ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
ВЛАДИМИР РЕЦЕПТЕР
* * *
…А проза трезвеет, пьянеет,
совсем как живой человек,
то скукой вселенской повеет,
то рубит, что твой дровосек.
И правды смертельны удары,
но с ней неожиданней взлет.
Так, плоти не чувствуя старой,
шарманка тебя достает.
Пусть радость поденной работы,
неровно прядущий челнок,
не ведает, что ты и кто ты,
но время берет на зубок…
Ведь он никому не прощает
потери стремительных дней
и вечную тайну скрывает
неслыханной прозы своей.
А я и страшусь, и немею,
и жду отпущенья грехов…
Вот проза… Топчусь перед нею
в короткой кольчужке стихов…
* * *
Как я не умер в десятом году?
Как пересек грязевую страду?
Сколько погибло терпенья
в черном году искушенья!..
Слушал поденно отъявленный бред:
«Скурвись, соври — и спасешься от бед!»,
—
звали чиновные звери
во избежанье потери…
Выжил, не вслушался… Благодарю
за милосердье, за эту зарю,
тусклую зимнюю талость…
Выжил, а рана осталась…
Проводы
1
Станиславу Рассадину
Золой на Воробьевы горы
ты упадал на чистый снег,
чертя свободные узоры
для озабоченных коллег.
Из урны с пеплом ты явился
к золе и пеплу той, кого
ты здесь рассыпал и стыдился
как духовидца своего.
И было трое провожатых,
что исполняли твой наказ,
а ты молчал на белых ватах,
тебе, казалось, не до нас…
Кормились голуби и белки,
на корм слетались воробьи,
а мы пошли на посиделки,
чтоб выпить на помин семьи…
Прости нас, если виноваты.
При жизни ты прощал с трудом.
Запомнят люди, птицы, скаты
на жизнь, на смерть… И на потом…
2
Владимиру Войновичу
…Досталось умирать в жару,
не к веку и не ко двору,
как незаслуженной обидой,
отъединяясь панихидой.
Ты создал праздник, звонкий свет
и притчу в тридцать с лишним лет.
Ты стал разительным примером,
на фоне лживом, гадко-сером.
Ты спас редчайший в прозе смех,
был слышен миру твой успех...
К перу примерил кисть… Но вот —
жара-убийца и уход…
Не осуди, мой друг и брат,
что не смогу явиться в ряд
и стать прощальным караулом
в молчанье скорбном и сутулом.
Прости заочную строку…
Неразрешима штрафнику
сквозь ночь обратная дорога...
Прощай… Прости мне ради бога…
3
Науму Коржавину
Чепел-Хилл был приютом; чужая земля
не могла успокоить, твой прах распыля.
Ты вернулся на родину, русский поэт,
чтоб душа возвратила пространства и свет.
Ты недаром — Коржавин, недаром — Наум,
благородный, разящий, возвышенный ум.
Наш Коржавин державен, ребячлив и прост,
и безбытен, и бескомпромиссен, как пост.
Ты входил на собранье и в дружеский дом
и душой, и опорой, и зрячим слепцом.
Ты и сам удивлялся, глаза нам открыв,
не тщеславен, не горд, а горяч и смешлив.
Ты вернулся на кру´ги своя и к себе,
верный ссыльный, посильной провидцу судьбе,
и в Москве, на Ваганьковском место обрел,
чтобы здесь восходил стиховой ореол…
* * *
Не выступать, чтобы вздор не молоть,
не отвечать на вопрос понарошку.
Вечность и временность связаны вплоть.
Раненый просит морошку…
Он собирается в высший предел,
верный диван, как молитвенный взгорок.
Жил и кончается так, как хотел,
призван, измучен и зорок…
Я бы отвез его к тем докторам,
что продлевали мне сроки;
стал бы дежурить при нем по ночам,
не отпускал бы, жестокий…
* * *
Твой «Requiem» — из двух коротких сцен…
В нем паузы на музыку похожи,
а музыка — на паузы, и в плен
берут слепых, пленяя зрячих тоже…
Ты сам — скрыпач, и скрыпка, и плечо,
смычок, струна, и канифоль, и воздух.
С тобою страшно, зябко, горячо,
смертельно, живо, как всегда на звездах...
* * *
Виденье рая с местом, где лежит Поэт,
приснилось сближенным и по судьбе знакомым,
как обещание, и выбор, и просвет
в неясном будущем и времени искомом.
Прикосновенье… Пробужденье ото сна…
Не страх, а оторопь, затем — призыв к тетради…
Строка продленная, дороже чем казна,
веди за новыми, свяжи нас бога ради!..
* * *
Сильно затянуло питерское небо,
синего не видно, темно-серый пресс,
нелегко на сердце, прячется потреба,
словно осужденный, прошлый интерес.
Отложи, что можешь. Отлежись в сторонке.
Питерские тучи — частью полотна.
Видишь, здесь, в палате, три твои иконки
прислонились к стеклам нового окна…
* * *
С самим собой, с самим собой,
с проверками, таблетками,
непререкаемой судьбой,
врачами-малолетками.
С воспоминаньями о том,
что не сотрешь, не выбелишь;
с твоим отчетливым следом,
ему плевать, как выглядишь.
Теперь неважно — рад, не рад,
включен ли сон иль мало сна;
твой труд растет, как боль утрат
Божественного промысла…
* * *
Только строка успокоит,
с виду суха.
Боль и тревогу утроит
в рамке стиха.
Это и чет твой и нечет —
невидаль строк.
только стихи тебя лечат,
вычеркнув прок;
только стихом утолится,
словно волной,
вся черновая страница,
голос мирской;
бывшая эта столица,
город морской…
"
