ЭССЕИСТИКА
И КРИТИКА
Павел Кузнецов
Благодетели человечества:
князь Кропоткин, хлеб, воля и Гуляйполе
Со смерти Толстого в России не было более великого
человека, да и при жизни Толстого Россия не имела
более благородного человека, чем Кропоткин. Никто
не пожертвовал для дела свободы больше, чем он.
Георг Брандес
Русские писатели-гуманисты второй половины
ХIХ века несут на душе великий грех человеческой
крови, пролитой под их знаменем в ХХ веке. Все
террористы были толстовцыи вегетарианцы, все
фанатики — ученики русских гуманистов.
Этот грех им не замолить.
Варлам Шаламов
В душе, в большинстве своем, мы в той или иной степени —
анархисты. Что может быть лучше и выше свободы, свободы безграничной, абсолютной,
ничем не скованной?! Разумеется, люди боятся свободы как ужаса неизвестного, но
самый последний чинуша, кафкианский монстр, в глубине бессознательно мечтает
о ней. Свободу любят все, но можно ли любить государство, его сюрреалистические
законы, власть — всегда и везде коррумпированную? Можно ли любить Левиафана?
Да, по-своему, можно — но это уже патология. Его можно бояться, уважать, признавать
необходимость, тем более в такой анархической стране, как Россия. Но любить его нельзя!
В этом, в частности, драма Розанова.
Монархист и государственник по убеждениям, он оказался (почему-то?!) главным
анархистом в русской литературе, и его книги — это не только история
распада его души, но и Российской империи.
Я впервые познакомился с анархистами в конце 1980-х, когда
новые (или забытые) идеологии росли, как лисички после дождя. Меня поразило многообразие
анархических фракций — бакунинцы, кропоткинцы, анархо-коммунисты, мистические
анархисты… Но наиболее интересным оказался последователь князя Петра Кропоткина,
которого я как-то подвез в 1990-е на пыльном большаке в Псковской
губернии. Естественно, он был пьян, нес что-то невнятное про всеобщее безвластие,
кооперацию, анархо-коммунизм, Карелина и Солоновича и, конечно же, Кропоткина…
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ
Князь Петр Алексеевич Кропоткин (кстати, из Рюриковичей) был, бесспорно,
одним из самых благородных русских революционеров. Другого такого не найти. «Вселенская
совестливость» и чувство вины перед бесконечно страдающим народом непосредственным
образом отразились на его анархо-коммунистической утопии, которая, по сравнению
с жестким и разрушительным анархизмом Михаила Бакунина, выглядела романтической
идиллией «земного рая».
Я не буду перечислять бесконечные достоинства этого человека, ученого,
писателя, мыслителя, но скажу сразу же, что при всем том нет таких заблуждений радикальной
интеллигенции позапрошлого столетия, которые бы он не исповедовал. Фанатическая
вера в материалистическую науку и прогресс, ненависть к государству
как к главному злу — в лице «помещика, судьи, солдата и попа» —
все эти откровения «дельной мысли», при столь же утопической идеализации природы
и природного начала, присутствуют во всей его необыкновенной литературно-революционной
и научной деятельности.
Он не был столь безумен, как Бакунин, — «страсть к разрушению»
не стала его подлинной страстью. Анархизм Бакунина — мифотворческий, иррациональный, —
анархо-коммунизм Кропоткина, «внешне более научный и позитивистский», но, пожалуй,
еще более фантастический.
Славянофильская анархическая вольница для Бакунина, ненавидевшего немцев
(трактат «Кнуто-германская империя»), Болотников, Разин и Пугачев — были
альфа и омега будущего анархического государства.
Свой анархо-коммунизм Кропоткин
(впрочем, он немцев также ненавидел и, как ни странно, в 1914—1918
годы выступал за войну «до победного конца») пытался сделать более «разумным» и «человечным».
Биолог-дилетант, он пишет довольно фантастическое сочинение «Взаимопомощь в мире
животных», где пытается доказать, что не только внутри одной семьи, но и одного
вида животные могут помогать друг другу, вопреки Дарвину. (Интересно сравнить эту
работу с «Агрессией» Конрада Лоренца.) Все животные внутри вида могут помогать —
но лишь до определенной степени. На самом деле взаимопомощь животных интересовала
князя Кропоткина по иной причине. Если уж низшие существа способны на нечто подобное,
то человекам самой природой суждено осуществить выведенный им фундаментальный «закон
взаимопомощи», противостоящий как социал-дарвинизму, так и марксистской «классовой
борьбе».
Он мог бы стать блестящим писателем — достаточно вспомнить первые
главы «Записок революционера», где он рассказывает о своем детстве и отрочестве
в княжеском имении, но, порвав со своим классом, избрал иной и, надо сказать,
весьма тяжелый путь. Он закончил Пажеский корпус, был близок ко двору. Но придворная
карьера его не заинтересовала.
Ученый, естествоиспытатель с мировым именем, в юности в экспедициях
исколесивший всю Сибирь, сидевший в Петропавловке (бежал в 1887 году)
и в европейских тюрьмах, за сорок лет в эмиграции встретивший
тысячи людей, он, удивительным образом, так и не увидел в человеке никакого зла. Ибо все зло исключительно
от власти, собственности и государства — «королей и попов»… Бесконечно
восхищался Тургеневым, его Базаровым и тургеневскими барышнями. Боготворил
«ангела русского терроризма» Софью Перовскую. Сдержанно симпатизировал Нечаеву,
хотя, в конечном счете, не жаловал аморализм…
В жизни князь обходился самым необходимым, был почти аскетом, можно
сказать — «анонимным христианином». Достоевского почитывал, ценил «Записки
из Мертвого дома» и «сострадание к падшим». Но «реакционность» писателя
симпатий, естественно, не вызывала.
Метафизическое зло, грех, религия, все мистическое, ужас человеческого
существования — сомнительные и устаревшие выдумки, как и сама метафизика
и христианство. Удивительно счастливый человек!.. Собственно, это не его личное
заблуждение, это болезнь его окружения, эпидемия, охватившая едва ли не все ХIХ столетие!
Верил в русское крестьянство,
как оно, в свою очередь, — в Николая Угодника. Но, в отличие
от достоевских «богоносцев» — смиренных тружеников, —
видел в них главных носителей бунта и анархии, в чем, в конце
концов, и оказался прав.
С Львом Толстым они испытывали друг к другу нежную симпатию. Правда,
князь не принимал у графа «непротивление злу насилием» и, частично, «религиозное
мракобесие», а граф, в свою очередь, — чрезмерную княжескую «революционность».
Увы, они так никогда и не встретились.
Но в главном сходились, не считая мелочей:
«Человек по природе своей естественно
добр и благостен <…>. Возникновение культуры, как и государства,
было падением, отпадением от естественного божественного порядка, началом зла, насилием.
Толстому было совершенно чуждо чувство первородного греха, радикального зла человеческой
природы, и потому он не нуждался в религии искупления и не понимал
ее. Он был лишен чувства зла, потому что лишен был чувства свободы и самобытности
человеческой природы, не ощущал личности. Он был погружен в безличную, нечеловеческую
природу и в ней искал источников божественной правды… Он морально уготовлял
историческое самоубийство русского народа. Он подрезывал крылья русскому народу
как народу историческому, морально отравил источники всякого порыва к историческому
творчеству» (Н. Бердяев. «Духи русской революции»).
Сказано, возможно, слишком страстно о писателе и пророке,
которого при жизни именовали «совестью России», но если учесть, что эти слова написаны
в 1918 году, Бердяева можно понять.
Интеллектуальные учителя Кропоткина, кроме анархистов, — французские
материалисты XVIII века, Огюст Конт, Дарвин, и весь позитивизм вегетарианского
ХIХ века. В духе времени верил в естествознание и научно-технический
прогресс как в манну небесную. Как давно замечено, у русских народников
и анархистов это религиозная вера, вывернутая наизнанку, хилиастическая ересь
о царстве праведников на земле.
Философский уровень — ниже плинтуса. Даже Владимир Ильич, не говоря
уже о Марксе, да и Бакунине, в юности штудировавшего Гегеля, выглядит
интеллектуальнее. Поэтому в своих сочинениях («Хлеб и воля», «Современная
наука и анархия») рисует фантастическую картину земного рая, напоминающую первых
утопистов, например фаланстеры Фурье.
Это младенческий лепет — буквально на уровне школьных сочинений.
В начале всего — революция (разумеется, крестьянская!). Крови не избежать,
но надо подготовить народ так, чтобы все произошло «гуманно», без чрезмерной резни и кровопускания.
Но даже этот великий гуманист понимал, что без некоторой бойни не обойтись.
Затем всю собственность «взять да поделить», вплоть до одежды, продуктов
и жилья. Но важно, что дележ будет добровольным и ненасильственным!
Почему? Потому что, как только мелкие собственники увидят преимущества
труда в «кооперативах — колхозах» (5—6 часов в день), то тотчас же
выскажутся за «обобществление», отдадут последнюю рубашку и вольются в коллективы,
где благодаря «закону взаимопомощи» возникнет неслыханная производительность труда!
Дальше восторжествует главный принцип анархо-коммунизма — «каждому по потребностям».
То есть — отдал одну рубашку, а получишь две или три! Государство ликвидируется
за ненадобностью, и коммунистическое блаженство наступит относительно быстро.
Какая-то всеобщая тотальная энтропия, квазирелигия абсолютного равенства! Самый
известный философский труд «Этика» несколько выше по своему уровню, не не выходит
за рамки элементарного позитивизма и утопического социализма позапрошлого столетия.
Князь был помешан на идее кооперации, в чем, возможно, повлиял
на Владимира Ильича во время их бесед в Кремле в 1919 году. Кропоткин
даже высказался против ужасов Гражданской войны, красного террора и института
заложников! Правда, террор не ослаб, а кооперативы-фаланстеры через десятилетие
обернулись сталинскими колхозами.
ДЕДУШКА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Вот, собственно, и вся социальная философия анархо-коммунизма.
Князь вернулся в Россию после сорока лет эмиграции в мае
1917-го — и не в «пломбированном вагоне», а самостоятельно.
Его встречала не меньшая, если не большая толпа, нежели Ильича.
Его «ученики» — анархисты с цигарками в зубах, развязные
молодые люди и матросы — князю совсем не понравились: анархическое учение
они восприняли как вседозволенность. Впрочем, странно, если было бы иначе —
ведь княжеского образования и воспитания никто из них не получил.
В России 1917-го он ведет себя столь же последовательно и благородно.
Кроме выступлений на митингах, он
отказывается решительно от всего — от поста министра Временного правительства
(анархист не может служить власти), ежегодной пенсии в 10 000 рублей,
от личного автомобиля (и то и другое настойчиво предлагал ему Керенский,
в том числе и пост Председателя правительства), от любых благ и привилегий.
Известен и его потрясающий ответ Керенскому — «работа чистильщика ботинок
ничем не менее значительна, чем работа министра».
Но дело даже не в привилегиях, от любого государства невозможно
ожидать ничего хорошего — ни от временного, ни от большевистского, которое
он принял, хотя и с существенными оговорками.
Это принципиально: благо —
то ли по щучьему веленью, то ли по моему хотенью (объяснения нет) — может идти
только снизу, от простых людей, которые по природе своей добры (совсем по Руссо), а испорчены
лишь властью и обществом.
Бесконечно симпатичный густобородый старичок с добрейшей улыбкой
и лицом сказочника — «дедушка русской революции» — ведет себя столь
же аскетично и при большевиках. Князь откажется от квартиры в Кремле,
от спецпайка и всевозможных большевистских бонусов (почти как Симона Вайль
откажется от питания в Лондоне в 1940-х, — если ее соотечественники
голодают — умрет от истощения) и переедет вместе с семьей в провинциальный
подмосковный город Дмитров. Но даже там он как-будто никаких госпайков не принимал,
только частные пожертвования. Об этом пишет и Варлам Шаламов в своих поздних
записках. «Святой атеист», отдавший свою жизнь «за други своя» — еще один герой
русской жизни и литературы.
Несомненно, что большевики на самом деле были очень рады, что «дедушка»
не осел в Кремле и не мешал им своими анархо-гуманистическими глупостями.
В любом случае, невозможно не испытывать к такому человеку искреннюю
симпатию!
ХЛЕБ, ВОЛЯ ДА ГУЛЯЙПОЛЕ
Последователи князя по сей день существуют во всем мире, но и при
жизни были весьма многочисленны: от своеобразных анархо-мистиков А. Карелина
и А. Солоновича (первый умер своей смертью в 1927-м, второй был расстрелян
в конце 1930-х) или необыкновенно плодовитых писателей братьев Гординых (им удалось
вовремя свалить за бугор) вплоть до незабвенного Нестора Ивановича Махно из Гуляйполя,
о котором народ — в том числе и рок-группы — до сих пор
слагает песни.
О встрече с Махно в Москве в мае 1918-го существует две
версии. По одной, князь скептически отнесся к идее создания безгосударственной
республики на юге Украины, по другой — благословил его на анархо-коммунистические
подвиги. Несомненно одно — «идейный анархист» Нестор считал себя убежденным
учеником великого учителя:
«Я попал к нему накануне его переезда в Дмитров (под Москвой).
Он принял меня нежно, как еще не принимал никто. И долго говорил со мною об
украинских крестьянах <…>.
На все поставленные мною ему вопросы я получил удовлетворительные ответы
<…>.
Когда я попросил у него совета насчет моего намерения пробраться
на Украину для революционной деятельности среди крестьян, он категорически отказался
советовать мне, заявив:
— Этот вопрос связан с большим риском для вашей, товарищ,
жизни, и только вы сами можете правильно его разрешить.
Лишь во время прощания он сказал мне:
— Нужно помнить, дорогой товарищ, что борьба не знает сентиментальностей.
Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к намеченной цели побеждают
все <…>.
Эти слова Петра Алексеевича я всегда помнил и помню. И когда
нашим товарищам удастся полностью ознакомиться с моей деятельностью в русской
революции на Украине, а затем в самостоятельной украинской революции,
в авангарде которой революционная „махновщина“ играла особо выдающуюся роль,
они легко заметят в этой моей деятельности те черты самоотверженности, твердости
духа и воли, о которых говорил мне Петр Алексеевич. Я хотел бы, чтобы
этот завет помог им воспитать эти черты характера и в самих себе» (Нестор
Махно. Воспоминания).
Воспоминаниям Махно, сочиненным в эмиграции вместе с парижскими
«соавторами», конечно, верить нельзя. Они писались прежде всего для самооправдания —
он, де, был не вождем бандитских отрядов, а «идейным анархистом». Сцена весьма
сомнительна — Махно выставил себя прямым наследником учителя, героем без страха
и упрека. Но отвечает ли учитель за свое учение? За кровавую анархию, воцарившуюся
во всей России? Отвечает ли Иван Карамазов за Смердякова, а безумный Ницше
за бесчисленных «ницшеанцев», вставших «по ту сторону добра и зла»?
А в книге «Истории махновского движения» сотоварищ Махно и отчасти
учитель Петр Аршинов, рассказывает о «крестьянских партизанах» так:
«В основу партизанских действий
был положен принцип, по которому всякий помещик, преследовавший крестьян, всякий
вартовой (милиционер. — П. К.),
всякий офицер русской или немецкой службы, как злейшие враги крестьянства и его
свободы, должны быть только убиваемы. Кроме того, по принципу партизанства предавался
смерти каждый, причастный к угнетению бедного крестьянства и рабочих,
к попранию их прав или к ограблению их труда и имущества… Быстрые,
как вихрь, не знающие страха и жалости к врагам, налетали они
<…> на помещичью усадьбу, вырубали всех бывших на учете врагов крестьянства
и быстро исчезали. А на другой день Махно делал налет уже в расстоянии
ста с лишним верст от этой усадьбы на какое-либо большое село, вырубал там
всю варту, офицеров, помещиков и исчезал».
Но самое любопытное, утверждает Аршинов, — теперь это подтверждается
многими историками, — что добровольческое наступление под Орлом в 1919 году
захлебнулось и стало откатываться назад исключительно благодаря тому, что тылы
деникинской армии были разгромлены махновцами-анархистами — и они-то сыграли
главную роль в поражении Белого движения и победе большевиков, которые
в качестве благодарности позднее стали их безжалостно изничтожать. Последний
союз большевиков с махновцами произошел при штурме Перекопа и разгроме
армии Врангеля, после чего Махно пришлось бежать в Румынию и после многочисленных
приключений оказаться в Париже.
Я не думаю,
что подвиги героев из Гуляйполя с их знаменитыми тачанками и черными знаменами
нужно описывать подробнее — но ведь была целая крестьянская республика батьки
Махно! — настоящее Гуляйполе на Юге России.
Можно лишь дивиться терпимости и всепрощенчеству русской эмиграции:
батько рубал их отцов, братьев,
матерей, сыновей, но он спокойно прожил с ними в Париже в эмиграции
до 1935 года, написал мемуары, и никто его и пальцем не тронул! Видимо,
потому, что в конце концов он тоже превратился во врага большевиков?!
МИСТИСТИЧЕСКОЕ НАРОДНИЧЕСТВО
В Дмитров престарелый гуманист Кропоткин переезжает в июле
1918 года, когда вокруг уже шла кровавая резня, пытается дописать свою «Этику»,
заниматься наукой и краеведением, получает информацию исключительно из советских
газет (других уже не было) и завершит свой жизненный путь в 1921 году,
охраняемый грамотой, подписанной кремлевским вождем. О чем он думал эти три
года? Он не мог не видеть (или слышать), что творится в стране. Марк Алданов
называет это драмой, «молчаливой трагедией П. А. Кропоткина», всячески
отделяя его от Махно и ему подобных. Напрасно! «По плодам узнаете их…» Это
не драма и не трагедия, это абсолютная катастрофа не одного поколения и не
одной страны, а целой мировой эпохи.
Кажется, он не обладал ни честолюбием, ни тщеславием даже в малейшей
степени, но это не совсем так. Несомненно, князь (кстати, он не любил, когда его
величали «князем») предполагал, что его учение и деяния откроют новую эру в истории
рода человеческого — и он, при всей его скромности, окажется в синклите
главных пророков нового, счастливого, энтропийного человечества, где «все равны»
и никто не возвышается над ближним.
Разумеется, после смерти князя большевики устроили в Москве грандиозные
похороны — к счастью, «дедушка русской революции» почил в бозе и больше
не будет им мешать! В день похорон выпустили анархистов из тюрем, но к вечеру
отправили их обратно…
Почему возник этот текст? Я совсем не желал обидеть великого гуманиста
и его последователей. Я не хотел бы повторять банальность, что благими намерениями
устлана дорога… известно куда…
ХIХ — начало ХХ века — эпоха Великой иллюзии, Великих
утопий в политике, искусстве, литературе. Но если, в большинстве своем,
от весьма эгоцентричных художников и поэтов остались всего лишь их произведения
(их могли использовать в целях пропаганды — это другая история),
то «благодетели человечества», «великие гуманисты» именно из-за своей «бескорыстности»
ответственны за десятки миллионов трупов, сгинувших в небытии.
Но все же я попытался бы перечислить
хотя бы малую толику тех, кто положил свою жизнь на благо человечества, —
«ангелов революции», пророков и реформаторов-террористов, столь почитаемых
Кропоткиным: Перовская, Желябов, Кибальчич, Степняк-Кравчинский и Иван Каляев,
бесконечно благородный романтик, ставший террористом (его образ представлен в мемуарах
ныне забытой «барыни русской революции» Ариадны Тырковой-Вильямс «На путях к свободе» —
книжка неправильно названа, надо было бы назвать «На путях к несвободе»), да
и большая часть народников — нет им числа, — жертвовавших собой ради
просвещения народа, так и не спросив, нужно ли народу интеллигентское просвещение.
Романтики, романтики — понятно, что повседневность скучна и невыносима.
Хочется что-то взорвать, разнести, изничтожить, расстроить существующий порядок.
В отрочестве мы и в городе,
и на дачах взрывали и подрывали все, что только можно, все советское,
казенное, отвратительное — лозунги, плакаты, бюсты, нас, конечно, искали, но
не сильно. Сегодня это подвели бы под статью «терроризм».
Почему большинство людей эпохи искренне верили в свои заблуждения?
И среди них князь Кропоткин — один из первых, ибо его бескорыстие и благородство
ни с чем не сравнимы?!
Герберт Уэллс, посетивший Россию в 1920 году, пишет о Марксе
в своей знаменитой «России во мгле»:
«Около двух третей лица Маркса покрывает борода — широкая, торжественная,
густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств
в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; ее холят, лелеют
и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно
похожа на „Капитал“; и то человеческое, что остается от лица, смотрит поверх
нее совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит
на мир. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня все больше и больше.
Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса. Когда-нибудь, в свободное время,
я вооружусь против „Капитала“ бритвой и ножницами и напишу „Обритие бороды
Карла Маркса“».
У князя Кропоткина борода была не меньшая, чем у Маркса, и не
менее впечатляющая. Он все же был скромнее, как и подобает князю, но бороду
отпустил огромную. Что такое пророк будущего без подобающей бороды!? (Задача для
психоаналитиков.) Но сегодня бессмысленно проводить «обритие бороды князя Кропоткина».
Она давно уже исчезла. Осталась лишь станция метро «Кропоткинская» в Москве.
Даже Дом-музей в Дмитрове, закрытый в 1940-м, пока так и не восстановлен.
Но главное: за такими — увы, недалекими — персонажами, как
Кропоткин, стоят грандиозные личности — Лев Толстой и Федор Достоевский.
Именно они создали — в неизмеримо большей степени, чем он — великие
утопии (в чем-то схожие, но во многом различные) для грядущего рода человеческого.
Роковая болезнь русского образованного общества позапрошлого столетия —
мистическое народничество —
иррациональная вера в то, что именно «простой народ» является носителем истины
и добра, «правды-истины и правды-справедливости», как сказал «властитель
народнических дум» Н. Михайловский (не заразился ей, кажется, только Константин
Леонтьев, а в конце века Чехов, Бунин, да еще несколько писателей). Писали
же об этой смертельной инфекции многие, но, кажется, больше всех Бердяев.
Первыми разнесли эту болезнь ранние
славянофилы — от Хомякова и Киреевских до братьев Аксаковых (теперь считается,
что на них сильно повлиял немецкий романтизм). Близкий к ним Гоголь, при всем
его антизападничестве, устоял от этой напасти по той простой причине, что народ
он уж никак не идеализировал. Учителя народа — «идеальный помещик» и священник,
и никто иной. А уж любое светское, читай — западное, просвещение ничего,
кроме вреда, принести не может («Выбранные места из переписки с друзьями»).
Возможно, отчасти поэтому проповедь Гоголя подверглась нападкам со всех сторон —
как со стороны западников (что неизбежно), так и со стороны его друзей —
славянофилов. Любимого народа-то в ней нет! Ни безбожного народа Белинского,
ни христолюбивого народа славянофилов.
Народ нужно воспитывать, учить, а никак не у него учиться.
К тому же Гоголь выступил в роли пророка, набросав своеобразный катехизис
русской утопии будущего. Но как все знают, пророков при жизни у нас не любят.
Что оставалось Николаю Васильевичу — только умереть.
Странным образом, через полтора десятилетия эта болезнь заразила и русских
«почвенников» (братья Достоевские, Аполлон Григорьев, Страхов и т. д.),
и одновременно противоположное им народничество, и Льва Толстого, и русских
анархистов.
Для Кропоткина народ благ и прекрасен, но потенциально революционен, —
ему необходимо не только поклонение, но и революционное просвещение. В анархическо-религиозном
учении Толстого (прочитав жестоких «Мужиков» почитаемого им Чехова, граф был возмущен —
«Он не знает народа! Это его грех перед народом!»), как и в почвенническо-христианской
утопии Достоевского народ-богоносец кроток, смиренен, христолюбив, он терпеливо
переносит страдания молча, как тургеневский Герасим или Платон Каратаев, в своем
потаенном молчании несет
зерна истинно христианского учения.
Удивительным образом, проникнув в самые глубины зла, Достоевский
увидел его везде, кроме как в простом
русском народе: «Мы должны преклониться
перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа,
преклониться перед правотой народной и признать ее за правду». Этими увещеваниями
наполнен, как известно, весь «Дневник писателя».
Роковым событием для российской истории стало то, что столь трудноизлечимому заболеванию по известным
причинам оказалась подвержена и последняя императорская семья — единственная
из всех Романовых! Чудовищная, трагическая история всем известна. И когда вершина
самодержавной пирамиды соединилась с ее самым низом в лице сибирского
мужика, обладавшего несомненными магическими силами, возникла столь страшная разность
потенциалов, что произошла аннигиляция, космическая вспышка, уничтожившая великую
империю навсегда.
Эту болезнь похоронила только революция и Гражданская война. Именно
после нее, например, бывший народолюбец и знаток жизни низов М. Горький разразился
самым русофобским текстом о русском народе (маркиз де Кюстин и К° отдыхают),
правда, весьма глуповатым в силу своего поверхностного западничества и полного
отсутствия способности к философскому осмыслению реальности («О русском крестьянстве».
Берлин, 1921 год). Тут собрано самое ужасное, что можно сказать о любой нации.
Ничего более. Кстати, этот текст до сих пор как-то стесняются перепечатывать.
Отчасти об этом же писал перед смертью и народолюбец Короленко,
а потом долго размышляла и вся русская эмиграция.
Уэллс вспоминает («Россия во мгле»), что, созерцая некий документальный
фильм о слете пролетариата на Кавказе, он хотел бы воскресить бородатого Карла,
чтобы он увидел это необыкновенное действо.
Я бы желал воскресить Кропоткина, Толстого и Достоевского, чтобы
они прочитали дюжину рассказов Шаламова, десяток глав из «Архипелага ГУЛАГа», да и несколько известных лагерных
мемуаров. Этого было бы вполне достаточно. О, как хотелось бы увидеть их реакцию!
«Святые атеисты» и гуманисты XIX столетия лишили XXI главного —
идеи будущего. Все утопии осуществлены и рухнули в ХХ веке, за исключением,
пожалуй, двух — техногенной и экологической, причем первая нещадно пожирает
вторую, и — что весьма вероятно — она может похоронить Землю под собственными
обломками. Будущее исчезло. Иных вариантов нет.
Это все очень странно, да? Люди, которые искренне желали нам счастья,
стали могильщиками будущего. Они его похоронили. Сегодня мы живем в эпоху веселых
похорон.
Упаси нас Бог от благодетелей, а то жизнь на планете закончится
очень быстро.
