1917
максимилиан фон кубе
На «голубом» Дунае
Утром сходимся в уютной маленькой столовой. Кофе — по всем правилам хорошего тона! Степанюк сияет… После кофе старик подносит Владимиру Ивановичу на подносе визитную карточку. Читаем: «Gaetano Morelli. Delegue Italien á la C.E.N.D.».[1] Ага! Вот наконец один из хозяев дома! В дверях появляется джентльмен среднего возраста в безукоризненном костюме, с живыми черными глазами и несколько экспансивными манерами южанина… Знакомимся. Владимир Иванович приносит извинения за наше несколько бесцеремонное вторжение, но обстоятельства военного времени и пр. и пр. Синьор Морелли очаровательно любезен, уверяет нас, что мы никого не стесняем, так как здание все равно пустует… Первыми покинули его представители центральных держав — Германии и Австрии и союзной с ними Турции, затем последовали англичанин и француз; русский делегат переселился в Галац[2], а сам он <…>[3] вынужден по личным обстоятельствам вернуться на родину… Уверив нас еще раз, что он не видит никаких препятствий к нашему дальнейшему пребыванию здесь, он просит извинить его, так как надо еще собрать багаж, и исчезает… Итак наше положение, можно сказать, в некоторой степени «узаконено»!.. Первым результатом этого «дружеского соглашения» является то, что Димитриадис отпирает еще одну комнату — смежную с комнатой Начальника, хорошо обставленную небольшую гостиную. Теперь мы окончательно устроены!
Капитан отправляется на свой дивизион, а Владимир Иванович предлагает мне ознакомиться с нашими владениями… Выходим. Погода несколько исправилась: все еще несутся серые тучи, но изредка проглядывает слабое, тусклое солнце… Осмотр самого города не требует много времени. Набережная, «главная улица» и несколько переулков — вот и все! Город имеет форму треугольника, три стороны которого составляют: канал, морской берег и поросшее высоким камышом болото, в которое упираются все маленькие переулки. В сторону моря расположены: наш «дворец», большое белое здание госпиталя и ряд более мелких строений, принадлежащих также Европейской Комиссии. Несколько дальше высокий маяк… На самом берегу, направо от входных дамб, небольшая насыпь — румынская батарея из четырех 75 м/м пушек. Продолжаем наше путешествие по морскому берегу… Но, вот, среди этих невысоких песчаных дюн, — это же бесспорно две шестидюймовки Канэ, задравшие к серому небу свои дула!..
«Вам всюду мерещится Ваша артиллерия, — смеется Владимир Иванович. — Откуда им тут взяться?!.»
«Ну, посмотрим поближе… Я готов держать любое пари!..»
Подходим. Конечно, это так! И тут же, вытянувшись по уставу, бравый часовой — канонир, с шашкой в руках…
«Что за пушки, какая часть?!.»
«Первая тяжелая позиционная батарея, Ваше Высокоблагородие!..» — отчетливо рапортует солдат.
«Кто командует?!.»
«Так что капитан Халютин, Ваше Высокоблагородие… они вона в том домике…» Шагах в трехстах позади батареи виднеется несколько низеньких румынских хат. Направляемся туда, входим в первую с надписью: «Канцелярия батареи»… Навстречу нам из-за стола поднимается молодой еще офицер, щелкает шпорами: «Капитан Халютин, командир батареи…»
Знакомимся, начинаем расспрашивать. У батареи уже довольно богатое прошлое… Участвовала во взятии Перемышля, побывала на Рижском фронте, затем постояла в Одессе и наконец перекинута на этот пустынный берег…
«Кому вы подчинены?!.» — спрашивает Владимир Иванович.
«Ей-богу, не знаю!.. Второй месяц стоим здесь… Ни приказаний от кого бы то ни было, что еще хуже — никто не думает о нашем жалованье и прочем снабжении… Живем, как птицы небесные!.. — смеется капитан. — Развели огороды, свиней и коз завели…»
«Раз вы никому не подчинены, идите к нам!.. Я назначен Начальником Обороны Устьев Дуная…»
«С величайшим удовольствием! Надоело уже быть такими неприкаянными. Разрешите потом явиться со списками и прочими бумагами, а пока что милости просим к нам, перекусить с дороги!.. Жена будет очень рада познакомиться!..»
Входим в соседний домик. Обыкновенная хата с чисто выбеленными стенами, обстановка самая примитивная, но всюду чувствуется заботливая рука женщины — хозяйки: белые занавески на окнах, цветы на подоконниках и в вазах, пестрые скатерти на столиках, подушки на самодельном диване…
«Канонир Иван Зайцев!..» — кричит капитан.
На пороге появляется худощавый маленький солдат в белой гимнастерке, на которой выделяется серебряная медаль на Георгиевской ленте…
«Вот наше новое начальство, Таня… Познакомьтесь, господа!» И капитан весело хохочет, глядя на наши удивленные физиономии… Через четверть часа сидим за уютным чайным столом, отдавая должное чудесному пирогу с капустой и прочим произведениям кулинарного искусства, в котором милая хозяйка дома смело может побить любые рекорды… Оказывается, Татьяна Михайловна с самого начала войны участвует добровольцем во всех походах и делах батареи; Георгиевская медаль — за Перемышль… С этого дня не только мы становимся завсегдатаями этого гостеприимного дома, но по мере разрастания нашего гарнизона он становится центром общественной жизни… Сюда, «на огонек», собираются и все русские офицеры, врачи, сестры милосердия наших трех госпиталей и румыны во главе с «локотенент-командором»[4] Ботезом, командиром порта, и офицеры французской морской миссии команданта Дюмениля, словом — все «сливки нашего болотного общества»!.. Но я забегаю вперед… Пока что, прекрасно позавтракав, прощаемся с радушными хозяевами и возвращаемся во «дворец»… Здесь начинают появляться «местные нотабли», заинтересованные нашим прибытием. Первым приходит уже упомянутый командир порта, сразу же производящий на нас самое лучшее впечатление и оказавшийся впоследствии действительно самым надежным и преданным сотрудником, человек серьезный и положительный, прекрасно образованный, очень недурной писатель (позже приходится ознакомиться с французским переводом его морских рассказов)… Благодаря ему и его такту мы сравнительно безболезненно проходим первую стадию нашей деятельности, когда взаимоотношения между нашим и румынским командованием не были еще строго разграничены и все строилось на взаимных уступках и доброй воле… Второй посетитель — командир «Сулинского Полуэкипажа», как его потом окрестила наша молодежь, капитан Неделку, довольно бесцветная личность и никакой особой роли никогда не играл.[5] Третьим является вызванный Ботезом по телефону командир береговой батареи — лейтенант Василиу Парапан (вполне естественно перекрещенный вскоре в «Ваську Барабан») — жизнерадостный, веселый малый, быстро освоившийся и искренне привязавшийся к нам. В дальнейшем его гораздо легче было найти у нас в штабе или в доме Халютиных, чем на батарее!.. Четвертым и последним визитером является командир пресловутого крейсера «Элизабета»[6] («главныя силы» румынского флота!), стоящего в данное время в Сулинском порту. Холодно-корректный человек, явно опасающийся уронить как-нибудь свое достоинство… Впечатление от него не из приятных… Очень скоро приходится убедиться в том, что он ярый германофил и притом в такой степени, что между официальной румынской политикой и его действиями получается довольно ощутительное противоречие…
После ухода гостей мы, следуя совету Ботеза, направляемся в бюро лоцманов и знакомимся с «шефом». Симпатичнейший «морской волк» с обветренной красной физиономией, не расстающийся ни на минуту со своей трубкой, преходящей во время разговора из одного угла рта в другой. Он явно польщен нашим вниманием, обещает полнейшее содействие, и — надо отдать ему справедливость — мы ни разу не имели основания как-либо быть недовольными работой лоцманов.
За всеми этими «светскими обязанностями» время проходит очень быстро. Вернувшись после обеда в ресторане (опять гусь!), «начальник» и «штаб», вытащив пару стульев на балкон гостиной, пользуются тихим и довольно теплым вечером, чтобы выкурить папиросу и подвести итоги дня… «Баланс» получается довольно утешительный: силы Обороны чувствительно возросли — два 6 дм. орудия, 65 человек команды при трех офицерах, включая сюда и команду конных разведчиков (15 коней). Налажены дипломатические отношения с главнейшими представителями союзников. В минус приходится зачислить: 1) прекращение света в 10 часов вечера городской электрической станцией, что создает массу неудобств, и 2) весьма слабое состояние наших финансов… при полной неизвестности того, кто и как должен снабжать нас этим «нервом войны». С первым еще можно как-то бороться при помощи разнокалиберных, старомодных керосиновых ламп, выторгованных у кирие Димитриадиса, со вторым — уже много «хужее»…
«Посмотрите-ка, что это такое?!.» — прерывает наши размышления Владимир Иванович, указывая на набережную. По ней движется, приближаясь к нашему «дворцу», странная процессия… Около полудюжины двуколок, нагруженных доверху всяким скарбом; по сторонам шагают несомненные матросы Российского флота с винтовками на плечевом ремне; «уносы», говоря языком полевой артиллерии, тянущие тяжелые повозки, явно той же «породы»… Во главе шествуют две фигуры: одна — румынский кавалерист — «калараш», другая?!. Плотный, довольно высокого роста мужчина в кожаной куртке и таковых же брюках, заправленных в порыжелые десантные сапоги; на боку офицерская сабля и револьверная кобура… нет! целых две! На ремне через шею большой «цейс», на голове — потерявшая всякую форму фуражка…
«Ну-ка, „штаб“, разузнайте, что это за народ, откуда и куда…»
Приблизившись к шествию, разбираю на плечах этого своеобразного «Кожаного Чулка» позеленевшие до неузнаваемости погоны капитана 2-го ранга… Представляюсь и задаю от имени Начальника Обороны вопросы, интригующие нас…
«Капитан второго ранга фон Берендс, Эдуард Альфредович[7], — отрекомендовывается „вождь“ этого оригинального воинства, — а это — Команда Службы Связи при Отряде Особого Назначения…[8] Идем из Констанцы по способу нашего хождения… Куда? — Пока куда глаза глядят…» Приглашаю его пожаловать к нам наверх. «Сейчас… Колонна, стой! Стоять вольно! Команде — и лошадям — можно курить…»
Рассаживаемся теперь уже втроем на балконе. Наш гость, проглотив с наслаждением стакан чаю, рассказывает нам фантастическую эпопею своей части, скромно умалчивая о своих собственных подвигах, о которых мы узнаем значительно позже от его людей… При эвакуации их просто «забыли», и они узнали о ней лишь тогда, когда «Ростислав»[9] уже скрывался на горизонте… Болгарское население предместья Констанцы, где они стояли, подожгло дом, и им пришлось с оружием в руках пробиваться сквозь пожар и наседавшую на них разъяренную толпу… Присоединились за городом к последним уходящим обозам… В лесу попали сперва под артиллерийский огонь, а затем оказались окруженными болгарской кавалерией, на которую, в свою очередь, налетели две сотни оренбургских казаков… В общей сумятице, следуя указаниям примкнувшего к ним вахмистра «каларашей» — уроженца этой части Добруджи и представителя уже упомянутых мною «запорожцев за Дунаем», — свернули на лесную тропинку и ушли от плена… Пробирались окольными дорогами, благополучно дошли до Сулина…
«Значит, у вас пока никакого определенного назначения нет?!. Идите к нам, в Оборону!..» — приглашает Владимир Иванович.
«С величайшим удовольствием! — отвечает Берендс. — И надеюсь, что мы окажемся не совсем бесполезными для вас… Ребята, — кричит он своему воинству, — заворачивай во двор, разбивай палатки!.. «Лошади» снова впрягаются, и повозки вкатываются во двор нашего палаццо.
«Зачем вам становиться бивуаком, мы вас устроим лучше», — говорит Владимир Иванович, и действительно, после короткой беседы с нашим мажордомом Службе Связи отводится весь нижний коридор в левом крыле здания. На следующее утро у нас работает «центральная телефонная станция», связанная с квартирой Командира Порта, батареями Халютина и Васьки Барабана и с лоцманской станцией, а вечером, за ужином, Берендс, хитро улыбаясь, протягивает Владимиру Ивановичу бумажку с начертанными на ней какими-то таинственными буквами…
«Это что такое?!.»
«Позывные радиостанции Сулин, — и, отвечая на вопросительные знаки, в которые превратились наши физиономии, он поясняет: — Час тому назад мы связались с Севастополем, и Штаб дал нам эти позывные… Вот, посмотрите!» Подходим к окну, всматриваемся: с верхней площадки маяка тянутся нити антенны, исчезая другим концом в густой листве верхушки стоящего во дворе старого платана… Сюрприз этот, встреченный сначала — по недомыслию — бурным восторгом, очень скоро оказывается палкой о двух концах!.. На столе в гостиной (она же — «оперативное отделение штаба»!) начинает расти гора радиотелеграмм!.. Севастополь, обрадовавшись, буквально засыпает нас приказаниями, инструкциями и пр. и пр., среди которых требование «В срочном порядке произвести подробную съемку устьев…» еще одно из самых безобидных.
Уже далеко за полночь, а «начальник», «штаб», «служба связи» и «морские силы» все еще сидят при свете старинной фарфоровой лампы с бронзовыми драконами вместо ножек, вырывая друг у друга «Радиосвод» и тщетно стараясь одолеть этот поток беспрерывно прибывающих радио, пока наконец Владимир Иванович не заявляет решительным тоном: «Ну, на сегодня хватит!.. Все равно не одолеть…» И все расходятся на покой… Остается один козел отпущения — дежурный по штабу (пришлось изобрести и такого!), продолжающий с блуждающим взором и дрожащей от усталости рукой выписывать бесконечные столбцы: «маша… дура… лихо… била… Ване… рожу…» и тому подобных двухсложных комбинаций, подлежащих пере- и расшифровке…
За утренним кофе Димитриадис с обычным церемониалом подает Владимиру Ивановичу два письма: прекрасные конверты толстой слоновой бумаги с инициалами Европейской Комиссии в левом верхнем углу; адресованы оба (на французском языке) «Начальнику русских вооруженных сил в Сулине»… Текст также идентичен: возмущенный протест против нарушения нами экстерриториальных прав Комиссии захватом вооруженной силой зданий и категорическое требование о немедленном очищении таковых… Подписаны одинаково — «Директором зданий Европейской Комиссии в Сулине», тезкой и соотечественником знаменитого датского сказочника Андерсена, а другое, датированное из Галаца, — русским делегатом Комиссии (!!)… Наши разговоры на эту тему прерываются диким воем сирены… «Немецкие аэропланы!..» — говорит слегка побледневший мажордом. Средств для борьбы с ними у нас нет никаких, остается только посмотреть, как будут воевать с ними румыны… Выходим всей компанией на крыльцо. Где-то позади начинается бешеная пальба — какие-то мелкие пушки и трескотня беспорядочной ружейной стрельбы… Ага, это старается «Элизабета»! Довольно близко слышится свист пролетающих снарядов… Вот и аппараты! Их трое, идут на небольшой высоте — метров 400—500 самое большее… Падают бомбы. На набережной, шагах в двухстах от нас, взрываются сразу две, как раз на том месте, где только что шел, спокойно и не торопясь, один из матросов Службы Связи… Пропал, бедняга!.. Облако дыма и пыли рассеивается, и… матрос продолжает идти дальше, как ни в чем не бывало! Аппараты описывают полукруг и уходят в море… Убеждаемся, что во всяком случае гораздо бо`льшая опасность грозит со стороны «Элизабеты», чем от бомб: у нее 4 — [37 м/м] пушки[10], из коих только две на антиаэропланных установках, стреляют же все четыре, и снаряды двух кормовых пушек свистят над рекой и по городу!.. Ружейные и даже револьверные пули щелкают повсюду, так как большинство стрелков крепко зажмуривают глаза, нажимая собачку… Это безобразие удается вывести лишь значительно позже, когда к нам переходит «полнота власти», пока же надо по возможности искать закрытия с этой опасной стороны! Позже днем мы узнаем, что этот налет все-таки потребовал одну жертву: на батарее Васьки Барабана по тревоге все люди спрятались в вырытые на этот предмет землянки и только один почему-то бросился бежать вдоль морского берега; сброшенная уже улетавшим аппаратом бомба уложила его на месте…
Через несколько дней наша неутомимая Служба Связи выдвигает наблюдательный пост дальше на юг, на маяк Олинька[11], стоящий у устья Георгиевского рукава. Отныне у нас устанавливается определенная программа дня: 7 часов утра — кофе с очередным письмом господина Андерсена (за все семь месяцев, проведенных мною там, он ни разу не пропустил случая заявить свой протест!); 7 часов 50 мин. — телефон: «Здесь маяк Олинька. Два (три, четыре) аппарата курс на Сулин»; 8 часов — сирена и начало трескотни с «Элизабеты»; 8.30—8.40 — конец налета… В 12 часов обед, и — повторение пройденного…
Из экономических соображений мы покинули ресторан и перешли на «домашний стол». Степанюк, под верховным руководством мадам Димитриадис, разворачивается вполне успешно, и единственное, что ему ставится в минус, — это злоупотребление айвой, которой он запасся, очевидно, в громадном количестве и подает ее и как салат, и как сладкое, и как варенье к чаю, — словом, закармливает и перекармливает нас ею!.. Наш финансовый кризис разрешается неожиданно довольно легко и вполне удовлетворительно: какой-то счастливый ветер заносит к нам казначея Экспедиции; после хорошего обеда и очарованный вообще любезным приемом, он дает уговорить себя выдать нам солидный аванс в счет будущих благ… мы спасены!
Как говорится: лиха беда начало! Лишь только мы преодолели начало — отсутствие самой «обороны» — путем приобретения сперва батареи Халютина, затем Службы Связи, как дальше уже все пошло «как по маслу»!.. Для начала растут наши морские силы. Приходит и обосновывается у нас Махмудка со своим 9-м дивизионом; появляются четыре номерных миноносца под командой лейтенанта Р. Н. Вирен, замечательных тем, что на них мы получаем первое — хотя и очень скромное — оружие против аэропланов — переделанные 47 м/м пушки. За ними — две группы быстроходных (противолодочных) катеров; приходит из Рени и остается у нас вооруженный речной пароход «Граф Игнатьев». Это уже «маркой выше» — на нем две 75 м/м противоаэропланные пушки. Каким-то непонятным образом заносит к нам даже пару броневых катеров образца, бывшего в ходу на Западном фронте (Висла и озера), и — уже совсем забавно: один из катеров Амурской флотилии — «Саблю»!..
Одновременно начинает понемногу расти и наш штаб… Трудно даже сказать, кто и когда назначал офицеров: в один прекрасный день они появлялись и оставались — вот и все!.. Первым таким приобретением был милейший доктор Благовещенский. За полным отсутствием медицинской практики он самоотверженно включается в шифровальную работу и стоически высиживает ночи над радио… Следующим — мой старый соплаватель по «Императрице Марии» Ника Яковлев, попадающий на амплуа флаг-офицера, где он себя чувствует как рыба в воде… Единственное, что огорчает его, — это невозможность нацепить аксельбанты за отсутствием штатной должности… Он сразу же знакомится со всеми «нотаблями», пропадает целый день по «официальным визитам» и, как полагается, на вторые сутки влюбляется по уши… Предмет первой (но далеко не последней!) его страсти — дочка «командира Сулинского полуэкипажа», мадемуазель Мариора Неделку, очень хорошенькая барышня, пока… не повернется в профиль, ибо тогда ее нос может вызвать жгучую зависть у самого заслуженного какаду… Рассеянный, вечно забывающий половину самых важных дел, Ника ухитряется вывести из равновесия даже [такого] всегда спокойного человека, как Владимир Иванович. Почему-то этот последний с самого начала не запомнил фамилию Ники и именует его весьма разно, в зависимости от степени возмущения… Мы, конечно, уже знаем наизусть эту градацию и искренно веселимся, слушая из соседней комнаты (снисходительно-мягко укоризненно): «Яблочков, вас опять не видно все утро!..» (Сухо-официально): «Яблоков, почему вас никогда нет на месте?!.» (Раскаты надвигающейся грозы): «Яичницын, где вас опять нелегкая носит?!.» И наконец, (гром и молния): «Яйцын, чтоб вас черт побрал наконец с вашим вечным шатанием!..»
Четвертым по счету новым членом нашей дружной штабной семьи прибывает штурманский офицер, лейтенант Людомир Станиславович Адамович, на которого моментально сваливаются все излишние любопытства Севастополя по гео- и гидрографическим вопросам. Человек спокойный и положительный, Адамович раздобывает богатый картографический материал, и мы начинам понемногу подробнее знакомиться с географией наших владений, пополняя теоретические познания практикой, путем экскурсий на быстроходных катерах. К началу этой работы мы приобретаем очень ценное знакомство: Денис — этот вахмистр каларашей, не думающий разыскивать свой полк и окончательно усыновленный нашей Службой Связи, приводит в штаб «ходоков» от своих земляков, русских рыболовов; по большей части это Сулинцы, но среди них и несколько человек из посада Вилково[12] на Килийском рукаве. Степенные, бородатые дяди и деды, чистая русская речь… Прямо трогательна их радость встрече «со своими»!.. Подносят «гостинец» — какую-то громадную рыбу и ведерко свежей икры — и видно, что это делается действительно от чистого сердца… Обещают следить за всем, что творится в «плавнях», — быть нашими глазами в этом своеобразном мире, где мы являемся еще полными профанами, а они с малых лет знают каждый уголок… И на самом деле мы им были обязаны впоследствии многими крупными услугами и первой их них не позже как через день после нашей встречи! Характерно и то, что в эту первую встречу с их стороны не было ни единой просьбы, а поводы к таковым имелись, и позже пришлось не раз вступаться за них перед румынскими властями…
Из собранных Адамовичем карт, разговоров с лоцманами и бесед с рыбаками у нас начинает понемногу вырисовываться более ясная картина нашего «болотного царства»…
Устья или «гирла» Дуная представляют собою треугольник, основанием которого является морской берег, а двумя другими сторонами — на юге — Георгиевский, на севере — Килийский рукав; этот треугольник делится приблизительно пополам перпендикуляром, опущенным на основание, — Сулинским рукавом или каналом. Левый берег Килийского и правый Георгиевского слегка холмисты, все же пространство между этими рукавами едва возвышается над уровнем моря. В каждой из половин треугольника имеется по острову: между Килийским и Сулинским — остров Дети, между Сулинским и Георгиевским — остров Караорман («черный лес»). Но каждый из этих островов не занимает и 2/3 всей данной половины треугольника, все остальное пространство — это «плавни» — плавучие острова, поросшие камышом и даже мелким лесом и находящиеся в постоянном движении! Мне лично пришлось проходить по «ерику» (так называют рыбаки узкие каналы в плавнях) из Сулинского рукава в Килийский, причем два раза на пути наш катер попадал в более широкие места, как бы маленькие озера. Слушая наши разговоры о выгоде такого пути, значительно более короткого, сопровождавший нас рыбак только посмеивался украдкой в свою большую русую бороду… Через два дня мы захотели еще раз проверить новый путь и нанести его на карту, но… Сколько мы ни искали его начало, казалось, точно замеченное нами, мы никак не могли его больше найти; нашелся другой, похожий канал мили на полторы выше, но он через короткий промежуток кончился в таком озерке, из которого уже не было никакого дальнейшего выхода… Рыбаки пояснили нам тогда, что эти «ерики» постоянно меняют место, вид и длину и что только по некоторым приметам они могут — и то гадательно — рассчитывать найти проход в том или ином месте… К Сулину плавни подходят с юга вплотную; сейчас же за последними домами переулков начинается болотная топь… Выбраться из города сухим путем можно только по сравнительно неширокой полосе по морскому берегу — на юг, или вдоль канала по узкой проселочной дороге — на запад. Подход к Сулину с моря тоже довольно сложен: по обе стороны устья Сулинского рукава — к югу и к северу — находятся большие отмели; глубина на баре поддерживается в мирное время постоянной работой землечерпалок. Георгиевский рукав не судоходен. Килийский — судоходен на всем протяжении, но образует у самого устья еще свою дельту. Во время нашего пребывания там заканчивался канал, для которого было использовано самое северо-восточное устье и названный по имени руководившего работами офицера — капитана корпуса гидрографов Потапова — «Потаповским каналом». Чтобы закончить это маленькое географическое отступление, надо еще упомянуть, что к югу от Георгиевского рукава, соединяясь с ним протоками и «ериками», находился ряд озер (Разельм и др.), частью связанных также и с морем. Их приходится упоминать, так как позже они были театром некоторых оригинальных боевых действий…
В этот же день заводим еще одно знакомство. В нашей гостиной появляется весьма импозантная фигура в шитом зо`лотом мундире и белых брюках, с треуголкой, украшенной белым плюмажем, под мышкой, и рекомендуется — Российским вице-консулом в Сулине. Бонсдорф ни звука не сказал нам о существовании такового, а он, по-видимому, выжидал первого визита с нашей стороны… Положение получается немного неловкое, но Владимир Иванович умеет очаровать щепетильного представителя нашей дипломатии, так что через несколько минут начинается самая оживленная и дружеская беседа… Консул рассыпается в любезностях, приглашает заходить запросто, когда угодно, но уже обязательно бывать по четвергам, так как в этот день у него собирается все местное общество — бывает Ботез и другие румыны, Халютины и офицеры их батареи и пр. и пр. Сам он холостяк, но ему ведет хозяйство сестра — прекрасная хозяйка, в чем он убедительно просит удостовериться… Обещаем прибыть в ближайший же четверг. После его ухода Владимир Иванович замечает задумчиво: «Если по Гоголю, — то это помесь [Манилова] с Петухом, слегка разбавленная Бобчинским…», чем он, пожалуй, вполне выражает общее впечатление от личности Евгения Павловича Пузанова, представителя Российской Империи в нашем болоте… Еще во время визита консула Адамович докладывает Владимиру Ивановичу, что он проверил сведения, полученные нами из разных источников, о нахождении в порту мелких судов (гл<авным> образом моторных катеров), принадлежащих подданным неприятельских держав, переписал их и заметил место их стоянки в порту — на противоположном берегу, около мастерских Европейской Комиссии. Нике Яковлеву поручается передать начальникам быстроходных катеров, чтобы они по данному списку забрали все эти суда и перевели их к месту стоянки их групп. Кто что забыл или перепутал — так и не удалось установить: Ника ли во влюбленном трансе или Пантелей Попов, занимающийся помимо командования катерами или, пожалуй, во вред этому командованию, «жертвоприношением музе» — проще говоря, стихоплетством, но факт остается фактом: когда наутро Адамович не нашел иностранных судов у стоянки катеров и поднял по этому случаю большой тарарам, то оказалось, что за ночь все они исчезли бесследно со своей старой стоянки!.. Нике, вернее, «Яйцыну», устраивается первоклассная головомойка, но от этого не легче — вся подлежавшая реквизиции флотилия «исчезла, утопая в сияньи неба голубом»! Нас околпачили как нельзя лучше! И вот тут, в момент общего бессильного гнева и горести появляется Денис и докладывает, что пришел рыбак с докладом «по секрету» к Начальнику… «Давай его сюда!..» Рыбак, молодой еще парень, рассказывает, что рано утром — «чуть свет» — они с дедом выехали на ловлю и видели, как шла длинная цепочка лодок, которую вел на буксире… большой паровой катер с «Элизабеты»! «Мы с дедом, значит, притулились, а опосля прогребли туда, где они завернули в плавни… там они все стоят в одном „ерике“…» — «Можешь провести нас туда?!» — «Вестимо, могим…» Моментально снаряжается экспедиция из двух катеров под командой Адамовича и часом позже вплотную мимо «Элизабеты» дефилируют две колонны шлюпок разного сорта, буксируемых нашими катерами. По проверке оказывается, что там было даже больше, чем установил Адамович, и что таким образом командир «Элизабеты» даже оказал нам услугу, точно определив неизвестное нам до того неприятельское имущество!.. Можно себе вообразить его бешенство!
После этого интермеццо возвращаемся опять к нормальной «программе»: телефонное предупреждение с маяка Олинька, передача на наши «батареи» — миноносцы и «Граф Игнатьев», «четыре евангелиста», карабкающихся на боевые марсы «Элизабеты» (неизвестно по какой ассоциации идей так окрестили четырех наблюдателей, стоявших попарно на марсах), затем сирена и вакханалия стрельбы со стороны румын, усиленная еще тем, что теперь Неделку выводит свой «полуэкипаж» во двор казармы и присоединяется к трескотне «Элизабеты»… И так — изо дня в день… Нельзя не вспомнить кое-какие курьезные случаи, связанные с этими налетами. Так, например, однажды гидроплан, сбросив свои бомбы, стал уходить не в море, как обычно, а почему-то вверх по каналу. Командир одного из тральщиков 3-го дивизиона[13], придя в воинственный азарт, приказал открыть по нему огонь из 120 м/м пушки, совершенно не предназначенной для такой стрельбы… Грохнул выстрел, и — ко всеобщему удивлению — гидроплан, почти что исчезавший на горизонте, резко покачнулся и стал снижаться!.. Снарядили немедленно пару катеров в погоню за ним… Часа через полтора катера вернулись, найдя гидро в плавнях недалеко от канала; аппарат был сожжен, от летчиков, конечно, давным-давно и след простыл. И не только сам герой дня, но из солидарности и все остальные чины дивизиона ходили отныне задрав нос — «вот-де, как у нас стреляют!..».
Другой случай был более конфузным для нас: Олинька предупредила о налете двух гидро, но появился только один со стороны моря. Встреченный заградительным огнем миноносцев и «Игнатьева», он покрутился, попробовал подняться выше заграждения, но затем отказался от этой попытки и повернул обратно, сопровождаемый победными кликами всего гарнизона. Торжество это было неприятно прервано взрывами бомб где-то сзади… Обернувшись, мы только еще успели увидеть второй гидроплан, забиравший высоту и уходивший на юг… Оказалось, что он сделал большой крюк и, пользуясь тем, что все внимание было сосредоточено на его товарище, атаковал с тыла, нахально пройдя над «главной улицей» на высоте меньше ста метров!.. Его бомбы разрушили маленькую хибарку, обитатели которой, к счастью, не были дома.
Наши тральщики обнаруживают совершенно неожиданно к югу от входа в Сулин минную банку и затем несколько дальше — вторую… Уже позже становится известным, что эти постановки делались маленьким немецким подводным заградителем типа «Uc». Начинается усиленная работа по вытраливанию этих банок и контрольному тралению широкого района по обе стороны от входа. Вытраленные мины складываются в каком-то сарае на западной окраине города. Разговаривая с начальником дивизиона, задаю вопрос: не представляют ли эти мины известную опасность ввиду частых налетов и возможности попадания бомб в этот склад… «Ну, опасность не больше, чем от ваших складов», — отвечает он. «Моих складов?!» — «Ну да… Ведь сарай битками набит ящиками со снарядами всяких калибров…» Вот так новость! Срочно хватаю с его дивизиона артиллерийского унтер-офицера и шесть комендоров и направляюсь в указанное место. В самом деле, сарай (глиняные стены и соломенная крыша — идеальное место для хранения боевых припасов!) до самого верха забит ящиками всех размеров, беспорядочно нагроможденными друг на друга!.. Приходит на память: «О поле, поле, кто тебя усеял… Приходится предполагать, что это какой-нибудь транспорт при эвакуации Констанцы был нагружен всем этим добром и при первой возможности отделался от такого неприятного груза, не сказав, конечно, никому ни слова!.. Первым делом — вон мины! Желяско ворчит, но в конце концов покоряется и мины переезжают… не особенно далеко — всего в угол двора! Затем начинается аховая работа: все ящики вытаскиваются на двор, сарай приводится в мало-мальски пристойный вид, и затем начинается обратная погрузка с предварительным осмотром каждого ящика. Работаем так почти целую неделю с утра до вечера, с перерывами только для еды да на время налетов, причем теперь уже с некоторым замиранием сердца слежу за местом падения бомб… По сей день мне остается непонятным, почему немцы не пытались взорвать этот склад; главным объектом нападения был всегда сам «дворец» и его ближайшие окрестности. А между тем трудно допустить, чтобы они не знали о его существовании: мы жили в атмосфере шпионажа (начиная с «Элизабеты» и кончая… но об этом будет речь впереди)… Остается фактом, что за все время моего пребывания там ни разу не было даже близко упавшей бомбы… Во время работы делаем еще открытие: большая деревянная баржа, причаленная к набережной против склада, — тоже набита ящиками со снарядами и патронами! Значит, начинай сначала! Баржа очень ветхая, трап, ведущий в трюм, — полусгнивший.. Внизу сразу бросается в нос сильнейший запах эфира… что-то в сильной степени разложения! Приступаем осторожно к пересмотру ящиков… Вот, из этого угла тянет явно эфиром! Четыре ящика со 120 м/м снарядами… Вскрываем. Дух перехватывает от сильного запаха, патроны позеленевшие, на краях какие-то кристаллы… черт знает, что за химия там происходит!.. Надо немедленно уничтожить их! Отсылаю комендоров на берег. Вдвоем с унтер-офицером поднимаем первый ящик… медленно, осторожно… Трудный подъем по трещащему, того и гляди готовому развалиться, трапу… Минуты тянутся… Но вот, дошли до верху! Еще три шага до борта, и ящик шлепается в мутные воды Дуная… Второй… третий… четвертый… Уф!! Пронесло благополучно. Дальше ничего страшного не находим. Почти исключительно патронные ящики для берданок — десятки, сотни тысяч патронов… Нам они ни к чему, а дома могут пригодиться — ведь все ополченские части вооружены берданками. Переносим в сарай все, что еще может уместиться там из орудийных патронов, гл. обр. 75 м/м, оставляя на барже почти только ружейные патроны. По приблизительному подсчету тут не менее 3‑х миллионов берданочных патронов. Вечером пишу рапорт флагманскому артиллеристу Штаба Командующего флотом с сообщением о своей находке… а через неделю получаю заслуженное возмездие за свою наивность! Приходит из Севастополя предписание, отправить Главному Артиллеристу Порта все берданочные патроны… с приложением подлинников накладных, по которым они приняты, с указанием числа и месяца приемки передавшей их части и пр. и пр.!!!
В тот же вечер Севастополь извещает нас, что через Сулин начинается отправка войск на фронт, причем на нас возлагается ответственность за безостановочность, быстроту и безопасность этих перебросок… Владимир Иванович собирает совещание из чинов Штаба, Командира Порта, шефа лоцманов и начальников дивизионов тральщиков для разработки всех необходимых мероприятий. Тральщикам ставится задание: проверить фарватеры на восток и на север (транспорты будут прибывать из Одессы) и постоянно контролировать их; с Ботезом договариваемся относительно обеспечения открытия маяков и разводки боновых заграждений в любое время дня и ночи; с «шефом» — о постоянном дежурстве морских и речных лоцманов. На следующий день мы готовы.
На мою долю выпадает первое ночное дежурство с приемкой транспортов. Начинается все с совершенно неразборчивого радио Натрана (Начальника Транспортной Флотилии в Одессе): «Транспорты числом (неразборчиво) подойдут Сулину в (неразборчиво) часов…» Начинаем переспрашивать. Скоро мы уже, не глядя в «Радиосвод», начинаем писать: «Мопа…», что означает: «Ваше радио неразборчиво…» После ряда переспросов устанавливаем наконец, что транспортов восемь, что их конвоируют четыре миноносца и что они должны подойти к Сулину в полночь… С одиннадцати начинаю все необходимые приготовления. Лоцмана готовы, как меня уверяет глубокий бас шефа… В половине двенадцатого Ботез звонит сам и сообщает, что боны разводятся и маяки будут включены без четверти двенадцать… Выглядываю на балкон. Ночь отвратительная… Холодный норд-ост шквалами, мелкий, но упорный дождь, видимость очень плохая…
Звоню на маяк: видно ли что-нибудь в море… «Никак нет, вашбродие, — одна хмара…»
Спохватываюсь, — предупрежден ли Васька?.. И на батарее ли он в этот час?.. Облегченно вздыхаю, когда узнаю в телефоне его веселый голос. Он сразу же начинает оживленно рассказывать, как он провел вечер у Халютиных… «Veus savez, mon cher... il y avait aujourd’hui des „piroshki“ fantastiques…»[14]
С громадным трудом удается наконец оторвать его от этой интересной темы и перевести на другую. Васька слушает, как будто, очень внимательно…
«Vous avez bien compris, Vassia?!.»[15]
«Mais oui, parfaitement! Qu’ils viennent seulement! Je leur enverrai une bordée!..»[16] Это называется — «понял»!..
Приходится пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить его в том, что стрелять-то именно не следует… Успокаиваюсь немного лишь после того, как он дал мне честное слово, что он не откроет огня ни в коем случае иначе как по моему прямому указанию.
Часы показывают три четверти первого… По-прежнему воет ветер, барабанит по окнам дождь… Час ночи… два часа… половина третьего… Несколько раз звонит Ботез, спрашивая, не лучше ли закрыть маяки?.. Хорошая ориентация для неприятельских подводных лодок… Он прав… Но… с другой стороны… если транспорты, благодаря этому, сядут на мель?.. С получаса на час оттягиваю окончательное решение этого вопроса…
Опять дребезжит звонок телефона — это маяк. «Шесть-семь неясных силуэтов на норд-норд-ост…» Наконец-то! Сообщаю на лоцманскую станцию. «Катер выходит…» Для верности вызываю еще раз Ваську. Он уже «вошел в норму» и отвечает вполне разумно; сообщает, что он также видит подходящие транспорты. Выхожу опять на балкон. Что-то более темное, чем небо, движется медленно между входными дамбами… Сейчас видно уже вполне отчетливо: большой однотрубный пароход… Немного позже — второй, третий… седьмой… За ними низкие силуэты — миноносцы.
Совершенно продрогнув, возвращаюсь в комнату. Запрашиваю маяк: сколько судов вошло? — Семь транспортов, четыре миноносца… То же самое подтверждает и Васька. Где же восьмой?.. Стук в дверь. Появляются фигуры в мокрых блестящих дождевиках — командиры миноносцев. Собираюсь будить Владимира Ивановича, но он уже входит сам. Докладываю.
«Где же вы посеяли восьмой транспорт?..»
«Ничего не понимаю, — пожимает плечами начальник конвоя, — все время было восемь… Я их пропустил вперед, а затем уже вошел в ворота». За окнами небо сереет… Звонит маяк. «Один пароход в бурунах на южной банке…» Вот он — восьмой!..
Отправляем, не дожидаясь его, остальные семь вверх по каналу. Светает… За белой грядой бурунов виден теперь простым глазом стоящий неподвижно пароход. С полным рассветом 3‑й дивизион идет к месту посадки. В то время как часть тральщиков (все они — мелкосидящие грузовые баржи из Азовского моря) перевозит на берег людей, повозки и грузы, остальные два или три впрягаются в поданные буксиры… Через час-полтора транспорт ном. 32 — пароход «Инженер Авдаков» — входит в порт под своими машинами. И теперь мы даем радио в Севастополь: «Первый эшелон войск вошел на восьми транспортах Сулин 6 ч. 25 м.».
К обеду у нас гости: командир и чины штаба 1-го Стрелкового полка. Вероятно, по случаю отвратной погоды сегодня налета нет.
В конечном итоге этих событий мы попросту «зажуливаем» 1-й Стрелковый (совершенно не помню, чтобы мы вступали в какую-нибудь официальную переписку по этому вопросу) и он, отдохнув, отправляется «на фронт» — занимать позиции по левому берегу Георгиевского рукава. Сейчас там еще нет никакого противника, но все же приятно знать, что к нам с этой стороны теперь уже нельзя подойти — так себе, здорово живешь!
По неоднократно проверенной теории «серийности событий» наши сухопутные силы получают через несколько дней новый и очень ценный прирост. Прибывает в наше распоряжение (на этот раз вполне законным путем!) «20‑я полевая легкая зенитная батарея для стрельбы по воздушным целям» — так гласит ее официальное наименование. В нашем домашнем обиходе она очень скоро становится (к великому негодованию ее командира — лишенного малейшей искорки юмора сухого педанта) — «20‑й близмеридиональной и околополуденной батареей для стрельбы по журавлям в небе»… Пушки у нее самые обыкновенные полевые, а необходимый большой угол возвышения достигается тем, что колеса вкатываются на высокий земляной валик, а хобот[17] опускается в яму.
С командиром ее вообще трудно кашу сварить… Так, он крайне неохотно включается в общую схему управления огнем, желая сохранить какую-то «самостоятельность»… Но главные затруднения возникают из-за доведенной им до виртуозности канцелярщины, которой он в боевой обстановке отводит такое же место, как и в родном гарнизоне, где-то в Тьмутаракани или Славнобубенске. Он буквально засыпает нас писаниями всякого вида, формата и содержания, остающимися большей частью без ответа, т. к. мы, не располагая канцелярским аппаратом, еле-еле справляемся с радио и телеграммами, а разбираться во всех его актах о выводе в расход гвоздей на сумму 37 с половиной копеек для замены утерянной подковы с левой задней ноги кобылы «Машки», 4‑х вершков, гнедой масти со звездой во лбу, решительно и некогда, и некому!
За всеми этими событиями подходит четверг, и мы вспоминаем о своем обещании быть на «журфиксе» у консула. Подгребаем туда к семи часам вечера. Уютная квартирка, самый радушный прием… «Перманентный» чайный стол, уставленный массой вкусных вещей… Одна партия гостей сменяет другую (кое-кто возвращается и по второму разу!). Если Татьяну Михайловну Халютину не превзойти в области пирогов и пирожков, то Елизавета Ивановна не найдет себе равной по части булочек, тортов, всякого печенья и пр. и пр.!
Немного смущает нас то обстоятельство, что у нее не только фамилия, но и отчество иное, чем у «брата», но… во‑первых — «всяко бывает», а во‑вторых — время военное… Публика — «знакомые все лица» — развлекается самостоятельно: читает свежие газеты и журналы, болтает, закусывает; в одном углу составляется партия в винт; кап[итан] 2-го ранга Гильдебрандт, командир одного из «Шестаковых»[18], — прекрасный пианист и послушать его игру действительное удовольствие. Халютин поет весьма приятным баритоном, вернее, — щелкнув шпорами и став «во фронт», он «рапортует» свои коронные номера: «Не ходите вы девицы…» и «Гаснут дальней Альпухарры золотистые края…». Вечер в общем совсем недурной — можно будет и впредь заглядывать…
Немцы, очевидно, учли два пропущенных из-за плохой погоды налета и стараются наверстать их посылкой бо`льшего количества аппаратов и более упорной бомбардировкой. Но и наш отпор становится более серьезным с приходом «20‑й близмеридиональной». Трудно только привести все «к одному знаменателю» ввиду уже упомянутого «сепаратизма» ее командира…
Результаты налетов, к счастью, пока все те же, т. е. равны нулю. Впрочем — не совсем. Для нас в штабе получается прямой убыток! Все мы привыкли вести свою переписку на прекрасной слоновой бумаге (вторые половинки писем г-на Андерсена), а сегодня мы лишены этого материала, т. к. на этот раз он исписал все четыре страницы! К трафаретному протесту прибавлено еще полное глубокого негодования письмо, констатирующее, что возмутительные немецкие налеты вызваны исключительно нашим присутствием, а так как таковые
1) по утрам мешают ему спать и 2) наносят ему материальный ущерб — бомбой уничтожены в его саду две клумбы с редкими породами тюльпанов, то он самым категорическим образом требует нашего немедленного удаления отсюда!!
Второй налет — пять аппаратов и бомбы уже по 10 кило весом. Пробираясь на свой «пост управления», оборудованный на верхней площадке маяка, застаю в нижнем этаже этого солидного здания всех знакомых дам с бледными и испуганными лицами, за исключением, конечно, мадам Халютиной, — ибо канонир Зайцев на своем посту на батарее! Бросив на ходу какое-то достаточно туманное физико-математическое объяснение, почему бомбы никак не могут попасть в маяк, мчусь наверх… Вид сверху довольно внушительный — здесь и там поднимаются черные столбы дыма от разорвавшихся бомб… Первый взгляд в сторону складов… нет, там поблизости не видно разрывов. Сегодня аппараты идут сравнительно высоко и маленькие облачка разрывов 47 м/м-х безнадежно далеки от них!.. Лучше с 75 м/м «Игнатьева» и «близмеридиональной», но последние рвутся слишком рано… Звоню на батарею. «Ваши разрывы влево и слишком низки… возьмите два-три деления вправо и увеличьте трубку!» Проходит немало времени, пока наконец заметна перемена, трубка увеличена, разрывы на высоте аппаратов, но целик упрямо не меняется и вся пачка разрывов остается в стороне… Все же аппаратам и это не нравится, и они начинают уклоняться в сторону и уходят… По проверке оказывается, что на этот раз налет все же дал какой-то результат: убит наповал симпатичнейший маленький ослик, оставленный своим владельцем у ограды сквера перед городским управлением. Еще позже узнаем другой, более прискорбный случай: ранена осколком бомбы в живот одна жительница города, находящаяся на восьмом месяце беременности… Ее немедленно перевозят в прекрасно оборудованный госпиталь Европейской Комиссии, и в течение двух месяцев весь город следит с напряженным интересом за сведениями о ее здоровье. В конце концов к общему удовлетворению госпиталь сообщает о благополучном появлении на свет крепкого, вполне нормального мальчишки!..
Узнаем о новом приросте наших сил! К нам выслан отряд нашей гидроавиации — бомбовозы и истребители. По каким-то соображениям, однако, транспорт, везший их, прошел Потаповским каналом и выбросил их где-то на берегу Килийского рукава… Нам предоставляется своими силами перевести их на свой меридиан… Одновременно Севастополь извещает нас о прибытии вместе с отрядом капитана 1-го ранга французского флота Дюмениля, коему надлежит оказать самый любезный прием, показывать все, чем он может заинтересоваться, и пр. и пр. Сносимся по радио с капитаном Потаповым и приходим к такому результату: мы отправляем один из больших тральщиков за имуществом авиации; гидро перелетают сами в Сулин, за дорогим гостем посылается быстроходный катер. Нельзя сказать, чтобы мы были в большом восторге от предстоящего визита знатного иностранца… Всем нам хорошо известна легенда, создававшаяся вокруг этого знатного иностранца… да и легенда ли только?!. Ну, конечно, моряки всегда страшно суеверны, но, когда такое «суеверие» подтверждается десятками фактов, трудно довольствоваться объяснением всего одними «совпадениями» и «случайностями»… Дюменилю приписывают так называемый «дурной глаз» — всюду, где он проходит, за ним следует несчастье… Все мы помним, как он посетил впервые «Императрицу Марию» и как… через день или два она стала жертвой таинственного, по сей день не выясненного взрыва… А теперь я перечислю — без комментариев — события, происшедшие при его приезде в Сулин, в хронологическом порядке… Транспорт выбрасывает отряд гидроавиации на берег Килийского рукава, у выхода из Потаповского канала. Авиаторы разбивают палатки и устраиваются на ночлег. Ночью лагерь заливается внезапно поднявшимся уровнем Дуная, и они с громадным трудом спасают свое имущество… По единогласным показаниям рыбаков-старожилов, место, где была стоянка, никогда — даже при весеннем разливе — не покрывалось водой… Дюмениль лично наблюдает за погрузкой своего багажа на тральщик вместе с имуществом авиации, затем присутствует при взлете аппаратов. Тральщик, подходя к Сулину (входил туда десятки раз), вылетает на мель, и приходится возиться с ним почти целые сутки, пока его удается снять. Из поднявшихся аппаратов около трети терпит разные аварии в море, одного приходится искать до самой ночи (за все время пребывания их в Сулине потом не было ни одной серьезной аварии)… И только катер, на котором он находился сам, прибывает благополучно («легенда» и утверждает, что сам он всегда «выходит сухим из воды»…). К общему удовлетворению визит его продолжается не слишком долго и он отбывает дальше — в Рени. Авиаторов размещаем в нескольких домиках — квартирах служащих Комиссии, что вызывает, конечно, новую серию протестов г-на Андерсена… Они развивают самую кипучую деятельность, и через два-три дня все готово: спуски, пристань и все прочее. Знакомимся ближе — как на подбор все очень славный народ. Особенно симпатичен сам начальник отряда — лейтенант Марченко — прекрасный, смелый летчик, пользующийся большим авторитетом, несмотря на свою молодость, а вне службы чудесный товарищ, веселый и жизнерадостный собеседник… Все они, конечно, вливаются в старые кадры завсегдатаев «салонов» Татьяны Михайловны и Елизаветы Ивановны, заводят тесную дружбу со своим «соседом по имению» — Васькой Барабаном, словом — в самое короткое время акклиматизируются полностью…
За первым вылетом истребителей все мы с напряженным вниманием следим… Начало не совсем удачное — у двух что-то не ладится с моторами, но третий — лейтенант Рагозин[19] — поднимаясь штопором на своем «Бэби-Виккерсе», быстро нагоняет немца, почуявшего неладное и торопящегося убраться подобру-поздорову… Вот он еще набирает высоту, идет немного позади и выше немца, вот слышно «таканье» его пулемета — и вдруг тишина… Еще некоторое время он идет за немцем, затем поворачивает и спускается… Выясняется, что после первого десятка выстрелов у него заело «ружье-пулемет» Льюиса, которым вооружены все истребители, и он ничего не мог с ним поделать. С этими пулеметами у них и в дальнейшем были вечные недоразумения…
При посещении их «аэродрома» я натыкаюсь на стоящие где-то в стороне, «без дела», две 75 м/м пушки. Спрашиваю Марченко. «Нам их дали для обороны нашей станции, но у нас нет ни комендоров, ни возможности установить их, — говорит он. — Я думаю с первой оказией вернуть их в Севастополь…»
«Дайте их нам!..»
Пушки переходят в собственность Обороны… В своем настоящем виде они нам ни к чему, единственное, имеется смысл переделать их на противоаэропланные, но как? Надо посоветоваться с «дедом»… Переправляюсь через канал, в мастерские Комиссии, которыми правит дед Данилыч — тоже из «запорожцев»… С ним у нас установились самые дружеские отношения, и все необходимые починки, будь то для вьюшки тральщика или для мотора катера, исполняются в мастерских быстро и аккуратно, несмотря на ворчание и даже угрозы г-на Андерсена, ибо дед твердо отстаивает свою «автономию»… Старик моментально схватывает суть дела и сам заинтересован в такой необычной работе. Отправляемся на «Граф Игнатьев», посмотреть его установки. Толку не особенно много, так как, конечно, установки оказываются разных типов… Все же, почерпнув там некоторое вдохновение, возвращаемся в мастерскую и там, вооружившись карандашами и бумагой, начинаем «проэктировать»!.. Все, конечно, «на глазок», у меня нет никаких пособий, а всякие формулы давным-давно испарились из памяти; для деда это вообще китайская грамота… Но при помощи каких-то отрывочных воспоминаний с моей стороны и большой смекалки с его да общей осторожности (лучше 3/4, чем 1/2!) в результате получается некий чертеж, претворяется в картонные лекала и отправляется в литейную мастерскую… Через три дня дед с гордостью представляет мне готовые новые станины, уже начисто обработанные, с просверленными отверстиями для крепительных болтов, словом — готовые к сборке! Еще два часа дружной работы наших комендоров и мастеровых деда — и перед нами стоит пара противоаэропланных пушек, ей-ей, — ничуть не хуже игнатьевских!.. Но наше торжество вскоре сменяется новой заботой: построить-то мы их построили, но надо еще и установить их!.. Место напрашивается само собой — немного к югу от батареи Васьки Барабана, чтобы получить знаменитый «треугольник батарей» (вместе с «близмеридиональной» и «Графом Игнатьевым»), но как укрепить их в «зыбучих песках» морского берега?! Вот тут целиком выручает смекалка деда: он предлагает опустить в песок на основательную глубину сруб, как для деревенского колодца, положить на него солидный лист кораблестроительной стали и к этому уже крепить основание тумбы, как к обыкновенной судовой палубе… Сказано — сделано! Припоминаю разложение силы отката на вертикальную силу «П» и горизонтальные силы «Зет 1-ю по Зет 15-ю» — срезающее усилие на крепительные болты, подкидываем для верности еще лишних полдюйма на лист и постройка начинается! Еще пара дней — и пушки гордо стоят на месте, задрав к небу на все 19˚ свои тонкие дула!.. Остается испытать их… Заряжаем практическим зарядом, отводим длиннейший шнур за ближайшую дюну и, лежа все на животах, — будущая прислуга батареи, я и, конечно, дед, не пожелавший пропустить этот торжественный момент, — бодро дергаем за шнур… Выстрел… Пушка стоит на месте… Тот ж опыт со второй… Затем обе — боевым зарядом… Пушки стоят как вкопанные!.. Внимательнейший осмотр болтов не дает никаких тревожных признаков, все в полном порядке! И «Морская противоаэропланная батарея ном. 1-й» вступает в строй вооруженных сил «Обороны „Устьев Дуная“»! В командование ею вступает унтер-офицер Березняк, команда — шесть комендоров с третьего дивизиона, которые немедленно приступают к постройке землянки — убежища для дежурного взвода. К вечеру Служба Связи уже включает их в сеть телефонов управления огнем…
Свое «боевое крещение» батарея получает при ближайшем налете… Одна из бомб падает довольно близко от нее. Сама же она бодро участвует в отражении налета и, может быть, является виновницей несколько отличного от других конца его…
Чем-то задержанный в штабе, я двинулся в этот день на свой пост, когда уже грохотали все наши батареи и слышались разрывы бомб… В коридоре нижнего этажа я чуть не столкнулся с бежавшим со всех ног телефонистом… «В чем дело?!.» — «Вашбродие, один гидро подбит, садится в море!..»
На крыльце, как обыкновенно, нахожу Владимира Ивановича и весь «штаб». Сообщаю на ходу новость, добавляя, что бегу на стоянку катеров, чтобы отправиться в погоню… «Правильно! Притащите его сюда живым!..» — кричит мне вслед Владимир Иванович.
Поднимаю тревогу на катерах. Люди выбегают из-под прикрытий, но тут меня ждет полное разочарование — ни одного готового к выходу катера! На этом нет бензина, на том разобраны моторы и т. д.! Один-единственный может выйти, и то под одним мотором из трех, остальные в переборке… Делать нечего, как-нибудь оправимся по дороге!.. Отваливаем, быстро скользим по течению к выходу… На валу своей батареи Васька Барабан пляшет какой-то танец диких и что-то кричит, указывая в море… Ага, это, очевидно, направление, в котором спустился гидро. Ложимся на указанный курс. Погода серая, мглистая, мелкая противная волна… Внизу возятся вовсю с двумя капризничающими мото<рами>. А пока мы идем узлов 10—11 вместо положенных 25-ти. Наконец вступает второй мотор, и ход увеличивается до 16 узлов, третий так до самого конца не поддается исправлению.
Полчаса… три четверти часа… все ничего… Подпоручик, командир катера, начинает поскуливать — он остался без обеда, погода мерзкая, от гидро все еще никакого следа… «Не повернуть ли обратно?..» — «Пройдем еще десять минут, если ничего не будет, — повернем…» И почти сейчас же за этим возглас сигнальщика: «Вот он…» Вскидываю бинокль — да, немного левее нашего курса движется еле видимое сквозь сетку мелкого дождя какое-то темное пятно… «Боевая тревога!» Продергивают ленту в пулемет, кормовая 47-м/м закидывается на максимальный угол вперед, остальная команда разбирает винтовки… Готовим — на всякий пожарный случай — глубинные бомбы: под Констанцей, на глазах у одного из наших тральщиков, гидро, потерпевший аварию, совершенно так же ушел в море, где его состав был подобран вынырнувшей подводной лодкой, тут же потопившей самый аппарат… Дождь прошел, видимость много лучше… Медленно, очень медленно уменьшается дистанция…
Прямо по курсу, между нами и гидро, встает белый всплеск, через полминуты — второй, затем третий; этот последний не дальше 3—4 кабельтов от нас… Что за черт?! Кто стреляет?!. Калибр так дюйма четыре, а то и немного больше… Обвожу горизонт… Ага… слева, немного позади траверза[20], типичный силуэт тральщика третьего дивизиона; на носу как раз вспыхивает огонек… Всплеск — неприятно близко!.. Приходится резко уклониться вправо, теряя часть выигранной дистанции. Будь он неладен!.. Поднимаем на маленькой мачте катера флаг «Х» — белый с красным крестом посередине (на якоре он «молитвенный», указывающий, что на корабле идет богослужение, в море он означает «прекратить огонь» — конец боя). Разберет ли он только на этой дистанции маленький шлюпочный флажок?! Еще два-три выстрела, и стрельба прекращается — понял! Возвращаемся на старый курс. Явно начинаем нагонять…
«Ну-ка, продерните его из пулемета!..» Такает максим… раз, другой, третий… Под носом у нас пробегает «строчка восклицательных знаков»… Отвечает ли он, или под влиянием качки наша собственная струя прошла так близко — не разобрать… Дистанция вдруг резко уменьшается — он остановился! «Прекратить огонь!» Быстро сближаемся… «Без приказания не стрелять!» — командую я резко, заметив, что у некоторых винтовок защелкали замки…
Из передней части гидро поднимаются два человека и вылезают на крыло. Подходим возможно близко. «Haende hoch!» — кричу я им в рупор. Оба покорно поднимают руки. «Смотреть вокруг за подводной лодкой!.. Бросательный конец на аппарат!..»
Один из летчиков ловит брошенный конец, но вместо того, чтобы завернуть его где-нибудь на аппарате, обматывает его вокруг пояса и бросается в воду! Его подтягивают к борту катера, подхватывают под руки… Вода льет с него ручьями, видно, что он с трудом сдерживает дрожь, но все же он вытягивается, прикладывает руку к козырьку и, щелкнув каблуками, рапортует: «Leutnant der Kaiserlich Deutschen Marine, Adolf Laue…»[21]
Называю себя, а затем командую: «Господин лейтенант, убирайтесь немедленно вниз, в отделение моторов, раздевайтесь и дайте свои вещи для просушки…» Командир катера распоряжается подать ему пару одеял.
Второй летчик флегматически выжидает подачу другого конца, обстоятельно завертывает его и переходит прямо на палубу подтянувшегося катера. Он оказывается унтер-офицером-наблюдателем, по мирному времени — штурманом дальнего плавания торгового флота. Пробуем взять гидро на буксир. Ничего не получается — один из поплавков пробит и налился водой; аппарат кренится сильно и катеру не в моготу тянуть его. В это время подходит тральщик.
«Ну как? — кричит с самодовольным видом командир, перегибаясь через поручни мостика. — Хорошо я его задержал вам?!.» — «Спасибо, малость не хватало, чтобы вы нас на дно отправили!..» Командир уязвлен в своих лучших чувствах… Предлагаю ему — со всею осторожностью — взять гидро на буксир и малым ходом вести в Сулин, так как я должен идти полным ходом сдать пленных. «Есть, есть!..» Как он решил эту задачу, пришлось, к сожалению, увидеть только слишком поздно!
Обхожу еще раз вокруг аппарата, чтобы подобрать плавающие в большом количестве вокруг него бумаги: молодой офицер не сообразил привязать к ним какой-нибудь груз… Пулемета на месте нет — очевидно, утоплен. Подходят еще два катера, посланных вслед за нами. Оставляю их около тральщика для наблюдения за возможным появлением подводной лодки. Идем полным ходом в Сулин.
По пути спускаюсь вниз, проведать наших пленных. Унтер-офицер мирно дремлет. Лейтенант чувствует себя, очевидно, очень неловко в таком невоинском виде — завернутый в пару толстых командных одеял… Все же он решается задать мне волнующий его вопрос: «Разрешите спросить, отправят ли нас в Сибирь?..» Отвечаю, что мне это неизвестно, но что и в Сибири живут люди совсем недурно… Забираю высохшие бумаги и начинаю просматривать их: записная книжка с отметками о полетах, копия малоинтересного приказа по базе, эскизный чертеж Сулина и канала, карта западного побережья Черного моря и еще одна карта… Генеральная карта Черного моря сравнительно небольшого размера… Внимание привлекается большим фиолетовым штемпелем в углу: «Совершенно секретно. Номер 39». В чем же дело? Всматриваюсь… И вдруг сердце екает… Господи, да ведь это — секретная карта квадратов! Мы давно уже читаем свободно немецкие радио, благодаря радиосводу, захваченному еще в 1914 году на «Магдебурге», но, читая, напр<имер>, что «подводная лодка номер такой-то вышла в квадрат 127», мы все же не знали, в каком конце моря она шатается… Теперь же и это не представляет больше никакой тайны… Прячу ее бережно в бумажник: ее надо передать Начальнику Обороны с глаза на глаз и не говорить о ней при других, чтобы как-нибудь, по неосторожности, не услышали этого потом ненужные уши и не просочилось бы, что она в наших руках!.. Из-за этого стоило погоняться свыше часа по дождю и холоду!..
На пристани нас ждут. Здесь Владимир Иванович со всем штабом, оставшиеся авиаторы (большая часть их занята переселением на озеро Разельм, где создается передовая гидростанция), Васька Барабан со всей своей командой, Ботез, шеф лоцманов, Бонсдорф со своим фоксом и некоторое количество зевак… Владимир Иванович кричит мне сквозь гвалт общей бурной овации: «Поздравляю со Станиславом второй!..» Откуда, по какой «пантофольной почте» узнали они об успехе нашей «охоты»?!. Разгадка получается очень простой: Пантелей Попов вышел с группой не из двух, а из трех катеров и, увидев нашу возню около гидро — как раз в момент перегрузки летчиков, — отправил один катер назад с донесением…
Высаживаем пленных и отправляем их под конвоем во «дворец». Там им отводится комната, у дверей которой ставится часовой из команды Службы Связи. Тем временем подходит тральщик. Поленившись вести гидро малым ходом на буксире, он решил поднять его на палубу и для этой цели завел вокруг хрупкого корпуса аппарата цепной строй… Результат — при первом нажиме правое крыло гидро получилось «всмятку», а до палубы все равно поднять не удалось; так его и приволокли — в полузатопленном виде, прижатым к борту тральщика!.. На пристани собралась уже изрядная толпа народа. С большим трудом удерживаем ее, пока наши авиаторы снимают ценные бортовые приборы, к счастью не пострадавшие от этого варварского обращения, и демонтируют мотор — сорокасильный «бенц», который потом еще долго служит на одном из наших гидропланов… Интересно отметить, что порча мотора, заставившая их остановиться, оказалась таким пустяком, который любой из наших летчиков исправил бы меньше чем в десять минут. Но немецкие летчики, оказывается, обучены только управлению совершенно исправным аппаратом и поэтому с ними всегда посылается специалист механик. На несчастье бедного Лауэ на этот раз было допущено отступление от правила и наблюдателем был послан человек, так же мало смыслящий в механике, как и он сам…
Дольше уже не удается сдерживать толпу, и от гидро меньше чем в полчаса остаются буквально «рожки да ножики» — все остальное разбирается восторженным населением на «сувениры»… Подбираю себе на память сумку для карт из искусственной кожи и кусочек ребра от поломанного крыла, долго служивший рамкой для снимка тральщика с висящим на борту гидроном 812…
В штаб набирается масса посетителей, жаждущих «взглянуть» на пленных… К нашему общему удовлетворению, Владимир Иванович вежливо, но решительно отклоняет все эти пожелания, и понемногу все эти визитеры удаляются весьма недовольными и разочарованными… Труднее всего оказывается выжать командира «Элизабеты», который даже имеет претензию участвовать в допросе пленных. Однако, к великому его огорчению, Владимир Иванович «не понимает» всех его намеков, и ему приходится удалиться не солоно хлебавши…
Допрашиваем пленных поодиночке. Разговор с лейтенантом очень недолог. Несмотря на свою молодость (ему только что исполнился 21 год), он держится с большим достоинством. Ответив на все вопросы протокольного характера (имя, фамилия, чин и т. п.), он заявляет: «Господа, вы офицеры и поймете меня… Я уверен, что на моем месте никто из вас не ответил бы больше ни на один вопрос…» Возражать не приходится, и его отпускают с миром. После его ухода Эдуард Альфредович, или, как все его зовут запросто — Эдя Берендс предлагает ряд мер, чтобы заставить его заговорить, среди которых ванна из кипящего масла еще одна из самых безобидных… С этого дня за ним устанавливается звание «Малюты Скуратова», что, однако, не мешает тому, что «Малюта» немного позже оказался единственным, кто подумал об отоплении комнаты, где содержались пленные, и о снабжении их одеялами!..
Второй допрашиваемый — унтер-офицер морской авиации Карл Шретер — оказывается полной противоположностью первого. Он самым обстоятельным образом выкладывает все, что нам интересно знать: состав эскадрильи, фамилию и чин начальника, местонахождение базы и пр. и пр. (позднейшая проверка подтверждает правильность всех его показаний); это человек, уже уставший от войны и вполне довольный тем, что он больше не обязан участвовать в ней… Заметно, что оба они были озадачены составом русского Морского Штаба — фон Берендс, фон Бонсдорф, фон Кубе!..
На мою долю выпадает не совсем приятная задача проверки личных бумаг пленных; как-то особенно неловко читать пачку писем матери, найденную в бумажнике Лауэ… Письма такого характера, как их писала бы любая мать своему сыну, находящемуся на войне, независимо от национальности или общественного положения; сообщения из семейной жизни (отец — вероятно, бывший военный — увесил весь свой кабинет картами фронтов и следит по сообщениям главной квартиры за переменами, сестра поступила на курсы сестер милосердия и т. д.) вперемежку с советами и напоминаниями об обязательном ношении теплого белья и пр. и пр. Единственное, что представляет интерес для нас, — это горячая благодарность за присылку продовольственных пакетов и жалобы на возрастающую трудность получения продуктов на базаре… Кроме писем в бумажнике находится еще несколько открыток полевой почты и небольшое количество болгарских бумажных денег — что-то вроде 30 или 40 левов… По просмотре бумаги и все остальное содержимое карманов — часы, самопишущая ручка и т. п. — возвращается по принадлежности.
На сцене появляется опять командир «Элизабеты» — на этот раз в сопровождении одного из своих офицеров. Он рассказывает, что этот офицер окончил Морское училище в Киле[22] и является товарищем по выпуску Лауэ, а поэтому просит разрешения поговорить с ним. Не желая еще раз отказывать ему, Владимир Иванович дает разрешение на свидание, но допускает неосторожность, что эта беседа, затягивающаяся больше чем на час, происходит без какого-либо контроля… Наконец оба румына, поблагодарив за любезность, исчезают…
После ужина наш штаб пустеет… Публика устремляется в гостеприимный дом Халютиных, и я остаюсь в блестящем одиночестве, будучи дежурным на этот вечер… Сижу у себя в комнате и распаковываю полученную только что с оказией из дому посылку, перечитывая одновременно приложенное письмо… Почтовое сообщение теперь наладилось, не то что в начале нашего пребывания здесь… Тогда я был крайне обрадован, когда чуть ли не сразу же посыпались письма, но затем пережил сперва полное недоумение, а затем и огорчение… Письма приносили давно известные мне новости, и взгляд на даты пояснил мне, что это откуда-то начали приходить все те письма, которых я так тщетно ждал в свое время на канонерках!..
Решив провести вечер спокойно за чтением и чаем со всякими вкусными вещами из посылки, отправляюсь еще раз проверить караул у комнаты пленных. Все в порядке. Возвращаясь, встречаю в коридоре Владимира Ивановича, почему-то не отправившегося вместе с остальными. Приглашаю его к себе, распоряжаюсь насчет чая, и вскоре мы сидим, мирно беседуя о событиях дня…
В коридоре вдруг слышится какая-то беготня, взволнованные голоса… «Что такое? Не сбежали ли, чего доброго, наши немцы?!» — говорю я, шутя и поднимаясь вместе с тем, чтобы выяснить причину шума. «Типун вам на язык!» — отвечает Владимир Иванович, выходя вслед за мной. По коридору бегает часовой с винтовкой в руках и с видом курицы, высидевшей утят… «Что случилось?!.» — «Немец убег, вашбродие!..» Бросаюсь на телефонную станцию: Халютину — выслать конных разведчиков по дороге вдоль моря, в «Сулинский полуэкипаж» — предупредить по всем постам, установить наблюдение за дорогой вдоль канала… Вместе с тем собираю и отправляю патруль из команды Службы Связи — пройти по улицам города и к выходу из него у наших складов… Тем временем Владимир Иванович допрашивает ошалелого часового. Как на зло это один из немногих в этой команде старых запасных, уже совсем потерявших всякую привычку к военной службе. Выясняется следующая картина: немец (офицер) попросил выпустить его в уборную. Часовой, выпустив его из комнаты, запер дверь на ключ и пошел вместе с ним. В этой части здания коридор идет вдоль одной из наружных стен с большими окнами, комнаты имеются только с противоположной стороны (в том числе и комната, в которой помещались пленные). Уборная — очевидно, позднейшая пристройка — представляла собою легкое деревянное сооружение, приставленное к одному из упомянутых больших окон. Лейтенант, войдя туда, задвинул задвижку, а затем часовой услышал, как он начал открывать окно. Вместо того чтобы высадить ударом ноги тонкую дверь, он начал «уговаривать» своего поднадзорного: «Нехорошо так, барин, брось баловаться… Открой дверь…» Потеряв так немало времени и убедившись, что за дверью царило полное молчание, он наконец догадался высадить дверь… Конечно, того давным-давно и след простыл!.. Осмотр места происшествия показал, что он прошел некоторый кусок по довольно узкому карнизу и затем перемахнул на близко стоявшее к дому дерево, по которому и спустился во двор… Гимнастический номер не из плохих!
Проходит некоторое время в томительном ожидании… Халютин телефонирует, что разведчики прошли около двух верст, не найдя ничего… Оставлены разъезды по берегу… Внизу раздаются голоса… Сбегаю по лестнице — Эдя во главе патруля с нашим немцем в середине! Слава Богу! Узнаю подробности: наш патруль, дойдя до окраины города (около наших складов), наткнулся на такую картину: лейтенант, налетев врасплох на дремавшего румынского часового, вырвал у него винтовку и пытался всадить в него собственный штык… Тут появился на сцену патруль с «Элизабеты» с офицером, потребовавшим, чтобы пленный был передан ему… Наш унтер-офицер отказался, румын стал угрожать, и неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не появился на месте происшествия Эдя еще с несколькими матросами своей команды… Перед этим усилением нашей стороны, а гл<авным> обр<азом>, вероятно, перед внушительной фигурой самого Эди румын предпочел благородно ретироваться… У командира «Элизабеты» хватило наглости еще раз прислать офицера с таким же требованием, но он был отправлен обратно без всякого ответа… Утром оба немца были переданы на пришедший из Севастополя миноносец, каковой в тот же день ушел обратно…
Нельзя не упомянуть, что при обыске после вторичного пленения в содержимом бумажника лейтенанта Лауэ пришлось констатировать некоторые перемены — рядом с болгарскими левами лежала довольно приличная сумма румынских лей и появился схематический план города и выходов из него… Комментарии, как будто, излишни… Сибири, которой он так опасался, бедному Лауэ так и не удалось избежать, как мне пришлось узнать очень много лет спустя…
Это был, пожалуй, последний эпизод того, что я называю «героическим периодом» нашей «Обороны», т. е. той эпохи, когда мы разворачивались как могли — и не всегда плохо — самыми скромными средствами…
Не наученный еще горьким опытом с берданочными патронами, я повторил ту же ошибку и донес в Севастополь о сформировании нашей «морской противоаэропланной батареи ном. 1». Немедленно же в ответ последовало — вместе с одобрением — требование: представить детальные чертежи и расчеты наших установок!.. Что делать?! Не посылать же им наше совместное с дедом Данилычем произведение — картонные шаблоны, выкроенные «на глазок»? Владимир Иванович, которому я поведал свои горести, дал мне истинно философский ответ, напомнив древнее изречение насчет того, что «…молчание — золото…». Следуя ему, мне удается отмолчаться настолько хорошо, что Севастополь не только не приставал больше, но и прислал нам еще подарок — для усиления нашей обороны — 120 м/м пушку с севшего на мель у Одессы турецкого крейсера «Меджидие»[23]. Так как при ней оказалось все необходимое, то мы сравнительно быстро и легко водрузили ее на левом фланге Халютинской батареи. Боевых припасов с ней прислано не было, но в наших складах имелось некоторое количество патронов этого калибра. Принесли, зарядили и… убедились, что нельзя закрыть замка, так как патрон торчит наружу!.. Донесли кому следует… Со следующей оказией из Севастополя прибыло десять ящиков с японскими патронами этого калибра. Зарядили и… установили, что стрелять никак нельзя: патрон уходит настолько вглубь камеры, что ударник при всем желании не доходит до капсюля в дне патрона!.. На этом опыты и кончились. Так пушка и осталась на страх врагам, задранная до предельного угла возвышения, среди песчаных дюн нашего побережья… Единственным утешением было, что даже при наличии подходящих патронов стрелять все равно не стоило, ибо все механизмы были настолько расхлябаны, что маленьким толчком ее можно было повернуть градусов на десять в ту или другую сторону без того, чтобы хоть одна шестеренка двинулась с места…
В одном отношении наше положение меняется определенно к лучшему: нас извещают о состоявшемся соглашении с румынским высшим командованием, по которому Сулин целиком переходит в наше ведение, с подчинением нам всех находящихся в нем румынских частей и учреждений. Первым результатом этой перемены власти является наше категорическое требование о смене командира «Элизабеты», каковое и исполняется немедленно; его преемник не отличается никакими особыми качествами, но, по крайней мере, не ставит нам палки в колеса. А с остальными у нас и так установились наилучшие отношения.
На мою долю приходится в это время маленькое развлечение среди нашего довольно монотонного существования: в Сулин заходят два «нефтяника» (новые турбинные миноносцы с нефтяным отоплением) — «Громкий» и «Счастливый»[24], — которым поручено пройти к Констанце и обстрелять там бензинные и нефтяные баки в порту, чтобы проверить результаты предыдущего обстрела их крейсером «Память Меркурия».[25] Старший из командиров («Громкого») предлагает мне пойти с ними в качестве «эксперта». С разрешения начальства соглашаюсь с удовольствием на эту экскурсию. Выходим на рассвете, с тем чтобы быть у Констанцы около семи часов утра, когда видимость становится уже вполне приличной. Зайдя с юга, начинаем проходить параллельно берегу в дистанции около 23—25 кабельтов… Поравнявшись с баками, открываем огонь. Мичман, управляющий огнем, справляется со своей задачей как нельзя хуже. Начав с большого недолета, он, вместо того чтобы захватить цель в вилку, идет к ней, увеличивая прицел на один кабельтов с каждым залпом… У меня, что называется, «чешутся руки», но я гость, и так как командир не реагирует никак на мои замечания «про себя», сделанные, впрочем, достаточно громко, то остается только молчать и ожидать дальнейших событий, каковые и наступают скорее, чем это было бы желательно… Пятым или шестым залпом он дотягивает наконец до первого из баков, и так как не следует ни взрыва, ни пожара, то можно заключить, что «Меркурием» сделана чистая работа… Но мы успели разбудить и разозлить болгаро-немцев. Несколько выше баков вспыхивают два огонька, доносятся звуки выстрелов… Калибр не из маленьких… Вот вырастают по нашему левому траверзу два белых столба… шестидюймовки!.. Недолет кабельтова четыре… Снова вспышки… Слышен вой снарядов… Два столба на правом траверзе — перелет кабельтова два… Вилка взята безукоризненно. Теперь «он» ополовинит ее и, по всем теоретическим соображениям, должен получить столь же безукоризненное накрытие… Уклониться некуда — мы идем узким каналом между минными полями… Единственное, что возможно, — и командир делает это — прибавить ход. Вот опять вспышки… Считаю секунды — на этой дистанции время полета приблизительно 18—20 секунд… Между нами и «Счастливым», ближе к нему, встают два высоких столба, совершенно закрывающих его от нас… Когда они спадают, констатируем с облегчением, что «Счастливый» идет по-прежнему целым и невредимым… Но дело еще не кончено, снова сверкают вспышки… И получается странная картина: управляющий огнем (позже приходится слышать, что этой береговой батареей командовал мой товарищ по Офицерскому Артиллерийскому Классу — лейтенант болгарского флота Фичев), прекрасно пристрелявшийся по прицелу, так до конца стрельбы не может найти нужную установку целика и кладет все свои залпы между обоими миноносцами! Продолжаем обстрел баков и убеждаемся, что они все основательно разбиты. Собираемся уже уходить, когда командир — вопреки полученному им категорическому приказанию не трогать города — решает положить туда один залп. Результат — какое-то большое облако дыма и глухой звук взрыва. По агентурным сведениям, полученным значительно позже, узнаем, что наши снаряды легли на большую городскую площадь, где стоял большой немецкий артиллерийский парк, и вызвали взрыв целого ряда зарядных ящиков!.. Возвращаемся в Сулин без дальнейших приключений. На мостике «Счастливого», оказывается, все приняли холодную ванну, так как были с ног до головы окачены водой первого залпа…
Сведения с фронта говорят о продолжающемся отходе армии и возможном отступлении за Дунай. В таком случае мы из глубокого тыла превращаемся в левый фланг. Решаемся убрать в Сулин нашу передовую гидростанцию на озере Разельм, и туда снаряжается экспедиция под командой Адамовича. Вместе с этим Владимир Иванович, желая подробнее осветить обстановку, решает проехать в Штаб Армии, стоящий в этот момент где-то между Бабадагом и Тульчей, и отправляется туда, сопровождаемый мною, на одном из быстроходных катеров. Командование в Сулине возлагается на время его отсутствия на недавно прибывшего к нам старшего лейтенанта В. И. Собецкого. В Тульче встречаем лейтенанта В. Н. Реймерса — офицера связи при Армии, знакомого нам по очень путаной радиокорреспонденции. Сговариваемся с ним о совместной поездке, так как ему надо возвратиться в Штаб и в его распоряжении находится прекрасная машина — 40-сильный «мерседес-бенц». Выезжаем под вечер, в сумерках… Реймерс утверждает, что его шофер знает «сокращенную дорогу», которая позволит нам сэкономить километров 30—40… Дорога оказывается проселочной и через восемь-десять километров от города превращается в какой-то поток жидкой глины, напоминающей по цвету растаявшее шоколадное мороженое, а по вязкости — плохо подогретый столярный клей… Колеса буквально буксуют, и машина категорически отказывается идти дальше… Высаживаемся и пытаемся общими усилиями сдвинуть ее с места. Понемногу это удается, и, протащив ее на себе с четверть километра, снова садимся… Но радость эта ненадолго — при спуске к маленькому ручейку, пересекающему дорогу, машина окончательно и бесповоротно отказывается следовать дальше… Решаем предоставить шофера своей судьбе и продолжать наше путешествие по способу пешего хождения… Ночь темная, безлунная… Еле разбираем, где дорога… Ноги вязнут в этой жидкой, липкой массе… В довершение всего выясняется, что Реймерс далеко не уверен в нашем географическом месте и не может ручаться за то, где находится фронт… впереди, справа, слева, или, может быть, и… позади!.. Весело!.. Шагаем… Впереди показывается какой-то темный силуэт — всадник… Ну, он один, а нас трое! На всякий случай извлекаем свои наганы… При дальнейшем сближении всадник оказывается бравым оренбургским казаком, трусящим мелкой рысцой куда-то с казенными пакетами… До штаба еще верст десять… Перспектива месить дальше эту глину не из приятных. В этот момент сзади раздается автомобильный гудок, и через минуту нас нагоняет наш «бенц»! Шофер все-таки ухитрился выбраться из болота! Садимся и с комфортом и помпой прибываем в штаб. Нам указывают большую хату. Входим и застаем картину, напоминающую лубочные изображения «Военного Совета в Филях»… только без Кутузова!.. На большом столе горят две свечки в бутылках, разложены карты… За столом восседают два генерала и несколько штаб-офицеров, сзади стоят адъютанты и прочая меньшая братия… На конце стола какая-то чужеземная фигура. При ближайшем рассмотрении она оказывается японцем… Это майор Араки[26] — японский военный атташе, — принимающий самое оживленное участие в дискуссии. Интересная, умная физиономия… В петлице — рядом с «Белым Коршуном»[27] — наш Владимир[28]… Сбоку — самурайская сабля в замшевом чехле поверх ножен… «Совещание» сводится, главным образом, к пререканиям командиров двух корпусов — 47-го армейского, генерала Вебеля, и 3-го Сибирского, генерала Сирелиуса (что сказал бы лейтенант Лауэ об этих двух «русских» генералах?!.), о том, кому отступать и кому прикрывать отступление… Мнения диаметрально противоположны… После долгих споров приходят к компромиссу — сибиряки будут отходить на Мачин, а Вебель — на Исакчу[29] и Тульчу к имеющимся там мостам… Скромные попытки Владимира Ивановича, поддержанного Реймерсом, доказать, что мы только что прибыли из Тульчи и что там нет и тени моста, не производят, по-видимому, никакого впечатления — Тульча оставляется в программе…
Последующие частные разговоры дают нам странную картину общего положения: днем армия принимает бой с преследующим противником и всегда с успехом, а ночью продолжает отступление… Так, например, только что в бою у Бабадагского озера одержан полный успех; между прочим два батальона болгар были целиком сброшены в озеро… А ночью — опять откатились верст на пятнадцать-двадцать… Стратегически это объясняется вполне логично неуспехами на Северном фронте — у Бухареста. Отход там вызывает необходимость отступления этого левого крыла, оказывающегося иначе висящим в воздухе… Но не только в солдатской, а и в офицерской среде слышно все чаще слово «измена»… Кем-то направляемая, ползет, пока что шепотом, но уже передаваемая клевета — глухие намеки на немецкое происхождение Государыни…
Предложение Владимира Ивановича предоставить в распоряжение армии — при переходе через Дунай — «тяжелую артиллерию» (120 м/м пушки наших тральщиков) встречается с большим удовлетворением. Возвращаемся в Тульчу — на этот раз уже по шоссе… Владимир Иванович предлагает мне остаться там для изучения местности, обещает прислать весь необходимый картографический материал… Третий дивизион тральщиков поступит в мое полное распоряжение для обстрела берега при отходе армии. Когда катер уже отваливает, Владимир Иванович кричит мне: «Ведь вы, наверно, без денег?..» — и к моим ногам летит какой-то пакет в газетной бумаге. Разворачиваю — банка корнбифа и две двадцатипятирублевые бумажки… Продовольствие и финансы — все, что требуется для успешных военных действий!.. Направляюсь в город разыскивать Реймерса для согласования дальнейших совместных операций… В гостинице, где находится его «штаб-квартира», его нет… Собираюсь уже уходить, когда мое внимание привлекается громкими голосами в коридоре, очевидно, спорящими о чем-то. Подхожу и вижу — странное трио, орущее во всю глотку. Румын — коридорный в сомнительной чистоты переднике, оренбургский казак, тычущий какую-то бумагу, и какое-то существо в военной форме и юбке… Говорят все сразу и на трех языках — по-румынски, по-русски и по-английски… Вмешиваюсь в разговор. Казак привез приказание командира корпуса старшему врачу английского госпиталя — именно этой особе во френче и юбке цвета хаки, с громадными роговыми очками на внушительном носу и накладными никелевыми буквами «s.w.h.» на погонах. Удалив совершенно ненужного румына, перевожу миссис Chief Surgeon of the Scotch Women Hospital[30] содержание приказания — перейти завтра с утра в Исакчу. Большая признательность со стороны миссис доктора, выражающаяся в таком «shake-hands»[31], что у меня на следующий день болят все пальцы… Следуя любезному приглашению, знакомлюсь с госпиталем, расположенным в соседнем здании. Интересно, что весь персонал, не только медицинский — врачи и сестры, — но и «технический» — шоферы, механики и т. д. — женщины. Во всем отряде нет ни одного мужчины. И стоит посмотреть, как они перебирают свои моторы, производят всякие починки и т. п.! Большей частью все это молодежь, лет 20—25, веселая, бодрая и жизнерадостная. Под Констанцей оне вывезли массу наших раненых, хладнокровно работая под обстрелом. И не раз еще пришлось слышать самые восторженные отзывы об этом «Шотландском Женском Госпитале» с его на вид очень свирепым, но по существу добродушным «Chief Surgeon»…
На улице встречаю Реймерса, очень огорченного: уезжая, он отказался от своей комнаты в гостинице, а теперь все занято… Отправляемся в разные стороны в поисках пристанища. Мне везет — у «примаруля» (городского головы) удается выцыганить квартирный билет. Очень опрятная большая комната с гигантской кроватью и большой печкой (явление крайне редкое в Румынии по моему опыту). Хозяева — старая чета — он грек, она болгарка — с прехорошенькой внучкой. Имеется навес во дворе, куда можно поставить автомобиль Реймерса. Разыскиваю его, и водворяемся на свое новое местожительство. Ужинаем в какой-то столовой — не то Красного, не то Белого Креста; кормят совсем недурно, и к тому же встречаю старых знакомых по Меджидиэ и Черноводам — офицеров Черноморского Конного полка. Вечер проходит очень симпатично, и мы возвращаемся довольно поздно восвояси. Печка топится, и старуха даже поставила для нас самовар!.. По жребию распределяем наши «ложа». Реймерс торжественно растягивается на перинах, а я довольствуюсь складной походной кроватью. Засыпаем сном праведников…
Просыпаюсь от того, что кто-то — довольно деликатно и осторожно — дергает меня за ногу… Открываю глаза. У подножья моей кровати стоят какие-то четыре фигуры в длинных черных одеяниях… Кто они? Что им нужно? Может быть, это продолжение сна?! Всматриваюсь… Нет, это не члены какого-нибудь тайного трибунала… В руках у них самые прозаические морские фуражки, а черные одеяния — утвержденного образца флотские дождевики. И фигуры говорят: «Честь имею явиться — командир тральщика 235, тральщика 236, 234, 237…» Вот оно что! Это моя эскадра!.. «Где вы стали, господа?..» — «У пристани…» — «Прекрасно… Я к вам зайду немного позже…» — «Есть!..» И фигуры тихо исчезают. Поворачиваюсь на другой бок… Ведь еще только шесть часов утра!.. Реймерс так и не шелохнулся во все время нашего разговора. Погружаюсь опять в небытие…
«Черт знает, что такое!.. Они еще дрыхнут!..» — раздается чей-то возмущенный голос. В ответ сонное мычание Реймерса: «Что там еще?!. Поспать не дадут толком…» — «Какое тут спать! Город эвакуируется на полный ход, а они как младенцы невинные!..» Просыпаюсь окончательно. Посреди комнаты стоит ротмистр Гильбих, один из нашей вчерашней компании Черноморцев, в полном походном вооружении… Пулей вылетаем из коек. Спешно одеваясь, узнаем, что эвакуация началась уже с трех часов утра. Черноморцы выступают в арьергарде. Командир — полковник князь Эристов — из-за больной ноги не может ехать верхом и просит Реймерса захватить его на автомобиле. Грузим имущество Реймерса, заезжаем на пристань, чтобы отправить тральщики. Сам я предпочитаю сейчас проехать сухим путем, чтобы составить себе представление о местности, которую, может быть, придется обстреливать. Захватив князя, выбираемся из города. По шоссе непрерывной колонной движутся обозы… Остановки и заторы каждые пять минут… Сотня оренбуржцев, пробираясь по тротуару, обдает нас с ног до головы жидкой грязью («тротуаром» в Тульче называется часть уличной грязи, отделенная от общей массы досками и колышками)… День солнечный, ясный и для декабря месяца довольно теплый. Совершенно случайно вспоминается, что сегодня мой день рождения… Второй раз в жизни приходится проводить его в дороге. Первый раз это было в свирепый шторм у мыса Матапан восемь лет тому назад… Проехав километров шесть-семь, видим на краю дороги двуколку, лежащую на боку, и рядом человека, усиленно сигнализирующего нам. Подъезжаем. Довольно солидной комплекции мужчина в форме военного чиновника просит захватить его с собой. Приходится отказать, так как автомобиль уже перегружен и буквально нет и вершка свободного места…
«Но это катастрофа!..» И корпусной интендант (ибо таковым оказывается наш собеседник) рассказывает, что, не зная еще об эвакуации Тульчи, он направил туда из Исакчи часть корпусного обоза и большие гурты скота. «Если они успеют войти в ущелье на полдороги отсюда и встретятся там с идущими из Тульчи частями и обозами, то получится такая пробка, что… Разойтись некуда… Я уже так торопился, чтобы предупредить их, но вот…» Единственное, что мы можем предложить, — это предупредить самим всех его опекаемых… Он быстро набрасывает ряд записок и еще раз умоляет ехать как можно скорее… К счастью, особенных подъемов не встречается, дорога ровная и довольно сносная. Проскочив «ущелье», где действительно дорога сжимается с обеих сторон холмами с очень крутыми склонами, видим движущиеся нам навстречу обозы и большие гурты скота. Один за другим заворачиваем их обратно. Но вот еще какая-то колонна, а записок у нас больше нет. Большие грузовики с какими-то крупными предметами, накрытыми брезентами…
«Что за часть?..»
«Третья полевая прожекторная команда…»
«Куда идете?..»
«Через Тульчу в Бабадаг, господин полковник», — докладывает начальник команды, молодой поручик инженерных войск.
«Тульча эвакуируется — за нами идут последние части и обозы…»
После минутного колебания и повторного уверения, что в Бабадаге он найдет только немцев и болгар, поручик решается наконец поступить вопреки букве предписания, и грузовики с грохотом и треском начинают разворачиваться в обратном направлении…
В Исакче все улицы запружены движущимися частями и обозами, направляющимися к мостам: нашему — нижнему и румынскому — верхнему. Замечаем, что все задерживаются у какого-то большого здания фабричного типа. Подъезжаем и узнаем, что это крупная табачная фабрика, которую предполагают поджечь, но предварительно администрация предложила проходящим войскам разобрать весь табак. Захватываем и на свою долю несколько крупных пачек сушеных листьев. Они нам очень пригодились в ближайшие дни, когда наступил острый табачный голод. Тральщиков на реке не видно. Куда забрела моя эскадра?! Как будто на реке не так легко потерять направление?!.
Возвращаюсь к своей компании, расположившейся в домике агента Русско-Дунайского пароходства, уезжающего со всей семьей в Рени. Какой-то грустью веет от этой, видимо, с любовной заботой содержавшейся квартирки, носящей все следы спешного отъезда… На полу всюду обрывки бумаги, веревок, солома… Открытые шкапы, выдвинутые ящики… Испуганно-печально смотрит своими черными бусинами забытый на подоконнике плюшевый Мишка… На дворе темнеет… Ужинаем «по-походному», чем попало и как попало, при свете нескольких огарков, воткнутых в пустые бутылки… Командир сидит за пианино и поет под свой собственный бравурный аккомпанемент: «…Вот полк разведен по квартирам…» А под раскрытым окном стоит только что подошедший полк, и пофыркивающие лошадиные морды смотрят, как мне кажется, с легкой укоризной… Кое-как устраиваемся на ночлег. Провожу довольно скверную ночь на четырех стульях разной вышины, положив фуражку под голову и накрывшись пальто…
Наутро отправляюсь опять на розыски своей эскадры. На противоположном берегу, у самого моста, виднеется один из них. Узнаю`, что он и есть «эскадра», так как все остальные задержаны распоряжением Владимира Ивановича в Тульче, куда, невзирая на все наши доводы, все же направлена какая-то часть войск для переправы по призраку моста… Под прикрытием огня двух «Шестаковых» тральщиками перевозятся два батальона пехоты, эскадрон кавалерии и еще какие-то мелкие группы, которым иначе грозил верный плен… Переселяюсь на тральщик «238» («Жанетта») и вступаю в командование эскадрой. Переданная по радио инструкция гласит, что мы назначаемся в распоряжение штаба 47-го армейского корпуса для радиосвязи, охраны мостов, обстрела берега и всего прочего, что может потребоваться… Являюсь в Штаб. Очень любезный прием, обещают (и действительно исполняют!) провести к нам телефон. Что же касается моей просьбы о телефонной связи с наблюдателями на передовых позициях, чтобы дать нам возможность участвовать в бою, — то так до последнего дня этой связи дано не было, и наша пушка вынужденно молчала. А между тем в последний день боя, когда на предмостной позиции в линии огня было всего четыре полевых трехдюймовки, лишняя пушка нашего калибра могла бы сыграть довольно видную роль. Оставалось только наблюдать за событиями и ожидать присылки из штаба телеграмм для передачи. А наблюдать есть за чем: весь день катится по мостам непрерывная колонна войск и обозов. Два-три раза в день это движение приостанавливается, мосты разводятся, и людской поток сменяется потоком судов всех типов и размеров, уходящих вниз по Дунаю. Пароходы, буксиры с целыми караванами барж, парусники, рыбачьи лодки, большой плавучий кран… Все это идет главным образом из Галаца и Браилова.[32] На второй день, после обеда, вдали появляется громадное облако дыма и проносится вскоре через разведенные мосты. Сквозь густую завесу дыма видны лишь большие белые буруны под носами четырех идущих самым полным ходом судов. Смутно угадываются их силуэты… Ба, да это старые знакомые! — Румынские мониторы адмирала Негреску[33], покинувшие свое зеленое убежище под Черноводами и улепетывающие без оглядки «вниз да по речке…»! Через четверть часа от них остается лишь медленно расплывающееся темное облако на восточном горизонте…
Часом позже появляются наши канонерки. Эти, пройдя мосты, становятся на якорь. Соблюдая уставный этикет, поднимаем наши «позывные», и затем я еду — за неимением более парадной шлюпки — на тузике являться «старшему на рейде». Начальник Отряда уже иной — им командует капитан 1-го ранга А. С. Зарин, мой старый соплаватель по Балтике. Он сообщает, что через полчаса Отряд идет дальше, и предлагает присоединиться к нему. Докладываю, что мне предписано оставаться в распоряжении Штаба Корпуса.
«Но вы рискуете быть закупоренным здесь, если немцы выйдут к Тульче!.. Остаетесь все-таки?!. Ну, как хотите…»
Неудобно спрашивать, но я никак не могу понять необходимость такой спешки, когда их шесть шестидюймовок могли бы остановить на почтительной дистанции все немецкое наступление… Через полчаса и канонерки исчезают вниз по течению. Снова катится бесконечный людской поток по мостам… С правого берега доносится глухая канонада…
Направляюсь в Штаб. Там идет разговор о том, что отход войск закончится, по всей вероятности, завтра к вечеру. По отходе последних частей, защищающих предмостную позицию, мосты будут сожжены. Начальнику инженеров отдается приказание построить рядом с нашим мостом пристань, на которую должны собираться и быть снятыми оттуда отдельные отставшие.
Мое внимание привлекает разговор на французском языке. Один из собеседников — офицер Генерального Штаба — говорит безукоризненно, тем «слишком хорошим» французским языком, по которому десяток лет спустя французы опознавали русских эмигрантов… Другой — немилосердно коверкает его, произнося слова на английский лад. Присматриваюсь. Долговязый, худощавый англичанин, вернее шотландец, — в форме «Cambell Highlanders» (черный клетчатый плед и юбка с синими и зелеными полосами, на маленькой шапочке с ленточками — серебряная голова оленя)… Член какой-то военной миссии. Рассказывают, что он проводит целый день в передовых окопах, стоя во весь рост, посасывая свою трубку и делая отметки в своей записной книжке…
Меня вызывают к командиру корпуса. Генерал протягивает мне несколько телеграмм: «Очень срочно…»
«Есть, ваше превосходительство, немедленно зашифрую и отправлю…»
«Зачем шифровать?!.»
«По правилам, ваше превосходительство, — ни одно радио не должно передаваться незашифрованным…»
«Ну, это совсем излишне… Написано же: совершенно секретно», — говорит он, указывая на заголовок…
С трудом сдерживаясь, отвечаю: «Опасаюсь, ваше п<ревосходительств>во, что немцы, перехватив радио, могут второпях не обратить внимания на надпись…»
Не получаю ответа, но… с этого момента ни одной телеграммы больше не поступало к нам… Но зато — за ненадобностью — на следующий же день был снят наш телефонный аппарат… Телеграммы же возили за десятки верст казаки… как в дни Суворова и Кутузова…
Наступает последний день. Бой идет уже где-то близко за прибрежными холмами, над которыми все чаще появляются белые облачки шрапнельных разрывов. Злость берет, что наша пушка обречена на бездействие!..
По старой привычке все же захожу в штаб. Спрашиваю о пристани. «Приказание отдано вчера…» — «Но там ничего не делается?!.» Ответа не получаю — явно лезу «не в свое дело…»! Окольными путями навожу справки о заинтересовавших меня груженых баржах, стоящих у того берега… Кто-то наконец говорит, что две из них — с мукой, три — с боевыми припасами (3 дм. орудийными и ружейными патронами), одна — неизвестно с чем… (Позже выясняется, что на ней прожектора, динамо, телеграфные и телефонные провода и другое техническое имущество…) Что с ними будет?.. Пожимание плечами. Собираюсь уже уходить, когда приходится услышать еще один «номер» — на этот раз нашего японца… При Корпусе имеется (неизвестно откуда, зачем и почему) бельгийская «собачья команда» — пулеметная рота с «уносами» из бельгийских овчарок, по паре на пулемет. Попав утром под сильный обстрел, усвоившие, по-видимому, румынскую точку зрения на неприятность и неприемлемость подобного обхождения, бельгийцы решили не задерживаться в таком неуютном месте и вся «собачья команда» двинулась безо всякого излишнего колебания обратно через мост… По середине его им попадается навстречу майор Араки, как всегда, безукоризненно одетый (русское офицерское пальто с японскими погонами) и несущий под мышкой свою дедовскую саблю в чехле… И происходит следующий пикантный диалог:
Араки: «Куда вы идете?!.»
Бельг<ийский> лейтенант: «Назад…»
А.: «Кто вам приказал отходить?!.»
Б. л.: «Собственно… никто… Там немцы… очень сильно стреляют…»
А.: «Ага!.. Понимаю… Вы — лейтенант, не так ли?!. Ну а я — майор и принимаю командование!.. Отделениями, правые плечи вперед… марш!..» И, встав во главе «собачьей команды», он отводит их на старое место и остается с ними до самой ночи, когда начинается общий отход…
Движение по мостам сильно ослабло… По реке уже ничего больше не спускается… Но вот, в полдень, проходит довольно крупный буксирный пароход, как-то нерешительно крутится и, наконец, становится на якорь на нашем траверзе. Буксир! Это может пригодиться… Вступаю в переговоры с капитаном «Гардемарина Майера». Он идет из Галаца и прислан в распоряжение «командира порта Исакча» (?!?). За явным отсутствием такового в природе решаю, что я с успехом могу заменить его, и «аннексирую» пароход. Капитан оказывается серьезным и толковым человеком, моментально схватывает положение и, не откладывая дела в долгий ящик, принимается за перевод на наш берег «беспризорных» барж с такими ценными грузами. И он, и его команда работают спокойно и методично, невзирая на то, что над рекой все чаще рвутся перелетные шрапнели… Через час работа закончена, все баржи пришвартованы, и я его отпускаю с миром, пока еще есть возможность проскочить в Килийский рукав, с тем, что мы встретимся, если Бог даст, в Измаиле или Килии.[34] Штаб принимает с удовлетворением доклад о моей самочинной операции, но вместе с тем мне становится совершенно ясным, что сам он и палец о палец не ударил бы для спасения всего этого имущества… Знаменитая пристань совершенно так же остается в стадии «приказа»…
Перед уходом буксира интересуюсь, кто же был этот «Гардемарин Майер», и узнаю, к своему глубокому конфузу, — как присяжный историк, — что это один из славной плеяды героев минных атак на Дунае в 1877—1878 гг., соратник Шестаковых, Зацаренных, Скрыдловых и пр. и пр!..[35] И никак не подозреваю в этот момент, что не позже, как через сутки, придется увидеть его «en chair et en os», как говорят французы, — в натуральную величину!..
При втором — и последнем — разводе мостов из-за них выскакивают два быстроходных катера и прямо идут к нам. Они тоже бездомные и поэтому с радостью включаются в состав моей «эскадры»… «Гардемарин Майер» готовится к отходу. На нем отбывает «флагманский механик» дивизиона, подпоручик по механической части, внезапно вспомнивший, что у него имеются неотложные дела в Сулине, никак не позволяющие ему остаться с нами до ночи… Так как он совершенно не нужен, то отнюдь не задерживаю его, и он спешно перегружается на буксир…
Но пора и подумать об обратном пути, в который придется пуститься довольно скоро… Мосты будут подожжены скоро после полуночи (когда по одному из них проследует Араки, поклявшийся, что он уйдет последним с правого берега). К этому времени, если не везде, то во многих местах, германо-болгарские войска выйдут на реку и нам будет предстоять нечто вроде прорыва Фаррагута у острова номер 10… Ну что же?! Наш тральщик не уступит по своим боевым качествам речным пароходам знаменитого адмирала! По наступательным — да, а вот по оборонительным?!. Суда Фаррагута были «бронированы» — железнодорожными рельсами и шпалами… Нам надо защитить пушку и «боевую рубку» — жидкое деревянное сооружение… Первая, правда, стоит за щитом, но лучше было бы, конечно, защитить всю прислугу. И вдруг всплывает в памяти виденная в детстве в иллюстрированном журнале картинка: «Английские канонерки на Ниле, прорывающиеся к Хартуму на выручку генерала Гордона». На них пушки стоят за высоким бруствером из земляных мешков… Чем мы хуже?! Моментально извлекаются все угольные мешки и насыпаются мелким ровным речным песком. «Набойным» у нас является только правый борт, и на баке справа вырастает вскоре солидный вал в два ряда мешков, почти в полный человеческий рост…
Остается одна рубка. Но и для нее находится броня: вдоль правой стенки укладываются в два слоя толстые дубовые доски крышки грузовых трюмов — и такие же дубовые сходни. Затем вся рубка обматывается двумя бухтами 3 дм. троса (в пять или шесть слоев) так искусно, что дверь все-таки возможно слегка приоткрыть, и сверху остается узкая прорезь (как в самой подлинной боевой рубке!) для наблюдения за противником… Бронирование закончено!.. По боевому расписанию останутся: у орудия — вся прислуга, в рубке — рулевой, сигнальщик, командир тральщика — бравый поручик Чиж — и я… Вся остальная команда убирается под палубу. Чиж держит своей машинной команде вдохновенный спич на тему — «чтобы все без сучка без задоринки»!..
С сумерками снимаемся со швартовов, выходим на середину реки и становимся на якорь почти совсем вплотную к мосту. Оба катера стоят у нас под бортом. Доколе же стоять так?! Можно поручиться чем угодно, что Штабу и на ум не взбредет отослать нас — самим надо сматываться и уходить, — а формально я не имею права уйти без его разрешения!..
Бой то затихает, то вспыхивает снова… Теперь уже все время отчетливо слышна ружейная стрельба… Рвущиеся над рекой шрапнели дают яркие вспышки…
Немцы, очевидно, не собираются форсировать переправу и поэтому не наседают особенно. По мосту начинают проходить темные массы частей… Проходит час — другой… Мост опять опустел… Но вот в конце его вспыхивает голубоватый огонек… колеблется… исчезает… появляется вновь — уже желтый и более сильный, — быстро бежит вперед… Второй, такой же, начинает нагонять его по другой стороне… Стоя вплотную к мосту, мы видим теперь отходящие темные фигуры, наклоняющиеся, что-то делающие, от чего начинают бегать голубые огоньки… Ночь тихая, безветренная, — огоньки растут прямо вверх…
Окликаю наши катера. Оба они бесшумно отделяются от борта и идут к берегу, где ими еще днем — вместо большой, но воображаемой пристани — построены скромные, но реальные мостки…
Между двумя рядами огоньков на мосту показывается одинокая, достаточно хорошо освещенная фигура, чтобы ее можно было опознать без какого-либо сомнения… Это действительно шагает Араки!..
Мост горит все сильнее. Стоять в этом ярком освещении становится невыгодным… Уходить?!. Оставаться?!. Из темноты надвигается какой-то крупный силуэт… Голос в рупор: «Максимилиан Оскарович!..» Какого тут еще знакомого принесло среди ночи?!. «Не узнаете?.. Аристов». Ага, вот почему такой знакомый голос! «Адмирал Ненюков[36], — продолжает Аристов, — он ведает сейчас всем движением плавучих средств, приказал вам возвращаться в Сулин, так как Штаб Корпуса перешел в Болград и вам тут больше нечего делать…»
Ну, это, по крайней мере, ясно и определенно! «Есть, снимаюсь…» — «Счастливого плавания!..» И буксир исчезает опять во мраке ночи… К борту подходят наши катера, на палубе у них 12—15 человек пехотинцев… Надо видеть радость этих спасенных от, казалось, уже неизбежного плена людей, чтобы не слишком мягко отнестись к проявленному штабом безразличию к их судьбе…
Уславливаюсь с командирами катеров, корабельными гардемаринами, что они будут идти на нашем «подбойном» борту; в случае какой-либо нашей аварии уходить, не дожидаясь распоряжений, и действовать самостоятельно… Снимаемся, разворачиваемся по течению… Ночь, что называется, «воробьиная» — знаменитой «зги» никак не видно!.. Как только мы выходим из полосы слабого света от горящего моста, нас охватывает со всех сторон абсолютный, непроглядный мрак… Команда убрана под палубу. Пять человек у орудия, четверо в рубке — вот и все… Взгляд на карту при слабом свете синей лампочки — до самого Килийского рукава фарватер чистый… Чиж переводит ручки телеграфа на «полный»… Палуба начинает дрожать под ногами… Далеко, справа впереди, какое-то белесоватое пятно — Тульча…
Мертвая тишина… Глухо слышится с левого борта работа моторов на катерах. Томительно тянутся минуты… За отсутствием каких-либо предметов вне корабля, по которым можно было бы судить о скорости нашего движения, кажется, что мы стоим, вернее даже — висим в этой почти что физически ощутимой темноте… Ослепительно яркий луч света!.. Прожектор!.. Скользнув по нам, ищет где-то впереди. «У орудия… Без приказания не стрелять!..» Луч снова скользит по нам. Очевидно, что-то заметили, ибо сейчас же вслед начинается короткая и нестройная ружейная трескотня… Прожектор систематически исследует что-то далеко за кормой у нас… Первый раз пронесло… Два глухих выстрела… Почему вдруг так ясно стало видно и орудие на баке, и воду далеко впереди?! Над нами горят, медленно опускаясь и заливая своим голубоватым светом и тральщик, и реку, и берег, две парашютные ракеты… Теперь нас видно как на ладони… И в подтверждение раздается такание двух немецких пулеметов. Под носом пробегает строчка-другая белых восклицательных знаков, а затем по щиту пушки, по железным листам палубы, по всему — начинает барабанить крупный град… Иногда слышится свист и визг рикошетирующих пуль… Чиж склоняется к переговорной трубе в машину: «Шуруй, черти!.. Самый полный!.. Чтоб вас!..» Палуба начинает дрожать еще сильнее. Теперь уже не страшно, что из трубы сыплется дождь искр и даже выкидывает время от времени «факел»… все равно видят!..
Берег круто заворачивает влево… «Килийский рукав!.. Лево руля!..» Далеко позади опускаются на воду догорающие ракеты… Пронесло и на этот раз!..
Еще минут двадцать ходу, и мы швартуемся к пристани Измаила. Включив более яркую лампочку, подходим к карте… Циркуль… Число пройденных миль… время от съемки с якоря до швартовки… Отсюда ход?! Полный парадный ход нашей уважаемой «Жанетты» согласно ее «метрике» (а она девица уже не первой молодости) — восемь узлов. Сейчас она, пожалуй, и этого не даст, но допустим… Течение (попутное) здесь в низовьях вообще не такое сильное, максимум три мили в час… Итого, восемь да три дает, по арифметике одиннадцать… Число же пройденных миль, разделенных на время пробега, дает — как ни проверяй! — двенадцать с половиной узлов!.. Итого полтора узла от лукавого!.. Или, вернее, — от усердия кочегаров, подгоняемых в свою очередь желанием поскорее убраться из неприятного соседства!..
Прекрасно выспавшись — и до несколько неподобающего часа, — я поднимаюсь на следующий день «с прохладцем», когда приоткрывается дверь каюты и появляется голова Чижа: «Вас спрашивает офицер от коменданта города…» Прошу обождать минутку и спешно заканчиваю свой туалет. Выхожу. По палубе прогуливается в компании Чижа молодой подпоручик с адъютантскими аксельбантами. Все на нем сверкает — и аксельбанты, и пуговицы, и глаза, и зубы… Не остается ни малейшего сомнения в том, что сердца местных гимназисток должны погибать десятками от всего этого блеска!.. Он подходит ко мне, лихо щелкает каблуками и докладывает, что прислан комендантом города — он же и градоначальник — к «начальнику прибывших морских сил»… Не могу скрыть от него, что я действительно занимаю этот высокий пост — «силы» здесь налицо, сама «кордебалетия» — тральщик «Роза», авангард — катера, стоящие у борта, и арьергард — буксир «Гардемарин Майер», ошвартовавшийся у соседней пристани… Так вот — комендант города просит означенного начальника пожаловать на имеющий состояться в его канцелярии военный совет. Адъютант осторожно — и очень ловко! — избегает титуловать меня как-либо: по погонам я всего-навсего поручик, но, как таковой, едва ли могу командовать крупным соединением. Да и вообще, у этих моряков все не как у людей, ничего не разберешь!.. Заседание назначено на 11 часов, так что надо торопиться… С грустью приходится отказаться от мысли о завтраке… Сходим с адъютантом на берег и направляемся в город. Уходя, бросаю взгляд на разборку нашего бронирования: мешки с песком уже высыпаны, с рубки сматывается трос, из которого команда, с сосредоточенным видом выковыривает ножами застрявшие немецкие пули — «на память»…
По дороге спрашиваю адъютанта, кто состоит комендантом города. «Ваш — моряк, — любезно улыбается он, — флота генерал-майор Майер… Он уже давно на Дунае… еще в турецкую войну, гардемарином, здесь отличался…» Военный совет в полном сборе, ждали лишь меня. Представляюсь Его Превосходительству, знакомлюсь с присутствующими… Что-то мне напоминает это собрание… где-то я уже видел нечто подобное… Только где и когда?!. С первых же слов генерала, открывающего заседание, как бы спадает с глаз пелена… Ну конечно!.. Петербург… Александринка… Первое действие «Ревизора»!.. Конечно, не без некоторых вариантов в зависимости от времени и места… «Пренеприятнейшим известием» является не приезд ревизора, а наступление немцев… Но персонажи почти все налицо: и судья — председатель Окружного суда, и почтмейстер — начальник почтово- телеграфной конторы, и смотритель богоугодных заведений — старший врач городской больницы, и смотритель училищ — в лице директора местной женской гимназии… Имеются и непредусмотренные Гоголем личности, как председатель акцизной палаты и ротмистр пограничной стражи… Его Превосходительство, генерал-майор Майер, с достоинством исполняет роль Городничего… На обсуждение военного совета предлагается два вопроса: 1) о вывозе казенного имущества и 2) о порядке эвакуации учреждений.
Первый вопрос встречает со стороны присутствующих очень слабый интерес, и они выслушивают, полудремля, чтение адъютантом довольно длинного списка, содержащего в живописном порядке и 75 железных кроватей, и 10 пожарных бочек, и 20 деревянных уличных рогаток и много полезных и нужных для городского хозяйства предметов… «Три ящика, семнадцать пачек и четыре коробки спичек фабрики Лапшина», — заканчивает адъютант, переводя дух… Генерал направляет на меня вопросительный взгляд. Этот вопрос поставлен первым, чтобы я, как эксперт по современному морскому транспорту, дал свое заключение о числе транспортов, которые придется затребовать для перевозки всех этих грузов. «Это всё?» — «Всё…» — как-то спешно подтверждает генерал, нетерпеливо отмахнувшись от докладывающего ему что-то шепотом адъютанта. Быстро подкидываю в уме приблизительный объем и вес всего перечисленного — пудов 300—400, не больше… «Эти грузы я хоть сейчас готов принять в один из трюмов нашего тральщика…» — отвечаю я на этот немой вопрос. Генерал удивленно поднимает брови.
«Но мне кажется, ваше превосходительство, что у вашего адъютанта имеется еще что-то…» — «Ерунда!.. Глупости!..» — «Но все-таки…» — «Ну, читайте!..» — бросает генерал с недовольным видом. Адъютант, краснея и спотыкаясь, докладывает, что на паровой мельнице братьев Степановых лежит 15 000 пудов муки и около 50 000 пудов немолотого зерна… «Но ведь это не казенное имущество, — кипятится генерал, — чего вы его сюда путаете?!»
«Полагаете ли вы, ваше превосходительство, что немцы будут настолько щепетильны, что постесняются выпекать хлеб для армии из частной муки?!» — «Гм… Вы думаете… Тогда, пожалуй…» — «И вот для этого груза придется уже в нужный момент затребовать один, а то и два транспорта от Штаба Транспортной Флотилии в Одессе…»
Второй вопрос сразу оживляет подремывавших участников совета. Мой скромный вопрос, не преждевременно ли заниматься этим, ввиду того, что город пока еще находится в глубоком тылу — между ним и противником три рукава Дуная и два острова, занятых нашими частями, — проходит совершенно незамеченным. Все «смотрители» и «попечители» говорят сразу, отмахиваясь нетерпеливыми «простите» и «извините» от назойливых конкурентов… Прийти к какому-либо соглашению не удается никак. Генерал начинает терять терпение, но раньше, чем произносится властное слово, он любезно справляется о моем мнении и таковом пограничника — единственных не принимавших участие в этом ожесточенном споре. Не колеблясь, высказываюсь в пользу женской гимназии, чем приобретаю одного восторженного поклонника и трех смертельных врагов, ротмистр с шумным одобрением примыкает к моему мнению… Генерал, взглянув на часы, объявляет заседание военного совета закрытым. Обещаю, что мы будем иметь в виду вывоз казенного и иного имущества и своевременно запросим Одессу о присылке нужного количества транспортов, и откланиваюсь. На тральщике нахожу ответ на свое последнее донесение — приказание вернуться в Сулин. Снимаемся и без каких-либо приключений возвращаемся восвояси. Здесь за наше отсутствие разыгралась высокодраматическая история. Штаб в эти дни состоял из двух человек: В. И. Собецкого и Ники Яковлева, все остальные были в разгоне. Владимир Иванович руководил спасением частей у Тульчи, Адамович с «галерным флотом» (так именовались у нас номерные миноносцы Вирена) вывозил с озера Разельм нашу гидростанцию, «Малюта Скуратов» устанавливал радиостанцию и пост Службы Связи на острове Фидониси, а я охранял мосты у Исакчи… И вот, под вечер второго дня, получается радио командующего флотом: по приказанию Ставки — немедленно эвакуировать Сулин и Устья, вывести все плавучие средства, затопить в канале негодные баржи и т. п., сжечь угольные и взорвать снарядные и минные склады…
Почему, зачем?!. Явно, что в Ставку поступило какое-то паническое донесение, ибо на самом деле не имелось ни малейшего основания для такого опрометчивого решения! Исполнить это приказание и отдать Устья очень легко, ну а брать их обратно, когда немцы солидно обоснуются здесь, это уже «ганц андере гешихте»!.. Исполнить его без ведома Начальника Обороны — нельзя, не исполнить, когда приказано сделать это «немедленно», — тоже… И Штаб решил повторить жест Нельсона под Копенгагеном, когда он, приложив подзорную трубу к выбитому глазу, заявил, что не видит сигнала об отступлении… В Севастополь полетело радио, начинавшееся с классического «мопа» (в вашем радио не могу разобрать… слова). На исправленное радио отвечали той же «мопой», только указывая теперь другое неразборчивое слово, и так далее в течение полусуток, в то же время вызывая рейдовой волной Начальника Обороны из Тульчи. По возвращении и ознакомлении с приказанием Ставки Владимир Иванович отправил Командующему Флотом убедительнейшее донесение о прямой преступности такого шага, с просьбой доложить этот рапорт в Ставку. Томительное ожидание в течение долгих часов… И наконец, радио: «По Высочайшему повелению предоставляется Начальнику Обороны действовать <со>образно с местными обстоятельствами и по собственному усмотрению…» Ура!
Наши силы продолжают расти. Появляется новый род оружия — кавалерия — в лице сотни пограничной стражи из Измаила под командой ротмистра Бертье Делагарди. Приходит курьезная артиллерийская часть — «Полубатарея батарейных пушек» под командою некоего капитана Алексеева, которого нам никак не удается направить на фронт из-за тысячи приводимых им затруднений и препятствий: и лошадей у него нет, и пушки его приспособлены только для стрельбы в морском климате, а не в болотном, и пр. и пр. Причины такого непонятного упорства выясняются лишь значительно позже. Растет и медицинско-санитарная часть: у нас сейчас уже три «собственных» госпиталя! Один из них как-то остается в стороне от общественной жизни и сыграл только очень печальную роль значительно позже. Второй — «плавучий» — баржа «Сестра Милосердия», с очень энергичной, но и столь же симпатичной старшей сестрой, женой одного из старших медицинских чинов Флота, пользуется особым вниманием военной молодежи, благодаря нахождению в его кадрах красавицы — сестры Негош-Петрович, дальней родственницы короля сербского Петра… И наконец, наш общий любимец — «Детский Госпиталь»… Упаси только Боже произнести эти слова в присутствии кого-либо из его «чинов»!.. Такой неосторожный безумец рисковал бы либо потерять глаза от коготков сестриц, либо получить вызов на смертный бой на ланцетах и пинцетах от гг. докторов!.. Ибо термин «Детский» относился отнюдь не к пациентам, а к медицинскому персоналу! Судите сами: старшему врачу было что-то около 28 лет, а старшей сестре — племяннице генерала Заиончковского[37]— целых 23 года!.. Остальные чины — соответственно моложе… Вся эта славная, воспитанная и морально чистая молодежь вливается в старые кадры Халютинского «центра», внося с собой массу жизнерадостности, смеха и веселья… Составляется прекрасный хор с аккомпанементом целого оркестра гитар, мандолин и т. п. инструментов. Вечеринки приобретают еще более симпатичный характер. Единственным иногда немного скучающим и мрачным лицом является — «Венецианская мавра», как окрестила молодежь локотенент-командора Ботеза, когда он, прислонившись к двери, наблюдает за тем, как его молоденькая супруга — жизнерадостная хохлушка из Аккермана — носится «в вихре вальса» и без умолку болтает на непонятном для него языке…
Наша Оборона разрослась настолько, что в сферах решили придать ей больший блеск, а поэтому нельзя было оставить во главе ее всего-навсего капитана II ранга. Начальником Обороны был назначен контр-адмирал Ненюков. По существу абсолютно ничего не изменилось: Владимир Иванович в звании Начальника Штаба по-прежнему руководил всеми делами, а адмирал (среди предков по материнской линии имевший бесспорно представительницу славного рода Обломовых) сидел целый день в углу большого дивана в гостиной (оперативное отделение тож), пил невероятное количество стаканов чаю и артистически плевал через всю комнату в угол за печкой…
Появляется у нас и новое учреждение — контрразведка в лице капитана по адмиралтейству Серебрякова. Собственно говоря, нужда в таком учреждении чувствовалась довольно сильно: мы жили определенно в атмосфере постоянного наблюдения и шпионажа, но только одному человеку, к тому же не знавшему ни одного иностранного языка, эта задача была непосильна… Единственным успешным действием (и то это скорее относилось к заслугам наших старых союзников — рыбаков) было открытие в городе тайного склада оружия — около трех десятков совершенно новых винтовок Манлихера с полным комплектом патронов, закопанных в подвале какого-то невзрачного домишки на окраине города. Конечно, хозяева дома знать не знали, ведать не ведали, откуда это оружие попало в их подвал… Ничего не удалось также установить по поводу такого курьезного случая: радиотелеграфист эск<адренного> миноносца «Лейтенант Шестаков»[38] представил запись принятого им на слух разговора… Это был ряд групп разнообразных букв, по-видимому без всякого смысла… Заметив, что часто повторялись слога «ди» и «дер», заключили, что имеем дело с немецким языком, и после долгой возни удалось восстановить кое-какие жалкие обрывки фраз… Все же их было достаточно, чтобы увидеть, что «кто-то» в городе передавал «кому-то» сведения о движении судов в порту, в частности о приходе и уходе миноносцев. Как не удалось найти отправителя этих сообщений, так и не оказалось возможным найти удовлетворительное техническое объяснение. Была ли это слабая отправительная станция радиотелефона?! Или же имело место какое-то неизвестное науке явление индукции, позволившее радиоприемнику уловить обыкновенный телефонный разговор?! Все это так и осталось вопросительным знаком…[39]
Но в другом направлении деятельность бравого капитана была неизменно успешной. Не проходило почти ни одного дня, чтобы он не испрашивал разрешения произвести обыск у того или иного жителя города, по преимуществу из коммерсантов. Мотивом являлось обыкновенно: «…я у него видел австрийские открытки…» Что эти открытки с видами Вены, или Тироля большей частью бывали написаны за 10 или 12 лет до войны, отнюдь его не смущало… Когда вечером, за ужином, ему задавали вопрос об успешности его операций, он обычно качал головой и сокрушенно говорил: «Это было печальное недоразумение… Ложный донос… Он оказался очень славным парнем и мы расстались друзьями. Он даже навязал мне на память вот это…» — и из-под стола извлекалась бутылка Мартелевского коньяка или старого портвейна… Так как «ложные доносы» очевидно не прекращались, то круг друзей капитана все расширялся, а на нашем столе всегда фигурировала какая-нибудь симпатичная бутылочка…
Если борьба с неприятельским шпионажем в этом преломлении носила скорее характер фарса, то наряду с этим существовало и нечто более серьезное… Так, однажды вечером, после прихода из Севастополя одного из миноносцев, привезшего обильную почту, Владимир Иванович пригласил всех чинов штаба в свою комнату и при закрытых дверях сообщил нам содержание секретной бумаги, полученной из Штаба Командующего. В ней рекомендовалось не вести никаких служебных разговоров в присутствии российского вице-консула в Сулине Е. П. Пузанова и быть крайне осторожными в удовлетворении его любознательности касательно передвижения судов и подобных вопросов. Никаких объяснений и комментариев не было. В свете этого сообщения всем нам стало ясным, как он постоянно выпытывал у нас сведения о приходе и уходе того или иного миноносца, причем его любопытство объяснялось очень правдоподобно: личным интересом к командирам и офицерам, бывавшим, как и все мы, постоянными гостями его «четвергов»… Положение становилось теперь очень затруднительным — надо было совершенно изменить отношение к этому «безобидному любопытству», не давать никаких данных и все же нельзя было сразу и круто оборвать все такие разговоры… Владимир Иванович решительно отклонил предложение перестать посещать «четверги» и потребовал, наоборот, чтобы внешне никакой перемены не было заметно… На следующий день был как раз четверг, и не знаю, как другие, — но я лично отправился на журфикс в самом поганом настроении… Промычав что-то довольно неопределенное в ответ на вопрос о том, когда мы ожидаем опять приход «Баранова»[40] с Гильдебрандтом, я вооружился свежим номером «Солнца России» и забился в какой-то дальний угол… Рассеянно просматривая какую-то статью, мне показалось, что у меня как-то рябит в глазах — шрифт казался неясным, расплывчатым… Поднеся журнал ближе к лампочке, я сделал совершенно неожиданное открытие: между буквами сравнительно крупного шрифта статьи были вписаны острым и очень твердым карандашом мельчайшие буквы… Напрягая зрение, я разобрал отчетливо следующую фразу: «Подводная лодка „Нерпа“ выходит из Севастополя к Босфору 18 декабря в 19 часов…» Какой-то таинственный корреспондент извещал… кого?.. не иначе как хозяина дома, получавшего журнал, о факте, весьма и весьма интересном для нашего противника!.. Способ корреспонденции рискованный и даже несколько наивный, но… может быть, эта наивность и являлась наиболее надежной маскировкой… Подойдя к Владимиру Ивановичу, обращаю громко его внимание на какую-то карикатуру, в то же время подчеркивая пальцем найденную заметку… Он видит, берет журнал, показывает еще кое-кому карикатуру и исчезает в прихожей… Донесение в Севастополь отправляется с первой оказией; почему оттуда никак не реагировали на него, остается для меня загадкой…
В штабе у нас начинают появляться разные гости. В один прекрасный день прибывает весьма блестящий и изящный капитан, разукрашенный всеми боевыми орденами, и рекомендуется представителем кинематографической секции юго-западного фронта. Первая его просьба — показать позиции в камышах, вырыв для этого траншеи и поместив в них стрелков… Предложение доставить его на позиции, где он сможет увидеть настоящие траншеи и настоящих стрелков, отклоняется за «недостатком времени»… Второе желание — устроить для него «примерный» бой истребителей с налетающими «немецкими» гидропланами — вызывает со стороны Владимира Ивановича любезное предложение обождать до утра, когда он будет иметь возможность наблюдать и снимать самые подлинные немецкие гидро с бомбами и всеми прочими атрибутами. Но и это не приходится по вкусу «боевого» кинематографиста, и он покидает нас в тот же вечер со всеми своими аппаратами, так и не сделав ни одного снимка!..
Следом за ним является не менее блестящая фигура — полковник Генерального Штаба с золотым оружием, которое он всячески выставляет напоказ. Он представляется как Начальник Штаба Морской Дивизии адмирала Фабрицкого[41], которая должна прибыть через несколько дней и принять на себя оборону Устьев; он сам прибыл немного раньше, чтобы ознакомиться с положением и с местностью. Достаем карты, начинаем посвящать его в особенности нашего болотного царства. Решительными росчерками карандаша полковник размещает по болотам полки и батареи… Вспоминается начало «Войны и мира» — «Die erste Kolonne marschient… Die zweite Kolonne marschient…».[42] Наши скромные попытки указать на невозможность в некоторых случаях поставить батарею там, где ему хочется, ввиду того, что это сплошная топь, встречают с его стороны великолепный отпор: «Это, — хлопая по своей золотой шашке, — у меня за Мазурские болота!.. Мне никакие болота не страшны!..» И колонны продолжают маршировать… на бумаге…
Ему отводится комната, приглашаем его к нашему столу, — словом, оказываем все полагающееся гостеприимство. Впечатление от него не из приятных: колоссальное самомнение и самовлюбленность (он говорит почти исключительно о себе и своих подвигах)… Из его сообщения видно, что в новой Организации Обороны для нас не имеется места и что, следовательно, нас ожидает в недалеком будущем возвращение к домашним пенатам…
За последнее время мы узнаем о существовании помимо нас еще и других вооруженных сил в родных болотах: так, на Килийском рукаве появились самоходы (или «самотопы», как их именуют неофициально) — моторные баржи с 6 дм. и даже 8 дм. пушками; где-то между Измаилом и Килией строится береговая 6 дм. батарея, находящаяся под командой моего товарища по Артиллерийскому Классу, лейтенанта Димитриева 9-го. О существовании этой последней я узнаю совершенно случайно из записки, присланной Димитриевым, с просьбой об одолжении некоторого количества сала Тавота, пакли, банников и подобных мелких предметов артиллерийского снабжения. Отправляю ему все просимое — так, по-товарищески, ибо фактически мы не имеем никакого отношения к этой батарее и даже официально не знаем о ее существовании. Отмечаю этот факт для пояснения позднейших событий. Из переписки с Димитриевым узнаю, что положение его не из легких; его выкинули на берег с четырьмя 6 дм. пушками и шестью комендорами — предоставив ему самому найти средства и возможности для установки батареи на высоком и крутом берегу… Он выкручивается, заводя знакомства с проходящими пехотными частями и «занимая» у них людей для подъема пушек и станков на гору…
Проходит несколько дней с приезда полковника Достовалова, и в некоторое далеко не прекрасное утро я просыпаюсь от того, что в моей комнате громко разговаривают. Открываю глаза и вижу двух прапорщиков в полном походном вооружении с нашитыми на левых рукавах синими якорями. Вот она — Морская Дивизия!.. «Ты возьмешь ту комнату, а я забираю эту…» — продолжают они начатый разговор. «Что вы заберете, мы посмотрим позже, а пока, господа, попрошу вас немедленно покинуть мою комнату!..» — «Ишь ты… сердитый какой… ну, пойдем, Васька!..» Этот образчик обещает много, думаю я, поднимаясь… Весь дом кишит народом… Дивизия занимает все помещения, бесцеремонно вытесняя прежних хозяев… Адмирал Фабрицкий держится столь же пассивно, как и Ненюков, распоряжается всем Достовалов, горящий нетерпением поскорее захватить всю полноту власти… Одним из первых требований является таковое: передать все шифры, радиосвод и пр. По приказанию Владимира Ивановича Ника передает все это по описи, и пара лихих прапорщиков торжественно уносит всю эту китайскую грамоту, каковой она и оказывается для них в самом ближайшем будущем…
Что же представляет собою Морская дивизия?!. Понемногу мы узнаем ее историю. Сформированная первоначально из запасных флота и призванных из запаса морских офицеров, она в начале своего существования имела полное основание именоваться «Морской». В начале войны ей была поручена оборона островов в Рижском заливе и Моонзунде, затем она должна была войти в состав десантных войск, накоплявшихся для Босфорской операции, и для этой цели была двинута на юг. По мере этого — довольно медленного — передвижения она все больше теряла свой первоначальный состав, и когда она наконец вместо Босфора оказалась в устьях Дуная от «Морской» дивизии остались действительно «рожки да ножки»… В офицерском составе моряков осталось: сам адмирал, один капитан II ранга, один лейтенант, один полковник по адмиралтейству и один полковник военно-морского судебного ведомства (последние два — полковыми командирами)… Среди нижних чинов процент моряков был не выше… И вот этот состав, ответ «есть» вместо «так точно» да синие якоря на рукавах — вот и все «морское» в ней. Но зато армия щедро пополнила все ее недохваты, спихивая в нее за ее долгий путь все отбросы, как офицерского, так и солдатского состава… Мои утренние посетители могли служить образчиком среднего уровня чинов штаба дивизии.
Несмотря на то, что мы, очевидно, в ближайшем будущем покинем Сулин и занимаемые нами помещения тогда освободятся, нас заставляют очистить их и переселиться в западный флигель «дворца», исключение делается только для адмирала Ненюкова и Владимира Ивановича, которым милостиво разрешается остаться в своих комнатах.
Чтобы понять дальнейшие события, надо временно перенестись в два других места. Первое: против Тульчи в одну из ночей немцы переправляют на остров Лети[43] две маршевые роты болгарской пехоты, только что прибывшие в эти места и совершенно незнакомые с обстановкой, и, высадив их, бросают их на произвол судьбы… Наши секреты и полевые караулы отходят, завлекая их дальше вглубь. А затем болгары оказываются под перекрестным огнем и, потеряв около двух десятков раненых и убитых, бросают оружие и сдаются. Дело, кажись, могло бы этим и кончиться. Но нет, оно должно было иметь еще целый ряд последствий и в том числе — совершенно неожиданно — отозваться на нашей судьбе… Генерал, командовавший этим боевым участком, среди прочих распоряжений приказал открыть огонь по переправившемуся противнику — 6 дм. морской батарее лейтенанта Димитриева. На что этот последний донес, что огня открыть не может, так как пушки лежат на горе, а станки еще под горой… Генерал пришел в раж и послал в Севастополь трагическую телеграмму о злостном саботаже, проявленном моряками в минуту величайшей опасности… Сцена вторая: Штаб Командующего Флотом. Адмирал Колчак, прочтя генеральскую телеграмму, приходит в не меньший раж и требует на суд и расправу начальника оперативной части и флагманского артиллериста. Оба этих почтенных мужа, зная крутой нрав адмирала, быстро сговариваются и являются с видом несчастных жертв. Речь их сводится к тому, что они-де туда на Дунай — в Сулин — посылают в изобилии все, что требуется, и материалы, и людей, словом, всё-всё, а вот там-то решительно ничего не делают… Адмирал приказывает вызвать дежурный миноносец и через полчаса несется полным ходом в Сулин, дав перед этим радио о своем приходе… Радио попадает в руки прапорщиков, ведающих отныне шифровальным делом. После долгих усилий они ухитряются вычитать (Бог весть по какому коду!), что «пароход „Заря“ пришел из Шанхая во Владивосток», на чем и успокаиваются…
На своей новой квартире старый штаб собирается к утреннему кофе, обмениваясь впечатлениями о нашей смене, подсчитывая, когда мы сможем двинуться в обратный путь… «Господа! — кричит кто-то подошедший к окну. — К пристани подходит миноносец под флагом Командующего!..» На пристани — ни души… Кап<итан> II ранга Протасов, только что прикомандированный к штабу и старший из присутствующих, несется на пристань, чтобы изобразить хоть какое-нибудь подобие встречи. Но оказывается, что кто-то уже опередил его: в белых брюках, при треуголке с плюмажем и приятной улыбке там стоит уже консул… (Откуда узнал он о прибытии адмирала?!) Его витиеватое приветствие вызывает такую реплику адмирала, что бедный консул чуть не скатывается в воду с узкой сходни! Еле выслушав импровизированный рапорт Протасова, Колчак устремляется в здание штаба… Дальше и Протасов не в состоянии дать нам какие-либо разъяснения, так как и его не пустили в кабинет, откуда неслись бурные возгласы чем-то недовольного адмирала… Через некоторое время получается приказание адмирала Ненюкова: всем чинам старого штаба собраться к трем часам в гостиной для представления Командующему Флотом. В назначенное время все мы выстраиваемся в порядке старшинства вдоль одной из стен гостиной, лицом к двери комнаты адмирала, откуда должен появиться Командующий. Настроение повышенное — мы честно отбыли свое время и приложили немало труда, чтобы довести Оборону до ее настоящего состояния, теперь нам пришла смена и остается только подвести итоги… <нрзб> вероятно и сделает Командующий… Несколько лестных слов, пожелание счастливого возвращения и т. д. и т. д.
Дверь раскрывается. В гостиную не входит, а влетает Колчак. Три, четыре, пять раз он молча проходит перед нашим фронтом. Затем резкий поворот к нам… «Я не знаю, каким словом определить ваше отношение к своим обязанностям!.. Небрежность, нерадение — все это слишком слабо!.. Вам было дано все для создания обороны, а что вы сделали?! Ничего! В решительный момент, когда потребовалось участие в бою батареи, она молчала, потому что вы не удосужились за все время установить ее!.. (Какая батарея? С недоумением переглядываемся мы…) Это уже не небрежность, не упущение… это граничит с государственным преступлением!.. А теперь я слышу, что вы собираетесь обратно в Севастополь… захотелось погулять на Приморском бульваре?!. Так знайте! Никто из вас не уедет отсюда… А если я услышу, что кто-либо из вас будет пытаться как-нибудь, через чинов моего штаба, „устроиться“ — тому я обещаю предание полевому суду!.. Больше я ничего не имею сказать вам!..» Такой же резкий поворот и он исчезает в двери. Последнее, что мы слышим, это спокойный и твердый голос адмирала Ненюкова: «Ваше высокопревосходительство, вы совершенно напрасно оскорбили этих офицеров…»! Дальше ничего не слышим и не узнаем… Через полчаса миноносец снимается и уходит. Мы остаемся… в качестве кого или чего?! Ссыльно-поселенцев?!.
Адмирал Ненюков и Владимир Иванович по приказанию Командующего возвращаются в Севастополь. Остаются в звании каторжников: Протасов, Собецкий, Адамович, Ника Яковлев и я. Приказом адмирала Фабрицкого мы зачисляемся в «Отдельный Отряд Обороны Гирл и Устьев Дуная» в качестве «Морского отдела», а уже распоряжением Достовалова занимаем подобающее нам место: так как известно, что морское дело самое простое и, собственно говоря, никому не нужное, то мы в порядке докладов и т. п. занимаем последнее место — после отрядного интенданта и отрядного врача… В ближайшие же дни к нам возвращается вся шифровальная работа (после конфуза с прибытием Командующего!) и становится одним из орудий пытки, применяемых к нам… Главным мучителем нашим является отрядный интендант: от него поступают бесконечные списки заказов провизии, которые следует передавать в Одессу. Так как радиоосвод приспособлен для боевых целей, то, конечно, в нем не найти ни «макарон фабрики братьев Абрикосовых», ни «томатного экстракта» и пр. и пр., а следовательно, такие слова приходится шифровать по слогам, т. е. создавать в пять раз большие телеграммы, чем сам оригинал. Всякая попытка урезонить этого чина приводит к жалобам на «саботаж» с нашей стороны и неприятностям с Начальником Штаба, исполнение же его сочинений — вызывает немедленную нахлобучку со стороны Севастополя: не загромождать воздух — и в результате опять обрушивается на наши головы… Менее опасной и только сильно комической является возлагаемая на нас ответственность за все, что так или иначе связано с водой: пишет ли полковой врач, что в деревне Караорман питьевая вода в колодцах плохого качества, доносит ли батальонный командир, что при переправе через «ерик» утопили полевую кухню… поперек рапорта синим карандашом пишется: «Морской отдел» с тремя восклицательными знаками!..
В довершение всех несчастий на горизонте появляется опять Дюмениль, на этот раз с целой миссией. В его распоряжение отдаются два самохода с 6 дм. пушками, на которых он будет обучать нас стрельбе по западно-европейским культурным методам… Для меня это новое горе и новый источник неприятностей, т. к. я обязан снабжать его всеми артиллерийскими припасами. А разыгрывается это неизменно по одному и тому же шаблону: являюсь в его штаб-квартиру и спрашиваю, что ему нужно, т. к. имеется оказия из Севастополя в ближайшие дни. Ничего, абсолютно ничего не надо… но стоит только транспорту выйти из Севастополя, чтобы сейчас же Дюменилю требовалось в самом срочном порядке то или иное, и если данная фантазия не исполня<ется> немедленно, то в Штаб Командующего летят телеграммы с жалобами, что ему мешают работать… В тот день, когда Дюмениль выходит с самоходами в море для испытания артиллерии (почему [ее] не испытали в Севастополе перед отправкой, ведает один Аллах!) и при 5 градусах мороза начинает стрельбу боевыми зарядами, без предварительного прогрева стволов (недаром говорят — дуракам счастье!), меня вызывают к адмиралу. «Максимилиан Оскарович, — начинает он укоризненным тоном, — я не понимаю вашего отношения к своим обязанностям… Идет испытание артиллерии, а вы — флагманский артиллерист моего штаба — сидите дома, как будто это вас и не касается… В чем дело?!» — «В том, ваше превосходительство, что я не флагманский артиллерист...» — «Ну, это уже слишком!.. Кто же вы тогда?!» — «Младший флаг-офицер… И как таковой сижу не разгибая спины и шифрую телеграммы». — Одновременно я подаю ему копию приказа, случайно оказавшуюся в кармане. — «Какой дурак… (неужели он скажет, подписал этот приказ?) составил этот приказ?!» — «Не могу знать, ваше п<ревосходительст>во…» На следующее утро я оказываюсь флагманским артиллеристом, чтобы через день опять переменить должность… За полторы недели я таким образом меняю семь раз свое звание, пока наконец все как-то утряхивается… В нашу орбиту втягиваются все эти вооруженные баржи, и пост флагманского артиллериста занимает в конечном счете бывший старший артиллерийский офицер нашей «Императрицы Марии», старший лейтенант князь Урусов — человек знающий, дельный и энергичный, которому и книги в руки. Я числюсь его помощником и ведаю «левым боевым участком», т. е. Сулинским каналом (включая сюда, увы, и Дюмениля) и складами в Сулине…
Налаживаем нашу жизнь во флигеле в приятной перспективе сидеть здесь до второго пришествия или несколько дольше… С большой благодарностью вспоминаю в эти дни Владимира Ивановича, устроившего мне перед самой катастрофой «служебную командировку» в Севастополь, позволившую мне провести дома рождественские праздники… Когда то теперь придется попасть опять домой?.. Но и здесь нам не дают покоя. По наущению Достовалова адмирал требует, чтобы мы «не изолировались» и участвовали бы в общем столе штаба. Это нас совсем не устраивает — общество совсем не привлекательно, стол много хуже и дороже нашего домашнего, холодное помещение и необходимость бегать туда через улицу по почти беспрерывной теперь слякоти и дождю… Но делать нечего, приходится отбывать и эту повинность… Разговоры за столом сводятся к ответам на непосредственные вопросы адмирала, в остальном мы молча глотаем замерзший суп и котлеты с застывшим говяжьим жиром и при первой возможности улетучиваемся к себе. Правда, здесь нас ждет шифровка бесконечных интендантских заказов, но мы все же дома, среди своих… Как образчик милого тона, господствующего в штабе, вспоминается такая картинка: я схватил основательный бронхит, и доктор категорически запретил мне выходить. Погода действительно мерзкая — дует пронизывающий норд-ост, беспрерывно хлещет дождь… Снаряжаю Степанюка (великодушно оставленного нам Владимиром Ивановичем) к заведующему столом (что-то вроде хозяина собрания) прапорщику «Пипифаксу» (только в этой транскрипции мы в состоянии запомнить его неудобоваримую латышскую фамилию). В записке излагаю причину своей неявки и прошу прислать мне, как больному, обед на дом. Степанюк возвращается с пустыми руками…
«Ну, что?..» — «Так что не дали, вашбродие…» — «Ты отдал записку, сказал, что я болен?» — «Так точно, сказывал…» — «Ну, а он что же?..» — «Так что неловко сказать, вашбродие…» — «Ну, говори…» — «Они говорят… кто хочет жрать, пусть сам приходит…» Командирую Степанюка в ресторан без особой надежды на успех, ибо продовольственный вопрос в городе стоит довольно остро. Через десять минут он возвращается — не верю глазам своим — с роскошным большим бифштексом! Уже больше месяца, как съедены последние захудалые козлы, а тут… Подношу ко рту первый кусок — и получаю разгадку… От столь соблазнительного на вид бифштекса несет мокрой собачьей шерстью самого несомненного характера…
Подобные случаи, — а этот был далеко не единственным, — конечно, не способствуют сближению со штабом и сношения наши с ними ограничиваются самыми неизбежными служебными встречами. То же самое происходит и в плане «светской жизни» — никто из них не входит в симпатичный и уютный круг Халютинских вечеринок, где не «дуются в карты», не «хлещут водку», нельзя «поухаживать за девочками» — и, вообще, «не дают повеселиться»… Потеря их драгоценного общества никем особенно не оплакивается. Не устанавливается у них также контакта ни с румынами, ни с французами… Зато у них выясняется явное взаимопритяжение с третьим госпиталем, «сестрицам» которого этот тип «кавалеров», очевидно, приходится вполне «по душам»!..
Достовалов явно не переносит нас и рад всякому случаю, когда можно придраться к Морскому отделу, Протасов возвращается всегда со своих докладов у адмирала в состоянии полной прострации… Вот один из типичных случаев, каких приходится переживать десятки. Рассыльный из штаба приносит вечером записку Достовалова на имя Протасова, который очень нехотя отрывается от «Арканов Великого Тота» (его конек — оккультные науки), просматривает записку и со страдающим видом протягивает ее мне: «Прочтите…» Читаю. «Миноносцу „Жаркий“[44] выйти с утра на 23‑й километр и обстрелять германские батареи у Махмудиэ. Об исполнении донести». «Ну что вы скажете?..» — «Что сказать? Не говоря уже о том, что еще неизвестно, имеет ли он право распоряжаться „Жарким“…» — «Ну да… а по существу?..» — «По существу — это значит отправить его на верный расстрел…» — «Вот то-то оно и есть. Но как втолковать это нашему Бонапарту?.. Я буквально не в состоянии видеть его еще раз сегодня. Максимилиан Оскарович… может быть, вы возьмете на себя как артиллерист…» — «Ну что же… Коли надо, пойду…»
Добравшись не без труда сквозь всякие скрещенные штыки до дежурного офицера, прошу доложить Начальнику Штаба. Высиживаю надлежащее время в ожидании аудиенции, затем допускаюсь в «святые святых»… Два сдвинутых стола завалены бумагами, картами, книгами… За столом восседает «он». Приходит, грешным делом, мысль — было ли столько бутафории в ставке Наполеона перед Аустерлицем или Баграмом?..
«В чем дело?..»
«Господин полковник, вы приказали отправить завтра миноносец „Жаркий“ на 23-й…»
«Ага… И Морской отдел, конечно, как всегда, находит препятствия…»
«Никак нет… Миноносец будет отправлен… Разрешите только доложить некоторые технические подробности…» — «Ну?!.»
Подхожу к карте: «Миноносец станет здесь… на 23-м километре. Его задание — обстрелять Махмудиэ… вот здесь… Дальность 75 м/м пушек „Жаркого“ — 42 кабельтова…» Делаю засечку на карте — приблизительно 2/3 расстояния до Махмудиэ. «У немцев там стоят 4 пушки с дальностью 58—60 кабельтов…» Делаю вторую засечку, захватывающую целиком миноносец, и кладу карандаш…
«Бонапарт» задумывается… «Значит, пушки миноносца не хватают до Махмудиэ?..» — «Так точно…» — «А немецкая артиллерия может бить по нему?..» — «Так точно… и утопит его через пять, самое большее — десять минут по окончании пристрелки…» — «Так для чего же держать здесь миноносцы, если от них нет никакого толка?...» — «Об этом мы докладываем уже две недели, господин полковник…» — «Гм… м-м… Отставить посылку „Жаркого“». — «Есть…» С облегченным сердцем прохожу обратно сквозь «нависшие хладные штыки» часовых…
Это один из тех немногих случаев, когда удается восторжествовать здравому смыслу… А сколько других?.. Третий дивизион тральщиков возит по позициям сено и солому до тех пор, пока чуть ли не в самых воротах гавани обнаруживается минная банка… И только особому к нам благоволению Николы Угодника мы обязаны тем, что никто до сих пор на ней не взорвался…
Дюмениль наконец выступает в поход со своими самотопами. Вопреки здравому смыслу их выводят на позицию (23‑й километр) среди бела дня. Будучи в этот момент опять причастным к артиллерии, я провожаю их на буксирующем «Графе Игнатьеве». При подходе к позиции мы, как и следовало ожидать, попадаем под обстрел, к счастью, он длится недолго и остается совершенно безрезультатным. Позиция, так сказать, «замаскирована» — т. е. это единственное место на всем протяжении канала, где на берегу имеется маленькая рощица из жиденьких ольх и осин, в тени которых и становятся баржи «435» и «436». Но надо предполагать, что даже самый тупоголовый немец, будучи обстрелян со стороны канала невидимым противником, сообразит, что этот противник стоит за единственным имеющимся там прикрытием…
Возвращаюсь в Сулин и честно впрягаюсь вместе с остальными в шифровку интендантских макарон… К вечеру у всех так пухнут головы, что мы даже не соблазняемся перспективой вечера у Халютиных, а расползаемся по своим комнатам. Но улечься так и не удается, так как у меня появляется поздний и нежданный гость — очень симпатичного вида артиллерийский полковник. Он рекомендуется командиром Артиллерийского дивизиона Морской Дивизии, просит извинить за позднее посещение и помочь ему в большом затруднении. Оказывается, что он носит еще и высокое звание «Инспектора Артиллерии Отдельного Отряда Обороны и пр. и пр.», причем ему подчинена и вся морская артиллерия, как то самоходы, батареи и т. д. «А я в ваших орудиях да и вообще во всей вашей терминологии понимаю, как свинья в апельсинах... — заканчивает он с жестом комического отчаяния. — Помогите мне, ради Бога, разобраться!..» Выражаю, конечно, полную готовность, и полковник Клевецкий становится отныне моим, вернее, нашим, почти ежевечерним гостем. И он нам, и мы ему приходимся вполне по душе… Образованный, культурный человек, милый и интересный собеседник, он становится в самое короткое время своим человеком и в нашем флигеле, и в доме Халютиных, где он является особо желанным гостем благодаря своему веселому, «компанейскому» характеру и «общественным талантам» — он прекрасно играет на гитаре и поет очень приятным баритоном… Вслед за ним втягиваются и офицеры его штаба — все люди совершенно иного склада, чем «прапорщики Пипифаксы»…
Через несколько дней меня опять вызывают к адмиралу. На этот раз прием очень милостивый: мне предлагается проехать к Дюменилю и присутствовать на первой стрельбе, с тем чтобы потом сделать подробный доклад об их системе, приемах и пр. «Ну, вас учить нечего, вы, как специалист, сами все заметите, чем они дышат…» — любезно говорит адмирал, отпуская меня с миром.
Быстроходный катер доставляет меня на позицию Дюменилевской флотилии. «Штаб-квартирой» его служит хорошенькая паровая речная яхточка с трагическим прошлым — она принадлежала убитой сербской королеве Драге.[45] Хотя уже и немного потрепанная, она все же хранит кое-какие следы былой роскоши — стены кают обиты бледно-голубым шелком, мягкая мебель — бархатом того же цвета… Столовая-салон помимо своего прямого назначения играет еще роль «центрального поста управления огнем»; спальня-будуар занята самим «шефом миссии», каюты — его офицерами. На мою долю приходится узкий диванчик в каком-то темном закутке. Команда яхты состоит из румынских матросов Недельковского «полуэкипажа», но имеется еще человек шесть или восемь французов, гл<авным> обр<азом> телефонистов и вестовых, и четверо наших при пулемете, взятых опять-таки с несчастных тральщиков. Дюмениль встречает меня очень любезно, даже радостно… по недоразумению, ибо он принимает меня за обещанного ему адмиралом офицера для распоряжений и сразу же пытается использовать меня соответственным образом…
Пока что наношу визит командирам самоходов — лейтенантам Реймерсу и Коссовичу — и попадаю очень удачно на пиршество: к обеду имеется дикий лебедь — охотничий трофей Коссовича; по вкусу он напоминает гуся и уничтожается с большим аппетитом. В разговоре выясняется, что по прямой линии от нашей стоянки до Георгиевского рукава, т. е. до немецких позиций, все совершенно открыто, т. к. дежурный полк морской Дивизии стоит значительно правее, ближе к «развилке» — разветвлению рукавов. Появление немецких разведчиков или даже более крупной части поэтому вполне возможно, и мы решаем организовать на ночь дозорную службу патрулей во избежание неприятных сюрпризов. Возвращаюсь на яхту, где меня уже поджидает с нетерпением Дюмениль, чтобы перевести его распоряжения прикомандированному к миссии офицеру службы связи. Дело идет о прокладке телефонной линии на позицию полка, которая должна быть сделана непременно теперь же… Мне совершенно ясно, что эту работу можно сделать только ночью, т к. днем открытый берег канала находится под обстрелом, и меня удивляет поэтому, что поручик, видимо, не понимает обстановки и как будто пытается оттянуть исполнение работы… Начинаю объяснять ему.
«Я знаю, что работать можно только ночью… Только бы не сегодня…» — «Почему?!. Француз очень торопится, она ему нужна на завтра…» — «Видите ли, — он смущенно теребит свою фуражку, — вы, может быть, будете смеяться… не лежит душа к этому сегодня… Мне не лень, не подумайте… Но вот как бы чувствую беду какую-то в эту ночь…» — заканчивает он с какой-то кривой, нервной усмешкой.
«Ну что вы, голубчик, нервы распускаете!.. Я попробую спросить, нельзя ли отложить на завтра…» Моя попытка, конечно, ни к чему не приводит — Дюмениль становится на дыбы.
«Ничего не выходит… Если настаивать, то это кончится только неприятностями для всех нас… Он пожалуется в Штаб Командующего, что ему отказывают в помощи, и пойдет, и пойдет!..»
«Понимаю, понимаю… Нельзя так нельзя… Передайте, пожалуйста, что мы сейчас выступаем… Спасибо вам за добрую волю. Прощайте!..» — «До свидания завтра!» — хочется крикнуть ему вслед, но на лице его написано такое трагическое отчаяние, что фраза застревает как-то в горле. Сказать еще что-нибудь Дюменилю? Смысла нет говорить французу, не верящему ни в Бога, ни в черта, о каких-то туманных предчувствиях совершенно непонятной ему «ам сляв»…
Через полчаса меня опять зовут к Дюменилю. На этот раз застаю его в койке и совсем «маляд»… Какие-то зловещие боли в желудке (самое уязвимое место у всякого уважающего себя француза) — если не холера, то по меньшей мере язва желудка с осложнениями… Требуется немедленно вызвать врача. Откуда возьмешь его?! Мне довольно прозрачно намекается, что в стоящем на позиции полку должен быть врач, и мораль всей этой истории сводится к тому, что через полчаса я путешествую на поганеньком румынском катере в морозную ночь за тридевять земель разыскивать врача… Путешествие далеко не из приятных — холод собачий, сильный ветер, сыпет мелкая, режущая лицо крупа; по каналу идут отдельные льдины, с которыми надо осторожно расходиться. После длительного хождения по болотным тропам попадаю в штаб полка, и удается уговорить доктора поехать со мной. Диагноз его — простейшее расстройство желудка, лечение — касторка… Дюмениль брыкается — касторку ни за что! «Не хочет — не надо…» — флегматически отвечает доктор, собирает свою походную аптечку и откланивается; к счастью, мне не надо провожать его обратно! Но зато меня ждет другая неприятность: любезные хозяева — французы за это время поужинали и съели все до последней крошки… Приходится ложиться спать натощак… Устраиваюсь, как могу, на своем узком, коротком диванчике…
Просыпаюсь от того, что меня энергично теребят за плечо. «Вашбродие, вашбродие! Идут!» — «Кто идет?..» — «Немцы… в камышах… видимо-невидимо!..» Физиономия бледная, глаза широко раскрыты — это уже типичная паника!.. «Ну давай посмотрим!..» Выхожу на палубу. На мостике трое остальных возятся с пулеметом. Ночь ясная, полная луна заливает своим зеленоватым светом сказочный ландшафт… Стебли — правильнее было бы, пожалуй, сказать — стволы — высокого — в полтора, а то и два человеческих роста — камыша покрыты сверкающими алмазами инея, пушистые верхушки похожи на распущенные гигантские страусовые перья ослепительной белизны… В причудливом серебряном филигране, образующем как бы таинственную ограду какого-то заколдованного царства, никак не узнать корявые стволы жидких осин и ольх, кое-как прозябающих на этих болотах… Стоит абсолютная, мертвая тишина…
«Ну где же ваши немцы, ребята?..» Мой шутливый тон, видимо, несколько шокирует перепуганных пулеметчиков… «Вона, слева трещит в камышах, вашбродие…» Действительно, слева слышится какое-то потрескивание… Сажусь сам за пулемет во избежание преждевременного открытия огня. Треск приближается… Вот раздвигаются ближайшие камыши и на освещенной полянке появляется типичнейший пехотный «Михрютка», тянущий за собой довольно печального вида обозную лошадь… «Как пройтить на позицию… второго батальона, значит?..» — «Ступай вон прямо вдоль канала, мо`лодец!..» — «Покорнейше благодарю, вашбродие!» — и Михрютка исчезает в кулисе направо… «Ну, как немцы — очень страшные?!» — «Никак нет…» — следует сконфуженный ответ. «Оставьте одного вахтенного, а остальные вались спать!..»
Наутро Дюмениль в большом ажиотаже — телефонная линия все еще не работает! А он назначил на сегодня первый урок французской стрельбы в назидание серым русским медведям!.. С самым безнадежно непонятливым видом пропускаю мимо ушей всякие тонкие и толстые намеки на то, что следовало бы проверить, куда девалась телефонная партия… Пусть медведь ее ищет! С меня достаточно ночной прогулки за доктором!
Наконец, уже в одиннадцатом часу, появляются два человека из телефонной партии с докладом, что линия готова… У обоих какой-то странный, пришибленный вид, у одного забинтована голова… «Что с вами?.. Где остальные?!» — «Да вот нас Бог миловал… целы остались, — говорит раненый. — А тех всех наповал…» Из их рассказа узнаю, что под конец работы поручик решил зайти погреться (ночь была морозная) в хату, где помещался полевой караул. В тот момент, когда он и ближайшие за ним входили в дверь, последовал сильный взрыв… Эти двое были отброшены назад и один ранен каким-то осколком. Из рассказа одного из немногих уцелевших чинов караула стало известным, что они нашли где-то на позициях немецкую ручную гранату и занялись ее разборкой… Предчувствие не обмануло бедного поручика!..
На душе остается очень тяжелый осадок… Как-никак, а я уговаривал его идти!.. Даже Дюмениль чувствует какую-то ответственность и мрачно повторяет: «Ну можно ли было предвидеть такое несчастное совпадение?..»
В салон влетает один из нашей команды: «Вашбродие, подходит миноносец под флагом Командующего!..» Еле успеваю вылететь наверх, чтобы встретить адмирала каким-то импровизированным рапортом. Из французов никто так и не шевельнулся с места. Дюмениль, ничуть не смущаясь, принимает адмирала в красном стеганом халате, подпоясанном желтым шнуром с большими кистями… По лицу Колчака нетрудно догадаться, куда бы он упек этого развязного субъекта, если бы он был «свой», а не «знатный иностранец»!.. Так же приходится не подавать вида, и он с подчеркнутым вниманием выслушивает целую лекцию о том, как они у себя, на Сомме, разбивают немецкие бетонные укрепления, всаживая снаряды один за другим в то же место, чуть ли не в донышко предыдущего!.. Картина «центрального поста» действительно внушительна: длинный стол завален книгами, картами, таблицами, логарифмическими линейками и пр. и пр. За столом восседают три офицера, погруженных в сложные вычисления; в стороне, за тремя аппаратами — три телефониста. За время этой лекции несколько раз ловлю лукавую улыбку на лице полковника Клевецкого, прибывшего также в свите адмирала: хоть мы и серые русские медведи, но все же малость смекаем в артиллерии и не можем не заметить, что здесь временами сильно пахнет «блефом»!.. Лекция окончена. Адмирал благодарит за крайне интересное сообщение и отбывает; он намерен смотреть стрельбу с наблюдательного пункта на передовых позициях. На яхте остается флагманский артиллерист, кап<итан> II р<анга> Колечицкий, которому мы обязаны своим каторжным званием…
Проходит около часа, пока получается сообщение, что адмирал прибыл на место и стрельба может начинаться. Французы погружаются в «калькюли»… Один объявляет результаты своих вычислений, два других проверяют их. Когда они приходят к соглашению, цифры прицела, целика и т. д. передаются на баржи. Поправки в этих вычислениях встречаются такие, которых нам по нашей серости и не снилось никогда, как напр<имер,> на отклонение снаряда от… вращения Земли!.. Но рядом с такими субтильными расчетами встречаются и курьезы другого характера: так, напр<имер,> поправка на ветер берется по данным (сообщенным по телефону) Сулинской метеорологической станции; она дает — нордост один балл (это там — на морском берегу); здесь же дует явный и несомненный зюйдвест балла в три по меньшей мере!.. Но подобные пустяки не смущают нашего ученого просветителя!..
Наконец все готово. Все цифры проверены, перепроверены, повторены… С барж два раза подтвердили свою готовность… Дюмениль становится в конце стола, запахивает свой халат и с жестом Цезаря, переходящего Рубикон, бросает трагическим голосом команду: «Огонь!» «Огонь! Огонь!» — вопят телефонисты… Ухают две шестидюймовки. «Выстрелы последовали!..» торжественно подтверждают оба телефониста. Глухо доносятся звуки разрывов… «Снаряды упали!..» — констатируют опять телефонисты… Теперь выступает на сцену их третий коллега; с похвальным рвением он долго надрывался, чтобы войти в связь с посланным на позиции наблюдателем. Наконец это ему удается, и оттуда получается ответ: «Недолет… влево…» «Как влево?! — возмущается Дюмениль: Недолет должен быть вправо…» Наблюдатель стоит на своем, начинаются нескончаемые пререкания… В конце концов с той стороны вмешивается в разговор полковник Клевецкий и выясняет, что наши «учителя» забыли только одну «мелочь» — оговориться, откуда наблюдатель будет считать «право» и «лево» — от себя или от стреляющих судов, что дает совершенно противоположные результаты!.. После длительных переговоров приходят к соглашению и французы снова погружаются в свои «калькюли». Опять передаются, проверяются все цифры, проверяется вес каждого снаряда и каждого заряда, вычисляется — практически совершенно неприменимая — поправка на вращение Земли… Все это занимает не меньше 20—25 минут, а то и больше получаса… В учебниках тактики это называется, если не ошибаюсь, использованием всех качеств своего оружия… Наши шестидюймовки дают при нашей «мужицкой» стрельбе без отказа четыре выстрела в минуту, а при усиленной тренировке прислуги и до шести. А по «ученой» системе, дай Бог, если получится еще два выстрела…
Снова вопят телефонисты, снова «производятся выстрелы», «падают снаряды»… Раз, другой, третий… Ждем опять очередное сообщение наблюдателя… Вдруг раздаются два глухих удара… Еще два… «Кто стреляет без команды?!» — возмущается Дюмениль. Телефонисты звонят… Резкий сильный удар где-то близко… С трапа скатывается ошалевший француз в съехавшей набок фуражке с помпоном: «Commandant, on tire sur nous!»[46] По существу, ничего удивительного: немцы, будучи, так сказать, официально извещены о появлении нового противника, как люди, знающие тоже светские обычаи, решили в свою очередь «забросить визитную карточку»… Но Дюмениль озадачен — быть обстреливаемым совершенно не входит в его ученую программу… Следует краткое, но очень оживленное совещание с Колечицким. Не без некоторого умиления наблюдаю, как прекрасно понимают они друг друга, хотя один говорит на парижском «арго», а другой — на знаменитой «смеси французского с нижегородским»; в результате второй впивается в телефон и весьма убедительно излагает Командующему необходимость прекратить стрельбу… Разрешение получается, и немцы, в свою очередь, считая долг вежливости исполненным, прекращают огонь. В общем все довольны. Серьезных повреждений нет: на одной из барж сорван с места якорь, на другой — осколком пробита шлюпка… Дюмениль шагает вокруг стола, заложив руки под полы халата (всем им не дает спать Наполеон) и удовлетворенно повторяет: «Le but est encadre» — по-нашему: «Цель захвачена в вилку», хотя вся эта вилка и находится километрах в двух вправо от цели… Но такие пустяки не смущают великих людей… Миноносец возвращается; Колчак, не жалея превосходных степеней, поздравляет его с «блестящей стрельбой». Все же кажется, что при всем своем самомнении он воспринимает ядовитую иронию адмирала, ибо сейчас же после его отбытия наш великий учитель «заболевает» снова и на этот раз так серьезно, что он покидает свою флотилию… и Румынию вообще, оставив свою свиту на съедение диким русским медведям…
В дальнейшем нам не стоит особого труда привести этих по существу славных ребят в нашу веру, и вскоре они успешно стреляют по-нашему — «неученому», бросив и поправку на вращение Земли, и взвешивание снарядов, и всю прочую ученую чепуху… Быв свидетелем этого жалкого фиаско, особенно пикантно было прочесть лет восемь спустя в таком крупном журнале, как «L’Illustration», статью, посвященную «реформатору русского флота — командану Дюменилю», из которой явствовало, что за все время своего существования означенный флот знал только два светлых момента — создание его неким Пьером Ле-Граном и возрождение его команданом Дюменилем!..
Вернувшись в Сулин, узнаю массу интересных новостей. В первую очередь — ряд курьезов из нашей «болотной войны». Положение на нашем фронте таково, что по существу ни нам ни немцам нет никакого смысла лезть на рожон — предпринимать какие-либо наступательные действия; это прекрасно понимает и большинство наших полковых командиров. Особенно выдержанно и спокойно ведет себя командир третьего полка — полковник Алтухов — старый знакомый и по Морскому Корпусу, где он нас посвящал в тайны пехотного строя, и по манежу Кронштадта, где он обновлял те же знания у молодых мичманов… С этой точки зрения — выдержки — его ценит и противник: не раз из болгарских окопов следует запрос: «Когда же встанет опять на позицию третий полк?! С ним хоть жить можно, а со вторым — одно наказание!..» И они правы: командир второго полка — полковник военно-морского судебного ведомства — страдает острой формой Наполеономании с осложнениями на «Белого Генерала»[47] (злые языки утверждают, что он всюду ищет купить белого коня…), но печально главным образом то, что расплачиваться за его боевые порывы приходится ни в чем не повинным солдатам. Его «конек» — посылка разведчиков через Георгиевский рукав. У немцев весь берег опутан проволочными заграждениями и заминирован; болгарам даже не надо беспокоиться, встречать разведчиков, — мины сами сделают свое дело… И из партии в 10—15 человек возвращается пять-шесть искалеченных, годных для немедленной отправки на операционный стол… Остальные — висят на проволоке…
Но даже по отношению к «беспокойному» второму полку болгары проявляют большую предупредительность. Так утром болгарский офицер вызывает нашего (не было ни одного случая, чтобы во время таких переговоров начинали бы стрельбу): «Сегодня в полдень приезжают немцы, будет артиллерийский обстрел, уведите своих людей из окопов…» Людей отводят, в окопах остаются отдельные часовые и, действительно, в полдень немецкая артиллерия начинает «гвоздить»… Часом позже новое сообщение: «Немцы уехали — можете возвращаться…» Идет и меновая торговля — с нашей стороны махорка, с той — коньяк…
Приходится слышать и о других курьезах: так один из наших быстроходных катеров, пробираясь по «ерику», между высокими стенами камыша, выходит на открытый плес и оказывается нос к носу с болгарским разъездом из шести кавалеристов. Мгновение взаимного остолбенения… Командир катера спохватывается первым и кричит: «Руки вверх!» Болгары покорно исполняют команду… Пикантная подробность: в то время как вооружение и мундиры у них оказываются австрийскими, на новеньких с иголочки шинелях красуются отчетливые штемпеля киевского интендантства!.. У меня некоторое время висят на стене новенький карабин Манлихера и сабля с выгравированной надписью «Напред!», пока они не забираются вместе со всей остальной коллекцией «сознательными товарищами»… Другой казус: наша разведка устанавливает, что у немецкой пехотной части, стоящей между озером Разельм и морским берегом, существует довольно оригинальная система смены постов — она происходит не на месте, а все часовые сходятся в хату, где помещается караул, и оттуда уже выходит новая смена… Выбрав подходящий момент, наша партия высаживается недалеко от хаты, залегает за небольшим холмом и, когда все посты собрались внутри, берет хату под пулеметный обстрел. После нескольких робких попыток выйти на хате поднимается белый флаг… Пленных в числе десяти человек доставляют в штаб. Достовалов вызывает меня в качестве переводчика и поручает передать им, что они будут немедленно расстреляны, если не покажут всю правду… Бедные немцы — «ландштурмисты»[48], 55—56 лет — приходят в полную панику и окончательно обалдевают… Приходится их успокаивать. Желание Достовалова узнать от них секретные планы высшего немецкого командования не удается удовлетворить, так как они даже не знают фамилии своего батальонного командира… Родом они все из Дрездена и Лейпцига и принадлежат к составу 18-го армейского корпуса. Это заявление вызывает со стороны Достовалова новую угрозу расстрелом за «явную ложь», т. к. 18-й корпус находится на Западном фронте… Приходится мне — скромному обывателю — объяснять офицеру Генерального Штаба, что в Германии «армейский корпус» обозначает и соответствующее соединение войсковых частей, и также то, что у нас называется «военным округом» (в данном случае — «18-й корпус» равносильно «18-у (саксонскому) военному округу») и поэтому вполне возможно, что сформированная в этом округе ополченская часть находится в совершенно ином месте, чем «корпус» в узком смысле слова… К счастью для бедных саксонцев, «Бонапарт» благоволит принять к сведению это обстоятельство…
Трагический элемент сменяется при дальнейшем допросе комическим… На вопрос о профессии в штатской жизни первый из них заявляет, что он «цигарренфабрикант»… Что-то больно не похож он на крупного промышленника!.. Путем длительных расспросов устанавливаю истину: он, оказывается, собирает по улицам окурки сигар и перерабатывает эти «бычки» в новые сигары! Сравнительно быстрее удается установить для второго, что «музикдиректор» — вовсе не директор консерватории, а всего-навсего «человек-оркестр», играющий и на барабане, и на скрипке, и еще на полудюжине всяких шумопроизводящих приборов.
Вернувшись с допроса, застаю у нас во флигеле «светский раут» — парадный чай со всякими принадлежностями. Гости — баржа «Сестра Милосердия» в полном составе, кое-кто из «проезжих» морских офицеров и полковник Клевецкий. Все мы с интересом — и с большим участием — следим за разыгрывающимся на наших глазах романом между одним из наших командиров — интересным и внешне, и внутренне, молодым штаб-офицером — и «принцессой» — столь же симпатичной по характеру, как интересной по внешности, — и искренне жалеем, что в силу ее положения нельзя надеяться на хеппи-энд… Клевецкий просит меня пройти в мою комнату для частного разговора и там заявляет, что у него ко мне «громадная просьба»… «Чем могу служить, господин полковник?!» Оказывается, что ему по штату инспектора артиллерии Отряда положен помощник — штаб-офицер флота, и он убедительнейше просит меня взять на себя эту роль… Конечно, я согласен: я и так практически работаю с ним, а официальное назначение избавит меня и от шифровки интендантских телеграмм, и от стола в штабе (он питается со своим дивизионом отдельно) — словом, для меня сплошная выгода! На следующий день приказом по Отряду за номером 181 я назначаюсь на эту высокую должность (один заголовок на моих служебных бланках занимает не то девять, не то десять строчек!). Остаюсь на жительстве в своей старой комнате, но в обед и ужин, когда остальные с кислыми лицами собираются отбывать повинность в штабе, я заворачиваю налево за угол и через две минуты заседаю в уютной столовой артиллерийского дивизиона. Стол у них совсем недурной, но самое главное — это симпатичная компания! Не говоря уже о самом Клевецком, тут и адъютант дивизиона поручик Поплавский, по своей штатской службе инженер по оросительным работам в Туркестане, о котором он рассказывает массу интересного, и ветеринарный врач пан Станислав, вечно воюющий с Поплавским из-за недостаточного интереса со стороны этого последнего к истории своего герба, и барон Ерта — начальник команды разведчиков, ловящий меня (после третьей рюмки) за пуговицу: «Ты, брат, молодой лейтенант, а я — ста-а-рый…» (Он ушел в запас после японской войны, дослужился где-то до вице-губернатора и возмущен, что ему не разрешают надевать Станиславскую ленту!) Частым гостем является отрядный врач, д<окто>р Краснопевцев, которого приходится приглашать из «практических» соображений (только через него можно добыть «спиритус вини»!), а ради этого надо уже и терпеливо выслушивать его бесконечные философские рассуждения о том, как смотрел на тот или иной вопрос Аристотéль или Шопэ´н-Гауе´р (почему-то он награждает этого философа двойной фамилией)… Опять же — чем больше он говорит, тем меньше водки выпивает он сам. Заходят иногда — на огонек — и французы: крупный, широкоплечий нормандец — блондин Карью, артиллерист, и маленький, черненький южанин Пэги — авиатор. Вспоминается одна забавная сценка: мы только что получили с очередным транспортом из Одессы кое-какие подкрепления для нашего стола и в том числе редкое лакомство — небольшую коробку халвы. Все эти прелести стояли уже на столе, как является Карью. Конечно, его приглашают остаться к ужину. Беда только в том, что он большая сладкоежка и обладает более чем здоровым аппетитом — эта маленькая коробочка исчезнет как дым, если он только доберется до нее. И как раз она привлекает его внимание… «Что это такое?!» — «Это — восточное лакомство, называемое халвой…» — «Оно забавно выглядит… Из чего его делают?!» — Вот случай отпугнуть его! Не моргнув глазом отвечаю: «Орехи, столярный клей, сахар и мелко толченое стекло…» — «Стекло?!.» — «Ну да… Вы видите, как оно блестит…» — «И как же… они едят его?..» — «Ну да… с большим аппетитом…» В течение всего ужина он не сводит глаз с этой странной коробочки, но когда ему первому предлагают попробовать, он сразу становится слишком сытым, чтобы проглотить хоть самую маленькую крошку… И только с каким-то сдержанным ужасом следит за тем, как мы глотаем это «битое стекло»… Так ни разу и не удалось уговорить его попробовать эту варварскую еду…
К этому времени относится еще одна авантюра, чуть было не кончившаяся трагически для всех участников… Клевецкому надо было по делам службы проехать в Измаил, а так как предстояли и разговоры о баржах, канонерках и т. п., то он пригласил меня проехать с ним. Возвращались мы на следующий день сравнительно поздно, часов в пять вечера, на быстроходном катере. Вместе с нами ехал и князь Урусов, у которого были какие-то дела в штабе. На вопрос о том, знает ли он вход в Сулин, командир катера, корабельный гардемарин, ответил очень бодро в утвердительном смысле. Перед выходом дал телеграмму в Сулин с просьбой открыть к нашему приходу — около шести часов — входные маяки. В море было довольно свежо, и пассажиры, каковых было, пожалуй, даже слишком много, начинали «страдать»… По мере нашего приближения к Сулину свежело все больше… Вот уже по времени мы должны были быть у входа, а никаких маяков и в помине нет! Наступила полная темнота, в которой только слабо светились гребни катившихся от норд-оста волн… Идем курсом вест — к берегу… Вдруг под носом вырастают какие-то белые массы, нос катера задирается кверху и в следующий момент ныряет куда-то вниз… Кругом кипит белая пена… Мы на бурунах… но вправо или влево от входа? Отходим обратно в море против все усиливающейся волны… Снова ложимся на курс, ведущий к берегу, но на этот раз значительно левее первого места подхода. Через четверть часа повторяется та же картина — снова мы в кипящей пене бурунов, снова приходится поворачивать в море… Из каюты несутся вопли и стоны пассажиров. Гардемарин признается, что он всего один раз входил в Сулин на пароходе и то спал в это время… Урусов становится на руль. Из машины докладывают, что бензин на исходе, остается самое большее на полчаса… Еще одна попытка, а затем нас уже понесет по воле волн и, по всей видимости, перевернет где-нибудь в бурунах… На плавание особенно надеяться не приходится в этот январский вечер, когда брызги, застывая на одежде, превращаются в сосульки… Идем опять к берегу… Вспыхивает огонек… Но только один — это большой маяк, видимый отовсюду и не дающий нам места входа… И вот в последний момент, когда мы, видя впереди белую линию бурунов, готовимся повернуть в последний раз, загораются — совсем близко — входные огни! Входим — и подходим к пристани на последних оборотах винта. При сходе на берег Клевецкий, усталый и окоченевший, оступается и падает между катером и пристанью… Выволакиваем его, доставляем бегом домой и там принимаемся за самое энергичное прогревание — внешнее и внутреннее… К счастью, все сходит благополучно. Как и можно было ожидать, наша телеграмма, пришедшая вполне своевременно, пролежала около двух часов, пока соответствующий прапорщик удосужился передать ее по назначению. Что его халатность могла стоить жизни двум десяткам человек — эта мысль, конечно, и издали не коснулась его тупой головы…
Наступает какой-то период беспроглядной тоски… Способствует этому, конечно, и отвратительнейшая погода — целыми днями барабанит по окнам дождь, воет в трубах ветер, в комнатах с громадными окнами и маленькими печами стоит собачий холод… Направляясь вечером в штаб артиллерийского дивизиона, иду по колено, а то и по пояс, в полосах густого зеленого тумана… Естественно, развивается целая эпидемия гриппа, бронхитов и тому подобных прелестей… Но надвигается и более серьезная угроза — в третьем госпитале констатируется случай настоящей оспы… Отрядный врач немедленно объявляет госпиталь в строжайшем карантине, но сестрицы продолжают тайком принимать своих кавалеров (или выходить к ним в город), и число заболеваний начинает расти в угрожающих размерах. Нельзя сказать, чтобы — при вообще уже не очень жизнерадостном настроении — особенно ободряюще действовало зрелище проходящих под нашими окнами по три, четыре, а то и по шесть раз в день похоронных процессий, двигающихся под проливным дождем на пустынное и унылое кладбище среди приморских дюн… Так как здесь повсюду стоит подпочвенная вода, то кладбище представляет собою искусственную насыпь, высотой в два-три метра — песчаную площадку без единого деревца или кустика…
Вскоре приходится побывать на нем по случаю похорон, вызывающих всяческие мысли насчет судьбы человеческой… При налете на германо-болгарские позиции около Тульчи один из наших гидро попадает под шрапнельный огонь. Летчик ранен шрапнельной пулей в грудь навылет, наблюдатель — таковой же — в ногу. У летчика хватает еще сил сделать планирующий спуск куда-то в камыши, где он при посадке теряет сознание… Наблюдатель, преодолевая боль в ноге, ползком добирается до пехотных окопов и вызывает оттуда помощь. Часа через два оба лежат в нашем «детском госпитале». Три дня спустя летчик объявлен вне опасности, а наблюдатель отдает Богу душу — столбняк!..
Наши силы продолжают возрастать. Приходят две ополченские дружины — 258‑я Херсонская и двести какая-то Екатеринославская… Появляется «рабочая рота» из уныло замерзающих сартов и таджиков, мрачно смотрящих на свет Божий и не понимающих ни звука по-русски… Ими командует какой-то полувоенный, полуштатский ловкач весьма непривлекательного типа…
Трения и затруднения со штабом продолжаются по-старому. С целью поднятия «морального потенциала» у нас появляется идея издания юмористического журнала. Редакционная коллегия с жаром принимается за работу. Первый номер «Бамбука» (так его окрестили в честь родных камышей!) вышел совсем недурным… Научная «передовая», посвященная историческому прошлому наших болот и географически-экономически-бытовому описанию их, была бы совсем хороша, если бы автор не перепутал все и не именовал бы Дунай упорно «Танаисом», что является древним названием Дона… Ряд статей на животрепещущие местные темы, стихи многообещающих молодых болотных поэтов, исторически-авантюрно-детективный роман во многих частях с прологом и эпилогом (пишущийся по очереди всеми членами редакционной коллегии), политический обзор, отдел загадок и ребусов… Чего же требовать еще? Все погубил отдел объявлений… Дернула же нелегкая заведующего этим отделом поместить такое объявление: «Интересная молодая дама, проживающая в одном из палаццо на набережной, желала бы познакомиться с изящным всадником, проезжавшим вчера при закате солнца под ее окнами…» Это был камешек в огород Ники Яковлева, вздумавшего обучаться верховой езде на одном из коней команды разведчиков Халютина, и надо же было случиться такому роковому совпадению, что как раз накануне вечером у начальника штаба произошло бурное недоразумение с его конем на той же набережной, причем этот Буцефал был усмирен лишь при содействии некоторых местных обывателей. За таковое дерзостное издевательство над высоким начальством — да еще со стороны ненавистного Морского отдела! — журнал был запрещен к изданию и наш бедный «Бамбук» отцвел, не успев расцвести…
Но в пассив Морского отдела записываются гораздо более серьезные проступки… Отозвались ли пертурбации в жизни человечества и на природе, или по иным каким причинам, но в этом году на Дунае наступил очень ранний ледоход. По каналу поплыли льдины всех видов и размеров, течение и уровень воды поднялся довольно чувствительно. В результате телефон в штабе начал звонить непрерывно, принося вопли о помощи со стороны полков и батарей, заливаемых поднявшейся рекой на своих позициях. На выручку двинулись тральщики третьего дивизиона со всеми своими баржами «спасать и страхом обуялый, и дома тонущий народ…». Полковник же Достовалов, хватив кулаком по столу, молвил: «Опять этот проклятый Морской отдел!..»
На второй день ледохода разыгрался такой инцидент: один из тральщиков шел вниз по каналу, имея на буксире баржу, груженную целой батареей со всеми своими зарядными ящиками, полным конским составом и пр. и пр. Вести тяжело груженую баржу среди льда и на сильном течении — задача не из легких и требующая внимательного и искусного управления. По дороге, идущей вдоль канала, катил в том же направлении на своей двуколке командир второго полка. Увидев тральщик, он почему-то решил переменить способ передвижения и начал знаками и голосом требовать, чтобы тральщик погрузил и его самого, и его экипаж. Командир тральщика, видя, что никакого бедствия, а следовательно, и никакой особой нужды тут не было, и не подумал рисковать своими судами ради какой-то фантазии и спокойно продолжал свой путь. Бравый полковник, прибыв в Сулин, явился в штаб с жалобой, а Достовалов, весьма довольный такой оказией, помчался к адмиралу с требованием — не более не менее как предать командира тральщика полевому суду за… Под какую статью подводилось это «преступление», так и не удалось узнать, но как только, благодаря злорадству штабных чинов, это дошло до нас, то даже бесстрастный и уравновешенный последователь [йогов] — Протасов — не выдержал и, сорвавшись с места, влетел к адмиралу с весьма обоснованным, хотя и не совсем дисциплинарным вопросом: «Ваше превосходительство, вы моряк или нет?!» В результате этого не совсем банального выступления заготовленный уже приказ так и остался неподписанным, а на двух мачтах, красовавшихся перед «дворцом», взвился сигнал: «Адмирал изъявляет командиру тральщика „236“ свое особое удовольствие». За ужином в этот день, как мне рассказывали потом, Достовалов отсутствовал «по болезни», а адмирал беседовал исключительно любезно с чинами Морского отдела, к вящему неудовольствию «пипифаксов». А вечером мы чествовали в своем флигеле командира «236»-го и его начальника дивизиона, «дружеская беседа затянулась далеко за полночь…», как писали репортеры «Петербургской газеты» или «Листка». Мне лично этот вечер принес маленькое огорчение в виде прибывшего из Одессы чемоданчика с бельем, в который жена, положившись на уверение, что транспорт идет прямо в Сулин, положила десяток громадных спелых груш. Транспорт прошел в Одессу и стал там на два месяца в ремонт… Как выглядело белье, можно не описывать… Все же я пострадал меньше, чем бедный поручик Поплавский, получивший в тот же день посылку с химически-механической смесью, состоявшей из дюжины новых рубашек, фунта леденцов и двух разбитых флаконов с клюквенным экстрактом…
Настроение в этот вечер было таким бодрым и приподнятым, как уже давно не бывало среди нас — «изгнанников болот», и когда мы наконец, около двух часов, разбрелись по своим комнатам, никому не снилось, что завтра все эти наши радости и горести потеряют всякое значение для нас…
Около трех часов на следующий день из штаба передали по телефону, что адмирал приглашает немедленно всех офицеров в столовую залу. По приходе застаем там не только штаб в полном составе, но и офицерский состав всех наших «морских сил», летчиков, артиллерию… Вот прибывают последними командиры ополченских дружин, ротмистр-пограничник и командир пресловутой «полубатареи»… На всех лицах написано ожидание, удивление… Вполголоса обмениваются предположениями, догадками… Адмирал выходит из своего кабинета, в руках у него листок бумаги. Выражение лица озабоченное, даже несколько растерянное… Наступает полная тишина. «Господа, — голос адмирала какой-то сдавленный, взволнованный, — я получил по прямому проводу (мы уже некоторое время связаны с Севастополем аппаратами Бодэ) телеграмму, которую я считаю долгом сообщить вам… Скажу вам сразу, что больше я сам ничего не знаю… Она гласит: „На престол вступил Великий Князь Михаил Александрович…“ — Пауза. — Господа, мы люди военные… Политика не наше дело… Мы должны считаться с фактами… Ура Государю Императору Михаилу Александровичу!» «Ур-р-р-а!..» — глухо прокатывается по зале… Порыва, воодушевления в этом «ура» нет… Слишком потрясены, сбиты с толку все этой нежданной, непонятной вестью… Собрание тихо расходится…
Двумя часами позже радиостанция засыпает нас телеграммами. Тут и отречение Государя, и сформирование Временного правительства, и приказы новоиспеченного «военного и морского министра» — купца Гучкова, и вся эта смесь наивно-бездарных произведений дилетантов — интеллигентов, которым захотелось поиграть в Дантонов и Робеспьеров, с сознательно-разрушительной работой врагов, первым образцом которой является чреватый разложением и гибелью «приказ номер первый».[49] Работаем молча, никому не хочется говорить… Никто не ощущает никаких восторгов перед «зарей свободы» и прочими трескучими шаблонами революционной фразеологии… В душе звучит похоронный марш… Россия умерла…
К вечеру снова приглашение в штаб. Офицерское собрание военного гарнизона. Стало известным, что уже сформировался солдатский гарнизонный Совет и возбуждается вопрос о вхождении в него, чтобы не допустить отрыва офицерства от солдатской массы, предлагается произвести выборы делегатов. Выборы производятся здесь же, причем более мелкие части объединяются для выбора одного и того же делегата. К моему удивлению, я оказываюсь, благодаря этому, представителем не только Морского отдела, но еще и Пограничной стражи и — совсем неожиданно! — Рабочей роты сартов и таджиков!.. Общее число делегатов получается тринадцать — цифра, могущая навести на пессимистические размышления!.. Узнаём, что первое заседание Гарнизонного Совета должно состояться сегодня же вечером в одном из больших сараев Европейской Комиссии на краю города. Решаем немедленно направиться туда, чтобы с самого начала войти в контакт с ним и быть в курсе всех событий. И вот все тринадцать, подняв воротники, стоически шлепают в темноте по лужам, под противным мелким дождем, сквозь полосы зеленого тумана, по направлению к месту заседания… Что нас ожидает там?! Никто не может сказать этого. Диапазон громадный — от «братского единения» до отправки (по классическим образцам!) в качестве «врагов народа» на фонарь или другое подобное приспособление…
Наше появление — совершенно не предусмотренное — вызывает сенсацию. Проявления враждебности нет, но развал уже идет полным ходом: все курят, никто не поднимается… Сейчас же по открытии собрания — жидочком-фельдшером — просим слова. Нашим «спикером» выступает «Гога» Веселаго — молодой лейтенант, командир одного из угольных миноносцев.[50] Надо ему отдать справедливость, язык у него хорошо подвешен и он сразу находит тон и приемы митингового оратора. Опираясь на «братское единение всех слоев населения без различия звания, положения и пр. и пр.», он вносит предложение о нашем «кооптировании» в состав Совета. Предложение это встречает сильную оппозицию, гл<авным> обр<азом> со стороны «ведущих элементов» — преимущественно иудейской расы — фельдшеров, музыкантов и т. п. Нам предлагается создать свой — офицерский — Совет. Возражаем, склоняя на все лады «единение», «солидарность», «равенство» и пр. и пр. После двухчасовых прений наша точка зрения берет наконец верх и вливаемся «ин корпоре» в состав Совета. Мало того, при выборах президиума председателем оказывается избранным наш спикер! Надо сказать, что в дальнейшем он не поддавался соблазну впасть в демагогию и — даже в ущерб своей, очень им ценимой популярности — голосовал всегда с нами в принципиальных вопросах. К нашему удивлению, в составе Совета оказывается еще и четырнадцатый офицер, но не как офицерский, а как солдатский делегат. Это — знаменитый капитан Алексеев — виноват! — уже не капитан Алексеев, а капитан Финкельштейн!.. Каким образом он мог при «старом режиме» попасть под фальшивой фамилией в военное училище и дослужиться до капитанского чина — так и осталось для нас неразрешимой загадкой. По роду своей деятельности он был бесспорно стопроцентным Финкельштейном.
Дальнейшая история моего пребывания в Сулинских болотах — это история заседаний Гарнизонного Комитета, ибо на них уходило все время, все силы… Мы заседали с восьми часов утра до обеда, с двух до шести, с восьми вечера до полуночи и много дольше… Из «побочных» событий остается упомянуть лишь об очень немногих. Так, на следующее утро после нашего драматического похода в Гарнизонный Совет, я увидел направлявшегося в наш флигель своего помощника и командующего «морской батареей номер первый» унтер-офицера Березняка. На его физиономии было явно написано торжество — он шел сообщить мне о приказе номер первый! Но это удовольствие было ему подпорчено. Не успел он показаться в дверях, как я — тоном приказания — сообщил ему: «Березняк, примите к сведению — с сегодняшнего дня, по приказу морского министра, вы будете говорить мне„господин лейтенант“ вместо „ваше благородие“, а я буду называть вас на „вы“. Поняли? Можете идти». — «Так точно, ваш… господин лейтенант…» — и Березняк исчезает глубоко разочарованный…
В одиннадцать часов на плацу перед «дворцом» торжественный благодарственный молебен (за что благодарить-то?!). Присутствие всех обязательно… Никогда еще — даже на почти двухчасовых монастырских обеднях отца Давида в свое время — не было так тяжело достоять, как эту коротенькую службу, никогда еще не было такого немолитвенного настроения… Как жалко спотыкается хор: «по-о-беду благоверному… Временному правительству… на супративныя даруя…», как нелепо звучит «многая лета» — тому же Временному правительству!.. По рядам шныряют какие-то фигуры, одна из них что-то вертится около меня… Через некоторое время только замечаю, что мне прикололи красный бант… Я его не сорвал сейчас же, не до него было… Мы слушали благодарственный молебен, а фактически служили панихиду по России, и был ли при этом черный креп на рукаве или красная тряпочка в петлице — это не меняло дела… Суть была в том, что мы хоронили Великую, Славную Россию — не сраженную в честном бою, а проданную своими же, отравленную своими же, и которую не заменить никакими суррогатами, как их ни называть…
После молебна приходится еще выслушивать речи… Говорят разные «оратели» — трескучие, лживые фразы… Восторженно несет какую-то несосвятимую ерунду консул в полном параде. Кричат «ура» по команде своего начальника сарты и таджики… После грусти и боли становится тошно и противно… Под истерические выкрики консула швыряю в грязь красный бант и ухожу. Я не один, понемногу уходят все, остаются только Финкельштейны, которым есть что праздновать… К консулу с этого дня никто из Морского отдела больше не ступил ногой.
Приблизительно к этому же времени (я не могу сейчас точно ручаться, было ли это незадолго до или вскоре после начала революции) относится одно событие, которое считаю необходимым упомянуть, т. к. есть шансы на то, что оно может войти в историю в совершенно превратном виде. И если, с одной стороны, я считаю необходимым делать все, чтобы сохранить для будущего память о светлых и славных страницах истории нашего флота, то — с другой — не следует замалчивать или превращать в подвиги промахи или темные моменты… А к таковым относится так называемый «прорыв канонерской лодки „Донец“ у Тульчи». Он может быть внесен в историю как подвиг, ибо по совершенно непонятному легкомысленному отношению к делу Георгиевская дума Черноморского флота утвердила представление (чье, к сожалению, мне не удалось установить) и наградила командира этой лодки Георгиевским крестом (дело Думы имелось в архиве Исторического кружка в Париже). Нам, современникам и почти непосредственным свидетелям этого дела известно, что 1) никакой нужды в этом «прорыве» не было — лодка могла, как и все другие суда, перейти из Килийского рукава в Сулин морем, 2) что решение пойти на прорыв было принято после очень веселого обеда с обильным возлиянием и 3) для этого был выбран момент, когда флагманский артиллерист, князь Урусов, не был на борту, т. к. он определенно восстал бы против этого бессмысленного предприятия. Подойдя к Тульче, лодка открыла огонь обоими бортами, т. е. правым — по немецким позициям и левым — по нашим окопам! Войдя в азарт, ввели даже в дело кормовую 75 м/м пушку, подлежавшую снятию и замене, как совершенно расстрелянную. В результате стрельбы ее разорвало и была переранена вся прислуга. Только благодаря тому, что немцы были захвачены врасплох и их артиллерия не успела пристреляться, лодка избежала более печальную участь, которая могла грозить ей при этой авантюре…
В первые же дни возникает дело, которое заставило нас потратить массу времени и энергии в бесконечных заседаниях Гарнизонного Комитета, продолжавшихся больше месяца. Героем его явился не кто иной, как Достовалов. Проходя вечером мимо канцелярии, он услышал, как писари говорили о нем в далеко нелестных выражениях. Взбешенный, он ворвался в помещение, сбил говорившего ударом кулака с ног и ударил его, уже лежавшего на земле, сапогом по лицу, разодрав его в кровь шпорой… Писарь молча поднялся, вышел во двор и — застрелился… Надо ли говорить о впечатлении на массы от такого случая в первые дни всяких свобод?! В Комитет посыпались требования немедленного ареста и даже расстрела… И вот началась наша почти двухмесячная борьба за спасение этого человека, который сам по себе не заслуживал и сотой доли этого труда, но которого приходилось отстаивать во имя принципа… Ежедневно, и не раз, а три и четыре раза за день разыгрывалась та же история, всегда по одному и тому же шаблону. Выслушав очередного оратора, требовавшего крови Достовалова, мы выпускали своего оратора. «Товарищи, вы признаете Временное правительство?» — «Признаем…» — «Подчиняетесь его приказаниям?!» — «Подчиняемся…» — «Так вот — по его постановлению никакие самочинные аресты и суды недопустимы!» — «Правильно! Правильно!» — «Значит, нельзя арестовать так себе, здорово живешь?!» — «Нельзя, значит…» Победа за нами… на десять минут. На трибуну выходит очередной оратор, и толпа так же соглашается с ним, как только что соглашалась с нами… И так изо дня в день, из часа в час… В конце концов наша игра свелась к тому, чтобы получить последний вотум последней сессии данного дня и, получив его, отвлечь собрание от темы до закрытия заседания. Не раз это удается таким путем: прошу слова для срочного сообщения и, получив его, вношу на голосование предложение: «Товарищи, уже четверть первого… не пора ли и на боковую?!» Почти всегда можно было рассчитывать на получение большинства голосов, т. к. публика действительно уставала от этих бесконечных заседаний…
В то же время мы усиленно пытались уговорить Достовалова переехать в Измаил или куда-нибудь подальше — с глаз долой, — но он с каким-то непонятным упорством отказывался сделать это, мало того, он как бы нарочно вызывал к себе внимание, выезжая верхом на прогулку и т. п. Мне до сих пор непонятно, что ни разу не было на него покушения…
Так подошла Пасха. Перед самыми праздниками удалось развязаться с большой заботой: из Севастополя нам прислали большую баржу, груженную шестидюймовыми газовыми снарядами — для знаменитого апрельского наступления, так никогда и не состоявшегося… Когда я ознакомился с приложенной инструкцией для хранения их, у меня волосы стали дыбом: не говоря уже о бесконечных измерениях температуры, осмотрах и т. д., инструкция требовала самым категорическим образом еженедельного лабораторного исследования под угрозой самых мрачных перспектив… Посоветовавшись с Клевецким, мы составили от его имени бумагу в Севастополь, в которой, в свою очередь, не пожалели самых черных красок для описания условий хранения у нас и возможных отсюда катастроф… Результат был самый утешительный — в срочном порядке был прислан транспорт, который впрягся в эту баржу, и вскоре — к нашему великому облегчению — они исчезли на горизонте!..
Предпраздничный период ознаменовался забавным инцидентом на очередном заседании Гарнизонного Комитета. К общему удивлению, потребовали слова делегаты ополченских дружин. Надо заметить, что, когда им было предложено выбрать делегатов в Комитет, от них получился такой очаровательный ответ: «Эвто до нам не касается… Нарядами фитфебель ведает». В дальнейшем они держали себя довольно безучастно, но всегда голосовали за наши предложения, приходившиеся им больше по душе, чем прогрессивно-революционные идеи фельдшеров… Итак на трибуне появился ополченский делегат. Погладив бороду, обстоятельно крякнув, он повел такую речь: «Товарищи, как у нас, значит, теперь эта самая леворюция, — все мы, значит, равны… Что наш брат, что их благородия… (жест в сторону офицерских делегатов, вызвавший легкие корчи у всех столпов революции) а ежели опять все мы равны, то ты всем и подай поровну… не так, что ли? Так вот, почему же нам к празднику по два яйца да по куску колбасы буде, а вона у них, в антелерии, еще по бутылке красного на трех человек дают?! Кака ж тут справедливость?.. Нет, брат! Поровну так поровну… Чем мы хуже?!. Кажись, все одному царю служим!..» И он с достоинством покидает трибуну. Физиономии фельдшеров из президиума напоминают последнюю немую сцену из «Ревизора»…
В Пасхальную ночь заглядываем и в румынскую, и в греческую церкви. Если первая из них не производит никакого особого впечатления, то вторая прямо отталкивает… Трудно вообразить себе, чтобы русская православная служба, величественная и музыкальная, могла возникнуть из этой какофонии и суетливого кривляния… На праздник к нам прибывают гости — из Измаила приезжают Урусов и наши французы, уже некоторое время базирующиеся на Килийском рукаве. Разговляться все «приглашены» в штаб (попробуй не явиться!), даже Клевецкий со своим дивизионом сегодня вынужден присутствовать на этой общей трапезе… Холодно, неуютно… Прапорщики, напившись, орут, задираются… При первой возможности исчезаем потихоньку из этой милой компании… Сидим еще довольно долго у нас с Урусовым и французами… Карью, верующий католик, восхищается нашей пасхальной службой… Урусова устраиваем на ночевку, французы почему-то должны непременно вернуться в Измаил, и около семи часов утра мы их провожаем к очередной «оказии». Идет туда «Змеуль» — древнейший румынский миноносец постройки семидесятых годов, несуразное сигарообразное сооружение с очень сомнительными мореходными качествами. Командир его — лейтенант Гонта — наша общая симпатия. Он тоже из «запорожцев за Дунаем» — потомок известного гетмана Гонты. Сегодня он, в отличие от своего обычного жизнерадостного настроения, что-то озабочен — то посматривает на небо, по которому несутся быстро низкие разорванные облака, то поглядывает на многочисленных пассажиров, которыми переполнена палуба… Наконец, передернув с каким-то фаталистическим жестом плечами, он пожимает нам руки и вскакивает на палубу своего корабля. «Змеуль» отделяется от пристани и, как-то неуклюже покачиваясь, скользит по течению к выходу.
Два часа спустя радио подполковника Потапова из Вилково сообщает нам о гибели «Змеуля» при подходе к Килийскому устью. Перегруженный миноносец начало заливать. Командир спустил свои две маленьких шлюпки, куда стали сажать женщин и детей. Из Вилково, откуда заметили его бедственное положение, выслали все наличные рыбачьи лодки, но и их едва хватило для посадки всех пассажиров. Позже пришлось узнать от спасенных, что Гонта спокойно остался на своем посту, с ним остались и наши три француза. Им предложили место в шлюпке, но они решили, что это ее перегрузит и подвергнет риску находящихся в ней женщин и детей, они отказались, стали посреди палубы и, взявшись под руки, запели «Марсельезу»… Торопившиеся еще на помощь лодки видели только, как «Змеуль», высоко задрав нос, исчез под водой… На месте гибели никого подобрать не удалось.
На этой печальной, но красивой картинке и кончаются, собственно, мои воспоминания о «голубом» Дунае… Я провел там еще около месяца, преимущественно в заседаниях Гарнизонного Комитета и мелких работах по своим складам и т. п. Воспользовавшись служебным разговором по прямому проводу с новым флагманским артиллеристом Штаба Командующего — моим бывшим старшим офицером, я рискнул попросить о возвращении. Очевидно, дело о нашем «государственном преступлении» было уже забыто или, во всяком случае, побледнело по сравнению с новыми событиями, ибо довольно быстро последовало распоряжение о моем возвращении в Севастополь. Сдав должность своему преемнику под «серьезным» немецким налетом (10 аппаратов, бомбы до 50 кило!), я покинул Сулин в последних числах апреля <19>17 года. Но не было в душе той радости, которую я представлял себе при возвращении домой… Надо всем доминировала неотвязная, тревожная мысль — что ждет флот, что ждет Россию?!
1. «Гаэтано Морелли — делегат от Италии в Европейской Дунайской комиссии» (фр.). Подробных сведений о нем найти не удалось.
2. Румынский город и порт на берегу Дуная.
3. Вначале было написано «хотя его страна и осталась нейтральной в этом конфликте», затем исправлено на «хотя и не вою…», далее неразборчиво.
4. Так в документе.
5. В этом месте в тексте есть неразборчивая карандашная приписка в несколько слов.
6. Бронепалубный крейсер румынского флота «Элизабета». Стал в строй в 1889 г., к началу Первой мировой войны устарел, находился в Сулине, после войны списан, но еще до 1930‑х гг. использовался как плавучий склад.
7. Эдуард Альфредович Берендс (1875—1934), в период Первой мировой войны — начальник Северного района службы связи Черного моря.
8. См. примеч. 10 (2017, № 11).
9. См. примеч. 11 (там же).
10. В тексте неразборчиво, возможно, 55-миллиметровые пушки. Крейсер был оборудован орудиями обоих этих калибров.
11. Маяк в устье Георгиевского рукава Дуная.
12. Населенный пункт в устье Килийского рукава Дуная
13. № 234 — «Роза» (примеч. М. О. Кубе).
14. «Знаете, мой дорогой, пирожки сегодня были фантастические» (фр.).
15. «Вы хорошо поняли, Вася?» (фр., примеч. М. О. Кубе).
16. «Ну конечно, прекрасно понял! Пусть они только сунутся, я им пошлю такой залп!» (фр., примеч. М. О. Кубе).
17. Хобот — задняя часть лафета артиллерийского орудия; лафет — специальное приспособление, опора, на которой закрепляется ствол орудия.
18. Георгий Фридрихович Гильдебрандт (1882—1943), командир эскадренного миноносца «Капитан-лейтенант Баранов».
19. Николай Александрович Рагозин (1891—1957), в описываемый период — начальник 3-го корабельного отряда авиации Черноморского флота.
20. Траверз — направление, перпендикулярное курсу судна, или его диаметральной плоскости.
21. Лейтенант Императорского германского флота Адольф Лауэ (нем.).
22. Город в Германии.
23 .Турецкий бронепалубный крейсер «Меджидие». Стал в строй в 1903 г., в апреле 1915 г. подорвался на мине и затонул возле Одессы. Был поднят и зачислен в состав русского флота под названием «Прут». В 1918 г. возвращен Турции.
24 .Эскадренные миноносцы «Громкий» и «Счастливый». Стали в строй в 1915 г. «Громкий» в 1918 г. затоплен командой на пути в Севастополь. «Счастливый» в 1918 г. захвачен интервентами и в 1919 г. затонул в Эгейском море.
25 .Бронепалубный крейсер «Память Меркурия». Стал в строй в 1905 г. До 1907 г. – «Кагул», в 1922 г. переименован в «Коминтерн». Принимал участие в Первой и Второй мировых войнах. Выведен из эксплуатации в 1943 г.
26. Впоследствии военный министр Японии (примеч. М. О. Кубе).
27. Вероятно, имеется в виду знак японского ордена Золотого коршуна.
28. Орден Святого Владимира.
29. Мачин, Исачка — румынские населенные пункты на берегу Дуная.
30. Главный хирург Шотландского женского госпиталя (англ.).
31. Рукопожатие (англ.).
32. Румынский город и порт на берегу Дуная.
33. Командующий Румынским королевским флотом.
34. Измаил, Килия — портовые города на Килийском рукаве Дуная.
35 .Имеется в виду Русско-турецкая война 1877—1878 гг. На ней впервые применено в боевых условиях минное оружие.
36 .Дмитрий Всеволодович Ненюков (1869—1929), в годы Первой мировой войны сначала являлся представителем Военно-морского флота в Ставке главнокомандующего, затем переведен на Дунай; некоторое время возглавлял отряд обороны устьев Дуная и Дунайскую транспортную флотилию; в июне 1917 г. назначен командующим отрядом речных сил Дуная.
37. См. комментарии к 1‑й части (№ 11 за 2017 г.).
38. Эскадренный миноносец «Лейтенант Шестаков». Стал в строй в 1909 г. Назван в честь лейтенанта А. П. Шестакова, участвовавшего в подрыве турецкого броненосца во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. В 1918 г. затоплен в Новороссийске во избежание захвата немцами.
39. Много позже пришлось прочесть статью о перехватывании телефонных разговоров радио-приемниками и, наоборот, «индукции» радиопередач в телефонных проводах… (примеч. М. О. Кубе).
40. Эскадренный миноносец «Капитан-лейтенант Баранов». Стал в строй в 1909 г. Назван в честь командира парохода «Веста» , отличившегося в бою с турецким броненосцем во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. В 1918 г. затоплен в Новороссийске во избежание захвата немцами.
41. Семен Семенович Фабрицкий (1874—1941), с октября 1916 г. — командующий отдельной Балтийской морской дивизией, переброшенной на Дунай в начале 1917 г. для обороны его устьев.
42. «Первая колонна марширует... Вторая колонна марширует...» (нем.).
43. Один из крупных островов в дельте Дуная.
44. Эскадренный миноносец «Жаркий». Стал в строй в 1905 г., до 1907 г. числился миноносцем; в 1920 г. уведен П. Н. Врангелем в Бизерту.
45. Драга Обренович (1861—1903), королева-консорт Сербии в 1900—1903 гг.; убита в ходе государственного переворота.
46. «Командир, по нам стреляют!» (фр.).
47. Имеется в виду М. Д. Скобелев (1843—1882), генерал от инфантерии, участник Среднеазиатских завоеваний и Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Прозвание «белый генерал» получил за то, что в сражениях участвовал в белом мундире и на белом коне. Подвергался критике за большое количество потерь среди своих подчиненных, в том числе во время осады крепости Плевна, когда активных боевых действий не велось. На эту особенность и намекает М. О. Кубе, приводя его в сравнение.
48. Ландштурмист — военнослужащий ландштурма, то есть ополчения, запаса.
49. Имеется в виду приказ № 1 Петроградского Совета, первый после победы Февральской революции — по гарнизону Петроградского военного округа, принятый 1 марта 1917 г. В числе прочего им были узаконены возникшие армейские комитеты, солдаты уравнены в правах с офицерами, запрещено грубое обращение, отменено титулование и т. д.
50. «Жаркого» (примеч. М. О. Кубе).
Публикация и комментарии Татьяны Пономаревой и Вадима Ципленкина
