ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Михеев

Ворота живых и мертвых

Рассказ

Глава первая

Войти

 

Когда в поздний час я вижу человека, одиноко стоящего на перекрестке, мне всегда почему-то кажется, что он заблудился в городе и не знает, куда идти. В такие минуты мир опять становится в моих глазах невыразимо мрачным, а жизнь мне представляется лабиринтом, из которого нет выхода. Мне хочется подойти и спросить человека: «Я не могу вам чем-нибудь помочь?» Но конечно, я этого не делаю. Я ведь знаю, что не в моих силах вывести из лабиринта хоть одну живую душу. Все, что я могу, это рассказывать истории, смысл которых мне и самому не всегда понятен.

У Никиты Реброва, моего приятеля, в жизни было два светлых момента. Первый случился несколько лет назад. Никита тогда развелся со своей последней женой и раз в неделю ездил в деревню; у него там был дом, доставшийся ему от бабушки. Никита приезжал, чтобы провести в деревне день-два, и обычно уезжал засветло. Но в тот раз задержался, поправляя упавший забор, и уехал последним автобусом. В дороге Никита думал о соседе — это был человек молчаливый и злой как черт, — и так как отношения с соседом были у Никиты плохие, он подозревал, что сосед и уронил забор. Назло ему. Настроение у Никиты становилось все хуже. А тут он заметил, что автобус свернул и заехал в маленькую деревушку.

— Ну, вот еще и это. И так опаздываешь, — проворчал Никита, испытывая сильное раздражение. И тогда с ним это и случилось: он вдруг понял, что спешить ему давно некуда…

Шофер остановил автобус возле крайнего дома, заглушил двигатель и вышел, хлопнув дверцей. Он закурил и постучал в ворота. В доме зажегся слабый свет, потом ворота заскрипели, и водитель вошел. Никита видел, как двое — должно быть, водитель и хозяин — ходили по слабо освещенному дому, бросая тени на занавески. И вдруг он вспомнил свою бабушку; подумал, что, может быть, вот так же и бабушка, только совсем одна, ходила ночью по темным комнатам, страдая от одиночества, от страхов. Ждала, наверное, что хоть кто-нибудь приедет навестит ее. Его ждала, единственного внука.

«Да, свинство с моей стороны, — подумал Никита, испытывая легкую тоску. — Раз в полгода, и то не приезжал».

И тут его охватило совсем другое чувство. Потом он рассказывал, как в эту минуту ощутил буквально кожей, что вокруг автобуса сгущается ночь. Он видел звезды в небе над темными крышами, лицо его овевал ночной воздух, который проникал в автобус через открытое окно. Никита слышал лай собак в отдалении и как в темноте пустого автобуса тихо переговариваются два голоса — мужской и женский, и как в ответ на какие-то слова мужчины женщина негромко рассмеялась. «Бывает, ждешь, и ничего не приходит. А бывает и наоборот…» — расслышал он. В эту минуту он почувствовал, как все в нем переменилось. Его охватило совершенно неожиданное чувство счастья, прежде им никогда не испытанное, счастья как понимания чего-то основного в жизни…

Потом он забыл этот случай. Вспомнил о нем он только два года спустя, когда с ним случился инфаркт и он попал в больницу.

…Той ночью в больнице ему приснился страшный сон. Ему снилось, будто он идет по лесу, густому и сумрачному, в котором на деревьях висело множество грубо сколоченных скворечников. Все скворечники были большие и висели на разной высоте. Он шел, испуганно оглядываясь, и чем дальше он шел, тем больше становились скворечники и тем более одиноко и страшно становилось ему. Он подошел к старой сосне, на которой висел громадный скворечник в рост человека, и уж хотел заглянуть в него, как вдруг внутри что-то зашевелилось, задышало. Он в ужасе отшатнулся. Тут ему показалось, что точно так же что-то задышало и зашевелилось и в других скворечниках вокруг, и весь лес наполнился угрожающими звуками. Никита в страхе подумал, что дальше идти нельзя, надо возвращаться. Но ноги его не слушались; они, как деревянные, сами шагали и несли его все дальше в этот загадочный лес. И здесь ему стало так страшно, что он задрожал и проснулся.

Он долго лежал в темноте, приходя в себя. И пока он так лежал, думая о том, как обманывает нас инстинкт, жадное желание жить (теперь, после этого сна, он испытывал сильный страх перед смертью), и о том, что путаница жизни так ли, эдак, а когда-то закончится, и это, может быть, единственное настоящее утешение и единственная радость, в коридоре послышались шаги. Вошла дежурная медсестра.

— Укол будем делать! — весело сказала она.

Это была молодая высокая женщина. Ее русые волосы были заплетены в косу, а коса уложена кольцом вокруг головы и упрятана под белую накрахмаленную косынку. Казалось, она по ошибке заговорила об уколе, а хотелось ей сказать что-нибудь другое. Например: «Может быть, по сто граммов коньяка?..» Или: «Как насчет того, чтобы просто поболтать, о чем угодно…» Есть такие ткани, из которых шьют легкую одежду для жары, рубашки, платья; эти ткани прохладны на ощупь и не прилегают плотно к телу. «Вот и она, кажется, такая же, несмотря на свою красивую улыбку. Она из тех женщин, которые не прилегают плотно к мужчинам, с которыми они сходятся, — подумал Никита, — холодноватые, отстраненные… И чему она радуется? Унылая череда голых задниц, — вот, может быть, и вся ее жизнь. Задниц худых, толстых, волосатых, голых, подставленных ей для уколов. А симпатичная, жалко, что ей в жизни так не повезло…» Никита заметил, что сестра прихрамывает слегка (он не знал, что она недавно подвернула лодыжку), и сделал вывод, что хромота у нее от рождения и поэтому такая симпатичная женщина работает простой медицинской сестрой.

— Вот, держите, — сказала она, поставив укол.

И прижала ватку к его ягодице. Шутить и вообще разговаривать ему не хотелось. Но сестра ему нравилась, и ему хотелось как-то утешить ее, какой-нибудь шуткой.

— Держать-то долго, до утра? — сказал он.

Она рассмеялась. — До конца жизни!

Вот затихли ее шаги в коридоре… Белая тумбочка, и на ней стакан в подстаканнике, а за окном ночь, запах которой, проникая в палату через открытое окно, борется с больничным запахом… Вдруг, неизвестно почему, Никита вспомнил ту давнюю поездку в автобусе и ту ночь, и знакомое чувство полноты жизни, счастья опять пришло к нему… «Что это? — подумал он (он почему-то сопротивлялся этому чувству). — Бунт последних глубин организма, не желающего сдаваться? Случайная комбинация раздражителей, которая по принципу условного рефлекса вызывает такой ответ? Или, может быть, он действительно что-то упустил, не увидел в жизни? Упустил какую-то важную истину. И вот кто-то напоминает ему о ней…»

Однажды, когда моей матери было семнадцать лет, с ней произошла такая история. Она возвращалась откуда-то ночью к своей старшей сестре, у которой жила. Проходя через Корабельный переулок, как раз позади кинотеатра «Аполлон», мать увидела смутную фигуру, которая двигалась ей навстречу. Это был черт. Матушка слышала легкое постукивание копыт по каменной мостовой, в страхе прижалась к стене и, когда черт проходил мимо, явственно услышала его дыхание и увидела его рога и хвост, которым черт слегка помахивал. Глаза черта блестели в темноте. Черт курил папиросу, было слышно, как папироса потрескивает при затяжках, и огонек ее, разгораясь, отражался в глазах черта, которые он, проходя, скосил на матушку. Она рассказывала, что на лице черта была усмешка. Он как будто говорил ей: «Не бойся, я тебя не трону. Я иду по своим делам». Но матери было очень страшно. Она была простой деревенской девчонкой, только год как приехавшей в город.

Когда матушка пришла к сестре и рассказала ей всё, сестра заметила:

— Я думаю, это был не просто черт, чертей ведь нет. Это был посланник. Он своим появлением сообщал тебе: не всё в этом мире мы способны понять. Мы должны помнить, что жизнью управляют силы, нам неподвластные и которых мы обычно не замечаем.

Сестра матери, моя тетка, была начитанной женщиной, немного манерной. Она любила рассуждать о таинственном и непознаваемом. Она была замужем, но муж ее был человеком совершенно иного склада. Услышав то, что она говорит, он громко расхохотался.

— Кончай молоть ерунду, Аня. Чертей, может быть, и на самом деле нет. Но черт — это просто черт, и всё! Некоторые, стоит им махнуть лишнего, сразу этих чертей начинают видеть! Так что не наводи тень на плетень.

Что касается моей матушки, то она тоже не была излишне суеверной, хоть и верила в нечистую силу. Как раз незадолго до того она рассталась с молодым человеком, которого очень любила, и ей казалось временами, что ее охватывает отчаяние. Она ничего не ответила ни сестре, ни мужу ее. Но про себя решила, что черт и был этим отчаянием. «Да, да, я ненавидела его, я проклинала его за то, что он меня бросил. Вот ко мне и явился черт, — размышляла она. — Но я все-таки в душе его прощаю, потому что люблю, и черт прошел мимо…»

Вообще этот случай не имеет никакого отношения к истории, которую я начал рассказывать. А вспомнил я о нем, должно быть, потому, что муж моей тетки был очень похож на Никиту Реброва. Он был из той породы крепких мужчин, про которых говорят: «матерый мужик»! Где бы он ни появлялся, он вел себя шумно, любил соленый мужской юмор, любил выпить, закусить и был не прочь приударить за любой встречной юбкой.

— Ну, ты что-то совсем сдал, Иван (или Семен, или Сергей)! — орал он, встречая друга или приятеля, которых у него было великое множество; и он хлопал приятеля по спине своей ручищей: — А ну-ка двинем в пивнушку, а то от твоего постного лица у меня колики в животе начинаются.

Вот так же вел себя, бывало, и Никита. У него была уже седина в висках, но, помню, каждый раз при встрече мне казалось, что передо мной вечный байкер, шумный, энергичный, который всего минуту назад снял куртку и ботинки мотоциклиста и оделся в обычную одежду, чтобы идти навестить больную маму, которая, конечно, беспокоится из-за его неуемного характера, его выпивок, его шумных гоняющих ночью по городу друзей. «Ну, этот точно везунчик во всем — в делах и с женщинами», — думал я невольно.

Но так я думал, пока не познакомился с Никитой поближе. Потому что человеком везучим Никита только казался. По образованию он был медиком и после медицинского института, который закончил с отличием, распределился очень хорошо: в центральную городскую больницу хирургом. Но затем, по его словам, все пошло как-то не так. Сменив много мест — кое-где у него не сложились отношения с коллегами, где-то платили мало, в другом месте он попал под сокращения (время-то было не самое простое, девяностые годы), а раз так даже из-за неудачной операции пришлось ему побывать и под судом, — словом, в конце концов Никита ушел из медицины. Он устроился в фирму, которая занималась установкой евроокон. Там платили хорошо. Но то были «черные» зарплаты, без соцпакета. И когда после несчастного случая (Никита упал, устанавливая окно, с третьего этажа) он чуть не год пролежал в больнице, то оказался, по его словам, в глубоких минусах. В это время от него ушла первая жена. А вскоре как он вышел из больницы, лучший друг убедил его продать большую квартиру в центре города, которая досталась ему от отца, и вложить деньги в какой-то фонд. Фонд через полгода лопнул, как и положено, и он оказался не только в глубоких минусах, но и без крыши над головой, потому что первую свою квартиру он оставил жене. После этого он женился еще несколько раз, и каждый раз неудачно. Работать же стал с другим приятелем, с которым они взяли в банке кредит, чтобы открыть небольшой автосервис. Но дела шли у них не очень, и в один прекрасный день приятель, на которого было оформлено их предприятие, продал его, даже не поставив Никиту в известность. Так в очередной раз Никита оказался у разбитого корыта.

В это время он жил с очередной женой, то ли третьей по счету, то ли четвертой, весьма внушительного вида дамой, которую звали Степанидой. Я ее немного знал и в шутку называл теткой Степанидой, и она всегда весело смеялась на это прозвище. У Степаниды были коротко стриженные курчавые волосы, мясистое лицо с плотно сжатыми губами и весьма крутой нрав.

Одному богу известно, сколько ежедневно происходит семейных сцен, похожих на ту, которая однажды произошла между Никитой и его женой. В тот вечер он сидел в кресле и читал «Историю Рима» Теодора Моммзена. Это занятие и мысли о скоротечности всего, которые приходили ему в это время в голову, всегда странным образом успокаивали его, как вдруг в комнату стремительно вошла Степанида.

— Кто она? Эта твоя Л. А.? — спросила жена довольно низким голосом, который был у нее от природы.

Никита в эту минуту как раз читал о императоре Каракалле. Портрет императора он недавно видел в альбоме. Теперь, глянув в лицо жены, он вдруг подумал: «А то я все гадаю, кого она мне напоминает… Эта стрижка, грозные складки на лбу… Поразительное сходство!» Никита помнил, что Каракалла был человеком весьма опасным. С такими людьми нужно поступать осторожно. Но, идя домой, он заглянул в пивнушку «Свои люди — сочтемся», и теперь в голове его слегка шумело. К тому же вечные придирки жены, грозные складки на ее лице, ее голос давно ему надоели. Поэтому Никита — а он, кстати, не очень и понял вопрос жены — ответил равнодушно:

— Чего еще…

Жена грозно молчала. Затем раздельно, с особым поджатием губ — то выражение, которое всегда его чрезвычайно раздражало, сказала:

— Я тебя, кажется, русским языком спрашиваю, кто это твоя Л. А.?

«Ну ты, я вижу, что-то недоброе держишь в уме, Каракалла», — подумал Никита; в мыслях он продолжал совмещать ее с римским императором. В эту минуту ему особенно приятно было то, что о Каракалле историк писал как о своенравном, жестоком и до крайности распутном человеке. «Точно, точно… — подумал он. — И неужели я когда-то любил ее? Да, в самом деле, как все быстро проходит. Еще вчера я горел восторгом, и вот не испытываю даже сочувствия… А ведь пару лет назад мне казалось почему-то, что я нашел наконец свою женщину. Куда все подевалось? Где моя влюбленность, мои восторги? Да и она, уверен, так же отчужденно смотрит в душе´ на меня. Для нее что я, что любой другой, я для нее хуже, чем любой другой…»

— Или ты решил, что раз я твоя жена, со мной можно не считаться?

Никита видел, что злоба буквально душит ее. «Давай, давай», — думал он. Сказал же другое:

— А, отстань. Всегда ты какую-нибудь глупость.

— Не говори со мной так! — рявкнула жена. Но быстро взяла себя в руки: — У тебя в телефоне куча эсэмэсок от этой Л. А. И куча твоих ей.

— А, ты про это… Так то моя бывшая одноклассница, — сказал он, спокойно улыбаясь. — Работает завзалом в пиццерии возле цирка, я по пути иногда заглядываю туда. Перекинуться парой слов. Просто поддерживаю приятельские отношения.

— Я так и подумала, — сказала Степанида ядовито. — Когда прочитала то, что ты ей тут пишешь.

— Ну вот видишь.

Никита чувствовал, что перегибает со своей иронией. Но в голове у него, как я уже сказал, шумело, и ему было все равно.

— «…в другой раз приглашу тебя к Косте, когда он даст мне ключи от своей квартиры. И мы выпьем хорошего вина…» — читала жена из его телефона.

Губы Степаниды кривила презрительная усмешка.

— Ну да, и что? По дате ты видишь, что вина с ней мы еще не выпили, — сказал он. Он решил, что Степаниду все-таки не стоит злить. Но усмешка, не сходившая с ее лица, заставила Никиту возмутиться. «Какого черта!» — А вообще ты все правильно понимаешь. Ну да, мы с ней любовники, — сказал он. И подумал: «Подразню, а потом скажу, что у нее чувства юмора нет».

— Потому ты и оставляешь свой телефон на видном месте, да? Ты ведь хочешь, чтобы я прочитала твою переписку и стала ревновать?

— О, какая суровость и какое презрение. Я просто сражен.

— Что-о-о?

— А то, что если ты такая умница, то давай на этом и остановимся. Я ухожу от тебя, женщина! — сказал Никита неожиданно, отложил Моммзена, вызвал такси и поехал к сестре, а на следующий день уехал в деревню в свой заброшенный дом. В деревне он прожил неделю с приятным и обманчивым чувством опрощения жизни, излишне запутанной, и хорошо отдохнул, и, вернувшись в город, к жене уже не вернулся.

Всю эту историю я узнал от самого Никиты. Случилось это так. Как-то я зашел к нему в гости — Никита тогда снимал половину частного дома на окраине — и стал свидетелем его телефонного разговора со второй его женой. От нее у Никиты был сын пяти лет.

— Разве это не твои слова он повторяет, что я вас бросил? Что я думаю только о себе, а не о людях и никого не жалею? — говорил Никита гневно в трубку. — Ты просто настраиваешь ребенка против меня!

Не знаю, что ему отвечала жена. Я видел только, как лицо у Никиты делалось все более мрачным. Наконец он рявкнул: «Да пошла ты!…» На этом их разговор окончился.

— Извини, — сказал он мне, немного успокаиваясь.

Я пришел к Никите с бутылкой вина. Мы выпили немного, и как-то так вышло, что он стал рассказывать об этой второй жене, которая, по его словам, все не могла ему простить, что он ушел от нее, и о сыне, с которым она не дает ему видеться, и о том, как он расстался с последней женой Степанидой («Судьба у меня, что ли, такая, что всё мне бабы попадаются, каких и жалеть-то в самом деле нельзя»), и вообще обо всей своей путаной жизни. Потом разговор перешел на более общие темы.

— Вот раньше, помнишь, все только то и делали, кажется, что рассуждали, как мы с тобой, о разных тонких материях. Рассуждали, например, не просто о жизни, а о Смысле жизни (обязательно с большой буквы) да еще о правде жизни. Было такое время, — говорил Никита. — Писали статьи об этом, спорили, круглые столы устраивали. Об этом размышляли и писатели, и поэты, философы. Спорили об этом на встречах с ними читатели. Мол, где она, эта правда, в чем? В душе ли человека, в объективном ли мире или еще где-то. В Боге, например. И главное, что она из себя представляет. Ты, конечно, помнишь то время. (Я кивнул, потому что действительно помнил.) И вот самое смешное, что в глубине души любой из нас эту чертову правду знает прекрасно. Она простая. Прежде всего: в этой жизни все нам дается только на время. Родительский дом, мать, отец, друзья, любимые женщины и хорошие отношения с ними, ум, красота — все дается ненадолго. Дали и взяли. Кто? Почему? Нет ответа. Некому, должно быть, отвечать. Да, кстати, человек редко и задает эти вопросы себе или кому-то. Ведь так приятно тешить себя надеждами. Как бы плохо ни складывались твои обстоятельства, какую бы очередную свинью ни подложила тебе судьба, приятно верить, что завтра все изменится. Завтра ты встретишь прекрасную женщину, и она будет расположена к тому, чтобы сойтись с тобой; завтра ты найдешь работу, на которой будешь получать в разы больше, чем теперь; наконец, завтра ты соберешься и наведешь порядок в своей жизни, ты начнешь все с чистого листа, и тогда жизнь опять обернется к тебе своей светлой стороной. Завтра, завтра! А между тем и завтра и послезавтра ничего такого, конечно, не случается. Женщину ты так и не встретишь, а если встретишь, то не ту, новая работа на деле окажется хуже прежней, и новую жизнь ты тоже не начнешь. Всё, как говорится, совсем даже напротив. Время проходит, и ничего хорошего с тобой не случается. Ты только стареешь, дряхлеешь, теряешь зубы. Но ты все-таки во что-то веришь еще, и, может быть, только в конце жизни, получив от этой самой жизни по полной программе, зная, что теперь-то тебе уже не подняться, ты наконец осознаёшь великую и простую истину, которую в душе всегда знал: все дается нам на время. Все когда-то кончается. Надеется на что-то глупо. Жизнь — это дьявольская игра с нами кого-то, кого, скорее всего, нет вообще. Все в ней случайно, необязательно, хаотично; все непрочно и хрупко. Жизнь — это путаница людей, которых ничто не связывает, путаница встреч и расставаний, лабиринт, из которого один выход — смерть. Этот вывод должен бы сделать любой человек, хоть немного поживший. Но люди и глупы и слепы, они всего боятся и прежде всего боятся думать самостоятельно. Боятся видеть то, что находится у них перед глазами. Люди желают врать и себе и другим, они пишут статьи и книги о смысле жизни, о правде жизни, устраивают симозиумы, конференции и болтают, болтают, болтают. И я был таким же. Я тоже был глуп, болтлив и самонадеян. Да, я долго не желал признавать очевидного, потому что мне, как и любому человеку, было страшно от собственных мыслей, которые мне иногда все-таки приходили в голову. Сказать по совести, мне и теперь страшно. Но что делать, если с глаз окончательно спала пелена. Если наконец я все вижу ясно и трезво, и это сознание придает мне силы, холодное сознание того, что весь этот мираж, обман под названием жизнь наконец-то рассеялся перед моим умственным взором…

Этот разговор, как я уже сказал, происходил в той половине частного дома, которую Никита снимал на окраине города. Хозяин дома, старик, бывший учитель, по словам Никиты, был жутким пьяницей, ничтожным человеком, раздавленным жизнью, без семьи, без детей. Теперь, когда Никита, помолчав, стал закуривать, я прислушивался к неясным звукам, какой-то возне за стеной (там, в другой половине дома, жил сам старик), и думал о том, что Никита, конечно, прав. И главное, прав потому, что мы все одинаково устроены, все похожи друг на друга…

Взять этого старика. Я даже ни разу не видел его, знал о нем совсем мало, но я чувствовал, как свою, его жизнь. Видел, как утром он в потемках бродит по комнатам, шаркая подошвами, кашляя, топит печь, умывается, грохоча умывальником, как долго пьет чай из алюминиевой кружки и, попив, раскуривает папиросу, держа ее в скрюченных пальцах, двигая бровями, бормоча: «А, черт, сдохнешь тут и разлагаться начнешь, и никто не узнает. Никто и не почешется, пока собаки в округе запах не учуют и не поднимут вой…» И тут же, быть может, начинает думать о том, что все еще как-нибудь обернется, что и восемьдесят лет — это ерунда. Живут ведь люди и до ста!.. И т. д. И т. д.

«Вот он, человек на последнем „перегоне“, — сказал я себе. — Он уже ногу занес, чтобы ступить в могилу, а все надеется на что-то, все мечтает о несбыточном».

В это время за стеной послышался шум. Что-то упало там на пол.

— Опять напился, — пробормотал Никита. — Все время напьется и роняет что-нибудь. А то и сам грохнется.

А я в эту минуту подумал уже о другом. Что важно все-таки понять, кто же и зачем мучает нас, лишает всего, к чему мы успели привязаться, мучит мечтами о счастье. Неужели этот кто-то — всего лишь никто? Должно быть, так. Ведь иначе обязательно были бы нам какие-то знаки? Но если это так, то это вдвойне ужасно. Если это последняя правда жизни, то, может быть, лучше забыть обо всем и просто жить? А иначе только увеличиваешь свои страдания. Во всяком случае Никиту, решил я, постоянные мысли об одном и том же (а такие разговоры у нас уже бывали) к добру точно не приведут. И Никиту, и меня, наверное, тоже…

И мои опасения касательно Никиты скоро оправдались. Сперва Никита попал в больницу с инфарктом. Там он, правда, познакомился с медсестрой Наташей и, должно быть, сойдясь с ней, на какое-то время постарался забыть о своей философии жизни. Но зато сама жизнь — это «аморфное чудовище», этот некто-никто — о нем, кажется, забывать не торопилась…

Я хорошо помню ту ночь. Раздался стук, я открыл дверь, и два рослых полицейских вошли и, представившись, предложили мне следовать за ними.

— Узнаете в свое время, — сдержанно сказал один из них в ответ на мой вопрос: куда и зачем?

Я спустился вниз, меня посадили в машину, и через четверть часа мы были на берегу озера, где нас ожидала еще одна машина и несколько полицейских. Есть такие места, которые как будто предназначены для всякого рода роковых событий, грабежей, убийств, изнасилований. Например (как в данном случае), это может быть крохотный пляж на берегу, похожий на тупик, окруженный с трех сторон забором (за забором высятся во мраке деревья)… Грязный истоптанный песок, клочки травы, несколько кабинок, от которых несет легким смрадом, и, чуть в стороне, в потемках большой дом с галереей по второму этажу; такими бывают старые пансионаты, профилактории. «Ну вот, ну вот…» — судорожно думаешь ты. Потому что тебя подводят к телу, лежащему на песке в свете фар… В такие минуты ты вдруг все понимаешь. Да, жизнь есть западня, и правит ею смерть, как хозяйка своим пансионатом. Поэтому смерть и приходит без предупреждения. Ты оглядываешься. Что это? Неужели это просто забор, просто молчаливое здание, просто блики на воде?.. А что если бы вот так же лежал ты на грязном песке и звучали бы чьи-то шаги, а ты, слабо чувствуя свое уже мертвое остывающее тело, был бы бессилен даже взглянуть краем глаза: кто это там?

По всей видимости, это случилось недавно. Никита совсем не выглядел покойником. Как будто человек просто прилег на минутку прямо на песок, и вот сейчас он встанет и пойдет. Однако, когда я заглянул ему в лицо, — а Никита, как я уже говорил, лежал в свете фар двух полицейских машин, — я увидел, какое страшное напряжение было в его чертах. Как будто до последних минут Никита сопротивлялся той силе, неведомой, таинственной, которая все гнала его дальше и дальше. Один из полицейских спросил, знаю ли я этого человека. Я сказал, что знаю. Давно ли я видел его в последний раз? На прошлой неделе, сказал я; но часа два назад я разговаривал с ним по телефону. О чем? Он спросил меня, может ли он зайти ко мне, хотел поговорить о чем-то. И не зашел? Да, не зашел. Вам не известно, о чем он хотел с вами поговорить? Нет, но у него были большие долги, и, кажется, его это очень беспокоило. (Потом я узнал, что хотя на теле у Никиты были синяки, ссадины — здесь, на ночном пляже, у него, видимо, была с кем-то встреча, перешедшая в ссору и драку, — умер он от сердечного приступа.) Отвечая на вопросы, я посмотрел в сторону. У воды на камне кто-то сидел. Я догадался, что это Наташа, та самая медсестра, с которой Никита познакомился в больнице и жил в последнее время. Я уже знал ее немного.

Есть такой тип женщин, которые в придачу к красоте, каковая у них есть, имеют еще и способность этой красотой пользоваться. Они переходят от одного мужчины к другому, как награда, и двигаются вверх, пока не достигают своего потолка, отпущенного им природой. Такой потолок в их жизни — обычно мужчина, наделенный властью: директор завода, успешный художник, ректор, декан вуза, начальник департамента полиции и т. д. Остановившись на таком мужчине, женщина данного типа остаток своей жизни проводит уже как его спутница, обычно просто любовница, так как жена у мужчины, обладающего властью, обычно есть, и жена вполне достойная, есть и дети. В качестве выходного пособия (не совсем точное выражение) такая женщина получает от своего покровителя какую-нибудь синекуру, например, должность директора музея в вузе, на заводе. Она ездит со своим покровителем на разные симпозиумы, конференции и старается как можно дольше не терять товарного вида.

Вот и Наташа, я это понял, едва познакомившись с ней, принадлежала к этому типу женщин. Меня не смутило то, что она в это время работала медсестрой в больнице, и то, что последним ее мужем, вернее сожителем, был Никита. Определенный тип женщины все равно чувствовался. Потом я узнал ее историю. Родилась она в маленьком городке в Сибири; две трети жителей городка работали на местном руднике. Этот рудник с отвалами, вечное постукивание вагонеток, повизгивание тросов и блоков, территория бывшей зоны с бараками, вышками — такими были главные впечатления ее детства. Весной в оврагах за отвалами пели соловьи, летом с отвалов несло горькой пылью, зимой одноэтажный барак, в котором она жила, заметало снегом почти до крыши. Кружок пения, музыкальная школа (класс фортепиано), которая располагалась в правом крыле шахтоуправления, мечты, острые приступы тоски — так прошло детство. И еще, конечно, были книги, их запах. Потому что мать ее работала библиотекарем в единственной на сто верст вокруг библиотеке. Утром, собираясь на работу, мать, худая нервная женщина, рано начавшая сидеть, пила чай, стакан за стаканом (у нее были больные почки, и так она лечила их, добавляя к заварке разные травы) и потом, одеваясь, мать долго со странным выражением рассматривала пятки своих чулок и, как бы что-то решив сама с собой, тихо, с горечью шептала: «Ладно…» Что значит эта горечь в ее голосе и это «ладно», Наташа не знала. Впрочем, и интересовали ее в основном книги, которых к окончанию школы она прочитала столько, что жизнь ей казалась сплошным лабиринтом судеб и характеров, лабиринтом с легким уголовным оттенком: на страницах книг, взятых в библиотеке матери, она часто встречала надписи вроде такой: «Тоже, наверное, очко рвал (выслуживался перед администрацией ИТР), иначе бы сидеть ему до революции» — это о Достоевском в книге «Записки из подполья». Или такой: «Вот еще фраер захарчеванный (выдает себя за знатока преступной среды, ее нравов)» — это о Чехове в книге «Остров Сахалин». Эти надписи оставляли бывшие зэки, которые после упразднения зоны жили во множестве на окраине городка в поселке им. Блюхера. Отца у Наташи не было. Зато был старший брат, прыщавый непоседливый весельчак. Он сбежал из дома, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и года два где-то бродяжничал. Но потом отслужил в армии и осел в нашем городе, куда Наташа к нему приехала после школы. Брат сильно изменился за то время, пока она его не видела. Он учился в вузе — какое-то время на компьютерщика, потом на юриста. Но потом вдруг стал торговать мороженым в пригородных поездах, а потом опять пропал где-то. Я догадываюсь, что эту пропажу Наташа даже не заметила. Ведь к тому времени она уже давно поняла свою силу и начала карьеру красивой женщины — награды для успешных мужчин. Сперва ее опекал директор метизного завода. Но он был коротышкой, не очень видным мужчиной, к тому же не любил читать. Поэтому Наташа без сожаления сменила его на директора краеведческого музея. Тот был не очень молод, зато выглядел вполне представительно и относился к ней как к самому редкому экспонату в своем музее, что, понятно, ей льстило. Вскоре, однако, его пригласили в Москву, куда он с собой ее не взял. Тогда Наташа сошлась с предпринимателем. Этому было тридцать лет, он знал несколько языков, мечтал жить в Англии, а пока занимался тем, что поставлял из Казахстана молочные продукты в местные магазины. Этот мужчина вполне устраивал Наташу. Она уже подумывала, что, может быть, стоит считать Григория (так его звали) своим потолком, когда он попал в тяжелейшую автомобильную аварию. Тогда она решила, что опять ей не повезло. Она стала искать очередного успешного мужчину и скоро нашла его. Это был управляющий очень крупной строительной фирмы. С ним она поднялась на новую высоту. В первый же месяц она со своим новым покровителем побывала в Париже, Лондоне и Мадриде; во втором — у нее появились роскошный автомобиль и перспективы на двухуровневую квартиру в центре города. Но на третий месяц случилось неожиданное. Наташа вдруг оставила своего покровителя и устроилась санитаркой в ту больницу, где все еще лежал ее Григорий. Вам, наверное, интересно знать, почему она так поступила? Честно скажу: не знаю. Григорий между тем пребывал в коме. Врачи говорили, что надежды на выздоровление нет. И все-таки Наташа продолжала работать санитаркой и в свободное время ухаживала за ним; она при этом не проявляла ни уныния, ни даже грусти, это примечательно. Она даже поступила в медицинский колледж и успела — потратив на это почти все деньги, которые остались у нее от продажи роскошного автомобиля, сдать экстерном экзамены и стать дипломированной медицинской сестрой, когда Григорий скончался, так и не приходя в сознание. Наташа, однако, и после этого продолжала работать в больнице. Когда в больницу попал Никита и стал, придя немного в себя, проявлять к ней повышенный интерес, Наташа, опять же неизвестно почему (ведь он-то к тому времени мало походил на успешного мужчину), не отвергла его ухаживаний. А когда его выписали, стала жить с ним в той же половине дома на окраине города, где жил он и где, как-то придя к Никите в гости, я с Наташей и познакомился.

И вот теперь она стояла передо мной.

Я чувствовал, что любые мои слова теперь прозвучат фальшиво, ведь в таких случаях любое слово режет ухо. Но что-то говорить было надо, и я сказал:

— Это ужасно.

Наташа ничего не ответила.

— Ты знаешь, как это случилось? — спросил я. И подумал: «Уже получше». Хотя и в этой фразе мне не вполне удалось избежать аффектации горя.

— Нет. Я была на дежурстве, — сказала она просто. Так говорят: «Сегодня жарко». Или: «Вон идет Семен». Выглядела она очень спокойной. Здесь полицейские перебили нас. Они задали мне еще несколько вопросов. Потом один из них сказал, что развезет Наташу и меня по домам. Но я отказался. Сказал, что доберусь сам.

 

 

Глава вторая

Выйти

В то время я жил на улице Десанта союзных войск, которая проходит возле Старых конюшен и Кузницы и, повернув, с юга огибает Митрофановское кладбище. Жил в старом доме номер 13, который и теперь, должно быть, стоит на том же месте, как раз напротив чугунных кладбищенских ворот, носящих странное название «Ворота живых и мертвых». Про эти ворота существует поверье, что если ровно в полночь войти через них на кладбище и тотчас выйти, не задерживаясь, то любое желание, особенно связанное с противостоянием нечистой силе, сбудется непременно. Когда-то во времена войны в доме, где я жил, располагался военный госпиталь, потом здесь была контора кладбища, похоронное бюро и лавки похоронных принадлежностей, потом гостиница потребкооперации, и наконец это стал обычный жилой дом, на втором этаже которого я и снял комнату с печным отоплением.

Это было смутное время в моей жизни. Я тогда, как и Никита, развелся с женой и ушел из института, где преподавал до этого много лет, и вообще все как-то неудачно, не так складывалось у меня. Бессмысленно как-то. А ведь я еще помнил свою юность, когда все, казалось, наполнено таинственным смыслом. Утренний свет сквозь занавески на кухне, и кошка, сидящая на подоконнике, ее внимание к тому, что происходит на улице, и отдаленный звук трамвая — все содержало в себе тот смысл, который есть, казалось, изначально в самой жизни и вот-вот приоткроется и тебе. Он приоткроется, и тогда-то все и начнется. Но смысл не приоткрывался. Ни тогда, ни позднее. И поэтому ничего не начиналось. Только длилось, утомляя.

Да, может быть, именно это: я просто устал ждать. Так или иначе, я почувствовал на своем лице усмешку и вскоре догадался, что не верю уже ни в какой смысл. Просто раньше мне не приходило в голову сознаться себе в этом. И вот тогда я и стал жильцом дома номер 13, рядом с кладбищем.

Помню, живя там, я брался за любую работу: копал могилы на кладбище, шлифовал в мастерской могильные камни, вывозил с кладбища мусор, а если никакой работы не было, то, случалось, не зная, чем занять себя, читал философов или спал целыми днями и всегда после сна чувствовал себя разбитым. Иногда женщины, торговавшие у ворот цветами и венками, просили меня заменить их, и я не отказывался от этого. Ну а если я уж совсем не знал, чем занять себя, и спать или читать не хотелось, я шел в контору. Там я всегда встречал Егора К., который работал на кладбище бухгалтером, и заместителя директора Олега Б.

Их я знал по их прежней докладбищенской жизни. Егор в той жизни был музыкантом. Он играл на фортепиано, выступал, и весьма успешно, в составе какого-то коллектива и даже объездил с этим коллективом полстраны. Еще пробовал себя в дуэтах: со скрипкой, альтом, аккордеоном. Тогда Егор был худощавым молодым человеком с очень живым характером, с пышной шевелюрой. На него заглядывались девушки. Он любил пожить на широкую ногу, пил много вина, обедал в ресторанах. Он все надеялся, что скоро станет знаменитостью. Этого, однако, не происходило. Когда Егор окончательно понял, что славы и громкого успеха ему не дождаться, он закончил курсы бухгалтеров и стал работать на кладбище. Теперь это был толстый господин; он одевался как конферансье, всегда носил темные очки и бабочку и коротко стриг свои седоватые волосы.

На кладбище Егора все звали «Маэстро». Но от прежней музыкантской жизни теперь в нем оставалась разве что любовь к женскому полу, которую он не скрывал, и любовь к вину. С женщинами он знакомился прямо в конторе. Разговорившись, сообщал, что он в прошлом музыкант, что музыкантом в душе так и сойдет в могилу. Я присутствовал при нескольких таких его знакомствах. Думаю, главным козырем его было умение вести себя (в рамках этого музыкального образа) неожиданно. Например, он мог женщине почти незнакомой задать вопрос вроде такого:

— Кстати, я прошу прощения, но меня всегда интересует, в каких случаях женщина снимает юбку через голову?

Понятно, что в конторе кладбища или в похоронном бюро, которое располагалось рядом, такой вопрос звучал очень странно, даже дико. Но в этом была сила Егора: его слова у женщин отчего-то не вызывали отпора.

— Что? Я не понимаю… вы спрашиваете, — бормотала посетительница (некоторые, впрочем, смеялись довольно весело).

— Меня интересует, при каких обстоятельствах женщина снимает юбку через голову, — повторял Егор, тонко улыбаясь и понижая голос.

Женщина смущалась (или смеялась еще веселее). Но всегда отвечала:

— Когда на ногах обувь. И если еще юбка позволяет.

Конечно, любая женщина тотчас понимала, с кем имеет дело. Разговор обычно заканчивался обменом телефонами: «О да, конечно, звоните. Можно будет прогуляться как-нибудь. Или посидеть где-нибудь, поболтать…»

Есть люди, которые всегда что-то бормочут себе под нос. Обычно это говорит о том, что с нервами у человека не все в порядке. Маэстро хоть и скрывал это, однако был при всех его успехах у женщин очень нервным человеком. Помню, идет куда-нибудь по коридору и, не замечая, что ты идешь ему навстречу, задумается и тихонько так хлопает себя ладошкой по щеке. И когда ты проходишь мимо, то разберешь, как он бормочет: «Мальчик мой, мальчик мой…» — и не понять, то ли он так упрекает себя: что, мол, ты наделал, мальчик мой. То ли себя жалеет…

Что касается Олега Б., заместителя директора кладбища, то это был совсем другой человек. Знал я его тоже давно, с институтских времен. Но друзьями мы не были да и виделись редко, и о его жизни я почти ничего не знал.

Поселившись в доме возле кладбища, я стал видеть Олега гораздо чаще. Он мне через своих бригадиров давал возможность подработать.

А как-то раз он предложил мне выпить. Мы сидели в его комнате и, помню, едва разлили по стаканам, как он стал жаловаться на жизнь. Сказал, что не знает, что ему делать. Из его рассказа я узнал, что женат он уже больше десяти лет, что у них с женой двое детей, мальчик и девочка, и кроме того у него есть другая семья, и в ней тоже двое детей.

— И вот теперь, при этих обстоятельствах, я бы хотел, очень хотел бы бросить обе эти семьи, — сказал он и, вздохнув, покрутил головой. — Да, хотел бы, но просто не могу этого сделать. Ну никак!

С первой женой он познакомился еще в институте. Сперва брак их был во всех отношениях очень удачным. Они души друг в друге не чаяли. Но лет через пять после рождения второго ребенка словно кошка пробежала между ними. Жена на пустом месте стала устраивать ему скандалы. Не подпускала к себе. А как-то раз, когда он настойчиво добивался близости, жена его даже укусила (Олег показал левое ухо, на котором действительно был шрам — след от зубов). После этого они стали жить в разных концах своей большой квартиры. Нет, тогда он еще не хотел никакого развода. Но что-то ведь надо было делать? Когда по пятницам вечером к жене приходили ее подруги играть по маленькой в покер («картежные пятницы», как он это называл) или когда по субботам к ним являлась ее мать, иногда с отцом («родительские субботы» — выражение, которое Олегу особенно нравилось и приятно его волновало, так как намекало на кладбище: родителей жены он не любил), — в эти дни он сидел у себя в дальней комнате и чувствовал, как над его головой сгущаются тучи. В висках его стучало: западня! Как крыса, попал в западню! Так, размышляя о том, что же ему делать, он и решил завести вторую семью (к тому же, по его словам, тут сыграло свою роль и подспудная тяга к каким-то нововведениям в отношениях с женщинами). Решено — сделано. Вторую семью он завел, и первое время новая семья, притом что он не бросал и старую, давала ему возможность отдыха («Устав от одной женщины, идешь к другой, и все в тебе поет: живешь как белый человек!»). Но затем случилось непредвиденное. Вторая жена познакомилась с первой, и они стали подругами! И разумеется, все опять пошло прахом. Второй брак тоже дал трещину. Теперь по картежным пятницам он, сидя у себя в комнате, уже слышал голоса двух жен и их подруг, и, когда раздавался общий женский смех, ему казалось, что над ним смеются сами небеса: свалять такого дурака! Отношения с женами становились все хуже. Ну откуда ему было знать, что, выбираясь из одной западни, он попадет в другую, еще хуже? Разве в школе и в институте их учили тому, какое это испытание — семейная жизнь? Разве учили тому, что надо делать, чтобы испытание это не превратилось в кошмар, в ад?

— Вот так, имея двух жен и кучу детей, имея две квартиры, я теперь часто ночую прямо в конторе, составив стулья. И не знаю, совсем не знаю, что мне теперь уже делать? Заводить третью семью? Потом еще одну? А ведь и теперь денег едва хватает (да и мужская сила тоже не вечна). И к тому же у меня, да и у жен, есть еще и родители. И родители стареют, болеют, им надо помогать. Да и дети растут, на них тоже уходит все больше денег. А тут еще нас с кладбища, может быть, скоро попрут… Что тогда делать? — заключил свою речь Олег.

Мы помолчали. Я разлил по стаканам остатки вина. Я думал о путанице событий и обстоятельств, той путанице, в которой проходит у всех у нас жизнь. С каким человеком ни столкнешься, успешным ли предпринимателем, или обычной домохозяйкой, или с бездомным бродягой, который клянчит рубль на углу возле магазина, и обязательно, если начнешь вникать в их жизненную историю, эта история окажется сплошной путаницей и нелепой загадкой. Вот человек: учился в институте, допустим на электротехника. Зачем? Ведь он ни минуты не собирался работать по специальности, и манило его совсем другое: писать стихи, заниматься театром. А после института он займется вообще чем-то третьим, допустим станет продавать автомобили. Или вот: женщина родила в браке четырех детей. Тоже: зачем, почему? Ведь она не любит ни этого человека, от которого у нее, судя по всему, родились дети, не любит и каждый день собирается от него уходить; но не любит и детей, они ей в тягость. А вот старик, который всю жизнь собирался путешествовать. О, южные моря! О, тропики! Летучие рыбы падают на палубу твоей яхты, а над головой горят, полыхают незнакомые созвездия… И за всю жизнь этот старик, которому ничто не мешало осуществить свои мечты, выехал из города всего раз — в соседний городок… Так отчего же он так бездарно провел свою жизнь? Нет ответа.

Где те путеводные звезды, которые, раз вспыхнув над нашей головой, наполнят нас уверенностью, что мы идем верной дорогой? Что жизнь наша осмысленна и имеет свою цель?.. Куда, в какой храм, к какому оракулу нам обратиться за разгадкой нашей жизни?.. Куда улетели те птицы, по полету которых люди когда-то судили о своем будущем? Где те животные, внутренности которых говорили им о воле богов? Или все это сказки? И не было ничего? Но ведь было же. Люди верили и воле богов, и предзнаменованиям. И жизнь их, судя по всему, именно в те времена была в высшей степени осмысленной.

Однажды вскоре после разговора с Олегом Б. я копал могилу в Западной части кладбища и в очередной раз задавал себе все эти вопросы. Западная часть — это несколько кварталов, занятых самыми роскошными могилами. Тут возвышаются надгробные скульптуры, иногда весьма помпезные, резные башенки, беседки, увитые в летнее время зеленью, и т. п. Все эти украшения, при их несомненной смехотворности, все-таки придают этой части кладбища особое очарование.

Могила, которую я копал, находилась на самом краю на склоне холма. Мне, когда я делал перерыв и выбирался наверх (я уже заканчивал работу), были видны окраины нашего города. День был солнечный, теплый. Кое-где в скверах сгребали листья. Дым от костров (я еще, помню, подумал: разве в городе не запрещено жечь мусор и листья?) растекался по улочкам. Вечернее солнце, его красный свет так нежно ложился на стены домов, что я невольно чувствовал волнение…

Вдруг я услышал знакомые голоса. Я обернулся и увидел Маэстро, Олега Б. и директора кладбища, которые подходили со стороны главной аллеи. О директоре я еще ничего не говорил, к слову не пришлось. Это был высокий худой мужчина лет сорока-сорока пяти, сутуловатый (чем-то он был похож на загнанную лошадь). Остатки его седых волос лежали венчиком вокруг лысины. С ним я был мало знаком, знал только, что он приходится каким-то родственником Олегу Б. (кажется, сводным братом). Еще знал, что недели три назад на кладбище была какая-то разборка, и в результате этой разборки директор попал в больницу. Тогда это событие наделало на кладбище много шума.

Но теперь разговор директора с Маэстро (Олег Б. молчал) шел совсем о другом. Я это сразу понял, потому что они, разговаривая, остановились неподалеку.

— Нет, ты пойми, Маэстро, я долго терпел и долго ждал. Но я ведь не слепой. Да и от слухов куда денешься, — говорил директор своим сиплым, отрывистым голосом. — Но ты теперь одно скажи мне: откуда взялась эта могилка? — продолжал он; при этом на худом лице его явилось выражение ложного сочувствия к собеседнику, по-видимому, затруднявшемуся с ответом. — Открой мне эту тайну.

Директор, видимо, издевался над Маэстро.

Маэстро молчал. Он опустил голову и смотрел себе под ноги.

— Это меня Катя об услуге попросила, — тихо сказал он наконец.

Катя была секретаршей, молоденькой очаровательной блондинкой с роскошной косой.

— Ах, Катя. Очень мило. И с ее, и с твоей стороны. Я так понимаю, что в землю тут упрятали ее троюродного дядю.

— Да, вроде так, — кашлянув, сказал маэстро.

— И тогда такой вопрос. Во сколько родственники дяди и нашей Катерины оценили твои услуги? — сказал директор со вздохом, в котором опять выражалось сочувствие: мол, понимаю, как неприятно тебе отвечать на такие вопросы.

Потом я узнал, что услуги, о которых шла речь, не были для Маэстро чем-то очень редким. При этом, я понимаю, любая такая услуга оплачивалась очень хорошо.

Теперь же Маэстро, сделав печальное лицо, только вздохнул и отвернулся.

— Ну хорошо, — сказал директор, — хорошо… (хотя по голосу, который у него в эту минуту огрубел, было ясно, что он-то ничего хорошего во всем этом как раз и не находит). Хорошо. За инициативность ты получаешь зачет. (Директор тоже, как я, в прошлой жизни был преподавателем вуза.) Перейдем к конкретным рекомендациям на будущее…

Во время этого разговора я с интересом наблюдал за всей троицей. Они меня не видели: меня закрывали от них кусты сирени. В душе я усмехался. Вообще я старался держаться в стороне от всех кладбищенских темных дел, но и до меня доходили слухи о разных проделках и «услугах» Маэстро. Рыльце у него было, что называется, в пушку. Затем, решив, что надо заканчивать работу, я спрыгнул в могилу. И в как раз в эту минуту я услышал новые голоса…

Уже потом я узнал, что это были как раз те люди, которые три недели назад избили директора. Они, должно быть, решили, что воздействовать надо и на ближайшее его окружение, и только ждали, когда все трое — директор, Олег Б. и Маэстро — окажутся подальше от конторы…

Итак, я услышал шум и чей-то насмешливый голос:

— Вот как удачно. Не надо, стало быть, собирать вас по одному да бегать за вами.

— Ну да, бегать не надо, — поддакнул другой голос. Ничего еще не понимая, я стал прислушиваться.

— Мы ведь не ошиблись? Вы, господа, и есть руководство этого богоугодного кладбища? — спросил первый голос.

— Да где там, ошибки быть не может, — опять поддакнул второй голос.

— Ну а ты тут за главного, я правильно понимаю? — сказал первый голос; он обращался, должно быть, к директору. — И мы, кажется, даже встречались.

Тут заговорил еще один из подошедших. До этого он молчал.

— Слушай, Костя, ты зря так долго беседуешь с ними. Сейчас из конторы прибегут…

Не знаю почему, но я по голосу тотчас подумал, что, должно быть, это говорит коренастый крепыш. Знаете, из тех, что ходят «крабом» — парни в кепке, с бычьей шеей, с тупым лицом (так потом и оказалось). Как выглядят первые двое, я почему-то не представлял. И еще я подумал, что у директора и того, кто заговорил первым (его я для себя назвал Их Главный), очень похожие манеры. Точно так же как директор минуту назад иронично наезжал на Маэстро, теперь так же хладнокровно и нагло вел себя с ним Их Главный.

— Да брось, кто прибежит? Просто дружески беседуем. Так ведь, Виталий Андреевич?

(Так звали директора. И понятно, что прибывшие знали это.)

Директор и остальные наши молчали.

— Не тяни, Костя. Давай я ему накачу, — сказал крепыш. — С ними бесполезно разговаривать, мы же пробовали…

— А кто тянет? Брось. Никто и не думает тянуть. Да и слово-то какое нехорошее: «накачу». Мы разве такие? Мы ведь все тут свои. Разве не так, Виталий Андреевич? — говорил Их Главный.

— Это точно, что все свои, — заговорил вдруг директор. Он уже пришел в себя. Но голос у него все-таки был не свой.

— Слышишь, Вова, — сказал Их Главный; он обращался, как я понял, к крепышу. — Виталий Андреевич вовсе не уходит от разговора. Это многого стоит, как любят говорить те, что выступают по телевизору.

— Постойте, ребята, давайте в самом деле поговорим мирно, — сказал Маэстро. Голос у него дрожал. — Обо всем можно договориться.

— Разумная мысль, — сказал Их Главный. — Очень разумная.

И вдруг он заорал: «Стой!» Это, должно быть, кто-то из наших, а может быть, и все трое, попытался удрать. Что происходило дальше, мне не было видно. Я только слышал, как кто-то крикнул: «Ломай их!» И пошла потеха. До меня доносились матерки, хрипы, сырые удары, топот ног…

Мне было страшно, я хотел отсидеться в яме. Но потом вдруг, совершенно неожиданно для себя, бросил лопату на холмик земли, который высился рядом с ямой, и рывком выпрыгнул наружу. Я уже хотел подобрать лопату, но тут кто-то меня сзади ударил, да так, что у меня зазвенело в голове. Я сел на землю, и чья-то рука схватила меня сзади за горло и стала душить.

— Ну-ну, приятель, не дергайся! А то им же больше достанется, — услышал я над ухом чей-то сиплый голос. — Не дергайся, говорю тебе!

А я и не думал дергаться, чувствуя железную хватку. Я только смотрел туда, где между могил кричали, прыгали, толкаясь, матерясь, ломали кусты, оградки и били директора, Маэстро и Олега Б. «Вот тебе, сука!» — «Я ведь тебя предупреждал!» — «Ах ты, гад!» — доносились оттуда голоса. Я чувствовал, что меня бьет дрожь.

Когда все кончилось, и те, кто бил наших, ушли, матерясь, хрипло выкрикивая угрозы, я подошел. Директор и Маэстро сидели на земле, спиной привалясь к какой-то оградке. Лица у них были страшно разбиты. Директор плевал кровью, ощупывал свои зубы, что-то бормотал. Маэстро, запрокинув голову, закрыв глаза, сидел не двигаясь и тяжело дышал. Тут только я заметил Олега Б. Он лежал в стороне между двух могил и тихо плакал…

Этой ночью я не мог уснуть. Я стоял у окна, глядя на слабо освещенную улицу, на кладбище, по которому, мне казалось, бродили какие-то тени, на дальние огни города. Но перед глазами у меня все еще стояли картины драки. «Просто дружески беседуем», — вспоминал я. И думал о том, что вот так беседует с нами жизнь. Кто-то там, неизвестно где, решает, что мы слишком долго задержались в кладбищенской команде или любом другом деле. И тогда с тобой проводят «беседу», чтобы ты осознал это. Что пора подыскивать какое-то другое место.

Перед домом стояло сухое дерево; тень от него, когда в небе была луна (как в эту ночь), ложилась поперек улицы, и теперь эта тень казалась мне картой огромной черной реки. Я смотрел на нее и думал: наша жизнь и есть ночная река; все мы плывем по ней в одну сторону. Да, и это, может быть, единственная правда жизни: тихое и плавное движение к вечному Ничто.

От этих мыслей мне стало совсем тошно. Я понимал, что все равно не усну сегодня, оделся и вышел из дома. Я долго бродил по улицам, пока, сам не знаю как, оказался на берегу озера, на том самом маленьком пляже, где месяца два назад при свете автомобильных фар увидел мертвое тело Никиты. Теперь здесь не было ни мертвого тела, ни полицейских, ни их машин. Но возле воды я, как и в тот раз, смутно различил в темноте фигуру, сидевшую на камне.

Это была Наташа. Странно, но я совсем не удивился, встретив ее здесь. И она, кажется, тоже не удивилась, увидев меня.

Я спросил, как она здесь оказалась. Она сказала, что среди ночи проснулась и хотела растопить печь (я понял, что она продолжает жить в том же доме, где жила с Никитой), потому что ночь была прохладной и она замерзла. Как вдруг, обернувшись, она увидела его. Он стоял в дверях и смотрел на нее. Он молчал, лица его в темноте не было видно, но она сразу поняла, что пришел он за ней, и, когда он вышел, пошла за ним и шла, ни о чем не думая, пока не оказалась на этом самом месте. Дальше она уже не помнила, что было, потому что, когда она очнулась, его рядом не было. И тогда она услышала мои шаги…

Мы были с Наташей едва знакомы, я и видел-то ее всего пару раз, но мне было страшно оставаться в эту ночь одному, и я предложил довести ее до дома.

— Если ты не возражаешь, я бы прилег у тебя где-нибудь до утра. У тебя свободная кровать есть?

— Да, конечно, — сказала она. — Пойдем.

Мне показалось, что она обрадовалась моему предложению. Должно быть, ей тоже было страшно оставаться одной.

Пока мы шли, Наташа рассказывала о том, как живет теперь и что в самом деле живет она в том же доме, где жила с Никитой. Что в те дни, когда ей не надо идти на работу, она за весь день, бывает, словом ни с кем не перемолвится. Последний раз я видел ее на похоронах Никиты, и тогда она мне показалась женщиной холодной и достаточно равнодушной. Но тут я понял, что ошибся. По тому, как она говорила, я чувствовал, что она совсем другая и что она действительно тяготится своим одиночеством. Может быть, даже боится его.

Мне кажется, я всегда буду помнить ту ночь. Было, наверное, часа три-четыре, когда порывом ветра распахнуло окно и я проснулся. Я сел в кровати, в первую минуту не понимая, где я нахожусь. Но в открытую дверь я увидел ее — Наташа спала в другой комнате — и все вспомнил. А подойдя к распахнутому окну, увидел заглохший сад, яблони, облитые лунным светом, и услышал отдаленный шум ночного города…

Я оделся, отпер наружную дверь, которая была закрыта на ключ, и оказался во дворе, очень узком, с невысокими воротцами. Ветер уже стих, и луна зашла за облака. Когда я посмотрел на восток, то увидел, что небо над крышами домов слегка розовеет. Значит, близилось утро. Дом стоял в переулке; это была окраина города, дальше было только сырое топкое место, на котором росли ивы, и за ними озеро. Я подошел к калитке, открыл ее и вышел в переулок. В конце переулка, там, где росли первые ивы, горел костер, возле него сидели несколько человек — видимо, бомжи, которые готовили что-то на костре. Пока я смотрел в их сторону, у меня за спиной в другой половине дома скрипнула дверь и на крыльцо вышел старик. Это был хозяин дома. С первого взгляда было ясно, что старик принадлежит к тому великому множеству людей — имя им Легион! — всеми покинутых, которые обитают на окраинах нашей жизни. Они существуют как бы сразу в двух царствах — царстве жизни и царстве смерти — и в то же время не принадлежат ни одному из них. Ведут призрачное существование, днем прячутся от людских глаз, и только в сумерках, как бы невесть откуда, вдруг появляются. Шаркая подошвами сбитых башмаков, они встречаются вам где-нибудь в глухом переулке, и когда вы проходите мимо, то чувствуете едкий запах старости, исходящий от них. До вашего слуха доносится сиплое бормотание: «Погреб… что это они тащили вчера из погреба (помню, думая об этом бормотании, я вспомнил Маэстро)?..» Или что-нибудь такое же дикое… «Да тебя-то, дед или бабка, и тащили они из погреба. Где ты пролежал на полке много лет», — думаете вы со странной усмешкой. И вдруг вас охватывает чувство ужаса и жалости, потому что вы понимаете, что встретились в эту минуту со своим будущим. Или на закате вы проходите мимо старого дома с облупленными ставнями, и вдруг за пыльными стеклами мелькает чье-то лицо, все сморщенное, с почти безумными глазами: в них застыли растерянность и боль, как будто старик (или старуха) только что очнулся и думает: «Господи, где это я?.. Куда меня занесло? Ведь еще утром я играл с друзьями в волейбол (или пил пиво?)». Нет, в самом деле, порой мне мерещатся такие встречи, такие лица и такие мысли, которые как будто звучат у меня в голове.

Но в ту ночь я просто наблюдал — наблюдал, как старик хозяин, постояв на крыльце, стал осторожно спускаться, кряхтя, держась за деревянные перила. На нем была ветхая телогрейка, на ногах глубокие («татарские») галоши. Мелко, по-стариковски, ступая, он вышел в переулок и, ворча что-то себе под нос, двинулся к костру, у которого сидели бомжи. Каждый шаг давался старику с трудом. Даже в ночных сумерках мне было видно, как дрожат у него от усилий ноги.

Он подошел к костру. Сидевшие у костра люди — двое мужчин и женщина — посмотрели на него, и кто-то из них, должно быть, сказал ему что-то неприятное, потому что я услышал голос старика, неожиданно громкий:

— Вы тут еще шалаш поставьте, господа какие!

Я подумал, что, может быть, старику всего лишь и надо-то было немного людского внимания. И, не получив его, старик обиделся. «Своя своих не познаша», — подумал я, возвращаясь в дом.

Я лежал в темной комнате, все думая о стариках: как те, точно призраки или покойники, восставшие из своих могил, в этот час бродят неприкаянные по всей земле, укрытой ночной тенью. И, увидев далеко во тьме огонек, идут на него. И грезятся им какие-то хорошие люди, разговоры с ними, их участие…

В эту минуту опять со стуком распахнулось окно. Я покорно встал и подошел, чтобы закрыть его. Ночь все не кончалась. Где-то далеко ворчал гром. Оттуда шла гроза, и уже пахнуло на меня сыростью дождевой. Но небо было все в звездах, особенно ярких оттого, что луна по-прежнему пряталась за облаком.

— Что там такое? — услышал я сонный голос из другой комнаты.

— Гроза идет.

И тут я почувствовал, как что-то во мне переменилось…

…Я вспомнил вдруг то, что было этим вечером на кладбище. Как шли мы после драки вниз по дороге вдоль кладбищенской ограды. Мы с директором с двух сторон поддерживали Маэстро, а тот едва переступал своими толстыми ногами, спотыкался, почти падал, и тогда мы едва не падали вместе с ним. Как он бормотал: «Господи, когда же все это кончится…», хныкал, весь сотрясался от внутренней дрожи, и было видно, как ему плохо. А Олег Б., который плелся позади, уже не плакал, только поминутно сморкался как-то странно (потом я узнал, что у него в двух местах был сломан нос), и каждый раз, посморкавшись, он окликал нас:

— Эй, мужики, куда вы так? Закурить у вас есть? — спрашивал он обреченным, тихим, гнусавым голосом. И каждый раз директор ворчал не оборачиваясь:

— Тебе что, совсем башку отбили? Тебе же говорят, нет у нас курить!

И Олег Б. опять сморкался…

«Да, досталось ребятам сегодня, крепко досталось», — думал я.

И вдруг, помню, я услышал песню. Еще не слышал я слов ее, издалека неразборчиво было, не знал, кто поет, но песня почему-то показалась мне странной и как будто похожей на казацкие песни.

Потом я разобрал: пела девочка. И я сразу понял, кто это. Когда я копал могилы в этой части кладбища, я всегда возвращался дорогой, идущей с краю вдоль забора. И часто мне попадалась идущая вверх, с другой стороны забора, эта девчонка. Недалеко за горкой был поселок кирпичного завода, и она шла туда.

Ей было лет двенадцать. Она походила на всех девчонок, которые живут по окраинам больших городов в разных поселках, поселочках, на станционных разъездах и т. п. Эти девчонки одеваются в рваные джинсы по моде, зачесывают волосы за уши, подкладывают себе что-то в лифчики, чтобы увеличить размер груди, — так они дают всем понять, что они вполне взрослые и вполне современные. В воскресные дни и праздники небольшими стайками они отправляются в центр города. Шныряя по сторонам глазами, которые у них горят от радости, они бредут по пешеходной улице, лижут свое мороженое, щебечут про то, как «он на меня посмотрел, а я, такая, говорю ему…» и «он, прикиньте, позорняцкий такой, даже слова не смог сказать» или обсуждают косметику, какая лучше, или говорят о последнем фильме. Все это дочери заводских, железнодорожных рабочих, грузчиков, водителей фургонов, мелких служащих. Их родители в разводе или пьют, или то и другое сразу; и девочки учатся в таких школах, где на перемене ребята выходят покурить за здание спортзала, покурить и подраться, а девочки курят в сторонке и тоже иногда дерутся. Но теперь, шаркая ногами по тротуарной плитке, глядя по сторонам, они не помнят об этом. Они в восторге — от того, что они в центре города, там, где настоящая жизнь.

Вот и эта девчонка, которую я часто видел возле кладбища, была такая. Иногда она что-нибудь пела. Обычно это были современные песни, какие слушает молодежь.

Но теперь, я это сразу понял, она пела что-то другое.

 

— Никогда, никогда, никогда, никогда

Подо мною мой конь не взовьется, —

 

разобрал я слова, когда девчонка подошла ближе.

И потом еще были две такие строчки:

 

— Потому что она, и вы знаете кто, —

Потому что мне смерть улыбнется!

 

Я впервые слышал эту песню. Слова мне показались странными, но то, как девчонка пела, меня по-настоящему затронуло, хотя — вы, наверное, сами понимаете — в эту минуту мне было не до песен. Девчонка прошла недалеко от нас по другую сторону кладбищенской ограды и скоро, поднявшись наверх по склону, допела свою песню. Думаю, она даже не заметила нас. Когда песня кончилась, я тотчас перестал о ней думать. Но теперь, вспомнив, я почувствовал что-то новое. Странное спокойствие проникло в мою душу. У меня было такое чувство, будто ровно в полночь я вошел в чугунные ворота «Живых и мертвых» и тотчас вышел. И я был уже неуязвим для нечистой силы — той самой, которая пытается убедить нас, будто наше знание о темной стороне жизни, о ее путанице есть последняя истина. Не знаю, как это объяснить. Потому что я вдруг понял ясно: все то же, что было в моей жизни до этого, будет в ней и дальше. Что, может быть, и меня найдут когда-нибудь мертвым на берегу озера, и я из своей смерти, едва слыша чьи-то шаги, которые приближаются, не буду в силах шевельнуть даже пальцем. Или, может быть, если не найдут меня мертвым, я вот так же, как старик, выйду ветхий, никому не нужный как-нибудь в ночной переулок. Я знал это, но это уже не имело никакого значения. Почему? А потому что я был счастлив и знал, что всё есть счастье. И эта ночь с россыпью звезд и с грозой, которая приближалась, и старик, и бомжи у костра, и девочка с ее песней, о которой я только что вспоминал, и закатное солнце, и вид на городские окраины с горы, и дым осенних костров, и даже до крови избитые директор, Маэстро и Олег Б. — всё теперь, когда я, слушая отдаленные раскаты грома и думая об этом, стоял у окна, казалось мне исполненным глубокого смысла и красоты. Продолжая испытывать это чувство, я закрыл окно, лег и тотчас заснул. Засыпая, я чувствовал на своем лице счастливую улыбку и слышал, как за окном начинается дождь.