ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Ласло Краснахоркаи. Сатанинское танго.

М: АСТ: Corpus, 2017

Рецензию на единственный переведенный на русский язык роман венгерского почти уже классика Ласло Краснахоркаи стоило бы назвать «В ожидании Иримиаша» — из него моментально стало бы ясно, какое место отведено в книге диалогу с одним из основоположников театра абсурда. Как беккетовский Мерфи, прячется от реальности в кресле персонаж «Сатанинского танго»; как его же Диди и Гого, ждут обитатели разрушающегося поселка своего воскресшего из мертвых односельчанина — в надежде, что он принесет им благую весть о новой жизни. Но «благая весть» — о наступлении Царства Божия и спасении рода человеческого — это по-гречески «Евангелие», а лежащий перед нами текст называется «Сатанинское танго», и тот, чьего прихода все ждут, уж точно не Христос — скорее Антихрист.

Ласло Краснахоркаи — один из главных писателей современной Венгрии, более чем признанный и за пределами родной страны; он обладатель Букеровской премии 2015 года, «мастер апокалипсиса», как охарактеризовала его С. Зонтаг, «универсальность видения» которого, по словам В. Г. Зебальда, сравнима с гоголевской. Апокалипсис в романе происходит в отдельно взятом поселке, переживающем последствия падения коммунизма.

Инфернальный танец, обозначенный в заглавии, отплясывает сам роман: вместо «Содержания» — «Порядок танца», а количество глав, принцип их нумерации и странные подзаголовки критики объясняют тем, что каждая глава — это шаг в танго. Текст плывет под музыку, будто бы боясь прерваться хоть на секунду; перетекают один в другой, имитируя движение человеческой мысли, внутренние монологи героев, теряются знаки препинания, а буквы, словно забыв о том, где на самом деле должны находиться, складываются в своеобразных словесных монстров. «Буквы; затем, из букв слова; затем, из этих слов, короткие предложения; затем больше — и длиннее, и, наконец, — очень длинные, продолжительностью лет в тридцать пять. Красота в языке. Веселье в аду» — характеризует автор свою стилистическую манеру. Единственный в романе, кто наделен правом (хотя и не по праву) высказываться прямой речью — длинными и патетическими монологами, да еще и выделенными графически, — это тот самый Иримиаш; их искусственная по сравнению с остальным текстом структура подчеркивает трикстерский характер персонажа.

Как и недавно вышедший «Взгляд змия» литовца Саулюса Томаса Кондротаса, венгерский роман доходит до русского читателя почти через тридцать лет после написания. В этих книгах вообще есть что-то общее: не вдаваясь в подробный анализ, можно сказать, что обе они лишены красок и происходят в мире, где всё серо-коричневое, цвета грязи — земли, бесконечно поливаемой дождем. Это мир, где слишком контрастные белый и черный оказываются чрезмерной роскошью. Грязь здесь как бы первичное свойство, начальная и конечная сущность изображаемого, все вышло из нее и в нее же возвращается. Этот процесс детально, до самой мельчайшей подробности и живописует певец распада Ласло Краснахоркаи.

Замкнутость этой реальности обозначена и на уровне содержания, и на уровне композиции — в буквальном смысле закольцовывающей повествование. Описанное, таким образом, превращается в дурную бесконечность, выхода из которой не предвидится. Апогей отказа от взаимодействия с внешним миром, причем сознательного, — Доктор; запершийся в своем доме летописец погибающего поселка, безумный демиург, чьи записи в итоге и оказываются романом, который мы читаем.

В вакууме текста постоянно перекликаются мотивы и даже эпизоды (казалось бы, а как иначе, если все повторяется): изображенные на бумаге, они походили бы на паутину, ту, что в романе плетут неугомонные враги корчмаря, пауки. Она есть не что иное, как метафорическое отражение участи, что уготовил героям романа средоточие всех их чаяний и надежд — Иримиаш, для которого сами они не более чем раздражающие насекомые.

Этот странный мир, тем не менее, не лишен своеобразных чудес, главное из которых — воскрешение мертвых. Но оказывается, что покойники на самом деле никогда таковыми не были, а случайная смерть невинного ребенка (и даже чудо вознесения его после смерти), в отличие от произведений Достоевского, к которому автор недвусмысленно отсылает через сон одного из персонажей в финале, не ставит героев перед моральным выбором, да и вообще, как кажется, не значит для них ничего. Всё в романе, что может показаться намеком на возможность выхода за пределы его замкнутого хронотопа, уже через несколько предложений, страниц или глав разбивается вдребезги. Как предвестник чего-то прекрасного, звучит на протяжении всего действия колокольный звон, чтобы в финале оказаться лишь происками безумца, и на этом очередном — и последнем — обмане сюжет наконец завершается.

Всеми средствами автор подчеркивает: за пределами этого мира ничего нет, да и самого его нет; быть может, он существует лишь в больном сознании Доктора, а впрочем, и существование Доктора представляется сомнительным. Да и не мир это вовсе, а бледное отражение, антимир, населенный тенями, кружащимися в вечном танце на балу у Сатаны.

Полина Бояркина