ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

 

МИХАИЛ АЛЕКСАНДР

 

 

* * *

Знаешь, в краю, где остался жить,

не вырастает тис —

только сосна, угрюмая ель,

лиственница порой.

Думаю, нашим картинам мира

больше уж не сойтись.

Каждый себя уважающий ствол

твердой укрыт корой.

 

Снег выпадает в начале зимы,

птицы летят на юг.

Белка таскает грибы в дупло,

заяц меняет мех.

Кто подготовиться не успел —

сразу тому каюк.

Сил не хватает на все, и их

глупо тратить на смех.

 

Южной повадки твоей страшусь,

из-за улыбки зол —

то ли от зависти, что не смог

двинуться за теплом,

то ли от знания — всякий плод

здесь упадет в подзол,

то есть почти что наверняка

не прорастет потом.

 

Хочешь спросить, для чего живу?

Как, для чего живу?

Дров напилить, натаскать воды,

тесто поставить в печь...

И воплотить неуемную жажду

встретиться наяву

в шероховатую, как сосна,

но и прямую речь.

 

 

 

* * *

Зима в Прибалтике. Дома

лежат, как яблоки на блюде.

И человек выходит в люди,

чтоб констатировать: «Зима».

 

Он так стремителен и юн,

так полон радости и неги —

совсем не думая о снеге,

он движется по гребням дюн.

 

И к фиолетовым валам

спешит, разглядывая пену,

останки водорослей, стену

песка с травою пополам.

 

И все снимает наугад —

и этот свет, и эту воду,

свою счастливую свободу —

на старый фотоаппарат.

 

А я слежу через стекло

кофейни за его маршрутом,

как будто в прошлое укутан,

в его обманное тепло.

 

Сосновый хмурится лесок,

бросает ветер соль на раму,

и белой тушью панораму

штрихует снег наискосок.

 

 

 

* * *

Платформа на заснеженном вокзале,

откуда так давно не уезжали,

что будто впрямь другие времена.

Начало года, выданного в дар нам.

Ночной экспресс в свечении фонарном

и вьюжный путь приветствуют меня.

 

Когда мы спим, то ничего не весим.

А если мчим по городам и весям,

то — по Эйнштейну — менее вдвойне.

Быть может, так ослабнет тяготенье

к чернильному пятну, к бесплотной тени

на железнодорожном полотне.

 

Не раскрывает раковина створок.

Мне страшно знать, что я кому-то дорог,

и, ту же цену чувствуя в груди,

за сосняком, за снегом с валунами,

сквозь десять стен, воздвигнутых меж нами,

смотреть во мрак, царящий впереди.

 

Но здесь, среди метели и металла,

чью сдержанность действительность устала

настукивать холодному уму,

мне кажется — за изгородью леса

налобный луч полночного экспресса

в урочный час разгонит эту тьму.

 

 

 

НЕ БЛЮЗ

Я ехал на лошади и увидел рекламный щит.

Однажды я ехал на лошади и увидел рекламный щит.

Меня учили сценарному мастерству и еще режиссуре.

Я культурный человек, я даже смотрел
«Три билборда на границе Эббинга, штат Миссури».

Но в тот момент я воскликнул что-то вроде «Oh shit!».

 

Вы думаете, я шучу, но это было на самом деле.

Вы полагаете, я шучу, но, клянусь, это было на самом деле.

Я скитался дольше, чем праотцы по пустыне.

А на щите были стрелки и надписи на латыни.

И я подумал: «Теперь я смогу отличить Нью-Йорк от Нью-Дели.

Доберусь — не пройдет и недели».

 

Проблема, однако, в том, что я не знал языка.

Я знал все восемьдесят восемь созвездий, но я не знал языка.

И тогда я подумал о тебе, моя королева.

Я зажмурил глаза, я представил тебя и повернул налево.

Прошу, не будь со мной за это слишком резка.

 

Тьма обступила меня со всех четырех сторон.

Кромешная тьма обступила меня со всех четырех сторон.

Иглы дремучих елей впивались в меня, как жала.

Лошадь дрожала и ржала, как если бы возражала.

В общем, ясно, что этот путь не был никем проторен.

Не мог быть никем повторен.

 

Я вернулся к развилке и поскакал направо.

Мне до сих пор стыдно, что я вернулся к развилке и поскакал направо.

Светло шумела дубрава, лошадь была весела.

Однако эта дорога, увы, никуда не вела.

И только тогда я понял, что легкость ее — отрава.

 

Я снова вернулся назад и начал жить под щитом.

У них было три билборда, а я живу под щитом.

Но я бы очень хотел, чтобы меня не винили, —

клянусь, я у каждого спрашивал, что написано на виниле.

Но пока ни один не смог мне рассказать о том.

Это трудно с зашитым ртом.

 

И вот они скачут и скачут, один — туда, а другой — сюда.

Да, они все скачут с зашитыми ртами, один — туда, а другой — сюда.

Лошадь наносит урон полыни и иван-чаю.

Прошу тебя, забери меня, а то я совсем одичаю.

Они ничего не ждут — я жду твоего суда.

О да!

Я жду твоего суда.

 

 

 

* * *

Едва мы устроились в этой норе,

как рак засвистел на высокой горе,

затопали люди, сбиваясь в каре,

ровняя ряды и колонны,

крича «Перемен!», не заботясь о том,

что даже ребенку с разинутым ртом

известно давно: перемены — фантом.

Но были они непреклонны.

 

И вот перемены вошли в нашу плоть —

и зря, как, должно быть, Адаму Господь

однажды сказал, обещая пороть,

а после — подвергнуть изгнанью.

И стены крошились, худого жилья

пространство сжимая почти до нуля,

и ты умоляла спасаться, но я

не мог же расстаться с геранью.

 

А если б и можно в обнимку с горшком,

таясь, припадая, сорваться пешком

в страну, где никто никому не знаком,

то что мы, добравшись до цели,

нашли бы помимо — в суровом краю —

такого же строя, и каждый в строю

в упор бы разглядывал душу твою,

загадочную, как мицелий?

 

Но знаешь, когда опрокинется свод —

от тяжких сапог ли, бушующих вод, —

в мерцающий склеп превращая наш сквот,

то лучше беги, не печалясь.

Ты сможешь, в тебе молодецкая прыть,

и если уж птице хватает кружить,

тебе и подавно удастся пожить,

как если бы мы не встречались.

 

А мне остается герань на окне.

И корни ее, прорастая во мне,

упругие стебли пускают вовне,

берут из меня внутривенно,

сквозь мерзлую почву и тающий снег,

чтоб шедший снаружи с утра человек

склонился, увидев зеленый побег,

и молвил: «Грядут перемены».