НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

БЕРНАРД ШОУ

Что есть что в политике

Справочник для всех

Главы из книги

НАС ЗАЩИТЯТ СУДЫ ПРИСЯЖНЫХ
И МИНИСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ!

Закон не различает лиц и условий, иначе он не был бы законом. Действие закона распространяется на все лица и условия, и если его применяют жестко и безжалостно, то его именем творят невыносимые несправедливости и надругательства. Сам закон должен быть жестким, но между законом и гражданином должны быть какие-то институции, обладающие гибкостью, доступные милосердию, сочувствию, уважению к заслугам, учитывающие условия и настоятельную политическую целесообразность. Кроме руки, подписывающей приговор, должна быть и другая рука, способная подписать помилование. Как есть статьи закона, так должны быть статьи милосердия.

Согласно Британской конституции, есть два основных источника милосердия: право верховного правителя на помилование и суд присяжных. У верховного правителя есть много и других обязанностей, но суд присяжных существует только для того, чтобы служить буфером между законом и гражданином. К несчастью, непонимание этого распространено столь широко, что на практике роль суда присяжных часто сведена к нулю. Должен сказать, что по меньшей мере 99,9 процента британских граждан, внесенных в списки присяжных, считают, что если полиция установила факты, а судья проинструктировал присяжных о требованиях закона, то вердикт — виновен или не виновен обвиняемый — должен вытекать автоматически. Если бы это было так, то в присяжных не было бы нужды: всё сделали бы полиция и судья без вмешательства двенадцати разношерстных налогоплательщиков. Но это не так. У суда присяжных своя работа, совершенно обособленная от работы полицейских и судей, и его работа не начинается, пока они не закончат свою.

Возьмем для примера неизменно привлекающий читателей случай суда за убийство. На скамье подсудимых Том, обвиняемый полицией в убийстве Дика. Прежде всего, полиция должна убедить присяжных, что Дик убит. А затем — что Том намеренно его убил. Если это не доказано, слушание прекращается, присяжные, судья, полицейские и арестованный свободны, могут отправляться по домам и ложиться спать; если же доказано, в дело вступает судья, и его задача — изложить закон, который должны знать присяжные. Когда это сделано, присяжные знают всё — и факты и закон. Присутствие судьи и полиции им больше не нужно, они уходят и в своем кругу решают свою особую и единственную задачу: было ли намеренное убийство Томом Дика преступным, или похвальным, или необходимым, или имеющим оправдания. Следует ли Тома повесить — или правильнее будет дать ему звание и наградные от парламента в 20 000 фунтов? Виновен он или не виновен?

Таким образом, вердикт не является прямым следствием фактов. Эти двенадцать налогоплательщиков, которым правильно изложили факты и закон, карающий за убийство, могут разойтись в оценке оправданий того, что совершил Том. Если Дик соблазнил жену Тома, когда Том на фронте дрался за свою страну, они оправдают Тома. Если же Том — фанатичный революционный агитатор, а Дик был популярным политиком, Том будет осужден. Он может быть осужден даже в том случае, когда полиция не сможет убедить присяжных, что Том убил Дика, но сумеет доказать, что Том — опасный тип, которого лучше повесить или запереть; однако, если обвинение в убийстве слишком сомнительно, министр внутренних дел как представитель верховной власти, возможно, отменит смертный приговор, заменив его пожизненным заключением. Во всяком случае, если присяжные будут думать самостоятельно, а не просто следовать указаниям судьи или уговорам адвоката, вердикт, вне зависимости от фактов и закона, послужит образованию присяжных, выработке их моральных принципов, воспитанию способности сомневаться, воспитанию чувств. Вынесение вердикта станет работой совести по договору милосердия.

Но для того чтобы построить эффективную систему судов присяжных, необходимо включать в списки присяжных только подготовленных людей, то есть таких, которые понимают функции этого суда и знают историю его долгой борьбы за независимость от судьи и короля. Оплата присяжных должна быть достаточной для того, чтобы включение в список стало желанной привилегией и от него не уклонялись всеми возможными способами. Я краснею, вспоминая хитрости, к которым прибегал, увиливая от обязанностей присяжного, пока старость не освободила меня от них; мое главное оправдание — в нашем отношении к преступникам: превращать наказание в возмездие и устрашающий пример, на мой взгляд, настолько ошибочно, что в качестве присяжного я был бы неприемлем.

Почему судье недостаточно просто проинструктировать присяжных в отношении особых функций, как записано в законе? Потому что судья, узнав на опыте, как невежественны эти разношерстные присяжные и как на них действует корыстное красноречие и софистика адвокатов, вскоре проникается убеждением, что во всех случаях любой судья решил бы дело лучше, чем любой состав присяжных. И в этом убеждении он делает все возможное, чтобы решение осталось за ним. Этого легче всего добиться, утвердив присяжных в их ошибочном представлении о вердикте как прямом следствии закона и фактов. Наши судьи заходили в этом направлении так далеко, что пришлось принять парламентское постановление, известное как акт Фокса, безусловно утверждающее право присяжных выносить главное решение, то есть «виновен или не виновен», в пользу истца или в пользу ответчика, а не просто отвечать на вопросы, оставляя судье право интерпретировать ответы или решать по своему усмотрению, не учитывая вердикт присяжных, который его никоим образом не связывает. Но вот прошло полтораста лет, с тех пор как этот акт был принят, и что же? — он лишен силы и забыт.

<…> Что касается полиции, то не ее дело инструктировать присяжных или облегчать участь обвиняемого. Наоборот, ее дело — всеми средствами, какими она располагает, поддерживать обвинение, ибо официально признано, что цель уголовного процесса заключается в том, чтобы удерживать граждан от нарушения закона страхом наказания; с этой точки зрения за каждым преступлением должно воспоследовать наказание, и не важно, совершил наказанный преступление или не совершил. Повешение невиновного так же воспитательно и показательно, как повешение виновного, если публику удастся убедить, что повешенный виновен. Поэтому полицеймейстер может всей душой верить, что если совершено убийство, то лучше повесить не того, чем никого не повесить. <…> Право присяжных спасать иногда обвиняемого от полиции и от буквы закона — вот единственный смысл существования суда присяжных как института.

Над судом присяжных стоит король с его правом помилования осужденных даже присяжными. <…> Бывает, что соображения политической целесообразности спасают нарушителя закона и без явного акта помилования. <…> До сих пор не отменены законы против отступничества и гомосексуализма, предусматривающие столь чудовищные наказания, что при нормальном градусе общественных настроений любой состав присяжных отказался бы осудить по таким законам; и отказ был бы вызван не стремлением оправдывать, а невыносимой жестокостью предписываемых наказаний. <…> Ни присяжные, ни судья, ни верховный правитель не должны обсуждать, следует ли подвергать осужденного пыткам или не следует. Наши тюрьмы — рукотворный ад, которому нет извинений: все физические истязания концентрационных лагерей и пыточных камер обыденны и регулярны в заведенном режиме мест заключения. <…>

Не следует забывать, что ни присяжные, ни конституции, на права помилования не спасают от паники. Во время политических кризисов, вызванных, например, мятежом или войной, все установления, гуманизирующие закон, отбрасываются без колебаний. В Ирландии под британским владычеством действие habeas corpus act*, запрещающего тюремное заключение без суда, так регулярно приостанавливалось при всяком вызывающем беспокойство подъеме национального движения, что уже трудно было сказать, существует ли этот закон. <…> В Индии британское правительство даже не затрудняет себя приостановкой деятельности суда присяжных, и обвиняемый, оправданный присяжными, иногда наказывается в точности так, как если бы он был осужден. Такие эпизоды беззакония – хотя газеты и политические партии с шумом используют подобные факты, чтобы высечь правительство, — по-видимому, никак не влияют на результаты выборов; это показывает, как беспомощна разномастная демократия при политически необразованных и систематически обманываемых избирателях, как беспомощна она в защите даже от самых бесстыдных злоупотреблений государственной властью и самых грубых нарушений человеческих прав.

ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ ОТКАЗ ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ
ИЛИ ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА?

Власть избираемых всеми без разбору, но отнюдь не избранных, называющая себя демократией, дает нам правителей, не дающих себе труда ни понять, что они делают, ни взвесить неизбежные последствия своих решений, принимаемых лишь для того, чтобы преодолеть сиюминутные затруднения. Чтобы обезоружить оппозицию введению воинской повинности, считавшейся в XIX веке наполеоновской тиранией, которой не подчинится ни один свободнорожденный бритт, власть постановила, что всякий, кому совесть не позволяет служить в армии, должен заявить об этом и будет освобожден. Более непродуманное отклонение от нормы трудно даже представить. Такую формулировку могли принять только те, кто никогда не знал разницы между законами и конституционными правами. Когда Моисей принес с горы Синай Десять заповедей, он же не добавлял к каждому запрету оговорку: «Не убий, но, если сочтешь нужным, делай как знаешь», «Не укради, но, если…» Закон есть закон и право есть право; распространяясь на одного субъекта, они взаимно уничтожаются. Но наших законодателей это не беспокоит.

<…> И несомненно, худший путь сглаживания таких конфликтов — это принятие закона с оговоркой, что всякий, имеющий принципиальные возражения против закона, может ему не подчиниться. Ибо, поскольку власти не имеют ни малейшего желания освобождать кого-либо, годного к военной службе, от обязанности прямо или косвенно защищать страну, они интерпретируют слово «принципиальные» по-своему, и поскольку никто не может доказать, что апеллирующий об освобождении — принципиальный отказник, а не лицемерный трус или, может быть, непатриотичный уклонист и лжец, то результат его апелляции непредсказуем. <…>

В этом случае возмущение против совести и дискриминация совестливых вполне логичны, ибо отрицание общественных прав и обязанностей убивать непримиримых противников цивилизации <…> представляет куда большую непосредственную опасность, чем отказ в каком-то частном случае, в котором эти права и обязанности полностью признаются, но противоречат мировоззрению конкретного отказника. Однако если бы западные страны решили объявить войну СССР, что отнюдь не невозможно <…> количество принципиальных отказников могло бы составить миллионы и сделать такую войну невозможной. Общественная организация такого принципиального отказа — единственный имеющийся в настоящее время способ предотвращения войны. Но пока что единственное рекомендованное превентивное средство — тред-юнионистская всеобщая забастовка. Это средство пробовали применять вновь и вновь, и всегда проваливались, и должны были всегда проваливаться, ибо это не что иное, как последний вариант древней идеи вразумить притеснителя и добиться от него справедливости, голодая у его порога. <…> Чтобы забастовка была успешной, ее должны проводить люди одной профессии, а люди всех других профессий должны работать полный день и, если надо, сверхурочно, чтобы поддерживать бастующих. Принципиальные отказники не устраивают голодовок, они защищают свое право практично — просто отказываясь воевать; и если их будет много, войны не будет.

Государственная повинность, которая, как и воинская, связана с осуществляемыми государством перевозками, проживанием и медобслуживанием призванных, также может порождать серьезные конфликты государства и индивидуума. <…> Многим из нас на такие материи наплевать, поскольку мы слишком привыкли к тому, что все это за нас организовали, никогда об этом не задумываемся и поступаем «как все». Нам кажется, что об этом вообще не может быть двух мнений.

Однако некоторые из нас над этими вещами все же задумываются и приходят к неоднозначным выводам; так возникают принципиальные возражения. Есть люди вроде меня, которые не пьют пива — и даже чая — и не едят ни рыбы, ни мяса, ни птицы. Есть те, кто не принимает аллопатических лекарств — только гомеопатические, и есть другие, не принимающие лекарств вообще. Противники вакцинаций сегодня — лишь одна из сект противников чего угодно, которые не только придерживаются своего верования, но и пропагандируют его — и страдают за него со рвением мучеников.

До каких-то пределов государство может модифицировать свои нормы для умиротворения этих сект. Можно организовать вегетарианские столы наряду с питанием для плотоядных, можно помимо пива и рома подавать ячменный отвар, можно даже ввести какое-то отделение некурящих. Но остаются вопросы, в которых отказники непримиримы. <…>

Британские ужасы 1943 года оставили далеко позади немецкие Schreck-lichkeiten** 1915-го, хотя отравляющие газы уже не применяли, поскольку бризантная взрывчатка и зажигательные снаряды более разрушительны и смертельны. Единственное оправдание этих ужасов, вопиющих ко всякому человеческому существу, в том, что смерть и разрушение, которые несут врагу, одинаково страшны для обеих сторон, ибо что Лондон сделал с Берлином вчера (и делает сегодня, когда я это пишу), Берлин может сделать с Лондоном завтра. Вес бомб, раньше исчислявшийся в фунтах, теперь измеряют в тоннах, и содержимое их взрывается мощнее, и там, где раньше пострадал бы только один дом, теперь исчезает улица. Чем более жестокими становятся средства уничтожения, тем громче принципиальные возражения против их военного применения, и к этим возражениям присоединяется бизнес. <…> Применение бризантных взрывчатых веществ не окупается. Даже каменщиков и стекольщиков выгоднее использовать для строительства новых городов, а не для восстановления бессмысленно разрушенных старых.

Чтобы на месте разрушенного дома стал новый, нужно несколько месяцев, а если не очень церемониться с соблюдением старых норм, то несколько недель, но чтобы на место взрослого человека стал новый, должно пройти два­дцать лет, поэтому современная военная бойня уменьшает количество рабочих рук куда серьезнее, чем раньше, когда убивали в основном солдат и войны были средством от перенаселения. <…> Сегодня убивают всех подряд, военных и статских, взрослых и детей, матерей и отцов, а выжившие матери научились контролировать рождаемость и не хотят трудиться только для того, чтобы снабжать генералов пушечным мясом. <…> На войне сколачивают состояния, и, пока она идет, никто не страдает от безработицы, но для коммерции война означает неизбежную задержку платежей, за которой с такой быстротой следуют контроль над ценами, ограничение прибыли и конфискация доходов <…> что принципиальные возражения против войны оказываются сильно подкреплены коммерческими и финансовыми интересами. И, чтобы остановить войну, большинства возражающих не требуется: добиться запрета может организованное меньшинство, как это было с сухим законом в США.

Тем не менее легализация принципиального отказа слишком абсурдна, чтобы удержаться надолго: закон должен или выполняться, или отменяться — если он не вышел из употребления и не забыт. <…> Короче говоря, эта легализация — лишь временная мера, позволяющая как-то жить с плохим законом, пока он не отменен. На самом деле это разновидность саботажа закона, и это всегда означает, что с законом не всё в порядке.

НАШИ ПОПЫТКИ АНТРОПОМЕТРИИ

Наиболее разработанные тесты умственных способностей, утвержденные законом и обычаем, — это университетские экзамены и конкурсные испытания для госслужащих. Различаясь определенной спецификой, по характеру они схожи. Это лучше, чем ничего, поскольку обеспечивает контингент госслужащих, по крайней мере умеющих читать, писать, считать и даже использовать биномиа­льную формулу, но количество вопросов для экзаменационных заданий, как и приемлемых ответов на них, ограниченно, они скоро становятся известны, натаскивание кандидатов для сдачи экзаменов становится профессией, и репетиторы могут любому болвану с хорошей памятью, выплывшему из школьного болота, вбить в голову список вопросов с готовыми ответами, которые позволят ему или ей справиться с достаточным процентом вопросов, отобранных для любого конкретного экзамена. Большинство чиновников и университетских выпускников получили свои посты и степени именно таким образом. Эта система фактически отсеивает мыслителей, которые не помнят того, что не стоит запоминания, и не переваривают школьных учебников, хотя их жажда книг, ставших произведениями искусства или помогающих критически воспринимать окружающую жизнь, неутолима. То есть эта система отсеивает именно тех людей, которых призвана отбирать.

Но не будем винить в этом сами экзамены. Любую экзаменационную систему можно довести до абсурда и сделать бесчестной, используя неверную методику или неуместные вопросы, требующие анахроничных или ложных ответов. Зло не в экзамене, экзамен — необходимая часть всякого испытания, зло в таких методиках, в таких вопросах и ответах. И лекарство не в том, чтобы отказаться от экзаменов и довериться случаю; случаи уже исследованы математической теорией вероятностей, и по всей математической вероятности, госучреждения будут заполнены средних способностей рутинерами, хотя и не дурачками. К несчастью, математическая вероятность делает маловероятным заполнение этих учреждений суперменами (или, следуя Олдосу Хаксли и доктору Шелдону^[1], их следует называть церебротониками?). А без некоторого количества церебротоников невозможно поддерживать на ходу такую сложную политическую машину, как современное демократическое государство.

Однако оставлять политических суперменов не у дел чрезвычайно опасно: они видят те недостатки, которые могли бы исправить, имей они необходимую для этого власть. Если они деятельны, они стремятся опрокинуть правительство, призывая недовольных и пострадавших поддержать coup d’état***, который даст им власть. Если же они, подобно мне, не деятели, а литераторы, они занимаются пропагандой бунта и революции, что весьма вредно для политического здоровья государства. Вольтер, Дидро и Руссо сделали возможным появление Робеспьера и Наполеона. Лассаль и Маркс, Энгельс и Рихард Вагнер сделали возможным появление Гитлера и Муссолини, равно как Ленина, Сталина и Ататюрка. Карлейль и Рескин^[2], Уэллс и Шоу, Олдос Хаксли и Джоуд^[3] сделали возможным появление в Англии черт знает кого и, возможно, того, чье появление этих мудрецов уж никак не обрадует. <…>

Помимо экзаменов есть еще тесты умственного развития, которыми так увлекались психологи в мое время. Это не просто проверки памяти, а тесты способностей, позволяющие очень многим педагогам и школярам получать аттестаты о знаниях вместо аттестатов об умственной отсталости. Моя память не сохранила удачной попытки пройти тест умственного развития или заполнить экзаменационный вопросник, если не считать тех моих ответов, которые, не будучи предусмотрены, обеспечивали мне триумфальный провал. Считать ли это высокой оценкой или недооценкой — не мне судить.

Ну, и есть еще анализы крови, эндокринные тесты, бактериологические исследования и электронные испытания. Лабораторные люди считают научными авторитетами только себя и верят, что когда-нибудь ученые смогут диагностировать потенциальные политические способности, а может быть, даже смогут взять ребенка и после соответствующих прививок классифицировать его как будущего премьер-министра, но пока эти люди политически слишком неопытны и безответственны, и их открытия слишком часто оказывались иллюзорными, чтобы внушать уверенность и доверие. Тем не менее в этом направлении есть возможности, достойные хотя бы моего упоминания. Лорд Сэмюэл^[4] предположил даже возможность применения хирургии. В его утопии островитяне перекраивают головы, создавая больше места для мозгов, и таким образом превращают всех в церебротоников. Когда-нибудь у нас будет кабинет, в котором шляпы всех министров будут десятого размера. Моя всего-навсего — семь с осьмушкой.

Математические биологи, разрабатывающие тесты профессиональной пригодности, интереснее вивисекторов и куда башковитее. Но на сегодняшний день они не продвинулись дальше попыток классифицировать детей от 11 с половиной до 13 с половиной лет на потенциальных солдат, механиков и счетоводов. Фигура министра и вообще церебротонического супермена для них пока еще за горизонтом, хотя язык их по большей части шумит уже высоко над головами читателей, для которых написана эта книга (не говоря худого слова о моей голове). Желающим слышать больше об их коэффициентах регрессии и корреляции, многомерных и одномерных выборках и весовых множителях следует подписаться на «Британский психологический журнал» <…>. Их работа, бескровная, безболезненная, не отягощенная обычаями друидов и ацтеков, в отличие от работы лабораторных физиологов, открыта и даже привлекательна для всякого толстокожего осла. Госчиновникам надо следить за ее развитием, ибо многое может из нее произрасти. <…>

Я уже достаточно сказал о той легкости, с какой система натаскивания позволяет проскочить наши нынешние тесты, и о том, что они отсеивают тех кандидатов, которые думают сами, вместо того чтобы просто запоминать, веруя в учебники. Однако при более удачной организации тестов и собеседований отнюдь не невозможно определить умственный диапазон экзаменуемого. Опытные университетские преподаватели быстро определяют, стоит ли поддерживать старшекурсника в стремлении к диплому с отличием — или он безнадежно неспособен ни на что, кроме простой сдачи выученного, каковая удостоверит скорее его право считаться джентльменом, чем пригодность к какому-либо занятию, требующему более высокого образования, чем у горничной в университетском городке. Профессиональный преподаватель, готовящий к госслужбе, может посоветовать обучающемуся, куда попытаться поступить — в Министерство иностранных дел или в Акцизное управление. <…>

Но если мы выкинем мешок-другой наших экзаменационных тестов, ибо они хуже нежели бесполезны, мы не сможем сдвинуться с места, пока не придумаем лучших. Нужно отказаться от допускающего натаскивание единственного решающего экзамена и заменить его на период ученичества рядом испытаний под наблюдением принимающих решение (как в армии, как на военном и в торговом флотах).

Кроме того, все серьезные университеты должны быть местами обучения взрослых людей, а не школяров, поэтому в течение какого-то периода времени между школой и университетом кандидат в качестве взрослого должен зарабатывать себе на жизнь в широком мире. Академические степени не должны даваться за технические умения, каковых у обладателя академической степени предполагать не должно. Никому не следует присуждать степень магистра искусств без указания, каких искусств магистр, если есть что указывать. Преподавателя колледжа, который все знает и ничего не может сделать, не надо валить в одну кучу с умельцем, который ничего не знает, но сделать может всё. Выражаясь научно, когнитивный тип нужно отличать от волевого — насколько это возможно с учетом того, что таких чистых типов не существует и реальных людей можно распределить по некоторой шкале между ними.

Направлений, в которых надо прокладывать новые пути, так много, что старое правило «когда не знаешь, что делать, делай то, что делали раньше» должно быть заменено новым: «не делай ничего, что делали раньше». Однако, начиная сейчас, мы можем только делать лучшее из того, что мы можем. Задачу решать отнюдь не мне, но несколько пристрелочных выстрелов могу сделать и я.

Должен ли госсоветник любого профиля быть математиком? И да и нет. Технически — нет. Не устану повторять, что технические специалисты, незаменимые в качестве экспертов и консультантов, — не судьи. Премьер-министр может путаться в своих счетах из прачечной, но он должен достаточно знать математику, чтобы понимать, что она может дать обществу несравненно больше, чем расчеты налога на маринованный лук. Мы не хотим, чтобы нами правили люди вроде тех, которые отрубили голову Лавуазье с комментарием «республике химики не нужны», или тех, которые изгнали и ограбили Эйнштейна, поскольку всё, что они могли понять в нем, это то, что он еврей. Сегодня у нас во власти такие персонажи, которые при малейшей угрозе войны пытаются очистить Британский музей и Королевскую обсерваторию, призвав тех, кто там работает, в армию, а помещения занять под военные склады и штабы. Защита от этого — не техническая эффективность, но понимание. Если проверять понимание, а не административные способности, то пятнадцатиминутного собеседования будет более чем достаточно, только при этом не нужно обсуждать отвлеченные понятия или слушать «красивые слова», потому что на уровне красивых слов все говорят правильно. Эти красивые слова, как буквы в алгебраических формулах, бесполезны для практического политика, пока не привязаны к определенным количествам определенных вещей в определенной форме на определенное время. <…> Правитель может глубоко понимать закон экономической ренты <…> и в то же время не знать ответа на фундаментальный вопрос: сколько земли и капитала страны вложить в сельское хозяйство, а сколько — в промышленность. Теория ренты здесь не поможет, и, если госчиновники ошибутся, они могут создать страну фермеров с изобилием пахотной земли, но без лопат, плугов и тракторов для ее обработки — или будет изобилие инструментов и машин и нечего будет есть. Мы вечно где-то между двумя этими крайностями. В России поиски равновесия путем проб и ошибок привели к таким бедам, которые смели бы советское правительство, если бы крестьяне не боялись, что на место уничтоженных Советов вернутся их прежние помещики. <…>

Короче говоря, госчиновники должны знать многое из того, что никто не в состоянии усвоить без глубоко заинтересованного изучения политэкономии, которая для большинства избирателей — невыносимо отвратительная сушь. <…>

Чтобы обеспечить реальное умелое руководство демократией, доступ к ключевым постам с высшим уровнем заработка, какой страна может себе позволить, должен быть гарантирован государством каждому гражданину из любой семьи как его фундаментальное право; при этом условии надлежащим образом лицензированные частные предприятия, индивидуальные прибыльные занятия и т. п. не смогут причинить вреда, но смогут открывать новые пути и должны быть не только терпимы, но поощряемы, а в иных случаях и субсидируемы. <…>

Столкнувшись с прибылью от вложений таланта, чиновники в одном случае ее допускают, а в другом — конфискуют. Примадонна с тремя октавами, собирающая полный театр или концертный зал заплативших от гинеи до шиллинга за то, чтобы послушать ее пение, может заработать сто тысяч фунтов, тогда как ее костюмер не может заработать и ста тысяч пенсов. В настоящее время ни одного разумного чиновника это не должно беспокоить: никто из заплативших певице шиллинг не разорится. А она поет свои гаммы, учит свои песни и оперные партии и поддерживает профессиональную форму куда усерднее, чем большинство офисных клерков. За те деньги, которые ей несут охотно и даже с энтузиазмом, она отплачивает звонкой монетой. Она может покупать кольца, соболя и жемчуга (если они есть в магазине) просто для того, чтобы испытывать воодушевление и воображать себя песенной королевой, но она не может создать плутократию примадонн и обрушить платежный баланс государства <…>. Она вынуждена удовольствоваться обыкновенным мужем — или выйти за соперника в лице популярного тенора, столь же социально безобидного, как и она. И на самом деле желательно, чтобы появлялись время от времени люди с деньгами, готовые бросать их на строительство не только каменных, но и воздушных замков; это важная часть строительства, которую правительства не могут себе позволить. Такие люди не представляют угрозы, с ними всегда можно справиться увеличением подоходного налога или налогом на наследство. И не важно, примадонны это или чемпионы по боксу: пока их мало, они не наносят ущерба — разве что при случае самим себе. <…> Джо Луис, Грета Гарбо и Чарльз Чаплин могут собирать сотни долларов на каждый цент, который способны заработать мы, остальные, и никому от этого не будет хуже, а их поклонники будут в восторге. И даже нескольких писателей и драматургов, способных своим пером обеспечить себе чуть больше, чем скудное и случайное пропитание, можно не трогать, чтобы литература оставалась жива и соблазняла иных избрать ее своей профессией.

Все эти труженики искусства добывают деньги своим по`том, а не чужим. Они делают это, забавляя, развлекая, облагораживая досуг своих соседей из индустриального мира, и можно не мешать им делать их дело, ведь и для них право на труд сохраняется всегда — даже и в то время, когда они зарабатывают свою артистическую репутацию или теряют ее. Их социальная значимость велика, но очень трудно измерима, а деятельность их столь хаотична, что правительство тут мало что может сделать — только наблюдать, позволяя им идти своим путем, разумеется, при соблюдении общих полицейских правил, которые в их случае нет нужды применять слишком бдительно или слишком жестко. Доход от артистических способностей можно считать политически пренебрежимым, но политик должен понимать эту сферу, а не быть в ней привычно невежественным. <…>

Но вот коммерческими состояниями политически пренебрегать отнюдь не следует. Пусть лишь пять процентов нашего населения может или хочет заниматься предпринимательством; пяти процентов от наших сорока миллионов достаточно для формирования класса численностью в пару миллионов голов, чьи непосредственные денежные интересы антиобщественны, поскольку чем меньше они заплатят своим наемным рабочим, тем больше останется им самим. <…> А объединение обладателей бизнес-способностей с держателями капиталов и землевладельцами становится настолько тяжелым бременем для пролетариата и настолько вредоносно, что на определенной стадии развития цивилизации грозит разрушением государства. Эта стадия была достигнута в Англии в XIX веке, и те потенциальные правители, которые это еще не вполне осознали, должны лишаться прав избирать и быть избранными на государственные посты.

Мы вновь возвращаемся к праву гражданина на занятие, поддерживающее его существование и не направленное на извлечение коммерческой прибыли. Но, поскольку частное предприятие существует только для извлечения коммерческой прибыли, государство должно организовать национальное ведомство защиты от голодной смерти и управлять им так же, как другими национальными оборонными ведомствами. В настоящее время объединение получателей коммерческой прибыли и земельной ренты настолько богато, что от пролетариев, которых не может с выгодой нанять, оно может откупаться, платя им пособие, достаточное для продолжения деградации в нищете и деморализующем безделье, в то время как множество заброшенных общественных работ, от строительства мостов, мощения дорог, планировки городов и сноса трущоб до постройки приливных и вулканических электростанций, остаются несделанными. Люди, не способные понять ущербность и порочность такой системы, в частной жизни могут быть безобидными тупицами, но в жизни политической они — враги народа и должны быть соответственно дисквалифицированы. <…>

При этом нужно всегда помнить, что наклонность к бизнесу — вещь редкая, ибо, привлекая своей прибыльностью, она уступает влечениям к искусству, ремеслу, науке и к работе на открытом воздухе, когда ежедневно причащаешься чуду, зримой красоте и незримой тайне природы. <…>

УБЕЖДЕНИЯ И ПОВЕДЕНИЕ

Предлагать новые экзаменационные темы я больше не буду. Для начала довольно предложенных. Их понимание должно быть подтверждено экзаменом, беседой и перепиской. Это элементарно, и это необходимо. Успешное преодоление таких испытаний требует определенного уровня врожденных политических способностей, намного превосходящего даже уровень притязаний тех плутократов и авантюристов, которые правят нами сегодня. И во всех испытаниях экзаменующийся должен сохранять право свободно отстаивать любую политику. Какую он в каждом случае сочтет лучшей. В этом вопросе не должно быть догматизма: никаких обязательных ответов на вопросы — ни предписанных ортодоксальных позиций для выполнения исследований и письменных работ. <…>

Демократия, однако, не может давать власть всякому, кто докажет свое понимание теории и покажет знание истории и практики политических систем, с которыми будет иметь дело, получив власть. Претендент может отлично сдать все экзамены, оставив граждан, которыми он предполагает управлять, в полном неведении относительно того, святой он (она) или подлец, мудрец или дурак. Он может быть очень умным и прекрасно информированным — и при этом не иметь ни малейшего намерения использовать свои преимущества не для удовлетворения собственных потребностей, а на благо сообщества. <…> Правление некоторых хороших людей было катастрофическим. И некоторые чудовищно жестокие негодяи были великими правителями. Петр Великий сделал для цивилизации России столь много, что его заслуги вынужден был признать даже такой святой гуманист, как его соотечественник Петр Кропоткин. А другой русский святой, Толстой, неспособен был управиться с собственными делами; его «мания мироулучшения», как это называли его дети, портила их частную жизнь. <…>

Из чего следует, что, даже если кандидат не отсеян в силу невежества и политической тупости, это еще не гарантирует ему избрание или назначение. Ему может быть гарантировано только включение в списки граждан, наиболее подготовленных к политической работе на том или ином уровне и пригодных для избрания. <…>

Нами должны управлять хорошие, надежные люди, при этом люди способные и хорошо осведомленные; в связи с этим желательно, чтобы и в частной жизни поведение потенциальных кандидатов было образцовым. Но как об этом судить? Легко определить, понимает ли экзаменующийся ренту, или банковое дело, или страхование, или феодальное устройство, или прецессию точки равноденствия, ибо всё это — сущности определимые, какие бы выводы мы из них ни выводили. Но поведение относится к сфере весьма изменчивых мнений. Сегодняшний негодяй завтра может быть объявлен святым. В XIX веке Шелли, Том Пейн и Мэри Уолстонкрафт^[5] подвергались гонениям как враги Господа. Сегодня их заслуги перед обществом сделали их знаменитостями. Но в частной жизни их поведение было скандалезно. Тогда почему же им это простили — и даже восхищаются ими? Очевидно потому, что наши представления о примерном поведении в частной жизни — со всеми до них относящимися этическими требованиями — непрерывно устаревают. <…>

Возьмите моего тезку, святого Бернарда Клервоского, — случай экстраординарный. Он был столь сдержан, обладал столь мягким характером, его ум был столь проницателен, а идеалы столь высоки, что в буйном XII веке он, нищенствующий монах, ставший аббатом, был способен убедить воюющих императоров и разбойничающих баронов войти в разум и заключить мир. Прочитав его жизнь, я записал: «Мы изучаем историю по жизнеописаниям наших негодяев — когда же мы начнем учить ее по житиям наших святых?» Вот он в самом деле был одним из величайших государственных деятелей в истории. <…>

Так получилось, что я напоминаю моего святого тезку, отказываясь поедать мясо, рыбу и птицу, курить табак (или что-нибудь еще) и подхлестывать себя наркотиками или спиртами. <…> Но есть разница. Святой Бернард верил в вечную посмертную личную жизнь каждого. Он верил, что хотя счастье в этой послежизни и не может быть заслужено нами, тварями греховными, оно, тем не менее, возможно, в предположении, что все наши грехи искуплены заранее мучениями и смертью Иисуса, на которого Бог возложил ответственность за все наши прегрешения. Я же не только не верю в это, но и считаю, что позволять кому-то страдать за мои грехи было бы в высшей степени неджентльменским поведением с моей стороны. А представление о том, что весьма несовершенный продукт творческой эволюции, известный как Дж. Б. Шоу, который надлежало бы обезличить и заменить чем-нибудь получше, вместо этого будет существовать вечно, не только невероятно, но и непереносимо для моего воображения, как, должно быть, и для любого иного. Так что я кардинально расхожусь с аббатом Клерво как в оценке фактов, так и в отношении выводимой из них морали.

С другой стороны, Святому Бернарду мужество и смирение давала его вера в то, что он слуга Господа, мне же мои (уж какие ни есть) дает сегодня вера в то, что я слуга творческой эволюции и что мой высший аппетит — эволюционный. Но и тут между нами гигантское различие: для него Бог — всемогущий, всеведущий, всеблагой и непогрешимый, в то время как для меня очевидно, что творческая эволюция продвигается методом проб и ошибок, который, пожалуй, можно назвать методом проб и провалов. <…>

С точки зрения политики преимущество моей версии в том, что она безопаснее: мое представление о себе как инструменте творческой эволюции не дает мне сознания правоты в моем исполнении дела ее. Она движется методом проб и ошибок, значит, иного не дано и мне. Советы, которые я даю в этой книге, — лучшее, что я могу дать в мои лета, но они могут быть вредоносно ошибочны. Определенно, лучше бы я писал вместо этого пьесы. Но слуга Господа, даже объявляющий себя жалким грешником, склонен думать, что, умерщвляя плоть и действуя единственно во имя Господа, он не может быть неправ, ибо направляем божественной справедливостью и творит высшую божью волю. К счастью, Святой Бернард мыслил Бога как бога милосердия, а Христа — как князя мира. Это представление сделало его святым. Но именно в качестве слуги Господа Карл Великий убивал всех военнопленных, отказывавшихся немедленно принять христианство, а слуга Господа Торквемада стал одним из самых одиозных тиранов в истории. <…>

Таким образом, мы видим, что британское недоверие к слугам Господа и предпочтение им в качестве премьер-министров осторожных политиков, приспосабливающихся к границам возможного, — следствие горького опыта. Но тот, кто лишь приспосабливается к границам возможного, не способен создавать возможности, он может только воспользоваться ими, если их создадут другие, и даже тогда он может не заметить эти возможности или использовать их непотребно, во вред обществу. Интеллектуально он может быть аттестован по высшему разряду, но он должен сам создавать возможности, не изображая бога и не превращаясь в божка; если же он может только ловить шансы, то лучше оставить приспособленца в кругу частной жизни.

С моей точки зрения на этот мир, правитель должен быть верующим, но он обязан вытравить из своей веры все неуниверсальное. Правитель может рисовать себе объединение всей человеческой расы в лоне всемирной католической церкви, но его церковь не должна быть только англиканской или только католической. Если биологический импульс творения он персонифицирует в божестве, он не должен национализировать этого бога как Иегову, или Аллаха, или Будду, или Браму. И главное, правитель не должен призывать богов сделать его богоугодную работу за него. <…> Беспомощное «да будет воля Твоя» — не для правителя: он должен угадать эту волю, придумать, как ее исполнить, и добиться ее исполнения. Его бог не должен быть сущим, всемогущим совершенством, а по-прежнему должен быть идеалом, к которому стремится творческая эволюция, в каковом ее стремлении человечество пока что — просто лучшая попытка, причем попытка весьма неудовлетворительная, и, если творческая эволюция прекратит ее, сочтя безнадежной, эта попытка в любой момент может быть заменена другой. Правитель должен лицом к лицу встречать зло этого мира, явно низводящее божественность его бога к абсурду сохранения плачевных результатов исходно благих намерений. Правитель должен считать жизнь вечной, но своих современников — смертными эфемерными созданиями, которых за могилой не ждет другая жизнь, дабы компенсировать им всю ту несправедливость, от какой они могут страдать здесь и сейчас. <…>

Прогресс невозможен без изменений, и тот, кто не может изменить свои мозги, не сможет изменить ничего. Но символы веры, догматы и религиозные учреждения приводят к окостенению наших мозгов и делают изменения невозможными. В принципе это помехи, но на практике их по большей части следует игнорировать. Однако они ставят вопрос о существовании неких вечных и неизменных истин — притом что правители могут и должны сменяться. И даже если вечных истин не существует, то не должны ли, тем не менее, правитель и его избиратели действовать (когда они вообще собираются действовать) исходя из предварительного предположения существования таких истин? Разве Вольтер не говорил, что если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать? И разве Робеспьер, осуществляя политическую власть, которой у Вольтера никогда не было, не пришел методом проб и ошибок к такому же заключению? Если правитель ненавидит правосудие, жестокосерд и гордится попранием веры, то не следует ли его терпеть, потому что несправедливость, жестокость и неверие иногда не только выгодны — и даже неизбежны, но впечатляюще логичны? Однако, логичны или не логичны, не должны ли мы провести где-то черту, руководствуясь просто чувством?

Ответом на этот вопрос служит то, что — должны или не должны, но — мы это делаем и всегда будем делать. И в каких бы высочайших списках ни значился человек, перед его избранием или назначением мы хотим и должны выяснить, где он проводит эту линию. Каким способом мы можем это выяснить, я не знаю. Сто лет назад всякого, призывавшего к свободомыслию, или к республике, или даже к согласию, преследовали. Позднее к сомнениям в существовании такого места, как сернистый ад, или в реальности такого события, как Воскресение, стали относиться терпимее. <…> Становилось все заметнее, что скептики, еретики, бунтовщики зачастую хорошие, настоящие люди, в то время как жесткие конформисты столь же часто такие господа, для которых их номер — первый и на нем счет заканчивается. Каждый голосующий, разумно или не разумно, но так же неизбежно и естественно, как дышит, проводит границу, отделяющую хороших кандидатов от плохих, и любые классификации здесь безнадежно бесполезны. Есть британские избиратели, которые всегда голосуют против: против евреев, против иезуитов, против ирландских католиков, атеистов, социалистов, республиканцев, против пьющих — или наоборот, и есть другие избиратели, которые всегда голосуют за. Никаких иных границ они провести неспособны. Это не будет иметь большого значения, если они будут избирать из подготовленного списка, но в любом случае таких надо лишать избирательного права.

Однако в настоящее время электоральный выбор в Англии не может быть инстинктивным, ибо наших правителей по большей части избирают люди, которые никогда их не видели и ничего об их частной жизни не знают; поэтому голосуют у нас в соответствии с партийными ярлыками, религиозными предпочтениями и общественными предрассудками, под давлением более или менее активной пропаганды и вербовки.

КОЛЛЕКТИВНЫЙ СКОТ

Скот — это тот, кто преследует цели самоудовлетворения, не обращая внимания на чувства и интересы других. Отдельный индивид никогда не достигает совершенства в скотстве, хотя многие почти доходят до той стадии, которая уже требует забоя. <…> Иное дело — людские стада. Организованная в формах государства, церкви, профессии или торговой компании, толпа не только достигает пределов озверения, но заявляет свое право творить зверства из принципа и славить их в дни национальных праздников. Место христианства заступает скотство, а в скотском царстве правитель чувствует себя обязанным планировать и санкционировать в интересах государства такие мерзости, от которых в личной жизни он бы с ужасом отшатнулся. Неофициальные местные организации, если они достаточно велики, ведут себя столь же подло, и каждая манифестирует такие же, как у государства, тоталитарные интересы. Империалистические завоевания с их наступательными и оборонительными бомбардировками и блокадами, <…> инквизиция, уголовные кодексы, <…> сокращение и утяжеление жизни наемных рабочих ради извлечения прибыли — все это доказывает, что общественная мораль отличается от частной.

И здесь входит Макиавелли. Могло ли быть для него что-нибудь проще, чем сказать Чезаре Борджиа, что долг государя вершить справедливость, являть милосердие и ходить смиренно пред лицом Господа своего? Такие советы были бы благочестивы, но не согласны с целями Борджиа, которые тот формулировал так: «Поглощать Италию, как артишок, кусок за куском». <…> Требовался обман. Требовалось кровопролитие. Вероломство было в порядке вещей. Лицемерие подразумевалось само собой. Заверения в том, что у политики Борджиа нет иных целей, кроме триумфа и исполнения воли Божьей, были обязательны. Государь это понимал, и Макиавелли аплодировал его проницательности и практическому уму. Почему мы должны осуждать Макиавелли за то, что он не лгал? Да, заменяя лицемерие искренностью, он выдавал тайну, но, будучи человеком более глубоким, чем Чезаре Борджиа, он и хотел выдать тайну. Я тоже совал нос в политику, а на самом деле и сейчас делаю это в духе Макиавелли, когда пишу о нем в книге. Но в это время великие державы заняты бомбардировками городов, торпедированием судов, перерезанием путей доставки продовольствия и минированием семи морей — всё это действия не просто скотские, но дьявольские. Я сделал бы все возможное, чтобы наднациональное право квалифицировало эти действия как преступления и запретило их в цивилизованном обществе, как запрещены дуэли и пиратство, и тем не менее обстоятельства вынуждают меня призывать к их продолжению и расширению до тех пор, пока нацисты не будут разгромлены и пока их фюрер не будет политически объявлен вне закона. И таковы мы все, и в этом друзья похожи на врагов.

Но ничто не вызывает таких затруднений, как необходимость использовать двойные стандарты. Король бробдингнегов считал Гулливера очень милым домашним зверьком, но, когда Гулливер неосторожно похвастался перед ним славной историей Англии, король с удивлением обнаружил, что его милое мелкое домашнее животное — еще и вредная мелкая скотина. Герберту Уэллсу Павлов показался очаровательным, гуманным и интеллигентным человеком — улавливаете сходство с моим описанием Павлова как жестокого чудовища? В этом человеке было две натуры, а может быть, и еще несколько, о которых мы не знаем, ибо человеческая природа многогранна не только в том смысле, что люди друг от друга отличаются и нужны всякие, но и в том, что у каждого из нас не один какой-то характер, а пучок характеров под одной шляпой. Тем не менее исходя из запросов общества мы одного вносим в черный список трусов, а имя другого — в список павших героев. Крест ордена Виктории за проявленное мужество получали люди, малодушно боявшиеся привидений, собак и дантистов. <…>

Вот я пишу, а в это время род человеческий занят самоистреблением: половина населения Земли делает все возможное, чтобы убить другую половину; и хотя цель эта недостижима, ибо соответствующих средств убийства ни у одной половины нет, число убитых исчисляется миллионами. И многие благочестивые и простодушные спрашивают, почему Бог не остановит это. Но как остановить?

Ну, если б я был каким-нибудь Всемогущим Творцом, я смог бы остановить войну за неделю, напустив несколько биллионов термитов и столько же саранчи на каждый акр территорий воюющих сторон. И на следующий день эти стороны воевали бы уже не друг с другом, а с армиями мелких тварей, неисчислимыми полчищами с нерушимой дисциплиной героически наступающих волна за волной через тела своих мертвых сородичей и так быстро уничтожающих человеческую еду и человеческую обстановку, что всеобщий ужас заставил бы забыть и бледную спирохету, и малярийного комара. И тогда уже не было бы семитов и антисемитов, англичан и немцев, американцев и японцев, демократов и плутократов, мусульман и индуистов, черных и белых, желтых и красных, не было бы даже ирландцев — не было бы никого, кроме мужчин и женщин, борющихся за человеческую жизнь против нашествия, на возможность которого были до этого лишь отдаленные намеки.

Однако сотворение требуемых количеств насекомых могло бы оказаться чересчур трудоемкой и чересчур грязной работой, так что не знаю, не попробовал бы я другой способ. Допустим, газеты завтра появились бы без единого упоминания о войне, но с одной огромной статьей, сообщающей о том, что начали расширяться полярные ледники! Такое уже случалось раньше и может случиться вновь в любой момент. И тогда наши империи, наши судьбы великих наций, наше славное прошлое, наши ревниво охраняемые границы будут значить не намного больше, чем сегодня значат динозавры и птеродактили.

Я представляю себе подобные вещи, когда хочу увидеть все наши патриотические и милитаристские вопли, бредни и страшилки в истинном свете их незначительности, но сейчас мне скорее следует осветить значение убийства как необходимой части политической и личной активности и убедить вас, что наши правители должны считаться не только с Моисеевой заповедью «Не убий», но и с заповедью природы «Убивай или умирай», и потому я должен оставить в покое термитов и полярные шапки и исследовать возможности скотства не коллективного, а индивидуального правления, к коему нас непрерывно влечет глубоко укоренившийся в нас культ Великого Человека.

ПРАВЛЕНИЕ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ

Участники всех политических дискуссий и прений согласны в том, что существуют только два способа правления, из которых и приходится выбирать. Первый, по Линкольну, — это правление народа, избранное народом и для народа, называемое демократией. Второй — правление отдельных великих людей, называемых диктаторами. Надеюсь, я сумел показать, что определяемая таким образом демократия — это романтическая чушь. «Народ» достаточно часто мешает правительству, бунтует и в действительности всегда остается неуправляем. А вот идея великих людей требует более детального исследования, которое я проведу в известной мере авторитетно, ибо так получилось, что секта Шоу-фанатиков записала в великие люди меня самого.

Упомянутые два способа — это нереальные (и не обязательно альтернативные), крайние случаи, но на выборах вульгарное представление об их несовместимости полезно для обеих сторон. «Неужели вы, вольные британцы, собираетесь своими голосами отдать все свободы, завоеванные вашими отцами, и стать рабами диктатора и его бюрократии?» — кричат демократы. «Неужели вам не надоела эта парламентская болтовня и анархия? — кричат идолопоклонники. — Голосуйте за эффективное, ответственное правление великого лидера!»

В сфере управления, как и во всякой другой области человеческой деятельности, должны существовать свои цели и свои средства, так что мы должны выбрать лучшего из тех правителей, каких мы можем иметь, а не грустить о тех, каких хотели бы. Народное правление невозможно, если народ не знает, как править, и хочет, чтобы им управляли как можно меньше, но как можно эффективнее. Для правления (так называемого) великого человека требуются способные претенденты, которые не всегда наличествуют. А когда они есть, они отнюдь не одного сорта. Знаменитый Игнацый Падеревский, зачисленный в великие люди как исключительный пианист, в самом деле стал главой Польши. Наполеон достиг столь же высокого положения в качестве военного гения. Меня записали в драматургические гении, но все еще не зовут управлять Британской империей или хотя бы моей родной Ирландией; не звали и Шекспира, хотя его величие «не на время, а на все времена» сделало его императором всей Земли. Бенито Муссолини и Адольф Гитлер, самозванно великие, пригласили себя управлять своими странами для подготовки к управлению всеми остальными, и эти их притязания были с энтузиазмом поддержаны их соотечественниками. <…> Кромвель, Ришелье, Фридрих Вильгельм Прусский и его сын Фридрих Великий реформировали государство в своих странах в соответствии со своими личными представлениями вполне тираническими методами. То же самое сделал и Петр Великий. Юлий Цезарь, Чингисхан и Аттила снискали прочную славу как великие люди до Иисуса Христа, который обещал восстать из могилы и возглавить Царство Божие на земле; обещание не исполнилось, но верующих много.

Список далеко не полон, но эта коллекция примеров показывает, что поставкой великих людей занимается отнюдь не Провидение, и этот товар сильно подпорчен хамами, психопатами, снобами, скотами, подлецами и прочими нежелательными персонами всех сортов, дискредитировавшими эту поставку до такой степени, что реакция на нее сделала демократию мечтой и анархию — условным рефлексом; но и эти сумасбродства, в свою очередь, вызвали контрреакцию, ведущую к феодализму, олигархии, божественному королевскому праву и особенно популярному нынче миражу, называемому тоталитаризмом, то есть полному порабощению индивида государством. Однако у всех — у демократов и анархистов не менее чем у цезаристов, милитаристов и церковников — свои лидеры и герои, без которых всякий чувствует себя заблудшей овцой.

Партия без лидера, государство без правителя — словно корабль без штурмана, и для политического философа вся проблема в том, как удержать этих лидеров и правителей в узде морали. Французы, возможно, были правы, выбрав Наполеона в качестве человека, наиболее способного восстановить порядок. Он действительно восстановил порядок — и правил более умело, чем смещенная им Директория, но вскоре короновался, вынудил папу признать его императором Священной Римской империи и ввел во Франции наследственное правление членов своей семьи. <…> Есть все основания назвать Наполеона снобом, хамом, убийцей и скотом. <…> Он не только был вышвырнут на Святую Елену, разбитый и политически уничтоженный, но, как говорят, еще и понизил на пару дюймов средний рост французской нации, оптом посылая на бойню в своих битвах молодежь страны.

При всем том было бы очень большой ошибкой вывести их этих фактов, что Наполеон не соответствует нашему представлению о великом человеке. Они лишь доказывают, что он не был человекообразным богом, хотя его фанатики видят в нем божество — и никак не меньше; но можно с уверенностью заключить, что великие люди и человекообразные боги — персонажи в равной мере мифические.

<…> [В]ласть без ответственности развращает любого. Бывало, как в случае Нерона и Торквемады, что такая власть порождала чудовищные эксцессы жестокости и фанатизма. Бывало, что люди вроде Юлия Цезаря, Магомета, Кромвеля и Вашингтона умели сделать наилучшее — или по крайней мере не наихудшее употребление такой власти. В целом должен сказать, что абсолютное большинство абсолютных монархов не доводили злоупотребление властью до невыносимого. Они правили в границах укоренившейся морали, обычаев и обрядов, складывавшихся в некую конституцию, хотя, подобно Британской конституции, она никогда не бывала писана как таковая. Кадий, сидящий под пальмой, хоть, по всей видимости, и деспот, революций не вызывает. Но, когда деспот создает проблемы и в повестку дня встают реформы, великий человек получает свой шанс. Кромвель, дворянин без титула, пивовар, стал лордом-протектором; простой царь Петр стал Петром Великим; артиллерийский лейтенант Бонапарт стал императором Наполеоном; Кемаль Ататюрк — еще один субалтерн-офицер — стал суперсултаном; Бенито Муссолини, пролетарский журналист, царит, как эрцгерцог; Гитлер и Сталин, оба — социальные ничтожества, под действием поистине выталкивающей силы всплыли до такой власти, какой никогда не было ни у одного императора Священной Римской империи. <…>

Наполеон начинал как якобинский инструмент Французской революции и соратник Сийеса^[6], специализировавшегося на конституциях, но вскоре бросил Сийеса и пошел своим путем, как шекспировский Ричард III с его финальным символом веры «Кулак нам — совесть, и закон нам — меч».^[7] <…>

Быть может, у Наполеона на Святой Елене было такое чувство, что его преходящий успех все же длился достаточно долго, чтобы игра стоила свеч, и что он принес больше пользы, чем те правители, которых он вытеснил; и другие, ему подобные, могли чувствовать себя благодетелями. Но их благодеяния не оправдывают бездарности и коррупции, подаривших им шанс, и не оправдывает кровопролития, разрушения и деморализации, которыми торговцам славой пришлось заместить «милость Господа нашего Иисуса Христа». Все хорошее, сделанное великим человеком, могло быть сделано и без него, если бы вытесненное им правительство действовало эффективно и осмысленно.

В правлении великого человека есть еще два узких места. Великий человек быстро сгорает на своей работе. Наполеон считал, что генерал изнашивается за шесть лет; да он и сам под Лейпцигом и тем более под Ватерлоо — после своего отдыха на Эльбе — определенно был уже не тот, что под Аустерлицем. Но командование на войне проще, чем гражданское управление государством, ибо на войне все оппозиционные интересы, все моральные и конституционные гарантии должны отступать перед необходимостью победы, тогда как в мирное время все они действуют и насилием не устраняются. В Америке президентство длится всего четыре года, и второй срок весьма неохотно предоставляется только под давлением обстоятельств войны или в качестве меньшего из двух зол, хотя четыре года — срок слишком короткий, и, по-видимому, если институт президентства будет хорошо работать, второй срок станет привычным.

Второе возражение против правления великого человека состоит в том, что оно слишком тоталитарно, чтобы быть реально возможным. Самый энергичный автократ, попытайся он управлять всем, что происходит в стране, за несколько месяцев доработался бы до смерти, поэтому он вынужден перепоручать местную работу толпе автократических представителей, отбираемых скорее из самых раболепных сторонников, чем из самых талантливых соперников. Во времена, когда президент Соединенных Штатов и царь России представляли два крайних варианта — ответственного правления и автократии, было заметно, что коммерческое и политическое доверие президенту и его министрам несравненно выше доверия царю с его провинциальными губернаторами, из коих любой мог снести любую фабрику, чтобы доставить удовольствие любовнице, которой не нравился фабричный вид.

Нет возможности не замечать неумолимые факты. Нет надежды на цивилизованное правление отдельных индивидов, из которых сотворили кумиров. Советы проверенных подготовленных людей, подлежащие наижесточайшей публичной критике и периодическому (а в неотложных случаях — даже экстренному) роспуску и обновлению, — вот самый надежный путь для нас. И цель этой книги — убедить в необходимости таких коллегий специалистов и предложить принципы проверки их подготовки.

Однако не следует делать вывод, что государство может обойтись без всякой абсолютной власти, выступающей как непогрешимая. Власти, выносящие окончательное решение, должны быть во всех сферах; на кухне это домохозяйка, в Ватикане — папа. <…> В Англии папа — это судебный комитет палаты лордов, но он тоже считается непогрешимым только в решениях: частные высказывания входящих в него судей содержат не больше букв закона, чем ваше или мое. Но будь то папа или судебный комитет, Ватикан или палата лордов, — непогрешимых нет, ибо нет в природе такой вещи, как непогрешимая человеческая власть, просто за кем-то должно оставаться последнее слово, вот и всё. Однако это должно быть слово ex cathedra**** — последнее слово совета, а не индивида. Лидеры совета могут иметь влияние, по существу делающее их диктаторами, однако ни один лидер не может знать всего, и, даже когда решение зависит от него персонально, он вынужден работать с экспертами, выслушивать все стороны и вбирать как можно больше конкретной информации. Но эксперты никогда не могут заменить членов совета, ибо для того, чтобы стала доступна вся полнота относящихся к событию фактов, должны пройти годы. Самый информированный госдеятель должен быть еще и хорошим априорным предсказателем, ибо, как говаривал Веллингтон, никогда не знаешь, что происходит с той стороны холма.

Мы не должны думать только и исключительно о том, как защититься от невыносимо плохого правления. Оно может быть и невыносимо хорошим. Просвещенные монархи-церебротоники, от Аменхотепа IV в Древнем Египте до Амануллы-хана в современном Афганистане, пытались навязать своим подданным реформы и новые институты, слишком опережавшие уровень развития страны. Их попытки провалились, их ненавидели больше, чем Нерона или царя Петра. Когда движение трезвенников в Соединенных Штатах увенчалось полным запретом торговли алкоголем, непосредственные результаты были превосходны, они были повторены кое-где в Великобритании благодаря местному законодательству, а в Швеции и иных странах — благодаря национальному, и тем не менее контрабандная торговля спиртным дала столь впечатляющий рост бандитизма, что сухой закон из конституции пришлось убрать. Будь я всемогущим деспотом, я бы принудительно ввел такое распределение материальных условий человеческого существования, которое обеспечило бы моим подданным на весь срок их жизни независимость от анальгетиков, спиртного, стимуляторов, табака, рыбы, мяса и птицы. И я бы постарался прикрыть торговлю всем этим. Кудахтанье о диетических свободах и вопли «лучше пьяная воля, чем трезвое рабство» меня бы не тронули нисколько. Но я не надеюсь стать царем Британии и не хочу, чтобы меня линчевали. Будет правильно сказать, что я слишком хорош для управления страной, которая слишком бедна, чтобы выдержать напряжение от соединения доброты с нищетой. Какой-нибудь гениально добродушный ценитель виски, сигар и скаковых лошадей, наделенный избыточной энергией, заменяющей интеллект, снискал бы куда большую популярность чем та, о какой я могу только мечтать. <…>

Правление невежественного хорошего человека может быть хуже правления образованного плохого. Кромвель нашел царствование грешников столь скверным, что это подвигло его отрубить голову королю Карлу, но царствование безгрешных делает управление вообще невозможным. <…>

Если бы мне пришлось выбирать между правлением фанатиков и правлением безразличных, я, наверное, голосовал бы за безразличных. Но тем и другим я предпочел бы разумных разносторонних людей.

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ

Социологи XX века вынуждены были начать с решительного отказа от заблуждения века XVIII, Руссо, Джефферсона и домарксовской эпохи — веры в то, что все люди рождаются свободными. Пришлось признать тот факт, что мы рождаемся рабами природы, заставляющей нас работать x часов в день, как она заставляет коров пастись, чтобы не умереть от голода, холода, жажды и капризов погоды. Никто не может уклониться от этого бремени работы, не возложив удвоенное бремя на кого-то другого. Или, если так невозможно, — по десятине своего бремени на десять других. Такое может происходить только в том случае, когда уклоняющиеся — политические господа, а работающие — политические рабы уклоняющихся так же, как рабы природы. <…> Между тем тирания природы подчиняет себе принципы и политику всех партий, и остается фундаментальной проблема такой организации человеческого общества, которая обеспечит максимально возможное благополучие каждого просто путем распределения бремени служения и времени досуга. <…> Ибо для граждан, не имеющих досуга, свобода и демократия — ничего не значащие слова. Там, где девяносто процентов людей отрабатывают все рабочее время, не зная свободного, а десять процентов тратят все свободное время, не зная рабочего, свобода — мираж, а Великая хартия вольностей, Билль о правах, Американская конституция и французский лозунг о равенстве и братстве — просто клочки бумаги, и никакой новой Декларации прав не может быть введено. В таких условиях классовая борьба эндемична и, как доказали Испания и Россия, чудовищно кровава и разрушительна. <…> И до тех пор пока распределение труда и досуга остается коррумпированным, любое правительство, центральное или местное, неизбежно выступает инструментом этой коррупции, как бы ни были демократичны принципы и программы его членов.

И на базе этого экономического положения строится современная политика.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ

До тех пор пока народ не сможет выбирать себе лидеров и правителей и не сможет отменять свой выбор по прошествии определенного времени, достаточного для оценки результатов деятельности избранных, до тех пор формой правления будет тирания, осуществляемая в интересах тех классов, или каст, или клик, или банд, у которых такой выбор есть. И до тех пор пока народный выбор не будет направляться и ограничиваться конституционно, политическое невежество и идолопоклонство будут рождать не только гитлероидные диктаторские режимы, но и стихийные массовые выступления. <…> Поэтому выбор должен быть ограничен кругом лиц, прошедших такие испытания, какие мы сможем придумать для проверки мудрости кандидатов, их проницательности, знаний и энергии. Для целей законодательства всеобщее избирательное право не приходится даже обсуждать <…>, но для выяснения причин недовольств, для запросов к министрам и критики правительства, для предложения решений и новых методов подготовки резолюций, для голосований о доверии и недоверии — вообще для поддержания связи правительства с народом — представительный народный парламент, состоящий поровну из мужчин и женщин, необходим.

Только такой парламент может быть по праву назван Палатой общин. Он не должен оказывать прямого влияния на законодательство, ибо способность вырабатывать законы не является общей. Природа рождает лишь небольшой процент достаточно необычных людей, способных разрабатывать, перерабатывать и дополнять Десять заповедей и применять их. Однако если этих людей не будут выбирать и отзывать люди обычные, то народ, не чувствуя, что им управляют с его согласия, взбунтуется. К счастью, природа всегда обеспечивает наши реальные потребности с избытком и даже расточительно. Если на выживание в опасных морских глубинах у рыбной икринки один шанс из тысячи, природа, уравнивая шансы, производит миллион икринок. И если для управления государством требуется один премьер-министр, один первый консул или один президент с дюжиной министров, природа, когда ей не мешают нищетой и невежеством (которых вполне можно избежать), производит сто подходящих людей. То есть в накормленном и образованном населении процент способных законодателей достаточен для того, чтобы обеспечить избирателям выбор правителя, а выбор — это все, что нужно людям, чтобы контролировать их правительство в той степени, в какой это полезно. Для практической возможности выбора способный человек должен быть выявлен, испытан и внесен в список кандидатов того или иного уровня, и управление станет в этом отношении просто профессией, одной из множества профессий. Включенные в списки законодателей или администраторов образуют основания упорядоченных пирамид — церковной, юридической, медицинской, научной. Деятельные натуры, не прошедшие в списки, могут, тем не менее, попытать счастья в Палате общин. Могут быть даже включения в списки без испытаний, например, на основании почетной степени или «по совокупности работ», когда компетентность удостоверяется достигнутыми результатами, но такая квалификация по исключительным основаниям должна осуществляться и утверждаться только управляющими, прошедшими испытания. Программы этих испытаний должны пересматриваться достаточно часто, чтобы они не отставали от времени, и результаты испытаний должны рассматриваться как временные и изменяемые, а не как окончательные и вечные. <…>

Нынешние муниципалы подыгрывают партийной политике, сбиваясь в стада не знающих, как голосовать, пока не услышат окрик партийного пастыря, и затаптывая независимых кандидатов на выборах. Средство борьбы с этим — исключать стадных из списков муниципальных кандидатов. <…>

Но парламенты и муниципалитеты не покрывают все политическое поле — и не покроют, даже если размножатся делением так, что на месте одного парламента у нас будет сидеть несколько. <…> [Т]ред-юнионы, профессиональные объединения, корпорации юристов, Главный медицинский совет, епископы, фондовая биржа, не говоря уже о частных предпринимателях, финансистах и их союзах, сохраняют право допускать в профессию и исключать из нее кормильцев стольких семей, что полное устранение прямого правительственного контроля — будь оно возможно — поставило бы наше пропитание в зависимость от органов, над которыми мы не властны. Они регулируются только их собственным esprit de corps***** (по-английски называемым профессиональной этикой), который может противоречить соображениям общественного благополучия в той же мере, в какой священники материально заинтересованы в грехах, адвокаты — в тяжбах, полисмены — в преступлениях и наказаниях, врачи — в болезнях, биржа — в спекуляциях, империя — в нищете и рабстве, а нынешние рабочие — в том, чтобы делать как можно меньше, получая как можно больше. И все организации с такими антиобщественными интересами имеют тенденцию к составлению заговоров против народа. Они поддерживают дефицит профессионального обслуживания, чтобы сохранить высокие цены, затрудняют доступ в свою среду неоправданно длительными сроками обучения, экзаменами, которые невозможно сдать, языками, на которых никто уже не говорит, и дисциплинами, изучающими то, чего уже нет. Они сопротивляются внедрению любой новой техники, превосходящей их старую, и вынуждают приобретать старую. Они не знают усталости в преследовании независимых производителей. Подготовка, которую они гарантируют, не проверяется и зачастую фиктивна (к примеру, можно получить диплом хирурга высшей квалификации, не сделав ни одной операции), а знания, которые у них получают, зачастую академичны и как таковые устарели.

Оставить органы с такими потенциальными и реальными возможностями злоупотреблений вне контроля государства, одновременно наделяя их такой властью и такими привилегиями, на какие сегодня не смеет притязать ни одно сословие королевства, — это, политически, чистое безумие; тем не менее мы делаем это как нечто само собой разумеющееся. <…> Медицинская служба, в которой пациенты не имеют права голоса <…> юридическая контора, не зависящая от своих клиентов, система производства, в которой представлены производители и не представлены потребители, образуют профессиональную тиранию, столь же опасную, как любая другая тирания <…>. Если бы мы разрешили ассоциации, контролирующие взломщиков и убийц, мы, несомненно, сочли бы естественным, что членами этих ассоциаций должны быть исключительно взломщики и убийцы. <…>

Однако эта бессмысленная практика — отнюдь не осознанная политика. Так случилось просто из-за того, что производители сорганизовались раньше потребителей. Производителям организоваться намного легче, потому что это довольно малые компактные группы, для которых на карту поставлено их существование, тогда как потребители в наиболее важных случаях составляют все население, и оно должно соорганизоваться в масштабах страны, следовательно, пока общественная организация не достигла национального масштаба, потребители остаются вообще неорганизованными и производители правят ими, ибо в многомиллионных современных странах неорганизованными всегда правят организованные, не важно — осознанно и намеренно или нет. Истинно марксистское социалистическое государство — это организация самозащиты потребителей от организованных производителей.

И пока эта организация потребителей не станет достаточно широкой, чтобы доминировать над организованными производителями, демократия невозможна в силу естественного различия в талантах, ибо некоторые наиболее драгоценные таланты неприбыльны, тогда как другие — в том числе столь неблагородные, что их следовало бы отнести не к талантам, а к порокам — весьма прибыльны. Суперпоэты, суперфилософы, суперматематики, чтобы не умереть с голоду, должны занимать университетские кафедры и делать вид, что передают свой талант молодым людям, которым этого таланта отнюдь не дано. <…> В то же время люди, наделенные определенным умением планирования и неутолимой жаждой стяжания, сколачивают состояния в торговле и финансах. Капитализм никогда не открывал карьерную дорогу для всех одаренных: для определенных талантов ворота на эту дорогу широко открыты, а для других закрыты на два оборота. <…> Ньютону за исчисление бесконечно малых и Эйнштейну за относительность заплатили меньше, чем мне за одну постановку, в которой я даже не участвовал. Таким образом, даже среди исключительных талантов существует громадное неравенство доходов, не говоря о неравенстве, порождаемом частной собственностью на землю и капитал.

Итак, равенство доходов до такой степени, при которой возможно смешение всех слоев общества, — необходимый фундамент стабильной цивилизации; это естественно и легко осуществимо благодаря тому природой обусловленному факту, что прокормить гения, святого, героя, завоевателя и вообще церебротоника — не дороже, чем Тома, Дика или Гарриет. Это лишает всяких оснований одну часто заявляемую претензию — чаще заявляемую как раз Томом, Диком или Гарриет, чем нашими Гомерами и Пифагорами, а именно: если тому, кто умеет меньше или нуждается больше, чем они, увеличить плату за его работу (дать приподняться, как они выражаются), то надо дать приподняться и им, чтобы неравенство доходов сохранилось как знак их превосходства. Такая эгоистичная политическая поверхностность должна сниматься образованием, а не внедряться, как сейчас. <…> Квалифицированный художник должен согласиться с повышением до его уровня дохода неквалифицированного рабочего и после этого — но только после этого — объединиться с ним в достижении следующей ступени, одинаковой для обоих. Пусть художник лелеет свое убеждение в том, что он высшее существо, и пусть он гордится своим искусством — ради бога! — но пусть он не забывает, что так же, как и каменщик, нужен и подсобник, что изобретенная машина в любой момент может сделать ненужными их обоих — или может стать ненужным он, а пособник все еще будет нужен, и пусть он помнит еще, что благополучие его соседей есть неотделимая часть его собственного благополучия, ибо самый роскошный дворец становится опасен и неуютен, когда вокруг него вырастают трущобы с высоким уровнем смертности. И главное, он должен избавиться от представления о том, что большое расстояние от неквалифицированного труда внизу до уникального технического совершенства наверху может быть вымерено по шкале зарплат, окладов жалованья, гонораров или любых иных денежных выплат. А если он в этом сомневается, попросите его выразить в фунтах, шиллингах и пенсах разницу между социальным вкладом архиепископа и букмекера или установить справедливые зарплаты поэту-лауреату и колбаснику.

Однако очень возможно оценить два часа времени любого человека в два раза дороже, чем один его час, и можно менять длительность периодов его работы и отдыха — и возраст его ухода на пенсию даже в том случае, когда он не на фабрике, не в офисе и не на военной службе. Например, пишет пьесы.

НАПУТСТВИЕ

Когда я был ребенком, моя гувернантка заставляла меня читать книгу, называвшуюся «Детский путеводитель по миру знаний». Когда я был в расцвете сил, я написал пьесу «У предела мысли». И вот теперь, в пору моего второго детства, я написал эту книгу не для тех, кто хочет дойти до предела политической мысли: это всего лишь «Детский путеводитель по миру политики». Ибо в этой области, как показывает мой политический опыт, сегодня, кажется, все знают последнее слово во всем и никто не знает азов чего бы то ни было. Азов политики в особенности. Демократия основана на чудовищном представлении, согласно которому мистер и миссис Обыватель всеведущи и должны быть сделаны всемогущими, но ни мистер, ни миссис ничего не знают о том, что Герберт Спенсер называл социальной статикой как таковой, хотя они могли извлечь сведения о ней из собственного, часто горького, опыта проживания. Они мыслят о политике как о чем-то, существующем вне их жизни, хотя политика — если она есть — это наука общественной жизни. Когда наши газеты заставляют нас обсуждать социализм, фашизм, коммунизм, капитализм, национализм или какой-нибудь романтический утопизм, мы так же мало связываем эти слова с реальным миром, как были связаны с ним приключения странствующего рыцаря Дон Кихота. Мы можем вести частное хозяйство, дела в офисе или торговлю в магазине, просто подражая соседям, но об экономике и финансах в национальном масштабе мы не знаем ничего. Мы можем участвовать в выборах, видя в них соревнование, нечто вроде собачьих бегов, но выбираем мы тех, кого выбирали наши отцы и кого научили выбирать нас — или выбираем как раз любых других в порядке бунта против отцов. Если у нас, как это может случиться, появляются мечты и видения более совершенного мира при новом мироустройстве, мы не способны воплотить их, привязав к существующим институтам, потому что ничего не знаем о теории и работе этих институтов и не подозреваем, что наши видения видели и до нас и что немалую часть человеческой истории составляют попытки воплощения этих мечтаний, иногда чудовищно ошибочными и катастрофическими методами.

Так у химика могут быть самые волнующие мечты и видения будущего химии и самая общеполезная промышленность может быть готова внедрить его новейшие разработки, но если о мышьяке и марганце он знает только то, что и тот и другой — черные, он взорвет и себя и соседей. <…>

Но не будем спешить с выводами и требовать от правителя, чтобы он все знал и строил строго научную политику на строго научном фундаменте. В том реальном мире, в котором мы обитаем, каждому доступна лишь какая-то часть знания целого, оказавшаяся к этому моменту в пределах его личного опыта или зоны слышимости. И даже эту пренебрежимо малую часть мы видим не в исторической перспективе, а в искажающем приближении. <…> [Н]е имея альтернативы всезнания, политик должен руководствоваться своим знанием того, как человеческая натура реагирует на внешние воздействия. Чтобы продвигаться, он должен быть интуитивистом до степени психолога и врача, угадывающих болезнь на основе очень неполных данных. Он не может откладывать решение, чтобы вначале прочесть тысячу книг и все документы госархива: оппозиция у ворот, а иногда и штык у горла; он должен действовать безотлагательно.

Но это не оправдывает поверхностности наших старых парламентских заседателей, реагирующих на удары и сюрпризы социальной эволюции не более интеллигентно, чем крикетный мяч на удары биты. Мы знаем мало, но это не значит, что мы ничего не знаем, ибо этой малостью как раз и могут различаться мирное конституционное преобразование и гражданская война, после которой половина страны лежит в руинах. <…>

Этот мой справочник для всех «Что есть что…» — всего лишь попытка весьма невежественного старого человека сообщить людям, еще более невежественным, чем он, те элементы социальной статики, которые он смог извлечь из опыта ее изучения в столкновениях с живыми людьми и неопровержимыми фактами на протяжении своей жизни (долгой годами, но слишком короткой для такой работы); жизни, потраченной в основном на вскрытие и исправление ошибок, в которые его ввергали его прошлое и его окружение. Определенно, не все ошибки я исправил, но те из них, которые благодаря свойственному мне складу ума стали заметны, я осветил настолько, насколько мог. Остальные вынужден оставить тем, кто лучше меня.

Так что в будущем, которое начинается с этого, 1944-го, года,

продолжение следует

написать тому, кто сможет

* Закон о неприкосновенности личности (лат.).

** Ужасы (нем.).

*** Переворот (фр.).

**** С кафедры (лат.).

***** Корпоративный дух (фр.).

1. Уильям Шелдон (1898—1977) — американский психолог, пионер в области антропометрии.

2. Джон Рескин (1819—1900) — английский писатель, художник, теоретик искусства.

3. Сирил Джоуд (1891—1953) — английский философ.

4. Герберт Сэмюэл (1870—1963) — английский политик и писатель, автор утопии «Неведомая земля».

5. Мэри Уолстонкрафт (1759—1797) — английская писательница, одна из родоначальниц феминизма.

6. Эммануэль-Жозеф Сийес (1748—1836) — французский политический деятель.

7. Перевод Анны Радловой.

Перевод с английского и примечания

Герберта Ноткина