ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Арина Обух
Мой Дракон
— Послушай мою историю. Слушаешь?
— Ну слушаю, конечно, рассказывай.
— Понимаешь, я должна все время сидеть в замке и смотреть, как Дракон наматывает круги.
— Допустим. А почему ты не можешь сбежать?
— Ты не понимаешь! Мой Дракон очень мудрый. Ему двести тысяч лет. Он знает все иностранные языки. Он воспитал моих родителей. Теперь они правят королевством. А я с младенчества расту под его надзором. Я подопечная Дракона.
— А дальше что?
— Дракон ждет, когда я вырасту, выйду замуж и отдам ему новорожденных царевичей и царевен на воспитание. В нашем роду так принято. Все наследники престола получают воспитание Дракона. Чтобы носить корону, нужен характер.
Мой Дракон говорит, что нет ничего лучше заката. Я сажусь на огромную чешуйчатую спину, и мы пролетаем разные страны: Китай, Гонконг (это малая родина моего Дракона), заглядываем в Венецию, чтобы купить сластей, передышку делаем в Исландии. Там холодно и спокойно. Больше всего мой Дракон любит закат в Питере и луковый суп в Париже. Когда я рассказала об этом своему знакомому Рыцарю, он мне не поверил.
— Ты что? Сказочница Астрид Линдгрен?
— Этот Рыцарь все время возит меня по заправкам, он очень любит кофе из автоматов. Мы объездили все заправки Питера. Действительно, поднося пластмассовый стаканчик к губам, чувствуешь себя очень крутым. Наверное, потому что все, что я делаю без разрешения Дракона, — круто.
Рыцарь сказал, что драконов и царевен не существует.
— А рыцари? — спрашиваю я.
— А рыцари, конечно, существуют.
— А с царевнами и драконами тогда что? — удивляюсь я.
— Это пережитки прошлого! Хочешь еще кофе?
«Мой милый Дракон, забери меня, пожалуйста».
Дракон слышит мои мысли и тут же прилетает.
— Драконы существуют! — говорю я, хлопая дверью. — Полетели в Пекин! Куда угодно. Подальше от этих заправок, — прошу я своего Дракона.
— В за`мок, моя дорогая, под замо`к. Чистить зубы и спать.
До самого позднего вечера мы с Драконом болтали. Даже забыли про закат. А все потому, что я вспомнила слова лжерыцаря. И они разволновали меня.
— А вдруг нас и вправду не существует? И мы пережитки прошлого?
— Мы пережитки будущего. — Дракон выпустил колечко дыма.
— Но если в будущем не будет королей и королев, тогда что?
— А где же вы будете, королева?
— Я стану рыбачкой.
— Это невозможно.
— Я отрекусь от престола. Выйду замуж за рыбака Федора.
— Вздор. Федор влюблен в доярку Марью. А вы, наследница, останетесь без сладкого за такие мысли.
— Какую Марью?!
Новость про Марью мне не понравилась. Как можно любить доярку, если где-то существует царевна. Или не существует?
Я начала гуглить доярку Марью. Доярок Марий оказалось очень много. Но с одной у нас был общий друг — рыбак Федор. Под каждой фотографией Марьи было сердце Федора.
Оскорбительно. Как можно ставить лайки наследнице престола и доярке? Мало того, доярке он даже писал комментарии: «Маша, ты красотка!»
— О чем вы думаете, наследница?
— Об инквизиции, — сумрачно ответила я и упала лицом в подушку.
— Спите спокойно, это пережитки прошлого.
Каждую ночь храбрые рыцари приезжают под мое окно. Они зовут меня гулять. Они говорят, что они «совы» и им так удобно: ночью в городе нет пробок. Мой Дракон говорит, что они идиоты, и машет крыльями так сильно, что рыцарей уносит ветром.
Я смотрю на улетающих рыцарей и завидую их свободе. Любая царевна уже сто раз убежала бы, но мне достался самый лучший Дракон. Он никогда не спит. Говорит, что триста лет назад выспался на семьсот лет вперед. Ближайшие четыреста лет он не сомкнет глаз. Значит, всю мою ближайшую жизнь я не смогу совершить ни одной ошибки.
— Тебе нельзя. Ты наследница трона.
— А мне мельник лайк поставил! Смотри! Симпатичный мельник!
Дразнить Дракона — моя любимая забава. Да и мельник, правда, хороший. Только женат — и двое детей. В нашем королевстве вообще все женаты. И царевичи, и рыцари, и мельники, и короли. Скука. Дракон очень беспокоится за меня, но не подает виду. Он старается отвлечь себя и меня от дурных мыслей. Он говорит, что мир большой. Что есть очень много разных стран, городов и людей. И что свою судьбу я смогу встретить где угодно. Большие надежды Дракон возлагает на Китай.
Дракон учит меня китайскому и французскому языкам. Он разбирается во всех искусствах и заставляет меня ткать гобелены — сохранять традиции.
За мной убирает горничная, но Дракон все равно учит меня труду, потому что может начаться время гонений и дворцовых переворотов. Он говорит, что история циклична и нужно быть готовым ко всему. В любую минуту может начаться война.
Но мне не до войны. Я собираю лайки в «Фейсбуке». Это моя связь с миром. Мне ставят лайки все — и сапожники и рыцари. Мой Дракон недовольно фыркает:
— Наследница, вы не правы. Не добавляйте в друзья кого попало. У вас должен быть вкус.
Но я влюбляюсь в каждый лайк. А мой Дракон тает, когда я читаю поздравительные письма. Я фотографируюсь с новым вытканным гобеленом, а потом Дракон сам спрашивает:
— Ну что? Сколько лайков?
— Лайков сто! — радуюсь я.
— Подхалимы! — довольно говорит Дракон.
У меня никогда не было столько друзей. У меня вообще нет никого, кроме Дракона.
Единственным гостем в нашем замке был Сонный Царевич, он иногда, очень редко, заезжал в замок на чай и тут же непонятно зачем начинал оправдываться:
— Я был тут рядом, мне просто надо было взять справки для своего поместья в ваших краях, вот я и зашел.
Или:
— У меня просто сегодня встреча с другим царевичем в этих краях, но я рано приехал.
В общем, Сонный Царевич делал все не ради меня. Не знаю, зачем он так честно и подробно рассказывал о своих делах. Это было ужасно скучно, и я начинала понимать, почему он такой сонный. Он все объяснял и объяснял, будто и вовсе не знал, о чем со мной можно поговорить.
Этот Сонный Царевич был очень неуклюж не только в словах, но и в манерах и движениях. Он постоянно бил любимые фарфоровые чашечки моего Дракона. Дракон обожал тонкий фарфор Ломоносовского завода. Царевич разбил уже третью чашку, но я брала вину на себя. Дракон никогда не ругал меня, хотя иногда казалось, что он фарфоровые чашки любит даже больше, чем закат.
Я не знаю, почему Дракон разрешал Сонному Царевичу посещать наш замок. У Дракона была какая-то надежда на этого Царевича, пусть сонного, зато честного.
Царевич чувствовал расположение Дракона и попросил его отпустить нас вместе посмотреть закат. Каким-то чудом мой милый Дракон отпустил нас.
Чем дальше мы уходили от замка, тем меньше все вокруг было похоже на королевство: замок, речка, мостик, станция метро «Купчино».
Царевич сказал, что его поместье находится в Купчино и что именно там самый лучший в мире закат. Я удивилась, потому что Дракон никогда мне об этом не рассказывал.
По пути Царевич встретил своих друзей-музыкантов и увлекся разговором о музыке. Сонный Царевич впервые проснулся. И почему-то мы не пошли смотреть самый лучший в мире закат, а пошли в гараж. На репетицию.
Сонный Царевич оказался подпольным музыкантом. В гараже стояли барабаны, гусли, мандолины, гитары и арфа. Всякий сброд пришел играть на этих инструментах. Грохнула музыка.
— Я хочу уйти. Проводи меня, пожалуйста, — прошептала я.
— Так ведь это, еще не темно.
— Нужно подождать, пока стемнеет?
— Не, ну ты что, сама не дойдешь, пока светло?
«Мой милый Дракон, забери меня отсюда! Мой милый Дракон, я больше никогда!..»
Огромное крыло выбило дверь гаража. Я быстро вскарабкалась по крылу на спину Дракона.
— Плюнь в них огнем, пожалуйста!
— Где вы набрались таких манер, наследница?
— Это он разбил все твои фарфоровые чашки!
Пламенный привет не заставил себя ждать: больше всего мой Дракон любит фарфоровые чашки и справедливость.
— Вот. Так все и было. Представляешь?
— Вжилась в роль… Нормально расскажи.
— Жила-была я…
— Стоп. Хватит, расскажи, как было дело. Чем у вас закончилось с Рыцарем?
— Да ничем. Отыграли спектакль и поехали на заправку кофе пить.
Мой Дракон и я сидим в гримерке. Она курит в окно. А я разглядываю свои полосатые колготки.
— Хватит на колготки глазеть, посмотри, какой закат.
Голова Дракона лежит на табуретке. Из костюма на Маргарите остались лишь лапы и хвост.
Мы обе закидываем ноги на подоконник. Хрустальные туфельки и зеленые лапы на фоне неба.
Сейчас она докурит, и мы опять полетим в Китай.
Пустота приемлема
Виталию и Казимиру
В старом альбоме для зарисовок сидели два рыбака. А на обороте надпись: «Пустота приемлема». В рисунке очень много воздуха: земля и вода не закрашены. Черные волнистые линии обозначают берег. К нему причалила лодка. У края листа сидят два рыбака: один намечен контуром, а другой цветом. Сети брошены в пустоту.
― Облаков сегодня намело… ― вздохнул один рыбак.
И вдруг оглянулся на меня:
― Ты своих предупредила, чтобы на рыбалку не ходили?
― Предупредила.
― А тебя предупреждали?
― Предупреждали.
Меня все время предупреждали: «Вот доживешь до ста семнадцати лет ― на рыбалку не ходи!»
А вы знаете, как в сто семнадцать хочется на рыбалку!.. Ужасно хочется. Прадед мой, рыбак, дожил до ста семнадцати, взял удочки и… под лед.
― Ага, антибиотиков тогда не изобрели еще. А я бы лет десять еще протянул! Черт дернул на рыбалку пойти.
― Дед, я ж только про твою смерть знаю. А как тебя звали?
― Я твой прапрапрадед, Казимиром звали. Латгал. Хутор у меня был. Огород, хозяйство. У нас с Виталием и сейчас тут огород. Завтра, может быть, солнце дадут, мы тебе покажем: вишня, персики, все что хочешь.
― Зимой?!
― Зимой и летом. Это сейчас ничего не видно. Облака разлетались, это, считай, лифты. Сегодня многие новоселье празднуют. А мы на дежурстве, ловим и до седьмого облака заселяем.
Казимир и Виталий. У них тут, оказывается, служба: контрольно-пропускной пункт.
Виталий нарисован контуром. Сквозь него видны море и небо.
― И давно вы не виделись? ― усмехнулся дед Казимир и сам же ответил: ― Никогда не виделись.
Виталий. Вита-а-алий. Звук имени такой вита-а-ающий, летящий, мягкий. Его имя переводится как «связанный с жизнью», «долго живущий». Но жизнь его к себе привязала некрепко, на один узел.
Однажды я спросила у мамы:
― А где мой дедушка?
― На небе. На облаке. ― Она показала наверх и расправила руки.
Поэтому, когда меня спрашивали, где мой дедушка, я всегда отвечала:
― Лета-а-ает!..
И расправляла руки, как мама.
Моя детская жизнь проходила возле окна. В котором были только море и небо. Иногда между морем и небом пропадала разделяющая линия, то есть исчезал шлагбаум, и они сливались в один цвет.
В любую минуту мог прилететь дедушка. Мне рассказывали, что он был очень добрым. А это значит, что он катает на своих плечах всех детей, которые его просят. И все детство было обидно, что он летает, а меня с собой не берет.
А сегодня мне исполнилось сто семнадцать лет. Я взяла удочку и поперлась на рыбалку… Был как раз белый-белый день, как будто его забыли закрасить. Исчез шлагбаум между морем и небом, и мои шаги на заснеженном льду тоже вскоре исчезли.
На этой пограничной заставе Виталий и Казимир выловили меня.
Теперь мы вместе рыбу ловим. Наши сети закинуты в пустоту. Наши внуки и правнуки ждут, когда мы прилетим, смотрят в окна, разглядывают мой альбом для набросков, в котором по-прежнему сидят два рыбака.
Мне казалось, что этот рисунок надо дорисовать. Я долго смотрела, думая, что же нужно сделать: небо закрасить, воду или берег. Перевернула лист с мыслью, что потом дорисую. Но почему-то с обратной стороны записала: «Пустота приемлема».
Потому что глазам не видно, а душе видно: видно, что это море, что это небо, что это лодка, а это сети.
Все будет видно потом, когда мы все соберемся на том берегу.
Небесные силы слушают
— Батюшка, пора выходить! Люди уже собрались! Батюшка, где вы? Мы ждем вас! Прием!
— Опять, наверное, рацию забыл!..
— Отец Александр, где ви?..
Вместо «вы» проскакивает сербское «ви». Милица пришла в храм рано утром и сразу надела форму с надписью «Сотрудник храма». Сегодня Милица дежурная и должна сообщать отцу Александру, что люди на улице уже собрались и пора освятить пасхальные куличи. У Милицы очень маленький рост и голос похож на музыку из детской шкатулки:
— Батюшка, ви где?
Дюймовочка с рацией дает указания остальным волонтерам и просит собравшихся людей немного отступить от пасхального стола, и те отступают, но через минуту праздничные куличи вновь притягивают их к себе.
— Сейчас, сейчас придет батюшка!.. Отступите на два шага!.. Чтобы батюшка смог прочесть молитву.
К храму подходит ее подруга Драгана. Драгана необычайно высокая, и ей приходится очень сильно наклоняться к маленькой Милице. А Милице, в свою очередь, приходится вставать на цыпочки.
— Драгана, хорошо, что ти пришла!.. Ми потеряли отца Александра. Найди отца Александра!..
Драгана и Милица недавно приехали из Сербии, чтобы изучать русскую литературу в Петербургском университете. Милица старается говорить быстро, боясь что-то неправильно сказать. Но, когда сбивается, всегда поправляет себя:
— Простите, я не выразилась хорошо.
Вслед за Драганой входит Вика. В миру она — агент по квартирам.
— Держи корзинку, будешь принимать дары.
— Ого! — восклицает Вика. — Сколько грешников собралось куличи святить. А на исповедь никто не хочет?! Грехи дома забыли? — задорно спрашивает у прихожан Вика.
По своей веселой резкости она похожа на дерзкого и непослушного мальчугана.
— А меня сегодня нечистый искушал: мяса среди ночи захотелось! Еле уснула. Мясо снилось. В общем, на Пасху сделаю себе шашлык. — И Вика показала руками, что шашлык будет большой.
Вдобавок к мальчишескому характеру она всегда носит шапку (а не платок) и джинсы (а не юбку).
— Платки мне не идут, а про штаны в Библии ничего не сказано, — обычно сообщает Вика осуждающим бабушкам.
Осуждающие бабушки — это одно из первых испытаний на пути к вере. А пока стоишь в молитвенном настрое на исповедь, такая бабушка может подкинуть тебе еще два-три смертных греха.
Свою исповедь бабушка обычно начинает со слов: раба Божия такая-то… родилась в таком-то году, в таком-то месяце… Бабушка глуховата, поэтому кроме батюшки и Неба ее слышат и остальные прихожане:
― Я вчера пенсию получила… В суп фасоль положила…
— Батюшка перебивает:
— Грех-то ваш в чем?
Раба Божия разводит руками, точно крыльями, — нет греха!
Зато очередь наполнилась смертными грехами: унынием, гневом и завистью к безгрешной рабе.
— Как не стыдно так долго морочить батюшке голову? — вопрошает кто-то внутри молитвенного стояния. — Неужели небо слушало всю эту чепуху? Фасоль она ела…
— Батюшка, где ви?
Наконец рация оживает. И очень строгий голос произносит:
— Небесные силы слушают.
Все начинают улыбаться. Батюшка нашелся и так чудесно шутит.
— Интересно, а там, на небесах, есть чувство юмора? — спрашивает кто-то.
— Конечно!
— А над чем они там смеются? Там же одна благодать вокруг.
— Над нами.
— А!.. ну если так… значит, просто ржут.
Батюшка пришел. Читается молитва. Отец Александр окропляет святой водой пасхальный стол. Мы идем следом и принимаем дары прихожан.
В детстве я смотрела на ребят, идущих с корзинками даров, с благоговением. Они были такие светлые, такие другие. Я протягивала им пасхальное яйцо и кулич, они отвечали мне: «Спасибо, с праздником!» И мне тут же хотелось дать им еще кулич, только чтобы они повторили эти слова.
А теперь оказалось, что эти ангелоподобные ребята — мы. То есть совсем не ангелы. Прихожане. И в большинстве своем — прихожанки.
…Сегодня среди ночи прозреют слепые глаза домов, чтобы посмотреть, как внизу идет крестный ход. Как выходят из храма прихожане и священнослужители. Как летят по небу хоругви.
Вика смотрит в небо и замечает несколько грешников, забравшихся на крышу… нет, «простите, я не выразилась хорошо»; Вика видит не верующих, но любопытных.
— Во всяком случае к Небу они сейчас ближе, — примиряюще говорит Вика.
Милица охраняет ладошкой свечу от ветра. Настоятель храма отец Андрей читает молитву. Теплое дыхание смешивается с холодным воздухом — и общая молитва превращается в облако-пар, уходящий в небо.
Рация уже не нужна.
Небесные силы слушают.
Мои милые древние греки
Я не умею жить зимой.
Потому что родилась в чужой ностальгии. В ней нет зимы. Только иногда мелькает снег на виноградниках. Но очень редко. В следующем воспоминании виноград — уже вино.
Вино называется именем города — «Вечерний Кишинев». Это самое лучшее вино. Но я его еще не пробовала.
В детстве им не покупали сладкого петушка на палочке. Поэтому, увидев на рынке петушков, они купили мне два.
«За маму. И за папу. На, радуйся, ешь. За наше несчастное детство. Без петушка».
«Их делают люди с немытыми руками!» — когда-то говорили им их родители, оттаскивая прочь от торговцев сластями и оставляя детей в раздумье: почему немытыми? Разве их не машины делают?..
Представляю: машины всё сделали — и тут наступает час «человека с немытыми руками». Минута славы: он может перетрогать все сласти в мире. И оставить всех детей несчастными.
Иногда и меня пугали этим человеком, но потом спохватывались:
— О боже, я говорю как моя мама!
Мы гуляем по городу. Я иду посередине, они держат меня за руки. И говорят между собой.
— А помнишь, тут брусчатка была?
— Помню. А тут старинный завод стоял.
— Да, на за`мок похож был…
В их воспоминаниях все очень сложно переплетено: начинается от забора, переходит в мелодию, мелодия цепляется за ветку, ветка тянется к фонарю, фонарь зажигается в сумерки.
В сумерки мы обычно сидим во дворе. Вокруг трансформаторной будки с надписью «Не подходи! Убьет!» люди разбили сад. На железную решетку накинули плющ из дикого винограда, и трансформаторной будки почти не видно.
Уже осень, и запахи становятся острее. Мы по очереди кланяемся каким-то круглым цветам, чтобы уловить аромат.
Я спрашиваю:
— А как они называются?
— Не помню… Но они пахнут, как вход на Комсомольское озеро со стороны кинотеатра, где была каскадная лестница с разноцветными огоньками и этими цветами. И фонтанчиками под каждой ступенькой.
— Какой сложный аромат.
— А по-моему, они пахнут горячей от солнца пылью. Этот запах пыли во дворе, он преследовал все мое детство…
Его воспоминания всегда присыпаны этой волшебной пылью. А для меня лично флоксы пахнут флоксами. А Комсомольское озеро… Это что такое вообще? Это где?
— В Кишиневе.
— А давайте поедем в Кишинев. Раз там так хорошо.
— Кишинева больше нет, это уже другой город. Есть только название и этот цветок. Но он растет и в нашем дворе. Никуда ехать не надо, нюхай. Хотя можно поехать в Париж.
— Зачем в Париж?
— Чтобы увидеть Кишинев.
— Как это?
— Я сама этого долго не понимала — почему у меня там Кишинев… А потом поняла: цвет! Они одинакового цвета. Темно-белого. А всё из-за ракушечника. И в Париже и в Кишиневе дома построены из ракушечника.
— А что такое ракушечник?
— Ну, это такой камень. Из морских раковин.
Она хочет в Париж, чтобы увидеть Кишинев. Дело в том, что красота любого города принадлежит Кишиневу. Кишинев — это что-то вроде Древней Греции. Она есть, но ее нет. А мои древние греки то и дело вспоминают, как брали Трою.
В этой Древней Греции в окна бьются персики и вишни — открываешь окна и впускаешь их в комнату. И когда в нашем городе наступает зима, мои древние греки вздыхают, мол, там, в Греции есть всё, а зимы нет. Воспоминания для них — это своего рода варенье на зиму. Мы его открываем и переживаем зиму.
Иногда очень хочется влиться в их беседу и добавить свое воспоминание, чтобы оно тоже тянуло за собой какие-нибудь лестницы и фонтаны…
— А помните кружку великана?
Гигантская красная кружка стояла на крыше высокого дома, мимо которого мы каждое лето ездили на дачу. Это, как я поняла позже, была реклама какого-то кофе. Но мои древние греки говорили, что это кружка великана. И каждый раз я надеялась, что увижу обладателя этой необыкновенной кружки, и каждый раз расстраивалась, что великан уже выпил кофе и ушел.
И я представляла, как он осторожно наступает на мост, потом на площадь, потом его нога застревает во дворе-колодце… Мысли о шагах великана всегда убаюкивали меня.
Но однажды кружка исчезла. Мне объяснили, что великан забрал ее с собой. И кружка стала моим воспоминанием.
А еще был слон.
— А помните, синий слон на детской площадке стоял?! Или он был серый?
Повисает пауза. Потому что слон ни за что не цепляется, а висит один, как дурак, в этой затянувшейся паузе.
Забираю слона обратно.
Чего его вспоминать? Если он так и стоит на детской площадке.
Слона я вспомнила, но воспоминанием он еще не стал.
Но, возможно, когда я сама стану древним греком и встречу на каком-нибудь перекрестке судьбы слона, то и со мной произойдет воспоминание: горячая пыль поднимется столбом и смешается с ароматом входа на Комсомольское озеро со стороны кинотеатра…
— Знаешь, я не помню, как называются эти цветы, но они пахнут нашим садом во дворе, где была скамейка и стояла трансформаторная будка с дружелюбной надписью «Не подходи! Убьет!».
— Мама, это флоксы.
Для него флоксы пахнут флоксами. И ни один великан еще не ушел, забрав свою кружку.
