1917

Кирилл Александров

Русский генералитет и крушение конституционно-монархического строя в России: 3 марта 1917 года

Памяти петербургского историка Олега Поливанова

 

Примерно в 23:40 в четверг 2 (15) марта 1917 года в салон-вагоне царского поезда, стоявшего на железнодорожном вокзале Пскова, Николай II вручил уполномоченным Государственной Думы Александру Гучкову и Василию Шульгину акт об отречении от престола за себя и цесаревича Алексея Николаевича в пользу Великого князя Михаила Александровича, не имевшего понятия о намерении старшего брата. Тот факт, что государь подписал документ копировальным карандашом, которым сначала внес правку в присланный из Ставки проект, никого из свидетелей не смутил, никем не скрывался и вскоре стал широко известен как незначительная деталь.^[1] Отречение произошло в поезде, а не в Царско­сельском дворце, поэтому внешний вид акта не мог выглядеть идеально. Качество бумаги, цвет и химический состав грифеля не лишали Высочайшую подпись аутентичности и не отменяли благородной готовности Николая II пожертвовать властью и положением ради умиротворения России и успешного продолжения войны вместе с союзниками.^[2] «Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны после того, как командующие генералы телеграфировали и просили его об этом. Bce они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!» — писала 18 марта Вдовствующая императрица Мария Федоровна своей невестке, греческой королеве Ольге Константиновне.^[3]

Добровольный характер отречения императора, с точки зрения автора, не подлежит сомнению. Это не исключает значения уговоров, возможных рисков и влияния политической обстановки. Но не было никаких угроз, тем более насилия по отношению к государю. В знаменитой телеграмме № 1878 с солидарным мнением трех главнокомандующих о целесообразности отречения, направленной из Ставки в Псков днем 2 марта, генерал от инфантерии Михаил Алексеев просил венценосца: «Умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам, — и закончил доклад словами: — Ожидаю повелений».^[4] Затем по собственному желанию царь лишил сына престола: следовательно, свободное волеизъявление Николая II никем не стеснялось. Вместе с тем неожиданное решение государя, принятое по частным мотивам, нарушало неприкосновенные права несовершеннолетнего цесаревича, создавая совершенно новую — и противоречивую — династическую ситуацию. Законным наследником русского престола, несмотря на отречение отца, де-юре оставался Алексей Николаевич.^[5] Поэтому любое другое царствование становилось шатким и сомнительным с точки зрения права и морально-нравственной безупречности. Однако монархисты, присутствовавшие на историческом совещании, не стали возражать императору. Коллизия с престолонаследием ни у кого не вызвала тревоги. «Царь был совершенно спокоен, но скорее дружественен, чем холоден», — рассказывал Шульгин через несколько дней журналистам газеты «Речь».^[6] Не без колебаний и растерянности уполномоченные Думы все же согласились с роковым царским решением.

В феврале 1936 года в последние дни жизни Гучков вновь вернулся к драматической сцене в царском поезде:

«Когда Государь сказал, что он готов отречься, но только в пользу брата, и что он отрекается за себя и за сына — сердце мое так и упало. Это противоречило моим ожиданиям. Ответственность удесятерялась. Спасем ли мы Россию. Охватывало щемящее чувство страха.

Я считал, что Царь должен отречься в пользу Царевича. Тогда бы создалась легенда об Императоре-отроке. При мягком характере русского человека и его жалостливости, создался бы культ молодого Царевича.

Михаил был фигурой симпатичной, но бесцветной».^[7]

Равнодушно отнесся к нарушению законных прав цесаревича и главнокомандующий армиями Северного фронта генерал от инфантерии Николай Рузский.^[8] Пока для Гучкова и Шульгина готовился второй экземпляр акта об отречении, в 0:28 3 марта Генерального штаба генерал-майор Василий Болдырев, занимавший должность генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта, доложил в Ставку о подписании манифеста.^[9]

Казалось, передача престола благополучно состоялась и драма отречения завершилась. Все ее главные участники порядком измучились и устали за минувшие двое суток. По свидетельству главного начальника снабжений армий Северного фронта генерала от инфантерии Сергея Саввича, «Гучков буквально валился с ног, и для подкрепления его, я посылал к себе на квартиру за коньяком».^[10] Кроме Рузского, Гучкова, Шульгина, престарелого министра Двора графа Владимира Фредерикса и Свиты Его Величества генерал-майора Кирилла Нарышкина салон-вагон с Высочайшего разрешения в первом часу ночи посетили дворцовый комендант Свиты Его Величества генерал-майор Владимир Воейков, помощник начальника разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северного фронта Генерального штаба подполковник Василий Медиокритский, комендант станции Псков подполковник Кирпиченко. Николай II разговаривал с ними о своих ближайших намерениях, в том числе он хотел повидаться с матерью Вдовствующей императрицей Марией Федоровной^[11], находившейся в Киеве. Медиокритский получил и зашифровал телеграмму Гучкова и Шульгина, передававшуюся в Петроград на имя начальника Главного Штаба генерала от инфантерии Николая Михневича — с сообщением для председателя Думы Михаила Родзянко — о согласии императора отречься в пользу Великого князя Михаила Александровича, о поручении князю Георгию Львову «образовать новое правительство» и о назначении Верховным Главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича (младшего).^[12]

В Могилеве в Ставке в ночь со 2-го на 3 марта среди генералов и офицеров царило крайнее напряжение.^[13] Роковая неопределенность с государственной властью затягивалась и грозила непредсказуемыми последствиями. Политические события в тот момент всецело приковали внимание высших чинов Ставки, преследовавших, по словам Алексеева, единственную и главную цель: «Удержание всей армии в порядке».^[14] Однако в базах Балтийского флота продолжался матросский бунт, а в глубоком тылу разрасталась революция. Ухудшалась ситуация в войсках: в Луге — в 130 верстах от штаба армий Северного фронта в Пскове — нижними чинами были убиты первые офицеры гвардейской кавалерии во главе с генерал-лейтенантом графом Георгием Менгденом^[15], смутные слухи о революции в Петрограде и других крупных городах проникали в Действующую армию.^[16] В прифронтовую полосу Западного фронта из Петрограда прибыла солдатская банда, потребовавшая разоружения железнодорожных жандармов.^[17]

В далеком Тифлисе с нетерпением ждал известий из Ставки главнокомандующий Кавказской армией генерал от кавалерии Великий князь Николай Николаевич.^[18] Но новости не поступали. Высший генералитет, по замечанию Генерального штаба полковника Бориса Сергеевского, желал «сохранить монархию в лице больного ребенка»^[19], но в короткой телеграмме Болдырев не сообщил главной подробности состоявшегося отречения. Проект манифеста был подготовлен ранним вечером 2 марта директором Дипломатической канцелярии при Верховном Главнокомандующем, камергером, статским советником Николаем Базили (де Базили) при участии нескольких офицеров Ставки, включая генерал-квартирмейстера при Штабе Верховного Главнокомандующего Генерального штаба генерал-лейтенанта Александра Лукомского^[20], и никто не мог предвидеть его изменения государем в главной части. Поэтому начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии Михаил Алексеев, его помощник генерал от инфантерии Владислав Клембовский, полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном Главнокомандующем Великий князь Сергей Михайлович, Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский и другие старшие чины Ставки, ознакомившись с содержанием телеграммы № 1243/Б Болдырева, были уверены, что на русский престол благополучно вступил государь Алексей Николаевич при регенте в лице Великого князя Михаила Александровича.

После получения второго экземпляра манифеста об отречении, который ныне хранится в Государственном архиве Российской Федерации^[21], около часу ночи 3 марта Рузский, Гучков и Шульгин простились с Николаем II. «Произошел прощальный обмен рукопожатий, — утверждал Гучков. — Государь был совершенно спокоен, с нами любезен».^[22] В ожидании подачи поезда на Петроград Рузский предложил уполномоченным Думы поужинать и пригласил их в свой вагон. За столом главнокомандующего присутствовал и главный начальник снабжений. Об этом ужине в вагоне главкосева^[[1]] не вспоминали ни Шульгин, ни Саввич, ни Рузский. Возможно, причину объясняет свидетельство Гучкова: «Меня резанула бьющая через край восторженная радость обоих генералов, Рузского и Саввича».^[23] В 1932 году в интервью Базили он подтвердил: Саввич ликовал. «У нас (с Шульгиным. — К. А.) было глубокое чувство всего трагизма, а у него, ах, слава Богу, кончено это все», — рассказывал Гучков.^[24] В то же время он отрицал причастность Рузского к узкому кругу своих единомышленников, планировавших дворцовый переворот в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Гучков сомневался в надежности, чистоте характера и патриотизме Рузского.^[25] Базили соглашался: «Он карьеру делал на дворцовых связях, не страшился даже таких сношений, как с Распутиным. В этом отношении он шел до крайнего уничижения».^[26] Императрица Александра Федоровна действительно к Рузскому благоволила.^[27] Более того, Гучков даже допускал, что Рузский арестовал бы его в случае недвусмысленного предложения примкнуть к заговорщикам.^[28] Скорее всего, радостное состояние двух генералов ночью 3 марта было связано с их психологической разрядкой после долгого нервного напряжения и удовлетворением от безболезненности передачи престола цесаревичу. Около трех часов ночи Гучков и Шульгин уехали из Пскова в Петроград и увезли с собой второй экземпляр акта об отречении.^[29]

После прощания царя с уполномоченными Думы литерные поезда — свитский и Его Величества — некоторое время еще стояли на псковском вокзале. «Заговорщик» Рузский не установил скрытого контроля за действиями Николая II, и его передвижения не ограничивались. Паровозы, прицепленные с двух концов царского поезда, позволяли ему следовать и на север и на юг.^[30] Состав пассажиров, чинов Свиты и личной охраны государя не изменился. По записи в дневнике за 2 марта, которая была сделана ночью в пятницу 3-го, Николай II покинул Псков в час ночи.^[31] Через Остров, Двинск, Витебск и Оршу литерные поезда следовали в Ставку в Могилев. Однако другие источники^[32] позволяют предположить, что в действительности отъезд состоялся ближе к двум часам. «Уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого, — записал расстроенный император. — Кругом измена и трусость, и обман!»^[33] Эти слова из царского дневника приобрели широкую известность. «Образ государя с заплаканными глазами в полуосвещенном купе до конца жизни не изгладится из моей памяти», — вспоминал в эмиграции об отъезде из Пскова дворцовый комендант Свиты Его Величества генерал-майор Владимир Воейков.^[34]

По мнению петербургского историка Сергея Куликова, последующие сожаления Николая II о всеобщей «измене» и «предательстве» подтверждали Воейков и Анна Вырубова^[35], известная своим почитанием Григория Распутина и близостью к императрице Александре Федоровне. Однако при оценке их свидетельств нельзя игнорировать пристрастность, а также специфические взгляды и характеристики обоих мемуаристов. Изображая Алексеева «изменником», генерал Воейков тут же упомянул, как государь по прибытии в Могилев вечером 3 марта при встрече на платформе обнял своего начальника Штаба.^[36] Через двое суток бывший дворцовый комендант убыл из Могилева в свое пензенское имение, выхлопотав себе командировочное предписание от «изменника» Алексеева. Он посоветовал Воейкову уехать по причине недружелюбного отношения к генералу со стороны значительного числа бывших подчиненных, чтобы избежать возможного ареста или другого «резкого проявления неуважения, особенно в присутствии отрекшегося государя».^[37] Дворцовый комендант рисковать счел излишним, совету Алексеева внял и оставил императора. Оценки личных качеств и поведения Воейкова современниками колебались в диапазоне от прохладных до резко отрицательных.^[38] Поэтому вопрос о том, кого именно Николай II считал виновным в «измене», нуждается в уточнении.

С точки зрения автора, в первую очередь горькая запись в дневнике относилась к Рузскому и его ближайшим сотрудникам в лице Саввича и генерала от инфантерии Юрия Данилова («Черного»), исполнявшего должность начальника штаба армий Северного фронта. Днем 2 марта после беседы с тремя генералами царь согласился отречься от престола. Генерального штаба полковник Борис Сергеевский, заведовавший в дни революции службой связи Ставки в чине подполковника, по сообщению поручика Петра Шабельского-Борка (Попова), приводил следующие слова Николая II: «Господь Бог помог мне простить всем врагам моим. Пока еще не могу простить одному Рузскому. Не могу забыть, как топал он на меня ногами. Надеюсь, что Бог поможет мне простить и его».^[39] Без свидетелей Рузский встречался с государем вечером 1 марта, когда они вели долгую дискуссию об ответственном министерстве, и утром 2 марта, когда Рузский после ночных переговоров с председателем Государственной Думы впервые поставил вопрос об отречении. Учитывая признание главкосева сослуживцам («Я вижу, что государь мне не верит»^[40]), возможно, что версия Шабельского-Борка имеет под собой основание. О непочтительности и грубости Рузского при разговоре с Николаем II вечером 1 марта свидетельствовали и другие современники, ссылаясь на рассказ Вдовствующей императрицы Марии Федоровны.^[41]

Обличение трусости, царившей вокруг императора, автор целиком относит к поведению чинов Свиты Его Величества. Еще до отъезда из Ставки в своем окружении Николай II «видел много испуганных лиц».^[42] 1 марта на пути от Малой Вишеры в Псков свитские высказывались за введение конституции.^[43] В Пскове никто из чинов Свиты не смог дать Николаю II ни одного дельного совета. Они суетно и бессмысленно толкались из вагона в вагон, гневно осуждали генералов, разводили руками, плакали, кто-то был на грани истерики — но и только.^[44] По отзыву о. Георгия Шавельского, Свита не блистала «ни талантами, ни дарованиями, ни даже сколько-нибудь выдающимися людьми». Далее протопресвитер армии и флота приходил к печальному заключению: «Ужель нельзя было найти десять-пятнадцать талантливых людей, которые окружили бы государя? Конечно, их можно было найти. Значит, государь или не умел, или не желал окружать себя такими людьми».^[45] Прекраснодушные представления о действительности, которые услужливо поддерживали у царя свитские, оказались далекими от реальности и совершенно несостоятельными. «Господь закрыл очи царя, и никто не может изменить этого», — сокрушался накануне революции известный публицист и убежденный монархист Лев Тихомиров.^[46] Свою лепту в это Высочайшее ослепление, очевидно, внесла и Свита. Недаром некоторые офицеры Ставки иронично называли генерала Воейкова «розовые очки государя».^[47] Вероятно, поэтому деловая никчемность ближайшего окружения Николая II позволила генералу Данилову назвать государя жертвой «толстокожей глупости его прежних советодателей».^[48] Свита существовала больше для организации Высочайшего досуга, а не для помощи царю в управлении. Поэтому и слова об «обмане», скорее всего, — это скрытый и запоздалый упрек государя всем скрывавшим от него правду о реальном положении дел в обществе и государстве.

В пути Николай II проснулся далеко за Двинском. Царь «говорил со своими о вчерашнем дне» и «читал много о Юлии Цезаре».^[49] «Ровен, спокоен, но задумчив и сосредоточен», — вспоминал об императоре при возвращении в Ставку историограф генерал-майор Дмитрий Дубенский.^[50] Около трех часов дня со станции Сиротино на перегоне Полоцк—Витебск по повелению Николая II была послана телеграмма Великому князю Михаилу Александровичу: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ника».^[51] Непонятно, почему телеграмма ушла в Петроград с таким опозданием — спустя пятнадцать часов после подписания акта об отречении. Настолько сильное потрясение переживал Николай II^[52], что ни перед встречей с уполномоченными Думы, ни после подписания акта об отречении, ни перед отъездом из Пскова государь не посчитал нужным предупредить своего младшего брата, на которого так неожиданно он возложил бремя царской власти и тяжелую ответственность за Российское государство?.. До сих пор не ясно: кто, где и когда в Петрограде принял телеграмму Николая II и почему она не была доложена Великому князю Михаилу Александровичу.^[53] Впрочем, в четвертом часу дня для разрешения его сомнений уведомительное содержание сиротинской телеграммы уже не имело значения.

В монархической публицистике распространена версия об умышленной «изоляции» Николая II «заговорщиками» в лице Рузского и Алексеева. В результате обманутый император якобы не получил вовремя телеграмм от верноподданных генералов и, не чувствуя поддержки со стороны армии, решил отречься от престола.^[54] Но это не более чем легенда.

В действительности применительно к истории крушения конституционно-монархического строя в России 2—3 марта 1917 года речь идет о единственной телеграмме за подписью генерала от кавалерии и генерал-адъютанта Хана Гуссейна Нахичеванского, командовавшего Гвардейским кавалерийским корпусом Особой армии на Юго-Западном фронте. Штаб корпуса находился под Ровно.^[55] Отсюда телеграмма № 2370 была направлена в 14:45 3 марта, но не в Ставку, а в штаб главнокомандующего армиями Северного фронта на имя Рузского: «До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого монарха».^[56] Телеграмма Хана Нахичеванского проходила через штабы Особой армии, фронта, поступила в Псков и была расшифрована в четвертом часу дня, спустя шестнадцать часов после подписания Николаем II акта об отречении и спустя час после того, как он уведомил Великого князя Михаила Александровича о передаче ему престола. Таким образом, все главные события, связанные с престолонаследием, давно состоялись и приняли необратимый характер. Поэтому телеграмма № 2370 не имела смысла, а кроме того, и практического значения. Невозможно представить, чтобы командир Гвардейского кавалерийского корпуса, выполнявшего 3 марта 1917 года конкретную боевую задачу, по собственной инициативе двинул свое соединение с Юго-Западного фронта маршевым порядком в неизвестном направлении на защиту интересов отрекшегося Николая II — вопреки его воле — и тем самым поднял мятеж против командования Особой армии, Юго-Западного фронта и нового Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича.

Около четырех часов дня 3 марта Николай II находился в пути, в поезде, где-то в районе Витебска и мог познакомиться с рапортом командира Гвардейского кавалерийского корпуса с еще большим опозданием — лишь после прибытия в Могилев. В час ночи 4 марта Данилов по приказу Рузского передал содержание телеграммы Хана Нахичеванского для Его Величества в Ставку Алексееву.^[57] Однако, по одной из версий, «царь в ответной телеграмме поблагодарил гвардейскую кавалерию за верность и попросил ее признать новый строй».^[58] Спустя немногим более недели после крушения конституционно-монархического строя чины Гвардейского кавалерийского корпуса присягнули на верность Временному правительству, и Хан Нахичеванский направил другую телеграмму военному министру Гучкову: «Довожу до сведения Вашего, что еще до дня присяги вся гвардейская кавалерия от старшего генерала до последнего солдата была и есть преисполнена желания положить жизнь за дорогую Родину, руководимую ныне новым правительством».^[59] Поэтому, возможно, обоснована версия, в соответствии с которой телеграмму № 2370 именем Хана Нахичеванского — без его ведома — подписал начальник штаба корпуса, Георгиевский кавалер, генерал-майор барон Александр Винекен, застрелившийся 12 марта. Подлинная причина его самоубийства так и осталась до конца невыясненной.^[60]

Через несколько дней вторую телеграмму со словами поддержки направил Николаю II командир III кавалерийского корпуса граф Федор Келлер — один из лучших кавалерийских начальников Императорской армии. С чувством удовлетворения он отнесся к дарованию «ответственного министерства», считая самодержавное управление Россией непосильным трудом «для самого сильного человека».^[[2]] Граф одобрил назначение Верховным Главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича и от имени чинов корпуса просил государя: «Не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного наследника престола русского. Только с Вами во главе возможно то единение русского народа, о котором Ваше Величество изволите писать в манифесте».^[61] Однако свою телеграмму Келлер направил в Царское Село лишь днем 6 марта. К тому времени не только состоялось отречение Николая II, но и Великий князь Михаил Александрович уже трое суток как отказался от восприятия верховной власти до решения Всероссийского Учредительного собрания. Поэтому телеграмма Келлера имела еще меньший смысл, чем телеграмма Хана Нахичеванского. Неизвестно, получил ли ее Николай II, находившийся в тот момент не в Царском Селе, а в Могилеве.

Вероятность «монархического» мятежа корпуса генерала Келлера против Великого князя Николая Николаевича, чье назначение Верховным Главнокомандующим кавалеристы во главе со своим командиром радостно приветствовали, представляется фантастической. Поэтому в телеграмме отсутствовали слова о готовности чинов корпуса «умереть за своего обожаемого монарха». По существу, граф Келлер, вполне логично полагавший, что речь шла о добровольном волеизъявлении императора, постфактум лишь попытался уговорить Николая II не отрекаться от престола и не лишать его наследника Алексея Николаевича. В крайнем случае чины III кавалерийского корпуса были готовы рассматривать отречение Николая II в пользу Великого князя Михаила Александровича как вручение ему регентства до совершеннолетия цесаревича.^[62]

В связи с телеграммами двух корпусных командиров профессор Императорской Николаевской военной академии, Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Головин обращал внимание на важное обстоятельство. «Оба эти генерала, — писал Головин, — командовали кавалерийскими частями, т. е. тем родом войск, в котором к началу 1917 года сохранилась еще значительная часть кадрового состава, с которым полки выступили на войну. В пехоте же, представляющей собою главную массу армии, картина была совсем иной».^[63] При этом далеко не все офицеры гвардейской кавалерии, отличавшейся своей элитарностью и аристократизмом, симпатизировали Николаю II и императрице Александре Федоровне, в связи с чем показательны свидетельства генерал-лейтенантов Петра Врангеля и Карла Густава Маннергейма. Оба были монархистами. Но барон Врангель признавал: «Последние годы царствования отшатнули от государя сердца многих сынов отечества. Армия, как и вся страна, отлично сознавала, что государь действиями своими больше всего сам подрывает престол».^[64] А барон Маннергейм полагал, что Николай II отрекся от престола, «непосильной для него ноши», с двенадцатилетним опозданием и ему следовало сделать это еще в 1905 году.^[65]

Рассуждения Врангеля почти совпадают с оценкой Льва Тихомирова, жившего в дни революции в Сергиевом Посаде Дмитровского уезда Московской губернии и записавшего в дневнике 2 марта 1917 года: «Династия, видимо, сгнила до корня. Какое тут Самодержавие, если народу внушили отвращение к нему — действиями самого же Царя».^[66] Последним таким действием стало нарушение Николаем II прав цесаревича Алексея Николаевича, разрушение порядка престолонаследия и, как прямое следствие, крушение конституционно-монархического строя в России.

В Могилеве высшие чины Ставки с изумлением узнали о содержании акта об отречении между часом и двумя ночи^[[3]] 3 марта. С вечера предыдущих суток в переполненной приемной комнате службы связи находилась большая группа генералов и штаб-офицеров, с нетерпением ожидавших известий из Пскова. Среди них были Великий князь Сергей Михайлович и генерал Лукомский. Полковник Сергеевский неотлучно сидел у аппарата Юза, связывавшего Ставку со штабом Рузского. Каждый десять минут проверялась исправность линии. Алексеев отсутствовал: после очередного приступа болезни начальник Штаба лежал в постели с высокой температурой, и его старались не беспокоить. В дверях между аппаратной и приемной стоял дежурный офицер, корнет барон Кистер, служивший в шифровальном отделении. Он ждал сигнала от Сергеевского, чтобы с началом приема сведений немедленно пригласить в аппаратную начальствующих лиц.^[67] В час ночи в Пскове генерал Данилов начал передавать в Ставку на имя Алексеева телеграмму № 1244/Б:

«Его Величеством подписаны указы Правительствующему Сенату о бытии Председателем Совета Министров князю Георгию Евгеньевичу Львову, и Верховным Главнокомандующим — Его Императорскому Высочеству Великому князю Николаю Николаевичу. Государь император изволил затем подписать акт отречения от престола с передачей такового Великому князю Михаилу Александровичу. Его Величество выезжает сегодня, примерно, в 2 часа на несколько дней в Ставку через Двинск. Манифесты и указы передаются по телеграфу дополнительно».^[68]

Передача закончилась около половины второго. Как только заработала псковская линия, Сергеевский немедленно подал знак — и барон Кистер позвал всех из приемной. Генералы и офицеры вбежали в аппаратную в сильном волнении, причем Великий князь Сергей Михайлович и Лукомский, столкнувшись в узкой двери, чуть не сбили друг друга с ног. Чины Ставки окружили заведующего службой связи, принимавшего вместе с телеграфистом ленту Юза. «Я отчетливо слышал выкрики полного изумления, — вспоминал Сергеевский, — генерала Лукомского — „Михаилу?!“ и Великого князя Сергея Михайловича — „Как Михаилу?! Вот так штука!!“».^[69] Телеграфист наклеил разрезанную ленту на бланк, и Лукомский спешно понес его для доклада Алексееву. За генерал-квартирмейстером аппаратную покинули другие офицеры, разошедшиеся в подавленном состоянии.^[70] Телеграмма Данилова произвела на присутствующих тяжелое впечатление. Великий князь Сергей Михайлович не скрывал крайнего недоумения и большого неудовольствия.^[71] Поразился царскому отречению за Алексея Николаевича и статский советник Базили.^[72]

Мрачная реакция чинов Ставки вполне объяснима. Нарушение прав цесаревича выглядело очевидным: это обстоятельство придавало передаче престола неприятную двусмысленность. Междуцарствие создавало опасную ситуацию, тем более в условиях революционного кризиса в глубоком тылу. Отречение за Алексея Николаевича освобождало от Высочайшей присяги миллионы людей в серых солдатских шинелях, оставшихся без привычного символа и религиозно-нравственных обязательств. Отныне огромной армии предстояло переприсягать государю Михаилу II. Но, несмотря на его личную храбрость в качестве начальника конной дивизии^[73], современники не питали иллюзий в отношении государственных и деловых качеств нового царя.^[74] Вдовствующая императрица Мария Федоровна говорила в своем окружении о младшем сыне: «Вы знаете Мишу. Поверьте, что он имеет еще меньше воли и характера, чем его брат».^[75] В армии гораздо большей популярностью пользовался харизматичный Великий князь Николай Николаевич. Возможно, Лукомский не преувеличивал, когда впоследствии в эмиграции так описал реакцию сослуживцев на сообщение о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу: «Стало ясно, что на этом дело не кончится».^[76] Еще более отчаянно на новость об отречении Николая II за цесаревича отреагировал такой монархист, как генерал от кавалерии Василий Ромейко-Гурко, командовавший Особой армией: «Как это было можно! Теперь Россия потонет в крови!»^[77] Тем не менее Ставка не бездействовала. Но ее положение — особенно в части прав и распоряжений Алексеева — отныне стесняло назначение нового Верховного Главнокомандующего, находившегося на отдаленном Кавказском театре военных действий.

Доклад Лукомского больному Алексееву состоялся примерно без двадцати два ночи. В течение следующего часа, судя по временному интервалу^[[4]], два генерала обсуждали непредвиденную ситуацию с престолонаследием и присягой.^[78] Это позволяет предположить, что первая реакция Алексеева на сообщение об отречении Николая II за цесаревича была острой и встревоженной. Великий князь Николай Николаевич мог приехать в Ставку из Тифлиса не ранее чем через неделю, в то время как обстановка менялась по часам, а должностные полномочия начальника Штаба оставались неопределенными. Требовали решения вопросы об управлении войсками и назначении нового главнокомандующего на Кавказе. Армию следовало как можно быстрее привести к присяге на верность новому императору Михаилу II и Великому князю Кириллу Владимировичу, наследовавшему престол по старшинству в Доме Романовых. Поэтому около трех часов ночи Алексеев доложил Главковерху^[[5]] содержание телеграммы, поступившей из Пскова, и испросил — до его приезда в Могилев — временных прав в соответствии с «Положением о полевом управлении войск».^[79]

Однако Тифлис не ответил. Скорее всего, Великий князь Николай Николаевич отдыхал. Тогда в четвертом часу утра Алексеев составил телеграмму № 1908 главнокомандующим армиям четырех фронтов: генералу от инфантерии Николаю Рузскому — на Северный фронт, генералу от инфантерии Алексею Эверту — на Западный фронт, генералу от кавалерии Алексею Брусилову — на Юго-Западный фронт генералу от кавалерии Владимиру Сахарову — на Румынский фронт и начальнику Морского Генерального штаба (МГШ) адмиралу Александру Русину, чем, очевидно, превысил свои должностные полномочия. Вместе с тем каждый час пребывания войск и флотов в неизвестности, с учетом негативного влияния слухов, приходивших из тыла, повышал риски волнений на фронте и в прифронтовой полосе.

Кроме того, как полагает автор, Алексеев сознательно и без приказа Главковерха решил поставить Временный комитет Государственной Думы (ВКГД), Совет министров князя Львова и столичные центры перед фактом присяги Действующей армии новому государю. Это создало бы другую политическую ситуацию в России. Революционный Петроград недаром видел врага в Алексееве. В нем жил «дух кровавого царя», как утверждали авторы «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов».^[80] Председатель ВКГД Михаил Родзянко до тех пор еще никак не отреагировал на новость о переходе престола от законного наследника к Великому князю Михаилу Александровичу. Следовательно, пока Петроград молчал, требовалось действовать. Тем самым начальник Штаба Главковерха в известной степени пытался повторить маневр Гучкова, намеревавшегося возвести на престол цесаревича за спиной мятежной улицы. Только теперь речь шла о Михаиле II.

Но спонтанный алексеевский план имел два серьезных изъяна. Во-первых, из статей 54-й и 55-й главы IV Свода основных государственных законов 1906 года (СОГЗ) следовало, что приносимой присяге должен предшествовать Высочайший манифест о восшествии на престол с объявлением наследника оного.^[81] Манифест нового императора служил основанием для принесения присяги подданными мужского пола, достигшими двенадцатилетнего возраста, всякого чина и звания. Во-вторых, Великий князь Михаил Александрович в тот момент мирно отдыхал на охранявшейся частной квартире в Петрограде и не знал, что ему суждено проснуться императором Всероссийским.

В первой части своего циркуляра Алексеев воспроизвел переданный из Пскова доклад Данилова, а затем приказал: «Настоящую телеграмму (Данилова. — К. А.) прошу срочно передать во все армии и начальникам главных военных округов, входящих в состав фронта. По получении по телеграфу манифеста (Николая II об отречении. — К. А.), таковой должен быть безотлагательно передан во все армии по телеграфу и, кроме того, напечатан и разослан в части войск».^[82] Далее, как сообщал Сергеевский, первоначальный текст содержал распоряжение Алексеева «о приведении войск и населения к присяге на верность „императору Михаилу Александровичу“». Однако заведующий службой связи, принимавший у Лукомского телеграмму для передачи, обратил внимание генерал-квартирмейстера на противоречие с требованиями СОГЗ. Ставка не имела права провозглашать императора и приводить войска к присяге до издания Высочайшего манифеста о вступлении на престол. Лукомский воскликнул: «Благодарю Вас! Благодаря Вам, мы избежали огромной ошибки!»^[83] В итоге распоряжение Алексеева о приведении войск и населения прифронтовой полосы к присяге новому императору из циркулярной телеграммы было исключено. Передача телеграммы № 1908 адресатам состоялась между тремя и четырьмя часами утра.^[84]

Командованию и высшим чинам Ставки оставалось ждать манифеста о вступ­лении на престол Михаила II, и Алексеев, не перекладывая ответственности на Главковерха, попытался максимально ускорить это событие. Около четырех утра он направил телеграмму № 1909 председателю Совета министров князю Львову (копию председателю Думы Родзянко) следующего содержания: «Ввиду состоявшегося подписания Его Величеством акта об отречении от престола с передачей такого Вел<икому> князю Михаилу Александровичу, необходимо скорейшее объявление войскам манифеста вновь вступившего на престол государя для привода войск к присяге. Прошу Ваше Высокопревосходительство содействовать скорейшему сообщению мне текста означенного манифеста (ст. 54 осн<овных> законов)».^[85] Через пять минут Алексеев послал Львову вторую телеграмму (№ 1911; копию министру иностранных дел в новом Кабинете Павлу Милюкову), разумно предложив, чтобы Николай II по прибытии в Ставку уведомил глав союзных государств о своем отречении в пользу брата, и попросил подготовить проекты соответствующих обращений.^[86] Однако Петроград молчал. Больной и измученный Алексеев попытался прилечь, но ему пришлось отдыхать не более двух часов.

В столице ночь прошла тревожно. Не позднее трех часов в Таврический дворец поступили сведения об отречении Николая II.^[87] Родзянко получил через Главное управление Генерального Штаба телеграмму Гучкова и Шульгина, отправленную ими из Пскова и вызвавшую переполох среди членов ВКГД и Совета министров.^[88] Государем становился не цесаревич Алексей Николаевич, а Великий князь Михаил Александрович. «Мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен, — признал позднее Милюков. — Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына».^[89] О том же постфактум рассуждал и Родзянко.^[90] В глазах его и других петроградских политиков общественно-политическая ситуация резко изменилась. Отныне речь уже шла не о регентстве, а о царствовании Михаила II, в связи с чем возникало несколько серьезных проблем.

Первая: компромиссная фигура законного наследника в лице невинного ребенка — как национальный символ, умиротворяющий смятенное общество, — исчезла. Три века спустя после первой Смуты русским монархистам не удалось повторить историю с воцарением Михаила Федоровича Романова. Если его мать, инокиня Марфа (в миру Ксения Романова) после неизбежных отказов и сомнений благословила юного сына царствовать в разоренном Московском государстве^[91] и фактически жертвовала им («в Твои Пречистеи руце, Владычице, чадо свое предаю»), повторяя ветхозаветное послушание Авраама, то в 1917 году отец цесаревича Алексея Николаевича пожелал оставить мальчика не России, а семье.

Вторая: права на престол Великого князя Михаила Александровича — при нарушении прав Алексея Николаевича — выглядели сомнительно. Если кандидатура Великого князя принималась в качестве регента, то его мгновенное превращение в императора не вызывало восторга даже у монархистов, так как, по словам юриста Владимира Набокова, «передача престола Михаилу была актом незаконным».^[92] Кроме того, в отличие от цесаревича, Великий князь Михаил Александрович не производил впечатления безупречной фигуры. Его супруга Наталья Брасова (урожденная Шереметьевская) первый раз вышла замуж в 16 лет за дирижера Сергея Мамонтова, с которым через три года развелась по своему желанию. Второй раз она вышла замуж за офицера гвардейской кавалерии Владимира Вульферта — однополчанина Великого князя Михаила Александровича, страстно полюбившего эффектную жену сослуживца. Наталья Сергеевна стала его возлюбленной. Оскорбленный муж дал неверной жене развод, и в 1910 году она родила Великому князю сына Георгия. Несмотря на запрет Николая II, Михаил Александрович в 1912 году в Европе тайно заключил морганатический брак со своей избранницей. Разразился скандал. Пара смогла вернуться в Россию лишь после начала Великой войны, хотя супруга уговаривала мужа вступить на службу в британскую, а не в русскую армию.^[93] В 1915 году отношение государя к виновным не без колебаний, но смягчилось: Наталья Сергеевна получила фамилию Брасова, ее сын Георгий — графский титул. Прав на престол он не имел (статья 36 главы II СОГЗ^[94]). Немногим монархистам хотелось видеть в качестве жены императора Всероссийского особу с историей, известную властным характером и влиянием на мужа. Романтические связи и два разрушенных венчанных брака менее всего соответствовали новому статусу Брасовой. Кто знал, на какие интриги она могла пойти, чтобы еще раз изменить в пользу своего мальчика уже нарушенный порядок престолонаследия.

Третья: после отречения Николая II за цесаревича воинские и статские чины остались без присяги. Но теперь у Родзянко и других петроградских политиков возникал соблазн повременить с присягой императору, чьи права выглядели сомнительно. Тем более новый министр юстиции Александр Керенский, одновременно бывший и товарищем председателя Исполкома Петроградского Совета, грозил монархистам очередным социальным возмущением в случае воцарения Михаила II.^[95] Что в сложной революционной ситуации выглядело бы наименьшим злом: вопреки бушевавшим народным страстям немедленно приводить войска и население к присяге или позволить страстям остыть, чтобы не подвергать жизнь венценосца опасности?.. И не дала бы грядущая победа над странами германского блока — или по-крайней мере скорый перелом в войне — лучших условий для укрепления конституционно-монархического строя?.. Сегодня нам кажется, что ответы на поставленные вопросы тогда лежали на поверхности, но в марте 1917 года они отнюдь не выглядели простыми для Родзянко и князя Львова.

Четвертая: социалисты из Петроградского Совета требовали созыва Учредительного собрания и желали упразднения конституционно-монархического строя во имя республиканских идеалов. Вооруженный конфликт между сторонниками и противниками Михаила II был весьма вероятен — следовательно, существовала угроза гражданской войны и опасность вовлечения в нее Действующей армии с непредсказуемыми последствиями для фронта. Кровавая расправа в Петрограде над новым государем и его сторонниками открыла бы ужасные перспективы для России.

При любом выборе требовалось рисковать, но Родзянко хотел свести риски к минимуму. Председатель Думы считал правильным, если Великий князь Михаил Александрович подождет со вступлением на престол до решения Учредительного собрания о форме правления. Князь Львов склонялся к точке зрения Родзянко, который, по ехидному замечанию Милюкова, продолжал «праздновать труса».^[96] В еще большей степени на «голос земли Русской» уповал республиканец Керенский: ему и новому министру путей сообщения Николаю Некрасову принадлежала мысль убедить претендента письменно отказаться от вступления на престол.^[97]

Не все петроградские политики разделяли взгляды Родзянко и Керенского. Милюков, возможно, в силу образования взывал к здравому смыслу и историческому опыту. В какой-то степени его принципиальную позицию о необходимости для Российского государства конституционного монарха — фигуры, символизирующей национальную консолидацию, — разделял Андрей Шингарев, получивший в Кабинете Львова портфель министра земледелия.^[98] Настойчивые попытки кадетского лидера защитить новорожденную конституционную монархию позднее позволили меньшевику Григорию Аронсону назвать Милюкова «антифевралистом». «Уже с первых дней, если не часов, они перестали понимать друг друга: Милюков и Февральская революция, — полагал Аронсон. — Они долго мечтали друг о друге, но когда наконец встретились, то не узнали друг друга. Все в них оказалось друг другу враждебным».^[99] Наверняка бы поддержал Милюкова и Гучков, но он вместе с Шульгиным еще находился в пути из Пскова.

После бесплодных споров петроградские политики решили обсудить судьбу русского престола с участием самого претендента. Он жил под охраной в квартире Свиты Его Величества генерал-майора князя Михаила Путятина на Миллионной, 12. Керенский позвонил Великому князю между пятью и шестью часами утра. Михаил Александрович ничего не знал о псковских событиях, но когда Керенский попросил его принять утром членов Кабинета, то причины долго объяснять не потребовалось.^[100] В распоряжении автора нет свидетельств о том, как отреагировал Великий князь Михаил Александрович на первое известие о передаче ему престола. Но, учитывая его дальнейшие колебания, вряд ли мы назовем реакцию молодого государя радостной или оптимистичной.

Таким образом, в предрассветные часы 3 марта между членами Совета министров и ВКГД начались разногласия о целесообразности сохранения конституционно-монархического строя и, как следствие, возникла неопределенность по вопросу об организации верховной власти. Поэтому Родзянко решил остановить распространение сведений о вступлении на престол Михаила II.^[[6]] Их источником оставались Ставка и штаб главнокомандующего армиями Северного фронта. Основания для таких действий у председателя ВКГД были. Например, к рассвету генерал Эверт объявил войскам Западного фронта — на основании телеграммы № 1244/Б Данилова — манифест Николая II об отречении и вместе с подчиненными вознес «молитвы Всевышнему о здравии государя императора Михаила Александровича, о благоденствии родины и даровании победы». Главкозап^[[7]] собирался приветствовать в лице Родзянко «Государственную Думу, новое правительство и новый государственный строй».^[101] Требовалось немедленно провести переговоры с Алексеевым и с Рузским, занимавшим среди других главкомов самостоятельное положение, благодаря своему участию в псковской драме и близости Северного фронта к столице. В шесть утра Родзянко вызвал к прямому проводу Алексеева и заявил:

«События здесь (в Петрограде. — К. А.) далеко не улеглись, положение все тревожно и неясно: настойчиво прошу Вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни сразу могут прекратить революцию. <…> Предложенная комбинация может вызвать гражданскую войну, потому что кандидатура Михаила Александровича как императора ни для кого неприемлема… Предполагалось воцарение Наследника Цесаревича, при регентстве Великого князя Михаила Александровича. Соглашения на этом достигнуть не удалось, и установлено только перемирие: предполагается необходимым созыв Учредительного Собрания, а до тех пор действие Верховного Комитета (ВКГД. — К. А.) и Совета министров (правительства князя Г. Е. Львова. — К. А.), уже нами обнародованного и назначенного, при одновременном действии двух законодательных палат. Поэтому прошу Вас не обнародовывать манифест до моего известия, так как только что сказанная комбинация внесла уже значительное успокоение, и только при ней возможно надеяться на возвращение дисциплины воинских частей, и успокоения общего в населении, и решение Учредительного Собрания не исключает возможности возвращения династии к власти, ибо для дальнейшего развития России необходимо признание всем народом такого выхода, потому что возмущение и негодование против существовавшего режима, и ничем иным утолить его нельзя».^[102]

Фактически это был противоположный — по смыслу и ожиданию — ответ на телеграмму № 1909 Алексеева, который двумя часами ранее настойчиво просил председателя ВКГД как можно скорее передать в Ставку текст манифеста о вступлении на престол Михаила II «для привода войск к присяге». Алексеев не стал возражать, но отнесся к словам Родзянко с тревогой: «Приму все меры задержать у главнокомандующих и командующих войсками в округах сообщенный им манифест. Сообщенное мне Вами далеко не радостно. Неизвестность и Учредительное Собрание — две опасные игрушки в применении к действующей армии, у которой в ближайшем тылу есть большие пункты, как Киев. Петроградский гарнизон, вкусивший от плода измены, повторит это с легкостью и еще, и еще раз, для родины он теперь вреден, для армии бесполезен, для вас и всего дела опасен». «Я — солдат, — закончил свою речь начальник Штаба, — и все мои помыслы обращены на фронте на запад к стороне врага».^[103] Приказ задержать объявление манифеста Николая II об отречении за себя и за сына в пользу Великого князя Михаила Александровича был передан в войска.^[104] Вместе с тем Алексеев слабо верил в принципиальную возможность остановить распространение документа. «Немыслимо удержать в секрете высокой важности акт, предназначенный для общего сведения», — сообщал он позже другим главнокомандующим.^[105] При этом предпочтения Алексеева выглядели вполне определенно: назвав идею созыва Учредительного собрания «опасной игрушкой», начальник Штаба ясно выразил свои симпатии к конституционно-монархическому строю.

Согласие Алексеева задержать манифест, как полагает автор, мотивировалось не столько просьбой Родзянко, сколько двумя более вескими причинами.
Во-первых, оставалась неясной позиция молчавшего Михаила II; соответственно, чины армии и флота не могли приносить присягу. Оба манифеста — отрекшегося и нового императора — следовало объявлять в войсках одновременно, чтобы не спровоцировать брожений и волнений в перерыве между ними. Во-вторых, к началу разговора с Родзянко, Алексеев так и не получил ответа от Верховного Главнокомандующего на запрос о пределах своих полномочий. Самочиние начальника Штаба могло противоречить воле и намерениям Великого князя Николая Николаевича, считавшего, что до публикации в установленном законом порядке объявление манифеста не имело смысла.^[106]

Ответ из Тифлиса на запрос начальника Штаба пришел в Ставку только в 06:28, когда Алексеев разговаривал с Родзянко. С трехчасовым опозданием Главковерх приказал:

«Повелеваю Вам до моего приезда с Кавказского фронта, применительно к статье 47 „Положения о полевом управлении войск“, руководить военными операциями и утверждать штатно-хозяйственные распоряжения. Что же касается приведения войск к присяге и других чрезвычайных обстоятельств, могущих возникнуть при настоящих условиях, повелеваю Вам обращаться срочно ко мне за повелениями. Время моего прибытия с Кавказского фронта определить сейчас не могу, так как надо разрешить вопрос о наместнике».^[107]

В итоге без ведома Главковерха его начальник Штаба не мог решать никаких политических вопросов, включая наиболее важный из них — приведение войск Действующей армии и населения на театрах военных действий к присяге Михаилу II. Ни по субординации, ни по долгу службы Алексеев не мог ослушаться Великого князя Николая Николаевича.

Разговор Родзянко и князя Львова с Рузским, состоявшийся около девяти утра, носил тот же характер: манифест требовалось задержать, а с присягой не спешить.^[108] Петроградские политики пугали главкосева теми же последствиями в случае воцарения Михаила II: «Начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы (ВКГД и Совет министров. — К. А.) потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому», в то время как после созыва Учредительного собрания возвращение династии не исключалось.^[109] До тех пор управление следовало оставить в руках ВКГД и правительства. Рузский с Родзянко согласился, просил держать его в курсе событий и подчерк­нул, что с отъездом Николая II в Могилев центр всех дальнейших переговоров переносится в Ставку.^[110]

Около восьми утра в Петроград вернулись Гучков и Шульгин. Под влиянием эмоций они объявили об отречении в мастерских Северо-Западной железной дороги и провозгласили здравицу Михаилу II, чем вызвали волнение среди слушателей. Рабочие даже хотели отобрать исторический документ и уничтожить его — в знак протеста против воцарения Михаила.^[111] Именно эту минуту имел в виду Шульгин в интервью журналистам газеты «Речь», когда рассказывал им, что акт об отречении подвергался опасности.^[112] Присутствие дежурной роты остудило страсти, и оба думских посланца благополучно покинули Варшавский вокзал. Фактически Гучков повторил ошибку Милюкова, допущенную им 2 марта на митинге в Таврическом дворце, рассказав революционной толпе о сохранении престола за Романовыми — в чем не было никакой необходимости.

Поздним утром деятели нового Кабинета и ВКГД собрались в квартире князя Путятина, где их ждал государь Михаил II. Показания свидетелей о времени расходятся: разные современники называли интервал от девяти часов с четвертью до полудня.^[113] В квартиру Путятина приехали председатель Совета министров князь Георгий Львов, его министры Павел Милюков, Александр Керенский, Николай Некрасов, Михаил Терещенко, Владимир Львов, а также группа членов ВКГД во главе с Михаилом Родзянко. Среди них — прогрессист Иван Ефремов, земец Владимир Ржевский, октябрист Сергей Шидловский и «монархист-демократ» Михаил Караулов, будущий выборный Атаман Войска Терского. Позднее, в разгар дискуссии, прибыли Александр Гучков и Василий Шульгин.

История совещания на Миллионной улице, аргументы сторон «за» и «против» вступления на престол Михаила II хорошо известны. Милюков, представлявший точку зрения меньшинства, горячо и экспансивно выступал более часа. По мнению бывшего лидера думской оппозиции, новая власть крайне нуждалась в привычном для широких масс национальном символе в лице монарха. Без этой политической опоры «временное правительство <…> окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений», — здраво рассуждал Милюков^[114]: на сей раз профессиональный историк победил в нем неудачного политика.

Возможно, настоящая речь стала звездным часом во всей политической карьере Милюкова и отчасти искупила его злосчастное выступление в Думе 1 ноября 1916 года, послужившее сигналом к «штурму» правительства. В квартире на Миллионной поборник парламентаризма убеждал соратников действовать в скаутском духе героев Майн Рида и Луи Буссенара, предлагая тайно вывезти Михаила II на автомобиле за пределы столицы, то есть буквально «украсть царя». Поиски ответа на вопрос о том, могла ли подобная авантюра увенчаться успехом в мартовские дни 1917 года, выходят за рамки нашего повествования. Но попытаться стоило. Особенно если бы в качестве конечной цели похитители избрали Могилев, учитывая стремление генерала Алексеева спасти конституционно-монархический строй.

Гучков призвал Михаила II к «патриотическому мужеству» и предложил ему выступить не в роли монарха, а в качестве национального вождя: не принимать корону Российской империи, а провозгласить себя регентом, оставив престол вакантным. Возможно, в тот момент Гучков еще не расстался с планами о возведении на престол цесаревича Алексея Николаевича. Ведь лишение его прав отцом теоретически мог оспорить Правительствующий Сенат. Замысел Гучкова выглядел оригинально. Концепция «национального вождя» в какой-то степени взывала к революционной традиции — невольно возникал образ лорда-протектора Оливера Кромвеля — и в то же время сберегала монархический принцип. Но здравый совет Гучкова соратники Родзянко не услышали, да и новый государь по складу характера не был Кромвелем. Полемика продолжалась, и примирить противоположные точки зрения не удалось. В итоге Михаил II, взвесив все аргументы, отказался от восприятия царской власти до созыва и решения Учредительного собрания о форме правления.

Скорее всего, свое решение Михаил II принял под влиянием разных обстоятельств. Его личные колебания, неуверенность и сомнения, неготовность и нежелание принимать столь тяжелое бремя в смутное время^[115] сыграли свою роль, но вряд ли решающую. В большей степени делало шаткой всю конструкцию пренебрежение законными правами цесаревича Алексея Николаевича. Среди участников совещания восторжествовала точка зрения Родзянко, Львова и Керенского, а не Милюкова и Гучкова. Историк Георгий Катков отмечал еще один важный мотив в поведении Михаила II: «Он видел людей, которые много лет подряд противились правлению его брата и после почти беспрецедентной кампании клеветы и хулы создали самые благоприятные условия для свержения императора. Теперь они объединились и должны стать его — Великого князя — правительством: некоторые из них будут его советниками в борьбе, к которой он не готов ни по воспитанию, ни по склонностям. Вид этих людей, аргументы, способ выражаться, очевидно, казались ему глубоко отталкивающими».^[116] Даже если Катков несколько сгустил краски, пренебрегать его оценками не стоит.

Удивительно, почему Михаил II, будучи кадровым офицером-кавалеристом, выслушал лишь штатских («шпаков»), но не удосужился запросить мнение Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича. «Михаил не более думал о борьбе за трон, не более порывался возглавить сопротивление армии, чем его старший брат», — полагал Александр Солженицын.^[117] О судьбе венценосца и престола внятно высказались лишь председатель Думы, председатель Совета министров и их оппоненты. Однако еще оставались Главковерх, его начальник Штаба и, возможно, представители епископата Православной Российской Церкви, оказавшиеся совершенно безгласными в тот исторический момент. Митрополит Питирим (Окнов), занимавший петроградскую кафедру последние дни, считался ставленником Григория Распутина, поэтому к нему вряд ли бы обратились за советом по вопросу о судьбе монархической власти в России. Но 3 марта реально управлял столичной епархией уже не Питирим, а первый викарий епископ Вениамин (Казанский) — достойный и известный архиерей, обладавший большим авторитетом среди клириков и мирян. Но никто из участников исторического совещания в решающий момент не вспомнил о мнении Церкви.

Вполне могли сделать непререкаемой свою позицию Милюков и Гучков — если бы прямо на Миллионной потребовали немедленных переговоров по прямому проводу с Главковерхом или с начальником Штаба. Тем более в утренние часы 3 марта манифест о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу был объявлен в Ревеле, Свеаборге, а также в войсках Западного фронта.^[118] Но и монархисты на Миллионной не вспомнили о позиции армии, хотя едва ли не весь смысл отречения Николая II заключался в том, чтобы уберечь войска на фронте от революционных беспорядков ради продолжения самоотверженной борьбы с внешним врагом.

Во время совещания на Миллионной улице петроградские политики изолировали Ставку от информации. Однако Алексеев, чьи полномочия ранним утром резко ограничил Главковерх, совершил ответственный поступок — он попытался создать условия для того, чтобы командование армии стало играть самостоятельную роль, с которой бы пришлось считаться революционному Петрограду. Такое инициативное поведение начальника Штаба не соответствовало традициям русского генералитета, обычно дистанцировавшегося от вмешательства в дела государственного управления. Сам Алексеев не был политиком и не обладал необходимым для него честолюбием, не говоря уже об амбициозности и харизматичности. Но теперь обстановка вынуждала больного генерала становиться политиком. Принципиальные действия и предложения Алексеева днем 3 марта — это его личная реакция на молчание Петрограда и уклончивые заявления Родзянко, если не вводившего армию в заблуждение, то во всяком случае сообщавшего в Ставку неполные и полуправдивые сведения.

Между часом и двумя пополудни, когда на Миллионной кипели страсти вокруг судьбы русского престола, Алексеев разослал главнокомандующим армиями четырех фронтов телеграмму № 1918.^[119] В ней он изложил содержание своего утреннего разговора с председателем Думы. Далее начальник Штаба описал новую конструкцию власти до созыва Учредительного собрания в изложении Родзянко, а затем заключил:

«Первое — в Государственной Думе и в ее Временном Комитете нет единодушия — левые партии, усиленные Советом Рабочих Депутатов, приобрели сильное влияние; второе — на председателя Думы и Временного Комитета Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянки нет откровенности и искренности; третье — цели господствующих над председателем партий ясно определились из вышеприведенных пожеланий Родзянки; четвертое — войска Петроградского гарнизона окончательно распропагандированы рабочими депутатами и являются вредными и опасными для всех, не исключая умеренных элементов Временного Комитета. Очерченное положение создает грозную опасность более всего для Действующей армии, ибо неизвестность, колебания, отмена уже объявленного манифеста могут повлечь шатание умов в войсковых частях и тем расстроить способность борьбы с внешним врагом, а это ввергнет Россию безнадежно в пучину крайних бедствий, повлечет потерю значительной части территории и полное разложение порядка в тех губерниях, которые останутся за Россией, попавшей в руки крайне левых элементов. Получив от Его Императорского Высочества Великого князя Николая Николаевича повеление в серьезных случаях обращаться к нему срочными телеграммами, доношу ему все это, испрашиваю указаний, присовокупляя: первое — суть настоящего заключения сообщить председателю Думы и потребовать осуществления манифеста (курсив наш. — К. А.) во имя спасения родины и Действующей армии; второе — для установления единства во всех случаях и во всякой обстановке созвать совещание главнокомандующих (курсив наш. — К. А.) в Могилеве. Если на это совещание изволит прибыть Верховный Главнокомандующий, то срок будет указан Его Высочеством, если же Великий князь не сочтет возможным прибыть лично, то собраться 8 или 9 марта. <…> Основные мотивы Родзянки могут оказаться неверными и направленными к тому, чтобы побудить представителей Действующей армии неминуемо присоединиться к решению крайних элементов как к факту, совершившемуся и неизбежному. Коллективный голос высших чинов армии и их условия должны, по моему мнению, стать известными всем и оказать влияние на ход событий. Прошу высказать ваше мнение; быть может, вы сочтете нужным запросить и командующих армиями, равно сообщить, признаете ли соответственным съезд главнокомандующих в Могилеве».^[120]

Сначала Алексеев разослал свою телеграмму на фронты, а лишь затем (в 14:05, № 1919) — следующим отправлением в Тифлис — познакомил с ее содержанием Верховного Главнокомандующего.

Почему он явно нарушил субординацию?..

Не исключено, что Алексеев хотел заручиться солидарной поддержкой высшего генералитета, если бы по каким-либо причинам Великий князь Николай Николаевич не согласился со своим начальником Штаба.

Чего добивался Алексеев?..

Возведения на престол Михаила II и создания своеобразной «генеральской хунты» в Могилеве, превращавшемся в центр контрреволюции. Причем генеральская встреча планировалась независимо от приезда из Тифлиса Великого князя Николая Николаевича. Такое совещание превратилось бы в серьезный фактор влияния на события благодаря весу и значительности его участников. Таким образом, уже днем 3 марта 1917 года генерал Алексеев впервые выступил в качестве организатора патриотической «офицерской контрреволюции», позже ставшей ядром антибольшевистского Белого движения. Намерениям Алексеева могла придать более широкий смысл концепция Гучкова о провозглашении Михаила II не императором — в связи с нарушением прав цесаревича, — а «национальным вождем». Но Гучков не обратился в Ставку.

Через несколько лет генерал Лукомский свидетельствовал, как Алексеев, передав в службу связи телеграмму № 1918, заявил, направляясь в свой кабинет: «Никогда себе не прощу, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении государя от престола».^[121] В исторической литературе слова генерал-квартирмейстера не ставились под сомнение. Вместе с тем Лукомский, оказавшийся на службе в Ставке вопреки воле Алексеева, относился к нему предвзято^[122], поэтому к его показаниям следует относиться с осторожностью. Лукомский был первым генералом, который утром 2 марта открыто высказался за отречение Николая II.^[123] Из всех высших чинов Ставки Лукомский наиболее настойчиво выступал за «удаление от дела» императора.^[124] Именно Лукомский составил телеграмму № 1872 главнокомандующим^[125], в подписании которой Алексеев позднее раскаивался.^[126] Таким образом, даже если Лукомский передал слова начальника Штаба близко к смыслу, то его первый упрек относился к самому генерал-квартирмейстеру.

Бонапартистские планы Алексеева реализовать не удалось, и генеральское совещание в Ставке не состоялось. Во-первых, потому, что совещание на Миллионной улице закончилось быстрее, чем Алексеев успел получить ответы, поступавшие в Могилев с разных фронтов до половины седьмого вечера. Во-вторых, потому, что реакция главнокомандующих на предложения Алексеева оказалась противоречивой. Сахаров посчитал съезд желательным, Эверт — необходимым, но в ближайшие сутки, для чего отсутствовали технические возможности. Рузский, поддержав объявление манифеста в войсках, высказался против опроса командармов и съезда до прибытия в Ставку Великого князя Николая Николаевича. Брусилов ответил весьма уклончиво («Сбор главнокомандующих желателен, но допустимо ли в настоящий момент покидать свои посты — вопрос, который трудно решить, хотя, очевидно, крайне нужно сговориться»).^[127]

Наконец, Главковерх, ревниво относившийся к своему статусу, ясно дал понять Алексееву, что лишь сам Великий князь, находившийся за тысячу шестьсот верст от Могилева, представляет Вооруженные Силы в отношениях с властью, а не какое-либо «генеральское совещание». По вопросу о престолонаследии Великий князь Николай Николаевич фактически согласился с мнением Родзянко и Львова: «Ожидал манифест о передаче престола Наследнику Цесаревичу с регентством Великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного Вами сегодня утром манифеста о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню. Кроме того, его редакция и неуказание наследника престола могут, несомненно, вызвать осложнения».^[128] Созыв Учредительного собрания Главковерх тоже считал неприемлемым «для блага России и победоносного конца» войны. Следовательно, скорее всего, Великий князь был сторонником передачи престола цесаревичу Алексею Николаевичу, возможно, при своем регентстве. Схожей точки зрения придерживался и генерал Эверт, считавший необходимым, чтобы командование обратилось к правительству с призывом отказаться от пути избрания Учредительного собрания.^[129]

Алексеев пытался связаться с Родзянко, чтобы донести до него позицию высшего генералитета о необходимости передачи престола Михаилу II. Как заявлял Брусилов, «испытывать столь продолжительное терпение войск нежелательно».^[130] Однако председатель Думы находился на Миллионной. И начальник Штаба, по замечанию Солженицына, «искал этих петроградских политиков к телеграфу, да представить не мог, что в эти часы они уже отрекают и Михаила».^[131] Документы подтверждают версию писателя. «Не могу добиться, чтобы Родзянко подошел к аппарату выслушать мое решительное сообщение о невозможности далее играть в их руку и замалчивать манифест, — разочарованно сообщил Алексеев Брусилову. — Самое трудное установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством, в составе которого крайние элементы берут верх и разнузданность приобретает права гражданства».^[132] Брусилов же явно пытался построить разговор с начальником Штаба таким образом, чтобы его мнение не противоречило мнению начальства.

В итоге Алексеев решил еще несколько часов ждать новостей — из Петрограда или Тифлиса, — но затем намеревался нарушить субординацию и объявить Действующей армии о вступлении на престол Михаила II с требованием приводить войска и население прифронтовой полосы к присяге новому императору. Об этом начальник Штаба заявил Брусилову: «Дальнейшее молчание грозит опасными последствиями. При неполучении каких-либо указаний, возьму на себя отдачу приказания (курсив наш. — К. А.), которое к вечеру будет получено всеми фронтами с общим объяснением дел». Главкоюз^[[8]] мгновенно согласился: «Слушаю. Буду ожидать к вечеру приказа Вашего. Настоятельно докладываю еще раз, что он безусловно необходим, иначе могут последовать тяжелые последствия».^[133] Однако Алексеев не успел выполнить своего намерения, так как из Петрограда в Ставку поступили сведения об отказе Михаила II царствовать до решения Учредительного собрания.

Во второй половине дня после заключительного разговора с Родзянко и Львовым претендент на престол твердо заявил участникам совещания, что его выбор склонился в пользу мнения, защищавшегося председателем Думы. Для составления акта об отказе от восприятия царской власти на Миллионную улицу были приглашены юристы Владимир Набоков и Борис Нольде. В итоге Михаил II — скорее всего, около четырех часов пополудни, хотя в литературе встречаются указания и на более позднее время, — подписал подготовленный для него документ:

 

«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорской Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Михаил.

3/III–1917 Петроград».^[134]

 

В большей степени документ напоминал не царский манифест, а политическую декларацию, исходившую от члена Дома Романовых, чей статус государя в силу нарушенных прав цесаревича Алексея Николаевича выглядел сомнительно.

Вряд ли Михаил II осознавал пагубные последствия своего решения. Во-первых, настоящий акт стал первым шагом к введению в России республиканского строя, так как широко объявил о созыве Всероссийского Учредительного собрания — фактически с целью переучреждения Российского государства — и принципах его созыва в полуграмотной стране, с низким уровнем социального развития населения. Неудивительна реакция ранее отрекшегося царя. Узнав по возвращении в Ставку о поступке брата, Николай II с раздражением записал в дневнике: «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»^[135] Во-вторых, заявив о том, что образ правления в России определят депутаты Учредительного собрания, а он до той поры не примет верховной власти, но и не откажется от нее, несостоявшийся император тем самым закрыл дорогу к престолу всем другим членам династии, начиная с Великого князя Кирилла Владимировича. «После Миши все испорчено», — писала в мартовские дни мать Кирилла Владимировича Великая княгиня Мария Павловна, связывавшая надежды на восстановление династии лишь с Великим князем Николаем Николаевичем.^[136] Единственный выход для легитимистов заключался в том, чтобы при его регентстве силой защитить права цесаревича Алексея Николаевича, «коему армия и народ присягали», как предлагал вечером 3 марта по запросу Алексеева генерал от инфантерии Владимир Горбатовский^[137], командовавший 10-й армией Западного фронта. Однако в марте 1917 года для таких решительных действий в обстановке военного времени у монархистов не было ни сил, ни условий, ни политической воли. Оба манифеста обезоруживали защитников престола своей легальностью.^[138]

Оставалась еще надежда на благоприятное решение Учредительного собрания: теоретически его депутаты могли высказаться в пользу сохранения конституционно-монархического строя. Но революция в России продолжалась, и с каждой следующей неделей исчезали шансы на подобный сценарий. «Мартовские события, — отмечал генерал Головин, — представляют собою лишь удавшийся солдатский мятеж. Они отнюдь не представляют собой отдельную революцию (называемую по старому стилю „февральской“), а лишь первоначальный этап начавшейся революции».^[139] Поэтому, по существу, с отказом Михаила II от восприятия царской власти решился вопрос о судьбе конституционно-монархического строя в России, и его фактическое крушение произошло в Петрограде ранним вечером 3 (16) марта 1917 года.

Около шести вечера Гучков вызвал к аппарату прямой связи Алексеева. В этом разговоре Алексеев от имени командования твердо заявил военному министру о невозможности далее скрывать от войск и населения прифронтовой полосы новости об отречении Николая II и вступлении на престол нового царя Михаила. «Главнокомандующие (армиями фронтов. — К. А.) единогласно свидетельствуют, что сегодня или завтра — крайний срок надлежащего осведомления войск. <…> Пять миллионов вооруженных людей ждут объяснения совершившегося», — сообщил в Петроград Алексеев.^[140] Кроме того, начальник Штаба указал на необходимость неотложной публикации воззвания нового правительства к армии с призывом исполнить свой долг в борьбе с внешним врагом, а также попросил прекратить любые сношения с войсками через голову Ставки.

Печальный Гучков, чьи попытки сохранить престол не дали результатов, огорошил генерала: Михаил II отказался принимать престол, и у власти остается правительство во главе с князем Львовым до созыва Учредительного собрания, которое окончательно разрешит вопрос о государственном устройстве России. Ошеломленный Алексеев попытался протестовать: «Неужели нельзя было убедить Великого князя принять временно до созыва Собрания власть?» Но Гучков, разделявший беспокойство и опасения Алексеева, ответил: «Мои доводы никого не убедили, и решение Великого князя было принято свободно и бесповоротно».^[141] Обнародование манифестов Николая II и Михаила II ожидалось ночью следующих суток. Гучков, обдумывавший вопрос об отставке, разрешил поставить в известность Главковерха об окончательных переменах в государственном строе России. Алексееву предстояло сообщить об этом и Николаю II, находившемуся в тот момент в пути.

Вечером литерные поезда прошли Витебск и повернули на юг, следуя далее на Могилев. Во время стоянки в Орше в царский вагон в сопровождении флигель-адъютанта полковника Анатолия Мордвинова неожиданно пришел камергер Базили. Он прибыл из Ставки по просьбе Алексеева, чтобы доложить Николаю II обстановку, изменившуюся после его отъезда из Пскова. Но поскольку дипломат уехал из Могилева в Оршу в четыре часа дня, он еще ничего не знал о решении Михаила II. В беседе с гостем государь спокойно объяснил причины своего отречения за цесаревича Алексея Николаевича невозможностью расстаться с сыном и любезно пригласил Базили остаться в его поезде. Камергер охотно согласился. Кроме того, от Базили Николай II получил первые успокоительные сведения о положении своей семьи, находившейся в Царском Селе. За ужином^[142] вопреки этикету обсуждались политические вопросы, и дипломат — по просьбе государя — рассказал ему о персональном составе правительства князя Львова. В общем настроении чинов Свиты чувствовалась подавленность, и Базили обратил внимание, как многие свитские волновались, не скрывая тревоги по поводу будущего.^[143]

В двадцать минут девятого вечера литерные поезда прибыли в Могилев. Генерал Дубенский, рассказавший, как на пустынной платформе Николая II встретила лишь небольшая группа лиц во главе с Алексеевым, вновь ввел читателей в заблуждение. Не соответствует действительности и описание свитским историографом реакции бывшего Главковерха на рапорт начальника Штаба: «Его Величество протянул ему руку, поздоровался, что-то спросил его и затем сел в автомобиль».^[144] Николай II записал в дневнике, как на воинской платформе его встречали все чины штаба.^[145] Шеренга генералов и штаб-офицеров, насчитывавшая примерно около двухсот человек, казалась бесконечной. К поезду приехали иностранные военные агенты, Великие князья Сергей Михайлович и Борис Владимирович — генерал-майор и Походный атаман всех казачьих войск при Главковерхе, а также многие обер-офицеры, свободные от службы. Царь немедленно пригласил Алексеева в салон-вагон и разговаривал с ним более получаса, но, к сожалению, содержание этой важной беседы осталось неизвестным. Затем государь вышел на платформу и медленно пошел вдоль строя, подавая руку каждому штаб-офицеру. К концу обхода царь, сначала державший себя в руках, уже не скрывал слез.^[146]6 В половине десятого Николай II отправился со станции в свою резиденцию. По приезде государь с неприятным удивлением узнал об отречении младшего брата от восприятия царской власти, но с облегчением констатировал прекращение беспорядков в Петрограде.^[147]

В одиннадцатом часу вечера Алексеев пришел в аппаратную Ставки для продолжения переговоров с Родзянко, которые начал Лукомский. В разговоре с председателем Думы начальник Штаба описал тревожное положение дел в вой­сках, бунт на кораблях Балтийского флота («Бунт почти на всех судах, и боевая сила флота, по-видимому, исчезла»), разложение тыловых запасных частей и закончил свой доклад так: «Боже, спаси Россию!» Родзянко пессимизм Ставки не понравился, и он бодро возразил собеседнику: «А я вот и все мы здесь настроены бодро и решительно».^[148] Алексеев, вероятно, поразился такому благодушию.

После возвращения в Ставку Николай II вручил начальнику Штаба свою телеграмму, написанную им днем 2 марта в Пскове, о согласии на отречение в пользу цесаревича Алексея Николаевича, которую Рузский вернул царю во время совещания с Гучковым и Шульгиным. На основании данного факта — в пересказе генерал-лейтенанта Антона Деникина — позднее возникла популярная легенда о том, что вечером 3 марта 1917 года в Могилеве Николай II, узнав об отказе брата царствовать, якобы передумал и взял назад свое отречение за сына. Государь просил начальника Штаба сообщить о своем решении Родзянко и Львову, передав для них соответствующую телеграмму. Но смущенный Алексеев ее скрыл, чтобы не вносить еще большую путаницу в сложное политическое положение, о чем признался лишь Деникину в 1918 году. Миф зажил самостоятельной жизнью и получил широкое распространение в исторической литературе^[149].

В действительности о «сенсационном» желании Николая II взять назад отречение за цесаревича стало известно лишь из вторых рук — в литературном пересказе Деникина при публикации первого тома «Очерков русской смуты» в 1921 году. Ни о чем подобном государь не оставил записей в дневнике, не говорил, несмотря на многочасовые доверительные беседы, с матерью Вдовствующей императрицей Марией Федоровной, приехавшей к сыну из Киева 4 марта, не сообщал о своем намерении наиболее близким чинам Свиты, хотя имел к тому все возможности. Сложно представить себе, как мог принять Николай II столь важное решение, не посоветовавшись с императрицей Александрой Федоровной. Тем более что она приветствовала передачу престола Великому князю Михаилу Александровичу («Бэби теперь в безопасности — какое облегчение!»).^[150]

Поэтому версия Деникина — при полном умолчании о ней других свидетелей и участников событий — вызывала неизбежные вопросы и сомнения. Сергей Мельгунов подверг ее изучению, критике и выяснил, что речь шла о неверной интерпретации слов Алексеева: Николай II лишь отдал ему старую «псковскую» телеграмму, потерявшую к ночи 4 марта всякое значение. Затем она хранилась в бумагах Управления генерал-квартирмейстера при Штабе Верховного Главнокомандующего, и начальник оперативного отделения Генерального штаба подполковник Василий Пронин снял с нее копию 2 августа 1917 года.^[151] Отметим, что во время пребывания в Могилеве на протяжении нескольких следующих суток Николай II сохранял доверительные отношения с Алексеевым — в строгой тайне он продолжал являться к бывшему императору и докладывать ему ежедневные оперативные сводки, привлекая для их технической подготовки двух штаб-офицеров Ставки: Генерального штаба полковника Николая Щепетова и Генерального штаба подполковника Дмитрия Тихобразова.^[152]

Ночью 4 марта Алексеев направил главнокомандующим армиями фронтов, а также помощнику по военным вопросам Главковерха генералу от инфантерии Николаю Янушкевичу и начальнику МГШ адмиралу Русину телеграмму № 1943. Акт об отречении Николая II и манифест Михаила II подлежали немедленному опубликованию в армиях и крупных населенных пунктах прифронтовой полосы с сообщением местным гражданским властям.^[153] В ответ между пятью и шестью часами утра в Ставку из Тифлиса пришла телеграмма № 4138 от Верховного Главнокомандующего, немедленно переданная Алексеевым во фронтовые штабы по подчиненности. Великий князь Николай Николаевич приказывал:

«Повелеваю всем войсковым начальникам от старших до младших внушить и разъяснить чинами Армии и Флота, что после объявления обоих актов они должны спокойно ожидать изъявления воли русского народа и святой долг их оставаться в повиновении законным начальникам (курсив наш. — К. А.), оберечь родину от грозного врага и своими подвигами поддержать наших союзников в беспримерной борьбе».^[154]

Ненасильственный характер двух отречений в глазах современников выглядел очевидным. В то же время Вторая Отечественная война, начавшаяся в 1914 году, продолжалась, и четкий приказ популярного Главковерха требовалось выполнять по долгу службы. Поэтому вооруженная борьба за насильственное сохранение на престоле любого представителя династии исключалась по общему молчаливому согласию монархистов. Австро-германская угроза примиряла с правительством Львова, которого тем более государь назначил перед отречением. Миниатюрной гражданской войны не хотели сам Николай II, императрица Александра Федоровна, Вдовствующая императрица Мария Федоровна и Великие князья, включая наиболее авторитетного из них Николая Николаевича (Младшего), чей голос звучал веско в войсках.

Драма русской монархии закончилась.

Наступала драма русской демократии.

 

 

 

* * *

Массовые беспорядки и солдатский бунт «запасных» батальонов, вспыхнувшие в Петрограде 23—27 февраля (8—12 марта) 1917 года, не были результатом какой-либо конспирации, деятельности социалистического подполья или немецких агентов. Ни одна группа не могла вывести на улицы сотни тысяч людей, тем более спровоцировать стихийный мятеж огромного гарнизона в тылу армий Северного фронта. Размах столичных волнений оказался полной неожиданностью даже для революционеров. По отзыву одного из современников, Февраль застал их «как неразумных евангельских дев, спящими».^[155] 28 февраля — 2 марта (13—15 марта) смута стремительно разрасталась и выплеснулась за пределы Петрограда: начались матросские бунты в Кронштадте и на кораблях Балтийского флота, беспорядки в Москве с переходом местного гарнизона на сторону демонстрантов, затем волнения в Киеве, Нижнем Новгороде, Твери… Социальный взрыв в одном городе вызвал обвальный государственный кризис в условиях войны.

Однако до 2—3 (15—16) марта побеждал лишь бунт тыловых гарнизонов, в первую очередь в Петрограде и Москве. Настоящая революция произошла 2—3 марта, когда рухнул конституционно-монархический строй и связанный с ним обновленный порядок управления: нельзя забывать, что в ночь с 1 (14) на 2 (15) марта Николай II даровал Думе право формировать Кабинет министров и Россия стала конституционной монархией. С крушением престола в глазах народных масс исчез общенациональный символ, привычный политический обряд, и что самое пагубное — многомиллионная армия мгновенно была освобождена от присяги наследнику престола цесаревичу Алексею Николаевичу. Теперь судьба Российского государства и общества зависела от воли и деятельности новорожденных носителей власти — Временного правительства, Советов и в дальнейшем от решений Всероссийского Учредительного собрания, Сводом законов не предусмотренного.

Почему же так стремительно в России рухнула монархическая власть и какую роль в ее крушении сыграл высший русский генералитет?.. Единственный и односложный ответ здесь вряд ли возможен.

Великая война потребовала огромных жертв: кадровая армия и офицерский корпус императорской пехоты мирного времени были перебиты на полях кровавых сражений 1914—1916 годов. За нехватку боеприпасов, технических средств борьбы и управленческие ошибки приходилось платить жизнями лучших солдат и офицеров. По справедливому замечанию генерала Головина, «подобно очень богатому человеку, наш командный состав привык слишком нерасчетливо лить офицерскую и солдатскую кровь».^[156] В итоге за 27 месяцев войны произошло истончение гражданского слоя российского общества, а моральные и профессиональные качества многомиллионной армии, вобравшей в себя народное пополнение от сохи, резко ухудшились. Поэтому ее старшие начальники терзались роковым вопросом: можно ли опереться на такую армию для защиты колебавшегося трона и непопулярной царской четы без риска разложения войск?.. Новая смута пришла в Россию в образе свирепого солдатского бунта столичного гарнизона, состоявшего в большинстве из вчерашних мобилизованных крестьян.^[157] Русский человек начал революцию как взбунтовавшийся солдат на петроградских улицах с требованиями мира, земли и воли, чтобы через семнадцать лет закончить ее крепостным рабом в сталинском колхозе.

От лишений Великой войны уставали все воюющие народы, но русский народ устал и пришел в нетерпеливое раздражение раньше других по причине своей социальной неразвитости — пагубного наследия петровского государства. «Горько разочаровываешься в русском народе, — сожалела в марте 1916 года императрица Александра Федоровна, — такой он отсталый».^[158] Здоровая христианская проповедь в России провалилась, так как плененная при рождении петровского абсолютизма Православная Российская Церковь переживала глубокий кризис. Важнейшие институты, служившие источником гражданской свободы, — крестьянская собственность на землю, предпринимательство, самоуправление, народное просвещение и мировые суды — становились и укреплялись медленно. «Главная причина нашей гибели все-таки в нашей духовной слабости, — писал в 1921 году в эмиграции генерал от инфантерии Федор Палицын, — в отсутствии у нас должной семьи, школы, общества, национального воспитания и в неудержимом стремлении жить материально лучше, но работая поменьше. Нежизненные методы правления, все приурочившие к бумаге, стеснили всю индивидуальную жизнь и сковали ее мертвой формой».^[159] Петроградский бунт во многом родился из стихийного тылового протеста против кровавой войны: непонятной и обременительной к тому времени для дремучего народного большинства. Февраль делали не заговорщики, а сотни тысяч бастовавших рабочих и убийцы своих офицеров — чины запасных батальонов и матросы Балтийского флота. Именно они стали главными участниками, статистами и движущей силой революции.

Профессиональные революционеры не были готовы к петроградскому взрыву, но своих вождей-социалистов, уверенных в волшебстве наступающего народоправства, Февраль получил быстро. Активизм русских революционеров, почти на протяжении века боровшихся против царской власти, создал Петроградский Совет, опиравшийся на бунтарскую силу, которой не было у Государственной Думы. Дума родила власть без силы, а социалистический Петроградский Совет возглавил стихийную силу без формальной власти.

Ни старая русская власть — в лице монарха и правительства, ни общество — в лице своих представителей — не умели разговаривать друг с другом: они просто не имели такого серьезного исторического опыта. «Ленин смог разрушить русское государство в 1917 году именно потому, что в 1730 году курляндская герцогиня Анна Иоанновна восторжествовала над князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, — полагал в эмиграции Петр Струве. — Это отсрочило политическую реформу в России на 175 лет и обусловило собой ненормальное, извращенное отношение образованного класса к государству и государственности».^[160] За два имперских века власть не позаботилась о том, чтобы создать дееспособные представительные органы и постепенно приучать общество к спокойному диалогу в рамках закона и существующих учреждений. Когда же в начале ХХ века в России была учреждена Дума, оказалось, что ни думцы, ни власть не приучены слышать и слушать друг друга, не в состоянии ограничивать свои претензии и амбиции, не умеют искать компромисс и пользоваться легальной площадкой для дискуссии.

Вероятно, в условиях мирного развития страны с грехом пополам научились бы. Но в условиях затянувшейся войны Дума превратилась не только в штаб либеральной оппозиции, но и в центр по перехвату власти, становившейся с осени 1915 года все более слабой и малопривлекательной. В частном разговоре камергер Базили недаром отмечал «меру того полного отвращения, отчуждения, которое создалось в России по отношению не к монархии, не к режиму, а к тем лицам, которые были воплощением этого режима в этот период».^[161] Ни думцы, мечтавшие о том, чтобы получить право назначать Совет министров, ни Николай II, не желавший жертвовать «спасительным как встарь» самодержавием, в последний предреволюционный год категорически не хотели даже скромного компромисса (вариант: нескольких министров назначает Дума, а ключевых членов Кабинета — государь). Из острого противостояния между царской властью и Думой вокруг «ответственного министерства» рождался политический Февраль. При этом поражала безответственность думской оппозиции. Символом безответственности ее пропагандистской кампании стала бессовестная речь Милюкова 1 ноября 1916 года.

В свою очередь, сама власть усердно ослабляла вертикаль государственного управления. Вопросы снабжения Петрограда не решались, раздражение и недовольство населения накапливались. Все ответственные лица, которых Николай II назначил на ключевые должности, во время февральских беспорядков в столице оказались совершенно непригодны для занимаемых должностей: председатель Совета министров князь Николай Голицын, министр внутренних дел Александр Протопопов, командующий войсками Петроградского военного округа (ПВО) Генерального штаба генерал-лейтенант Сергей Хабалов, военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев. Их растерянность и непрофессионализм позволили петроградским беспорядкам набрать силу 23—25 февраля. Вечером 27 февраля царские министры обратились к Николаю II с просьбой даровать России «ответственное министерство» и без всякого Высочайшего повеления фактически сложили свои полномочия. Самоликвидация Совета министров стала кульминацией бессилия и дилетантизма высшей исполнительной власти. Оказалось, что в дни революционных беспорядков, по выражению Генерального штаба генерал-майора Николая Батюшина, занимавшегося организацией контрразведки в прифронтовом тылу армий Северного фронта, главные посты в Петрограде занимали «безвольные слизняки».^[162]

«Распутинская история» дискредитировала императрицу Александру Федоровну, а вместе с ней и императора Николая II. Хитрый мужик позорил и компрометировал царскую семью в чудовищной форме религиозного лжестарчества. При этом контрразведчик Батюшин, изучавший окружение Распутина, был убежден в том, что с определенного момента агенты противника манипулировали недалеким «старцем»^[163], которому через императрицу отчасти становились известны оперативные замыслы Николая II и Алексеева.^[164]

Расположение и благоволение молодой императрицы к тому или иному государственному деятелю, включая высших чинов Ставки, зависели от их отношения к Распутину. «Человек, который так страшно настроен против нашего Друга, как несчастный Алекс<еев>, — писала Александра Федоровна мужу 5 ноября 1916 года во время тяжелой болезни начальника Штаба, — не может работать успешно. Говорят, у него нервы совершенно развинчены. Это понятно: сказалось постоянное напряжение „бумажного“ человека; у него, увы, мало души и отзывчивости»^[165]. В письмах к мужу, возможно, не без советов «Друга», императрица ставила под сомнение профессиональные действия Алексеева, например его обоснованное намерение возобновить подготовку офицеров службы Генерального штаба в стенах Императорской Николаевской военной академии.^[166] При поддержке и одобрении Распутина зимой 1916 года состоялось назначение председателем Совета министров Бориса Штюрмера.^[167] Но его амбициозные планы и приоритеты, с точки зрения начальника Штаба, наносили армии серьезный ущерб и подрывали боеспособность всего южного крыла Восточного фронта.^[168]

В свою очередь, к осени 1916 года Алексеев, по свидетельству Базили, «счи­­-тал, что императрица не в своем уме, и она может по неосторожности что-нибудь разболтать».^[169] Александра Федоровна в переписке с мужем действительно обсуждала планы и ведение боевых действий, давала советы, иногда сообщала Главковерху мнение Распутина по военным вопросам.^[170] Поэтому опасения Алексеева, отличавшегося строгим вниманием к секретности^[171], нельзя назвать безосновательными. На высший генералитет, особенно на генерала Эверта, тяжелое впечатление произвел поспешный отъезд Николая II из Могилева после убийства Распутина в разгар совещания, посвященного оперативному планированию кампании 1917 года. Вождь многомиллионной армии, как сокрушался Эверт, быстро покинул Ставку и командование «из-за того, что убили какую-то собаку».^[172] Подобные истории разочаровывали генералитет и подрывали в его глазах авторитет Николая II как Главковерха.

Конфликт из-за Распутина нарушил единство и в Доме Романовых, а Великая княгиня Елизавета Федоровна — будущая священномученица — прислала приветственную телеграмму княгине Зинаиде Юсуповой, матери одного из убийц злосчастного «старца».^[173] Убийство Распутина стало циничным уголовным преступлением. Но еще более худшим событием было явное бессилие царской власти, отказавшейся наказывать убийц. В итоге, как полагал Батюшин, убийство Распутина ускорило приближение революции.^[174]

Конспиративный кружок Гучкова зимой 1917 года существовал. Небольшая группа заговорщиков-монархистов планировала совершить дворцовый переворот и возвести на престол цесаревича Алексея Николаевича при регентстве одного из Великих князей, чтобы предупредить, как им казалось, неизбежный революционный взрыв и крушение династии. Николай II и Александра Федоровна, как искренне полагал Гучков, своим управлением сами провоцировали революцию, поэтому переход к конституционной монархии был необходим.^[175]

Но подготовка переворота не завершилась: массовые беспорядки и солдатский бунт в Петрограде вспыхнули раньше, чем заговорщики закончили планирование своих весьма сумбурных действий. Вопрос о том, в какой степени намерения Гучкова могли стать реальностью, остается открытым, так как никто из представителей командования Действующей армии в его практической подготовке не участвовал. Любые конспирологические версии на этот счет остаются лишь недоказуемыми предположениями. Однако бесконечные слухи и сплетни зимой 1916/1917 годов о грядущем «дворцовом перевороте» создавали нервную общественную атмосферу^[176], способствовали падению престижа царского имени, разложению власти и элиты.

Вместе с тем «заговора» генералов, якобы желавших добиться отречения Николая II в пользу цесаревича Алексея, не существовало: это легенда, сочиненная недобросовестными эмигрантскими публицистами. Страшная гибель Николая II и членов его семьи произвела на современников настолько тяжелое впечатление, что позднее любые попытки непредвзято взглянуть на политическую деятельность императора и его управленческие решения казались оскорб­лением памяти царственных мучеников. В конце 1915 года русской элите понадобился «козел отпущения», который бы взял на себя неблагодарный труд по восстановлению обескровленной армии после Великого отступления. Выполнив свою миссию, этот человек должен был передать армию государю-победителю и уйти в тень. Такого военачальника нашли в лице генерала Алексеева. Позднее в эмиграции некоторые монархисты и мемуаристы решили снова сделать Алексеева «козлом отпущения» — главным виновником Февраля и крушения царской власти, чтобы не возлагать ответственности за катастрофу российского общества и государства на расстрелянного императора.

Совместное участие в каком-либо заговоре предполагает большую степень личного доверия: однако генералы Алексеев и Рузский с 1914 года настолько неприязненно относились друг к другу, что какая-либо их конспирация выглядела невероятной. Рузский — креатура и протеже рутинера генерала от кавалерии Владимира Сухомлинова, бывшего военным министром в 1909—1915 годах^[177], — интриговал против Алексеева и добивался его смещения с должности начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Еще с довоенного времени не менее прохладные отношения существовали между Алексеевым и Лукомским.

Приезд Алексеева из Севастополя в Могилев накануне Февральской революции, вопреки бытующим легендам, не имел никакой внезапности и тайных смыслов. О его вступлении в должность начальника Штаба с 20 февраля Лукомский известил генералитет и командование официальной телеграммой почти за две предшествующих недели. Представитель Русской Императорской армии в Военном совете союзных армий в Версале генерал от инфантерии Федор Палицын уже 8 февраля заранее приветствовал возвращение Алексеева в Ставку, поспешив подготовить для него служебный доклад.^[178] Никто из генералов не заманивал «доверчивого» царя не только в Ставку, но и в штаб армий Северного фронта: решение о направлении литерных поездов от Малой Вишеры в Псков ночью 1 марта принимали не Алексеев, не Рузский, а сам Николай II и чины его Свиты.

Переписка и телеграммы Ставки в дни Февральской революции показывают, насколько Алексеев и другие генералы были ошеломлены скоростью происходивших событий и превращением анархического бунта в Петрограде во всероссийскую смуту. Позиция самого Алексеева менялась, по мере того как ухудшалась обстановка в России и возрастали угрозы для тыла Действующей армии: 27—28 февраля начальник Штаба Верховного Главнокомандующего соглашался лишь с необходимостью замены председателя Совета министров и умеренных уступок Думе по вопросу о принципах формирования правительства. Только поздним вечером 1 марта Алексеев счел необходимым в качестве уступки предоставить Думе право формировать Кабинет министров — и его просьбу император удовлетворил. Лишь утром 2 марта, познакомившись с содержанием ночных переговоров между Родзянко и Рузским, Алексеев счел меньшим злом — по сравнению с реальными рисками гражданской войны в столичных центрах — передачу престола от Николая II цесаревичу Алексею Николаевичу. Но это было его мнение, а решение оставалось за императором. До утренних часов 2 марта ни о каком отречении высшие чины Ставки не помышляли.

2 марта в обстановке стихийных социальных потрясений, охватывавших глубокий тыл, главная задача Ставки и главнокомандующих заключалась в том, чтобы удержать фронт от развала, сохранить династию и конституционно-монархический строй. При этом наследник и семья государя находились в опасности в Царском Селе, где вспыхнул бунт многочисленных запасных батальонов. Многомиллионную Действующую армию связывала присяга не только Николаю II, но и цесаревичу Алексею Николаевичу, чье вступление на престол, вероятно, могло умиротворить страсти и стабилизировать положение. Поэтому отречение государя в пользу наследника независимо от его возраста, физического здоровья и позиции родителей казалось многим современникам единственным разумным выходом из острого династического кризиса, который назревал с осени 1915 года и завершился революционным взрывом в Петрограде.

В гораздо большей степени, чем мифический генеральский «заговор», распространению смуты и переговорам представителей высшего генералитета с Родзянко способствовал паралич единоличной системы управления. Его наиболее ярким проявлением стала фатальная пассивность и политическая недееспособность Николая II как государственного руководителя Российской империи. Формально в дни революции самодержец в России существовал. Но события 27 февраля — 1 марта показали полное отсутствие самодержавия — то есть принятия четких, ответственных и самостоятельных решений императором, находившимся на вершине властной вертикали. Для него этот труд оказался непосильным, если вспомнить знаменитую телеграмму графа Келлера.

До отъезда из Ставки утром 28 февраля государь отдал лишь два Высочайших повеления: подавить беспорядки в Петрограде и направить в Петроградский район в распоряжение генерала Иванова фронтовые части. Будучи Главковерхом, Николай II руководствовался в той ситуации в большей степени тревогой за судьбу семьи, а не интересами Действующей армии. Поэтому вопреки советам Алексеева царь по частным причинам вновь покинул Ставку и уехал из Могилева в Царское Село. Еще до мятежа запасных батальонов в Царском Селе императрица Александра Федоровна и обер-гофмаршал граф Павел Бенкендорф предлагали государю вывезти августейшую семью в безопасное место. Это было здравое предложение — император и наследник находились бы в Ставке. Однако Николай II не захотел беспокоить заболевших детей. Вместо того чтобы в условиях безопасности создать альтернативный центр власти и управления, подчинив ему все структуры и ведомства за пределами Петрограда, Верховный Главнокомандующий покинул Действующую армию и с небольшой Свитой отправился в революционный район, потеряв связь со Ставкой и возможность реагировать на изменение обстановки.

При этом государь не скрывал своих миролюбивых настроений. Если Алексеев до вечера 28 февраля считал необходимым сосредоточить в районе Царского Села сильный отряд и наступать на Петроград, то Николай II и генерал Иванов еще сутками ранее отказались от ввода войск в столицу, не желая устраивать кровавый штурм города и провоцировать междоусобицу. Они надеялись ограничиться демонстрацией мягкой силы и компромиссными переговорами с Думой. Таким образом, ни Николай II, ни генерал Иванов, назначенный главнокомандующим ПВО, не хотели брать на себя ответственность за неизбежное и массовое кровопролитие при подавлении петроградских беспорядков.

После исчезновения Совета министров князя Голицына огромная воюющая империя — с хаосом и солдатским бунтом в столице — осталась без управления. ВКГД во главе с Родзянко, казалось бы, претендовал на власть, выпавшую из рук правительства Голицына. Но что сделал в ответ император Всероссийский и Верховный Главнокомандующий, когда он узнал об этом на пути в Царское Село во второй половине дня 28 февраля?.. Ничего. Николай II должен был немедленно признать самочинный ВКГД мятежным органом, назначить новый Кабинет в любом российском городе и объявить все распоряжения ВКГД недействительными, потребовав от местных властей прекратить сношения с Петроградом. Соответствующие повеления требовалось направить в Ставку, командующим военных округов и губернаторам. Тем самым монарх дезавуировал бы любые заявления Родзянко. Государю следовало немедленно подчинить всю транспортную сеть империи Ставке, а затем возвратиться в центр управления Действующей армией, чтобы возглавить борьбу с мятежной столицей. Но ничего этого сделано не было, и личное отношение монарха к ВКГД никак не определено.

На главный вопрос момента — допускался ли контакт с временным правительственным органом, созданным Думой вместо исчезнувшего Совета министров Голицына, — Николай II не ответил. На протяжении всего пути в Псков государь «спал, кушал и занимал даже разговорами ближайших лиц Свиты».^[179] Вечером 28 февраля он лишь послал императрице успокоительную телеграмму из Лихославля, забыв о том, что командует многомиллионной армией, а Ставка уже 16 часов не получает от него никаких распоряжений во время кризиса, перераставшего из столичного в государственный. В результате на верхах российской властной вертикали царили апатия и бездействие. Тем самым Николай II фактически молчаливо признал претензии ВКГД во главе с Родзянко на временное исполнение правительственных функций. В результате абсолютного отсутствия каких-либо повелений от самодержца контакты между ВКГД и высшим генералитетом стали неизбежными, так как в конечном итоге речь шла о том, сможет ли армия продолжать борьбу с противником.

В исторической литературе действия Алексеева, Лукомского и других генералов 2 марта — рассылка циркулярной телеграммы № 1872 главнокомандующим о целесообразности отречения Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича и положительные ответы на нее — нередко считаются предосудительными. Разными авторами они расцениваются как «нарушение присяги», «измена» и «предательство».^[180] В известной степени такие резкие оценки стали неотъемлемой частью мифологии Февраля и крушения монархического строя в России в 1917 году.

Позднее сами генералы по-разному оценивали свои действия. Например, вечером 3 марта Эверт заявил: «Мы под давлением обстановки коллективно вынуждены были обратиться к государю императору с мольбой о согласии его на изменение формы правления».^[181] Сутки спустя Эверт, в вольной интерпретации его слов женой Надеждой Игнатьевной, в частном разговоре сказал ей примерно следующее: «Знаешь, что мне пришлось сделать, — нарушить присягу, обратиться к государю с просьбой отречься от престола, все главнокомандующие обратились с этой просьбой, считают, что это — единственное, что может спасти Россию и сохранить фронт. Я плохо в это верю, но открыть фронт мы не имеем права перед Родиной». В данном случае интересы России Эверт считал более важными, чем сохранение любой ценой на престоле Николая II. Но летом 1918 года после известий о расстреле государя Эверт, как записала в дневнике его жена, воскликнул: «А все-таки, чем ни оправдывайся, мы, главнокомандующие, все изменники присяге и предатели своего государя! О, если бы я только мог предвидеть несостоятельность Временного правительства и Брест-Литовский договор, я никогда бы не обратился к государю с просьбой об отречении! Нас всех ожидает та же участь и поделом!»^[182] Всех старших начальников, высказавшихся при опросе 2 марта за отречение, «та же участь» не ожидала. Из семи человек, включая Алексеева, при разных обстоятельствах в 1917—1920 годах были убиты четверо (Непенин, Рузский, Сахаров, Эверт). Остальные (Великий князь Николай Николаевич, Алексеев, Брусилов) умерли своей смертью. Рузский себя изменником не считал и в отречении, как и ранее в неудачах на фронте, винил исключительно Алексеева, поверившего 2 марта сообщениям Родзянко.^[183] В свою очередь, Данилов решительно отвергал все обвинения в нарушении присяги:

«Временным Комитетом членов Государственной Думы, Ставкой и главнокомандующими фронтами вопрос об отречении императора Николая II трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного „действа“, а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное решение по которому должно было исходить от самого императора. Таким образом, нельзя упрекать этих лиц, как это делают некоторые партийные деятели, в какой-либо измене или предательстве. Они только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения Николая II от престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности.

Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина».^[184]

С точки зрения автора, упреки генералов постфактум в пагубном превышении ими своих служебных полномочий и роковом вмешательстве в политику^[185] необоснованны. В лице революции политика сама вмешалась в жизнь Действующей армии, чья боеспособность целиком зависела от государственной стабильности. Командование не могло закрыть глаза и уши, делая вид, что в столице, на флоте и в России ничего не происходит. Позорная история с бескровным разоружением в Луге чинов 68-го лейб-пехотного Бородинского полка, включая господ офицеров, показала всю опасность революционного влияния на фронтовые части. При этом «пассивное отношение» Ставки к беспорядкам в Петрограде^[186] объяснимо: противоречивая информация о положении в столице поступала в Могилев с опозданием и очень медленно. Да его и нельзя назвать уж таким пассивным. Высочайшее повеление об отправке войск с фронта в Петроградский район, отданное вечером 27 февраля, начало выполняться немедленно.

Военная субординация вкупе с практикой и традицией самодержавного управления исключали какую-либо командную активность подчиненных без Высочайшего волеизъявления. Институт самодержавия подавлял всякую инициативу. По своему статусу, служебному положению и особенностям характера начальник Штаба мог лишь советовать императору, информировать его о положении дел, на худой конец уговаривать, но ни в коем случае не диктовать, не действовать и не требовать от царя исполнения своих предложений.

В то же время с рассвета 28 февраля и до рассвета 2 марта Алексеев не получил ни одного приказа от Верховного Главнокомандующего, за исключением повеления о публикации манифеста об «ответственном министерстве». Царь молчал. На Балтийском флоте разрастался бунт. Общее положение в империи неизбежно ухудшалось, угрозы и риски для Действующей армии, начиная с организации снабжения, возрастали с каждым часом. В Царском Селе наследнику и семье государя грозила прямая опасность со стороны мятежников. Дальнейшее бездействие Алексеева — вслед за бездействием Главковерха, исчезнувшего из Ставки, — граничило с преступлением. В итоге Николай II, самоустранившийся от военно-политического управления в разгар кризиса, сам поставил своего начальника Штаба в экстремальную ситуацию, когда он был вынужден искать любые средства, чтобы удержать фронт, сохранить армию и спасти династию в условиях смуты, хотя бы и «ценою дорогих уступок».^[187]

История Российского государства и Дома Романовых не заканчивалась с правлением Николая II. Алексеев и другие генералы присягали не только императору, но и наследнику. Гражданская война ради продолжения царствования Николая II и императрицы Александры Федоровны с привлечением войск Действующей армии непосредственно грозила интересам Отечества, престола и жизни цесаревича Алексея Николаевича. Их требовала защищать не только присяга, но и статья 70 СОГЗ.^[188] Каждому следовало отдавать отчет в последствиях принимаемых решений. Поэтому Лукомский и Алексеев в телеграмме № 1872 не приказывали, а обращались к главнокомандующим со словами: «Не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству?»^[189] Можно было «не благоволить»: за каждым из опрашиваемых сохранялась свобода мнения, которое требовалось докладывать царю откровенно и нелицемерно. При этом никто из генералов не поднимал мятежа против Главковерха и не отказывался выполнять Высочайшие приказы.

Таким образом, рассылка 2 марта из Ставки циркулярной телеграммы № 1872 — при полном молчании Николая II — не была изменой и отвечала сложившейся военно-политической обстановке. Алексеев и Лукомский действовали, исходя из совокупности рисков и угроз для армии, наследника и престола. В создавшейся ситуации, как полагал ныне покойный петербургский историк Олег Поливанов, представители высшего командования Русской Императорской армии «делали все возможное для исполнения как Основных государственных законов, так и воинской присяги».^[190] Поэтому и личное согласие с целесообразностью отречения Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича при сохранении в то же время лояльности государю и Главковерху — ради предотвращения еще более страшных последствий для родины, армии и династии — нельзя считать изменой.

Для высшего генералитета отречение Николая II было злом, но злом меньшим по сравнению с угрозой возможной гражданской войны. Даже если утром 3 марта Алексеев и раскаивался в том, что подписал знаменитую телеграмму № 1872, как о том по-разному свидетельствовали Лукомский и Тихобразов, существовала лишь единственная альтернатива отречению в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Войска Действующей армии должны были быть использованы против населения и солдат тыловых гарнизонов революционных городов, а также чинов Балтийского флота — с большим количеством жертв и непредсказуемыми последствиями.

Речь шла о том, чтобы во время тяжелой войны убить и искалечить в собственном тылу десятки тысяч соотечественников ради сохранения Николая II на престоле. Цена вопроса оказалась слишком велика: ответственность за такую большую кровь, реальный риск междоусобицы и развал фронта не хотели брать на себя не только генералы, но и сам император.^[[9]] Поэтому верноподданнические телеграммы Хана Нахичеванского и графа Келлера не только безнадежно запоздали, но и не имели особого смысла. Из чувства долга и субординации Николай II никогда бы не одобрил мятеж отдельных командиров против харизматичного Великого князя Николая Николаевича, которого перед отречением он сам назначил новым Верховным Главнокомандующим.

Государь приносил свое царское величие в жертву ради умиротворения родины и успешного продолжения войны с внешним врагом. «Для общего блага», — как писала позднее Александра Федоровна одному из своих коррес­пондентов.^[191] Но жертва может быть только добровольной^[192]: следовательно, у Николая II оставался выбор — отрекаться или не отрекаться от престола. Все скандальные версии о том, что Николай II подписал «другой» акт об отречении или вообще его не подписывал, не более чем легенды. Документов и свидетельств об отречении со стороны современников и участников событий более чем достаточно, включая самого государя и его мать Вдовствующую императрицу Марию Федоровну.

Однако 2 марта Николай II допустил самую серьезную политическую ошибку своего царствования, незаконно лишив сына престола. Приняв свободно и самостоятельно такое серьезное решение, царь тем самым подчеркнул добровольный и ненасильственный характер собственного отречения. Версия о том, что государя якобы «заставили» отречься заговорщики^[193], не более чем миф. Военный публицист и аналитик, Генерального штаба полковник Евгений Месснер писал об этом так:

«Сейчас уверяют, что он (Николай II. — К. А.) был вынужден к тому генералом Рузским, что „Его принудили“, что у него „вырвали“ отречение. Это <я> считаю неумным старанием монархистов объяснить нецарский поступок Царя. Как бы настойчиво или даже грубо (как уверяют) не настаивал Рузский на отречении, насилия не было. Подле Государя было немало совершенно Ему преданных офицеров и солдат: если Рузский был непочтителен или требователен, то Государю стоило только открыть дверь и позвать любого из этих преданных людей — слетела бы голова Рузского с плеч».^[194]

К сожалению, при отречении «чувства отца» снова оказались выше интересов родины и армии, которая, таким образом, была мгновенно освобождена от присяги цесаревичу — и русскому монарху в его лице как национальному символу. Можно понять по-человечески искреннее желание Николая II и Александры Федоровны вместе с детьми «спокойно жить, как обыкновенная семья, вне политики, борьбы и интриг».^[195] Однако эгоистичное решение отца оставить наследника семье, а не России, имело разрушительные последствия. При этом никто из взрослых не спрашивал цесаревича о его желании царствовать. Самолюбивый мальчик-государь узнал неожиданную новость о лишении его престола с большим волнением, но стоически промолчал.^[196]

Отмена присяги Алексею Николаевичу стала огромным ударом по сознанию малокультурной солдатской массы Действующей армии, в мартовские дни еще более-менее сохранявшей дисциплину. Исчез умиротворяющий образ ребенка, напоминавший юного царя Михаила Федоровича. Уже не регентом, а новым государем становился Великий князь Михаил Александрович, о том не ведавший и небезупречный претендент в глазах многих монархистов по причине своего проблематичного брака. Если Алексей Николаевич в силу возраста отречься от престола не мог, то Михаил II вполне мог так поступить. Поэтому отречение Николая II за цесаревича создавало угрозу конституционно-монархическому строю.

В итоге Михаил II отказался принимать власть не только из-за опасной ситуации в Петрограде и скрытого недоверия к членам Кабинета князя Львова. Любой член Дома Романовых, вступавший при таких обстоятельствах на престол, чувствовал бы шаткость своего положения, так как нарушение законных прав Алексея Николаевича не вызывало сомнений у здравомыслящих монархистов. Компромиссное предложение Гучкова сохранить престол открытым под защитой регента-протектора — до умиротворения народных страстей — не было услышано и поддержано петроградскими политиками. Поразительно, что Михаил II, принимая днем 3 марта государственно-историческое решение, не счел нужным выслушать мнение армии и Церкви.

На фоне всеобщего политического бессилия и моральной капитуляции ВКГД перед социалистическим Петроградским Советом единственным деятельным защитником конституционно-монархического строя стал генерал Алексеев. По собственной инициативе 3 марта он попытался превратить Ставку в центр российской контрреволюции и организовать совещание главнокомандующих, чтобы сделать его влиятельным субъектом политики. Этот поступок недооценен исследователями, хотя, по существу, он предвосхитил создание в Петрограде в октябре 1917 года Алексеевской организации, а затем Добровольческой армии на Дону. Инициатива Алексеева тем более значима, что по состоянию здоровья и личным качествам начальник Штаба совершенно не подходил на роль лидера «генеральской хунты». Тем не менее его несочувственное отношение к деятелям либеральной оппозиции не вызывало сомнений у Родзянко, протестовавшего против назначения Алексеева Верховным Главнокомандующим после отставки Великого князя Николая Николаевича.^[197] Однако без солидарной поддержки представителей династии, генералитета и Главковерха Алексеев не мог спасти конституционно-монархический строй. Это было выше его сил и реальных возможностей.

Таким образом, крушение монархической власти в России и обновленного государственного порядка, состоявшееся 2—3 марта 1917 года, произошло не в результате отречения Николая II от престола, а вследствие незаконного лишения им прав цесаревича Алексея Николаевича и отказа Михаила II от восприятия царской власти до решения Всероссийского Учредительного собрания. Как это ни парадоксально, но конституционно-монархический строй в России ликвидировали сами Романовы.

Вместе с тем ошибки Николая II, как посредственного государственного деятеля, и значительная доля его личной ответственности за драму Февраля не ставят под сомнение его церковную канонизацию как страстотерпца. Прославление святых Царственных мучеников состоялось на основании высокого примера их христианской жизни после ареста и вплоть до убийства государя и его семьи в Ипатьевском доме. В то же время канонизация совершенно не означает признания безупречности политической деятельности и правления императора Николая II.

Февральская революция стала следствием системного кризиса русского самодержавия, а также вековых социально-политических и духовно-религиозных противоречий, обострившихся под влиянием Великой войны, ее тягот и ослабления общества в результате понесенных потерь на фронте. Большую роль в драматических событиях 23 февраля — 3 марта 1917 года, конечно, сыграли и особенности человеческого поведения, личные качества и субъективные поступки их главных участников. В связи с этим справедлив концептуальный вывод генерала Головина: «Старый режим был настолько психологически подорван, что зарождение контрреволюционного движения не могло произойти во имя каких-либо реставрационных идей».^[198]198 Генерал Палицын, желавший летом 1917 года вернуться из Франции на военную службу в Россию, тоже скептически оценивал перспективы монархической контрреволюции: «Что было, то прошло, и стремиться теперь к его возврату силою было бы преступно и безумно».^[199]199 Поэтому сто лет назад Белое движение — национально-патриотическое ополчение второй русской Смуты — в целом приобрело непредрешенческий характер, несмотря на искренние симпатии к конституционно-монархическому строю^[200] его многих руководителей и рядовых участников.

 

 

Автор сердечно благодарит кандидата исторических наук Федора Александровича Гущина (Москва), научного сотрудника Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи Анастасию Сергеевну Кудрец (Санкт-Петербург) и лаборанта Санкт-Петербургского Института истории РАН Николая Владимировича Родина (Санкт-Петербург) за помощь в занятиях и консультации при подготовке очерков к публикации.

 

---

1. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). «Речь». № 57 (3799). Пг., среда, 8-го (21) марта 1917 г. Машинопись. Л. 6; Рассказ полковника В. В. Ступина // Солнце России (Пг.). 1917. Апрель. № 367 (9). С. 2.

2. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 6; Вильчковский С. Н. Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 181.

3. Письмо от 18 марта 1917 г. в: Письма императрицы Марии Федоровны — греческой королеве Ольге Константиновне // С высоты престола: Из архива императрицы Марии Федоровны (1847—1928) / Публ. Ю. В. Кудриной (Дневники, письма, фотографии последних четырех лет жизни в России) // Наше Наследие. 2002. № 62. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6203.php

4. Телеграмма № 1878 ген. Алексеева царю 2 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 72—73.

5. См. подробнее о том же: Зубов А. Б. Обращение к русскому национальному правопорядку как нравственная необходимость и политическая цель // Преемственность и возрождение России. Сб. статей / Сост. М. Г. Шепуло. М., 2001. С. 40—42.

6. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 6.

7. Ibid. Box 23. Folder «Guchkov, A. I. Infofled autobiography». «Мой прадед был крепостным Калужской губернии». Машинопись. Л. 1. Цитируется с сохранением орфографических особенностей оригинала.

8. Вильчковский С. Н. Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 180.

9. Телеграмма № 1243/Б ген. Болдырева ген. Лукомскому 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 15 (далее для ссылок на данный том: Февральская революция 1917 года).

10. Саввич С. С. Отречение императора Николая II от российского престола 2 (15) марта 1917 г. // Русский инвалид (Париж). 1974. Май. № 167. С. 5.

11. Рассказ полковника В. В. Ступина. Указ. соч. С. 2. Ни один мемуарист (В. Н. Воейков, А. И. Гучков, Н. В. Рузский, В. В. Ступин, В. В. Шульгин) не упоминал о присутствии в тот момент в салон-вагоне генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова, который, однако, утверждал в эмиграции, что находился вместе с главкосевом (см. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 308—309; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об Императоре Николае II-ом и Вел. Князе Михаиле Александровиче // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном (далее АРР). Т. XIX. Берлин, 1928. С. 236). Генерал-майор А. И. Спиридович предполагал: «Не прошел ли генерал Данилов в салон во время перерыва, после ухода оттуда государя императора, когда, провожая государя, ушел со своего поста, с площадки и дворцовый комендант, когда в силу происходившего волнения, был нарушен и строгий этикет, и вход с площадки через прихожую в салон оказался свободным» (см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг. Кн. 3. Нью-Йорк, 1962. С. 310).

12. Телеграмма Гучкова и Шульгина начальнику Главного штаба 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 15—16.

13. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Борель М. К. Ставка в мятежные дни. Машинопись, б. г. Л. 39 (далее: ЛАА. Борель М. К.).

14. Цит. по: Columbia University Libraries, Rare book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive (ВАR). Borel M. K. and V. M. Collection. Folder «Borel’: correspondence: Alekseev M. V. «Nekotorye zametki i pis’ma posle moego otchisleniia ot komandovaniia». Алексеев М. В. Некоторые заметки и письма после моего отчисления от командования. (Письмо от 26—27 июля 1917 года М. В. Алексеева — М. В. Родзянко). Машинопись. Л. 37.

15. Чапкевич Е. М. Русская гвардия в Первой мировой войне. Орел, 2003. С. 168—169. Поздним вечером 2 марта в штабе армий Северного фронта на основании ложного донесения комендатуры циркулировал слух о движении из Луги на Псков восставших солдат с бронеавтомобилями, позже оказавшийся неверным (см.: ЛАА. Борель М. К. Л. 36).

16. ЛАА. Бурмейстер фон, Н. И., Л.-гв. полковник (в 1917 — Л.-гв. капитан 1-й артиллерийской бригады). 1917. Воспоминания. Рукопись (Франция), 1931. С. 7; Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Т. II. Париж, 1970. С. 164—165; Сумские гусары 1651—1951 / Сост. Ф. К. Водо, П. П. Вярьвильский, Б. Н. Говоров, Н. М. Снежков, К. В. Соколов, Г. А. Швед. Буэнос-Айрес, 1954. С. 250.

17. Телеграмма № 1906 ген. Алексеева Родзянко 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 16—17.

18. Телеграмма ген. Болховитинова ген. Лукомскому 2 марта 1917 г. // Там же. С. 14—15.

19. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 54. О том же: Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 58, 61.

20. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 41; Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками. Т. I. Берлин, 1922. С. 138. Генерального штаба полковник Б. Н. Сергеевский утверждал: «После 15 часов 2-го марта генерал Рузский прислал телеграмму (в Ставку. — К. А.), что Государь приказал составить проект манифеста об отречении от Престола с назначением Вел<икого> Князя Михаила Александровича регентом» (цит. с сохранением орфографии оригинала по: ЛАА. Борель М. К. Л. 30—31). Независимо от Сергеевского и друг от друга о том же свидетельствовали: генерал от инфантерии С. С. Саввич (см. Саввич С. С. Указ. соч. С. 5) и Генерального штаба генерал-лейтенант А. С. Лукомский (см. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 138). Однако генерал от инфантерии Н. В. Рузский не упоминал о таком Высочайшем повелении, и соответствующая телеграмма не публиковалась. Либо она не найдена, либо не сохранилась, либо ее и не было, а основанием для составления манифеста послужила телеграмма № 1230/Б генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова генералу от инфантерии М. В. Алексееву (см.: Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 77).

21. Первый экземпляр с правкой Николая II остался на хранении в документах оперативного отделения штаба армий Северного фронта (см.: Рассказ полковника В. В. Ступина. Указ. соч. С. 2). После того как в конце апреля 1917 года генералы Н. В. Рузский и Ю. Н. Данилов покинули штаб, он был направлен в Петроград министру-председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову. Кроме того, до Октябрьского переворота у Данилова хранилась одна фотокопия этого документа (см. Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 240). Дальнейшие судьбы первого экземпляра и «даниловской» фотокопии неизвестны. Царские подписи на первом и втором экземплярах контрассигновал министр Императорского Двора генерал от кавалерии граф Владимир Фредерикс, чьи память и нервы находились в крайне расстроенном состоянии.

22. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 5; Отречение Государя. Рассказ А. И. Гучкова. Подлинник подписанный А. И. Гучковым. Машинопись. Л. 4.

23. Ibid. Л. 6.

24. Ibid. Box 22. « Conversation accounts Guchkov, A. I. 1932—1936». Среда, 9 ноября 1932 г. (5 часов вечера). Машинопись. Л. 23 (43).

25. Вместе с тем осенью 1918 года Н. В. Рузский мужественно отказался от предложения ответственного сотрудника Северо-Кавказской ЧК Г. А. Атарбекова служить в РККА и был жестоко казнен в большой группе заложников в ночь с 18 (31) на 19 октября (1 ноября) в Пятигорске (см.: Акт расследования по делу об аресте и убийстве заложников в Пятигорске в октябре 1918 года // Красный террор в годы Гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков / Ред.-сост. Ю. Г. Фельштинский. Лондон, 1992. С. 52—53). По утверждению вдовы, генерал отказался и от предложения бежать, со словами: «Воля Божия». «Он был такой верующий», — вспоминала З. А. Рузская (об убийстве см.: Симанский П. Конец ген. Рузского (из истории красного террора в России) // За свободу! (Варшава). 1927. 28 августа. № 169; Смерть ген. Н. В. Рузского (Краткие воспоминания его вдовы) // Там же. 1927. 11 сентября. № 208). Из акта расследования: «Свидетель Вагнер утверждает со слов присутствовавшего при казни Кравеца, бывшего председателя Чрезвычайной следственной комиссии гор. Кисловодска, что генерал Рузский перед самой смертью сказал, обращаясь к своим палачам: „Я — генерал Рузский (произнеся свою фамилию, как слово „русский“), и помните, что за мою смерть вам отомстят русские“. Произнеся эту краткую речь, генерал Рузский склонил голову и сказал: „Рубите“. Свидетель же Тимрот удостоверил, что он был свидетелем разговора бывшего председателя „Чрезвычайки“ Атарбекова, Стельмаховича и политического комиссара 2-й армии с подошедшим к ним неизвестным Тимроту лицом. Разговор имел место в кооперативе „Чашка чаю“. Подошедший спросил Атарбекова, правда ли, что красноармейцы отказались расстрелять Рузского и Радко-Дмитриева. Атарбеков ответил: „Правда, но Рузского я зарубил сам, после того, как он на мой вопрос, признает ли он теперь великую российскую революцию, ответил: «Я вижу лишь один великий разбой». Я ударил, — продолжал Атарбеков, — Рузского вот этим самым кинжалом (при этом Атарбеков показал бывший на нем черкесский кинжал) по руке, а вторым ударом по шее“. На эти слова Атарбекова Стельмахович или политический комиссар заметил, как ему не надоело об этом рассказывать» (цит. по: Красный террор в годы Гражданской войны. С. 42).

26. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. «Conversation accounts Guchkov, A. I. 1932—1936». Среда, 9 ноября 1932 г. Л. 20 (40) — 21 (41).

27. Письмо № 440 от 5 февраля 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. IV / C предисл. М. Н. Покровского. М.—Л., 1926. С. 86—87.

28. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. «Conversation accounts Guchkov, A. I. 1932—1936». Среда, 9 ноября 1932 г. Л. 20 (40). В собрании автора есть и другое свидетельство. Один из знакомых Б. Н. Сергеевского, бывавший в доме Рузских и беседовавший приватно с Н. В. Рузским, отмечал «его политическое кредо <…> весьма левого толка» (ЛАА. Борель М. К. Л. 47).

29. Уполномоченные Думы покинули Псков около трех часов ночи, а литерные поезда — часом ранее (см. Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 239—240; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 272). Время отъезда А. И. Гучкова и В. В. Шульгина подтвердил Н. В. Рузский в разговоре с М. В. Родзянко утром 3 марта (см.: Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко и кн. Львовым 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 29).

30. Саввич С. С. Указ. соч. С. 6.

31. Дневники императора Николая II / Сост., комм. и примеч. В. П. Козлова, Т. Ф. Павловой, З. И. Перегудовой. Общ. ред. и предисл. К. Ф. Шацилло. М., 1991. Запись 2-го марта. С. 625 (далее: Дневники Николая II).

32. Телеграмма № 1244/Б ген. Данилова ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 16; Саввич С. С. Указ. соч. С. 6.

33. Дневники Николая II. Запись 2-го марта. С. 625.

34. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 250.

35. Куликов С. В. Отречение Николая II // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2-е исп. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 395.

36. Воейков В. Н. Указ. соч. С. 253.

37.> Телеграмма № 1990 ген. Алексеева Гучкову 5 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 54—55.

38. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 173; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 77; Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного 1914—1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 108—109; Письма: № 471 от 1 апреля 1916 г.; № 557 от 20 июля 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. IV/ C предисл. М. Н. Покровского. М.—Л., 1926. С. 179, 380; Шавельский Георгий. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. I. С. 331.

39. ЛАА. Из лекций полковника ген<ерального> штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк<овника> ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач<альника> службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября <19>47 в лагере Шлейсгейм I в 20:45 вечера (Рукопись Л.-гв. штабс-ротмистра М. К. Бореля). Тетрадь II. С. 26—27 (далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н.).

40. Цит. по: Саввич С. С. Указ. соч. С. 5.

41. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 3. С. 253. В то же время Ю. Н. Данилов отрицал обоснованность таких обвинений (см.: Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 224). Но генерала Данилова можно считать лицом заинтересованным.

42. Цит. по: Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 183.

43. Блок А. А. Последние дни старого режима // АРР. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 44.

44. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 3. С. 287, 296—297, 301.

45. Шавельский Георгий. Указ. соч. С. 335.

46. Цит. по: Вениамин (Федченков), митрополит. На рубеже двух эпох. М., 2016. С. 179.

47. Цит. по: ЛАА. Борель М. К. Л. 81.

48. Цит. по: Там же. Л. 38.

49. Дневники Николая II. Запись 3-го марта. С. 625.

50. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 64.

51. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч. С. 53. Возможно, в оригинале была подпись: Ники.

52. По утверждению генерал-майора В. Н. Воейкова, при отъезде из Пскова дворцовый комендант пришел в купе Николая II, и отрекшийся государь рыдал у него на плече (см.: Воейков В. Н. Указ. соч. С. 249).

53. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 251.

54. См. например: Керсновский А. А. История Русской Армии. М., 1999. С. 721; Ноблемонт де М. (Эдельберг Г. А.). Какая причина толкнула Генерал-Адъютанта Алексеева предать своего Императора? Б. м., б. г. С. 3; Письма святых Царственных Мучеников из заточения / Под ред. Н. Н. Шумских. СПб., 1996. С. 23; и др.

55. Геруа Б. В. Указ. соч. С. 166; Чапкевич Е. М. Указ. соч. С. 143.

56. Цит. по: Телеграмма № 1274/Б ген. Данилова ген. Алексееву 4 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 47—48.

57. Там же.

58. Чапкевич Е. М. Указ. соч. С. 170. Ссылки на источник исследователь не приводит, поэтому данная версия нуждается в подтверждении. Очевидно, что уже в момент отправки из под Ровно в Псков телеграмма № 2370 безнадежно опоздала.

59. Цит. по: Там же.

60. Геруа Б. В. Указ. соч. С. 166—168.

61. Цит. по тексту телеграммы: Граф Келлер / Науч. ред. В. Ж. Цветков. М., 2007. С. 1093—1094.

62. Записка № 2237 ген. М. В. Алексеева временному правительству, 14 марта 1917 г. // Верховное командование в первые дни революции // АРР. Т. XVI. Берлин, 1925. С. 287—288 (далее: Верховное командование в первые дни революции).

63. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. (Париж — Tallinn, 1937). Приложение к «Иллюстрированной России» на 1937. Кн. 23. С. 37.

64. Воспоминания генерала барона П. Н. Врангеля. Ч. I. М., 1992. С. 26.

65. Маннергейм К. Г. Мемуары. М., 2003. С. 30.

66. Дневник Л. А. Тихомирова. 1915—1917 гг. / Сост. А. В. Репников. М., 2008. С. 348.

67. ЛАА. Сергеевский Б. Н. Тетрадь II. С. 15—17; Борель М. К. Л. 39—40; Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 42.

68. Телеграмма № 1244/Б ген. Данилова ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 16. Копии направлялись в войска фронта: командиру XLII армейского корпуса (на правах армии) Генерального штаба генерал-лейтенанту А. А. Гулевичу, командующим армиями: 12-й — генералу от инфантерии Р. Д. Радко-Дмитриеву, 5-й — генералу от кавалерии А. М. Драгомирову, 1-й — генералу от кавалерии А. И. Литвинову, а также главнокомандующему армиями соседнего Западного фронта генералу от инфантерии А. Е. Эверту и командующему Балтийским флотом вице-адмиралу А. И. Непенину. Таким образом, командование войск Северного и Западного фронтов, а также Балтийского флота узнало об отречении Николая II в пользу Великого князя Михаила Александровича и смене Верховного Главнокомандующего одновременно с высшими чинами Ставки. Очевидно, речь шла о нарушении субординации. Вероятно, в этом вновь проявились амбиции Н. В. Рузского и его давняя неприязнь к М. В. Алексееву (подробнее об этом см.: Александров К. М. Ставка накануне и в первые дни Февральской революции 1917 года: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2017. № 2. С. 168; Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. Нью-Йорк, 1960. С. 201—202).

69. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 43.

70. ЛАА. Сергеевский Б. Н. Тетрадь II. С. 19.

71. Там же. Борель М. К. Л. 41. После увольнения от службы и возвращения из Ставки в Петроград Великий князь Сергей Михайлович на завтраке с участием П. Н. Милюкова заявил ему: «Конечно, все Великие князья сразу поняли незаконность акта императора» (цит. по: Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 467).

72. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Базили Н. А. Рукопись (фотокопия). Фрагменты. Л. 4.

73. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 207.

74.> Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 140; Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. С. 321; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 241; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 467. Возможно, исключение составляли чины 1-й Кавказской туземной конной дивизии, мечтавшие в 1917 году «на престол его (Великого князя Михаила Александровича. — К. А.) сажать» (см.: Арсеньев А. А. Кабардинский конный полк (из цикла «Туземная конная дивизия») // Военная быль (Париж). 1956. Март. № 17. С. 12).

75. Цит. по: Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. С. 315.

76. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Указ. соч. С. 140.

77. Цит. по: Геруа Б. В. Указ. соч. С. 165.

78. Косвенно в пользу этого обсуждения свидетельствует более поздний диалог А. С. Лукомского и Б. Н. Сергеевского (см.: Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 55—56).

79. Телеграмма № 1907 ген. Алексеева Великому князю Николаю Николаевичу 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 17.

80. Цит. по: Френкин М. С. Указ. соч. С. 62.

81. Свод основных государственных законов (1906 г.) // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/svod_zak.php.

82. Телеграмма № 1908 ген. Алексеева ген. Эверту, Брусилову, Сахарову и адм. Русину 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 17—18. В перечне адресатов публикатором пропущена фамилия Н. В. Рузского.

83. Цит. по: Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 56. В более ранней версии рассказа Сергеевский назвал участником данного разговора с генерал-квартирмейстером не себя, а одного из офицеров Ставки. Может быть, в 1947 году Сергеевский еще не хотел раскрывать полностью свою роль в событиях, а может быть, напротив, позднее ее преувеличил. Фраза А. С. Лукомского в этой версии звучала несколько иначе: «Какую ошибку мы (Лукомский и Алексеев? — К. А.) чуть-чуть не совершили» (цит. по: ЛАА. Сергеевский Б. Н. Тетрадь II. С. 21).

84. Телеграмма № 1908 ген. Алексеева. Указ. соч. С. 17.

85. Телеграмма № 1909 ген. М. В. Алексеева князю Г. Е. Львову (копия М. В. Родзянко) 3 марта 1917 г. // Верховное командование в первые дни революции. С. 282.

86. Телеграмма № 1911 ген. М. В. Алексеева князю Г. Е. Львову (копия П. Н. Милюкову) 3 марта 1917 г. // Там же. Неизвестно, почему это предложение начальника Штаба не было принято Львовым и Милюковым. Телеграмма № 1910 М. В. Алексеева в опубликованных источниках автором не выявлена.

87. Милюков П. Н. Указ. соч. С. 467.

88. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 272.

89. Милюков П. Н. Указ. соч. С. 467.

90. Родзянко М. В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. Полное издание записок Председателя Государственной Думы. С дополнениями Е. Ф. Родзянко. М., 2002. С. 302.

91. История России с древнейших времен. Сочинение Сергея Михайловича Соловьева. Кн. 2. Том VI—Х. 2-е изд. Т. IX. СПб., 1896. С. 1044—1045.

92. Набоков В. Д. Временное Правительство // АРР. Т. I. Берлин, 1921. С. 18.

93. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 204.

94. Свод основных государственных законов (1906 г.) // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/svod_zak.php.

95. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 302. Во время ночных дебатов А. Ф. Керенский настаивал на республиканском строе (см.: Милюков П. Н. Указ. соч. С. 467—468).

96. Милюков П. Н. Указ. соч. С. 468.

97. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 279; Родзянко М. В. Указ. соч. С. 302—303.

98. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 397; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 468.

99. П. Н. Милюков и Февральская революция // Аронсон Г. Я. Россия в эпоху революции. Исторические этюды и мемуары. Нью-Йорк, 1966. С. 34—35.

100. Катков Г. М. Указ. соч. С. 397; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 280.

101. Копия телеграммы № 6125 ген. Эверта Родзянко 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 31.

102. Разговор ген. Алексеева с Родзянко по прямому проводу 3 марта 1917 г. от 6 час. до 6 час. 46 мин. // Там же. С. 25—26.

103. Там же. С. 27.

104. Соответствующие документы об этом см.: Там же. С. 18—21.

105. Телеграмма № 1918 ген. Алексеева ген. Рузскому, Эверту, Брусилову, Сахарову 3 марта 1917 г. // Там же. С. 23.

106. Телеграмма № 332 Вел. кн. Николая Николаевича ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Там же. С. 20.

107. Телеграмма № 330 Вел. кн. Николая Николаевича ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Там же. С. 18.

108. Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко и кн. Львовым 3 марта 1917 г. // Там же. С. 27—29. Время разговора 8 час. 45 мин. С. П. Мельгунов, ссылаясь на эмигрантскую публикацию, где было указано другое время (6 час. 46 мин.), полагал, что председатель Думы и председатель Совета министров сначала разговаривали с главкосевом, а затем с М. В. Алексеевым (Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 273—274), но его аргументация небесспорна. Автор полагает, что в публикации «Красного Архива» время указано точное и разговор со Ставкой состоялся раньше, чем с Псковом. Записи Н. А. Базили за 3 марта тоже свидетельствуют о том, что сначала состоялся разговор с М. В. Алексеевым (см.: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Базили Н. А. 3 марта [1917]. Рукопись (фотокопия). Л. 2, 8).

109. Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко и кн. Львовым 3 марта 1917 г. С. 28.

110. Там же. С. 28—29.

111.Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 280—282; Родзянко М. В. Указ. соч. С. 303. О том же: Ганелин Р. Ш. Великий князь Михаил Александрович в мартовские дни 1917 г. Воспоминания Н. Н. Иванова // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 414—415.

112. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). «Речь». № 57 (3799). Пг., среда, 8-го (21) марта 1917 г. Машинопись. Л. 7. О том, что уполномоченные Думы благополучно доставили акт об отречении в Петроград см.: Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с Родзянко 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 40.

113. Подробнее см.: Катков Г. М. Указ. соч. С. 397—405; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 282—302.

114. Милюков П. Н. Указ. соч. С. 468.

115. Ганелин Р. Ш. Указ. соч. С. 419.

116. Катков Г. М. Указ. соч. С. 399—400.

117. Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией. М., 2007. С. 61.

118. Документы об этом см. // Февральская революция 1917 года. С. 30—31.

119. Телеграмма № 1918 ген. Алексеева ген. Рузскому, Эверту, Брусилову, Сахарову 3 марта 1917 г. // Там же. С. 22—24.

120. Там же. С. 23—24.

121. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 213.

122. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года // Звезда. 2017. № 4. С. 144—145.

123. Подробнее см.: Александров К. М. Русский генералитет и отречение императора Николая II от престола: 1—2 марта 1917 года // Там же. 2017. № 12. С. 125.

124. ВАR. Borel M. K. and V. M. Collection. Folder «Borel’: correspondence: Alekseev M. V. «Nekotorye zametki i pis’ma posle moego otchisleniia ot komandovaniia». Алексеев М. В. Некоторые заметки и письма после моего отчисления от командования. (Письмо от 26—27 июля 1917 года М. В. Алексеева — М. В. Родзянко). Л. 37.

125. Александров К. М. Русский генералитет и отречение императора Николая II от престола. С. 127.

126. ВАR. Borel M. K. and V. M. Collection. Folder «Borel’: correspondence: Borel’, Vera M., née Alekseeva, to K. V. Denikina». Из письма от 23 октября 1963 В. М. Борель, дочери ген. Алексеева. Машинопись (цитата из письма от 21 октября 1963 Генерального штаба полковника Д. Н. Тихобразова). С. 5.

127. Ответы ген. Алексееву см. // Февральская революция 1917 года. С. 24—25, 44.

128. Телеграмма № 3318 Вел. кн. Николая Николаевича ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Там же. С. 25.

129. Телеграмма № 6245 ген. Эверта ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Там же. С. 43.

130. Цит. по: Разговор по прямому проводу ген. Алексеева с ген. Брусиловым 3 марта 1917 г. от 15 ч. до 15 ч. 45 м. // Там же. С. 33.

131. Солженицын А. И. Указ. соч. С. 61.

132. Разговор по прямому проводу ген. Алексеева с ген. Брусиловым. С. 33.

133. Цит. по: Там же. С. 33.

134. Цит. с учетом орфографических особенностей публикации по: Акт отречения Михаила Романова (с оригинала) // Солнце России. 1917. Апрель. № 367 (9).

135. Дневники Николая II. Запись 3-го марта. С. 625.

136. Цит. по: Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. Нью-Йорк, 1991. С. 74.

137. Телеграмма № 6245 ген. Эверта ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 43.

138. Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. Т. II. Париж, 1939. С. 179—180; Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. С. 71.

139. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. С. 44.

140. Разговор по прямому проводу ген. Алексеева с Гучковым 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 37.

141. Там же. С. 38.

142. Очередной легендой Д. Н. Дубенского следует считать его версию, в соответствии с которой до отъезда из Пскова в литерных поездах «не успели получить» продукты в дорогу для царского стола, поэтому Николай II скромно заявил гофмаршалу Двора генерал-майору князю В. А. Долгорукову о готовности довольствоваться в пути стаканом чая и куском хлеба (см.: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 64). В коллекции Н. А. Базили сохранилась рукописная карточка меню обеда, состоявшегося перед прибытием литерных поездов в Могилев. В перечне блюд, несмотря на Великий пост, указаны щи грибные, пирожки с кашей, мясо в красном вине, биточки из куры, персики бордолю (см.: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II: Menu and seating arrangement for dinner, March 16, 1917, an the Imperial train after abdication en route to Mogilev». Обед 3 марта 1917).

143. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Базили Н. А. Рукопись (фотокопия). Фрагменты. Л. 5—9.

144. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 66.

145. Дневники Николая II. Запись 3-го марта. С. 625.

146. О встрече в Могилеве см.: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Базили Н. А. Рукопись (фотокопия). Фрагменты. Л. 10—11; Воейков В. Н. Указ. соч. С. 253; Кондзеровский П. К. Указ. соч. С. 106; Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 57—59.

147. Дневники Николая II. Запись 3-го марта. С. 625.

148. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с Родзянко 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 40—41.

149. См. например: Керсновский А. А. Указ. соч. С. 722; Куликов С. В. Указ. соч. С. 406; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2014. С. 294—295 (с ошибками в датировке по времени и комментировании документа).

150. Цит. по: Письма святых Царственных Мучеников из заточения. С. 27.

151. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 250—253.

152. ВАR. Borel M. K. and V. M. Collection. Folder «Borel’: correspondence: Borel’, Vera M., née Alekseeva, to K. V. Denikina». Из письма от 23 октября 1963 В. М. Борель, дочери ген. Алексеева (показания Генерального штаба полковника Д. Н. Тихобразова). С. 3—4.

153. Телеграмма № 1943 ген. Алексеева ген. Рузскому, Эверту, Брусилову, Сахарову, адм. Русину и ген. Янушкевичу 4 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 44.

154. Цит. по: Телеграмма № 1947 ген. Алексеева главнокомандующим фронтами 4 марта 1917 г. // Там же. С. 45.

155. Цит. по: Катков Г. М. Указ. соч. С. 265.

156. Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года. Дни перелома Галицийской битвы (1—3 сентября нового стиля). Париж, 1940. С. 8.

157. Френкин М. С. Указ. соч. С. 40—43.

158. Письмо № 451 от 4 марта 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. IV. С. 116.

159. HIA. Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. Палицына (Париж, 1921). Т. 2. Машинопись. Л. 236.

160. Цит. по: Митрофанов Георгий, прот. Россия ХХ века — «Восток Ксеркса» или «Восток Христа». Духовно-исторический феномен коммунизма как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины ХХ века. СПб., 2004. С. 59.

161. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. «Conversation accounts Guchkov, A. I. 1932—1936». Среда, 9 ноября 1932 г. (5 часов вечера). Л. 23 (43).

162. Ibid. Батюшин Н. С. В чем была сила Распутина. Машинопись. Земун, 1924. Л. 60.

163. Ibid. Л. 70—71.

164. Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. IV. С. VIII—X.

165. Письмо № 623 от 5 ноября 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Там же. Т. V. М.—Л., 1927. С. 132.

166. Письмо № 518 от 13 июня 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Там же. Т. IV. С. 310.

167. Письма: № 422 от 7 января; № 424 от 9 января 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Там же. С. 29, 40.

168. Подробнее см.: Александров К. М. «Во всем от него можно ожидать самой большой ширины взглядов». Оценки и настроения генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева дип­ломата Николая Александровича Базили // Единый всероссийский научный вестник (Москва). 2016. № 3. Ч. 4. С. 10—11.

169. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 12 «Vyroubov, V.V. — Conversations with» 1933. (Беседа с В. В. Вырубовым). Четверг, 7 декабря 1933 г. (3 часа 30 мин.). Л. 20.

170. См. Переписка Николая и Александры Романовых. Т. IV. С. 81, 85, 89, 96, 113, 132, 152—153, 162, 267, 286, 290—291, 293, 295, 299, 321, 332—333, 335, 369, 414.

171. Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. С. 147—148, 153—155.

172. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 12 «Vyroubov, V.V. — Conversations with» 1933. (Беседа с В. В. Вырубовым). Четверг, 7 декабря 1933 г. (3 часа 30 мин.). Л. 25—26.

173. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 2. С. 214.

174. HIA. Батюшин Н. С. В чем была сила Распутина. Л. 72.

175. Ibid. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. « Conversation accounts Guchkov, A. I. 1932—1936». Среда, 9 ноября 1932 г. (5 часов вечера). Л. 1 (21) –2 (22).

176. ЛАА. Бурмейстер фон, Н. И., Л.-гв. полковник. 1917. Воспоминания, 1931. С. 1.

177. Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на русском фронте. Галицийская битва. Первый период до 1 сентября нового стиля. Париж, 1930. С. 339.

178. HIA. Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. Палицына (Париж, 1921). Т. 2. Копия доклада № 5 от 8 февраля 1917 г. генерала от инфантерии Ф. Ф. Палицына — генералу от инфантерии М. В. Алексееву. Л. 640.

179. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч. С. 45.

180. См. например: Куликов С. В. Указ. соч. С. 397; Ноблемонт де М. (Эдельберг Г. А.). Указ. соч. С. 4—5; Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 3. С. 301—302; и др.

181. Телеграмма № 6245 ген. Эверта ген. Алексееву 3 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года. С. 43. При этом А. Е. Эверт, вероятно, под влиянием волнения и усталости минувших двух суток совершенно неверно описал действия главнокомандующих: 2 марта генералы не просили Николая II изменить форму правления. Они лишь высказали свое мнение о целесообразности отречения — ради умиротворения страны — в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Вопрос об изменении конституционно-монархической формы правления главнокомандующими и высшими чинами Ставки не обсуждался.

182. См. подробнее: Ганин А. В. Главком Западного фронта Алексей Эверт: Мы предатели своего государя! // Родина. 2017. 1 февраля. № 217. С. 49—53.

183. Вильчковский С. Н. Указ. соч. С. 186.

184. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. С. 306.

185. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 3. С. 301.

186. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Указ. соч. С. 32.

187. Цит. по: Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Клембовским 2 марта 1917 г. // Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 67.

188. Свод основных государственных законов (1906 г.) // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/svod_zak.php.

189. Цит. по: Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Клембовским 2 марта 1917 г. С. 67.

190. Поливанов О. А. Позиция русского генералитета и отречение Императора // Новый Часовой. 2001. № 11—12. С. 411.

191. Письмо от 29 мая 1917 г. Александры Федоровны — А. В. Сыробоярскому // Письма святых Царственных Мучеников из заточения. С. 52. О том же: Вильчковский С. Н. Указ. соч. С. 181.

192. О добровольном характере отречения см. также: Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. С. 59—61.

193. Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 3. С. 301.

194. Месснер Е. Э. Переворот. Февральская революция 1917 года глазами начальника штаба Корниловской ударной дивизии / Вступит. ст. К. М. Александрова. Публ. и комм. К. М. Александрова и А. В. Терещука. Подготовка текста О. А. Шевцова // Русское прошлое. 2010. Кн. 11. С. 32. При цитировании сохранены особенности орфографии оригинала. В данном случае речь идет о чинах Свиты и личной охраны Николая II.

195. Письмо от 24 января 1918 г. Александры Федоровны — Б. Н. Соловьеву // Там же. С. 227—228.

196. Там же. С. 28.

197. Письмо от 10 марта 1917 г. М. В. Родзянко — Г. Е. Львову // Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев / Науч. ред. А. В. Терещук. СПб., 2000. С. 503—504.

198. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. С. 44.

199. HIA. Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. Палицына (Париж, 1921). Т. 2. Л. 82.

200. Цветков В. Ж. Белое дело в России. 1920—1922 гг. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М., 2016. Ч. 2. С. 545.

 

 

 

---

[[1]] Принятое сокращение: главнокомандующий армиями Северного фронта.

[[2]] Намекал ли тем самым граф Ф. А. Келлер на недостаточную для самодержца силу воли и характера Николая II?

[[3]] В тот момент главные участники драмы — Николай II, А. И. Гучков и В. В. Шульгин — покидали или готовились покинуть Псков.

[[4]] Между получением в Ставке телеграммы № 1244/Б генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова (01:28) и следующей телеграммой № 1907 генерала от инфантерии М. В. Алексеева, направленной в Тифлис на имя Великого князя Николая Николаевича (02:57).

[[5]] Принятое сокращение: Верховный Главнокомандующий.

[[6]] Вопрос о том, следует ли называть Великого князя Михаила Александровича Михаилом II, остается дискуссионным. Автор статьи считает, что Михаил пробыл в роли государя с утра 3 марта до примерно 4 часов пополудни. (Примеч. ред.)

[[7]] Принятое сокращение: главнокомандующий армиями Западного фронта.

[[8]] Принятое сокращение: главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта.

[[9]] Как полагает автор, реальной альтернативы отречению Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича не существовало и общее значение телеграммы № 1872 не стоит преувеличивать. Даже если предположить, что 2 марта 1917 года главнокомандующие дали бы другие ответы на телеграмму или заняли нейтральную позицию, то неизбежность отречения все равно бы стала очевидной через несколько суток. В разгар борьбы с внешним врагом никто из представителей русской военной элиты, включая самого царя, не хотел брать на себя ответственность за массовое кровопролитие и гражданскую войну с целью сохранения на престоле императора Николая II и императрицы Александры Федоровны.