БЫЛОЕ
И КНИГИ
Александр Мелихов
Ленин с драйвом
Когда романтической советской молодежи уже хотелось послать подальше
власть партийного чиновничества, но при этом сохранить породившую его сказку, она
пыталась отыскать в глубине предреволюционных и пореволюционных лет «настоящих
коммунистов» — умных, честных, добрых и бескорыстных. Номером первым с большим
отрывом шел Ленин, затем Киров, а дальше неразборчиво маячили всякие Ногины
и Цюрупы, падавшие в голодные обмороки среди окороков и ковриг. Однако
реальная партия не позволяла полюбить не только себя, она и своих отцов-основателей
стремилась убить скукой и совершенно неправдоподобной кисло-сладкой ложью.
Что ей в конце концов и удалось. Даже и главного апостола —
Ленина — слащавостью «Ленинианы» она превратила в желаннейшую мишень анекдотов:
достаточно было поставить его в любую житейскую ситуацию (Ленин делает зарядку:
маленький, толстенький, в семейных трусах, приседает), чтобы слушателями овладевал
счастливый нервный смех.
В общем, слава КПСС! Именно она уничтожила себя ложью и скукой.
Без нее нам было бы с ней не справиться.
«В нашем лагере содержался некто
Брюхалов, бывший владелец трактира с садиком на Шаболовке. Времени он даром
не терял, все время корпя над какими-то книжками, и часто ночью я слыхал, как
он тупо, но с упорством повторял: „Стокгольмский съезд, Лондонский съезд. Пресвятая
Богородица, спаси и помилуй!..“», — этому господину, или, вернее, почти
уже товарищу вскоре удалось сдать политграмоту и вступить кандидатом в «ячейку».
Жаль, на первом курсе я еще не прочел эренбурговского «Хулио Хуренито» и, пытаясь
читать учебник по истории КПСС, только плевался, вместо того чтобы звать Богородицу.
Круглый пятерочник, в университете я лишился из-за истории КПСС
и научного коммунизма стольких повышенных стипендий, что принадлежащую перу
Льва Данилкина толстенную жэзээловскую биографию Ленина «Пантократор солнечных пылинок»
(М., 2017) я раскрывал с большой осторожностью. И зря.
«По „Ренегату Каутскому“ видно, что Ленин в октябре 1918-го, несмотря
на ранение и накопленную за год усталость, находится в идеальной форме
политического бойца, чей организм вырабатывает адреналин, тестостерон и эндорфины
с щедростью Ниагарского водопада».
«Кремль стал своего рода коммуной, кишевшей большевиками всех мастей
и размеров — от Троцкого до Демьяна Бедного и от Молотова до малолетнего
племянника Ленина Виктора Дмитриевича».
«Ленин, настоящий предприниматель-революционер, увидел рынок, на котором
благодаря полицейским ограничениям был создан искусственный дефицит „нелегальной“
литературы. Обнаружив спрос, он задался мыслью — как занять имеющуюся нишу,
несмотря на высокие издержки (давление жандармов, конкуренция с другими изданиями
подобного рода)».
«Без „Искры“ марксизм бы остался в России в большей степени
экономическим, чем политическим учением: как в Европе — за социализм в отдаленной
перспективе, без слова „революция“. Однако ж благодаря кулинарным талантам
Ленина — который способен был накормить своих товарищей не только пиццей, но
и рыбой фугу — химический состав организмов российских марксистов изменился;
токсины позволили обрести им оригинальную физиономию и закалили их до такой
степени, чтобы в момент политического кризиса они смогли перехватить власть
с первой и единственно возможной попытки».
«Именно эсеры снимали в тот момент сливки с революционно-либеральной
молодежи: киевское убийство министра внутренних дел Сипягина и казнь террориста
Балмашёва в 1902‑м очень способствовали их успеху».
«Одно дело было троллить „экономистов“ и „сепаратистов“ при помощи
книги, где легко окарикатурить их взгляды. Но вживую они оказывались опаснее, изворотливее,
убедительнее, чем на бумаге, — и не позволяли лепить на себя ярлыки оппортунистов,
„болота“, „нестойких“».
«Отказ вести себя с Лениным почтительно означал автоматическое
отлучение — в тот момент только от фракции, а впоследствии, по мере
роста значимости самого Ленина, — от революции вообще».
«В политике добровольная уступка „влияния“ доказывает такое бессилие
уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность… кто добровольно
уступит влияние, тот достоин, чтобы у него отняли не только влияние, но и право
на существование».
Каков Ильич? А то мы подзабыли, кто стоял у истоков Союза.
«Среди прочих сподобившихся беседы был философ Бертран Рассел; Ленин
в своих заметках записал его как „древообделочника“. Самому древообделочнику
не понравились смех Ленина и его „монгольскость“ — когда тот захохотал,
рассказывая, что большевики научили бедных крестьян вешать богачей на ближайшем
дереве».
«Один твердокаменный большевик пропил выданные ему деньги по дороге
и вынужден был вернуться в Швейцарию; Ленин простил ему — в конце
концов со всеми бывает; гораздо хуже, если б по дороге тот начитался Маха и Авенариуса».
«Чем больше сходятся дальние цели делегатов — вроде долой самодержавие,
тем сложнее им договориться друг с другом по нюансам. Таких нюансов были сотни, —
и, как знать, если бы не неожиданный раскол между самими искровцами, возможно,
съезд продолжался бы по сей день».
«Врожденная интуиция никогда не заменит практики — и Ленин
получил десятки тысяч часов практики, позволивших ему отшлифовать свой природный
талант склочника и крючкотвора».
В этом стиле прикольного молодежного трепа, переполненного гиперболами,
метафорами и модными англицизмами-американизмами и, казалось бы, самой
природой предназначенного для снижения, Данилкин, отнюдь не упуская возможностей
посмеяться над своим героем, написал весьма умную книгу, после которой трудно сомневаться,
что при всем своем утопизме и марксистской упертости Ленин был геополитиком
высочайшего класса. Не уверен, что рабочего: вполне возможно, что пролетариат был
всего лишь его личным оружием, подобно тому как булыжник был оружием самого пролетариата.
Но, быть может, Ленин все же не был просто азартным игроком на шахматной
доске истории или религиозным пророком под маской политика, а был еще и в какой-то
мере народным заступником, хоть и не припомню, чтобы он когда-нибудь тепло
отозвался о каких-то реальных трудящихся, если не мог их использовать в качестве
боевого ресурса.
«К Ленину за 54 года пришвартовывалось много хороших и очень хороших
людей, но, возможно, лучшим из них был как раз Бабушкин; ни разу за последнее столетие
не попавшая в разряд „модных“ — в отличие от Богданова, Потресова,
Струве, Троцкого, Дзержинского — фигура: просто рабочий со смешной фамилией,
который в какой-то момент зачитался книжками и, вместо того чтобы продолжать
вести нормальную жизнь, занялся просвещением и революцией — и расстрелян
был, как собака, без следствия, суда и уведомления близких; тот ученик, за
которого многое можно простить и учителю.
Согласно распространенному представлению, один из „грехов“ Ленина состоит
в том, что он, в рамках своего жестокого социального эксперимента, вывел
на историческую авансцену „хама“ — „шарикова“, „чумазого“, „манкурта“, „гунна“,
варвара, класс недочеловеков, которых заведомо нельзя было допускать к власти,
поскольку они представляют собой продукт дегенерации общества, антиподов самого
понятия „культура“. По бабушкинскому тексту — не говоря уж о бабушкинской
биографии — понятно, что эти представления суть прикрытый ссылками на булгаковское
остроумие социальный расизм. Рабочие были классом, попавшим в трагическое положение,
в беду; класс-жертва объективных историко-экономических обстоятельств».
Но, оставляя герою сердце, постреволюционного Ленина Данилкин рисует
вполне рациональным игроком.
«Мир состоит из противоречий — которые приводят к изменению.
По-этому любого рода „красивое самоубийство“ — умрем, но позорного мира с немцами
не подпишем; спалим Россию, но зажжем Европу — воспринималось Лениным как род
„революционной фразы“: неконструктивно и неэффективно; позже именно поэтому
Ленин окорачивал леваков в „Детской болезни левизны“: цель „завоевать“ главные
западные твердыни капитализма подразумевала не мгновенную прямую атаку, а сложное
маневрирование — ради сбережения собственных сил, которые понадобятся во время
кризиса.
Россия была для Ленина ресурсом, который можно было эксплуатировать —
иногда чем-то жертвовать, иногда что-то приобретать, — и чем более силен
этот ресурс, тем лучше позиция; ни о какой „утилизации“, „сожжении“ речь не
идет. Революции в Германии, Франции, Англии, Америке, безусловно, помогли бы
новой, революционной России — и защититься, и быстро модернизироваться,
и решить проблему низкой производительности труда, — и поэтому Ленин
не видел проблемы в том, чтобы забирать из бюджета страны какую-то часть средств
на финансирование революций в других государствах; пресловутые бриллианты,
которыми Каменев в Лондоне пытался подкупать членов британского парламента,
и золотые миллионы на закупку оружия для Турции и Афганистана, спонсирование
левацкой прессы в Германии и прочей нелегальной и полулегальной антиправительственной
деятельности — не столько „принесение России в жертву идолам мировой революции“,
сколько инвестиция крупного государства в деятельность своих спецслужб за границей
и в институции „мягкой силы“; стандартная практика. По сути, Коминтерн
и был такой „мягкой силой“ российских большевиков — которая в любой
момент могла трансформироваться в военную.
Следовало обозначить для потенциальных партнеров — добровольных,
привлеченных удачным примером модернизации общества — маяки, цели».
«Когда немецкая, венгерская и прочие европейские революции захлебываются
и ясно, что пятимиллионной советской армии там мало что светит, Троцкий пишет
энергичную — и поражающую грандиозностью масштаба — докладную записку,
где предлагает план быстрой экспансии на Восток, открытие новых фронтов. „Путь на
Лондон и Париж лежит через Афганистан и Индию“. Восток может и должен
быть советизирован и большевизирован; это идеальное направление для экспорта
революции.
Внешнеполитическая стратегия Ленина тоньше; Ленин осознавал не только
потенциал, но и „диалектику“ Азии. Восток для него был не столько путем в условную
Англию, сколько возможностью существенно улучшить собственную позицию для будущего
торга. Англия и Америка не перестанут править миром, даже если лишатся своих
основных колоний, но Англию можно раскачать изнутри, используя Индию; Америку —
„расковыривая“ Мексику и т. д. Возможно, Ленин и не знал в точности,
как именно будет „использована“ Сибирь; но он осознавал, что подоплека нахождения
Колчака в Сибири состоит в том, что на Сибирь зарится Япония, а Америке,
спонсирующей Колчака, очень не хотелось бы, чтобы у Японии появилась такая
ресурсная база; то есть они поддерживают Колчака не только потому, что он воюет
с большевиками, — но еще и потому, что не дает захватить Сибирь японцам.
Сигналы, поступающие из „коминтерновской“ России, могли производить
впечатление агрессивных, а экспансия красного цвета на карте — угрожающей,
однако целью Ленина было не приобретение территорий, но превращение большевизма
из регионального дестабилизирующего фактора в „международную силу“ с центром
в Москве. Речь идет не о буквальной колонизации, как в „обычном“,
неизбежно загнивающем империализме, а об идеологической, причем не насильственной,
а добровольной: в качестве морковки новым государствам предлагалась идея
мировой революции и коммунизма. На практике это означало проект модернизации
с опорой не то что исключительно на собственные силы, — но и не на
Запад. Да, Запад для „новых наций“ выглядел проверенным направлением: вон как использовала
вестернизацию Япония! Но ясно было и то, что Запад больше не будет модернизировать
таким образом чужие экономики, которые быстро входят с ним в режим конкуренции;
ему выгодно держать полуколонии в состоянии технологической, военной и культурной
зависимости, беспрепятственно вывозя сырье и экспортируя туда свой капитал
и товары. Проект же Коминтерна включал в себя обещание, что, объединившись
друг с другом, новые, ориентированные на социализм страны — в основном
аграрные, не располагающие промышленным пролетариатом, — помогут друг другу
с индустриализацией — и сохранят при этом независимость от Запада.
„Красная глобализация“ также подразумевала привилегированное положение России —
„метрополии“ для революционных „доминионов“: те импортируют из Москвы не деньги,
но „ленинизм“ и дипломатическую поддержку — и за счет этого получают
возможность пользоваться своим сырьем и модернизировать страну, имея защиту
от настоящих, тормозящих индустриализацию империалистов».
«Да, так не строят колониальные империи, — но так ломают сложившийся
миропорядок и учреждают новый, второй центр — к которому тянутся
потому, что так соблюдается принцип взаимного уважения: у вас король, у нас
предсовнаркома, и каждый отслеживает свой участок совместной работы».
«Смысл Коминтерна для самого Ленина следует искать не только в шапкозакидательских
декларациях Зиновьева про неизбежность мировой революции. „Пока, — говорил
сам Ленин в марте 1918-го, — это очень хорошая сказка, очень красивая
сказка — я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки“».
Но красивые сказки свойственно любить и взрослым. Именно сказки и были
главным оружием пролетариата, вернее, тех, кто его употреблял в дело. Именно
поэтому не стоит и пытаться формировать новые центры силы, не имея в запасе
чарующей сказки: ничего, кроме дорогостоящего конфуза, из этого выйти не может.
Собственно, и у Ленина в конечном итоге ничего не вышло,
ибо без сказки побеждать невозможно, но невозможно и сказку сделать былью.
В общем, удивительное дело: такая смертоносная скука, как Лениниана,
при умелом изложении оказалась поучительной, увлекательной и даже романтичной.
Ибо, как считал Шиллер, в художественной драме сила для нас важнее, чем ее
направленность, и, если злодей на сцене проявит мужество и находчивость,
мы будем невольно ему сочувствовать, хотя за пределами зрительного зала постарались
бы отдать его в руки правосудия.
Большинству из тех, кто хоть сколько-нибудь знает дело, довольно-таки
ясно, что без Ленина не было бы и Октябрьской революции. Но после книги Данилкина
трудно сомневаться, что без Ленина, скорее всего, не возникла бы и прочно организованная
экстремистская ветвь марксизма. Павел Иванович Новгородцев в своем классическом
разборе выделил в марксистском учении два взаимоисключающих стремления —
стремление улучшить положение рабочих в существующем обществе и стремление
разрушить это общество во имя будущего земного рая. Без ленинского адреналина второе
направление едва ли сумело бы уничтожить реформистское социал-демократическое начало.
И так его выполоть, что и через сто лет оно не дает сколько-нибудь заметных
побегов. Может быть, Данилкину теперь нужно взяться за биографию Плеханова? Он ведь
уже прекрасно освоил всех этих Мартовых—Засулич—Аксельродов. Осталось лишь изобразить
их с тем же «драйвом». Хотелось бы, правда, чтобы, изображая марксистов, автор
не делал уступок марксистскому детерминизму. А то, убедительнейше показав человеческую
уникальность Ленина, он иной раз роняет, что дело не в Ленине, а в системе,
которая его порождает. Чего ж она не породила второго Ильича? Способного столкнуться
или стакнуться с первым и, надеюсь, последним на равных?
Лично мне кажется, что ход истории каждый раз определяется неповторимой
совокупностью обстоятельств, важнейшими из которых являются обстоятельства не материальные,
но психологические. Хоть аргумент «мне кажется» я и не считаю царицей доказательств.
