ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Давид Раскин

* * *

Темна вода в облаках, точнее, в тучах, еще темнее

Игольчатый лед в разболтанной гуще северной ночи.

Дышит эфиром неопределенность, конечность, и вместе с нею

Память становится все ненадежнее и короче.

Словно свобода воли зависит от частоты колебаний

Струн, пронизавших вселенную, словно комками выпал в осадок

Черный крахмал, загуститель сознания, матрица клейкой паучьей ткани,

Возникающей из ничего, но сохраняющей темный порядок

Первоначальной бесцельности. Нечто (хотя от страха надеешься — некто)

Холодом обжигает, образует глухой заголовок,

В котором нет и не было ни действия, ни объекта.

И никаких измерений, и никаких уловок

Уже недостаточно, чтобы найти в рассыпанном каталоге

Свидетельство, скажем, присутствия. Тропами потайными

К слову крадутся суффиксы, префиксы и предлоги.

И, как всегда, невозможно назвать запретное имя.

* * *

Чернеет яблоня сквозь щель в глухом заборе,

За кучкой зимних дач. Незамкнутый объем.

Заставка. Тонкий луч и звезды в мониторе.

Мостки над ледяным ручьем.

Весь мир — лишь формула. Отстал от ощущений

И превратился в мысль, а после кем-то стерт.

Пульсируют в ночи потоки сообщений.

Из края в край. Von Ort zu Ort.

Еще проходит жизнь, все разговоры скомкав.

Не выбрать имени. Ни века, ни страны.

Одни вложения остались для потомков

И в облаке сохранены.

Здесь только снег летит и липнет к темным доскам.

Созвездия причин мерцают в темноте.

Былые яблоки блестят зеленым воском.

Но вот на вкус —  давно не те…

* * *

И увидел во сне: вот, лестница стоит на
земле, а верх ее касается неба… Иаков
пробудился от сна своего и сказал: истинно
Господь присутствует на месте сем; а я не знал!
И убоялся и сказал: как страшно сие место!

Быт. 28: 12 —18.

Трудно припомнить подробности страшного сна.

И невозможно довериться, и сомневаться нелепо.

Дом, предназначенный к сносу, рухнувшая стена,

Обнаженная лестница, уходящая в низкое небо.

Так закодирован намертво вечно невнятный сигнал —

Что-то безличное или враждебное что-то.

Никто не присутствует в этом месте. А ты и не знал!

Да и тебя самого можно списать бы со счета.

Лишь удушающий воздух ставших чужими стен

Или осколок стекла в чудом оставшейся раме.

Запах прелого сена. Ночь. Смертоносный фосген.

Необитаемый дом. Одиночество над пустырями.

Ты, словно старый дом, оставленный навсегда.

И никуда не ведут нависающие пролеты

Пахнущей гибелью лестницы. Не оставляет следа

Сон о непрожитой жизни. А ты и не знал! Ну что ты…

* * *

Сколько забытых правил и  запомнившихся мелочей,

Встретятся на экзаменах и останутся навсегда?

Вечно начальная школа, тысячелетний лицей,

Мост, под которым ночью проходят речные суда.

Где тот край ойкумены, где тот исток и где

Этот растаявший досуха чужой прошлогодний снег?

Все миновало, чтобы запомниться, все растворилось в воде

Глинистых, дальних, туманных, почти баснословных рек.

Темза и Сена, и Тибр, и Дунай, и, конечно, Рейн.

Кажется, кроме течения больше и нет ничего.

Сколько еще воды вливается в этот бассейн?

Сколько еще воды вылилось из него?

Вместо ответа — вопрос. Мост и еще один мост.

Перед любым началом и перед любым концом

Кенигсбергское небо все так же полно удивительных звезд.

Каменные химеры все так же исходят свинцом.

Воск пересох, потемнели золотые гребни сирен.

Все еще продолжается, лишь бы текла вода.

Стерся виниловый диск. «Non! Je ne regrette rien…»

Нет. Никогда.

* * *

Пространство сузилось. И ныне и навеки.

И с ним себя соотнеси.

Вольется талый снег в каналы или реки,

Застынет в городской грязи.

Пульсирует всю ночь зеленый крест аптеки.

Горит кошачий глаз такси.

Нет — волчий. Здесь и жить. И значит, выть по-волчьи.

Не отвертеться. Не уйти.

Слова живут в толпе. В людской, сыпучей толще.

И лишь перед концом пути

Случается понять, что мысль приходит молча.

И тает, словно снег в горсти.

Лишь повторения грядущее сулило.

Но ограничен их запас.

Так притяжения слабеющая сила

Отодвигает поздний час

Сознания. Плывут далекие светила.

А в ближних окнах свет погас.

* * *

В дребезжащем трамвае проеду, как в молодости, по Садовой.

От Сенной до кольца, как бывало. Случайной заметкой

Отпечатался редкий дождь на стекле, на комбинации многоходовой

Из обветшавших фасадов, затянутых темно-зеленой сеткой.

Изменяется зрение, притупляется слух, и только

Ощущение вкуса и запаха оказывается неизменным,

Как мандаринная кисло-сладкая, новогодняя, снежная долька,

Как бензиновый выхлоп, как черная копоть, прилипшая к стенам.

Ожидание радости давно уж сменила неосознанная досада

На непрожитое прошедшее, на то, что долги уже неподъемны.

А еще о желании жить напоминают голые ветки сада

На Тургенева, у Покрова`, в глубине Коломны.

Так припомнишь подробности, потом перескажешь вкратце.

Ни на чем не задержишься, потому что вместо итога —

Лишь свирепая жажда зацепиться за жизнь, как жесткий сорняк, задержаться.

И продлить, продлить, оттянуть, протянуть хотя бы еще немного.

И не нужно ни слов, ни пения, ни колокольного перезвона,

Ни удачи, ни радости — достаточно легкого дыма.

Никотин и смола оголенного, замусоренного газона

Проникают в бронхи и кровь. Лишь это в конечном счете необходимо.

И поэтому миришься с существованием, с тем, которое все еще длится,

Затихая, стираясь, линяя, убывая, ослабевая.

Лишь встают и проходят по кругу адреса, голоса и лица

За каких-нибудь сорок минут езды в дребезжащем и тряском трамвае.