1917

 

Кирилл Александров

Русский генералитет и крушение монархической власти в России: 2 марта 1917 года

Памяти петербургского историка Олега Поливанова

 

Вопрос об отречении императора Николая II в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича принципиально был решен в салон-вагоне царского поезда, стоявшего на железнодорожном вокзале Пскова, около трех часов пополудни, в четверг 2 (15) марта 1917 года. Объявив о согласии оставить престол главнокомандующему армиями Северного фронта генералу от инфантерии Николаю Рузскому, генералу от инфантерии Юрию Данилову («Чёрному»), исполнявшему должность начальника штаба армий Северного фронта, и начальнику снабжений армий Северного фронта генералу от инфантерии Сергею Саввичу, государь отправился в свой вагон, чтобы написать соответствующую телеграмму председателю Государственной Думы Михаилу Родзянко.^[1] Министр императорского двора граф Владимир Фредерикс, который затем вышел к трем генералам в зеленый салон, согласился оформить акт об отречении после возвращения императора в Царское Село и необходимых консультаций «со сведущими лицами».^[2] Очевидно, речь шла о юристах, специализировавшихся в области государственного права.

Имел ли право Николай II отказаться от престола с точки зрения Свода основных государственных законов (СОГЗ) Российской империи? В какой степени принятое им решение имело правовой характер и отвечало духу действовавшего законодательства?

Статья 37 (глава 2 «О порядке наследия Престола») СОГЗ 1906 года гласила: «При действии правил, выше изображенных о порядке наследия Престола, лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола».^[3] В данной статье речь шла о возможном отказе лица, имеющего право на престол. Предполагалось ли, что данным правом обладает и император как наследовавший престол от своего предшественника?.. Известный правовед, профессор Санкт-Петербургского университета Николай Коркунов задолго до мартовской коллизии 1917 года, рассуждал так: «Может ли уже вступивший на Престол отречься от него? Так как Царствующий Государь, несомненно, имеет право на престол, а закон (статья 37 СОГЗ. — К. А.) предоставляет всем, имеющим право на Престол, и право отречения, то надо ответить на это утвердительно».^[4] С Коркуновым солидаризировался профессор Казанского университета Виктор Ивановский: «По духу нашего законодательства <…> лицо, раз занявшее Престол, может от него отречься, лишь бы по причине этого не последовало каких-либо затруднений в дальнейшем наследовании Престола».^[5] Точка зрения профессора Коркунова, изложенная в рамках курса государственного права до революции, не вызвала официальных опровержений. Следовательно, такое толкование статьи 37 СОГЗ допускалось в Российской империи. Кроме того, отречение императора непосредственно не запрещалось Сводом законов. Поэтому теоретически Николай II имел право на отречение от престола, которое приобретало невозвратный характер: после обнародования он не мог переменить своего решения (статья 38 СОГЗ).

2 марта 1917 года никаких «затруднений в дальнейшем наследовании Престола» не возникало. Династическая линия выглядела очевидной. Русский престол наследовал двенадцатилетний цесаревич и Великий князь Алексей Николаевич — ныне конституционный монарх в связи с наделением Думы правом формировать Кабинет министров. Регентом до его совершеннолетия становился Великий князь Михаил Александрович. Если бы передача престола состоялась по спокойному сценарию, с оформлением акта об отречении в Царском Селе и консультациями правоведов, как предполагали генералы штаба армий Северного фронта и министр Двора, то ход дальнейших событий в Российском государстве мог оказаться иным. Но ситуация вокруг острого вопроса о престолонаследии быстро менялась, и на ее развитие влияли субъективные поступки главных участников событий.

Далее свидетельства генералов Саввича и Рузского противоречат друг другу. По версии Саввича, пока император писал телеграмму для Родзянко, Рузский получил телеграмму, отправленную с Варшавского вокзала Петрограда, о выезде в Псков «уполномоченных Государственной Думы»^[6]: члена Государственного совета Александра Гучкова и думца Василия Шульгина. После этого в зеленый салон вернулся Николай II c написанной им телеграммой для Родзянко. Саввич свидетельствовал:

«Государю было доложено Фредериксом о назначении Верховным Главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича, на что государь охотно согласился. Затем государь снова ушел к себе писать телеграмму в Ставку генералу Алексееву о назначении Верховного Главнокомандующего и о своем отречении от престола.

По уходе государя было обращено внимание Фредерикса на то, что в телеграмме государя на имя Родзянко ничего не сказано о регентстве Великого князя Михаила Александровича. Рузский написал на клочке бумаги, как желательно дополнить телеграмму, и передал Фредериксу, который понес это государю.

Государь, вынося дополненную телеграмму Родзянко и телеграмму Алексееву, передал их Рузскому и заявил, что дождется в Пскове Гучкова и Шульгина. Затем он распрощался с нами, поблагодарил Данилова и меня за откровенный ответ. Это было в 3 часа 45 минут дня.

В виду ожидавшегося прибытия Гучкова и Шульгина в Псков и неизвестности, с каким предложением нового правительства они едут к государю, Рузский решил не отправлять телеграмм государя до их приезда.

Генералу Алексееву в Ставку было передано по телеграфу все происшед­- шее в Пскове, о необходимости составить акт отречения и передать его по телеграфу в Псков».^[7]

Генерал-майор Сергей Вильчковский со слов Рузского описывал события несколько иначе: «Было три часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласив с текстом другой, и передал листки Рузскому. Тот вышел из вагона в 3 часа 10 мин. дня, и тут ему вручили телеграмму о предстоящем приезде Гучкова и Шульгина. Рузский вернулся в вагон и доложил ее. Государь тогда приказал телеграмму (Родзянко. — К. А.) задержать до прибытия этих лиц, а телеграмму (Алексееву. — К. А.) взял обратно из рук генерала».^[8] Думские эмиссары выехали из Петрограда в Псков в 14 часов 47 минут^[0], следовательно, телеграмма об их отъезде вполне могла поступить в указанное Рузским время. Лаконичные воспоминания об этом дне генерала Данилова^[10] могут быть истолкованы и в пользу версии Саввича, и в пользу версии Рузского в пересказе Вильчковского.

Окончательный текст первой царской телеграммы выглядел так:

«Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России. Посему Я готов отречься от престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия, при регентстве брата Моего Михаила Александровича».^[11]

Вторая телеграмма, направлявшаяся на имя начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева, гласила:

«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить Ему верно и нелицемерно».^[12]

Гучкова и Шульгина ожидали в Пскове к семи часам вечера.^[13] Цель их миссии оставалась неясной, в связи с чем и Николай II и генерал Рузский до встречи с уполномоченными Думы могли поставить под сомнение неотвратимость отречения. В итоге телеграммы Рузский не отправил. Сделал ли он это по собственной инициативе или по Высочайшему повелению, с нашей точки зрения, не имеет большого значения. Сообщение о приезде Гучкова и Шульгина вполне естественно вызвало робкие надежды на возможное смягчение думских требований, сформулированных Родзянко в ночных переговорах 2 марта. Поэтому сообщение сведений о царском согласии передать престол наследнику следовало пока задержать, до выяснения обстановки.^[14] Этот важный факт подтверждает не только колебания самого Рузского, но и опровергает теорию предумышленного «генеральского заговора». Оказывается, днем 2 марта его главный участник использовал первый же предлог^[15], чтобы скрыть от председателя Временного комитета Государственной Думы (ВКГД) экстраординарную новость о готовности Николая II отречься от престола в пользу цесаревича. Непоследовательное поведение Рузского вполне соответствовало его сомнениям в решительной необходимости передачи престола Алексею Николаевичу во время ночных переговоров с Родзянко.^[16]

Известия об отречении императора «кустарным способом» шокировали чинов Свиты, до той минуты псковской драмы никак себя не проявлявших. Историограф генерал-майор Дмитрий Дубенский, изображавший себя в эмиграции верноподданным монархистом, полагал, что государь отрекся от престола, «как сдал эскадрон».^[17] Попытка свитских (генерал-майора Дмитрия Дубенского, дворцового коменданта генерал-майора Владимира Воейкова, флигель-адъютанта полковника Анатолия Мордвинова и др.) вынудить Рузского вернуть царю телеграмму, адресованную Родзянко, не удалась. С Высочайшего согласия телеграмма осталась у Рузского до приезда Гучкова и Шульгина.^[18]

В поведении Рузского мог присутствовать еще один мотив, в связи с чем убедительно предположение Мордвинова о том, что, отказываясь отдавать царскую телеграмму для Родзянко, Рузский не хотел «выпускать этого дела из своих рук».^[19] С того момента, когда утром 2 марта генерал-квартирмейстер при Штабе Верховного Главнокомандующего Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский сообщил в Псков, что в руках Рузского «теперь судьба России и Царской Семьи»^[20], самолюбивый главкосев твердо уверовал в свою историческую роль. И отказываться от нее не хотел — чем, помимо прочего, можно объяснить его нежелание вернуть царскую телеграмму. Безволие и бессмысленность поведения членов Свиты Его Величества в той ситуации поражают: свитских хватило лишь на то, чтобы робко просить вернуть злополучную телеграмму с Высочайшим согласием на отречение. Вероятно, небезосновательно сетовал сослуживцам полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном Главнокомандующем Великий князь Сергей Михайлович на интриги, подсиживания и клевету, тесным кольцом окружавшие власть.^[21]

Итак, Рузский не спешил сделать новость об отречении свершившимся фактом. Однако если по отношению к Родзянко бездействие Рузского выглядело уместным, то по отношению к Алексееву — предосудительным. Решалась судьба Верховного Главнокомандующего и высшего командования, поэтому Рузский должен был немедленно поставить начальника Штаба и Ставку в известность о решении Николая II. Скорее всего, свою роль здесь играла личная неприязнь Рузского к Алексееву. Только в 16:30 генерал Данилов направил на имя Алексеева телеграмму № 1230/Б. Вот ее содержание:

«Около 19 часов сегодня Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина, выехавших экстренным поездом из Петрограда. Государь император в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским, в присутствии моем и генерала Савича, выразил, что нет той жертвы, которой Его Величество не принес бы для истинного блага родины. Телеграммы Ваши и главнокомандующих были все доложены».^[22]

Около пяти вечера депешу приняли в Ставке.

Телеграмма Данилова составлена уклончиво — из текста ясно, что Николай II познакомился с телеграммой № 1878 Алексеева и выразил готовность принести жертву «для истинного блага родины». Но согласился ли он безоговорочно отречься? И в какой степени на окончательное решение государя мог повлиять разговор с Гучковым и Шульгиным?.. Недвусмысленных ответов на данные вопросы телеграмма не давала, отчасти потому, что цель поездки думских эмиссаров в Псков выглядела неясной. Автор допускает два варианта развития событий: либо Данилов послал телеграмму вообще без ведома Рузского, взяв на себя ответственность проинформировать Алексеева и Ставку о том, что произошло между двумя и тремя часами пополудни в салон-вагоне царского поезда, либо телеграмма № 1230/Б была направлена в Могилев по приказу Рузского. Но, сохраняя колебания, главкосев приказал составить ее в осторожных выражениях, допускавших неопределенность: в разговоре с тремя генералами император согласился принести жертву ради умиротворения страны и спасения фронта, но окончательно вопрос не решен.

Алексеев проинформировал воинских начальников в том же ключе, о чем свидетельствует телеграмма № 1885 его помощника генерала от инфантерии Владислава Клембовского, разосланная в 17:18 командующим войсками Московского, Казанского, Иркутского, Приамурского и Одесского военных округов, а также Наказному Атаману Области Войска Донского: «Ожидается разрешение на опубликование Высочайшего акта, долженствующего успокоить население. Временным правительством в Петрограде принимаются меры для водворения порядка в столице. В Москве наступило успокоение. Наштаверх просит принять все необходимые меры для избежания эксцессов и выражает уверенность, что войска вверенного вам округа будут вполне спокойны».^[23] Отметим: ни Алексеев, ни Клембовский в своих телеграммах воинским начальникам не предрешали содержания вышеупомянутого Высочайшего акта.

В 17:34 Алексеев передал просьбу главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта генералу от кавалерии Алексею Брусилову «ориентировать в обстановке императрицу Марию Федоровну и сообщать Ее Величеству о всем, что будет происходить», через главного начальника Киевского военного округа (КВО) Генерального штаба генерал-лейтенанта Николая Ходоровича.^[24] Распоряжение Алексеева служит еще одним опровержением популярной версии о спланированном «генеральском заговоре»: ранним вечером 2 марта «генералы-заговорщики» скрывали новости от председателя ВКГД, ожидавшего известий в Петрограде, но были готовы информировать о ситуации вдовствующую императрицу, находившуюся в Киеве.

Вместе с тем с точки зрения здравого смысла просьба Алексеева, не представлявшего себе Российского государства без монарха^[25], выглядела логично, так как в тот момент речь шла не только о сохранении престола и династии, но и о судьбе любимого внука императрицы Марии Федоровны, пользовавшейся уважением в Доме Романовых и в российской политической элите. Однако неизвестно, дошли ли указания Алексеева до командования КВО и в какой степени они могли быть выполнены. В Киеве разрасталась революция, а с 1 марта народные толпы под красными флагами и с пением «Марсельезы», под музыку военных оркестров непрерывно шли мимо Царского (Мариинского) дворца, где жила Мария Федоровна. По дневниковым записям за 2 марта Л.-гв. хорунжих Евгения Ногайца и Анатолия Рогожина, которые несли службу при императрице в составе полусотни 5-й сводной сотни Собственного Его Императорского Величества Конвоя, от командующего КВО генерала Ходоровича и коменданта Киева генерал-лейтенанта Петра Медера никакие указания и сведения во дворец не поступали.^[26]

Пока в царских поездах на Псковском вокзале кипели свитские страсти вокруг новости об отречении и неотправленной телеграмме, примерно между половиной четвертого и пятью часами пополудни произошли еще два события, повлиявшие на крушение монархической власти в России.

По воспоминаниям флигель-адъютанта Мордвинова, у императора состоялся доверительный разговор с лейб-хирургом Сергеем Федоровым. В приватной беседе врач обратил внимание Николая II на важное обстоятельство: после передачи престола Алексею Николаевичу новые власти не оставят его в семье, и, следовательно, маленькому государю придется жить отдельно, в лучшем случае с дядей-регентом, его женой графиней Натальей Брасовой и их сыном Георгием. На вопрос о гемофилии цесаревича Федоров ответил: «Ваше Величество, наука нам говорит, что это болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительного возраста, хотя здоровье Алексея Николаевича и будет всегда зависеть от всяких случайностей». И далее Мордвинов, по рассказу Федорова, сообщил: «Когда так, — как бы про себя сказал государь, — то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил <…> к тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе».^[27] Примерно так же 3 марта Николай II объяснил принятое решение директору Дипломатической канцелярии при Верховном Главнокомандующем камергеру, статскому советнику Николаю Базили (де Базили): «Я не могу расстаться со своим сыном».^[28] Болезнь Алексея Николаевича, служившая причиной для бесконечных тревог и волнений родителей, ни в коем случае не означала недееспособности цесаревича. Но с высокой степенью вероятности, как полагает автор, именно после разговора с Федоровым император решил лишить сына прав на престол, подписав отречение и за Алексея Николаевича, если в результате приезда думских эмиссаров таковое станет неизбежным.

Таким образом, отцовские чувства венценосца возобладали над правом и государственными интересами. Ни по духу, ни по букве действующего законодательства (статьи 28, 37, 39 главы 2 СОГЗ) Николай II не мог распоряжаться русским престолом как частной собственностью. Своим произвольным волеизъявлением император освобождал многомиллионную армию от присяги цесаревичу Алексею Николаевичу и вносил смуту в установленный порядок престолонаследия. Следующий претендент — в данном случае Великий князь Михаил Александрович — должен был начинать свое царствование с пренебрежения очевидным нарушением бесспорных прав Алексея Николаевича. Кто бы из членов Дома Романовых далее ни вступал на престол, он априори знал, что законный наследник — Алексей Николаевич. Это обстоятельство делало шатким любое новое правление и с юридической и с морально-психологической точки зрения. Недаром позднее звучали мнения о незаконности царского отречения за цесаревича.^[29] Как это ни поразительно, но 2 марта 1917 года государь не принял во внимание пагубные последствия своего неожиданного намерения и не поставил никого о нем в известность^[30], с тем чтобы главные участники событий, включая Великого князя Михаила Александровича, могли заблаговременно оценить возможные риски в связи с новой династической ситуацией. Возможно, что Николай II не видел проблемы в том, чтобы новая присяга приносилась государю Михаилу Александровичу и тому лицу из Дома Романовых, которое по закону за ним наследовало престол, — таковым был Великий князь Кирилл Владимирович, перешедший 1 марта на сторону Думы вместе с чинами Гвардейского и 2-го Балтийского экипажей.^[31] Однако и при таком развитии ситуации возникал вакуум юридической лояльности. Для принесения армией и населением присяги Михаилу Александровичу и Кириллу Владимировичу требовалось время, между тем обстановка менялась по часам.

Второе событие произошло в Петрограде. После трех часов дня на очередном импровизированном митинге — «случайном» и «безответственном», по замечанию Сергея Мельгунова^[32], — в Екатерининском зале Таврического дворца состоялась своеобразная презентация нового российского правительства, созданного в результате долгих переговоров между членами ВКГД и Исполкома Петроградского Совета. Состав Кабинета под председательством князя Георгия Львова объявил Исполнительный (традиционное название — Временный) комитет Государственной Думы^[33], чем подчеркивалась ее созидательная роль в преодолении управленческого кризиса после фактического самороспуска Совета министров князя Николая Голицына. Последовавшее к тому времени согласие императора наделить Думу правом формировать правительство, о чем Родзянко уведомил Рузский, как будто придавало действиям ВКГД необходимый правовой вес.

На митинге власть представлял член ВКГД Павел Милюков, получивший портфель министра иностранных дел. Он говорил экспромтом, противоречил сам себе и под влиянием эмоций наболтал лишнего, преждевременно раскрыв замыслы праволиберальных политиков возвести на престол маленького государя Алексея Николаевича^[34], чтобы поставить революционную улицу перед фактом сохранения конституционной монархии. Неосторожная оговорка Милюкова вызвала возмущение митингующих, и новость об оставлении в России «старой династии» стала быстро распространяться по Петрограду. В итоге Милюков невольно оказал медвежью услугу защитникам конституционно-монархического строя и своим неудачным заявлением снова взбудоражил солдатскую толпу.^[35] Возникла реальная угроза новых эксцессов.

В наэлектризованной атмосфере Родзянко решил прибегнуть к средству, которым так неумело попытался воспользоваться Николай II вечером 27 февраля, — назначить нового окружного главнокомандующего и персонифицировать военную власть в смятенном Петрограде. Обе царские кандидатуры в лице генералов Сергея Хабалова и Николая Иванова, как показала практика, оказались непригодными. Требовался молодой боевой генерал, с героическим ореолом, храбрый, популярный и решительный офицер, готовый взять на себя ответственность за возможное кровопролитие. Невольно напрашивалась аналогия с русским Бонапартом.

Вопрос о новом главнокомандующем Петроградским военным округом (ПВО) обсуждался в Главном штабе во время совещания о снабжении войск на театре военных действий. В нем участвовали начальник Штаба генерал от инфантерии Николай Михневич, Генерального штаба генерал-майор Алексей Архангельский, исполнявший должность дежурного генерала и ведавший должностными назначениями по армии, Генерального штаба генерал-лейтенант Петр Аверьянов, исполнявший должность начальника Генерального штаба, и другие старшие чины. Архангельский, исходя из требований момента, предложил рекомендовать ВКГД кандидатуру Георгиевского кавалера, Генерального штаба генерал-лейтенанта Лавра Корнилова. В тот момент он командовал на фронте XXV армейским корпусом. Михневич одобрил выбор Архангельского, после чего генералы направились в Таврический дворец.^[36] Имя Корнилова, отличившегося на полях сражений Русско-японской и Великой войны, приобрело широкую известность после дерзкого побега из австрийского плена летом 1916 года^[37] и не встретило возражений членов ВКГД. Демократическое социальное происхождение, послужной список и награды заслуженного генерала, как казалось, свидетельствовали в его пользу.

В 17:45 Родзянко передал в Ставку телеграмму № 158, в которой еще раз объяснил командованию причины создания ВКГД («старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена»), сообщил новость о переходе власти от ВКГД к Временному правительству князя Львова и просил о срочном откомандировании с фронта на должность главнокомандующего ПВО «известного всей России героя, командира двадцать пятого армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова».^[38] Показания земца Василия Вырубова об отношениях между Алексеевым и Львовым^[39] позволяют нам полагать, что начальник Штаба Верховного Главнокомандующего сначала отнесся сдержанно-положительно к известию о назначении князя председателем правительства. Кандидатура Львова представлялась ему более предпочтительной по сравнению с Родзянко. Однако вопреки бытующим представлениям никакого политического союза между ними не существовало и не сложилось, а быстро выявившаяся слабость Львова как государственного деятеля Алексеева разочаровала.^[40]

Сведения о положении в столице, поступавшие в Могилев из военных источников, в том числе по линии Главного Морского штаба (ГМШ), убеждали Алексеева в том, что Дума пытается справиться с анархией, чтобы избежать наиболее пагубных последствий революции, крушения династии и разрушения тыла, поэтому компромисс Ставки с ВКГД диктовался реальной обстановкой и интересами фронта. Через десять минут после Родзянко свою телеграмму на имя начальника Штаба Верховного Главнокомандующего направил генерал Аверьянов:

«Считаю своим долгом ориентировать Ваше Высокопревосходительство об истинном положении дел в Петрограде. Временный Комитет (Государственной Думы. — К. А.) прилагает все усилия удержать войска от перехода на сторону крайне левой рабочей партии и поставить их под команду офицеров, но эти усилия разбиваются энергичной пропагандой Совета Рабочих Депутатов. Хотя сегодня и установлено соглашение между Временным Комитетом и Советом Рабочих Депутатов о необходимости сохранения порядка в войсках и установления связи с их начальниками, но соглашение это ненадежно, и разрушительная работа среди войск продолжается. Для спасения Петрограда от анархии и террора, и дабы дать опору Временному Комитету (Государственной Думы. — К. А.), спасающему монархический строй, повелительно необходимо немедленное осуществление меры, изложенной в телеграмме председателя Государственной Думы номер 158, т. е. безотлагательное командование генерала Корнилова, на доблестном имени коего пришли к соглашению все члены Временного Комитета».^[41]

В свою очередь, начальник Морского штаба Верховного Главнокомандующего адмирал Александр Русин получил донесение из Петрограда из ГМШ от капитана I ранга графа Алексея Капниста. Он доложил о сохранявшейся большой опасности со стороны социалистов, переходе на сторону Думы населения Москвы, Харькова, Симферополя, анархии и убийствах в Кронштадте, возмущениях в Луге и Ораниенбауме. По сообщению Капниста, морской министр адмирал Иван Григорович считал «необходимым действовать в согласии с Комитетом Думы, о чем дал директивы на север (очевидно, флотилии Северного Ледовитого океана. — К. А.)».^[42] В грозных условиях матросского бунта морской министр Российской империи адмирал Иван Григорович и вице-адмирал Адриан Непенин, командовавший Балтийским флотом, поддерживали ВКГД и новое правительство Львова.

В то же время Николай II оставался Верховным Главнокомандующим, поэтому Алексеев до Высочайшего соизволения на назначение Корнилова решил ответа Родзянко не давать.^[43] В 18:55 Алексеев доложил телеграмму председателя Думы на Высочайшее имя в Псков, поддержав сделанное ходатайство, и запросил разрешения отозвать к прежнему месту службы предыдущего главнокомандующего ПВО генерала Иванова, так и не прибывшего в Петроград.^[44] В 20:20 доклад Алексеева (телеграмма № 1890) из аппаратной штаба армий Северного фронта был передан с нарочным в царский поезд для вручения государю. На алексеевской телеграмме Николай II оставил лаконичную резолюцию: «Исполнить».^[45] В 21:20 царское повеление было направлено в Ставку^[46], а двадцать минут спустя Рузский уведомил Родзянко о Высочайшем отзыве Иванова и назначении Корнилова^[47], которое фактически стало последним распоряжением по строевой части Николая II в должности Верховного Главнокомандующего. Рузский обратился к Родзянко через голову начальника Штаба, что автор расценивает как очередное подтверждение амбиций главкосева и его скрытой неприязни к Алексееву. В 22:19 Алексеев подтвердил Родзянко передачу соответствующего приказа Корнилову с предписанием «незамедлительно отправиться к новому месту службы».^[48] Тем самым замена Иванова Корниловым носила вполне легитимный характер, и нет оснований связывать его назначение с участием 8 марта в аресте императрицы Александры Федоровны по приказу правительства. По частному отзыву одного из офицеров, состоявших в марте—апреле 1917 года при главнокомандующем ПВО, в те дни Корнилов о государыне «отзывался с печалью и искренней любовью», но вместе с тем «считал царицу виновной во многом», резко высказываясь о «распутинщине» и «распутинцах».^[49]

Вечером 2 марта в Могилеве высшие чины Ставки, не подозревавшие о том, что воцарение Алексея Николаевича уже превратилось в трудноразрешимую проблему, ждали известий из Пскова о результатах встречи Николая II с Гучковым и Шульгиным. Но они задержались в Гатчине в надежде встретиться с генералом Ивановым^[50], а затем в Луге.^[51] После пяти вечера на основании полученной телеграммы № 1230/Б Данилова с сообщением о готовности государя принести жертву «для истинного блага родины» Алексеев распорядился подготовить проект манифеста об отречении императора в пользу цесаревича, если бы в таковом возникла необходимость.^[52] Его разработкой по поручению начальника Штаба Верховного Главнокомандующего занялся директор Дипломатической канцелярии статский советник Базили^[53] — блестящий выпускник Императорского Александровского лицея, получивший специальное образование, близкое к курсу наук юридического факультета. В своей ответственной должности он представлял в Ставке интересы Министерства иностранных дел. Составленный документ Базили так и называл: «Мой текст».^[54] Версия Дубенского о редактировании манифеста Алексеевым, якобы придавшем документу окончательную форму^[55], не подтверждена и, скорее всего, придумана историографом Свиты постфактум.

В 19:40 Алексеев направил Данилову в Псков телеграмму № 1896^[56], содержавшую «проект выработанного манифеста на тот случай, если бы государь император соизволил принять решение и одобрить изложение манифеста».^[57] Таким образом, начальник Штаба — по крайней мере теоретически — допускал, что «случай» мог быть и иным и Николай II пересмотрит свое дневное решение об отречении.

Красивый и возвышенный текст подчеркивал не только благородный характер отказа царя — ради сохранения народного единства в условиях войны — от верховной власти, передававшейся государем наследнику цесаревичу и Великому князю Алексею Николаевичу, но и содержал наставление ему и регенту Великому князю Михаилу Александровичу «править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены».^[58] При чтении проекта манифеста добровольный и жертвенный характер отречения, равно как и сохранение в России конституционно-монархического строя, де-факто существовавшего первые сутки, не вызывали сомнений. По всей вероятности, во время работы над текстом камергер Базили находился под впечатлением от содержания телеграммы № 1230/Б генерала Данилова («Нет той жертвы, которой Его Величество не принес бы для истинного блага родины»). Кроме того, автор проекта счел необходимым обратить внимание читателей на юность нового российского государя («Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением юному Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы»). Возможно Базили полагал, что вступление на престол невинного ребенка произведет если не умилительное, то во всяком случае умиротворяющее впечатление на население, в чем — в известном смысле — можно было усмотреть аналогию с воцарением шестнадцатилетнего Михаила Федоровича в 1613 году.

В девятом часу вечера телеграмму № 1896 Алексеева приняли в аппаратной штаба армий Северного фронта. Однако поступила она не на Высочайшее имя, а в вагон главкосева^[59]: Рузский, как предполагает автор, задержал передачу проекта манифеста Николаю II либо в связи с неясностью миссии Гучкова и Шульгина, находившихся на пути в Псков, либо под влиянием своих амбиций и желания «играть роль» в историческом событии. Данилов, докладывая в Ставку о запаздывании поезда с уполномоченными Думы, высказал предположение на основании неких частных сведений, будто бы манифест об отречении Николая II в пользу цесаревича Алексея «уже опубликован в Петрограде по распоряжению Временного правительства».^[60] Но вышеупомянутые «сведения» оказались легендой, характерной для смутного времени: нет каких-либо достоверных источников, подтверждающих подобную публикацию вечером 2 марта от имени правительства князя Львова. Ни о чем подобном не докладывали в Ставку из Петрограда ее такие надежные информаторы как генерал Аверьянов или граф Капнист. Слух о «манифесте», скорее всего, родился благодаря заявлению Милюкова, сделанному им на митинге в Таврическом дворце. Слова нового министра иностранных дел распространил в своих «Известиях» Комитет петроградских журналистов: «Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен (Аплодисменты)».^[61] Не видя для того каких-либо оснований, Алексеев не придал значения сомнительному сообщению Данилова.

К девяти часам вечера в Ставке с необъяснимым опозданием получили другую депешу — телеграмму № 260/оп вице-адмирала Непенина по вопросу о целесообразности передачи престола цесаревичу Алексею Николаевичу. Принципиального значения она уже не имела, но внятно описывала тревожную ситуацию на Балтийском флоте, требовавшую экстраординарной меры для успокоения личного состава. Через Русина и Рузского Непенин докладывал Николаю II:

«С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Великого князя Николая Николаевича и главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, сформулированного председателем Государственной Думы (об отречении в пользу цесаревича Алексея Николаевича. — К. А.). Если решение не будет принято в течение ближайших же часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей родины».^[62]

Железнодорожное сообщение в районе Пскова не нарушалось: поезда проходили в обоих направлениях. Генерал Дубенский спросил у одного из штаб-офицеров, прибывших в Псков с «пореволюционным» петроградским поездом, о событиях, происшедших в столице. «„Теперь все хорошо, — ответил полковник. — Город успокаивается, и народ доволен“. — „Что же говорят о государе, о всей перемене?“ — „Да о государе почти ничего не говорят, надеются, вероятно, что «временное правительство» с новым царем Михаилом (ведь его хотят на царство) лучше справится“».^[63] Поезд с уполномоченными Думы прибыл в Псков примерно в половине десятого вечера. Перед совещанием с императором Гучков и Шульгин предполагали встретиться с Рузским, испросившим на то Высочайшее разрешение и ожидавшим их в своем вагоне. Но переговоры не состоялись. Флигель-адъютант Мордвинов немедленно проводил прибывших к государю, а Рузский получил Высочайшее приглашение позднее.^[64] «По выходе из вагона нам пришлось сделать всего несколько шагов до императорского поезда, — рассказывал через несколько дней Шульгин петроградским журналистам. — Мне кажется, я не волновался. Я дошел до того предела утомления и нервного напряжения одновременно, когда уже ничто, кажется, не может ни удивить, ни показаться невозможным. Мне было все-таки немного неловко, что я явился к царю в пиджачке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только что сожженных тюрем».^[65] Содержание вечернего разговора, состоявшегося по прямому проводу между офицерами штаба армий Северного фронта и Ставки, подтверждает факт прибытия из Петрограда в Псков думских представителей и их Высочайшего приема.^[66]

Официальная запись, которую вел начальник военно-походной канцелярии генерал-майор Свиты Кирилл Нарышкин, гласит: «От 9 час<ов> 45 м<инут> веч<ера> Е<го> В<еличество> принимали министра Имп<ераторского> Двора гр<афа> Фредерикса, ген<ерал>-ад<ъютанта> Рузского, члена Гос<ударственного> Совета Гучкова, чл<ена> Гос<ударственной> Думы Шульгина и Свиты ген<ерал>-майора Нарышкина».^[67] Через несколько дней Шульгин так рассказывал журналистам петроградской газеты «Речь» о начале совещания:

«Мы вошли в салон-вагон, ярко освещенный, крытый чем-то светло-зеленым. В вагоне был Фредерикс (министр Двора) и еще какой-то генерал, фамилии которого я не знаю (Свиты генерал-майор Кирилл Нарышкин. — К. А.). Через несколько мгновений вошел царь. Он был в форме одного из кавказских полков.^[68] Лицо его не выражало решительно ничего больше, чем когда приходилось видеть в другое время. Поздоровался он с нами скорее любезно, чем холодно, подав руку. Затем сел и просил всех сесть, указав место А. И. Гучкову рядом с собой, около маленького столика, а мне — напротив А. И. Гучкова. Фредерикс сел немного поотдаль, а в углу вагона, за столиком сел генерал, фамилии которого я не знал, приготовляясь записывать. Кажется, в это время вошел Рузский и, извинившись перед государем, поздоровался с нами и занял место рядом со мною, — значит, против царя.

При таком составе (царь, Гучков, я, Рузский, Фредерикс и генерал, который писал) началась беседа. Стал говорить Гучков. Я боялся, что Гучков скажет царю что-нибудь злое, безжалостное. Но этого не случилось. Гучков говорил довольно долго, гладко, даже стройно в расположении своей речи. Он совершенно не коснулся прошлого. Он изложил современное положение, стараясь выяснить, до какой бездны мы дошли. Он говорил, не глядя на царя, положив правую руку на стол и опустив глаза. Он не видел лица царя, и, вероятно, так ему было легче договорить все до конца. Он и сказал все до конца, закончив тем, что единственным выходом из положения было бы отречение царя от престола в пользу маленького Алексея, с назначением регентом Великого князя Михаила. Когда он это сказал, генерал Рузский наклонился ко мне и шепнул: „Это уже дело решенное“».^[69]

По свидетельству Рузского, представители Думы «чувствовали себя очень неловко» и «были поражены спокойствием и выдержкой государя».^[70] Присутствие в числе делегатов своего многолетнего недоброжелателя и противника не вызвало у Николая II видимого раздражения. «Царь не обнаружил никаких признаков давнего неблаговоления к Гучкову, но также и никакой теплоты. Он говорил спокойным, корректным и деловым тоном», — так описывал сцену со слов ее участников Александр Блок.^[71] Гучков подробно рассказал о событиях, происшедших в столице в дни беспорядков и волнений:

«Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы <…> и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались <…>. Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый Временный Комитет Гос. Думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многие части и убеждал нижних чинов сохранять спокойствие. Кроме нас заседает в Думе еще Комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что, если Петроград попадет в руки анархии, то нас, умеренных, сметут, так как это движение начинает нас уже захлестывать. Их лозунг: провозглашение социалистической республики. Это движение захватывает низы и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт… Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая попав в атмосферу движения, тотчас же не заражалась бы… В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти и именно верховной власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное.

Единственный путь — это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию, если Вы, Ваше Величество, объявите, что передадите свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство Великому князю Михаилу Александровичу и если от Вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительств, тогда, может быть, будет спасена Россия. Я говорю „может быть“, потому что события идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот, Ваше Величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок… Прежде чем на это решиться, Вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня, потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать совет, если Вы его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных действий толпы».^[72]

Во время монолога Гучкова Рузский не только шепнул Шульгину о том, что вопрос с отречением решен, но и молча передал императору телеграмму для Родзянко, подписанную им днем. Казалось, выслушав до конца Гучкова, царь объявит об отречении в пользу сына при регентстве Великого князя Михаила Александровича. Однако, как рассказывал Рузский в 1918 году Великому князю Андрею Владимировичу, царь молча взял бланк, сложил его пополам еще раз и убрал в карман.^[73] Ни Гучков, ни Шульгин не обратили на эту примечательную деталь никакого особого внимания, тем более Гучков «не видел лица царя». После того, как Гучков закончил говорить, возникла небольшая пауза. Ее нарушил Николай II. Голос императора с гвардейским выговором, по свидетельству Шульгина, звучал «спокойно, просто и точно». Царские слова Шульгин пересказал через несколько дней журналистам газеты «Речь» в следующей версии (публикация 1917 года):

«— Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен.

Тут он сделал очень короткую остановку и прибавил, но все так же спокойно:

— Вы это, надеюсь, поймете.

Затем он продолжал:

— Поэтому я решил отречься в пользу моего брата».^[74]

По записи Нарышкина (публикация 1922 года), государь сказал:

«Раньше вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерала Рузского с председателем Государственной Думы я думал в течение утра и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним я не могу».^[75]

Обе версии, существовавшие независимо друг от друга, по содержанию близки друг к другу. И в том и в другом случае очевидно принципиальное нежелание Николая II, чтобы наследник покинул семью («Расстаться со своим сыном я не способен», «Разлучаться с ним я не могу»). Шульгин в интервью газете «Речь» заявил:

«Я сказал (Николаю II. — К. А.): — Это предложение застает нас врасплох. Мы предвидели только отречение в пользу цесаревича Алексея. Потому я прошу разрешения поговорить с Александром Ивановичем (Гучковым. — К. А.) четверть часа, чтобы дать согласный ответ. Царь согласился, но, не помню уж, как разговор снова завязался, и мы очень скоро сдали ему эту позицию. Гучков сказал, что он не чувствует себя в силах вмешиваться в отцовские чувства и считает невозможным в этой области какое бы то ни было давление. Мне показалось, что в лице царя промелькнуло слабо выраженное удовлетворение за эти слова. Я, со своей стороны, сказал, что желание царя, насколько я могу его оценить, хотя имеет против себя то, что оно противоречит принятому решению, но за себя имеет также многое. При неизбежной разлуке создастся очень трудное, щекотливое положение, так как маленький царь будет все время думать о своих отсутствующих родителях, и, быть может, в душе его будут расти недобрые чувства по отношению к людям, разлучившим его с отцом и матерью. Кроме того, большой вопрос, может ли регент принести присягу на верность конституции за малолетнего императора. Между тем такая присяга при настоящих обстоятельствах совершенно необходима для того, чтобы опять не создалось двойственного положения. Это препятствие, при вступлении на престол Михаила Александровича, будет устранено, ибо он может принести присягу и быть конституционным монархом. Таким образом, мы выразили согласие на отречение в пользу Михаила Александровича».^[76]

Великий князь Андрей Владимирович так описал впечатление Рузского: «Все были огорошены совершенно неожиданным решением государя. Гучков и Шульгин переглянулись удивленно между собой, и Гучков ответил, что такого решения они не ожидали, и просили разрешения обсудить вдвоем вопрос и перешли в соседнее столовое отделение».^[77] Вполне возможно, что в действительности большую часть своего монолога Шульгин произнес в этом частном разговоре тет-а-тет. Нарышкин записал следующие важные слова Гучкова: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».^[78] Но они не произвели впечатления на царя. Таким образом, решение государя о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу не встретило возражений со стороны уполномоченных Думы и генерала Рузского.

В драматической истории отречения Николая II поразительно полное обезличивание цесаревича, превратившегося в пешку в политических играх взрослых: он потерял голос и стал молчаливой собственностью царственных родителей. Этот странный факт молчаливо признали все присутствующие, и никому из них не пришла в голову мысль отложить решение спорного вопроса и поинтересоваться мнением самого ребенка, не говоря уже о том, чтобы выяснить у правоведов, имел ли право император лишить сына престола по частным мотивам. Если монархист Шульгин действительно беспокоился за душевные переживания наследника («Маленький царь будет все время думать о своих отсутствующих родителях, и, быть может, в душе его будут расти недобрые чувства по отношению к людям, разлучившим его с отцом и матерью»), то ему следовало бы допустить и другую ситуацию: ведь Алексей Николаевич, будучи мальчиком властным и самолюбивым, мог вполне обоснованно переживать и по поводу потери своих бесспорных прав на престол. Наконец, никто из главных участников диалога — Николай II, Гучков, Шульгин, Рузский — не подумал о том, что внезапное царское решение освобождает многомиллионную русскую армию от присяги Алексею Николаевичу, чем превращает ее в огромную толпу в солдатских шинелях, в глазах которой рушился вековой и привычный политический обряд. И если штатские (Гучков и Шульгин) еще могли не принять во внимание данное обстоятельство, учитывая волнение и напряжение всей ситуации, то для Николая II и Рузского, считавших себя военными до мозга костей, подобное упущение непростительно.

Показательно нежелание Рузского выяснить точку зрения Ставки по вопросу о законности и целесообразности передачи престола Великому князю Михаилу Александровичу, хотя для такого запроса потребовалось бы менее получаса. При этом в Ставке находился Его Императорское Высочество, генерал от артиллерии Великий князь Сергей Михайлович, считавший себя «убежденным сторонником конституции», а царскую политику последних лет — «страшной ошибкой».^[79] Казалось бы, кому, как не ему, первому узнать об угрозе порядку престолонаследия… В тот момент, учитывая свою должность и возможности, главкосев мог выступить перед участниками совещания с любым предложением. Тем более Гучков и Шульгин, несказанно удивленные неожиданным решением государя, поддержали бы идею запросить мнение Ставки и высшего генералитета. Но, скорее всего, в данном случае пассивное поведение Рузского вновь объяснялось личной неприязнью к Алексееву. И это в очередной раз опровергает версию о «генеральском заговоре» с целью какой-либо «организации» отречения Николая II в пользу цесаревича. Он не только лишался престола, но Рузский — и в рамках теории «заговора» это выглядит абсурдно — даже не попытался предупредить о крушении всего замысла других «главных заговорщиков», в первую очередь Алексеева и Великого князя Николая Николаевича (Младшего), чтобы защитить права Алексея Николаевича и порядок престолонаследия. Ведь в глазах монархистов моментальное превращение Великого князя Михаила Александровича из регента в государя создавало совсем другую политическую и династическую реальность.

Вместе с тем, выразив готовность отказаться от престола за себя и за сына, Николай II, как и ночью 28 февраля накануне отъезда из Ставки, не желал какого-либо массового кровопролития, способного ослабить воюющую страну. По записи Нарышкина, император заявил: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию». Гучков ответил: «Нет, Ваше Величество, опасность не здесь. Мы опасаемся, что, если (социалисты. — К. А.) объявят республику, тогда возникнет междоусобие».^[80] Затем в ходе дальнейшего разговора государь сказал: «Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».^[81] Шульгин в интервью «Речи» рассказывал: «Царь спросил нас, можем ли мы принять на себя известную ответственность, дать известную гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-либо осложнений. На это мы ответили, что, насколько мы можем предвидеть, мы осложнений не ждем».^[82] По официальной записи Шульгин ответил: «Их не следует опасаться».^[83] Теперь, когда вопрос о престолонаследии принципиально решился, осталось оформить отречение документально.

Запись Нарышкина о событиях, происшедших поздним вечером 2 марта 1917 года в салон-вагоне царского поезда, подтверждалась более поздними воспоминаниями. Об отречении независимо друг от друга свидетельствовали такие разные современники, как генерал Воейков, Гучков, генералы Данилов, Дубенский, Рузский (в пересказе Вильчковскому и Великому князю Андрею Владимировичу), Шульгин. Дубенский описал эмоциональную реакцию чинов Свиты: «Среди близких Государю, среди Его Свиты, в огромном большинстве все почти не владели собою. Я видел, как плакал граф Фредерикс, вернувшись от Государя, видел слезы у князя Долгорукова, Федорова, Штакельберга, Мордвинова, да и все были мрачны».^[84] Ночью 3 марта, уезжая из Пскова, Николай II записал в дневнике: «Вечером (2 марта. — К. А.) из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот<орыми> я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест».^[85] Царские дневники хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), и администрация архива не ставит под сомнение их подлинность. Предположения о «фальсификации» или «подделке» записей Николая II за февраль—март 1917 года не имеют подтверждений в виде результатов официальных и комплексных экспертиз.

В период с 4 (17) по 8 (21) марта в Ставке Николай II встречался с вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая под влиянием тревожных известий срочно приехала в Могилев из Киева. Сын и мать проводили вместе долгие часы.^[86] 4 (17) марта Мария Федоровна записала в своем дневнике:

«После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и... отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он наконец сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении».^[87]

Покинув Россию в 1919 году, будучи в Великобритании и в Дании, Мария Федоровна никогда не ставила под сомнение отречение своего сына от российского престола. Воспоминания о встрече с Николаем II после его отречения оставил Великий князь Александр Михайлович, приехавший в Ставку вместе с вдовствующей императрицей.^[88]

Николай II и члены его семьи, находившиеся весной—летом 1917 года под арестом в Царском Селе, никак не отрицали факт состоявшегося отречения, хотя имели бы для того массу возможностей, в том числе при общении с близкими и доверенными лицами. Напротив, обер-гофмейстерина последней императрицы Елизавета Нарышкина жила с царской семьей в первые месяцы ее ареста в Александровском дворце и записала в дневнике слова Александры Федоровны, сказанные ей 25 марта (7 апреля): «Государь должен был отречься для блага родины. Если бы он этого не сделал, началась бы гражданская война — это вызвало бы осложнения в военное время. Самое главное это благо России».^[89] Таким образом, источников, подтверждающих бесспорный факт отречения, более чем достаточно. Поэтому любые конспирологические версии, в соответствии с которыми вечером 2 марта 1917 года Николай II не отрекался от престола за себя и за сына в пользу Великого князя Михаила Александровича, — не более чем пылкие фантазии лиц, исполненных монархического чувства.

Еще одна легенда — о юридической несостоятельности отречения Николая II — возникла на основании недавних «сенсационных» открытий об исправлении и подчистке документа, подписанного императором.^[90] Соответствующий акт якобы был оформлен «неправильно», внешне выглядел небезупречно, а роковая подчистка делала его вообще недействительным. Философ и правовед Иван Ильин называл таких «защитников» монархического строя рабами «прямолинейности и формального аргумента».^[91] Данная версия способствует рождению очередного мифа о событиях 2—3 марта 1917 года.

После того когда на совещании в салон-вагоне окончательно решился вопрос о престолонаследии, Гучков и Шульгин передали царю свой предварительный набросок документа. Гучков называл Шульгина автором-составителем этого текста. Уполномоченные Думы привезли его в Псков в надежде, что он будет использован при подготовке окончательного варианта акта об отречении.^[92] Естественно, Гучков и Шульгин не знали о существовании более солидного проекта камергера Базили, переданного из Ставки в штаб армий Северного фронта по прямому проводу (телеграмма № 1896 Алексеева). Государь, согласно записи Нарышкина, сказал собеседникам о том, что проект манифеста уже составлен^[93], и ушел в свой вагон. Отсутствовал император в пределах двадцати минут. Примерно в 23:40^[94] Николай II вернулся в салон и принес подписанный карандашом документ на нескольких листочках небольшого формата. Упоминание о них Шульгиным и Гучковым^[95] автор считает доказательством реальности описанной сцены. Манифест и не мог выглядеть иначе, так как, скорее всего, — в рамках существовавшей практики — представлял собой ленту аппарата Юза, принятую дежурным в штабе армий Северного фронта, разрезанную для удобства чтения на части и наклеенную на небольшие листочки или чистые бланки.

В проект Базили Николай II внес правку в связи с отречением в пользу брата и краткое дополнение по просьбе Шульгина о присяге нового государя Михаила с обязательством «править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены».^[96] Датировался документ тремя часами дня 2 марта, когда Николай II принял решение об отречении. Одновременно тем самым исключалось предположение о политическом давлении на государя Гучкова и Шульгина, приехавших в Псков гораздо позднее. Затем император собственноручно написал указы Правительствующему сенату о двух высших назначениях: князя Львова — председателем Совета министров, чем легимитизировались его полномочия главы Всероссийского правительства, и генерала от кавалерии Великого князя Николая Николаевича (Младшего) — Верховным Главнокомандующим.^[97]

Практически немедленно, в первом часу ночи 3 марта, в Могилев и в Петроград были направлены телеграммы с сообщением о результатах состоявшегося совещания с Высочайшим участием. В 0:28 Генерального штаба генерал-майор Василий Болдырев, занимавший должность генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта, доложил в Ставку генералу Лукомскому: «Манифест подписан. Передача задержана снятием дубликата, который будет по подписании государем вручен депутату Гучкову, после чего передача будет продолжена».^[98] Затем Гучков и Шульгин через аппарат связи штаба Северного фронта передали телеграмму на имя начальника Главного штаба генерала Михневича с сообщением для Родзянко: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции. Поручение образовать новое правительство дается князю Львову. Одновременно Верховным Главнокомандующим назначается Великий князь Николай Николаевич. Манифест последует немедленно. Сообщите положение дел в Петрограде».^[99] Снятие дубликата, а точнее изготовление второго экземпляра манифеста, объяснилось тревожными условиями времени. Первый экземпляр в виде нескольких листочков с правкой императора оставался у генерала Рузского, в бумагах штаба армий Северного фронта^[100], а второй, перепечатанный на машинке набело с оригинальной подписью Николая II^[101], уполномоченные Думы увозили в Петроград.^[102]

Малоизвестные свидетельства других очевидцев, участвовавших в изготовлении дубликата, лишают какого-либо смысла псевдосенсационные рассуждения о «подозрительных» изъянах в оформлении манифеста и его «недействительности». Уже весной 1917 года специфические особенности второго экземпляра, включая правку машинописного текста путем его подчистки, получили широкую известность. Никто не скрывал их и не утаивал от общественного мнения. Но никому из современников, включая убежденных монархистов, не пришло в голову на этом нелепом и демагогическом основании ставить под сомнение обоснованность очевидного отречения Николая II от престола. Нет ничего необычного или удивительного в том, что адресовался документ в Ставку, начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего. Именно Алексеев прислал в Псков на Высочайшее имя проект манифеста — и теперь он сообщался ему императором в подписанном и исправленном виде.

Вот текст акта об отречении, опубликованный факсимильно (с оригинала) в столичной печати весной 1917 года (курсивом выделены исправления и дополнения по сравнению с проектом Базили):

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою, признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои им будут установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России!

Г. Псков.

2го Марта 15 час. 5 мин. 1917 г.

Министр Императорского Двора Николай

Генерал Адъютант Граф Фредерикс».^[103]

 

Историю изготовления второго экземпляра акта об отречении в апреле 1917 года рассказал петроградским читателям Георгиевский кавалер, Генерального штаба полковник Всеволод Ступин, занимавший должность штаб-офицера для поручений при штабе главнокомандующего армиями Северного фронта:

«В 23 часа ночи я был вызван на станцию Псков. Из царского поезда вынесли подписанный уже черновик акта (первый экземпляр. — К. А.) и вручили мне для заготовления второго экземпляра. В присутствии моем, генерала Болдырева, адъютанта начальника штаба поручика Ползикова, и начальник отделения Вишневский (так в тексте публикации. — К. А.) вытребовал писаря Логинова, которому акт отречения и был продиктован. Начальник штаба фронта генерал Данилов поручил мне отвезти оба экземпляра обратно в поезд для подписания государем 2-го экземпляра и контр-ассигнирования обоих документов гр<афом> Фредериксом. В момент моего возвращения в царский поезд там уже были: главнокомандующий ген<ерал> Рузский, ген<ерал>-адъютант Воейков, ген<ерал> Нарышкин, гр<аф> Фредерикс, подполковник Медиокритский и комендант станции Псков подполковник Кирпиченко. В центре сидел бывший царь. Он говорил о том, что хотел бы съездить повидаться с матерью, а затем отправиться на юг.

Ген<ерал> Нарышкин взял у меня неподписанный еще царем экземпляр и вышел вместе с императором в следующий вагон. Возвратившись вскоре с подписанным уже актом, Нарышкин поручил мне дать оба экземпляра для подписи гр<афу> Фредериксу. Фредерикс нервничал.

Он стал указывать на то, что для контр-ассигнирования оставили мало места. Пришлось резинкой стереть слово „Псков“ и вновь написать его выше, после чего Фредерикс и подписал оба экземпляра.

Я их отнес в вагон, где находился главнокомандующий, вместе с Гучковым и Шульгиным. Ген<ерал> Рузский вручил один экземпляр депутатам, а второй оставил у себя. От Гучкова и Шульгина я получил расписку о вручении акта отречения императора Николая II, контр-ассигнированного гр<афом> Фредериксом.^[104]

По распоряжению ген<ерала> Рузского, оригинал акта с поправками, сделанными копировальным карандашом бывшим царем, и все дело переданы на хранение в „оперативное отделение“ при штабе фронта, где они находятся и сейчас».^[105]

Упоминал Ступин Генерального штаба подполковника Виктора Вишневского, исполнявшего должность начальника отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северного фронта. Рассказ писаря Логинова, происходившего из крестьян Лужского уезда Петроградской губернии, был непритязателен:

«Я был разбужен и по требованию начальника отделения должен был немедленно явиться для писания какой-то срочной бумаги.

При нашей военной жизни в штабе фронта подобная тревога не могла меня, конечно, удивить, и я немедленно отправился на станцию Псков. Здесь я застал ген<ерала> Болдырева, полк<овника> Ступина, адъютанта начальника штаба Ползикова и начальника отделения подполк<овника> Вишневского.

В руках Вишневского были какие-то телеграфные бланки, текст которых он стал мне передиктовывать. Сознаюсь, что с первых же слов у меня от неожиданности закружилась голова, я готов был все бросить и бежать к товарищам, рассказать им о своей радости. Писал я всего минут 15 и, тем не менее, принимая во внимание мое нервное состояние, ошибок не было никаких и даже подчисток удалось избегнуть.

Трудно мне описать, как я спешил к товарищам. Как только я часа в два ночи ввалился в нашу общую комнату, я выпалил все сразу.

Всю ночь не спали мы и обсуждали положение вещей, но все ясно чувствовали, что произошло нечто великое, важное для страны.

Вот все, что я могу сообщить о своих впечатлениях».^[106]

Так состоялось оформление дубликата манифеста (акта) об отречении. При этом никаких дополнительных экземпляров за подписью Николая II не изготовлялось — в них не было нужды. Тем более подобные предположения не подтверждаются чьими-либо свидетельствами.

В своем исследовании Сергей Мельгунов акцентировал особое внимание на добровольном характере отречения Николая II.^[107] Насколько справедлива точка зрения историка? В ночь с 1 на 2 марта император вопреки собственным взглядам согласился наделить Думу правом формировать Кабинет министров, после чего совершался переход государства к конституционно-монархическому строю. Однако неохотная уступка запоздала, так как царь, в принципе не отказываясь от частичного компромисса с Думой по мере развития революции, медлил и колебался. Поэтому дарование «ответственного министерства» не могло успокоить народных страстей. 2 марта в условиях разраставшихся волнений, охвативших Петроград, Кронштадт, Москву, Киев, Тверь и распространявшихся далее по России, существовали лишь два варианта действий: либо отречение в качестве радикальной меры, либо кровавое подавление беспорядков в столичных центрах и крупных городах с массой жертв и чреватое огромными рисками в условиях тяжелой борьбы с внешним врагом. Не исключалась и угроза гражданской войны, так как существовала реальная угроза перехода на сторону революционеров отдельных воинских частей^[108] — или отказа от выполнения карательных приказов. При этом сам государь еще ночью 28 февраля фактически отказался от каких-либо карательных мер против революционного Петрограда и не пожелал брать на себя ответственность за кровь, как не желала кровопролития и императрица Александра Федоровна. Но ее общественная непопулярность и вмешательство в дела государственного управления только усугубляли положение. «Вчерашняя власть была — невозможна и нестерпима», — писал в дневнике ночью 1 марта монархист Лев Тихомиров.^[109]

Таким образом, днем и вечером 2 марта из двух зол приходилось выбирать зло меньшее. И таким злом, по мнению большинства представителей русской военно-политической элиты, становилось отречение Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича с целью удержания фронта, сохранения династии и обновленного монархического строя. Царь согласился оставить престол не потому, что высший генералитет отказал ему в поддержке^[110], а потому что его «поддержка» означала неизбежное применение войск регулярной армии против военнослужащих запасных частей и населения крупных городов, массовые кровавые убийства и вероятную гражданскую войну с непредсказуемыми последствиями для Российского государства. Но такого развития событий в марте 1917 года вполне благоразумно не хотели не только генералы, но и государь.

Нельзя исключать, что отречение казалось самому Николаю II, морально не принявшему конец самодержавия, более предпочтительным выходом из ситуации, чем символическое правление в роли конституционного монарха. «Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой! — писала Александра Федоровна мужу после отречения. — Я знаю, что ты не мог подписать противное тому, чему ты клялся на своей коронации».^[111] При этом Николай II, к изумлению других участников событий, без особых колебаний нарушил права сына на престол. Тем самым, с точки зрения автора, он совершил одну из самых тяжелых политических ошибок своего царствования. Здесь трудно не признать публицистическую правоту Александра Солженицына:

«Сугубо не мог он отрекаться еще и за наследника. Где, кто, по какому вообще закону может отречься от каких-либо прав за несовершеннолетнего? Николай II не понимал закона, он знал только свое отцовское чувство. Было бы грубо, а заметить можно и так: кто же выше — сын или русская судьба? сын или престол? Для чего держали Распутина: сохранить наследника для престола или сына для мамы? Раздражили все общество, пренебрегли честью трона — для устойчивости династии? или только по родительским чувствам? Если только берегли сына для родителей, то всей семье надо было уходить на отдых десятью годами раньше. А если — наследника для престола, так вот и достигнута вершина того хранения? И вдруг обратился цесаревич просто в сына? (Но низко было со стороны Милюкова упрекнуть, что через сына хотели прицепиться и вернуться к трону: вот уж — бесхитростно.)

А сам Алексей, несовершеннолетний, и права бы не имел в том году отречься, как легко сделал Михаил. И Родзянке и думскому Комитету не оставалось наотрез ничего другого, как поддерживать наследника. А так как Совет депутатов не был готов к революционной атаке, то монархия бы и сохранилась, в пределах конституционной реформы. Но береженьем столь многобереженого сына Николай толкнул монархию упасть.

И права не имел он передавать престол Михаилу, не удостоверясь в его согласии».^[112]

Вместе с тем, нарушая права сына, царь определенно сохранял свободу поведения и выбора, на который никто не попытался повлиять. Поэтому добровольный характер отказа Николая II от престола — ради умиротворения страны и спасения действующей армии от крушения — не вызывает у автора сомнений. Мельгунов был прав в своих оценках. Но царское решение об отречении в пользу Великого князя Михаила Александровича приобрело неожиданные и пагубные последствия для сохранения конституционно-монархического строя в России.

 

 

---

1. Саввич С. С. Отречение императора Николая II от российского престола 2 (15) марта 1917 г. // Русский инвалид (Париж). 1974. Май. № 167. С. 5.

2. Там же.

3. Цит. по: Свод основных государственных законов (1906 г.) // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/svod_zak.php.

4. Цит. по: Цветков В. Ж. Белое дело в России. 1917—1918 гг. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М., 2008. С. 76.

5. Там же.

6. Названы так в телеграмме генерала от инфантерии В. Н. Клембовского. См.: Телеграмма № 1889 ген. Клембовского ген. Эбелову 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 6.

7. Саввич С. С. Указ. соч. С. 5.

8. Вильчковский С. Н. Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 179.

9. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 84—85.

10. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 308.

11. Док. № 32. Высочайшая телеграмма. Председателю Государственной Думы. Петроград в: Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом, относящиеся к обстоятельствам, в коих произошло отречение от престола Государя Императора, с примечаниями к ним генерал-адъютанта Н. В. Рузского // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 140.

12. Док. № 33. Высочайшая телеграмма. Наштаверх. Ставка // Там же. По мнению С. В. Куликова, «последние слова телеграммы прозрачно намекали на „грязное предательство“ М. В. Алексеева» (см. Куликов С. В. Отречение Николая II // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция. Изд. 2-е, исправ. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 397). В данном случае С. В. Куликов выдает желаемое за действительное: ведь если согласиться с его предположением, тогда необходимо признать крайнее двуличие Николая II, который позднее при прощании с Алексеевым в Ставке со слезами крепко обнял «грязного предателя» и трижды поцеловал его (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 88; Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 78. О том же письмо Генерального штаба полковника Д. Н. Тихобразова, см.: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев / Науч. ред. А. В. Терещук. СПб., 2000. С. 498).

13. Телеграмма № 1230/Б ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 77.

14. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 308. О тех же иллюзиях и упованиях чинов Свиты на «авось» по прибытии в Псков уполномоченных Думы см.: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 53.

15. Либо сообщение о приезде А. И. Гучкова и В. В. Шульгина (по версии С. С. Саввича), либо Высочайшее повеление (по версии самого Н. В. Рузского в пересказе С. Н. Вильчковского).

16. Подробнее см.: Александров К. М. Русский генералитет и отречение императора Николая II от престола: 1—2 марта 1917 года // Звезда. 2017. № 12. С. 76—77.

17. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 51.

18. Показания чинов Свиты об истории с задержанием царской телеграммы на имя М. В. Родзянко противоречивы. См.: Там же. С. 50—51; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 234—238. Фактом можно считать следующее: телеграмма не была отправлена и осталась у генерала от инфантерии Н. В. Рузского. Версию о том, что Н. В. Рузский якобы хотел предъявить телеграмму А. И. Гучкову и В. В. Шульгину, чтобы тем самым подчеркнуть бессмысленность приезда думских эмиссаров, вряд ли можно принять всерьез. Между тремя и четырьмя часами пополудни 2 марта 1917 года Рузский не знал, с какой целью Гучков и Шульгин приезжают в Псков. Кроме того, подобная версия все равно не отвечает на вопрос о том, почему Рузский решил задержать отправку телеграммы Родзянко.

19. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 236.

20. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 75.

21. Зандер Л. А. Великий князь в Распорядительной комиссии и в Ставке // Его Императорское Высочество, Великий князь Сергий Михайлович, генерал-инспектор русской артиллерии. Сб. воспоминаний о его жизни и работе и о развитии артиллерии в его время / Под ред. полк. С. Н. Лашкова. Белград, 1934. С. 61.

22. Телеграмма № 1230/Б ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. Указ. соч. Ее текст согласуется с содержанием неотправленной царской телеграммы на имя М. В. Родзянко.

23. Телеграмма № 1885 ген. Клембовского… 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 5.

24. Телеграмма № 1887 ген. Алексеева ген. Брусилову 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 77.

25. Дословная цитата В. В. Вырубова из записи его беседы с Н. А. Базили: «Отсутствие того Монарха, который для Алексеева являлся концом власти и без монарха он себе вообще не представлял государства» (стиль и орфография сохранены). Цит. по: Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 12 «Vyroubov, V.V. — Conversations with» 1933 (Беседа с В. В. Вырубовым). Четверг, 7 декабря 1933 г. (3 часа 30 мин.) Машинопись. Л. 27.

26. Записи за 1—2 марта 1917 см.: Приложение № 9. Дневниковые записки офицеров Собственного е. и. в. Конвоя при императрице Марии Федоровне (Киев, 1916—1917; Дания, 1921—1928 гг.) // Ящик Т. К. Рядом с императрицей. Воспоминания лейб-казака. 2-е изд., исп. и доп. СПб., 2007. С. 192.

27. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 237. О том же см.: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 56—57.

28. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Базили Н. А. Рукопись (фотокопия). Фрагменты. Л. 6. Пер. с франц. А. С. Кудрец, которой автор выражает сердечную благодарность за помощь в работе с настоящим источником.

29. Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. Нью-Йорк, 1991. С. 63; Цветков В. Ж. Белое дело в России. 1920—1922 гг. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М., 2016. Ч. 2. С. 170. Камергер Н. А. Базили, составлявший 2 марта 1917 года в Ставке проект манифеста об отречении государя в пользу цесаревича, зимой 1933 года в беседе с Генерального штаба генерал-лейтенантом А. С. Лукомским так отозвался о решении Николая II лишить сына престола в пользу брата Михаила: «Это <было> незаконно, нецелесообразно и опасно… Это потрясающая вещь… ведь эти коренные ошибки, сделанные в эту минуту, прошли незаметно». Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 11 «Lukomskii, General — Conversations with» 1933. Беседа с <А. С.> Лукомским. Пятница, 24 февраля 1933 года (4 часа). Машинопись. Л. 22—23.

30. Возможно, Николай II так поступил в надежде, что А. И. Гучков и В. В. Шульгин привезут новые сведения из Петрограда и в результате переговоров с думскими эмиссарами все-таки удастся избежать отречения.

31. Телеграмма № 2740 гр. Капниста адм. Русину 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 78.

32. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 167.

33. HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27— Mr 5, 1917». «Известия» 2 марта. № 6. Новое правительство. Машинопись. Л. 25.

34. Ibid. Речь П. Н. Милюкова о новом правительстве. Машинопись. Л. 28—29.

35. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 170—172.

36. Показания Генерального штаба генерал-лейтенанта А. П. Архангельского см.: Материалы для истории Корниловского Ударного полка / Отв. сост. М. Н. Левитов. Париж, 1974. С. 30—31; Ответ на книгу Кириенко «1613 г. от чести и славы — к подлости и позору февраля 1917 г.». Сборник статей членов Объединения чинов Корниловского Ударного Полка. Париж, 1965. С. 15—16; Свидетельство ген.-лейт. Архангельского // Вестник первопоходника (Лос-Анджелес). 1968. Апрель, Май, Июнь. № 79—80—81. С. 73. Таким образом, версия С. В. Куликова о выдвижении кандидатуры Л. Г. Корнилова не подтверждается (см.: Куликов С. В. Указ. соч. С. 399).

37. См. Генерал Корнилов // Русское слово (Москва). 1916. 11 сент. (29 авг.); 12 сент. (30 авг.); Генерал Л. Г. Корнилов // Петроградский листок. 1916. 11 сент. (29 авг.); Корниловский Ударный полк / Сост. М. А. Критский. Париж, 1936. С. 33.

38. Цит. по: Телеграмма № 1890 ген. Алексеева царю 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 9.

39. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 12 «Vyroubov, V.V. — Conversations with» 1933 (Беседа с В. В. Вырубовым). Четверг, 7 декабря 1933 г. (3 часа 30 мин.). Л. 14—18, 26—28; и др.

40. Ibid. Л. 14—15, 26—27.

41. Телеграмма ген. Аверьянова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 6—7.

42. Телеграмма № 2740 гр. Капниста адм. Русину 2 марта 1917 г. Указ. соч. С. 77—78.

43. Телеграмма № 1891 ген. Алексеева ген. Брусилову 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 8.

44. Телеграмма № 1890 ген. Алексеева царю 2 марта 1917 г. // Там же. С. 9—10.

45. Док. № 37. Телеграмма № 1890. Псков. Государю Императору. 2 марта 1917 г.; Док. № 38. Телеграмма № 1231. Ставка. Понаштаверху. 2 марта 1917 г. в: Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом, относящиеся к обстоятельствам, в коих произошло отречение от престола Государя Императора, с примечаниями к ним генерал-адъютанта Н. В. Рузского // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 143.

46. Телеграмма № 1241/Б ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 10.

47. Телеграмма № 1240/Б ген. Рузского Родзянко 2 марта 1917 г. // Там же.

48. Телеграмма № 1898 ген. Алексеева Родзянко 2 марта 1917 г. // Там же. Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от кавалерии А. А. Брусилов, как бывший начальник Генерального штаба генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова, считал его назначение на должность главнокомандующего ПВО малоподходящим в силу определенных черт характера (см. телеграмму № 768 ген. Брусилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. в: Там же. С. 8). Однако телеграмма Брусилова пришла в Ставку уже после того, как последовало Высочайшее повеление о назначении Корнилова, и поэтому мнение главкоюза не имело значения.

49. HIA. Arkhangel’skii A. P. Collection. Box 2. Folder «Митрополит Анастасий». Выдержки из письма от 7. 2. 1950. Машинопись. В качестве автора письма указан ротмистр С., называвший себя адъютантом Л. Г. Корнилова с марта 1917 и выразивший готовность предоставить доклад об отношениях генерала Корнилова с арестованной царской семьей Великому князю Владимиру Кирилловичу. Возможно, что под этим именем скрывался В. И. Долинский, в чине прапорщика бывший адъютантом Корнилова до августа 1917 года.

50. Ibid. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). «Речь». № 57 (3799). Пг., среда, 8-го (21) марта 1917 г. Машинопись. Л. 1.

51. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 88—89.

52. Генерал от инфантерии С. С. Саввич в эмиграции утверждал, что генералу от инфантерии М. В. Алексееву в Ставку было направлено прямое указание, очевидно, со ссылкой на Высочайшее повеление, о необходимости составить акт об отречении и передать его в Псков (см.: Саввич С. С. Указ. соч. С. 5). Однако телеграмма с таким содержанием исследователям неизвестна. Возможно, Саввич постфактум подобным образом интерпретировал телеграмму № 1230/Б генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова.

53. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 22. Folder 12 «Vyroubov, V.V. — Conversations with» 1933 (Беседа с В. В. Вырубовым). Четверг, 7 декабря 1933 г. (3 часа 30 мин.) Л. 16.

54. Ibid. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication»; Базили Н. А. Рукопись (фотокопия). Фрагменты. Л. 4.

55. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 53. Версия Д. Н. Дубенского о разработке проекта манифеста об отречении вообще не выдерживает критики. По его словам, Н. А. Базили, «придя в штабную столовую (Ставки. — К. А.) утром 2 марта, рассказывал, что он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении от престола императора Николая II» (см.: Там же). Но Алексеев не мог ничего подобного поручить Базили, так как сам узнал о содержании переговоров М. В. Родзянко и Н. В. Рузского лишь утром 2 марта, а о согласии царя отречься — около пяти вечера. Таким образом, Базили никак не мог работать над проектом манифеста ночью 2 марта.

56. Скорее всего, в ответ на телеграмму № 1230/Б. Поэтому и получателем был указан ее отправитель генерал от инфантерии Ю. Н. Данилов.

57. Телеграмма № 1896 ген. Алексеева ген. Данилову 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 7.

58. Там же.

59. Телеграмма № 1239/Б ген. Данилова ген. Клембовскому 2 марта 1917 г. // Там же. С. 8.

60. Там же.

61. HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 2-го марта. № 6. Речь П. Н. Милюкова о новом правительстве. Л. 28—29.

62. Копия телеграммы № 260/оп адм. Непенина адм. Русину и ген. Рузскому для доклада царю 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 12.

63. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 59—60.

64. Вильчковский С. Н. Указ. соч. С. 179—180; Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 308; Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 60; Саввич С. С. Указ. соч. С. 6. Настоящие свидетельства принадлежат разным лицам, сделаны в разное время и независимо друг от друга.

65. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 2. Приведенные слова В. В. Шульгина о приезде в Псков отчасти подтверждаются Д. Н. Дубенским (см.: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 60), а В. Н. Воейков обратил внимание на неопрятность прибывших, чем смущался и Шульгин (см.: Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 244). Вместе с тем, по мнению петербургского историка М. М. Сафонова, рассказ Шульгина об отречении «не вызывает никакого доверия», так как «его свидетельства опровергаются содержанием телеграмм, которыми в тот момент обменивался штаб Северного фронта и Ставка» (см.: Сафонов М. М. «Академическое дело» и акт отречения Николая II // Политическая Россия: Прошлое и Современность. Исторические чтения. Вып. V. «Гороховая, 2» — 2008 / Отв. ред. А. М. Кулегин. СПб., 2008. С. 19). Между половиной десятого вечера 2 марта, когда уполномоченные Думы приехали в Псков, и до двух часов ночи 3 марта, когда они выехали обратно в Петроград, штаб армий Северного фронта провел со Ставкой разговор по прямому проводу (беседовали два штаб-офицера) и направил в Ставку две телеграммы с докладом о происшедших событиях. Указанные три источника сообщали в Могилев о приезде уполномоченных Думы в Псков, их совещании с Николаем II, о подписании манифеста (акта) об отречении и снятии с него одного дубликата, а также о последних царских назначениях председателя Совета министров и Верховного Главнокомандующего. Два раза упоминалась фамилия А. И. Гучкова и один раз — В. В. Шульгина (см.: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 13, 15—16). Однако состоявшиеся переговоры и две телеграммы не опровергают интервью Шульгина газете «Речь», а, напротив, согласуются и дополняют его содержание (в сообщении о назначениях). Поэтому «не вызывает никакого доверия» не рассказ В. В. Шульгина, а безосновательное суждение М. М. Сафонова.

66. Разговор по прямому проводу полк. Карамышева с полк. Барминым 2 марта 1917 г. 22 ч. 30 м. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 13.

67. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 239. Генерал-адъютант Н. В. Рузский опоздал к началу совещания и пришел в сопровождении генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова (см.: Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 308; Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 60). В качестве двух других участников Дубенский назвал генерала от инфантерии С. С. Саввича и генерал-майора В. Н. Воейкова. Однако ни интервью В. В. Шульгина журналистам газеты «Речь», ни запись генерал-майора К. А. Нарышкина не подтверждают присутствия Данилова, Воейкова и Саввича в салон-вагоне императорского поезда. Рузский, рассказывавший позднее об обстоятельствах отречения генерал-майору С. Н. Вильчковскому, тоже не упоминал о присутствии Данилова, Воейкова и Саввича (см.: Вильчковский С. Н. Указ. соч. С. 180). Не подтвердил своего участия в совещании Саввич (см.: Саввич С. С. Указ. соч. С. 6). Воейков, по собственным словам, якобы «остался у входа с площадки вагона, так что имел возможность все видеть и всех слышать» (см.: Воейков В. Н. Указ. соч. С. 245). К сожалению, очевидная пристрастность Воейкова, его самоуверенность и самовлюбленность заставляют относиться с большой осторожностью к рассказам дворцового коменданта.

Присутствие Данилова, вероятно, сопровождавшего Рузского, можно допустить и оставить под вопросом, но Саввич определенно не был свидетелем разговора государя с уполномоченными Думы. В разное время свои показания об этом совещании оставили Шульгин, Рузский (в пересказах собеседников), Гучков, Данилов (наиболее лаконично) и Воейков. В основном они не содержат решительных противоречий. Генерал от кавалерии граф В. Б. Фредерикс, страдавший расстройством памяти (см. о том же: Блок А. А. Указ. соч. С. 52), позже не смог вспомнить, что в революционные дни он вообще выезжал с императором из Ставки в Псков. Нарышкин, оставшийся в РСФСР, в начале 1920-х годов был репрессирован в Петрограде органами ОГПУ. Не исключено, что его показания об отречении Николая II находятся в архивно-следственном деле, если оно сохранилось.

68. Правильно: Кубанских пластунов.

69. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 2—3.

70. Вильчковский С. Н. Указ. соч. С. 180.

71. Блок А. А. Указ. соч. С. 51.

72. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 240—241.

73. Там же. С. 241—242.

74. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 3—4.

75. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 242.

76. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 4—5.

77. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 242—243.

78. Цит. по: Там же. С. 242.

79. Зандер Л. А. Указ. соч. С. 64.

80. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 243.

81. Цит. по: Там же. С. 244.

82. Цит. по: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 5.

83. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 244.

84. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 62. 3 марта на обратном пути из Пскова в Ставку царь «говорил со своими о вчерашнем дне». См.: Дневники императора Николая II / Сост., комм. и примеч. В. П. Козлова, Т. Ф. Павловой, З. И. Перегудовой. Общ. ред. и предисл. К. Ф. Шацилло. М., 1991. Запись 3-го марта. С. 625.

85. Там же. Проект Н. А. Базили был переделан в связи с решением Николая II отречься в пользу Великого князя Михаила Александровича. В Сети скан оригинала этой записи, датированной 2 марта 1917 года, см. например: http://school.rusarchives.ru/revolyutsiya-1917-goda/dnevnik-imperatora-nikolaya-ii-za-1916-1917.html.

86. Приложение № 4. Из камер-фурьерского журнала («киевского») императрицы Марии Федоровны (3—10 марта 1917 г.) // Ящик Т. К. Указ. соч. С. 125—127.

87. Цит. по: С высоты престола: Из архива императрицы Марии Федоровны (1847—1928) / Публ. Ю. В. Кудриной (Дневники, письма, фотографии последних четырех лет жизни в России) // Наше Наследие. 2002. № 62. Из дневника императрицы Марии Федоровны. 1917 год. Запись 4/17 марта. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6203.php.

Запись содержит формальную ошибку в изложении последовательности событий: в качестве наименьшего зла для России и армии генералы советовали не «то же самое», а высказывались за отречение Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Но косвенно это подтверждает подлинность записи. Под влиянием рассказа сына вдовствующая императрица Мария Федоровна волновалась и сначала отметила более важный факт лишения престола ее внука.

88. См. Ящик Т. К. Указ. соч. С. 129—130.

89. Цит. по: Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. С. 89.

90. См. например: Сафонов М. М. Указ. соч. С. 21—22.

91. Ильин И. А. «О положении». Май 1925 г. в: И. А. Ильин и П. Н. Врангель: 1923—1928 гг. Вводная статья, подготовка текста и комментарии В. Г. Бортневского // Русское прошлое (СПб.). 1996. № 6. С. 238.

92. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 5; Отречение Государя. Рассказ А. И. Гучкова. Подлинник, подписанный А. И. Гучковым. Машинопись. Л. 4. О том же: Блок А. А. Указ. соч. С. 52.

93. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 245. Слова Николая II мы считаем весьма важными, так как они свидетельствуют о его знакомстве с проектом манифеста Н. А. Базили еще до приезда уполномоченных Думы. По рассказу А. И. Гучкова, царь взял с собой набросок В. В. Шульгина, но сам он об этом факте не упомянул. Содержание и дальнейшая судьба привезенного в Псков черновика неизвестны.

94. По официальной записи генерал-майора К. А. Нарышкина (см.: Там же). В. В. Шульгин рассказывал журналистам «Речи»: «Когда мы прочли и одобрили акт <…> я в последний раз взглянул на часы, было без 12 минут 12» (см.: HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 6). Это сообщение вполне сочетается с временем по записи Нарышкина.

95. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 5—6; Отречение Государя. Рассказ А. И. Гучкова. Л. 5.

96. Ibid. Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 5; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 245.

97. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Отречение Государя. Рассказ А. И. Гучкова. Л. 6; Док. № 41—42. Указы Правительствующему Сенату в: Телеграммы и разговоры… // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 145; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 246. О том же: Блок А. А. Указ. соч. С. 52—53. По записи в монографии Мельгунова указы датированы двумя часами дня 2 марта, по публикации Рузского — тремя часами дня.

98. Телеграмма № 1243/Б ген. Болдырева ген. Лукомскому 3 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3 (XXII). С. 15.

99. Телеграмма Гучкова и Шульгина начальнику Главного штаба // Там же. С. 15—16.

100. Судьба этого экземпляра автору неизвестна.

101. Ныне хранится в ГАРФ. На этом экземпляре четко читаются часы (15), но минуты (5) практически стерлись и различимы только при сильном увеличении документа. В Сети скан оригинала; см.: http://www.rusarchives.ru/projects/statehood/07-12-akt-otrechenie-nikolay-ii.shtml.

102. HIA. Basily de Nicolas A. Collection. Box 27. Folder «Nicholas II Abdication». Подробности отречения (Рассказ В. В. Шульгина). Л. 6—7; Отречение Государя. Рассказ А. И. Гучкова. Л. 5.

103. Акт отречения Николая Романова (с оригинала) // Солнце России (Пг.). 1917. Апрель. № 367 (9). С. 1.

104. Подтверждается: Док. № 43. Расписка в: Телеграммы и разговоры… // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 146.

105. Рассказ полковника В. В. Ступина // Солнце России (Пг.). 1917. Апрель. № 367 (9). С. 2.

106. Рассказ А. К. Логинова // Там же.

107. Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. С. 60—61.

108. Блок А. А. Указ. соч. С. 51.

109. Дневник Л. А. Тихомирова. 1915—1917 гг. / Сост. А. В. Репников. М., 2008. С. 345.

110. Куликов С. В. Указ. соч. С. 395.

111. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 270.

112. Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией. М., 2007. С. 43—45.