ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр Вергелис

* * *

Ты, чье имя ледяная бездна,

снова прячешь в рукаве туза:

то весну предложишь мне любезно,

то платок набросишь на глаза.

Кружевной батистовый платочек!

Взмах, и я не помню ничего,

как сознанье потерявший летчик

в склянке самолета своего,

невзначай сорвавшегося в штопор

там, где, неизменно голубой,

неба холст разорван и заштопан

белой ниткой, сделанной тобой

из пустого воздуха. Богиня,

для чего вся эта маета?

Что молчишь, затейница, чье имя

ледяная бездна, пустота?

От меня чего, чего ты хочешь?

Почему, опять раскинув сеть,

не даешь среди великой ночи

от разрыва сердца умереть?

* * *

Апостол станет у ворот:

«Сюда пожалуйте!»

Кто от чего из нас умрет,

а я — от жалости.

В конце, положим, октября,

допустим, вечером.

Уж слишком, честно говоря,

очеловеченным,

мир попрошайкой-хитрецом

в пальто заплатанном

опять прильнет ко мне лицом

своим заплаканным.

Он до печенок проберет

дождишком-нытиком.

И голый куст меня добьет

последним листиком.

Дымят прощальные костры

в осенней свежести.

Кто умирает от хандры,

а я — от нежности.

На свете мало ли смертей —

любого облика.

А я не соберу костей,

упавши с облака.

Волково кладбище

Не течет, не блестит —

проползает лениво

помутневший Коцит

городского разлива.

Не увидишь лица,

не отыщешь колечка.

Вековая гнильца.

Здравствуй, Волковка-речка!

Нет в тебе ничего:

ни рыбешек, ни уток.

Это лучше всего,

ибо ты — промежуток

между жизнью и сме…

Дальше молвить не смею.

Здесь не надо о тьме.

Лишь глядеть на затею

поистертых резцов,

плесень еров и ятей.

Между всех пришлецов

нет меня виноватей,

как живей и наглей

нету этих растущих

из могил тополей

и сирени, о кущах

шелестящей иных.

Но те кущи — нужны ли

тем, кто лег и притих

в этой праздничной гнили?

Хорошо им и тут,

в этом тихом местечке,

где левкои цветут

возле Волковки-речки.

* * *

Хорошо однажды утром просто сесть на электричку,

на скрипучее сиденье, развалиться и зевнуть

и придвинуться к окошку, чтобы в нем увидеть птичку

и березку, и осинку, и еще чего-нибудь.

Хорошо под гул вагонный, хорошо под перестуки,

хорошо под перестуки разбежавшихся колес

предаваться нежной грусти, предаваться легкой скуке

и желанной остановки ждать, почесывая нос.

…и когда войдет и скажет, в твой вагон войдет и скажет

некто странный, некто серый, непохожий на тебя,

скажет он, куда ты едешь, спросит он, зачем ты едешь,

знаешь ты, где остановка настоящая твоя…

И не зная, что ответить, ты билет ему покажешь.

И не зная, что подумать, поглядишь по сторонам.

И тогда ты не увидишь ни людей, ни их поклажи —

только ветер по вагону и колеса: там-татам.

И в окне ты не увидишь ни березки, ни перрона,

кроме зыбкого ночного отраженья своего.

Даже ворон, черный ворон не влетит в нутро вагона,

не усядется напротив и не каркнет ничего.

Град в июле

Грозы неровным росчерком,

едва мы в дом вошли,

небесным пулеметчикам

скомандовали: «Пли!»

…Мы лишь потом опомнимся,

когда, трубя отбой,

вся кучевая конница

промчится над землей.

И тюлевую занавесь

припомним лишь потом,

исчерченную наискось

трассирующим льдом,

когда, пьяны, растеряны,

открыв окно, без слов,

увидим сад, расстрелянный

из тысячи стволов.

Как странно будет выйти нам

из жаркой полутьмы

к обледенелым истинам,

к посланникам зимы,

пришедшим с ультиматумом

о бурях и снегах.

И в свитере залатанном,

на стынущих ногах,

как будто по сугробу, я

по мураве пройду,

шагами робко пробуя

загробную слюду,

и издали увижу я,

как подо льдом блестит

речонка неподвижная

по имени Коцит.