ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЛАДИМИР РЕЦЕПТЕР

* * *

…А проза трезвеет, пьянеет,

совсем как живой человек,

то скукой вселенской повеет,

то рубит, что твой дровосек.

И правды смертельны удары,

но с ней неожиданней взлет.

Так, плоти не чувствуя старой,

шарманка тебя достает.

Пусть радость поденной работы,

неровно прядущий челнок,

не ведает, что ты и кто ты,

но время берет на зубок…

Ведь он никому не прощает

потери стремительных дней

и вечную тайну скрывает

неслыханной прозы своей.

А я и страшусь, и немею,

и жду отпущенья грехов…

Вот проза… Топчусь перед нею

в короткой кольчужке стихов…

* * *

Как я не умер в десятом году?

Как пересек грязевую страду?

Сколько погибло терпенья

в черном году искушенья!..

Слушал поденно отъявленный бред:

«Скурвись, соври — и спасешься от бед!», —

звали чиновные звери

во избежанье потери…

Выжил, не вслушался… Благодарю

за милосердье, за эту зарю,

тусклую зимнюю талость…

Выжил, а рана осталась…

Проводы

1

Станиславу Рассадину

Золой на Воробьевы горы

ты упадал на чистый снег,

чертя свободные узоры

для озабоченных коллег.

Из урны с пеплом ты явился

к золе и пеплу той, кого

ты здесь рассыпал и стыдился

как духовидца своего.

И было трое провожатых,

что исполняли твой наказ,

а ты молчал на белых ватах,

тебе, казалось, не до нас…

Кормились голуби и белки,

на корм слетались воробьи,

а мы пошли на посиделки,

чтоб выпить на помин семьи…

Прости нас, если виноваты.

При жизни ты прощал с трудом.

Запомнят люди, птицы, скаты

на жизнь, на смерть… И на потом…

2

Владимиру Войновичу

…Досталось умирать в жару,

не к веку и не ко двору,

как незаслуженной обидой,

отъединяясь панихидой.

Ты создал праздник, звонкий свет

и притчу в тридцать с лишним лет.

Ты стал разительным примером,

на фоне лживом, гадко-сером.

Ты спас редчайший в прозе смех,

был слышен миру твой успех...

К перу примерил кисть… Но вот —

жара-убийца и уход…

Не осуди, мой друг и брат,

что не смогу явиться в ряд

и стать прощальным караулом

в молчанье скорбном и сутулом.

Прости заочную строку…

Неразрешима штрафнику

сквозь ночь обратная дорога...

Прощай… Прости мне ради бога…

3

Науму Коржавину

Чепел-Хилл был приютом; чужая земля

не могла успокоить, твой прах распыля.

Ты вернулся на родину, русский поэт,

чтоб душа возвратила пространства и свет.

Ты недаром — Коржавин, недаром — Наум,

благородный, разящий, возвышенный ум.

Наш Коржавин державен, ребячлив и прост,

и безбытен, и бескомпромиссен, как пост.

Ты входил на собранье и в дружеский дом

и душой, и опорой, и зрячим слепцом.

Ты и сам удивлялся, глаза нам открыв,

не тщеславен, не горд, а горяч и смешлив.

Ты вернулся на кру´ги своя и к себе,

верный ссыльный, посильной провидцу судьбе,

и в Москве, на Ваганьковском место обрел,

чтобы здесь восходил стиховой ореол…

* * *

Не выступать, чтобы вздор не молоть,

не отвечать на вопрос понарошку.

Вечность и временность связаны вплоть.

Раненый просит морошку…

Он собирается в высший предел,

верный диван, как молитвенный взгорок.

Жил и кончается так, как хотел,

призван, измучен и зорок…

Я бы отвез его к тем докторам,

что продлевали мне сроки;

стал бы дежурить при нем по ночам,

не отпускал бы, жестокий…

* * *

Твой «Requiem» — из двух коротких сцен…

В нем паузы на музыку похожи,

а музыка — на паузы, и в плен

берут слепых, пленяя зрячих тоже…

Ты сам — скрыпач, и скрыпка, и плечо,

смычок, струна, и канифоль, и воздух.

С тобою страшно, зябко, горячо,

смертельно, живо, как всегда на звездах...

* * *

Виденье рая с местом, где лежит Поэт,

приснилось сближенным и по судьбе знакомым,

как обещание, и выбор, и просвет

в неясном будущем и времени искомом.

Прикосновенье… Пробужденье ото сна…

Не страх, а оторопь, затем — призыв к тетради…

Строка продленная, дороже чем казна,

веди за новыми, свяжи нас бога ради!..

* * *

Сильно затянуло питерское небо,

синего не видно, темно-серый пресс,

нелегко на сердце, прячется потреба,

словно осужденный, прошлый интерес.

Отложи, что можешь. Отлежись в сторонке.

Питерские тучи — частью полотна.

Видишь, здесь, в палате, три твои иконки

прислонились к стеклам нового окна…

* * *

С самим собой, с самим собой,

с проверками, таблетками,

непререкаемой судьбой,

врачами-малолетками.

С воспоминаньями о том,

что не сотрешь, не выбелишь;

с твоим отчетливым следом,

ему плевать, как выглядишь.

Теперь неважно — рад, не рад,

включен ли сон иль мало сна;

твой труд растет, как боль утрат

Божественного промысла…

* * *

Только строка успокоит,

с виду суха.

Боль и тревогу утроит

в рамке стиха.

Это и чет твой и нечет —

невидаль строк.

только стихи тебя лечат,

вычеркнув прок;

только стихом утолится,

словно волной,

вся черновая страница,

голос мирской;

бывшая эта столица,

город морской…