ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Марк Зайчик

Судьба Льва Иваныча

— Слушай, Лева, ты Франца помнишь? Ну, немчуру эту длинную, а? — спросил Яшина начальник отдела спортивных игр Кружевной. Он был одет в заграничный свитер с белым оленем на груди. Сам он оленем не был. Когда-то он играл с Левой правым защитником. Ничего себе был бек, трудолюбивый и цепкий. Но не гений.

Яшин сам был из гениев, совсем недавно еще был гением. Перестал играть в сорок лет, набрал вес, стал меньше смеяться. Недавно ему отрезали левую ногу из-за гангрены, вызванной, по словам лучших специалистов Будапешта, облитерирующим эндартериитом. Почему специалист был из Будапешта, узнаете позже.

А пока в ведомственной клинике у Льва Яшина состоялся тяжелый разговор с лечащим доктором. «Меньше употребляйте мучного, товарищ Яшин, чтобы не набирать веса, и курить бросайте», — рекомендовал ему суровый врач Владимир Львович Гиршович, но это было невыполнимо. Лев Иваныч Яшин любил поесть и выпить, потом покурить, и опять покурить. Любил посмеяться, любил оглядеть даму, любил игру в воротах и в поле. Но теперь многое осталось в прошлом. Врач Львович, старый знакомый, личный болельщик и душевный человек, сказал Яшину правду. Справедливости ради добавим, что алкоголем Лева не увлекался никогда, не так как некоторые, во всяком случае.

Теперь ему было можно почти все, в воротах он стоять перестал. Курил он и раньше, даже в перерывах тянул папиросу-другую, даром что вратарь, тренеры закрывали глаза, потому что Льву Иванычу это не мешало, а помогало.

Яшин тяжело опирался на вишневую палку, к которой еще не привык. Он погрузнел. Протез был тяжелый, неудобный и необжитый. За окнами был октябрь, слякотный промозглый месяц. Стояла очередь в продуктовый магазин, Яшин видел окончание очереди из окна кабинета Кружевного. В комнате было тепло, но неуютно. Вечно этот Эдик чего-то чудил, мутил, начальствовал, обсуждал. А когда-то, еще совсем недавно, был надежный парень, прочный и жесткий в отборе. О мяче речь здесь идет.

— Как его забыть, конечно, помню, хороший парень, — сказал Яшин и вздохнул.

Кружевной, у которого по рукавам еще не сновали вверх-вниз веселые наглые бесенята, покосился на свое левое плечо с обнаженной полулежащей грудастой русалкой по имени Тоня, часто мигавшей ему, и сказал:

— Немчура едет, Франц Беккенбауэр, Лева, встречай послезавтра. Вот талоны на водку... раков там, колбаска там, копченая рыбка красная… икорка, пивко, ну, сам знаешь, надо, чтобы по человечески прошло, без лишних слов, ты понял? Без излишеств и загулов. — Кружевной тяжело вздохнул. — Франц этот теперь в «Блице» работает на свободной основе, не то что некоторые… Мог бы и не работать, пить пиво и все, деньги-то есть, денег не меряно у него, а пиво какое баварское, а?! Так нет, ездит, ездит, пишет и пишет, сын сукин, что ему надо, реваншист… В общем, Лева, на уровне руководства Спорткомитета просьба к тебе, справься, пожалуйста, он только тебя хочет интервьюировать в СССР, друг говорит… напишу для «Блица» статью про моего далекого русского друга Леву. А что с Числом делать, никто не знает. Он хочет с ним встретиться тоже, говорит, большой был форвард Число, да кто же спорит. Не подведи, Лева, уж, и помни про лифт все время…

Эдик вздохнул.

Слово «лифт» отозвалось в сердце Яшина резкой болью, он взялся за угол стола своей невероятной правой ладонью, чтобы устоять. В лифте погиб по пьяному делу его любимый ученик из молодежки, кудрявый мальчик, которого никто не мог остановить в игре. Справлялись с ним защитники только грубостью, если успевали. Только лифт и остановил этого форварда.

После смерти веселого пацана, который Яшину был за сына, у него самого получались только дочки, его от тренерской работы отстранили, формулировка была, что «не хватает строгости тов. Яшину», это было правильно. Ну, какая там строгость у Левы? Сам-то он вырос недоедая, с четырнадцати лет у станка, а этим нынешним, конечно, все с неба упало: здоровье, образование, кудри, деньги, девочки, зарплаты. Вот и допрыгались, пацанье. Эх.

Он кивнул Кружевному и вышел, припадая на левую ногу, в коридор с коричневыми стенами под фанеру, пол заскрипел под его шагами пожилого человека.

Немчура Франц, о котором шла речь в кабинете Кружевного, вышел к встречавшему Яшину ровно в полдень. Он прилетел прямым рейсом из города Мюнхен.

С Францем, которого все в мире звали Кайзером, вместе прилетела дама средних лет, которая оказалась фотографом и переводчиком. Дама была ничего себе, родилась в Казахстане и переехала в Германию в результате какой-то таинственной сделки на министерском уровне между ФРГ и СССР. Леву она не заинтересовала, хотя женщин он очень любил. Просто было не до нее сейчас. Лева был хозяином и играл эту роль широко, соответствуя лучшим русским образцам. Он волновался, будучи ответственным за прием дорогого гостя. Ему очень хотелось курить, но в аэропорту было нельзя курить. Лева стоял у стула подле буфетной стойки с пригожей теткой в кудрях и наколке. Она Яшина, конечно, узнала и суетно переставляла пустые чашки с места на место. Звучала популярная песня Арно Бабаджаняна в исполнении Муслима Магомаева. «Кто никогда не бывал в этом городе светлом...» — громко пел бакинец. Лева поправил галстук, никогда прежде он так не волновался, даже перед одиннадцати­метровым, который ему пробивал когда-то совсем юный Кайзер, молоко на губах не обсохло. Но тот забил тогда, несмотря на отсутствие опыта и авторитет Левы, его дарование было сильнее возраста и волнения.

А сейчас Франц Беккенбауэр был стройным, поджарым, рыжим красавцем много моложе своих тридцати семи. У него было собранное безупречное лицо баварского немца. Он был тоже из гениев, неприкасаемых, как и Лева. Франц был одет в элегантное распахнутое пальто и толстый вязаный шарф, накрученный вокруг высокой шеи. На него с любопытством глазели пассажиры и служивые люди аэропорта Шереметьево. Девчушка подошла сбоку к Францу с блокнотом, и он лихо, но аккуратно расписался в нем, вытащив из кармана дорогую авторучку и испросив имя.

Тут он увидел Леву, все оставил, широко прошагал к Яшину и обнял его руками, как самого близкого человека. Лева с трудом устоял на ногах, но на Франца этого можно было положиться во всем, потому что человек он был прочный и надежный от рождения и дарования. Сентиментальный Яшин, которому недавно стукнуло пятьдесят пять, прослезился от неожиданных чувств. Ничего в нем не осталось от прежнего огромного рукастого русского мужчины с веселым и доброжелательным лицом, только вот сентиментальность. Он и раньше часто плакал в кино и над разными книгами, которые читал, лежа в номере в расстеленной кровати с дымящейся папиросой в зубах назло врагам. Яшин любил чувствительные, как он говорил, книги: про войну, про разлуки и расставания, про встречи, про счастливые воссоединения любящих сердец. Франц тоже был из такой книги о счастливом прошлом, которое совершенно неожиданно появилось в нынешней сумрачной, посеченной московским дождем жизни Яшина рейсом из Мюнхена.

«Верь только жизни, Лева, потому что она учит лучше всех книг», — часто говорил когда-то Яшину, сверкая безупречными белоснежными зубами в совершенных губах, его постоянный сосед по комнате в гостинице Валера Воронин, яркий, вороной масти парень, с пробором в волосах и безупречным римским профилем киногероя. Он был тоже из великих, тоже принадлежал к сонму людей, допущенных во все списки наилучших, был обожаем и неподражаем на поле. Все видел, все понимал, кого, чего и куда на поле, в этом он был схож с Кайзером, с которым его постоянно сравнивали. Но где был Кайзер сегодня и где Валера, который уже давно, лет десять как, лежал в могиле под бедной плитой на пригородном кладбище.

Они вышли на улицу по мокрому, но чистому асфальту тротуара. У машины Яшина, тогда уже полковника милиции, стоял постовой и что-то резко выговаривал неизвестному адресату в пластиковый микрофон, прицепленный к лацкану грубой синей шинели. Увидев подходящих людей, он прекратил разговор и отдал честь Яшину: мол, все в порядке, товарищ любимый полковник.

Постовой стоял по стойке смирно, когда они отъезжали. Он провожал машину взглядом и дальше, не шевелясь.

Они въехали в суматошную столицу России, проехав на красный свет большого перекрестка, который потом заменила громоздкая, не менее сложная для шоферского понимания развязка.

Поехали в Лужники, где за двенадцать лет до этого дня игрался прощальный матч в честь Левы: сборная мира против его эмвэдэшной команды. Морщинистый дядька в новом ватнике открыл им запасной вход, и все прошли внутрь: пожухлая октябрьская трава желтая и готовая к смерти, вода на олимпийских беговых дорожках до щиколотки, футбольные ворота без сетки — надежды мало, ее почти нет в это время года на огромном стадионе в Москве. Да и на другом стадионе ее тоже нет глубокой осенью. Тогда не было, во всяком случае.

Походили вокруг поля, вдыхая запах дерна, затем зашли в голую раздевалку, где когда-то переодевалась и готовилась к игре сборная мира, собранная по нитке, по игроку. Франц показал на место в углу, которое он занимал тогда. Даже деревянная вешалка над скамьей сохранилась. Гость обошел просторную комнату, заглянул в душевую, прикрыл форточку.

— А Игорь-то что, увидимся с ним? — спросил Кайзер издали. Яша понял без перевода и сказал, что «увидимся, конечно, Франц, не волнуйся». Сказал, а у самого все внутри похолодело: Игорь Численко, которого все, и противники тоже, любовно звали Числом, потрясающий форвард сборной, злой, легкий, реактивный, с чудовищным по силе ударом, сегодня был не в лучшем виде. Служить он не мог, хотя ему и предлагали не раз. Говорил он с трудом. Где-то работал, попадал в истории, пока ему все сходило с рук, спасало прошлое. Ведомство блистательно талантливого организатора Лаврентия Павловича Б-я и безупречно преданного делу партии Виктора Семеновича А-а тянуло и вытягивало своих бывших игроков изо всех сил. Пока было что тянуть, потому что тело футболиста тоже всего лишь тело, бренное и склонное к болезням, уж Льву ли Ивановичу с одной ногой этого было не знать. А?!

Ногу Лева потерял за рубежом, точнее в Будапеште. Приехал в сентябре на детский турнир в Ужгород почетным гостем. К нему был прикреплен пресс-атташе соревнований, высокий, ласковый парень лет двадцати трех, который все пытался его накормить. «Вы не представляете, Лев Иваныч, какая здесь кухня, много народов, влияние Балкан и Азии, про напитки я уже не говорю, давайте отведаем, это невозможно представить себе, а?» — говорил он нараспев Яшину. Тот морщился, чувствовал себя не очень хорошо, пить не хотел, есть тем более. «Ну, потом, Сережа, тебя как по отчеству-то?» — спросил Яшин, чтобы перевести разговор. Парень, кажется, смутился, с отчеством его было что-то не то, хотя с виду и не скажешь, да Яшину было все равно, он людей делил на две нации: хорошую и не очень хорошую. Этот стеснительный шкет был из хорошей, и слава Богу. Да и с виду не подумаешь ничего дурного.

Приехала группа располневших мужчин, с которыми Яшин играл еще совсем недавно. Верховодил всем Михайло, щирый, шумный, веселый мужик, великий полузащитник, отпустивший усы. Он любил Леву, вообще, здесь, в этом месте все его любили, что было непонятно. «Все, едем в деревню, Левко, сходим по ягоды и грибы, там тебя ждут не дождутся, и стар и млад, дым коромыслом, завтра приедешь как новый», — сказал он с порога.

С всенародной любовью к Яшину в СССР было не очень просто. Народ относился к нему как к чему-то неизбежному, как к празднику 7 ноября, скажем. «Ну, надежен, ну, хороший, ну, признанный, ну, держит игру в руках, но с вратарями у нас все всегда хорошо, вон их сколько… И Хома был, и Серго, и Масло, и Пшено, и Баня, и Анзор, да и Макар не хуже, а команды нету, и все тут. А Стрелец великий в тюряге мается, а Число вон где, а Валера что, совсем бедолага?!» — говорили фанаты игры.

Что делать с этим самым советским футболом и его героями никто не знал. Их по-тихому любили, по-тихому поносили. Леву Яшина временами носили на руках, потом сбрасывали с этих рук и с мраморного пьедестала, мол, надоел, устали, надо менять, а то какой-то культ личности. Лева расстраивался, проваливал какие-то игры, переживал, уходил в дубль и вообще из Москвы, но всегда возвращался лучше прежнего. Такой вечный ванька-встанька, с дымящейся беломориной в огромной руке.

Как и всякий хороший вратарь, Лева пропускал досадные мячи из разряда курьезных, но все-таки отражал, и ловил и брал несравненно больше и бесконечно труднее. «Ловит мячики, как пикирующих мух», — шутил про Яшина один его коллега, приняв бутыль шампусика, как называли полусухое «Советское шампанское». В Киеве этот напиток уважали, да и в Москве в определенных кругах, приближенных к футболу, тоже. Число вот только ценил коньяк от трех до пяти, а Валера, вечная ему память, просто обожал все, что наливается и пьется.

Короче, Лева никуда с Михайло и его соратниками не поехал, хотя там даже Федя-соха был среди них, примчался ради Левушки, и роскошный Вася приехал из-под Мукачево, но не было времени, простите меня, ребята. Да и силы у Левы были уже не те, конечно. Вечером его Сережа посадил на замечательный поезд Москва — Будапешт, и Лева, простившись с чудным провожатым, человеком без отчества, но с недавно обретенной далекой родиной, покатил со всеми удобствами в столицу Венгрии. Там у него случился приступ, его отвезли в лучшую больницу, и решительный местный хирург отрезал ему часть левой ноги, другого выхода не было. В Москву Лева Яшин вернулся с одной ногой, инвалидом.

Лева спросил у Франца: «Может быть, выпьем с тобою, друг, за все хорошее?» Особых надежд Лева не строил, все-таки гость был человеком германским. И не просто германским, а западногерманским. У Левы были свои понятия, конечно, но он полагался на свою интуицию, которая его всегда подводила. Но здесь все было без ошибок.

Женщина перевела его слова без запинки. Франц сказал, что с удовольствием. Лева достал из внутреннего кармана пальто бутылку «Столичной», мужик сбегал за стаканом, и они с гостем приняли по 180 граммов беленькой и родненькой, как говаривал когда-то Валера, вечная ему память, бедолаге. Франц даже не поморщился, вот что значит стальной характер. У мужика нашлась сушка, половину ее Лева протянул гостю, как близкому другу.

Оставшееся зелье Лева передал мужику в ватнике, у того ходил кадык вверх-вниз, страшно было смотреть, какая жажда владела человеком к середине осеннего дня. А они уехали в гостиницу «Метрополь». Немецкие дорогие гости получили по номеру люкс, Лева ждал на улице в машине со включенным двигателем, потому что было холодно. Он вообще стал мерзнуть в последнее время, возраст, наверное. В радиоприемнике пела Мария Пахоменко, Яшин очень ценил и почитал ее, она грела ему сердце всегда. «Над голубыми глазами озер», — пробурчал он. Вот в Ленинграде его всегда не любили, он это знал и помнил. Ну, что поделать, не судьба. Он верил в судьбу. Относительно Ленинграда и нелюбви к нему местных фанатов Лева сам для себя решил. И переубедить его в обратном было невозможно.

А никто в Питере этом самом не знал и знать не хотел, что на ту, злосчастную игру с Колумбией он вышел с сотрясением мозга. Потом ему добавил по башке их нападающий, выбежавший один на один из-за спины «Гуся». И все. Он и видел-то мяч с трудом. А замен тогда не было на чемпионатах мира. А голы все залетали и залетали, а болельщики все помнили их и помнили… И не было Леве Яшину прощения за это, как он сам считал. И на Путиловском и на Лихачева, по его мнению, Леву не чтили как голкипера. У них, одетых в клеши и нейлоновые плащи работяг, были свои герои, а не такие, с дырами вместо рук.

Когда Франц и дама, принаряженные, красивые, ну, совсем красивые, наконец вышли и сели к Леве в машину, было уже три часа дня. Яшин повез их к себе на улицу героя Гражданской войны Василия Чапаева, 22. «Красиво как, — сказала дама по имени Раиса, — я ведь в Москве раньше только проездом была, листья желтые». Яшин согласился, что красиво. Франц Беккенбауэр наблюдал за московской жизнью как за надвигающейся атакой противника, очень внимательно. Он, в своих прямоугольных очках и полосатом галстуке, был похож на подающего большие надежды аспиранта кафедры математики в каком-нибудь Гейдельберге. Как будто это не он пятьдесят минут назад выпивал, не морщась, граненый, почти полный стакан водки у кромки пустого футбольного поля, стоя по щиколотку в воде, натекшей на беговую дорожку, сделанную из неведомого русского пластика.

Еще через час сидели в гостиной Яшиных за круглым столом и обедали. Гостья походила по квартире русского вратаря и все осмотрела. Она пыталась сфотографировать их кухню, где Таня возилась со вчерашнего дня вместе с девочками. Лева твердо сказал даме по-русски: «Вы знаете, Раиса, я не вмешиваюсь в вашу работу, но в этом доме вы фотографируйте только то, что я разрешу. Никаких сенсаций. Я вратарь сборной СССР на пенсии, всем доволен, и кухней тоже, и метражом, и всем-всем, кроме здоровья. Да и здоровьем тоже. Ферштейн? Щелкайте только после моего кивка, ферштейн?»

Никогда Лев Иваныч Яшин таким не был, уж с дамами точно не таким, это тяжелый протез и раздражение от усталости сделали его таким. Раиса испуганно закивала, что понимает. Сделала только одну фотографию за столом Франца и Левы, на фоне окна с видом на улицу с поворачивающим желто-красным трамваем. Напряжение за столом сошло во многом благодаря нейтральному и любезному Кайзеру. Через двадцать минут они уже вспоминали свои встречи там и там, эпизоды, столкновения, травмы и вымпелы. Лева заранее отстегнул протез, они щелкали раков из таза, который стоял на столике подле, пили чешское пиво, запивали водкой. Кайзер сказал, что знал про этот русский обычай, но не знал про его великолепное воздействие на организм. Он оглушительно хохотал, его движения были неуверенными, он отирался льняным полотенцем. Девочки Яшина смотрели на него с восхищением и сожалением одновременно. В услугах Раисы надобности не было. Сидели допоздна. Уже потом Кайзер спросил про великого Воронина и ужасного Игоря Численко, к которым у него было почтение еще с тех лет. Число ему однажды так засадил с левой ноги, что Франц, по его словам, неделю хромал. «Без перелома обошлось, но болело жутко, это он мне ответил на подкат», — признался этот чудесный полупьяный немец. Число вообще нельзя было дразнить и раздражать на поле, да и в жизни, он становился неуправляем и мог совершить все, что угодно.

Лева подобрался, он ждал этого вопроса. С этими гостями из ФРГ ничего нельзя знать заранее. Даже Кружевной не мог всего предусмотреть. И на поле в игре с Францем было так же. Вот все их ругают за организованность и предсказуемость, но это не так. Яшин их игру очень ценил, даром что реваншисты. «Красавцы», — говорил он про этих рослых мужиков в черно-белой форме. Но и свою сборную, с Эдиком и Никитой, Геной и Витей, Валерой и Лешей, он оценивал очень высоко.

— Валера попал в историю, никто ничего не знает, он вообще был плохой в последние годы. Понимаешь? Короче, нашли его утром в январе неживого неподалеку от дома, где он жил. Вроде бы его ударили по голове и оставили умирать, но если честно, он уже был настоящий синяк, — сказал Лева трезвым голосом. Раиса перевела его слова как есть, запнувшись на слове «синяк». Но все-таки разъяснила в конце концов, растерянно оглянувшись на Яшина. Франц Беккенбауэр был непроницаем, смотрел на Леву очень серьезно.

— А Число сажает деревья, садовод в смысле, — сказал Лева. — Недоволен, второй раз женился. Совершенно не оптимистически настроен. Никого не хочет видеть.

— Очень жаль, вот с ним я как раз бы встретился, посидели бы, поговорили, ну что поделать... — Франц огорчался, не настаивал.

Яшин представил себе встречу Игоря и Франца и поежился, он вообще был мирным, даже смирным человеком, не любил конфликтовать. Хотя в гневе мог и ответить так, что мало не покажется. А Число был не таким, и выпив, становился опасен. Очень опасен.

Игорь, казалось, был необходим всем своим талантом и ужасом, потому что отпугивал этим тех, кто был по-настоящему ужасен.

Он очень любил Яшина, наверное, за то, что тот был полной его противоположностью. Или за общую для них обоих приверженность к неприкаянности, неизвестно. Кто знает, почему люди симпатизируют и любят?

Когда Яшин лежал после ампутации уже в Москве, в ведомственном госпитале на восстановлении, к нему пришел проведать Число с ящиком коньяка и сеткой апельсинов. Коньяк он ногой задвинул под кровать, а апельсины положил на тумбочку. Дежурную медсестру он тихим голосом попросил уйти, и та немедленно без скандала вышла из палаты на четверых, в которой лежал Яшин еще с тремя бедолагами.

Число не остановили на входе, никто не сумел. Кто там мог остановить Игоря Численко, если сам Франц Беккенбауэр или не менее великий гросс Бобби Мур не всегда могли это сделать? Число сидел возле кровати Яшина и говорил ему, что вот, выйдешь Лева отсюда и мы с тобой поедем в Калининскую область, там есть два озера, деревенька, будем рыбу ловить, я ушицы сварю, она полезна для всех болячек…

Лева слушал его растроганно, тихонько плакал. Число аккуратно выпил пол стакана коньяка, занюхал апельсином и ушел со словами: «Ты пей по утрам, Лева, это лекарство, армяне делают, они очень умные, почти как евреи, тебе полезно».

Франц рассказал Леве, что его друг по сборной, «да ты его знаешь, Герд, помнишь? Так у него была та же проблема, что и у Валеры и Числа. Его лечили, мы деньги собрали, потому что он все просадил, теперь тренирует детей, от пива отказывается, может, и Числу можно помочь?».

Яшин быстро сказал, что Число сам всем поможет, не надо ему ничего. «Только любовь, понимаешь?» — спросил Лева. Неясно было, понял ли его Франц. Расстались очень поздно. Эдик Кружевной прислал черную ведомственную «Волгу» с молчаливым водителем, как и обещал ровно к 21:00.

Франц и Раиса уехали как короли, как им и полагалось. Франц не пел, но Раиса говорила частушки на непонятном языке, кажется казахском. Шофер держал ушки на макушке, не понимал, переживал. Потом Кайзер все подробно описал про встречу в Москве в своей газетке. Или это был журнал? Никто ничего не знал, одноразовое начинание. Он написал, что Лева Яшин произвел на него впечатление стареющего льва. Про Пеле, Эйсебио, Чарльтона он тоже написал дружески, но совсем не так. Может быть, он так написал потому, что они все были моложе Левы? Неизвестно.

Еще он написал, этот человек, старательно учившийся на бухгалтера в юности, но ставший великим игроком в футбол, что Россия страна пугающая, увлекательная, опасная, засасывающая наивных, лукавых гостей и своих личных граждан непонятным для сознания круговоротом. Это было правдой. Он точно и верно написал про чужую страну, этот мужчина, ставший со временем совершенно седым стройным человеком профессорского неприступного вида. Ему не в чем было раскаиваться. Только про любимую, родную свою чудную Германию он не написал ничего. Мог добавить, без сомнения, читателям новых впечатлений в области романтического страха и великолепного кошмара.

Перед самой смертью с Левой Яшиным произошло очень важное в его жизни событие. Он съездил со сборной ветеранов в Израиль. В СССР начиналась совсем другая русская жизнь. Эдик Кружевной стал большим деятелем в Федерации и сколотил сборную для поездки в Средиземноморье, включив в делегацию Яшина. «Без тебя нельзя, тебя там очень ценят, помнят и считают великим, понимаешь? Ты там будешь для престижа», — сказал он. Яшин согласился не сразу, сказав, что не хочет, чтобы его видели в таком виде. «Не хочу жалости». Лева там уже был прежде, побеждал, аккуратно ловил мячи от местных игроков, правда, один ему забил. Протез у Яшина сейчас был плохой, тяжелый, натирал ногу, поэтому Лева ходил мало. Очень стыдился. Но ему позвонил Никита, добрый человек, потом позвонил Костя, суровый человек с медальным профилем, безжалостно затоптавший когда-то Число, и Яшин согласился, потому что жизнь ему не надоела еще. Число в делегацию не включили, он был не для выставочных поездок. С деревьями и кустами ему было легче, чем с людьми.

Леве не нужно было умереть, чтобы услышать о себе хорошие слова. Жизнь Левы Яшина держалась в нем изо всех сил.

Яшу возил по Израилю небольшой человек, оказавшийся бывшим москвичом, бывшим одноклубником. Звали его Йосей. На лацкане его серого в полоску пиджака был прикреплен небольшой значок. Он сумел пробиться на новом месте и остаться у дел. Леву он ценил и уважал, называл Львом Иванычем, возил на большой машине, помогал пересаживаться на коляску и катал по разным улицам этой небольшой, но солнечной страны. Привез он его и к Стене Храма. Лев Иванович Яшин надел по всем правилам картонную шапочку и написал свою скромную просьбу. Вложил записку в стену, поцеловал камни и простился со Стеной. «Эх, Йосик, поехали обратно, жаль, что на колени там не встают, а то бы умолял на коленях». — «Там встают на колени», — сказал Йося, но не слишком уверенно.

На исходе субботы у Яшина было интервью на ТВ. У входа его ждал директор спортивных передач, элегантный красавец, стоявший по стойке смирно. Он был в костюме, белоснежной рубахе с итальянским галстуком. Ради английской королевы этот человек так бы не одевался, наверняка. Все мраморное крыльцо было занято мечтательными выдающимися девушками и дорогостоящими напитками на подносах, как мечталось Леве в юности.

Бывший москвич Леве все переводил, запинаясь, у него были проблемы с выговором некоторых звуков, но человек он был очень хороший.

Возле директора спортивных программ стояли по бокам две рослые секретарши в мини-юбках и держали подносы с напитками и закусками. Охранники телецентра отводили глаза от нарушения порядка. Старший охраны, отставной офицер еврейского десанта, вытянулся по стойке смирно и взял под козырек. Суббота кончилась в Иерусалиме. Телецентр находился возле ортодоксального квартала. Мужики в черных лапсердаках, подобрав полы их, перебегали мелкими шагами улицу, торопились проститься с выходным днем. Все они были необъяснимо похожи на актера Чарли Чаплина.

«Выпейте, господин Яшин, чего-нибудь, мы вас любим и почитаем как великого вратаря всех времен, чем Бог послал», — сказал директор спортивного вещания, безупречный человек из кибуца на Голанских высотах. Йосик все перевел. Лев Иванович Яшин вытер лицо и выпил стопку местной водки, не чувствуя вкуса. Закусил. От второй стопки он без колебаний отказался. Никогда он так не волновался, даже на Уэмбли.

Его искусно загримировали, замазали глубокие морщины и напудрили землистого цвета щеки. Лучшая из девушек поднесла ему еще стопку водки. На этот раз Иваныч выпил и благодарно закусил. Директор спортивного вещания смотрел на него как на родного брата после долгой разлуки. «Может, икорки?» — спросил он. Но не до икры было. Йосик повез кресло с вратарем по коридору в студию прямого эфира. За ними поспевала гримерша. Встречавшие эту процессию люди кланялись Яшину в пояс, некоторые аплодировали.

Во время интервью, которое шло в прямом эфире в прайм-тайм, бывший вратарь очень волновался и переживал, что не все успел сказать. «Ну как, Йося, было, не опозорился Лева Яшин-то?» — спросил он на обратном пути. «Горжусь вами, Лев Иваныч, — сказал Йося, — все пенальти вами отбиты». Лева вытирал ладонью свое лицо. «Хорошо, что я не грешил на этих людей и на других тоже, так лучше мне жить», — подумал Яшин.

Напоследок ему сделали роскошный легкий протез в больнице Тель-Ашомер умелые мужики-болельщики. «Покорили вратаря любовью», по словам этого самого Йоси. Ему со счастливыми улыбками починили зубы, разработали суставы, вообще, подлечили старика, как он сам сказал Вале по приезде домой в Москву. «Прожил я свою жизнь до дна, Валя», — сказал он жене, которая заругалась и потребовала от него оптимизма и извинений. Лева ей кивнул, что и правда, «оптимистам живется легче». После этого Лев Иваныч самостоятельно, без посторонней помощи широко, уверенно шагнул из зоны пограничного контроля и оказался в вечности.