ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

София Синицкая. Повести и рассказы.

СПб.: Реноме, 2016

Мироздание, под звездами которого живут герои Софии Синицкой, сердцем своим располагается на Северо-Западе, в Петербурге и ближней Новгородской области, еще захватывает кусочек Белого моря, расходится джазовыми тропами по европейским городам и раз заглядывает в Швейцарские Альпы. И весь этот мир сразу целиком кажется тебе домом. Ты гуляешь, бредешь по его страницам, чувствуя, как растворяются в тебе усталость, ярость, нежность, злость и ты остаешься просто живым.

«—Город, в котором я живу, он мне как вызов, как перчатка, брошенная в лицо, — объясняла Лена. — Перчатка из вонючей, грязной кожи. Ее нашли на помойке или на старом чердаке, понимаете? Я принимаю вызов. Я поднимаю эту перчатку и даже натягиваю ее на руку. Внутри чувствую что-то мягкое, нежное. Выворачиваю ее наизнанку и вижу алый бархат».

В рассказах Синицкой композиция далека от классической формулы. Четкой структуре мешают вставные сюжеты и разветвленность родовых связей, где всегда найдутся еще тетки, бабки, сводные братья, приемные матери, бывшие жены и случайные бродяги, судьбы которых требуют голоса, страницы и читательского внимания. Завязка теряется в череде происшествий, иногда слышатся фальш-финалы, сменяют друг друга персонажи, претендующие на роль главных героев, развязка долго катится клубком. Форма, повторяющая течение мысли, движение живого рассказа, отлично подходит для описания мира, где живут люди и звери Синицкой.

Такую форму на письме принимает человеческая жизнь, та, что не помещается ни в конспект, ни в экранные минуты, ни в театральные сценические часы. Жизнь, которую нельзя прервать, чтобы скомпоновать в завязку-кульминацию-развязку, как нельзя остановить прилив на Белом море, электричку на полном ходу, любовь первоклассника Грабовского, джаз Гани Квашнина, детей на деревенском празднике и обветшание домов в окрестностях Окуловки. Жизнь, в которой есть моменты гор и годы плато, но мы никогда не можем быть уверены, что свадьба или предательство — пик, а тюремный срок, или десять классов школы, или вся оставшаяся счастливая жизнь — незначительное затишье. И если есть у севера и Петербурга волшебство, присущее самому составу воздуха, то оно явлено здесь в повестях: это время, которое позволяет себя почувствовать. Длинное, разреженное время, не годное к монтажу, — такое живое.

«Шло время, годы мелькали — Ганя рос и не обращал на них никакого внимания. Николавна тоже не обращала, она становилась все бодрей, сутулей, белей. А Птицына их видела и провожала с сердечной болью...»

Центральный закон мироздания Синицкой — непреодолимая тяга к жизни. Что бы ни случалось за долгую судьбу, за хитросплетение судеб: пьянство, смерть, тюрьма, страх, сумасшествие, обида, нищета, вражда, — жизнь, мягко прогибаясь под грузом, постепенно выправляется заново.

«Батюшка в призраков не верил, он не сомневался, что мы имеем дело
с сумасшедшими, которые возомнили себя участниками драмы, разыгравшейся полвека назад. Тем не менее, он решил, что необходимо здесь, на кладбище, помолиться за упокой душ рабов Божьих Петра и Анны. Он надел епитрахиль, раздул кадило и начал панихиду. Мы с Маней держали свечки, Маня усердно подпевала „аллилуйя“ и „аминь“, а также добавляла что-то от себя лично. Получалось: „Ваше Величество Боженька! Помилуй души раб Твоих!“

Запахло куревом. Я обернулась. За моей спиной стоял неведомо откуда взявшийся Петр Евстигнеев. Батюшка прервался на минуту, подвел его к могиле и сунул в руку свечку. Заикаясь, Петр повторял слова молитвы. По его лицу текли слезы, он утирался рукавом, заливая воском пиджак».

Счастливые случайности, исцеление природой и любовью, внезапное людское благодушие при этом не кажутся фальшью и пособничеством в выдумке, так же как не раз с чувством описанное пьянство, нелепая смерть и фатальные ошибки в воспитании не вгоняют в тоску. Неуловимый дар позволяет Синицкой совершить невероятное — наполнить книгу добротой.

В этом большая красота настоящей подростковой литературы. В минуту честности стоит признать, что доброта — нечто очень трудное. Мы все щедрые, отзывчивые, обязательные, незлобивые, решительные, любящие, трогательные, старательные — но редко добрые; вот князь Мышкин добрый. Это такая оптика, с которой сложно справиться взрослому.

«Коля все время думал о Юле. Ему хотелось привезти ее сюда, на Белое море, показать местные чудеса — литораль с пирамидами пескожилов, муравьиные дороги, закаты, переливающиеся в рассветы, тихую жизнь оранжевых звезд в холодной прозрачной воде, старое кладбище, заброшенную деревню, руины церкви, где на месте алтаря разрослись полевые цветы. Как бы ее удивили радужные нереисы, морские звери, незаметные простому глазу, но под микроскопом — удивительной красоты и сложности. А мощно выныривающие белухи! А рыбалка! Ей бы понравилось ловить на донку. А уха и плов с мидиями! Ей бы понравилось грести. В июле цветет иван-чай. Розовые острова. Косые серебристые избы. Спившееся население. Это самое прекрасное и печальное место на свете. Юле понравится, она ведь художница».

И есть такие волшебные взрослые — зовутся писателями. Они, бывает, умеют совершить ценный трюк: описать всю настоящую жизнь вместе с ее магической изнанкой так, чтобы читатель не успел, не смог, не захотел найти подвоха — тем более что на самом деле подвоха нет, и с мирозданием можно бы играть и начистоту, но эта техника при нашей суете тоже доступна не каждому.

В мире, о котором рассказала София Синицкая и который проиллюстрировала ее дочь Марианна, все-таки легче: есть медленное время, чтобы научиться доброму взгляду, есть четкие перспективы линий, чтобы было легче видеть красоту. И есть миф, блуждающий по проспектам, островам и весям, чтобы юному читателю было веселее изучать подкладку реальности.

«Ей там очень нравится — горы, пещеры, шаманы; правда, она говорит, что сердце свое оставила на Васильевском острове: спрятала его в коробочке от бахил за жестянками с чаем и сахаром в буфете Николая Ильича, в мастерской на улице Репина. А я свое оставил в Топорке. Положил вместе с коконом бабочки в спичечный коробок, коробок — в банку от сгущенки, банку — в мешок со сменной обувью, а мешок повесил на березу».

Маргарита Пимченко