ЛЮДИ И СУДЬБЫ
Дагмар Лойпольд
Священный рыцарь
Из книги
«После войн»
Есть такая манера рассказывать,
которая намеренно исключает слушателя из описываемых событий, вместо того чтобы
сделать его соучастником происходящего. Способ, который позволяет рассказчику укрыться
за рассказом и не высовываться или даже совсем исчезнуть, не изложив читателю
всей сути дела. При этом рассказчик и слушатель, отец и дочь, разумеется,
не смотрят друг другу в глаза, ведь, в отличие от просто беседующих людей,
этот рассказчик и его слушатель, находящиеся в состоянии войны, стараются
не подавать признаков взаимного интереса, боясь обнаружить свое присутствие. Слушатель
сосредоточен на собственном теле, ему все время нужно теребить волосы, кусать губы,
обрывать заусеницы, чтобы удостовериться в том, что он еще тут. Хотя мысленно
он уже где-то далеко. Рассказчик же, не имея адресата, но ощущая присутствие другого
человека — некой сопротивляющейся личности, о которую разбивается звуковая
волна его речи (так по крайней мере он понимает, что разговаривает), — испытывает
из-за этого тревогу и снова и снова мерит комнату шагами.
И вот теперь мне, тогдашнему слушателю, надо лишь заново собрать все
сказанное (равно как и несказанное), заново осмыслить и превратить в законченную
историю или же принять как должное, если она получится незавершенной и непонятной.
По праву оставшейся после рассказчика дочери. По праву дочери, с которой он
так и не попрощался.
В поход с собою не повез
Ни дел мирских, ни женских слез,
Ведь рыцарь я священный.
И в битву я святую ту
Не за наградами иду,
Ведь рыцарь я священный.
Этим стихотворением Биндинга[1] открывается вторая часть (первая бесследно исчезла) военного дневника,
который двадцатидевятилетний магистр Лойпольд начал вести 22 октября
1942 года. Он тренируется ставить свою подпись — маг. Лойпольд, маг. Лойпольд — прямо посреди записей по физике, относящихся
к теме «Мера и измеримые функции». После месячного пребывания в лазарете,
куда он попал с воспалением почек, его переводят в резервный разведбатальон
в Пазевальк, провинция Уккермарк. В основном дневник использовался для
решения математических задач — целые страницы расчетов и геометрических
чертежей — и для записи рассказа о некоторых событиях. Фрагменты,
посвященные войне, появляются по большей части во время пребывания в лазарете,
где Лойпольд впервые оказался почти через семь месяцев после призыва и где
потом побывает еще не раз. Там у него есть время подумать: «Если мне сейчас
чего и хочется, так это ясности относительно себя самого. Пусть она наконец
придет ко мне, я готов ей сдаться. Не хочу больше никаких „прекрасных иллюзий“».
Молодой, чужой, сентиментальный голос, автор вообще молодой и многообещающий.
Неизвестный.
Я иду по следам этого человека, который потом стал моим отцом, и вижу
себя: как я склоняюсь над дневниками, как продираюсь сквозь строй косых длинных
букв, наклоненных вправо, сражаясь с поперечинами у «t» и такими
же черточками, закрывающими (по тогдашним правилам) сверху латинское «u», из-за
чего эти буквы трудно различить, как всматриваюсь в загадочные сокращения и польские
вкрапления, силясь их расшифровать. Я вижу себя в архивах и у телефона,
вижу, как я открываю письма с новостями из таких далеких времен, которые не
поддаются описанию при помощи фразы «шестьдесят лет назад».
Я понимаю все больше и все меньше.
Тот, кто смотрит на меня из глубины собственных текстов — дневников
и рассказов, из документов, служебных пометок, отчетов и характеристик
третьих лиц, — с одной стороны, обнаруживает радикальную дискретность,
с другой — пугающую непрерывность функции. Усилия, которые я прикладывала,
чтобы что-то вспомнить или зафиксировать внимание на каком-то моменте, поначалу
не помогали изменить ситуацию: подобно металлической стружке, которая разлетается,
если поднести к ней магнит не той стороной, свидетельства его жизни лежат передо
мною россыпью — гладкие, причесанные, логичные благодаря союзам, которые одновременно
изобличают ложь. Осколки
можно склеить, согласуя их во времени и пространстве, но клей союзов «так как»,
«чтобы», «хотя», «потому что», «несмотря на» часто
не справляется со своей задачей и не может соединить несоединимое. Получается,
что есть четкие линии и логика, но есть и противоречия. Остается лишь
копать дальше. Место раскопок имеет свою специфику и потенциал. Оно похоже
на след, оставшийся после прививки от оспы на коже любимой женщины в стихотворении
Шеймаса Хини: «„О“, вжившееся в кору».[2] С той лишь
разницей, что шрамы, которые оставляет война на искалеченном теле, говорят о намеренном
повреждении, а не о попытке это тело защитить.
На фотографии, сделанной в Билице почти сразу после получения аттестата
зрелости, у молодого человека несколько скептическое и в то же время
высокомерное выражение лица. Упрямо вскинутый подбородок с ямочкой — ее
отец позже шутливо назовет «погребок», поскольку там оказывалось все, что падало
с вилки, когда он быстро расправлялся с едой; темный костюм, белая рубашка,
узкий галстук в ромбик из блестящей ткани, вероятно из шелка. Не знаю, тот
ли это костюм, в карман которого его отец вложил предсмертную записку, извещавшую
о том, что он собирается покончить жизнь самоубийством. Костюм предназначался
для выпускного вечера в июне 1932 года. В записке говорилось, что
отец, медник по профессии, совершенно отчаялся из-за безработицы и бесконечных
притеснений, которым он подвергался по причине своего немецкого происхождения. И что
он всегда хотел сочинять стихи, но на языке, который тут никому не нужен. Сын находит
записку на день раньше, чем было запланировано, потому что решает примерить обновку
накануне. Находит и молчит. От безвыходности, надеясь, что ничего не произойдет?
От цепенящего холода? Или ужаса? Не знаю. Он не рассказывал. И когда его отец,
с чудовищной аккуратностью соблюдая установленные сроки, покончил с собой,
именно сын первым находит его — повесившимся на яблоне; яблоки только-только
начали созревать, они не больше черешни. Какое же бессилие он, должно быть, тогда
испытал, какую бесполезную ярость. Он видит, что отец надел свой лучший костюм,
побрился. Но для какой жизни? Красота фруктового сада, майского неба, воздух —
все безвкусно. Куда бежит после этого сын? Домой? Или к своему учителю математики,
к которому он часто заглядывал в последние два года и который всегда
ободрял его, вселяя надежду, что у него есть будущее? (Он и не догадывался,
что жена учителя просто жалела худенького мальчика и потому заставляла мужа
приглашать его на обед. В его взгляде она видела не то отрешенность, не то
любопытство, не то немую мольбу. Она знала, что семья его была очень бедна.) Жизнь
раскололась надвое. Дерево, петля, отец. Будущее перечеркнуто. Ко мне возвращается
страх, который я испытывала в детстве всякий раз, когда отец рассказывал об
этом. В его пересказе та смерть представала в виде оформленной истории,
в которой он не менял ни слова, повторяя ее как заученный урок. Быть может, именно из-за смерти отца он с такой
легкостью усвоил распространившиеся в последующие годы радикальные националистические
идеи, фантазии о захвате власти и самоутверждении. Едва начав жить,
он уже накопил немало долгов перед своим прошлым, с которым ему теперь было
не рассчитаться.
После смерти отца семье выплачивают страховую премию, но младший брат
все равно попадает в детский дом, средств не хватает. Ему шесть лет. В прихожей
полуторакомнатной квартиры стоит швейная машинка, до полуночи на ней строчит старшая
дочь, после полуночи — мать, так одной кровати хватает на двоих.
В Билице, по-польски Бельско, —
силезском центре текстильной промышленности, неподалеку от Кракова и от Аушвица[3], — в этом городе, где в XV веке возник немецкий
языковой анклав, имелась немецкая школа (государственная гимназия с обучением
на немецком языке), продолжавшая работать и после 1918 года[4], хотя ее существование то и дело оказывалось под угрозой.
Младшую сестру отдают в школу на год раньше положенного, чтобы набралось достаточное
количество учеников. Была развита и культурная жизнь немецкой общины: походы,
как у немцев в Германии, гимнастика, как у немцев в Германии.
Любое ущемление интересов — как реальное, так и мнимое, как существенное,
так и незначительное — питает фанатизм; но разве Р. Л., несмотря на бедность,
не был способен противопоставить этому что-то другое, идя по пути образования, используя
многообразие своего опыта и причастность к обеим культурам? Обида немца,
который двадцать лет был вынужден жить при польской власти, становится для него,
представителя национального «меньшинства» (хотя по численности немецкое население
тут составляло большинство), питательной почвой для всех последующих, в том
числе и навязчивых, идей, связанных с восприятием себя как жертвы притеснений.
Если бы не было национал-социализма и не случилась война, он, вероятно, просто
мечтал бы стать самым знаменитым математиком на свете. Но с началом войны простые
мечтания о власти сменила реальная возможность ею воспользоваться, а вместе
с этим появился и соблазн воспринимать свое немецкое происхождение не
только как главное достоинство собственной личности, но и как важную предпосылку
гораздо более успешной карьеры, чем та, которая открывается, если опираться только
на полученное образование.
В 1932 году, сразу после окончания гимназии, Р. Л. вступает в «Союз
немецких студентов»[5] и начинает изучать математику и физику
в Университете имени Яна Казимира в Лемберге. В 1935 году становится
членом «Младогерманской партии в Польше».[6] В 1937
году заканчивает университет — магистерскую работу о «почти-периодических
функциях» он пишет на польском языке, — затем около двух лет не работает, поскольку
он — как сказано в докладе о ситуации с кадрами в гимназическом
образовании, который был написан советником Гюнтером для представления правительству
Генерал-губернаторства[7], — «отказался трудиться в системе
польского школьного образования». От написания диссертации он тоже отказывается,
потому что это предполагает принятие польского гражданства. Похоже, его честолюбивое
желание обрести признание и славу наконец-то совпало с ходом истории.
Не эта ли твердость характера заставила его так горделиво вскинуть подбородок на
той фотографии?
Он едет в Вену работать актуарием — экспертом по расчету страховых
тарифов, оттуда его направляют окружным школьным инспектором в Ноймаркт, почти
у самой юго-западной границы Генерал-губернаторства, где он получает комнату
в «бывш. еврейск. квартире, национализированной государством». Точный адрес
«неизвестен». Кто еще тогда жил в той квартире, сдававшейся покомнатно, и знал
ли Р. Л., что квартира была национализирована? Неужели он был настолько равнодушным
и слепым, неужели представление о естественном праве немцев на привилегированное
положение внедрилось в его сознание настолько глубоко, что он не видел в этом
ничего дурного?
Из Ноймаркта Р. Л. переводят на должность окружного школьного
инспектора в Тарнов, Краковский округ, который позже, в 1943 году, войдет
в округ Галиция.
В связи с крайней нехваткой
в Генерал-губернаторстве школьных инспекторов, владеющих польским языком, Лойпольду
было поручено руководство Отделом образования сначала в Ноймаркте, а затем
в Тарнове. С 18. 1. по 17. 10. 1941 г.
Лойпольд служил советником по делам польских
школ в Отделе науки и образования. 17. 10. 1941 г. его призвали
в ряды вермахта.
В Тарнове Р. Л. снова живет исключительно в национализированных
квартирах. Перечитывая сегодня эти материалы, невозможно себе представить, что размах
безумной политики по переселению и депортации людей в Третьем рейхе и Генерал-губернаторстве —
при всей разнице в стратегиях ее реализации — был неизвестен тому, кто
непосредственно соприкоснулся с ней и, более того, извлек из нее выгоду.
Наверное, комнаты, в которые въезжали новые жильцы, еще хранили тепло прежних
хозяев и следы их недавнего присутствия.
Как руководителю Отделом образования, Р. Л. даже полагался служебный
автомобиль — так считал генерал-губернатор Франк[8], составлявший
должностные инструкции. Я читаю соответствующую запись в рабочем журнале Франка
и вспоминаю привычку отца всегда говорить «автомобиль» и никогда «машина».
Наверное, и десятилетия спустя у него перед глазами возникал образ некого
служебного и даже, можно сказать, заслуженного автомобиля. В 1944 году,
когда его решили заочно перевести на должность преподавателя гимназии, — сам
он был «на передовой Восточного фронта», — Главный отдел науки и образования
правительства Генерал-губернаторства дает ему блестящую характеристику. Сочинитель
этого «похвального слова» — некий д-р Эйхгольц, Людвиг Эйхгольц9, оберштурмбанфюрер СА. Начиная с октября 1942 года —
«руководитель (президент) Главного отдела науки и образования при правительстве
Г. Г. С октября 1942 года — в главном штабе СА Генерал-губернаторства.
После войны — оберштудиенрат, преподаватель гимназии в Хёкстере».
Эйхгольц пишет:
«Работая в Отделе школьного
образования, Лойпольд, по единодушному мнению руководства в Кракове и Лемберге,
хорошо зарекомендовал себя благодаря организаторскому таланту, умению быстро схватывать
существо дела и энергичному характеру. Во время службы в надзорных органах
Отдела школьного образования в качестве советника по вопросам профессионального
и среднего специального образования, а также во время своей работы в Лемберге
в должности школьного инспектора Лойпольд показал себя превосходным специалистом,
чему немало способствовало его знание местных национальных отношений. Обладая проницательностью,
он сумел подобрать лояльных польских и украинских сотрудников, которые стали
проводниками реформ школьного образования и которые по сей день с успехом
трудятся в надзорных органах образования. Лойпольд владеет как немецким, так
и польским языками и в состоянии лично оценить уровень преподавания,
который, следует заметить, сразу повысился. Формирование школьной администрации
в Лемберге также его заслуга.
Его отношения с преподавательским составом, с НСДАП и ее
подразделениями, с разными ведомствами всегда были безупречны. Он быстро завоевал
доверие преподавателей в подчиненных ему учебных заведениях и, взаимодействуя
с разными инстанциями, неизменно добивался своего, при этом во всех ситуациях
вел себя как истинный немец, чем заслужил почет и уважение, в том числе
и со стороны лиц ненемецкого происхождения».
Из бумаг, относящихся ко времени службы в вермахте, следует, что
в боевых действиях в «Центральной России» (Ржев) он принимает участие
только с 1 марта по 13 июля 1942 года, после чего «до 29.
9. 1942 он находится в разных лазаретах»,
а затем его направляют в «12-й
резервный разведбатальон» в Пазевальке, точнее во «2-й разведбатальон для выздоравливающих».
Ноябрь 1942 года он проводит в Штеттине, в тыловом госпитале, куда
попал из-за паховой грыжи. Там он возобновляет свои записи, в той же тетради,
но только пишет теперь с другого конца.
«Несколько страниц о важном и неважном в моей жизни.
Начато в Штеттине, 14. 11. 1942. Маг. фил. Р. Лойпольд».
Эти заметки, совершенно очевидно, предназначены для прочтения, в расчете
на то, что потомки оценят значимость рассказанного. Высокий, восторженный тон, жажда
признания — basso continuo, основная линия его жизни, — преобладают в них.
«Мои „Диалоги с Геббельсом“, так я хотел бы назвать те мысли, которые
целиком захватывают меня почти каждый вечер, пока я лежу тут, в лаз<аре>те.
Хватит ли мне духу когда-нибудь написать Геббельсу? Возможно, найдется повод. Как
я мечтаю о том, чтобы управлять людьми! Пока я простой рядовой, едва ли я смогу
получать удовлетворение от собственной жизни».
Он дослужился до обер-ефрейтора.
Когда Р. Л. предается этим мечтам, ему только-только исполнилось
тридцать. Война идет уже три года, ее начало, нападение на Польшу, совпадает с началом
его карьеры, и в политическом смысле все складывается удачно: младогерманцы
достигают поставленной цели. Наконец-то разыгрывается пьеса, в которой он,
«маг. фил»., вполне может представить себя в главной роли.
Сменяются названия улиц по тем адресам, где он, как правило, жил совсем
недолго, в Билице, Катовице: сначала «Robotniza. 4» (1927—1936), потом
«Weisenhausstr. 15» (1936—1940), «Kohlenstr. 10/11» (с 1940 года) и, наконец,
«Ursulinenstr. 11 a/1» в Тарнове. Бросается в глаза, что в документах
первоначальное название улицы последнего адреса в Тарнове стерто и поверх
него напечатано новое, другим шрифтом. 1 января 1941 года он подает заявление
о приеме в НСДАП, 1. 4. 1941 его ходатайство удовлетворено. Старший солдат,
а затем ефрейтор, который в конце 1942 года находится в тыловом
госпитале в Штеттине, а с января 1943 года — снова в резервном
разведбатальоне в Пазевальке, ведет дневник. Чувствует ли он, как-никак прослуживший
почти полтора года уполномоченным окружным школьным советником, что теперь обречен
на бездействие и жалкое прозябание и что его честолюбивым надеждам на
руководящую роль «режиссера» сбыться не суждено? Все, что остается ему, отрезанному
от военных действий на фронте и лишенному возможности делать карьеру, так это
писать своего рода сценарий для исполнительной власти. Именно так воспринимается
следующий далее текст. В нем, по крайней мере на бумаге, место действия оказывается
местом сосредоточения власти:
«Пазевальк, 11 января 1943 года.
Разговор с Виснером, 31. 12. 42. Пишу по памяти, потому что это
очень важно, с учетом моей возмож<ной> деят<ельности> в Г.
Г. [Генерал-губернаторстве]. Мин<ист>р Франк пригласил Виснера к себе
в Краковский замок.
Франк: Господин сенатор! Мне стыдно смотреть вам в глаза.
В. молчит.
Франк: Как же это возможно, чтобы
такой человек, как вы, оказался в стороне от решения многочисленных проблем,
с которыми мы сталкиваемся на Востоке.
В. молчит.
Франк: Вы руководите каким-то дурацким инженерным бюро, а у нас
тут дел невпроворот. Польско-украинско-еврейская проблема еще не решена.
В. молчит.
Франк: Вы, с вашим знанием местной обстановки и местного населения,
должны непременно подключиться к делу.
В.: Г-н мин-р. Я считаю своим долгом откровенно сказать, что вижу себя
только на руководящей должности.
Фр.: Разумеется. Мы повысим вас и, безусловно, определим круг полномочий
сообразно вашей должности.
Этот разговор меня удивил, и я сразу посоветовал В. соглашаться
на должность в Г. Г. лишь в том случае, если эта должность будет не ниже,
скажем, государственного секретаря, с подчинением ему губернатора. Если этого
не произойдет, его легко отодвинут и у него не будет никаких полномочий.
13. 1. 43. Впрочем, по этому разговору складывалось впечатление, будто
Франк понимает, что его политика „сильной руки“ провалилась. С нетерпением
жду продолжения».
В рабочем журнале генерал-губернатора Ганса Франка обнаруживается следующая
запись от 16. 12. 1942:
«Франк принимает у себя сенатора Виснера — руководителя младогерманского
движения в довоенной Польше — и выказывает желание вовлечь Виснера
в работу Гл<авного> отдела по делам внутр<еннего> управл<ения>.
Собеседник генерал-губернатора —
Рудольф Виснер, родился в 1880 году в Александерфельде, инженер по профессии.
В 1931 году он создает «Младогерманскую партию в Польше», программа которой
начинается с воззвания: «Если ты настоящий немец, встань в наши ряды и прими
участие в национальной борьбе за утверждение германского духа! Вступай в Младогерманскую
партию!»
Рудольф Эрнст Виснер — до 1938 года депутат польского парламента
в Варшаве, представитель немецкого меньшинства, в августе 1939 арестован
польскими властями. После вступления в Польшу немецкой армии освобожден, тогда
же получает звание оберфюрера СС. Виснер на двадцать три года старше, чем его партийный
товарищ Р. Л., с которым он состоит в переписке, и, несомненно, имеет
большое влияние на молодого математика, мечтающего о признании. Возможно, он
даже заменяет ему отца. «Младогерманская партия» Виснера дает готовую программу,
питая честолюбивые фантазии Священного рыцаря.
В предисловии к манифесту партии, написанному Виснером, говорится:
«Быть немцем — значит самоотверженно бороться за свои идеалы. Единый
немецкий народ — объединенный общим народным духом, готовый сплотиться в трудную
минуту в единой борьбе, — вот к чему мы должны стремиться, вот наша
политическая сила. <…> Помни, наш главный принцип — ничего для себя,
все для народа. Хайль!»
Антисемитизм с самого начала был основополагающим элементом; так,
в § 8 читаем:
«Мы отвергаем всякую общность с евреями, ибо мы никак не связаны
с ними — ни по крови, ни по расовой принадлежности, ни по происхождению.
Вот почему мы не можем считать еврея немцем, даже если он утверждает, что немецкий
язык для него родной».
В пояснениях к данному положению инженер Виснер развивает эту мысль
следующим образом:
«Мы стоим на позициях расового учения
и твердо убеждены, что еврейский народ принадлежит к другой, совершенно
чуждой нам расе, что евреи, в силу своих национальных особенностей, коренным
образом отличаются от европейцев-арийцев. Эти национальные свойства еврея всегда
остаются неизменными. Ни крещение, ни перемена веры здесь ничего не меняют. Национальные
черты евреев настолько сильны, что даже слияние с арийской кровью не в состоянии
их подавить. <…> Склад ума и наклонности человека определяются, по нашему
убеждению, наследственной предрасположенностью, каковая зависит от расовой принадлежности.
Наследственность еврея такова, что он — материалист, всегда преследует приземленные
интересы и озабочен собственной выгодой».
Младогерманцам пришлось назвать свою партию «социалистической», чтобы
подчеркнуть: подлинная социальная справедливость предполагает самоопределение отнюдь
не по классовому принципу, а по принципу расовой принадлежности, особенно с учетом
того, что класс капиталистов представлен, по мнению младогерманцев, исключительно
«евреями-материалистами».
Националистическая расистская идеология
младогерманцев в случае студента Р. Л. попала на благодатную почву,
открыв перед ним желанную перспективу — пользоваться привилегиями, данными
от природы. Гораздо меньше, вероятно, его устраивало то, что главенство «принципа
народности» предполагало равенство всех представителей немецкого народа, при некоторой
враждебности — пропагандировавшейся Гитлером — в отношении людей
образованных и образования вообще. Младогерманцы, как и сам Гитлер, решительно
отвергали сословное, разделенное на классы общество, в котором можно продвинуться,
добиться власти и признания в том числе и благодаря собственным заслугам,
а не только благодаря врожденным качествам — таким как, например, расовая
принадлежность. Тот факт, что он, Р. Л., молодой магистр, в общенародном смысле
равноценен, как сказано в § 16, «простому дворнику», — этот факт
как-то плохо сочетался с его гордостью за свой выдающийся талант и научные
успехи. Он был о себе высокого мнения и менять его не торопился —
на всякий случай. Cтудент-математик и в остальном никак не соответствовал
тому образу арийца, который пропагандировали нацисты: он не был похож на пышущего
здоровьем атлета-силача, который видит и находит свое счастье в физических
тренировках, маршах и агитационных песнях. Скорее он был из тех, кому Гитлер
в «Майн кампф» дает презрительное определение «умный дохляк» — худой,
невысокий, темноволосый и одержимый тягой к образованию. Позднее он рассказывал
дочерям, что был хорошим пловцом, «настоящим спортсменом», и даже вспоминал
свои рекорды — когда и за какое время преодолел ту или иную дистанцию
на соревнованиях. Поскольку и здесь речь шла о победах (а если нет,
то о «почти победах», случайно доставшихся другим), никто его особенно не слушал.
Сегодня, перечитывая эту партийную программу и вообще изучая нацистскую идеологию,
я не исключаю, что занятия плаванием физически приближали его тело к немецкому
народу и его образцовым представителям и были в этом смысле более
полезны, чем занятия математикой в польском университете.
Младогерманцы считали себя немецкой партией «в Польше». В § 13 Виснер
пишет:
«Причисляя себя к носителям немецкого духа, мы обязаны подтверждать
это делом, избегая громких фраз, <…> любого неверного или провокационного
поведения в отношении народа, официально признанного главным в нашем государстве,
дабы считаться достойными людьми и в тех слоях населения, которые представлены
другими национальностями».
Все сказанное так и осталось словами, лживость которых после
1939 года доказывалась двуличием и садизмом оккупантов. Впрочем, § 13
точно описывает отношение Р. Л. к полякам, по крайней мере то, как он относился
к своим соученикам, к профессорам, которых он высоко ценил, а позже —
к сотрудникам в окружном Отделе образования. Маниакальная одержимость,
воля к власти — все это относится к области немецкого духотворчества,
к словесной возне, из которой они проистекают, его же в гораздо большей
степени восхищают достижения современных исследователей и оригинальных мыслителей,
работающих в области естествознания и философии. Чистая математика —
вот пристанище гения, а не дух народа. К тому же для славы и карьерного
роста эти достижения гораздо важнее, чем полученные по праву рождения, — особенно
если таковые и вовсе катастрофически отсутствуют, как это было в семье
Р. Л. в период между двумя мировыми войнами.
Год спустя после описанного в дневнике разговора между Франком
и сенатором Виснером, то есть в 1944 году, появляется роман «Капут» Курцио
Малапарте[10] (наст. имя Курт Зуккерт). Малапарте — военный
корреспондент газеты «Corriere della sera». Одна из глав его романа называется
«Крикет в Польше», в ней он описывает встречу с генерал-губернатором
Франком в Варшавском замке Бельведер. (В действительности эта встреча,
как и та, что упоминалась ранее в дневнике, состоялась в Краковском
замке, в правительственной резиденции, если судить по служебным запискам Франка.)
Потрескивает огонь в камине, дамы — всё жены высокопоставленных
гостей — заняты вязанием, нежно позвякивают фарфоровые чашки, в бокалах
превосходное вино. Разговор идет об уничтожении.
«Мы, немцы, во всем опираемся на
разум и метод, а не на животные инстинкты: у нас ко всему научный
подход. Вот почему, если понадобится или когда понадобится, — повторил Франк,
чеканя каждый слог и неотрывно глядя на меня, как будто ему важно было убедиться,
что все его слова отпечатались у меня на лбу, — мы будем действовать как
искусные хирурги, а не как грубые мясники. Скажите, — продолжал он, —
вы когда-нибудь видели, чтобы на улицах немецких городов в массовом порядке
резали евреев? Не видели, верно? Ну разве только студенты устроят какую-нибудь демонстрацию
или мальчишки пошалят, бросят камень-другой им вслед — пустяки, не о чем
говорить. И тем не менее скоро в Германии не останется ни одного еврея».
Хотелось ли Р. Л. участвовать, а может, он и участвовал в подобного
рода дискуссиях?
Придворный математик, интеллектуал с бокалом вина в руке,
готовый в любой момент объяснить все с точки зрения физики или блеснуть
математической формулой? Известный «острослов», прославившийся здесь, на Востоке,
необыкновенной бойкостью, вкусивший наконец радость от того, что ему теперь дано
сказать веское слово?
Беспристрастная запись разговора между Франком и Виснером выдает
в нем человека, который силен не только в логике, но и в логистике.
И который не использует свой разум.
«Холодно, холодно, холодно», — хочется мне закричать, как в игре,
когда водящий еще очень далеко от своей цели.
«Господи, сделай меня знаменитой», — это уже дочь, двадцать лет
спустя, перед зеркалом в прихожей. Безобидное желание, поскольку контекст тоже
безобиден, — но что происходит с такими желаниями, если контекст перестает
быть невинным?
Франк правил в Краковском замке как мелкопоместный «король-солнце»,
об этом можно прочитать во многих источниках. В придворный штат входили симфонический
оркестр, бесчисленное множество слуг, имелась и личная резиденция — замок
Крессендорф. Детей, включая самого младшего, Никласа, возили на машине за покупками
и заодно показывали, в каких ужасных условиях живут евреи тут, на Востоке.
Запись от 16. 12. 1941 в рабочем журнале Франка:
«Евреи для нас — крайне вредные личности, ибо все они — дармоеды.
У нас в Генерал-губернаторстве проживает, по приблизительным подсчетам,
2,5 миллиона евреев, а вместе со всеми сородичами и прочими прихвостнями
3,5 миллиона наберется. Мы не можем эти 3,5 миллиона расстрелять, мы не можем их
отравить, но мы все же можем принять определенные меры, которые так или иначе привели
бы к их успешному уничтожению…»
Р. Л., разумеется, не имел доступа к служебным запискам генерал-губернатора,
но слова, которые тот произнес на заседании правительства, состоявшемся тогда же,
16. 12. 1941 года, наверняка дошли до него в чьей-нибудь передаче — он мог узнать о них, находясь
в полевом лазарете Татево под Варшавой, куда он попал еще в июле, либо
самое позднее — осенью 1942 года, когда он на шестнадцать дней приедет
домой в отпуск (в Билиц и Краков).
«Сочувствия достоин в принципе только немецкий народ, и никакой
иной народ на свете. Мы должны уничтожать евреев, где бы они нам ни попадались».
Чего же спустя три года «с таким нетерпением ждал» Р. Л.? Карьерного роста в Генерал-губернаторстве,
которое, освободившись наконец от евреев, постепенно станет чисто немецким и, быть
может, даже перестанет числиться «внешней провинцией» (выражение из лексикона Франка),
заслужив право полноценно войти в состав рейха? Неужели столь велико было упоение
немцев, которые еще недавно были меньшинством, а теперь, войдя в гражданскую
администрацию, получили власть и могли жестоко расправляться с поляками
и евреями по своему усмотрению, неужели былые обиды засели так глубоко, что
Р. Л. спокойно оставляет за скобками то, какой ценой достался этот триумф и какой
оказалась месть за те обиды? Неужели этим объясняется отсутствие всякого сочувствия
к замученным жертвам? Неужели тех нескольких цветистых фраз о расовой
чужеродности евреев в манифесте младогерманцев хватило, чтобы невозмутимо рассматривать
политику уничтожения, из этих фраз проистекавшую, как чисто организационную проблему?
Похоже, что так. Общая интонация дневника отмечена бесстрастностью, и немногочисленные
страницы, посвященные событиям войны, не отличаются по тону
от следующих за ними математических и физических выкладок. Война и математика
занимали Р. Л. как научные дисциплины стратегического свойства: есть проблемы (например,
«польско-украинско-еврейская проблема» или «проблема действительной функции»), и они требуют своего решения. С одной
стороны. С другой стороны, есть младогерманский Священный рыцарь, который правит
могучим конем и с высоты не видит, куда там ступают его копыта. Даже если
бы он посмотрел вниз, то ничего бы не увидел — прилив чувств обыкновенно затмевает
взор. Сознание значимости своей миссии позволяет видеть перед собою только цель
и не беспокоиться о средствах. Сердце и разум ведут боевые действия
на разных фронтах.
Когда в феврале 1943 года Р. Л. на некоторое время переведут
в Гамбург, он запишет в дневнике: «Уже известно, что наше подразделение
(№ 20 440/L) перебрасывают на фронт, с интересом и нетерпением
жду отправки» (этот бюрократический язык напоминает мне радиообъявления в немецких
поездах: «К вашим услугам имеется вагон-ресторан. Наш персонал с нетерпением
ожидает вас» — и далее следуют рассуждения о ситуации в Генерал-губернаторстве:
«Несколько дней назад получил письмо от В. Он пишет, что краковская
затея неожиданным образом провалилась. По общему тону его письма, однако, я не могу
сделать вывод, что обстоятельства сложились каким-то особо неблагоприятным образом.
Подробностей он сообщить не смог. Предполагаю, что „новое положение“ напрямую связано
с той ситуацией, которую описывает NN со ссылкой на свой разговор с гос.
секретарем Кундтом. Надо подождать».
Эрнст Кундт, родившийся, как и Эйхгольц, в 1903 году в Бёмиш-Лайпе,
был оберфюрером СА, а в 1940 году, то есть как раз в то время, когда
Р. Л. работал окружным школьным инспектором, занимал должность главы администрации
округа Тарнов, затем стал государственным секретарем в Генерал-губернаторстве.
Будучи губернатором округа Радом, с 1942 года активно участвовал в «переселении» местных евреев. После
войны был выдан Чехословакии и казнен в 1947 году в Праге.
Что имеет в виду Р. Л., когда пишет о «новом положении», —
решение о слиянии округа Краков и округа Галиция? А мог ли он (или
Виснер) тогда знать об этом?
В рабочем журнале Франка (который вел не он сам, а «придворный»
стенографист) есть запись на эту тему, датированная 16. 3. 1943:
«В начале своего выступления генерал-губернатор подчеркнул, что необычайно
высокие требования к кадрам в нынешней ситуации поставили его перед необходимостью
принять чрезвычайные меры. Поэтому по его распоряжению был разработан проект решения,
согласно которому округ Краков ликвидируется и вместе с округом Галиция
включается в единый округ Галиция. <…>
Затем господин ген<ерал>-губ<ернатор> высказался по ряду
вопросов. Прежде всего он подчеркнул, что воссоздание исторических границ прежней
австрийской Галиции соответствует нашим политическим интересам и является важным
психологическим фактором для местного населения».
Или, быть может, Р. Л. имеет в виду какие-то козни в Отделе
науки и образования администрации Генерал-губернаторства, стоящие на пути карьерных
стремлений и надежд переписывающихся друзей? «Нужно подождать»? Он полагает,
что войну все-таки еще можно выиграть, — но тогда не будет ни «внешней провинции»,
ни ее правительства.
В лазарете он продолжает писать свой «сценарий»:
«Зимнее наступление русских, закончившееся для нас столь тревожным поражением
в Сталинграде и сдачей кавказских областей, истощило, по всей видимости,
их человеческие и материальные ресурсы. Их прорыв между Днепром и Донцом,
кажется, удалось отбить и тем самым снова выровнять линию фронта. Правда, в последние
дни они заняли Ржев и Гжатск, но это вряд ли существенно (отрицательно) скажется
на нашем положении в целом.
Несмотря на все наши усилия, я оцениваю положение как весьма неблагоприятное
для нас. Тунис — это отнюдь не „свежий веселый фронт“. Да, американцы с англичанами
там недавно получили по зубам, но что это меняет, это все равно оборонительный фронт,
и до конца русской кампании мы не сможем предпринять обширного, стратегически
решающего (для Африки) наступления. А Россия? Как мы собираемся разбить ее
в обозримом будущем? Разве не исчерпали себя стратегические возможности, рожденные
этой войной, разве они не были заслугой одного лишь фюрера? Я имею в виду стратегию
блицкрига. Летом 1942 г. (имеется в виду 1941 г. — Д. Л.) — против советской России —
эта стратегия ведения войны сработала в последний раз. Если бы территория России
была сопоставима с территорией Польши или Франции, то мы достигли бы цели,
несмотря на все резервы русских, которые у них могли быть на тот момент. Существенную
роль в нашей неудаче сыграло то, что у них была и территория, и, соответственно,
en masse источники сырья, чтобы продолжать сопротивление (и еще какое!). Во
второе лето, в 1942 г., наши успехи уже не были результатом блицкрига,
хотя пресса и выдавала их за таковые. Прошедшая зима со всею очевидностью продемонстрировала,
что это было не так. Позволят ли нам стратегия тотальной войны и массовая мобилизация
людских резервов начать этим летом генеральное наступление и провести его так,
чтобы у нас появились перспективы уничтожения ядра русских сил? Думаю, что
нет. Стиль нашей стратегии, которая отошла от тупого механического уничтожения людей
и техники, как это было в Первую мировую войну, утратил блеск новизны.
Русские играют свою партию не хуже, ну а мы за последнюю зиму научились защищаться
и делали это успешно. Днепр наш, как и многие другие (?) важные территории.
Надо быть не в своем уме, чтобы
думать, будто русские в случае нашего нового наступления не дадут отпор. Разве
мы чем-то их превосходим? Численностью — нет, вооружением — нет, умом?
Peut être!* Силой наших идеалов? А разве другие умеют ненавидеть хуже нас? Это
лето многое покажет, ведь невозможно выдерживать давление военного потенциала А+А
(американцев и англичан. — Д. Л.), которое
все больше сковывает нас на западе Германии, и одновременно ждать развязки
на В<остоке>. Так долго продолжаться не может!!!»
Если бы он пробыл на передовой дольше трех месяцев, то его оценка положения,
возможно, была бы иной. И он излагал бы ее не языком главного стратега. Но
Восточный фронт был от него бесконечно далеко, и никаких других битв, в которых
мог бы достойно поучаствовать Священный рыцарь, поблизости тоже не наблюдалось,
так что ему ничего не оставалось, как рассуждать о текущем моменте и витийствовать
о будущем, совершенно в духе партийной программы младогерманцев:
«Беседы с Виснером. В основном все крутится вокруг нашего
будущего. Прежде нас часто охватывал восторг от ощущения того, что мы принадлежим
к числу избранных. Но на этот раз к сознанию избранности добавился определенный
груз. Разговоры вращались не только вокруг того, что будет „потом“, но и того,
что же делать „теперь“».
Долгое время ему казалось, что война открывает уникальную возможность
воплотить заветную мечту: пробить себе дорогу наверх, добиться грандиозных целей
и непререкаемого авторитета. В дневнике нет ничего личного, если не считать
нескольких женских имен и связанных с ними рассуждений, как обычно, скорее
стратегического свойства, из него невозможно даже узнать, например, о местонахождении
сестер и младшего брата — ничего. Дневник в каком-то смысле имеет
сходство с факсимильной личной печатью, приготовленной для раздачи автографов;
в обоих случаях действует самовнушение, Р. Л. раздваивается, он одновременно
автор и читатель, и созданный им образ автора Р. Л., выбранная стилистика,
льстят читателю Р. Л., который лишь временно — как ему хотелось бы верить —
представляет будущих настоящих читателей. Дневник — это запасная площадка,
на которой тешится авторское тщеславие, ведь сам автор лишен возможности действовать
на главной сцене — на фронте и в ведомствах Генерал-губернаторства.
Во всяком случае, это не документ, который свидетельствовал бы о раздумьях
и критических размышлениях автора или в котором просто излагались бы внутренние
переживания и события, происходящие вокруг, — ничего этого нет. Неодолимое
желание почувствовать собственную значимость заключает в себе нечто весьма
абстрактное, ибо не связывается ни с каким конкретным содержанием. Тому, кто
маниакально мечтает о признании, не важно, достанутся ли ему лавры славы, потому
что он немец, писатель или игрок в бридж, главное — пробиться к власти.
«Как я мечтаю о том, чтобы управлять людьми!»
А вопросы всегда одни и те же: как умный, образованный человек
может пребывать в таком ослеплении, что у него не находится ни одного
критического слова по поводу войны и уничтожения целых народов, наоборот —
и то и другое воспринимается им как благоприятная предпосылка, существенно
облегчающая ему достижение честолюбивых целей. Неужели те отдельные дневниковые
записи, постоянно перемежающиеся с математическими расчетами и повествовательными
фрагментами, предназначенными для будущей книги, всего лишь создавали в момент
написания приятную иллюзию того, что собственная жизнь находится под контролем?
Или, быть может, они просто служили отдушиной для человека, сознававшего свое бессилие?
По стечению обстоятельств Р. Л. был отстранен от личного участия в происходящем,
но разве именно это не обязывало его хотя бы попытаться критически осмыслить все
и выработать свою, так сказать, нравственную позицию?
«Маг-ру Лойпольду» пришлось изрядно
постараться (см. запись от 7. 4. 1943), чтобы хоть как-то извернуться и прийти
к следующему заключению относительно «проблемы „этики убеждений“ и ее
возможного разрешения»:
«Успех и убеждения — понятия,
внутренне пересекающиеся. В тяжелые времена тезис „этично то, что приносит
пользу народу“ — тезис из области этики успеха — утрачивает элемент насильственности,
как будто сокрытый в нем. Но разве не существует общечеловеческого представления
о том, что такое благо, разве нет некоего общего для всех „summum bonum“*?
Вот в чем вопрос! Или прогрессивное развитие наших этических представлений
как раз и заключается в том, что мы стремимся не к „безусловному
благу“, а к благу, обусловленному интересами народа? Значит ли это, что
мы придем к новому катехизису этики успеха, на которой будут основываться отношения
между народами? И хотя народ, обладающий качествами руководителя, все же прибегает
к насилию, чтобы свергнуть старый строй, он не имеет права злоупотреблять властью
при построении нового общественного порядка. Отсюда вытекает новый категорический
императив новой этики успеха: обращайся со своим партнером (?) так, чтобы
он никогда не воспринимался тобой лишь как средство для достижения целей, напротив,
уважай его волю, сообразуясь с которой, он сам присоединится к Европе.
Именно так, и никак иначе!!!»
Нагромождение восклицательных знаков
и знак вопроса после слова «партнер»
выдают, надеюсь, неловкость, возникающую от такого обращения с Кантом, с фактами,
от такого невероятного, возмутительного искажения.
Р. Л. основывает свои рассуждения на положениях профессора социологии
Эдуарда Баумгартена[11], который с 1940 года заведовал
кафедрой Кёнигсбергского университета, имевшего статус «областного», и «выступал
против вредоносных идей, распространившихся по ту сторону границы». В 1937
году Баумгартен вступил в партию и возглавил партийную ячейку; после войны
он продолжал заниматься преподавательской деятельностью вплоть до самого ухода на
пенсию в 1963 году. Можно ли считать, что движущей силой подобного философствования
вокруг циничной, шовинистической этики является «уязвленная национальная гордость»,
как предположил Кристофер Браунинг[12], по мнению которого эта
уязвленность среди прочего стала причиной вошедшего в немецкую историю беспрецедентного
уничтожения людей? Даже если это и так, то все равно невозможно отделаться
от ужаса при осознании несоразмерности исторической обиды и последовавшей затем
истории отмщения.
Чтение дневника пробуждает в памяти образы: вот отец мерит шагами
тесный прямоугольник кухни, ходит между столом и дверью на террасу и возбужденно
излагает теории заговора, с сигаретой в руках, забывая стряхнуть пепел
и не замечая, что пепел летит на пол. За его спиной слушатели осторожно расставляют
посуду, занимаются мелкими хозяйственными делами, стараясь «не мешать». Перед публикой
разворачиваются грандиозные сценарии, в которых участвуют многочисленные высокопоставленные
личности (референты, заместители министров, министр культуры, все как один христианские
демократы, которые, по его твердому убеждению, считают беженцев с востока[13] людьми второго сорта), и эти самые личности отказывают ему
в заслуженном признании. Даже семья, в целом поддерживающая его во всем,
теперь скорее препятствовала осуществлению его далеко идущих планов, хотя и была
терпелива, подобно бумаге, которой он в военное время поверял свои честолюбивые
замыслы. Здесь, в дневнике, я нахожу корни или симптомы того состояния, которое
он, судя по всему, воспринимал как системное унижение, ставшее, в свою очередь,
причиной затаенной обиды и враждебности. Для него, уверовавшего с детских
лет, не без поддержки матери, в свое высокое предназначение, нападение на Польшу
предоставляло долгожданную возможность это доказать. Его отличали ум, способности,
чувство юмора и знание языка. Этих достоинств никто не заметил, или по крайней
мере их недооценили. Когда же образовалось Генерал-губернаторство, гражданская администрация,
такой человек, как он, говоривший на двух языках, знавший местные реалии и понимавший
местный менталитет, был незаменим и автоматически становился бесценным кадром.
Было ли это соблазном? На фотографии времен службы в вермахте запечатлен худенький
солдат с детским лицом и не очень решительным взглядом. Он глядит с фотографии
в неведомую даль, которая его как будто пугает. Надменности нет и в помине.
Вероятно, в дневнике уже появились записи, в которых он по-прежнему пытается
внушить себе мысли о славе и величии, успевшие к этому времени изрядно
измельчать. Инженер Виснер, которому отводилась ключевая роль в реализации
совместно разработанных планов, — ведь, строго говоря, речь шла именно о карьере
Виснера — так ничего и не добился, вот почему и отблеск лучей, в которых
мог бы греться Р. Л., оказался довольно тусклым.
Время в госпитале замирает, оно ничего не исправляет и ничего
не меняет к лучшему. Немецкий народ, готовый в трудную минуту сплотиться
в единой борьбе, объединенный общим народным духом, в соответствии с манифестом
младогерманцев — этот немецкий народ, очутившись в реальной военной обстановке
и столкнувшись с настоящими трудностями, оказался совершенно не годным
для исполнения святого долга. Повержен Священный рыцарь, понесенное поражение действует
отрезвляюще, но это отрезвление, похоже, единственный урок, извлеченный им из этой
битвы, из которой он пока благополучно вышел целым и невредимым.
1. Рудольф Георг
Биндинг (Rudolf Georg Binding, 1867—1938) — немецкий поэт и прозаик, участник
Первой мировой войны; разделял национал-социалистические идеи, в 1933 г.
подписал открытую «Присягу на верность» Адольфу Гитлеру, к которой присоединилось
88 писателей Германии. Цитируемое стихотворение вошло в состав его автобиографической
книги «Пережитое» (1927). Здесь и далее примеч. переводчиков.
2. Цитата из стихотворения «Field Work II»,
вошедшего в сборник «Field Work» (1979) ирландского писателя и переводчика
Шеймаса Джастина Хини (Seamus Justin Heaney, 1939—2013), лауреата Нобелевской премии
по литературе 1995 г.
3. Аушвиц (Auschwitz) — немецкоязычный
вариант названия польского города Освенцим, входившего до 1918 г. в состав
австрийских земель.
4. После окончания Первой мировой войны Билиц,
ранее принадлежавший Австрии, отошел к Польше.
5. «Союз немецких студентов» («Verein
deutscher Hochschüler») — студенческое объединение этнических немцев на
территории Польши, возникшее в 1922 г. в Лемберге (Львове). Ввиду
малочисленности не преследовало политических целей и существовало как культурный
союз под девизом «Верность народу — верность родине». Позже «Союзы немецких
студентов» появились в польских университетах в Познани, Кракове и Варшаве.
В 1926 г. они образовали единый Союз, задачей которого было поддержание
национального духа в среде этнических немцев, проживающих в Польше. В 1939 г.
Союз утратил свое значение.
6. «Младогерманская партия в Польше»
(«Jungdeutsche Partei in Polen») — основана в Билице в 1921 г.
как политическое объединение этнических немцев, живущих на территории Польши, и первоначально
называлась «Немецкий национал-социалистический союз в Польше»; в 1930 г.
была переименована по инициативе председателя союза Рудольфа Эрнста Виснера
(Rudolf Ernst Wiesner, 1890—1973), возглавлявшего его с 1923 г. и написавшего
программу новой партии в 1931 г. К середине 1930‑х гг. партия
насчитывала 50 000 членов, в 1939 г. была торжественно распущена
в связи с коллективным переходом в НСДАП.
7. Генерал-губернаторство
(1939—1945) — административное объединение на территории Польши, оккупированной
Германией в 1939 г.; включало в себя четыре округа (Краковский,
Варшавский, Люблинский, Радомский), имело особый статус новообразования со столицей
в Кракове, не входящего в состав Третьего рейха, но управляемого немецкой
администрацией.
8. Ганс Франк (Hans Frank,
1900—1948) — юрист по образованию, член НСДАП, с 1933 г. —
член рейхстага, позднее — министр без портфеля; с 1939 г. до окончания
Второй мировой войны — губернатор Генерал-губернаторства; в 1948 г.
казнен по приговору Международного трибунала в Нюрнберге как организатор массового
уничтожения евреев и поляков в Польше.
9. Людвиг Эйхгольц (Ludvig Eichholz,
1903—1964) — выпускник Пражского университета, преподаватель, политик, член
НСДАП с 1938 г., депутат рейхстага (1938—1945), в 1942—1945 гг.
руководил Главным отделом науки и образования при правительстве Генерал-губернаторства.
После окончания войны три года был в советском плену.
10. Курцио Малапарте (Curzio Malaparte,
1898—1957) — итальянский писатель, журналист, кинорежиссер. В 1920—1933 гг. —
член фашистской партии Италии, из которой он был исключен в связи с публикацией
его книги «Техника государственного переворота» (1931), содержавшей критику Муссолини
и Гитлера, а также благосклонные суждения в адрес Ленина и Троцкого.
В 1933—1938 гг. — в изгнании; в 1941—1943 гг. —
военный корреспондент на Восточном фронте; в 1943—1946 гг. находился
при высшем командовании армии США в Италии. В 1957 г. вступил в Итальянскую
коммунистическую партию.
11. Эдуард Баумгартен (Eduard
Baumgarten, 1898—1982) — немецкий философ и социолог, изучал американскую
культуру и философию, одна из самых известных книг — «Немецкие модели
управления: офицер, ученый, ремесленник» (1943) написана как пособие для молодого
поколения руководящих работников гитлерюгенда.
12. Кристофер Браунинг (Christopher
Robert Browning, род. в 1944 г.) — профессор истории Университета
Северной Каролины, занимается изучением холокоста, автор книги «Совершенно обычные
мужчины» (1992), в которой он, основываясь на архивных документах, реконструировал
то, каким образом осуществлялось «окончательное решение еврейского вопроса» на территории
округа Люблин в 1942 г.
13. Имеются в виду немецкие беженцы
преимущественно из Силезии и Восточной Пруссии, вынужденные в 1945—1947 гг.
переместиться на территорию собственно Германии, где они нередко сталкивались с враждебным
отношением местного населения.
Перевод с немецкого и примечания членов семинара
молодых переводчиков под руководством М. Ю. Кореневой (Немецкий культурный
центр им. Гете, Санкт-Петербург)
Дагмар Лойпольд —
немецкий прозаик, поэт, переводчик, автор семнадцати книг. Родилась
в Нидерланштайне, в Рейнской области, в семье выходцев из
«польской» Силезии, перебравшихся в западную часть Германии после Второй
мировой войны. Училась в университетах Марбурга и Тюбингена, где
изучала германистику, философию, театроведение, классическую филологию.
Литературную деятельность начала с переводов итальянских авторов. Первый
сборник стихов «Как плывущий лес» вышел в свет в 1988 г. За ним
последовали философско-лирические романы, неизменно вызывавшие живой отклик
у читателей.
У человека, выросшего в благополучные
шестидесятые-семидесятые, как будто нет причин обращаться к мрачной
истории Второй мировой войны, даже если твои ближние имели к ней самое
непосредственное отношение. Уже давно все сказано другими, которые и по
возрасту, и по степени сопричастности гораздо ближе к тем давним
временам. И все же Дагмар Лойпольд в своей автобиографической книге
«Священный рыцарь», поначалу легкой и изящной, с трогательными,
ироничными зарисовками из жизни Германии эпохи «экономического чуда», считает
необходимым погрузиться в документы, относящиеся к биографии своего
отца — «обычного» немца, родившегося на территории, отошедшей после
Первой мировой войны к Польше. С дотошностью историка-архивиста она
исследует собранные материалы, свидетельства того, с какой легкостью,
оказывается, можно проникнуться благой «идеей», величие которой «искупает»
любое насилие.
