1994. № 7. С. 7.

76. ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 2255. Л. 143.

77. ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 1а. Д. 38. Л. 162.

78. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 29.

79. ГАВМФ. Приказ № 00521 от 13.05.1939 г.

80. Сибиряк И. С. Указ. соч.

81 Там же.

82. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 9.

83. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 33.

84. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 39.

85. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 1. Л. 1—3.

86. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 1. Л. 127.

87. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 42.

88. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 42.

89. Баев А. А. Очерки. Переписка. Воспоминания. М., 1998.

90. Оликер Б. Л. СТОН. // Наше наследие. М. 1989. № 4. С. 56.

91. Сибиряк И. С. Указ. соч.

92. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 45, 48, 51, 54, 57.

93. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 57.

94. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 59.

95. ГАВМФ. Ф. 970. Оп. 2. Д. 116. Обращение Наркома ВМФ в ЦК ВКП(б) за № 3481 от 29. 10. 1939 г.

96. Там же. Постановление СНК от 15. 11. 39 г. о закрытии Соловецкой тюрьмы.

97. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 6. Л. 42, 48, 54.

98. ГАВМФ. Ф. 970. Оп. 2. Д. 116, с .44, 45.

99. ГАВМФ. Ф. 970. Оп. 2. Д. 116.

100. Там же.

101. Там же.

102. РГА ВМФ. Ф. 970. Оп. 2. Д. 116. Л. 7—11.

103. РГА ВМФ. Ф. 970. Оп. 2. Д. 116. Л. 5, 6.

104. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 71.

105. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 3. Л. 88, 89.

106. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 13. Л. 4—29.

107. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 13. Л. 3.

108. ГАРФ. Ф. 9413. Оп. 1. Д. 4. Л. 70.